"Мертвая петля" - читать интересную книгу автора (Крыжановская Вера Ивановна)

Глава 5

Несколько дней после свадьбы князь с женой сидели за утренним чаем. Одетая в чудный, вишнёвого цвета и весь покрытый кружевами капот, Зинаида Моисеевна молча пила свой шоколад, нервно ломая бисквит и искоса поглядывая на мужа. Спокойное равнодушие, с которым князь пил свой кофе и пробегал газету, по–видимому, её раздражало. Вообще она была разочарована и оскорблена неизменной холодностью и равнодушием мужа. Их пребывание с глазу на глаз всегда бывало отмечено скукой. Хотя она и добыла князя себе в мужья, тем не менее он не оказался тем пылким любовником, рабом её красоты, о котором она мечтала. Не будучи в силах сдерживать дольше своё раздражение, она порывисто оттолкнула чашку.

– Когда ты кончишь своё чтение, я хочу поговорить с тобой, Жорж. Князь немедленно отложил газету.

– Что тебе угодно? – вежливо спросил он.

– Во–первых, я крайне недовольна Ниной. Она очень странно держится в отношении меня.

– Пожалуйста, выскажись яснее.

– Так вот. Завтра мой приёмный день, и многие из близких приедут меня навестить. Я выразила желание, чтобы она помогла мне принять гостей, а на это Нина холодно ответила, что ей нельзя исполнить моё желание, так как она едет в консерваторию и останется там до обеда. Ясно, что она считает ниже своего достоинства принимать моих близких.

– Я не судья чувствам моей дочери и предоставляю ей полную свободу распоряжаться своим временем; но относительно консерватории Нина сказала правду; она проходит там курс, и отвезёт её туда m–lle Элиз. Нина серьёзно занимается музыкой, и я нахожу вполне естественным, что она не пожелала пропустить урок для приёма твоих гостей, что ты легко можешь сделать и сама.

– Ты находишь? В таком случае оставим это, – с неудовольствием заметила Зинаида Моисеевна. – Теперь, скажи на милость, когда же мы начнём делать визиты? У нас их больше сорока, и следовало бы, по–моему, установить очередь.

– Сорок визитов? – повторил князь, изумлённо смотря на жену, и вдруг громко расхохотался, что очень её смутило.

– Дорогая Зина, я предполагаю сделать двенадцать, пятнадцать визитов, самое большее. Если в твой многочисленный список включены все те, кто были на свадьбе, то должен тебя разочаровать. Я вовсе не намереваюсь делать их близкими знакомыми. Две–три семьи твоих родных я готов принимать, но отнюдь не весь «ноев ковчег», который видел у твоего отца. У меня взрослая дочь, и в моём доме могут бывать только люди моего положения. Кстати, если уж мы коснулись этого вопроса, так объяснимся раз навсегда.

Я женился на тебе, несмотря на твоё происхождение, а что это было тяжёлой жертвой для моего самолюбия, не составляло тайны ни для тебя, ни для твоих родных. Теперь ты – княгиня и принята в моём обществе; так постарайся же сойтись с этим миром и приобрести хороших знакомых, если уж не друзей. Но не навязывай, пожалуйста, ни мне, ни моим детям людей с подозрительным прошлым, которые чересчур отличаются от нас.

Слушавшая его с раскрасневшимся лицом Зинаида стремительно вскочила с места и стала нервно ходить из угла в угол.

– А! Ты уже кидаешь в лицо презрение ко мне и моему народу, – сказала она сдавленным от слёз голосом. – Ой, как бабушка Фейга была права, говоря, что я буду пария в твоём доме, что любовь твоя – лживая, что я буду разлучена с близкими и могу видеться с ними только крадучись, воровски.

Князь тоже поднялся, и голос его звучал строго, а глаза глядели холодно на жену.

