"Кремлёвские нравы" - читать интересную книгу автора (Шевченко Дмитрий)

«ПРОСТО ТАК»

Потом началась предвыборная кампания. После натиска железного Толика служба развалилась. Коржаков, нацепив на нос очки — писатель! — принялся за мемуары, ребят — кого выбросили на улицу, кто ушел сам. Максима не гнали, о нем забыли. Впрочем, он уже понял, что никому не нужен. Что вообще никто никому не нужен.

Мы часто встречались с ним в кремлевских коридорах, пили кофе в подвальном буфете «32 ступеньки» (холодный общепитовский бульон, несокрушимая, как компартия, булочка-калорийка) и беседовали. Невеселые это были разговоры. Больше — глазами и вздохами.

Вскоре он выпал из моего поля зрения. Говорили, ушел в охранную структуру какого-то банка.

Потом и я, собрав вещички, переместился из Кремля туда, где я сейчас пишу эти заметки, а спустя некоторое время вдруг вспомнил о нем — наткнулся случайно на телефон в записной книжке. Позвонил. И вот мы сидим в холле одной из московских гостиниц.

— Знаешь, — сказал Максим, — я все это рассказываю с одним условием: хочу услышать от тебя, как быть, что делать дальше. Вот я убил в Афгане четверых пацанов… Своих. Случайно. Дальность была большая. Сумерки. Принял за душманов. Понимаю, бывали такие случаи, и на прошлой ещё войне, не я один такой. Но вот уже пятнадцать лет прошло — не могу забыть. Приходят ко мне по ночам. Гад я последний! Как не посмотрел тогда в бинокль, почему не подстраховался? Родители до сих пор уверены, что сыновья их пали смертью храбрых… Но разве я один виноват? Кто за все это ответит? Зачем опять Чечня, Самашки, Первомайский? Почему никого серьезно не наказали — ни в Кремле, нигде? Так всегда у нас! А знаешь, после каждой из операций в «горячих точках» кто-то из ребят обязательно заканчивал жизнь самоубийством. Через неделю после Баку застрелился мой друг Витька, потом ушли Коля и Саша. Никому ничего даром не проходит. Сейчас «чеченский синдром». Скажу только тебе — иногда еле сдерживаюсь, чтобы не пустить себе пулю в лоб… У тебя — работа. А мне что делать? Банк — это временно. Вернуться к «афганской» профессии? Стать киллером? За что они нас так?

В глазах его стояли слезы.

Я не знал, что сказать. А потом вдруг вспомнил эпизод из романа Солженицына «Раковый корпус». Главный герой приходит в зоопарк и видит пустую клетку, где сидела обезьяна — макака-резус. На клетке прилеплен листок, где сообщается, что кто-то насыпал макаке в глаза табак и она погибла. И уточняется: насыпал просто так.

Страшно. Но лучше, мне кажется, не объяснить происходящее в нашем государстве.

Афганистан, Сумгаит, Баку, штурм Грозного, рыдающие роженицы в Буденновске, плетущиеся с грудными младенцами из разрушенной больницы, все это было просто так. Никто не виноват. Забудьте…

Максим был не прав, когда сказал, что в Кремле никого не наказали.

Наказали. И строго.

Но не Грачева. И не Барсукова. И не за Чечню.

…Роман этот, нежданно-негаданно случившийся под сводами президентской резиденции накануне Нового года, накануне новой войны, всколыхнул весь Кремль.

Советник одного из ельцинских помощников (его в скором времени чуть не лишила мужского достоинства собака Юмашева) и секретарша вдруг поняли, что давно симпатичны друг другу.

Служебные романы в Кремле не приветствуются. А влюбленные (видно, давно искали друг друга) и не думали скрывать свои чувства.

Однажды женщина призналась своему кавалеру, что у неё очень тяжелое жилищное положение — с детьми ютится в маленькой квартире. Документы на расширение лежат в профкоме, очередь — длинная, а у неё уже сил нет больше терпеть.

Обычно осторожный бюрократ тайно проник в кабинет своего босса и артистично подделав его голос, позвонил в управление делами, устроил разнос. (А говорят, настоящей любви не бывает!) Ордер моментально выписали. Но вскоре злодейство раскрыли. Совпало это с началом чеченской кампании. Нужно было выпустить пар… Так что Новый год стал траурным днем не только у всей Ичкерии, но и у двух незадачливых любовников.

