"Заколдованный замок" - читать интересную книгу автора (Крыжановская Вера Ивановна)

Глава VI

Прошло несколько дней. Барон до такой степени занялся чтением манускрипта, что даже стал пренебрегать делом завода, к большому неудовольствию маркиза, который, оправившись от своего нездоровья, смертельно скучал на вилле, но не смел, однако, уехать оттуда. Алиса, чтобы заглушить свое нетерпение и любопытство, очень часто занималась осмотром вещей, найденных в шкатулке. Бесчисленное число раз любовалась она драгоценностями и миниатюрными башмачками, но более всего ее интересовали портреты. По целым часам рассматривала она их. Результатом этих осмотров было то, что она нашла большое сходство между брюнетом–рыцарем и Гюнтером. Сходство это заключалось не в чертах лица, а в выражении рта и в особенности глаз. Это были та же обольстительная и гордая улыбка и тот же ясный и энергичный взгляд, причем у рыцаря были такие же голубые глаза, как и у моряка.

Это открытие смутило и взволновало Алису. Ею снова овладело воспоминание о странных намеках Ренуара на то, что она раньше уже жила в этом замке.

Эти мысли молодой женщины как будто привлекли Ренуара. Он явился навестить Алису. Узнав о находке шкатулки и манускрипта, он настойчиво просил маркизу, чтобы она позволила ему присутствовать при чтении найденной хроники, на что та охотно согласилась.

На следующий день после этого визита барон объявил за обедом, что он окончил чтение манускрипта.

– Я перевел его на современный французский язык и сократил некоторые отступления, в которые вдавался старик–бенедиктинец. В общем эта хроника чрезвычайно интересна. Итак, дорогое дитя мое, пригласи на завтра своих друзей, и мы приступим к обещанному чтению.

Обрадованная Алиса немедленно же послала записки Марион и Ренуару. На следующий день в назначенный час все общество собралось в гостиной виллы.

– Друзья мои! – сказал барон, кладя перед собой на стол древний манускрипт и свой перевод. – Сейчас перед вами откроется трогательная и ужасная страница далекого прошлого. Я старался сохранить рассказу ту простоту и жизненность, которые доказывают, что рассказчик, действительно, видел и пережил то, что передает.

Затем он открыл тетрадь и прочел следующее:

– Дон Амбруаз, смиренный брат почтенного аббатства Св. Духа и бывший капеллан замка де Верделе, написал правдивый рассказ, заключающийся в этой рукописи. Прочтут ли его когда–нибудь? И кто, в таком случае, прочтет его? Это в воле Господа нашего Иисуса Христа, так как я спрячу в известный мне тайник эту рукопись, где раскрываю несчастья и преступления знатного семейства, отцом духовным которого я был. Для меня было бы неприлично открывать людям то, что Господь, по своему милосердию, скрыл от людского правосудия. Да судит Господь милостиво преступных, и да не предаст душу Беранже вечному осуждению. А Пресвятая дева Мария да упокоит в раю души невинных жертв! Аминь.

Мир нашей святой обители вернул покой моей душе, потрясенной ужасными событиями, очевидцем которых мне пришлось быть. Теперь я надеюсь скоро умереть в той же самой келье, где готовился к пострижению. Свободные часы своих последних дней я хочу посвятить воспоминаниям и снова вызвать в памяти образы стольких существ, преждевременно скончавшихся в самом расцвете юности. Таким образом, я вторично переживу свою жизнь.

Наше святое аббатство, так близко расположенное от замка Верделе, было основано одним из предков этой знатной фамилии. Оно пользовалось привилегией и на него даже возлагалось обязательство давать одного из своих членов в качестве капеллана баронам де Верделе. Те же всегда упокоивались вечным сном под сводами нашей церкви, чтобы наша община поддерживала их своими молитвами в загробной жизни и перед Престолом Предвечного Судьи.

Согласно с таким обычаем, когда умер старый отец Анастасий, наш почтенный приор назначил меня быть капелланом. Я переселился в замок и чувствовал себя хорошо в этом благочестивом семействе, состоявшем из барона, мессира Гоше, его супруги Изоры и их детей: трех мальчиков и одной девочки.

О двух старших я не могу ничего сказать особенного. Это были красивые мальчики, пятнадцати и тринадцати лет, всей душой отдавшиеся рыцарским упражнениям. Шестилетняя Изабелла была всеобщей радостью. Только десятилетний мессир Беранже с первых же дней моего приезда в замок причинял мне много забот.

Беранже был худенький мальчик, молчаливый, скрытный и малообщительный. Он ревновал своих братьев, которых родители слишком открыто предпочитали ему, но скрывал это злое чувство с таким искусством, какое трудно было предполагать в его лета.

Беранже был равнодушен ко всему, что считалось необходимым для рыцаря. Зато он интересовался отвлеченными науками, и наибольшее удовольствие ему доставляли те часы, которые он проводил в моей комнате за чтением редких и драгоценных манускриптов, привезенных мною с собой из аббатства. В особенности же он увлекался тайными науками и алхимией.

В эти часы, проводимые с ним наедине, я имел случай изучить характер Беранже, причем убедился, что под кажущейся его флегматичностью скрываются пылкие страсти, суровость, граничащая с жестокостью, и близкое к ненависти равнодушие к ближним.

Здесь я должен упомянуть еще об одной личности, жившей в замке. Она имела самое губительное влияние на Беранже и впоследствии играла в его жизни роковую роль.

Это отвратительное существо – настоящий демон, изрыгнутый адом, была девочка лет тринадцати или четырнадцати, когда я в первый раз явился в замок. Звали ее Мариам. Она была незаконная дочь брата дамы Изоры и одной цыганки, которая, по общему отзыву, была прекрасна, как мечта. Молодой синьор как–то гостил в замке у зятя. Увидя эту цыганку, он влюбился и обольстил ее. Затем он, конечно, бросил ее. Пробыв несколько месяцев в замке, цыганка исчезла. Полагали, что она вернулась в свой табор. Но, вероятно, ее приняли там дурно, так как через год она вернулась в замок умирающая, с ребенком на руках. Дама Изора была всегда очень сострадательна и милостива. Она приняла презренное создание. Когда же несколько недель спустя цыганка умерла, она обещала оставить у себя и воспитать маленькую Мариам.

Мариам росла с детьми барона. Она занимала среднее место между служанкой и подругой детских игр. Когда же подросла, ее сделали доверенной женщиной.

Мариам была вероломна, хитра, жестока и страшно развращена. Она ненавидела всех людей замка, начиная с Генриха и Эдуарда, старших сыновей барона, которым не стеснялась открыто показывать это. Только с Беранже жила она согласно и даже имела на него какое–то необъяснимое влияние.

Беранже исполнилось восемнадцать лет. Уже совсем почти было решено заставить его постричься в монахи, когда скоропостижно умер старый барон. Это несчастье было началом целого ряда печальных событий. Шесть месяцев спустя мессир Генрих был опасно ранен на одном поединке и умер от этой раны. Через год его брат Эдуард последовал за ним в могилу. Он убился, упав на охоте с лошади.

Едва двадцати лет мессир Беранже неожиданно очутился единственным наследником баронства. Скоро все почувствовали, что у нового господина железная рука и жестокое сердце. Первой ощутила это дама Изора, которой новый синьор без стеснения высказывал, что он не простит ей ее предпочтения к покойным братьям. Лишенная всякой власти, несчастная женщина тихо прозябала в своих комнатах, между тем как Мариам, раздувшись от гордости, разыгрывала роль настоящей владелицы замка. Я понял без труда, что Мариам была любовницей барона и стал упрекать его за это. В ответ на мои упреки он насмешливо заметил, что добродетель какой–то цыганки не заслуживает моей защиты и что его любовные связи с женщинами подобного рода вовсе не подлежат моему контролю, как духовного отца. Хотя я был и недоволен, но замолчал, так как вообще он относился ко мне с уважением, исполнял религиозные обязанности и был нежен и добр к своей сестре Изабелле, которую, по–видимому, очень любил.

Как–то раз я заметил барону, что следовало бы реставрировать в капелле живопись и орнаменты. Хотя Беранже уже и тогда стал выказывать необыкновенную расчетливость, перешедшую потом в скупость, тем не менее он послушался меня и выписал из Бургундии искусного художника, которому поручил реставрировать живопись в капелле, а также написать портреты его и его сестры Изабеллы для фамильной галереи.

Художник, фламандец по происхождению, был очень красивый юноша, с голубыми глазами. В замке все скоро полюбили его за мягкий и тихий характер. Но к несчастью, он влюбился в Изабеллу, а та, в свою очередь, стала отвечать на его любовь. Понятно, брак между молодым человеком низкого происхождения и благородной девицей был невозможен, но, по всей вероятности, неизбежная разлука излечила бы их обоих, так как от любви не умирают, если бы в это дело не вмешался демон замка Верделе.

Беранже ничего и не подозревал о чувствах сестры, так как он более чем когда–нибудь углубился в изучение тайных наук, но Мариам узнала об этой любви. Каким образом? Я этого сам не могу понять, так как в это время она целые дни проводила у цыган, расположившихся табором недалеко от замка. Кажется, она сама принадлежала к этому племени, так как начальником табора был ее дядя. Присутствие этих разбойников, воровавших по деревням и обиравших прохожих, приводило в отчаяние всех вассалов. Но Беранже терпел их на своей земле, потому что они доставляли ему якобы восточные травы, необходимые для алхимических опытов.

Глава шайки, довольно красивый молодой цыган, часто появлялся в замке. Все знали, что он был любовником Мариам. Поэтому мне не приходило даже в голову, чтобы это презренное и развращенное создание могло желать обладания еще одним мужчиной. Однако, я должен был скоро в этом убедиться.

Однажды художника нашли убитым в капелле, где он работал. Его сочли мертвым; я же, осмотрев его раны, убедился, что он еще слабо дышит. Благодаря моим стараниям, он открыл глаза и в отрывистых словах рассказал мне, что его убил цыган Гарольд, вероятно, по настоянию Мариам. Эта бесстыдная женщина преследовала его своей любовью и не давала ему покоя, даже в его собственной комнате. Когда же, возмущенный ее дерзостью, он надавал ей пощечин и выбросил за дверь, она поклялась отомстить ему и натравила на него Гарольда.