– Избавь меня, пожалуйста, от сцен и вытри свои слёзы, которым нет причин. Ты не права, обвиняя меня в обмане: я никогда не говорил, что женюсь на тебе по любви, потому что я тебя никогда не любил. Не стану перечислять все грязные махинации, которые проделывал твой достойный родитель, чтобы меня разорить, он же сам и предложил устроить мои дела, поставив условием наш брак. Он хотел, чтобы ты была княгиней, и вот теперь ты ею стала. Я выполнил поставленное мне обязательство и только. Но, повторяю, избавь меня от сцен и слёз; я вовсе не расположен их выносить. Пользуйся преимуществами, которые тебе даёт этот брак, и будь довольна. Я не запрещаю тебе принимать родню, потому что не желаю стеснять твою личную свободу, но требовать, чтоб и Нина участвовала а этих твоих приёмах, было бы уже слишком.

Он повернулся и вышел из комнаты, а Зинаида онемела от бессильного бешенства. Злость и жажда мести ещё кипели в ней, когда доложили о приезде Еноха Аронштейна. Она поторопилась окончить свой туалет и вышла в будуар, где в ожидании хозяйки сидел банкир и перелистывал альбом.

– Ты, кажется, чем–то раздражена, кузина? Или уж у тебя начались семейные несогласия? – спросил вдруг Енох, прерывая их пустую болтовню и внимательно её оглядывая.

– О, мой медовый месяц усеян всякого рода терниями, – заговорила Зинаида Моисеевна по–английски и так порывисто смяла носовой платок, что оборвала роскошные кружева, которыми тот был обшит.

– Я только теперь поняла, насколько права была бабушка Фейга, находя, что моё замужество с этим титулованным босяком – плохой гешефт. Енох насмешливо улыбнулся и ответил тоже по–английски:

– А, понимаю. Тебе дали почувствовать твоё происхождение?

– Именно. С «жидовкой» в доме не стесняется даже прислуга. Эта старая собака, Прокофий, носа не показывает в столовую, когда князь не обедает дома; для меня он не беспокоится. Да и мой дорогой супруг постарался начисто отделить свою семью от выскочки в лице своей жены. В первом этаже помещаемся только мы с мужем, а дети поселены во втором, где у Нины целая квартира – из спальни, будуара и столовой, довольно большой, чтобы угощать там тех, кто желает видеть только княжну. У Арсения две комнаты, кроме библиотеки и биллиардной; затем идут помещения младших детей с их гувернантками, и Василисы Аптиповны, их старой няньки; вся прислуга молодежи тоже наверху. Словом, это второе, совершенно особое хозяйство.

Затем, она вкратце передала свой утренний разговор с мужем и упомянула про отказ Нины присутствовать в её гостиной в приёмные дни.

– Не принимай этого близко к сердцу, кузина. Будем надеяться, что со временем княжна образумится и станет относиться к тебе и твоей семье с подобающим уважением, – утешал Енох. – А она очаровательна, и я даже высказать не могу, как она мне нравится, – прибавил он, многозначительно улыбаясь. – А я увижу её сегодня?

– Мы завтракаем и обедаем вместе. Я прикажу подавать, потому что князь вернётся лишь к обеду, и пошлю за Ниной с детьми, – ответила она на слова Еноха с не менее выразительным взглядом.

Когда Аронштейн и княгиня пошли затем завтракать, то Нины ещё не было, и Енох стал внимательно рассматривать обширную, отделанную дубом и богато меблированную в современном стиле столовую. Взгляд его остановился на стоявшем в углу большом киоте–складне. Посредине был образ Богородицы. Сетка из низанного жемчуга покрывала ризу; рубины и крупные бриллианты украшали венчик, а ожерелье замыкалось осыпанной изумрудами пряжкой, с которой свешивалась редкой красоты и величины жемчужина. Перед иконой теплилась висевшая на цепочке древняя, массивная серебряная лампада.

– Право, все эти великолепные камни могли бы получить иное, и гораздо лучшее, назначение в какой–нибудь модной парюре, например; особенно этот изумруд или жемчужина, – заметил Енох, разглядывая складень.

– О! Это наследие старой княгини, следовательно, неприкосновенная святыня, – насмешливо отозвалась Зинаида. – Тем не менее, я не теряю надежды, что когда–нибудь буду иметь возможность убрать всё это на чердак. Оно только портит современный стиль чудной столовой и коробит всякого свободомыслящего интеллигентного человека.

