"Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести" - читать интересную книгу автора (Снегин Дмитрий Федорович)

2

Об Амре Сырбаеве горевали и во взводе разведчиков, и в группе истребителей танков Талгарского полка, куда он недавно был переведен по собственной просьбе и где успел уже завоевать всеобщее расположение веселостью характера, сметливостью, трезвою, не по летам, рассудительностью.

Товарищи не знали, где и как погиб Сырбаев. В последний раз кто-то видел его с ручным пулеметом на западной окраине Буйгорода, а потом он исчез, и о нем уже никто не мог ничего сказать определенно. Не знал ничего и комиссар Петр Васильевич Логвиненко.

И вдруг Сырбаев появился. В обожженной шинели, с опаленными бровями, только ресницы уцелели. Теперь они казались особенно густыми и черными. Как о чем-то обычном, будничном он рассказал товарищам:

— Не помню, как я очутился на колокольне. Вокруг пальба, беготня. Помню, что после бомбежки в Буйгороде загорелось много зданий и в соседней улочке появились немцы. Ну, я полыхнул из своего «ручника» на полный диск. Шарахнулись они, а потом в колокольню начали грохать из противотанковой пушки. Как они взобрались, этого я не видел и не слышал, только вдруг навалились на меня сразу трое и волоком с колокольни.

На земле только я услышал, что наши дерутся за городом, а тут я, почитай, один. Повели. Знаю — капут мой пришел. А голова работает чисто: нет, Амре, умирать тебе еще рано. Да и зачем, всегда успею. Жить надо. Еще в пылу боя видел я, что за домами улицы, по которой повели меня фашисты, глубокий овраг тянется, да как туда попадешь, если один идет впереди, а два впритирку — позади, автоматами едва не касаются спины. Гляжу — дом пылает, гудит от пламени. И тут я решил — была не была. Незаметно стал поближе к этому дому путь держать. Идут немцы, не возражают, не знают, о чем я думаю. Поравнялись. Я и махнул прямо в пекло. Стреляли они или нет — не знаю — ничего не слышал, не видел. Ударило по лицу жаром, закрыл я его ладонями и уши зажал. Только в овраге почувствовал: спину жжет, за воротник угли насыпались. Упал я в снег, зашипел, как сало в казане, и — скорее к своим. Так вот и выбрался.

Он умолк и смущенно старался прикрыть красными пухлыми ладонями прожоги на полах шинели. Товарищи молчали. Сырбаев густо покраснел, ему показалось, что не такого рассказа ждали от него друзья. Торопливо, но очень тихо он досказал:

— Место удобное, колокольня. Если бы двое было нас, а то я только девятнадцать фашистов успел уложить. И пулемета лишился.

Но ему опять показалось, что он не то говорит, и Амре опустил голову и замер в неудобной позе. Логвиненко стремительно подошел к комсоргу, обнял его пылающие щеки ладонями и крепко по-мужски поцеловал в губы.

— Молодец... жить тебе, комсомол, всегда... молодец!

Возвратясь в штаб, комиссар вызвал помощника командира полка по материальному обеспечению Кравчука:

— Вы весь личный состав обеспечили зимним обмундированием?

— До единого человека, товарищ батальонный комиссар.

— До единого?

— Так точно, — не задумываясь, отвечал капитан. — Согласно заявкам старшин рот я выдал все, а излишки сегодня, согласно приказу штаба армии, отправил на базу

— Комсорга Амре Сырбаева вы знаете? Нет? Знаете, что он один уничтожил девятнадцать фашистов, горел в огне и снова сражается на передовой, пока вы заявки старшин сверяете... Когда вы были последний раз в окопах?

— Я, товарищ батальонный комиссар...

— Немедленно обуть, одеть мне Сырбаева. Не списки, а живых людей надо знать. Люди бьют фашистов, а не бумажки, товарищ помощник командира полка по материальной части!

Неизвестно, каким бы разносом для капитана закончилось это свидание, но тут вокруг штаба с таким грохотом начали рваться тяжелые снаряды и мины, что земля с потолка блиндажа посыпалась густыми комьями.

Логвиненко отстранил капитана и выпрыгнул из блиндажа. Срубленные осколками снарядов с неслышным шумом падали на землю лапчатые ветви сосен, а в небе, покрытом легкими белесыми облаками, плыли «юнкерсы». Особенно густая стая кружилась над селом.

— Держись, хлопцы, — закричал комиссар, хотя там, в селе, его не могли услышать...

Бой разгорелся. Ушли в батальоны и командир полка, и начальник штаба. Среди телефонных звонков, оперсводок и донесений Петр Васильевич успел написать листовку о подвиге Сырбаева, разослал всех политработников в роты, организовал доставку боеприпасов (разбомбило взвод боепитания). Бой все нарастал и нарастал.