Когда он скончался, я отправился к Беранже и передал ему последние слова художника.

Но каково же было мое удивление, когда он сурово ответил мне:

– Негодяй лгал, обвиняя Мариам, чтобы скрыть свое дерзкое намерение обольстить мою сестру. Такие поступки заслуживают смерти. Но так как никто не видел и не схватил убийцу, то все предположения не ведут ни к чему. Мне очень жаль, что этот негодяй был убит в капелле. Я прошу вас, отец Амбруаз, освятить оскверненное место. Всем же тем, что не касается вас, я займусь сам.

Не приказал ли он сам убить художника, поверив клевете Мариам? Теперь я верю этому. Тогда же я думал, что он наказал без шума цыганку, так как несколько дней спустя она исчезла из замка. По всей вероятности, она ушла с цыганами, также покинувшими страну.

Бедная Изабелла была невинна, но печальный конец любимого человека страшно поразил ее. Она заболела, стала харкать кровью и умерла через три месяца. Смерть ее чуть не лишила рассудка даму Изору, так как Изабелла была ее последней радостью на земле. Год спустя она последовала за дочерью в могилу.

Смерть сестры, по–видимому, произвела глубокое впечатление на Беранже. Он сделался еще мрачнее, молчаливее и суровее. Он стал избегать людей, удаляться от Бога и пренебрегать Божественной службой. Очевидно, сатана, подстерегавший его душу, счел эту минуту удобной, чтобы бросить на его пути орудие его гибели.

Однажды вечером, во время сильной грозы, к замку подъехал на муле какой–то старый человек и попросил гостеприимства. По обыкновению, его приняли.

За ужином я увидел его скромно сидящим на конце стола.

Это был высокий, худой, сгорбленный старик с длинными седыми волосами. Черные и пронизывающие глаза его произвели на меня неприятное впечатление, а его циничная и насмешливая улыбка пробудила во мне антипатию к нему. Беранже же, напротив, казалось, очень интересовался путником. Узнав, что старик был алхимик и путешествовал без определенной цели, ища удобного места, где бы он мог отдаться своим занятиям, барон оживился, увел авантюриста, назвавшегося Феррари, в свою комнату и предложил ему отдохнуть некоторое время в замке. За это время пришелец до такой степени овладел умом барона, что сделался ему необходимым. Благодаря этому, он поселился у нас на неопределенное время. В Западной башне ему отвели помещение и устроили лабораторию. Прислуге было строго запрещено без зова являться в башню и смежные с нею помещения. Позабыв все обязательства, налагаемые на него его рангом, Беранже, очертя голову, отдался изучению оккультных наук. Здесь, под руководством Феррари, он составлял гороскопы, читал по звездам и старался открыть тайну делания золота.

Так прошло два года, в течение которых не случилось ничего важного.

Но вот однажды я услыхал, как затрубил часовой у подъемного моста, что означало прибытие какого–нибудь знатного посетителя. Немного спустя я увидел, как на почетный двор въехал какой–то рыцарь, в сопровождении двух конюхов.

Я знал, что Беранже находится в башне и что его нелегко оттуда вызвать. Поэтому я поспешил в залу, чтобы приветствовать посетителя, очень красивого молодого человека. С удивлением я узнал, что это был мессир Жильберт де Верделе, кузен Беранже. Он выразил желание немедленно же видеть барона по очень важному делу.

Я послал известить барона о прибытии его родственника, а в ожидании ответа предложил рыцарю закусить. Но тот казался очень озабоченным, нервным и нетерпеливым. Он не притронулся ни к чему и вторично выразил желание видеть Беранже. Наконец явился слуга и доложил, что барон просит своего кузена пожаловать к нему в башню. Из приличия я сам повел мессира Жильберта, и это был первый и последний раз, когда моя нога переступила порог башни, прозванной потом Башней Дьявола.

Прежде всего мы прошли через большую лабораторию – настоящую адскую кухню, с пылающими очагами и с изогнутыми колбами. Острый и удушливый запах расплавленных металлов почти не позволял свободно дышать, но Феррари, по–видимому, чувствовал себя отлично и не обратил на нас никакого внимания. Затем мы поднялись в залу самого верхнего этажа, загроможденную астрономическими инструментами. Здесь, около стола, заваленного пергаментами, сидел Беранже. В руках у него был компас, и он, казалось, был погружен в какое–то сложное вычисление. На краю стола лежала стеклянная маска.

Когда мы вошли, он встал и подал руку Жильберту.

– Здравствуйте, кузен! Прошу вас, присядьте и запаситесь на минуту терпением. Я заканчиваю очень важное вычисление.

– Я приехал по делу, кузен Беранже, и задержу вас не больше минуты, – с видимым нетерпением ответил рыцарь.

Услышав, что вопрос идет о каком–то деле, я, конечно, тотчас же удалился. Но не прошло и полчаса, как мессир Жильберт вышел во двор, вскочил на лошадь и ускакал из замка.

За ужином я спросил, почему мессир Жильберт так мало пробыл в замке.

– Потому что он не нашел здесь ни денег, ни помощи, за которыми приезжал. Этот дурак вместе со своим отцом принял сторону герцога Карла. Теперь их наследственный замок Вотур, расположенный на границе Бургундии, осажден королевскими войсками, – с презрением ответил барон. – Понятно, он не получил от меня ни гроша и ни одного солдата, которые были бы употреблены против его величества Людовика XI. Я указал ему на единственное средство, которое еще может спасти их. Пусть они сдадутся на милость короля!

Месяца через два после посещения мессира Жильберта явился гонец с письмом от старого барона де Верделе. Барон извещал, что замок его взят, сын убит, а он сам с дочерью бежал и в настоящую минуту не имеет никакого убежища. Поэтому он просил у Беранже гостеприимства на несколько недель, чтобы отдохнуть и принять какое–нибудь решение относительно дальнейшего образа действий. После долгих и зрелых размышлений, Беранже послал благоприятный ответ, а меня попросил приготовить приличное помещение для его старого родственника и его дочери. Затем он, казалось, совершенно забыл про этот случай и, по обыкновению, по целым дням не выходил из башни.

Прошло три дня, а наши гости не являлись. Я уже начал опасаться, не случилось ли с ними какого–нибудь несчастья, как вдруг, однажды вечером, услышал, как опустился подъемный мост, а потом раздался на дворе стук лошадиных подков. Немного спустя ко мне прибежал конюх и доложил, что они наконец приехали. Я поспешил в почетную залу, где увидел старого рыцаря, с мрачным и высокомерным видом, и юношу в легких латах. Последний был, видимо, страшно утомлен, так как в изнеможении сидел на стуле. Голова его была откинута назад, и он даже не шевельнулся, когда я вошел.

Раскланявшись с рыцарем, я подошел к юноше и, при помощи конюха, стал снимать с него вооружение. Когда мы сняли шлем, по плечам юноши рассыпались длинные, белокурые волосы, и я с удивлением увидел, что передо мной женщина. Она, по–видимому, вышла из своего оцепенения и выпрямилась.

Это было самое очаровательное создание, какое я когда–либо видел, белое и нежное как лилия, с такими ясными и светлыми глазами, что в них, казалось, отражается небо.

Мой вид, казалось, взволновал ее, и несколько слез скатилось по ее щекам. Затем она тихо спросила, не может ли она удалиться, чтобы переодеться, так как ей совестно показаться владельцу замка в мужской одежде.

Я успокоил молодую девушку и хотел увести ее из залы, но не успел этого сделать, так как в эту минуту вошел Беранже с такой поспешностью, какой я от него никак не ожидал. Он так торопился, что не переменил даже своей черной одежды, измятой и запачканной химическими веществами. Свои грязные и почерневшие руки он также не вымыл.

Я видел, как по лицу вновь прибывших скользнуло выражение неприятного удивления, а взгляд молодой девушки смерил барона с нескрываемым неудовольствием. Но Беранже, по–видимому, ничего этого не заметил. Он поздоровался со старым бароном и в сдержанных, но любезных словах приветствовал его прибытие. Тот холодно ответил, что благодарит за гостеприимство, которым, впрочем, он не злоупотребит, так как намерен ехать, как только они немного отдохнут, в Гонд, где в настоящую минуту находится герцог Карл.

Тогда Беранже обернулся к молодой девушке, но обманутый ее костюмом и не видя длинных волос, закинутых за спину, с удивлением спросил:

– Как, кузен? Вы привезли второго сына? В письме вы, кажется, говорили про дочь.

– Это и есть моя дочь, Анжела. Только во время приступа и нашего бегства ей невозможно было оставаться в женском платье, – с достоинством ответил старый синьор.

Беранже быстро подошел к Анжеле и поклонился ей, но та была так утомлена, что даже не поднялась со стула и не взглянула на него. Зато барон устремил на нее взгляд с таким выражением, какого я никогда у него не видал. Затем, с великодушием, крайне удивившим меня, он предоставил в распоряжение своей родственницы весь гардероб покойной Изабеллы.

Пребывание старого синьора в замке совершенно неожиданно затянулось. На другой же день по приезде он почувствовал себя очень нехорошо. Затем болезнь усилилась, и никакие лекарства не могли победить ее. Мрачный, пожираемый отчаянием, беспокойством и гневом, старый барон по целым часам лежал молча, с закрытыми глазами. Но это нравственное раздражение только ухудшало его здоровье.

Анжела с необыкновенным самоотвержением ухаживала за больным. Спокойная и мужественная, она старалась пробудить в отце надежду на лучшее будущее. С каждым днем я все больше привязывался к этой очаровательной девушке, такой нежной и слабой телом, но сильной душой.

Беранже Анжела упорно избегала, но мое общество ей нравилось. Когда старый барон спал или выражал желание остаться один, мы подолгу беседовали с ней. Во время этих разговоров я убедился, что Анжела гораздо лучше образованна, чем большая часть женщин ее ранга. Она бегло говорила и писала по–латыни, и настолько хорошо знала историю и географию, что могла спорить со мной. Однажды я спросил ее, кто преподал ей все эти знания.