– От души желаю, дорогая, Зина, исполнения твоих желаний. Странно, в самом деле, что только православные упорно навязывают всем свои дикие верования не справляясь, приятно ли другим смотреть на их намалёванных фетишей. Во Франции, слава Богу, с этим рассчитались и навели порядок, выбросив в мусор эти, так называемые, «святыни», почитаемые лишь болванами, – ответил, смеясь, Енох.

Но, обернувшись, он вздрогнул и сконфузился. На пороге стояла Нина в сопровождении детей, их гувернантки–немки и компаньонки m–lle Робин. Очевидно, она слышала предыдущий разговор, потому что лицо её пылало, а тёмные глаза, обыкновенно добрые и ясные, блестели негодованием.

– Вы слишком торопитесь, господа, вводить ваши атеистические взгляды. В России пока ещё не в обычае изгонять из дома почитаемые иконы или обращать их в предметы музейных редкостей. Слава Богу, мы ещё не в завоёванной стране, где победитель мог бы с грубой беззастенчивостью попирать чужие религиозные верования. А те, кого коробит вид дорогих нам святынь, могут просто воздержаться от посещения, чтобы не глядеть на то, что им ненавистно.

Не удостоив поклоном Зинаиду с Енохом, она повернулась и ушла с детьми и гувернантками.

Первое время Зинаида Моисеевна с кузеном в недоумении молчали. Резкий отпор, данный по–русски и в присутствии прислуги, привёл княгиню в ярость, которую она еле–еле сдерживала. Енох покачал головой и заметил:

– Однако, – это уж слишком.

– Да, это чересчур, – ответила Зинаида дрогнувшим голосом, – но делать нечего, надо вооружиться терпением. Наступит и для нас час возмездия. А теперь сядем за стол, потому что эта юная фурия будет, конечно, завтракать у себя.

Следовавшие засим месяцы текли без острых событий. Жизнь в доме складывалась более или менее определенно, и разнородные элементы семьи свыкались, если можно так выразиться, друг с другом.

Князь вёл очень деятельный образ жизни, был занят службой и затем делами по Красному Кресту, которым посвящал почти всё свободное время; дома он почти не бывал и на приёмах жены появлялся редко, в виде исключения. Нина посещала почти исключительно прежних знакомых, принадлежавших к кругу её покойной бабушки, и старательно избегала гостиной мачехи. Новая княгиня мстила по–своему за такое к себе пренебрежение и распахнула двери дома не только для знакомых мужа, но и для своей бесчисленной родни, а также израильских благоприятелей из русских. И это разношёрстное общество уживалось довольно хорошо ввиду опошления, податливости и продажности жалких отпрысков вырождающегося дворянства, не сознававших даже ту унизительную роль, которую они играли в гостиных, где кишело глубоко презиравшее их еврейство.

Енох Аронштейн уехал почти на другой день после памятного столкновения с Ниной, но приезжал затем дважды в последний раз перед Пасхой, влекомый тем неудержимым чувством, которое внушила ему княжна, несмотря на то, что она старательно его избегала.

Весной князь предложил жене проехаться за границу, но Зинаида отказалась, сказав, что накаталась уже досыта и предпочитала провести лето в окрестностях Петербурга. Ввиду этого, с общего согласия, решено было поселиться в Царском Селе, близость которого к столице была очень удобна для князя, принуждённого ежедневно бывать в городе; да и для Арсения с Ниной это представляло удобство во время пребывания их в лагере. В конце мая вся семья переехала в Царское, где князем была нанята большая дача с громадным садом. Жизнь потекла обычным порядком; зато князь отсутствовал чаще, ссылаясь на дела, проводил иногда два–три дня в городе и нередко ездил в Москву по делам Красного Креста.

Зинаиду Моисеевну ничуть не огорчали частые отлучки мужа. Она терпеливо, с упорством, преследовала подсказанный её изворотливым, злобным умом план мести семье князя и прежде всего решила не допускать Нину чуждаться её общества, а с этой целью пригласила Лили погостить у них несколько недель.