У Евы вскоре отобрали уже выделенную и «отпразднованную» квартиру, а Адама понизили в должности. Затем, поразмыслив, обоих с позором, с отъемом удостоверений прямо у Спасской башни, навсегда изгнали из кремлевского рая…

Однажды отец, когда на душе у меня было худо, сказал одну поразительную вещь. Я её запомнил на всю жизнь. Мы сидели на кухне у окна в нашей квартире и смотрели на Останкинскую вышку, на старый Шереметьевский парк, на дальние огоньки у Сокола, на железную дорогу, по которой зеленой змейкой торопился на милый север, в Петербург, скорый поезд, и тогда отец сказал:

— Все эти пространства, эти дали — не пустые. Они заполнены не родившимися людьми. А тебе выпало счастье…

И теплые эти слова всегда согревали меня в трудные минуты.

Тяжело жить в нашем сумрачном отечестве! Не все выдерживают.

А нам бы выдержать, Максим, — и не сдохнуть. Нам бы ещё повоевать, товарищ сержант!

— Все бросай и в аэропорт! — с порога выпалил новый руководитель пресс-службы Ипатьев, недавно назначенный вместо отправленного на пенсию Андрея Андреича (к этой личности мы ещё вернемся). — Кровью искупишь архангельскую поездку.

— Куда лететь-то?

— Во Внуково узнаешь.

Стоял апрель 96-го года. Под окнами, на Красной площади, праздношатающиеся, вечный людской водоворот. У Лобного места на солнышке греется стая одичавших собак — демократия на дворе. Дошло до того, что «кабыздохи» гадят прямо у Спасской башни, там, где в недавнем прошлом тянули носок часовые Ильича. Одна из псин увязалась за свадебной процессией, норовя ухватить невесту за ажурный шлейф, жених пинком отгоняет её, зеваки ржут…

Но пора в дорогу — искупать Архангельск. Пару дней назад один из журналистов в моей группе опоздал на самолет (искал лекарство, зуб разболелся) и мы вылетели в Москву на двадцать минут позже, под косые взгляды Ипатьева и охраны…

Я уже понял, что дорога лежит в Грозный — Ельцин решил проявить политическую экстравагантность: полевые командиры в Москве, а он вдруг инкогнито объявляется в Чечне. И в смысле безопасности удачно. Только что он там забыл? Зачем больному старику (предвыборная кампания — слишком универсальный ответ) бросать насиженное место и нестись навстречу новому инфаркту — в самое пекло?

Все стало ясно на другой день, когда Ельцин на броне танка подписал указ о прекращении войны в Чечне. Ему нужен был громкий спектакль (сколько их ещё было и будет!) — с натурными съемками. Чтобы и зрители, и клакеры не сомневались в правдивости. Еще не зная этой финальной сцены, на месте мы отрепетировали каждую деталь. И полет на вертолете в одно из «чеченских» сел (три круга охраны, жители — сугубо русские, проверенные, Надтеречный район), и объятия президента-освободителя с солдатами, и прочувствованные речи на армейском плацу в 205-й бригаде. Улыбающийся лик честного Батурина. Только у солдат, обласканных президентом, лица почему-то были печальные…

Они всё поняли, эти возмужавшие под «градом» мальчики, преждевременные психологи, они почуяли фальшь, комедиантство. И роли артистов миманса не понравились им. Они говорили мне об этом ночью, когда Ельцин улетел в Москву. Никто не поверил в прекращение войны. А я рассказал про дудаевские факсы, брошенные в корзину, о кремлевской гордыне, как Грачев по пьянке (в честь своего дня рождения) ввел войска в Грозный. Такого фейерверка не видели даже тонконогие французские Людовики в Версале…

Только сейчас, осмотревшись вокруг, я обнаружил, что казарма, где коротали ночь, в отличие от надраенного накануне плаца, выглядит безобразно. А говорили — элитная часть. Видно, заранее стало известно, что Ельцин внутрь не полезет. Белье, похоже, не меняно с начала боевых действий и, говоря словами импрессионистов, пастельного цвета. Серого. Сколько тут до меня маялось уставших тел? Окна закрыты, вонь и жара. Полы, тумбочки изъедены жучком. Доисторические пружинные кровати заржавели, скособочились, скрип колодезного ворота. Гулаговский барак! И лица на подушках — белые, испуганные. Веселенькие, наверное, снятся сны…