– Наш капеллан, почтенный отец Августин, научил меня тому, что я знаю. По виду и по манерам вы очень похожи на него, отец мой, хотя гораздо моложе. Когда я в первый раз увидела вас, я не могла удержаться от слез, вспомнив печальный конец доброго отца Августина.

– От чего же он умер? – спросил я.

– Он был убит во время взятия замка Вотур, – тихо ответила она, и снова слезы потекли по ее щекам.

Я поспешил переменить разговор.

В другой раз, когда речь снова зашла о смерти капеллана и ее брата Жильберта, я попросил Анжелу рассказать, как все это произошло. Здесь я воспроизвожу рассказ благородной девушки настолько верно, насколько это позволяют мне моя память и сделанные в то время заметки, так как это странное дитя живо заинтересовало меня.

– Своей матери я никогда не знала. Я выросла в одиночестве в замке Вотур, под присмотром моих женщини доброго отца Августина, который начал меня учить, как только я достигла восьмилетнего возраста, – начала Анжела. – Мы жили очень просто, так как наше семейство обеднело, а отцу, жившему с Жильбертом при дворе Карла, герцога Бургундского, нужно было много золота. И отец, и брат редко появлялись в замке. Когда же мне исполнилось восемнадцать лет, оба они на целый год приехали в Вотур. На этот раз их сопровождала большая свита и они привезли с собой много золота. Из их разговоров я поняла, что эту сумму они получили от герцога Бургундского.

Здесь я должна упомянуть, что еще мой дедушка потерял большую часть своих владений. Их отняли у него более могущественные соседи. Мой отец настойчиво преследовал одну только цель: вернуть эти отнятые земли, и ничего не жалел для этого. Но мы только теряли, ничего не приобретая. Наши земли продавались одна за другой. В то время, когда начинается мой рассказ, у нас оставался один только замок Вотур, с незначительными прилегающими к нему землями. Одним словом, дела наши были очень плачевны. Тогда отец мой перешел на сторону бургундцев, в надежде, что герцог Карл поможет ему выпутаться.

Брата я очень мало знала, так как отец всегда увозил его с собой. Тем не менее, я очень любила его и непоколебимо верила в него, так как тысячу раз видела, как он удерживал отца от безумных увлечений и бесполезного риска. Обладая твердым, спокойным и решительным умом, Жильберт поддерживал нас обоих в тяжелые часы.

Вы, отец Амбруаз, видели Жильберта и знаете, как он был красив и симпатичен; но вы не знаете, как он был добр и какой у него был чудный характер. В течение года, который он провел в нашем замке, я страшно привязалась к нему и всюду за ним следовала. В то время замок укрепляли, и Жильберт шутя давал мне практические уроки фортификации. Отца очень забавляло, когда мы, как два старых воина, обсуждали все возможные случайности осады.

Гонец от герцога Бургундского положил конец самому лучшему времени моей жизни. Герцог призывал моего отца. Восемь дней спустя отец вместе с Жильбертом уехали в Бургундию, увозя с собой свиту и массу военных припасов. Снова я осталась одна с гарнизоном в пятнадцать человек. Теперь я жила в вечном страхе и постоянном ожидании известий от отца и брата.

Прошло около четырех месяцев, когда явился гонец и принес от отца письмо и довольно значительную сумму денег. Отец писал мне, чтобы я приказала Ландри, старому солдату, командовавшему гарнизоном, навербовать от ста до полутораста человек, снабдила бы замок, как можно больше, провизией и держалась настороже.

Я, как умела, исполнила приказание отца. Подвалы и амбары были наполнены всякого рода жизненными припасами, а Ландри быстро привел около ста солдат. Сопровождая повсюду Жильберта, я приобрела некоторые сведения по части защиты, знала все выходы и опасные места. Очевидно, мои распоряжения были так целесообразны и последовательны, что Ландри был в высшей степени удивлен. Однако, когда я организовала защиту наружных стен, то у меня осталось всего восемь человек. Этого было очень мало для такого обширного замка, хотя его позиция и была почти неприступна. Но делать было нечего, так как я издержала почти все присланные мне деньги. Поэтому я послала к отцу гонца, прося его вернуться как можно скорее, если он боится какой–нибудь опасности. Затем я заперла замок, приказала поднять наше знамя, чтобы все думали, что барон вернулся, и стала дожидаться.

Анжела умолкла и до такой степени погрузилась в свои мысли, что я, наконец, сказал:

– Ну что же, дочь моя? Разве вы не закончите своего рассказа? Признаюсь вам, он в высшей степени заинтересовал меня.

Она вздрогнула и выпрямилась.

– Простите меня, отец Амбруаз, но воспоминание об этом тяжелом прошлом до такой степени овладело мной, что я позабыла про настоящее. Я уже сказала вам, что окончив все приготовления и заперев от всех замок, я с нетерпением стала ожидать возвращения отца. Но прошло восемь дней, а его все не было. Однажды вечером часовой, стоявший на сторожевой башне, известил меня, что вокруг замка появился многочисленный отряд солдат, и что они разбивают палатки. Ночью я отправила трех гонцов, чтобы уведомить об этом отца. Когда же рассвело, я сама взошла на самую высокую башню. Сердце мое сжалось, когда я увидела, что замок окружен, и узнала королевские знамена. Однажды, часов около двенадцати, раздался звук трубы перед подъемным мостом, и Ландри доложил мне, что парламентер, в сопровождении двух воинов, требует, чтобы его тотчас же впустили в замок. Я приказала впустить его и провести в почетную залу. Но в ту минуту, когда мне тоже следовало отправиться туда, я почувствовала страшную слабость и беспокойство. Отец Августин заметил мое смущение и сказал:

– Будьте тверды, дочь моя! Пойдемте вместе со мной. Господь вдохновит нас.

Собрав все свое мужество, я приказала десяти моим солдатам сопровождать меня и вошла в большую залу. Почти в ту же минуту ввели и парламентера. Когда он поднял забрало, я увидела, что это был очень красивый молодой человек. Но рыцарь был, видимо, очень изумлен, что его принимает молодая девушка, и потребовал свидания с начальником.

– Я заменяю его! – высокомерно ответила я, но тотчас же покраснела до самых ушей, заметив веселую улыбку, скользнувшую по губам рыцаря. Но он тотчас же овладел собой, и церемонно поклонившись мне, развернул и прочел пергамент, в котором Людовик XI, Божьей милостью король франции, приказывает синьору такому–то и такому–то, барону де Верделе, немедленно же сдаться на его милость, грозя в противном случае своим королевским гневом, как изменнику и бунтовщику.

– Сдавайтесь, сударыня! – прибавил он, свертывая пергамент и подавая его мне. – С вашим гарнизоном вы не в состоянии защищаться.

Не отвечая ни слова, я взяла пергамент, изорвала его в клочки и бросила на пол.

– Что вы делаете? – вскричал рыцарь. – Ведь это – приказ короля!

– Я действую именем моего отца! Пока у меня останется хоть один вооруженный человек – Вотур не сдастся.

Рыцарь поклонился.

– Глубоко сожалею, благородная дама, что вынужден передать королю о таком упрямстве с вашей стороны.

– Королю долго придется ждать вашего ответа, – с улыбкой ответила я, – так как вы не выйдете отсюда. Неужели вы думаете, что я отпущу вас, чтобы вы рассказали там, что замок защищают сто воинов, без начальника? Бороться сотне против тысячи – безумие, но против троих всегда можно рискнуть.

Рыцарь густо покраснел.

– Сударыня, вы оскорбляете короля! Миссия моя священна, а особа неприкосновенна.

– Да сохранит меня Господь тронуть хоть один волос на вашей священной голове. Я только задерживаю вас, а участь вашу решит мой отец, когда приедет сюда. Итак, потрудитесь отдать мне вашу рыцарскую шпагу. Я вижу по выражению вашего лица, что если я вам ее оставлю, вы перебьете всех моих людей, а в настоящую минуту я ценю каждого воина на вес золота.

Взбешенный Клорифон обнажил шпагу и хотел защищаться. Но по моему знаку солдаты бросились на него, схватили его сзади и обезоружили. Я взяла его шпагу и передала ее отцу Августину.

– Видите, мессир Клорифон! – сказала я. – Вашу шпагу я отдаю не только в хорошие, но даже в святые руки.

Вечером я пригласила рыцаря ужинать, приказав следить за ним двум солдатам. Сначала Клорифон был молчалив и имел надутый вид, но потом успокоился и стал открыто показывать мне, что я ему очень нравлюсь. По–видимому, Клорифон совершенно примирился с тем, что он мой пленник.

– Простите, отец мой, что я так часто прерываю свой рассказ, но события, о которых я сейчас буду говорить, очень грустны. Однако, несмотря на это, с ними соединены такие нежные воспоминания, что горе и сожаление сжимают мое сердце и закрывают уста.

Анжела вытерла несколько скатившихся по ее щекам слез.

– Итак, отец мой, осада началась, и я очутилась в очень тяжелом положении. Командовать в таких опасных обстоятельствах я не умела, а отец и Жильберт все еще не являлись.

Однажды, когда я положительно не знала, что мне делать и как поступить, я прибежала к Клорифону. Он был заперт в комнате Жильберта. Ключ от этой темницы я всегда носила с собой в кармане и доверяла его только отцу Августину, который приводил моего пленника к обеду и ужину.

Рыцарь стоял у окна. Он так внимательно прислушивался ко всякому шуму, доносившемуся со стен, что даже не обернулся, когда я открыла дверь. Но при звуке моего голоса он вздрогнул и с удивлением вскричал:

– Как? Это вы, сударыня?

Тогда я рассказала ему, в каком я нахожусь затруднении и просила его помочь мне советом. Сначала он вспыхнул от гнева, но потом вскричал полусмеясь, полусердясь:

– Подумали ли вы о том, чего вы от меня просите? Если я стану помогать вам против своих, я сделаюсь изменником и предателем.

Когда я залилась слезами и стала его упрашивать, он вскричал:

– О, женщины, женщины!

В конце концов, он смягчился, расспросил меня, что делается, и научил, как нужно защищаться.