По случаю своей помолвки с Итцельзоном, молодая баронесса очутилась в очень натянутых отношениях с родными, которые прилагали все старания, чтобы помешать свадьбе и крайне недружелюбно принимали жениха. Но упрямая, как и все ограниченные люди, Лили стояла на своём и тем более радостно отозвалась на приглашение Зинаиды Моисеевны, что жених её поселился в Павловске, где выступал в концертах, а потому мог часто навещать её, уверенный в радушном приёме княгини. Расчет Зинаиды Моисеевны отчасти оправдался.

Нина не могла избегать гостившей у них кузины, чаще стала показываться на половине мачехи, принимала участие в пикниках, прогулках, кавалькадах и бывала довольно часто со всеми на музыкальных вечерах в Павловске. Она пряталась лишь, когда являлся Итцельзон, а когда приезжал Арсений, она не отпускала брата от себя.

В конце июня князь заявил, что должен ехать в Харбин с транспортом вещей для госпиталей и войск и что его поездка продлится по крайней мере недель шесть.

Уже и раньше Нина заметила, что в те дни, когда князь не бывал дома, у них появлялись какие–то подозрительные субъекты, но так как Зинаида Моисеевна принимала, вообще, крайне смешанную публику, то Нина не обратила сначала внимания на прилив новых посетителей. Однако по отъезде Георгия Никитича численность сомнительного люда возрастала чуть не ежедневно. То были кудрявые, горбоносые развязные студенты, обтрёпанные семинаристы и гимназисты, разные чумазые и лохматые господа, про которых даже трудно было сказать, откуда они брались. Весь этот сброд приходил и уходил, или устраивал сборища в биллиардной, и их крикливые, наглые речи невыразимо коробили Нину с Арсением, но бесцеремонные посетители стеснялись всё меньше и меньше, глядели на Нину и детей вызывающе презрительно, а не то вовсе не замечали их.

Нина была глубоко возмущена наставшими в доме порядками, и Лили стоило больших усилий, чтобы удержать её от крупного разговора с мачехой, или изгнания всей этой некультурной банды.

Как–то раз, за обедом, собралась особенно пёстрая многочисленная компания, которая бесцеремонно пила, ела и разглагольствовала, словно в каком–нибудь трактире. Политика, конечно, была главной темой беседы. Громили монархический режим и христианство, нападали на Государя и министров, глумились над идеями патриотизма и национальности, открыто и бесстыдно парадируя при этом своим космополитизмом.

Нина же, будучи крестницей Императора Александра III, память которого свято чтила, и воспитанная в уважении к вере и Царю, была глубоко возмущена, но всё же пока сдерживалась, несмотря на то, что разгулявшаяся компания дымила папиросами, как в курильне. Но, когда один из студентов, позабыв совершенно, где находился, расстегнул сюртук и с трагическими жестами повёл громовую речь о притеснениях «тирана», призывая к восстанию и истреблению огнем и мечом всех «угнетателей», тогда Нина не выдержала.

Несколько раз уже она взглядывала на мачеху, ожидая, что та положит предел наглости разошедшихся соплеменников, но Зинаида Моисеевна занята была оживлённой беседой с Лили, ничего не видя и не слыша.

– Будьте добры, фрейлейн Риттер, увести Надин с Андреем, – сказала Нина настолько громко, чтобы все слышали, и встала затем из–за стола, с шумом отодвинув стул.

– Какая муха вас укусила? Почему вы уходите из–за обеда? – вскричала княгиня, делая удивлённый вид.

– Потому что присутствующие здесь господа совершенно забывают, где находятся, и ведут себя, как в харчевне, – ответила раскрасневшаяся Нина. – В порядочном обществе спрашивают обыкновенно у дам позволения курить, не пускают им в лицо клубы дыма с начала обеда и не раздеваются в их присутствии. Кроме того, они позволяют себе устраивать из дома моего отца, камергера князя Пронского, революционный клуб, с редким бесстыдством выкладывая свои анархические взгляды… расстегнувший сюртук студент прервал её громким смехом.

– Ха, ха, ха! Ай да барышня! Оскорблены, видите ли, её монархические чувства, и она принимается учить гостей, как себя держать, когда хозяйка дома молчит, – насмешливо закончил он.