— Да, да, — кричал комиссар в трубку телефонного аппарата, — нелегко, товарищ генерал, но село держим.

И снова на минуту выходил наружу, бодрил шуткой солдат единственной резервной роты, которые лежали в окопах по краю опушки, готовые к обороне штаба...

К вечеру над селом повисла новая стая бомбардировщиков. Стеная и воя, они бросались в пике, и к небу поднимались, не растворяясь в воздухе, клубы черного дыма и пыли. На шоссе вырвались немецкие танки и с фланга ударили термитными снарядами по селу. За танками бежали немецкие автоматчики. Бойцы, отстреливаясь, пятились из села, охваченного пламенем.

Логвиненко побежал к истребителям танков. Он издали увидел их, изготовившихся по первому слову ринуться в атаку.

— Видите мост? — Он на бегу протянул руку к реке, подступившей к штабу полка со стороны тыла. — Сюда сунутся танки, но они не пройдут: здесь станете вы, и я сам отзову вас, когда нужно будет. Идите...

Политрук Георгиев первый побежал к мосту...

...Когда они выполнили приказ, комиссар отозвал их. Без слов он принял из рук Амре Сырбаева партбилет политрука. Молча бойцы шли сейчас за комиссаром, окруженные сиянием зимней ночи. Они шли след в след по минному полю. Бронебойщиков было только трое. Остальные, вместе с политруком Георгиевым, лежали в земле. Над ними — невысокий холмик красноватой глины. Только час назад прогремел прощальный салют этих трех бойцов, шедших теперь с остатками батальона за своим комиссаром, трех воинов, оставшихся жить и множить подвиг друзей, которые отдали все для Родины.

Молчание прервал Сырбаев.

— Что они делают... что они делают!.. Да истребить этих немцев до единого! — тихо, с болью сказал он.

Логвиненко остановился. Разрывавшая его грудь злоба и боль вырвались наружу. Он крикнул так, что его, должно быть, услышали не только растянувшиеся в цепочку бойцы, но и там, где теперь притихли враги.

— Не немцев... не немецкий народ убиваем мы. Фашизм... фашизм, вот кого мы уничтожим. Слышите, вы! — кричал он, задыхаясь и грозя кулаком в сторону врага. — Мы уничтожим фашизм, под какой бы образиной ни скалил он свои зубы... Уничтожим!..

И снова шли они по оврагам, сквозь леса, каждый думая свою думу. Их отряд рос, как снежный ком, потому что присоединялись к нему то тут, то там разгоряченные, озлобленные и непобежденные солдаты. Комиссар вел их туда, где генерал прикажет стать снова непреодолимой преградой на пути врага.

Светало. Бежали, клубились, сгущались на небе тучи. Ветер летел белой стеной, свистел, натыкаясь на сосны, пронзительным свистом, слепил глаза крутящимся белым пухом. Стонали жалобным стоном деревья на опушках, но те, что в глубине, стояли недвижимо и хранили молчание.

...Бойцов остановили встречные верховые. В одном из них Логвиненко сразу узнал инструктора политотдела дивизии Евгения Иванова. А тот уже, спрыгнув с потного коня, бежал и на ходу кричал:

— Радость, товарищ батальонный комиссар! Нате, читайте листовку. — Выхватил из-за борта полушубка листок и протянул комиссару. — Везу ее в штаб дивизии, да вот встретил вас...

Едва докончив читать, Петр Васильевич повернулся к забеленной снегом колонне и, словно забыв обо всем на свете, возбужденно произнес:

— Стой!.. Командиры, ко мне!

Когда командиры сбежались, как по тревоге, он приказал построить колонну полукругом и сам отдал команду: «Смирно!» Потом взобрался на снежный сугроб, под которым едва угадывалась давно поваленная ветром или временем сосна, и сорвал с головы шапку. Так он стоял минуту-другую, молча обводя бойцов долгим взглядом. Ветер трепал его русые волосы, щедро пересыпая их снежинками.

Бойцы замерли. Только было слышно, как монотонно шумел ветер, путаясь в колючих космах елей и сосен.

И тогда комиссар прочитал:

Логвиненко прервал чтение, минуту молчал, потом произнес с особой силой:

— Слышите, товарищи, отныне мы гвардейцы Родины!

В тишине, наступившей после этих слов, тишине, которую не в силах был нарушить ни полет ветра, ни беспокойный шум леса, комиссар бережно поднес к губам газетный листок, ставший влажным от падающего снега и горячего дыхания. Потом осторожно, как что-то бесконечно дорогое, свернул его и положил в нагрудный карман гимнастерки, где хранится у воина только один документ — партийный или комсомольский билет.