С этого дня он сделался моим невидимым советником, и я стала распоряжаться довольно сносно. К моему счастью, королевские войска судили о наших силах по нашей дерзости и атаковали слабо, поджидая прихода подкреплений.

Так прошло четыре ужасных дня. Я была в отчаянии. Клорифон же, которому я поверяла все свои огорчения, сказал мне:

– Благодарите Бога, что здесь нет ни вашего отца, ни вашего брата. Сопротивление не приведет ни к чему. Поэтому пользуйтесь удобной минутой и сдайтесь. Я ручаюсь вам за милость короля к вам, и по всей вероятности, к вашим солдатам.

– Я не смею, – возразила я. – Замок этот родовой. Мой отец убьет себя от отчаяния, если узнает, что он сдался. Если он не вернется до решительной минуты, я взорву замок. Для этого у меня уже все готово.

– Как! – вскричал я, перебивая молодую девушку. – У вас была такая преступная мысль? Из гордости и упрямства вы хотели погубить столько людей и погибнуть сами!

Анжела грустно улыбнулась.

– Что же делать, отец Амбруаз? Таковы случайности войны. По крайней мере, никто не посмел бы сказать, что дочь барона де Верделе сдалась и обесчестила брата и отца.

Но я продолжаю мой рассказ.

Мессир Рене де Клорифон тоже, казалось, был испуган моей решимостью. Не знаю почему, но это меня рассердило, и я сказала ему:

– Не бойтесь! Вы не погибнете. Я выпущу вас через тайный ход.

– Вы ошибаетесь относительно моих чувств, Анжела! – вскричал он, схватив меня за руку.

Затем он признался, что любит меня, и объявил, что он умрет со мной, если ему нельзя спасти меня.

Это признание подействовало благотворно. Несмотря на весь ужас моего положения, я теперь чувствовала себя не такой одинокой. Рядом был друг, который поддерживал меня.

На следующую ночь в замок явились отец и брат со своими солдатами. Они вошли через подземный ход, выходивший далеко в поле. Радость отца была мне наградой. И он, и Жильберт целовали меня, поздравляли и осыпали похвалами за мое мужество и присутствие духа. С Клорифоном они были очень вежливы, но оставили его пленником. Только с этой минуты началась настоящая осада. Ежедневные битвы становились все ожесточеннее.

Когда первая радость немного успокоилась, я спросила Жильберта, почему они так долго не являлись. Тогда он рассказал мне, что нуждаясь сильно в деньгах, он обратился к Верделе из Оверни, но кузен Беранже наотрез отказал.

Эта–то поездка и необходимость как–нибудь иначе извернуться отняли у них столько времени.

Осада затянулась. У меня было много работы. Я ухаживала за ранеными и иногда перевязывала их на стенах, рискуя быть подстреленной. Но что мне было до этого! Я так мало дорожила своей жизнью, которая с каждым днем становилась все тяжелей.

Начинал чувствоваться недостаток в жизненных припасах. Теперь приходилось бороться не только с врагом, но еще с голодом и лишениями. В довершение всех несчастий, в один прекрасный день бежал Рене де Клорифон, совершенно непонятным для нас образом. Отец произвел строгое расследование, и тогда мы узнали, что рыцарь нашел возможность влюбить в себя одну из моих служанок. Эта негодная девчонка указала ему известный ей тайный ход и скрылась вместе с ним.

Это открытие наполнило мое сердце злым чувством к мессиру Рене.

На следующий день после бегства рыцаря королевские войска с раннего утра стали готовиться к решительному приступу. Очевидно, неприятель знал, что мы терпим во всем недостаток. Отец и Жильберт, расстроенные и страшно утомленные, понимали, что приближается конец.

– Анжела! – сказал мне отец. – Ты должна переодеться мужчиной. Так ты легче ускользнешь от врагов.

Я повиновалась. Жильберт надел на меня легкие латы. Затем все мы собрались в капелле, чтобы в последний раз помолиться вместе. Потом мы с отцом Августином должны были уйти через подземный ход, и если возможно, добраться до ближайшего монастыря.

Но все случилось иначе. Мы еще молились, когда снаружи до нас донеслись крики:

– Измена!.. Измена!.. Враг уже на стенах! – раздавалось со всех сторон.

Отец и Жильберт обнажили шпаги и поставили меня между собой. Отец Августин стал за нами с крестом в руках. Мы вышли на двор. Бой шел уже повсюду. Королевские солдаты наполняли весь большой двор; другой отряд входил в замок через потайной ход.

Лязг оружия, крики сражающихся и стоны раненых и умирающих наполняли воздух. Это было ужасно, отец Амбруаз!

Но в такие минуты является, так сказать, сверхчеловеческое мужество. Мне даже не было страшно, я думала только об одном: как бы спасти отца и брата. Все же остальное пусть гибнет.

Оба мои защитника дрались с бешенством отчания. Их шпаги образовали вокруг меня как бы непроницаемую броню, и мы медленно подвигались к выходу. В общей свалке на нас не обращали особенного внимания. Вдруг в Жильберта попала пуля и он упал, смертельно раненный в горло. Мы наклонились к нему. Кровь из раны лилась ручьем, и он, видимо, умирал. Видя, что все кончено, отец хотел меня увести, но я уцепилась за брата. Ни за что на свете я не оставила бы его умирать одного. К тому же, сражающиеся могли раздавить его ногами.

В эту минуту, появился рыцарь, с обнаженной шпагой и бросился ко мне.

– Анжела! Что вы делаете здесь? – вскричал он.

Я узнала голос мессира Клорифона.

Отец также узнал его и тотчас же бросился в свалку, желая бежать. Но общее внимание было уже обращено на нас. Отца узнали по баронской короне на шлеме. Солдаты со всем сторон бросились на него. Один Бог знает, чем бы все это кончилось, если бы не вмешался Клорифон.

– Никому не приближаться! Барон сдается! – громко крикнул он.

Вне себя от гнева, отец переломил свою шпагу и бросил обломки на землю.

Жильберт умирал. Отец Августин, стоя на коленях, молился над умирающим. В эту минуту стрела поразила его в висок, и он упал, даже не вскрикнув. Я же лишилась чувств.

Очнулась я в палатке Рене де Клорифона. Мой отец, обезоруженный, вне себя от гнева и отчаяния, сидел рядом. Вокруг палатки слышались шаги часовых.

Немного погодя, пришел Рене. Он пытался успокоить отца и рассказал, что вчера в лагерь прибыл сам король и что, заинтересовавшись моим мужеством, он желает меня видеть.

Как ни стыдно мне было явиться к королю в мужской одежде, я последовала за рыцарем, который провел меня к ставке короля.

Раскрасневшаяся и взволнованная, я прошла сквозь ряды вельмож и рыцарей, которые с любопытством смотрели на меня, и почтительно поклонилась королю. Король сидел на кресле. Он долго смотрел на меня, а затем сказал с улыбкой:

– Так вот она, прелестная воительница, арестовавшая моего парламентера! Да ведь это бунт, сударыня! Теперь я, в свою очередь, должен удержать вас заложницей и, с этой целью, обвенчаю с сиром де Клорифоном. Пусть он всю свою жизнь наблюдает за такой опасной и воинственной дамой!

В данную минуту я чувствовала только гнев и ненависть к мессиру Рене, так как он был причиной смерти Жильберта. Если бы он не соблазнил мою служанку и не бежал, чтобы предать нас, мы, может быть, дождались бы помощи от герцога Карла.

Тем не менее, я понимала, что в данную минуту я ничего не могу сказать, не погубив нас. Поэтому я промолчала, и король обручил меня в своей палатке с сиром Клорифоном. Затем он сказал:

– Ввиду того, что вы выходите замуж за одного из моих верных рыцарей, я не хочу преследовать вашего отца. Я прощу его измену, но только он должен публично попросить у меня милости и пощады и снова произнести присягу вассала.

Когда я вернулась и рассказала, что произошло, отец вышел из себя от гнева.

– О, позор! – повторял он, сжимая кулаки. – Я должен унизиться перед этим презренным королем и видеть, как ты сделаешься женой предателя, бывшего причиной смерти моего сына!

При воспоминании о брате я заливалась слезами и моя злоба против Рене еще больше увеличивалась. Вдруг у меня мелькнула одна мысль.

– Подожди, отец, и предоставь мне действовать, – сказала я. – Может быть, мне удастся спасти нас.

Когда настала ночь, я выскользнула из палатки. Часовых не было, так как по лагерю уже распространился слух, что я обручена с Клорифоном и что мой отец будет помилован. К тому же, что могли предпринять старик и молодая девушка.

Вид нашего бедного замка, пустынного и разграбленного, еще более укрепил меня в моем решении. Стены были пробиты, на башне вместо нашего знамени развевался королевский штандарт. И все это случилось по милости мессира Рене.

По известной мне тропинке я как кошка пробиралась к замку и через открытую калитку вошла во двор. Здесь все носило следы беспощадного грабежа. Кругом было тихо и пустынно, но, тем не менее, я не решилась войти в замок. Слезы душили меня, и мне казалось, что мое сердце разорвется от горя.

Я пробралась в конюшню. Как я и ожидала, там стояло несколько лошадей, оставленных под охрану стражи, которая, мертвецки пьяная, спала на дворе. Обвив копыта лошадей соломой, я свела их с холма и спрятала в кустах. Затем я побежала предупредить отца.

Отец точно возродился. Он едва дал мне время написать углем на подушке несколько прощальных слов Клорифону.

Мы уехали. Откровенно сознаюсь, что я уезжала с тяжелым сердцем, но иначе я поступить не могла. Я не знаю, преследовали ли нас, но, во всяком случае, мы должны были намного опередить погоню. Затем, ввиду моего крайнего утомления и болезни отца, уже тогда охватившей его, мы решили, несмотря на наше отвращение, просить временного убежища у кузена Беранже.

Голос Анжелы оборвался. Закрыв лицо руками, она разразилась конвульсивными рыданиями. Я с жалостью и участием смотрел на нее.

– Дорогое дитя мое! – сказал я, вздыхая. – Я боюсь, что вы поступили не особенно благоразумно, помогая бежать вашему отцу. Помилование короля и брак с благородным рыцарем сулили вам более покойную и почетную жизнь, чем то неверное будущее, которое ожидает вас.