– У княгини Пронской, рожденной Аронштейн, градаций не имеется и она. может быть, находится здесь в своей среде; но это не даёт ей права обращать дом мужа в пристанище бунтовщиков, – строго ответила Нина. – Мой же отец и мы все воспитаны в чувствах любви к государю и не потерпим, чтобы его поносили при нас. Отсутствие князя никому не даёт права пренебрегать принципами и убеждениями хозяина, и я не премину известить отца, какого рода публика водворилась здесь.

Не взглянув на мачеху, которая тряслась от бешенства, Нина быстро ушла из столовой. Её уход сопровождался хохотом, гиканьем и даже несколькими свистками, однако, общее согласие было нарушено, чувствовалась неловкость, и гости разошлись ранее обыкновенного.

Придя в свою комнату, Нина велела позвать Прокофия и приказала не пускать больше тех господ, которые сегодня здесь обедали.

– Будьте спокойны, ваше сиятельство, ни одного больше не пустим; уж я сам досмотрю, – ответил старый слуга. – До сей поры у нас ещё такого сброда всякой шантрапы, хулиганов да босяков не бывало. К тому же, осмелюсь доложить, серебра не досчитываются.

Позже прилетела рассерженная Лили и осыпала Нину упрёками за её нетерпимость, жестокость в отношении бедных юношей «с золотым сердцем, но горячей головой», которых увлек политический задор.

– Ведь ты с ними так грубо обошлась только потому, что большинство этих бедных мальчиков оказались евреями? В таком случае, позволь заметить, что ты не имеешь никакого права закрывать двери гостям твоей belle–mere, – в пылу негодования закончила Лили.

Нина молча выслушала сыпавшиеся на неё упрёки и обвинения, но на последние слова кузины презрительно усмехнулась.

– Ты ошибаешься. Я имею право требовать, чтобы общество, которое окружает меня, было приличным. Вот Зинаида Моисеевна, та – не в праве навязывать мне хамов, оскорблять мой слух их наглыми выходками и заставлять меня любоваться грязным бельём г–на Юдельмана. Женясь, мой отец не давал ей права обращать свой дом в какой–то притон и, будь папа здесь, она не посмела бы скликать к нам весь тот сомнительный люд, который заседал за столом сегодня.

Зинаида Моисеевна тоже бесилась, но у неё хватило ума понять, что она зашла слишком далеко и что дело могло иметь неприятные последствия, особенно, если ещё вмешается Арсений, и обе горячие головы настроят отца. Кроме того, особые соображения побуждали её избегать открытого разлада с Ниной, и потому, хотя и затаив злобу, она решила окончить историю миром. Когда, на следующий день, Нина пришла к утреннему чаю, она сказала ей ласково:

– Не хмурьтесь, душечка, и помиримтесь. Я сознаюсь, что виновата и поступила неосторожно, будучи обязана оберегать дом мужа от подобных революционных бесед. Но и вам не следовало так нелюбезно, в отношении меня, закрывать дверь моим гостям; я сама решила не принимать их больше. Позвольте, однако, вам сказать, дорогая Нина, что вы чересчур строги, нетерпимы и даже жестоки. За недостаток воспитания иногда трудно бывает винить людей. Вы привыкли, разумеется, к вежливости и изяществу людей вашего круга, а мои гости – люди простые, вышедшие из народа и борющиеся за свои гражданские права. Политические страсти увлекли их, может быть, за границы приличия, но вы не можете даже представить себе, через какую бездну нищеты они прошли, сколько вынесли презрения, несправедливости и гнёта. Верьте мне, что эти бедные мальчики не догадываются даже, что они коробили вас сегодня своими несдержанными манерами и речами. Но, повторяю, раз они вам неприятны, вы их больше не увидите, и забудем всю эту историю.

– Конечно, я ничего больше не желаю, как забыть это неприятное происшествие, – сдержанно ответила Нина.

Она инстинктивно чувствовала, что под миролюбием мачехи таится лукавая злоба, но открытый разрыв был ей тоже неприятен.