Я вышел в коридор подышать и столкнулся с воином, дежурившим на тумбочке. Телосложением и ростом напоминал он ученика начальных классов, только руки большие, все в шрамах, иструженные. Он печально взглянул на меня:

— Вторые сутки стою. Не меняют, сволочи…

И здесь, на войне, дедовщина! А вдруг завтра в бой? Что он навоюет? Впрочем, таких пацанов — волонтеров Ельцина — тут множество.

— Кормили? — спрашиваю.

Он отвернулся. Я сбегал за хлебом и колбасой. Опасливо, словно степная лисица, он принялся есть, вздрагивая от малейшего шума.

— А войны правда не будет?

Я пожал плечами и вышел наружу. Вдалеке, за Грозным, незаживающей раной пылал нефтяной факел, странное для апреля тепло разливалось в воздухе. Первая за несколько месяцев тихая ночь — спасибо Ельцину хоть за это.

Утром наш небольшой кремлевский десант погрузился в военный вертолет и мы отправились из «Северного» в Моздок. Перед отлетом сфотографировались на память с новыми знакомыми. Давешний дневальный тоже попал в кадр.

…Через несколько недель после указа об окончании войны начался очередной штурм Грозного. 205-ю бросили в бой.1 Позвонил в штаб бригады знакомому офицеру, справился о потерях. Вздохнув, он сказал, что работы у похоронных команд было достаточно. Я назвал несколько имен. «Погибли», сказал офицер. Не вернулся назад и маленький солдат, похожий на лисицу…

«Неувязочка вышла», — любит говорить наш президент.

Всего вдоволь в Кремле, а штопора хорошего не найти. Не бежать же позориться в подвальный буфет, если стол уже накрыт и Костиков, пресс-секретарь, ходит над душой, потирая руки в предвкушении удовольствия.

Я выскочил в коридор поклянчить у ближайших соседей и столкнулся с незнакомым молодым человеком: открытое лицо комсомольского лидера, светлая улыбка — вылитый Васек Трубачев, только повзрослевший. Увидев, что я чем-то озабочен, предложил свои услуги. Понимающе кивнув, исчез за потайной с шифром дверью в глубине коридора, и через мгновение я держал в руках увесистую железяку.

— Зайду за ним вечером, смотри не потеряй, — улыбнулся новый знакомый и представился: — Сергей Восьмеркин.

Штопор был обыкновенным, с полированной от частого употребления стальной ручкой. Но странно — на нем имелся инвентарный номер, как на музейном экспонате.

К концу рабочего дня, когда Костиков провозгласил последний тост (за чей-то несравненный бюст! — выпили уже порядочно), Сергей постучался в пресс-службу.

— Знаешь, что за вещица? — спросил он хитро, бережно пряча штопор в карман. — Сам Владимир Ильич бутылки им откупоривал! Так-то. Поздравляю. Приобщился к истории… Дверь напротив, между прочим, вход в музей-квартиру Ленина. Я заместитель директора и всегда рад гостям…

И как-то так случилось, что едва ли не каждый день я начал бывать «за маленькой потайной дверью в стене». Дорогой читатель! То были счастливые времена. Стоял 92-й год. Еще приятно было просыпаться по утрам, шагать по вымытой Ильинке к Спасской башне, снова и снова встречать в кремлевских коридорах героев недавних событий, вглядываться в лица отважных Коржакова и Руцкого, мудрого Хасбулатова, юного властителя дум Станкевича… Вот написал — и пакостно сделалось. «Что ж это я вру?» — в сердцах восклицал Хлестаков. Никуда я не вглядывался. Просто было краткое, как бабье лето, согласие, взаимная приязнь. Так молодожены, прожив годок-другой, ещё полны страсти и благодарности друг другу, но вот наметилась тучка на горизонте, все чаще звучат упреки. И до пьяных истерик с мордобоем уже рукой подать…

Я вовсе не питал высоких чувств и к вождю. Просто в музее, в отличие от казенных коридоров (до ремонта ещё четыре года) было непривычно тихо, прохладно, улыбчивый Сережа к приходу соседей всегда заваривал ароматный чай. И самое главное — здесь жила ушедшая история. Никогда бы не пришел сюда на экскурсию. Но вот так, запросто, в предбаннике знаменитого зала заседаний Политбюро пропустить с хорошим человеком по рюмочке — приятно.