Анжела вытерла слезы. Стараясь говорить твердо, она ответила с печальной улыбкой:

– Вы правы, отец Амбруаз! Гнев и злоба плохие советники. Но дело сделано. Теперь остается только мужественно переносить последствия нашего поступка.

Немного спустя после этого разговора состояние больного сразу ухудшилось, и я понял, что приближается его конец. Беранже часто навещал больного. Теперь он аккуратно являлся к обеду и ужину, и я заметил, что он смотрит на Анжелу с таким выражением, что не оставалось ни малейшего сомнения в чувствах, какие она ему внушала. Однажды вечером барон снова пришел навестить больного. Тот отослал под каким–то предлогом дочь и сказал ему:

– Я хочу попросить у вас, кузен, гонца, чтобы послать с ним письмо к рыцарю Рене де Клорифону. Король обручил его с Анжелой. Тогда этот брак был мне неприятен. Но я чувствую, что умираю, и моя бедная дочь останется одна, без защитника. Поэтому я хочу написать Клорифону, что возвращаю ему его невесту. Он любит Анжелу и приедет за ней. Отец Амбруаз может здесь же обвенчать их.

При этих словах старого синьора Беранже страшно покраснел и сказал:

– Дорогой кузен! Если таково ваше желание, то я предоставляю в ваше распоряжение столько гонцов, сколько вы пожелаете. Но мне кажется, есть более простое и более достойное средство обеспечить будущее вашей дочери, чем отдавать ее в руки какого–то неизвестного рыцаря. Я сам сочту за счастье жениться на вашей дочери и, если вы согласитесь, сделаюсь защитником Анжелы. Таким образом, она останется тою же де Верделе и, в качестве моей жены, будет гарантирована от всех случайностей судьбы.

Старый барон был очень удивлен и в то же время доволен.

– Если вы, Беранже, любите мою дочь и хотите на ней жениться, то я, конечно, не могу желать для нее более благородного и блестящего брака. Сегодня же я передам ей о нашем решении.

Я не знаю, что старый синьор говорил Анжеле и как ему удалось убедить ее, но только на следующее утро, когда пришел Беранже, он обручил его со своей дочерью. Анжела не протестовала, хотя ее глаза и были красны от слез. Два дня спустя барон умер.

Анжела была неутешна в своем горе. Пока она вся отдавалась молитвам и слезам, Беранже снова скрылся в башню. Проклятый колдун сумел так опутать его своими дьявольскими чарами, что он, казалось, все позабыл и ни словом не упомянул о браке.

Так прошло около трех месяцев. Анжела, день ото дня, становилась все мрачней и озабоченней. Наконец, она сказала мне однажды:

– Я не могу больше оставаться здесь, отец Амбруаз! Мое ложное положение в этом замке давит меня. Я хочу уехать отсюда.

– Дорогое дитя мое! Куда же вы поедете? – спросил я со слезами на глазах.

– В Брюж, в монастырь для благородных девушек. Настоятельница этого монастыря приходится мне родственницей по матери. Жильберт говорил мне, что у нее я всегда найду верное убежище.

После ужина Анжела подошла к Беранже и поблагодарила его за доброту и любезность к ней и к ее покойному отцу. Затем она объявила, что желает удалиться в монастырь, и попросила его дать ей конвой до Брюжа.

Барон вспыхнул и с озабоченным видом слушал ее.

– Ваша просьба крайне удивляет меня. Разве вы забыли, прекрасная кузина, что ваш отец обручил нас? – недовольным тоном ответил он.

– Я думала, что вы забыли про это и сожалеете, что так поспешно приняли на себя такое обязательство, – с досадой возразила Анжела.

– Я уважал ваше горе, прекрасная кузина, и не хотел смущать вашего траура разговорами о браке. Но слово, связывающее двух Верделе, так же ненарушимо, как обряд венчания, – ответил Беранже. – Убедившись же теперь, что могу говорить, не возбуждая вашего неудовольствия, я снова вступаю в права жениха и назначаю нашу свадьбу через месяц, – прибавил он с тонкой улыбкой.

Он поцеловал молодую девушку и представил ее всем в замке, как их будущую госпожу. Бедная Анжела так нуждалась в любви и участии, что нежность барона, видимо, тронула ее.

В течение следующего месяца Беранже вел себя очень непостоянно. То он искал общества своей невесты, то демон башни снова овладевал им, заставляя все забывать.

Наконец, наступил день свадьбы. Этот день предполагалось торжественно отпраздновать, но гостей было немного, так как Беранже был мало знаком с соседями и не любил женского общества. Поэтому он пригласил только несколько пожилых синьоров, и между ними одного своего дальнего родственника – вдовца.

Час, назначенный для церемонии, уже давно прошел. Один из слуг сообщил мне, что гости и невеста уже находились в большой зале, но что барон, одевшись для торжества, ушел в башню и еще не возвращался оттуда.

Я подождал еще немного. Наконец, охваченный нетерпением, я прошел в большую залу, чтобы посмотреть, что там делается. Все гости имели обиженный вид. Что же касается невесты, то она была вне себя от гнева и стыда, видя такое пренебрежение к себе. Когда я подошел, она нервно сжала мою руку и слезы брызнули из ее глаз.

– Отец Амбруаз! Лучше, выпрашивая свой хлеб по деревням, добраться до первого монастыря, чем сделаться его женой, – пробормотала она отрывистым голосом.

Я смотрел на нее с глубоким сожалением. Никогда еще не была она так хороша, как в этот день. Я старался, как мог, успокоить ее, как вдруг среди пажей, толпившихся в дверях, произошло движение, и на пороге залы показался барон. На нем был богатый костюм. Пояс его и рукоятка кинжала сверкали драгоценными камнями. Однако заметно было, что этот изящный костюм, одетый с утра, сильно пострадал от пребывания в лаборатории.

Беранже остановился у входа в залу и приветствовал рукой невесту и гостей. Затем он сказал несколько слов пажу. Тот убежал и принес серебряный таз. Барон поспешно вымыл лицо и руки и надел на шею золотую цепь, которую ему подал другой паж. По окончании всей этой церемонии он подошел к Анжеле, которая, задыхаясь от гнева, смотрела на эту сцену.

Мне самому так интересно было видеть, что произойдет дальше, что я на минуту остановился в нескольких шагах от них.

– Возвращайтесь в вашу грязную башню! После всего случившегося я не хочу быть вашей женой! – вскричала Анжела сдавленным голосом.

Беранже страшно покраснел.

– Вы сами не знаете, что говорите! Подобные вещи не делаются, – ответил он.

– И вы должны бы были знать, что нельзя заставлять невесту ждать, как какую–нибудь нищую, и идти к алтарю перепачканным, как угольщик!

С этими словами она указала пальцем на черное пятно на колене барона.

Слегка смущенный, Беранже взглянул на пятно, а потом любезно сказал:

– Тем красивее и белее вы, дорогая Анжела! А теперь перестаньте капризничать! Я не знал, что

уже так поздно. – С этими словами он схватил за руку молодую девушку.

Я поспешил в капеллу. Церемония прошла без дальнейших препятствий. Анжела была страшно бледна и имела мрачный вид. Я думаю, что если бы не было посторонних синьоров и если бы их любопытные взоры не смущали ее, она отказалась бы идти к алтарю с Беранже.

По окончании брачной церемонии новобрачные спустились вниз, чтобы показаться народу, наполнявшему все дворы. Со стороны Беранже шел паж с подносом, полным денег; со стороны Анжелы другой паж нес подарки, предназначенные женщинам. Всюду их встречали криками и благословениями. Позже, как я слышал, в народе говорили, что когда венчался покойный отец Беранже, то он бросал деньги более полными горстями. По окончании этой последней формальности все общество снова собралось в большой зал. Пока барон разговаривал с гостями, мы с Анжелой прошли в соседнюю комнату и, сев в глубокой амбразуре окна, тоже занялись беседой. Прошло может быть около часа, когда дверь в комнату открылась и в нее вошел барон, в сопровождении старого рыцаря, своего родственника. Последний говорил с нескрываемым восхищением:

– Клянусь кровью Христа, она очаровательна! Я удивляюсь, Беранже, как ты сумел так таинственно и неожиданно добыть себе такую восхитительную жену!

– Вы находите, мессир Жак, что она красива? Очень рад этому, – с деланной небрежностью ответил Беранже. – Вам одним я признаюсь, что к этому браку меня принудил двойной долг: во–первых, обещание кузену, отцу Анжелы, обеспечить будущее его дочери, которая оставалась одна на свете, а во–вторых, необходимость иметь наследника моего имени, так как я последний Верделе. По своему характеру я мало доступен для нежных чувств и предпочел бы остаться холостяком, если бы мог следовать своим вкусам. Но раз судьба решила иначе, нужно терпеливо переносить этот брак с ничтожной девчонкой, как и многое другое в жизни. Но довольно об этом. Вот сарацинская (Сарацины – в средневековой Европе так называли всех арабов и некоторые другие народы Ближнего Востока.) сабля, которую я хотел вам показать, – прибавил он, подходя к стене, на которой висело оружие.

После небольшого рассуждения относительно достоинств различного оружия, они ушли из комнаты, не заметив нас в нашем убежище.

Анжела побледнела, как полотно, и прислонилась к стене. Выражение ее глаз очень испугало меня. Вдруг она схватила мою руку и нервно сжала ее.

– Негодяй! Он делает вид, что женился на мне из милости. И подумать только, что теперь поздно, что я навеки связана! – вскричала она отрывистым голосом – О! Как я была слаба, соглашаясь сделаться его женой, вопреки предупреждавшему меня внутреннему голосу. И где были мое мужество и моя гордость! Но оставаться здесь я не могу. Отец мой, помогите мне бежать!

Тщетно я старался уговорить ее; гнев и только что вынесенное унижение окончательно лишили ее рассудка.

Во время брачного пира бледная как смерть Анжела ни разу не открыла рта. Когда же начались тосты, с нею сделалось дурно.

Наблюдавший за ней Беранже вспыхнул, но притворившись равнодушным, приказал унести ее и оказать ей необходимую помощь. Затем пир продолжался с прежним оживлением. Когда встали из–за стола, я тотчас же побежал узнать, что с бедной Анжелой. Но когда служанка, заливаясь слезами, бросилась к моим ногам, я должен был сесть, так как ноги отказывались мне служить.

– Говори скорей, Элиза, что случилось?

– Ах, отец Амбруаз! Благородная дама бежала, переодевшись служанкой. Она надела мое платье, – ответила добрая девушка, передавая мне письмо.

Письмо это состояло всего из нескольких строчек. Анжела уведомляла меня, что решила, если получится, добраться до Дофине и поступить в первый попавшийся монастырь.

«Со мной документы моего отца, доказыващие мое имя и мое рождение. Молитесь Богу, отец мой, чтобы Он помог мне добраться до одного из этих святых убежищ и вспоминайте иногда вашу бедную Анжелу, которую беспощадная судьба снова выгоняет на большую дорогу».

Так заканчивала она свое письмо. Я горько плакал и в то же время горячо молился, чтобы ее бегство Удалось и чтобы она благополучно добралась до Дофине, так как всякое согласие между мужем и ею было навсегда нарушено.

Прошло несколько часов и наступила уже ночь, но я все по–прежнему сидел и размышлял, что будет, когда откроется истина. Когда же я услышал приближающийся шум и голоса, я вышел в соседнюю комнату и прислонился к стене.

Во всю длину коридора до самой брачной комнаты выстроились пажи и конюшие, с факелами в руках. Минуту спустя показался сам Беранже, в сопровождении своих гостей. Последние смеялись и делали ему всевозможные пожелания. Новобрачный скрылся за дверью. Но не успели еще гости уйти, как дверь спальни с шумом открылась, и оттуда вышел смертельно бледный барон, с пеной у рта. В руках он держал развернутый пергамент, к которому было подвешено на ленте обручальное кольцо.

Беранже хотел говорить, но ему сдавило горло, и голос отказывался повиноваться. Он протянул мне письмо и, тяжело дыша, облокотился на стул. Хотя глаза мои и были омрачены слезами, я сумел прочесть следующее:

«Кузен Беранже! Из признания, сделанного вами мессиру Жаку, я узнала, что совершила двойную ошибку. Первая ошибка состояла в том, что я не поняла вас и приняла ваше имя вместо того, чтобы отказаться и освободить вас, как вы этого ожидали, от обещания, данного вами моему покойному отцу. Вторая заключалась в том, что я слишком поздно увидела, что в вашем замке я в тысячу раз больше презираема и одинока, чем на большой дороге. Чтобы исправить по мере сил эти досадные ошибки, я избавляю вас от тяжелой неприятности иметь жену. Считайте меня умершей. Никогда не воспользуюсь я ни вашим именем, ни вашей защитой. Вы свободны жить, как вам будет угодно, как и я, в свою очередь, возвращаю себе свою свободу. Прежде чем окончить это письмо, позвольте мне сказать вам, что вы поступили как негодяй! Мой отец не мог желать, чтобы его дочери бросали из милости кусок хлеба. Он надеялся, что мой муж будет любить и уважать меня. Еще раз повторяю, кузен, вы свободны навсегда. Анжела».

У меня кружилась голова от всех этих событий, но я не имел даже времени одуматься. В эту минуту Беранже, овладев собой, обернулся к пораженным гостям и сказал со зловещим смехом:

– Хозяйка замка бежала. Вот, господа, в чем заключаются радости семейной жизни!.. Эй, вы! – он повернулся к слугам. – На коней! Приготовьте и мне лошадь!.. Живую или мертвую, но я верну ее в замок!

Гости обменялись удивленными и многозначительными взглядами. Затем, даже те, кто должен был остаться до следующего дня, поспешно простились с бароном.

– Эта бледная новобрачная должна была иметь важные причины, чтобы бежать таким образом, – заметил один из гостей.

На Беранже было страшно смотреть. Он сорвал кольцо, привешенное к пергаменту и надел его на свой мизинец.

– Живая или мертвая, но ты опять наденешь его, так как ты моя жена! – пробормотал он, как ураган сбегая с лестницы.

Я машинально следовал за ним. На дворе царили шум и суета, но хриплый и неузнаваемый голос барона покрывал все.

– Выпустите охотничьих собак! Да пусть пикеры (Пикер – в псовой охоте: псарь, вожатый гончих.) присоединятся к воинам и конюшим! – рычал он. – Живей!.. Мою лошадь, ради всех демонов ада!.. Мы поохотимся за тобой, моя белая серна. Да сохранит Бог того, кто спрячет ее или даст ей убежище! Будь то хоть сто человек – я их повешу!

Ужас и отчаяние придали мне мужество.

Пока на шею собакам привешивали куски платья Анжелы, я приказал, чтобы и мне также привели лошадь.

Вскакивая на лошадь, Беранже заметил меня и вскричал:

– Вы тоже с нами, отец Амбруаз? Зачем? Мы обойдемся и без вашего благословения!

С этими словами он помчался вперед. Собаки тотчас же напали на след, и мы поскакали за ними к лесу, замыкавшему со всех сторон горизонт. Однако, вся ночь прошла в тщетных поисках, и я уже начал надеяться, что несчастной Анжеле удалось ускользнуть от нашего преследования. Барон был обескуражен. Он, казалось, постарел и обильный пот орошал его искаженное и бледное лицо.

Вдруг собаки подали голос, и охота началась с новой энергией. Наконец, мы выехали на большую прогалину, среди которой стояла лачуга угольщика. К ней–то с громким лаем и направилась свора.

– А! – вскричал Беранже. – Наконец–то! Подожгите нору и выгоните оттуда крыс!

В эту минуту из лачуги выбежали двое мужчин в почерневшей одежде. Один из них нес на руках женщину, в которой я узнал Анжелу. Но едва он сделал несколько шагов, как споткнулся о корень и упал.

– Спасайтесь, добрый человек, или вы погибли! – вскричала молодая женщина. Бедняги, как тени, скрылись в лесной чаще.

Начинало светать. Теперь, при бледном утреннем свете, мы ясно могли разглядеть Анжелу. Она была бледна, как смерть, но имела решительный вид.

– Схватите ее и принесите ко мне! – крикнул барон.

Так как солдаты отступили назад перед пылающим взором молодой женщины, Беранже заставил свою лошадь сделать скачок вперед и сурово повторил:

– Сейчас схватить ее или я всех вас повешу, негодяи!

– Беранже! Ведь это твоя жена! Ради Бога, приди в себя! – вскричал я, цепляясь за его рукав.

Нерешительно и опасаясь ее ранить, воины приблизились к молодой женщине.

– Сдайтесь, благородная дама! – с мольбой воскликнул один из воинов.

Но прежде чем кто–нибудь мог угадать ее намерение, Анжела бросилась под ноги лошади Беранже и вскричала:

– Убей меня прежде, чем овладеть мной!

Крик ужаса сорвался с бледных губ барона. Не будучи в силах справиться с испуганной лошадью, он боялся раздавить молодую женщину. Желая, вероятно, заставить ее отступить, он поднял лошадь на дыбы и со страшной силой ударил бичем Анжелу, фигура которой смутно виднелась в туче пыли. Затем, сделав пируэт, он заставил свою лошадь сделать скачок в сторону…

Сдавленный крик Алисы прервал чтеца. Молодая женщина слушала со все возраставшим интересом. При описании последнего эпизода она смертельно побледнела, и у нее невольно вырвался возглас, заставивший замолчать барона.

Глаза всех обратились на Алису.

– Боже мой, Алиса! У тебя такой расстроенный вид, будто ты сама была под копытами лошади злого барона! – вскричала Марион. – Признаюсь, на меня эта сцена тоже произвела сильное впечатление, но все–таки не следует принимать так близко к сердцу это далекое прошлое.

– Ты права, Марион! Прошу всех простить мне, что я прервала дядю на самом интересном месте, – ответила, краснея, Алиса. – Рассказ об этом эпизоде произвел на меня такое сильное впечатление, что мне показалось, что я вижу эту прогалину, лачугу, угольщика, вооруженных людей и, в двух шагах от себя, зловещее лицо человека, труп которого мы недавно видели. Он устремил на меня такой ужасный взгляд, что я невольно вскрикнула и почувствовала безумную ненависть к этому воображаемомусуществу.

Когда вопрос касался Мариам, Ренуар слушал с сосредоточенным интересом и выказывал сильное нервное возбуждение. Теперь он устремил на Алису свой сверкающий взор, придававший такое странное выражение его физиономии.

– Воображаемому! – насмешливо повторил он. – Каким образом, маркиза, это грубое и бесчестное лицо может быть воображаемым, если эта древняя хроника раскрывает его злодейства, а его тело покоится в ста шагах от вас.

– Я хотела только сказать, что в ту минуту, когда мне казалось, что я вижу эту сцену, барон был для меня воображаемым видением.

– Мне кажется, что все вы немного пристрастно судите моего предка. В пятнадцатом веке нравы были совсем иные и оскорбление, нанесенное публично бегством жены, могло страшно взбесить его и довести до крайности, – заметил Беранже. Он был очень бледен и кусал свои усы.

Ренуар тотчас же обернулся к нему и в глазах его вспыхнуло выражение ненависти и насмешки.

– Фи, маркиз! – вскричала в эту минуту Марион. – Что побуждает вас защищать этого грубого и недостойного рыцаря, который вместо того, чтобы уважать и защищать женщин, грубо оскорбляет свою жену?

Прежде чем маркиз успел ответить, Ренуар насмешливо заметил:

– Может быть, желание маркиза де Верделе оправдать дурные поступки покойного барона Беранже проистекает из весьма естественного, законного и извинительного чувства. Впрочем, я не хочу вдаваться в рассмотрение этого вопроса. Я думаю только, что нравы пятнадцатого столетия гораздо менее отличаются от современных, чем обыкновенно принято говорить. Изменилась только манера действовать. И в наше время можно так же безнаказанно оскорблять и унижать женщину и нравственно избивать ее, как и тогда.

Маркиз густо покраснел.