Чего этот зал только не видел! Здесь, за длинным дубовым столом, на вытертом сановными рукавами сукне, был подписан пакт Молотова-Риббентропа, здесь после смерти Сталина арестовывали Берию. Сережа показал стул, на котором сидел Лаврентий Павлович в момент ареста. Я с опаской опустился на краешек. Стул оказался продавленным. Прямо за залом заседаний — рабочий кабинет Ильича. Закуток с телефоническими аппаратами. Отсюда недремлющий вождь руководил операциями на фронтах гражданской. На стене — старая потрескавшаяся карта боевых действий, вся в красных кружочках и стрелках. Секретная. Ее гостям обычно не показывали — в учебниках истории КПСС действия красных выглядели посолиднее. На этом официальная часть заканчивалась, далее следовала собственно жилая квартира.

Убогое, надо сказать, зрелище. И зловещее. Обиталище старых дев. Не верится, что глава государства жил в такой обстановке. Дело не в скромности, а в пошлости. Смешение всевозможных стилей — видно, натаскали шкафы и кровати откуда придется. Партийный псевдоскромный стиль, нарочитое пренебрежение благополучием. (Вот, оказывается, где зарождался тлетворный дух будущих советских коммуналок! Сталинские высотки, хрущевские пятиэтажки, ленинские коммуналки. Вот, он, родоначальник! — осенило меня. Известные по живописным полотнам чехлы на диванах. Рассчитывали три жизни на них просидеть? На зеркале пустые флакончики из-под духов — интересно, какие запахи предпочитала Надежда Константиновна? Дешевые безделушки. Тоска.

Личная библиотека Владимира Ильича — сотни томов с его пометками. Уникальные фолианты. Неудивительно, что Восьмеркин, имея доступ к такому богатству, быстро, будучи ещё молодым, стал доктором исторических наук и автором нескольких книг об окружении основателя государства.

А вот и кухня. Соль в солонке томится в шкафу с незапамятных времен. Давешний штопор. Посуда, как и мебель, — разномастная. Обычные тарелки и дорогие — с клеймом отеля «Метрополь». Личная чашка вождя. До переезда в Кремль Ленин жил в гостинице. Посуду, видимо, чтобы не покупать новую, решили прихватить с собой. Спальня. Аккуратно застеленное ложе вершителя судеб — скромная студенческая коечка. Несколько смен белья. Все готово ко второму пришествию…

Жутковато, незримые образы эпохи вырождения витают в пыльном воздухе квартиры, зато это — настоящее, не подделка. Может, потому и тянет сюда? Здесь наши вожди варганили войну и мир, отсюда, через Спасские ворота, выехало наружу и покатилось Красное Колесо. Убиенные юнкера 17-го года, расстрелянная во дворе Кремля и тут же сожженная в железной бочке слепая Фанни Каплан… Не стоит продолжать. В 92-м году, правда, казалось, что все пойдет по-новому…

Но новое — не значит лучшее. Никогда раньше по Кремлю не таскали пьяных мужиков, а теперь вовсю носят. Одного руководителя подразделения охрана ежедневно на руках, бережно, как раненого, спускает на лифте в автомобиль.

Начальник Восьмеркина — Шеф, директор музея-квартиры, пожилой благообразный человек, кривится, когда видит новые порядки Кремля. Он хорошо помнит сталинские времена. Один из закрытых циркуляров запрещал чиновникам передвигаться по территории Кремля быстрее пяти километров в час. За нарушение могли открыть огонь. Другой документ гласил: если по коридору идет сам Генсек, любой охранник — будь то офицер или рядовой имеет право «очистить» дорогу перед вождем. Как очистить? Невзирая на занимаемый пост (вплоть до членов Политбюро!), заталкивать нежданных встречных в первый попавшийся кабинет или прижимать лицом к стенке, пока Коба не пройдет мимо. Чем не лагерь? Все, господа, зарождалось в этих стенах. Альма-матерь!