– Вы поступили бы очень благоразумно, господин Ренуар, если бы перестали объяснять мои взгляды на нашего предка с точки зрения ваших… странных идей. Раз вы уже делали мне смешные намеки по этому поводу, но я предпочитаю не вспоминать их.

Видя, что Ренуар выпрямился с язвительным видом и что спор начал переходить в ссору, барон Эрнест счел нужным вмешаться.

– Довольно, господа! Перестаньте! Тебе, Беранже, нечего горячиться из–за действий и поступков покойного барона де Верделе, за которые ты, слава Богу, не ответствен. А вы, дорогой сосед, позабудьте на сегодня ваши мистические взгляды. А теперь я снова приступлю к чтению, причем прошу присутствующих не перебивать меня, так как если мы станем обсуждать каждый эпизод, то не кончим сегодня чтения хроники, что было бы очень прискорбно, ввиду цельности рассказа.

Итак, вернемся к тому моменту, когда Беранже заставил свою лошадь сделать скачок в сторону и удалился от несчастной женщины.

– Когда пыль улеглась, – продолжил чтение барон, – мы увидели Анжелу. Она была переодета служанкой и лежала без чувств. Платье ее было разорвано. От самого лба до обнаженного плеча кровь лилась в изобилии. Я не понимаю, как я не потерял рассудка в этот роковой час. Даже суровые солдаты были тронуты. Никто не осмеливался дотронуться до несчастной и все считали ее мертвой. Беранже имел вид безумного. Губы его нервно дрожали и он смотрел на свою жертву широко открытыми глазами.

– Поднимите благородную даму и подайте ее мне, – сказал он, наконец, приходя в себя.

Один из конюших соскочил с лошади, осторожно поднял Анжелу и подал ее барону. Тот положил ее поперек седла. Придерживая жену одной рукой, другую он приложил к ее сердцу.

– Она жива! – сказал он, не глядя на меня.

Я ничего не ответил. Затем, медленно, шаг за шагом, мы направились к замку.

Анжела не приходила в себя. Осмотрев ее, я увидел, что лошадь разбила ей бок и что у нее была контужена голова. В тот же вечер у нее открылось воспаление мозга.

Из ближайшего города привезли врача. Тот, осмотрев больную, объявил, что ее состояние до такой степени опасно, что он не может ничего сказать об исходе болезни.

В течение трех недель Беранже не покидал комнаты, где Анжела металась между жизнью и смертью. За это время никто не слыхал от него ни одного слова. Мрачный и молчаливый, он, точно прикованный, сидел у изголовья жены и даже не спрашивал врача о ее состоянии. Одному Богу известно, что происходило в его душе.

Однажды ночью Анжеле было особенно худо и она пришла в сознание. Бедная женщина узнала меня и улыбнулась. Когда же она заметила барона, она вскрикнула от ужаса и снова лишилась чувств.

Тогда врач объявил, что если барон желает, чтобы его супруга осталась жива, он не должен показываться ей.

Беранже послушно удалился, но запретил под страхом смерти оставлять под руками Анжелы ножи или какие–нибудь другие орудия, которыми она могла бы лишить себя жизни. Он снова стал посещать башню, приказав, чтобы его извещали каждый час о ходе болезни. Я же остался с больной, и мы берегли ее, как зеницу ока.

Наконец, молодость победила недуг и Анжела стала медленно поправляться. Как только она была в состоянии ходить, она объявила, что желает уехать из замка.

– Я поеду к королю и буду просить у него милости и правосудия. Он знает меня. Если же это не удастся, я брошусь к ногам какого–нибудь рыцаря и буду умолять его о покровительстве и защите, – говорила она мне.

Я со слезами убеждал ее, что Беранже ни за что на свете не отпустит ее и что она обязана простить мужа. Но Анжела оставалась непоколебимой. Впрочем, в то время ей трудно было бежать, так как она была настоящей пленницей. Воины стерегли дверь ее комнаты, замок был приведен в осадное положение и часовые охраняли все выходы.

Мало–помалу Анжела впала в глубокую апатию. Она сделалась мрачна и молчалива, и окончательно отдалась своим тяжелым думам. Ни мои слезы, ни мои просьбы не действовали на нее. Наконец, врач объявил, что ей необходим свежий воздух. Тогда ее вынесли в садик при замке. Барон наблюдал за нею в окно и не позволял ей сделать ни шагу вне стен замка.

Видимое нетерпение стало овладевать Беранже. Он во что бы то ни стало хотел помириться с женой, но, боясь гнева и упреков Анжелы, желал, чтобы она предварительно согласилась заключить с ним мир. Между прочим, он поручил мне передать ей, что если она не поклянется на Евангелии, что отказывается от всякой мысли о бегстве или самоубийстве, то она останется пленницей до самой его смерти, так как, пока он жив, он никуда ее не отпустит.

Молодая женщина равнодушно выслушала мои слова и ничего не ответила на них.

Прошло более двух месяцев, а все мои усилия по–прежнему оставались тщетными. Напрасно я проповедовал, приводил из Евангелия все тексты, предписывающие прощать обиды, и приводил слова Спасителя, приказывавшего воздавать добром за зло, – на все мои аргументы Анжела отвечала только презрительным молчанием или горькой улыбкой.

Я уже не знал больше, что мне делать, Беранже с каждым днем все настойчивей требовал, чтобы я кончал возложенное на меня дело и его внутреннее раздражение сильно отражалось на окружающих. Терзали ли его угрызения совести, не знаю, но ему, очевидно, было очень стыдно, хотя он в этом и не сознавался.

Истощив все средства, я решил прибегнуть к строгости.

– Дочь моя! – сказал я однажды. – Из того, что вы так упорствуете в своей антихристианской злобе, я заключаю, что всякое духовное руководство для вас излишне. Итак, я удаляюсь в монастырь и оставляю вас одних с вашим злым сердцем.

– Уезжайте, отец мой, – равнодушно ответила Анжела, – раз вы защищаете действительно злые сердца, вместо того, чтобы сочувствовать моему справедливому горю.

Я находился в крайне затруднительном положении и не знал, что делать, как вдруг случай дал мне в руки неожиданное оружие. Однажды барон сообщил мне за ужином, что поймали обоих угольщиков и что он решил повесить их, но что он готов и простить их, если Анжела лично попросит его за них.

Теперь у меня был отличный предлог, и я проповедовал перед менее глухими ушами. Анжела немного смягчилась и, по крайней мере, ответила мне.

– Я не могу видеть его, отец мой! Это было бы моей смертью, – повторяла она.

Когда же я описал ей, какие угрызения совести готовит она себе, осуждая на гибель двух несчастных, которые приняли и пытались спасти ее, Анжела залилась слезами и, наконец, уступила.

– Я постараюсь заставить себя видеться с ним, отец мой, но только в вашем присутствии. При этом он должен поклясться мне, что вполне простит этих бедняг.

Я передал эти слова Беранже. Он выслушал меня с озабоченным видом.

– Проклятые женские капризы! Однако придется уступить им, – проворчал он. – Итак, отец мой, скажите ей, что я согласен на все, но взамен требую, чтобы она поклялась, что отказывается в будущем от всяких безумств. Надо же когда–нибудь мне спать спокойно, не держа замок в осадном положении ради сохранения своей жены! Главное же, пусть она обещает, что можно будет оставлять ножи, шпильки и веревки, не опасаясь найти ее повесившейся или зарезавшейся. На этом условии я готов признать, что был слишком жесток к ней. Но теперь пусть все это будет забыто! От нее зависит внушить мне лучшие чувства.

Я передал эти слова в более мягкой форме, и Анжела согласилась, наконец, принять мужа. Но она была так расстроена, так нервно возбуждена ожиданием прихода барона, что я почувствовал к ней самое искреннее участие и с тяжелым сердцем удалился в амбразуру окна. Я чувствовал себя очень неловко, так как отлично сознавал, что при подобном свидании всякое третье лицо будет лишним.

В эту минуту раздались быстрые шаги и дверь в комнату отворилась. Анжела слабо вскрикнула и лишилась чувств, увидя приближавшегося к ней Беранже.

– Не доставало только этого! – вскричал барон. – Отец мой! Дайте мне скорей воды.

Я подал ему дрожащими руками воду и скоро молодая женщина пришла в себя. Я был крайне удивлен, когда увидел, что Беранже сжал Анжелу в своих объятиях и в самых нежных и страстных выражениях просил у нее прощения за свои грубые слова и свою жестокость к ней и клялся ей в неизменной и глубокой любви.

Молодая женщина ничего не отвечала, но, прислонившись головой к груди мужа, она молча переносила его поцелуи и выслушивала нежные слова.

Несмотря на свое волнение, Беранже не забыл про обещанную клятву. Когда же Анжела поклялась никогда не пытаться бежать и не покушаться на свою жизнь, барон, видимо, был вполне удовлетворен.

Дальнейшее время проходило в полном покое, и к Анжеле мало–помалу вернулись ее прежние свежесть и оживление. Беранже, видимо, старался заставить ее забыть свои проступки и до такой степени был влюблен в свою жену, что в течение нескольких месяцев едва заглядывал в проклятую башню, где по–прежнему жил старый колдун. Позже страсть к дьявольским занятиям снова овладела им, но все–таки не до такой степени, чтобы смущать его семейную жизнь. Когда у них родился первый сын, барон очень, гордился им и был искренне счастлив за Анжелу, так как маленький Амори вознаградил ее за все, о чем, может быть, она еще сожалела в глубине души. Ее монотонная и уединенная жизнь получила теперь новую цель.

Я должен прибавить, что Анжела никогда ничего не узнала об ударе бича. Подобного оскорбления она, конечно, никогда не простила бы. Беранже, под страхом смертной казни, запретил людям хоть словом упоминать об этом случае. Молодую женщину мы уверили, что ее ранил один из воинов, пытаясь вытащить копьем из–под ног лошади.

Так прошло два года. Анжела родила девочку, когда неожиданный случай разрушил наш мир и навсегда внес в замок несчастье и преступление.