Много позже, уже в брежневские времена, вспоминает Шеф, начались послабления. В коридорах, наконец, появились привлекательные женщины (Сталин, заботясь о моральном облике чиновников, тайно повелел красавиц — и вообще длинноногих — на работу не брать! И отдавать предпочтение дамам в строгих блузках — «а ля Наденька Крупская»). Водочка появилась. Не в таких масштабах, как сейчас, конечно. Но все же.

Однажды один из секретарей приемной Леонида Ильича, от которого недавно ушла жена, решил с горя выпить на рабочем месте. Генсек редко беспокоил подчиненных. К тому же суббота, Леонид Ильич собирался в Завидово. Подавальщица принесла в корзинке, покрытой белоснежной скатеркой, бутылку водки и бутерброды. Незаметно для себя секретарь уговорил пол-литра, и когда жизнь, как в анекдоте, начала налаживаться, он решил полчасика вздремнуть. Но прошли полчаса, а потом и час, и два, и три. Он спал. Наконец Брежнев собрался в дорогу, снял трубку прямой связи. Тишина. Долго, недоумевая, вслушивался он в гудки, а секретарю, видно, приснился плохой сон, назойливый звонок обозлил его. Забыв, кто он, где находится, бывалый офицер снял во сне эту проклятую трубку и рявкнул:

— Пошел ты на х…!

Леонид Ильич несказанно удивился. Расстроился. Что бы это могло значить? Может, ослышался? Затем набрал номер верного Суслова.

— Миша, меня тут на х… послали. Кто? Не знаю. Трубка сказала. Ты разберись, пожалуйста. Как же так? За что?

Брежнев был человеком незлобивым. Когда ему доложили результаты расследования, усмехнулся, махнул рукой. Махнул в сторону юго-запада столицы. Туда, в одно из подмосковных хозяйств управления делами, и отправили секретаря-дебошира — ухаживать за свиньями…

Последняя страница истории музея-квартиры Ленина печальна. Это одна из маленьких кремлевских трагедий. Ельцин, наш белый орел, долго кружил над музеем, думая, как бы его без шума прикрыть. Ничего не надумал. И тут, как по заказу, подоспел давно лелеемый ремонт Первого корпуса. Не ремонт тотальная перестройка на сумму более полумиллиарда долларов. Утлый музей потонул в водовороте строительных фантазий нового хозяина Кремля. (А ведь ни у кого из предыдущих руководителей не поднялась на него рука!) Восьмеркину и Шефу было приказано в сжатые сроки собрать ленинские манатки, а заодно и свои собственные, и отправляться в Горки. Расстроенные до слез музейные работники (а заодно с ними и вся пресс-служба) начали упаковывать обитые железом ящики.

В Первом корпусе тем временем выкорчевывали и выбрасывали на улицу дорогой дубовый паркет, отвинчивали на память старинные дверные ручки. По всему двору валялись массивные кабели от секретной кремлевской телефонии. В одно прекрасное утро обнаружилось, что какие-то местные «копперфильды» накануне ночью сперли сто метров (!) бесценного (с внушительными вкраплениями драгметаллов) медного кабеля. И незаметно вывезли с территории Кремля. Каким образом — до сих пор остается загадкой. Словом, жизнь кипела.

И никто в разрушительной эйфории не обратил внимания, как от одного из подъездов Первого корпуса отъехал обычный крытый грузовик, навсегда увозя с собой воспоминание о «кремлевском мечтателе». На месте его бывшей квартиры теперь планировался просмотровый зал для Ельцина.

Вскоре мы узнали, что Сереже предложили место в пресс-службе Главного управления охраны — того самого органа, который по приказу президента и изгонял музей. Жизнь продолжалась, и молодой ученый не долго думая согласился.

— Жалко уходить из Кремля, я вырос здесь, — грустно говорил мне Восьмеркин пару месяцев спустя. — Мы сделали все, что могли. А у меня планы, работа в архиве. Семья, сам понимаешь… К тому же Борис Николаевич, — добавил он потише, — не первый, кто предал Ильича…

И зловещим шепотом Сергей рассказал мне страшную тайну о том, как во время войны, желая помочь Красной Армии, родственники Ленина отдали государству на переплавку не собственные драгоценности (часть из них, кстати, хранилась в музее-квартире), а золотую медаль Володи Ульянова, полученную им в симбирской гимназии…1