Однажды вечером, когда мы ужинали, слуга доложил Беранже, что в замок пришла Мариам, цыганка, о которой я говорил выше, и умоляет его оказать ей милость: повидаться с нею. Дурное предчувствие сжало мое сердце. Я смотрел на эту мегеру, как на виновницу смерти Изабеллы и художника, и ее прибытие в замок считал дурным предзнаменованием.

Увы! Мое предчувствие не обмануло меня. С необыкновенной быстротой и могуществом, которые до сих пор остаются для меня тайной, это отвратительное создание снова приобрело над Беранже роковое влияние. Табор ее расположился в ближайших лесах. Любовника и поверенного этой мегеры, Гарольда, часто видели бродящим вокруг замка.

Первым результатом влияния Мариам было то, что Беранже стал пренебрегать женой и снова, очертя голову, бросился в изучение магии. Цыганка помогала ему в этом, проводя с ним целые дни в башне. Скоро я убедился, что между ними возобновилась прежняя преступная связь. Я был глубоко огорчен. Анжела же, права и гордость которой были оскорблены, начала чувствовать к мужу враждебность. Но целый ряд событий скоро превратил это чувство в беспощадную ненависть.

Сначала Мариам относилась к Анжеле с приниженностью собаки. Но та не любила подобного отношения к себе, и вообще, вся фигура цыганки была ей ненавистна. Ее шокировали ее кричащий костюм и грубые и дерзкие манеры.

Видя себя оттолкнутой с презрением Анжелой, Мариам тем энергичней овладела бароном и создала себе из него послушное орудие мести. Она забавлялась тем, что с все возраставшей беззастенчивостью дразнила Анжелу, доказывая ей, что настоящая хозяйка замка она.

Так, однажды, она довела свою дерзость до того, что отлучила маленького Амори. Когда мать пожаловалась барону на эту грубость, тот сурово ответил:

– Злой мальчишка укусил ее и получил только заслуженное.

С этого дня Анжела не спускала глаз со своих детей.

Некоторое время спустя мы собрались в столовой и ожидали только Беранже, чтобы сесть за стол. После довольно долгого ожидания, он пришел в сопровождении цыганки и объявил, что она будет обедать с нами.

Я был страшно возмущен. Анжела смертельно побледнела и встала со стула. Я последовал ее примеру, и мы уже собирались уйти из столовой, как вдруг Беранже схватил жену за руку.

– Что ты делаешь? Эта женщина достойна сидеть за нашим столом. Она приходится дальней родственницей нашему дому.

Благородная женщина посмотрела на него с невыразимым презрением.

– Я не сомневаюсь, мессир, что она достойна быть вашей родственницей, и даже была бы более подходящей для вас подругой жизни, чем я. Я глубоко сожалею, что лишила ее этого места, благодаря тому упрямству, с которым вы удерживали меня здесь. Теперь же я объявляю вам, что за одним и тем же столом нет места законной супруге и дерзкой любовнице.

С этого дня положение еще более обострилось. Беранже, подстрекаемый мегерой, стал часто ужинать в башне. Кроме того, циничная грубость любовницы начала отражаться на манерах и словах барона. Беранже от природы был суров, недоверчив и своеволен; со времени же возвращения Мариам эти дурные качества его развились с особенной силой. Суровость его превратилась в жестокость, а упрямство в тиранию. Мрачная недоверчивость его распространилась на всех окружающих, а расчетливость его перешла в скупость. Беранже всегда боялись; теперь же стали его ненавидеть и распускать про него самые зловещие слухи. Передавали шопотом, что он продал душу дьяволу в обмен на тайну делать золото, что он занимается черной магией и приносит демону человеческие жертвы. Исчезновение двух детей и служанки Анжелы как бы еще более подтвердило эти предположения и сделало барона ненавистным для всех.

В то время я не знал всех этих разговоров и исчезновение служанки приписывал несчастному случаю. Теперь, увы! я знаю, что все это правда, что много преступлений лежит на душе Беранже. Господа, я спрашиваю себя, не играла ли здесь роль странная, роковая судьба? Барон родился в 1440 году; в том же году, в тот же самый день, был казнен маршал Ретц, монсиньор Жиль де Лаваль, проклятой памяти колдун и убийца детей и женщин. Когда душа этого проклятого попала в ад, не упросила ли она тени отпустить в колыбель новорожденного, не защищенного еще Св. Крещением, и не вселился ли один из демонов Жиля в Беранже, чтобы заменить им себе казненного? Ужасная тайна, которую даже страшно исследовать!

Итак, душа барона окончательно омрачилась, а один случай, который я хочу отметить здесь, так как он произвел на меня ужасное впечатление, разбил даже те внешние узы, которые еще связывали его с религией.

В эту эпоху цыганка, ободренная своей властью над бароном, сделала несколько попыток избавиться от Анжелы, без согласия Беранже, конечно, но несомненно в расчете на безнаказанность, если бы открылось ее сообщничество. Так, один бродяга, которого нигде не нашли, чуть не убил ударом ножа благородную даму в то время, когда она гуляла вне стен замка. В другой раз ее лошадь понеслась, испуганная каким–то негодяем, неожиданно выскочившим изо рва. Наконец, Анжела чуть–чуть не была отравлена.

В тот день, когда совершилось это отвратительное покушение, я видел, как Мариам, перед ужином, вошла в столовую, под предлогом взять вещь, позабытую бароном. За ужином Анжела, по обыкновению, выпила свой кубок, а затем, простившись с мужем, удалилась в свои комнаты.

Не прошло и часа, как ко мне прибежала служанка и объявила, что благородная дама чувствует себя очень нехорошо и просит меня немедленно же прийти к ней.

Когда я пришел, Анжела страшно страдала спазмами в желудке, сопровождавшимися сильной рвотой. Будучи по необходимости немного врачом, я тотчас же узнал все симптомы отравления. Я поспешно сбегал за своим ящиком с лекарствами и дал ей противоядие, которое, к счастью, быстро подействовало. Боли успокоились, выступил обильный пот и бедная женщина заснула крепким и спокойным сном. Она запретила говорить об этом случае барону, так как его присутствие с некоторого времени стало ей положительно ненавистно.

На следующее утро, когда я пришел навестить Анжелу, она была еще бледна и слаба, но всякая опасность уже миновала.

– Я решила сегодня сказать Беранже об этом покушении, – сказала она мне. – Я не могу поверить, чтобы он желал моей смерти. Но, в таком случае, он должен удалить эту женщину, которая настолько дерзка, что покушается на убийство. Не может же он терпеть, чтобы мать его детей отравляли, как крысу, за ее же собственным ужином?

– Хорошо, дочь моя! – сказал я. – Я буду с вами, чтобы подтвердить ваши слова.

За обедом барон даже не спросил о причине страшной бледности и очевидной слабости Анжелы. Перед концом обеда благородная дама заметила с иронической улыбкой:

– Я никогда не требовала, Беранже, чтобы ты обращал внимание на мою физиономию, но сегодня я должна попросить тебя сделать это. Может быть, ты увидишь что–нибудь интересное.

Барон поднял голову. Его нерешительный взгляд доказал мне, что он заметил расстроенный вид жены, но только воздержался от вопроса.

– Прости меня, – продолжала Анжела, – что я обращаю твое внимание на такую ничтожную вещь, как мое здоровье. Я знаю, что ты ненавидишь все, что могло бы внушить мне мысль, что ты интересуешься мною. Однако несмотря на все это, я должна сказать тебе, что я не уверена в своей безопасности даже за собственным столом. Мариам, дошедшая в своей дерзости до преступления, отравила меня, и ты можешь видеть по моему лицу, как я страдала ночью. Я не прощу у тебя ни любви, ни участия, но я имею право на твою защиту, а нашим детям нужна мать. Поэтому, чтобы оградить мою жизнь от постоянной опасности, ты должен удалить эту противную женщину.

Барон встал.

– Это ложь! – сурово сказал он. – Мариам дерзка – я это знаю, но никогда она не решится на такую вещь, и даже не захочет ничего подобного, так как, в сущности, она очень добрая женщина.

– Беранже! Ты говоришь против собственного убеждения. Неужели ты до такой степени потерял всякое чувство чести и справедливости, что защищаешь отравительницу! – вскричала Анжела, смертельно побледнев. – Ты лучше всех знаешь, что Мариам, а не кто другой, покушалась на мою жизнь. Но если я до такой степени тебе в тягость, что ты не хочешь защитить меня, то позволь мне уехать отсюда. Я поселюсь с детьми в каком–нибудь другом твоем замке, и буду, по крайней мере, жить в покое. Детей ты любишь не больше, чем меня, а потому даже не заметишь нашего отсутствия.

Барон заметно покраснел.

– Полно болтать пустяки, Анжела! Ты отлично знаешь, что с моего согласия никогда никуда не уйдешь. Тебя отравила, не Мариам, а Христофор, мой виночерпий. Он хотел избавиться от меня, строгого господина, чтобы служить только тебе, которую все любят. Но я сам буду судить это дело.

– Признавайся, неблагодарный, осыпанный моими благодеяниями! – крикнул он виночерпию, который смертельно побледнел и был страшно поражен.

Несчастный упал на колени и клялся, что он невиновен. Но все было тщетно. Барон слушал его, скрестив руки и отвернув голову, и только повторял:

– Ты лжешь!

Затем Беранже приказал увести его и передать начальнику гарнизона, чтобы тот завтра же повесил беднягу.

При этом приказе у Анжелы вырвался крик отчаяния.

– Беранже! Из любви к Спасителю, не убивай этого невинного человека. Я беру назад свое обвинение.

Барон, не отвечая ни слова, повернулся к ней спиной и вышел из комнаты. Мы провели ужасную ночь. Отчаяние отнимало рассудок у Анжелы, меня же давило сознание моего бессилия. Слух об этом приговоре быстро распространился. Вечером толпа крестьян и все живущие в замке собрались на дворе. Они долго обсуждали возможность помилования.

Мрачные, в страшном отчаянии, пришли мы в столовую. Барона еще там не было. Жена виночерпия, с дочерью и двумя маленькими сыновьями, бросилась к ногам Анжелы и умоляла ее заступиться перед бароном за Христофора.

– Что же я могу сделать? – повторяла Анжела, заливаясь слезами. – Вы сами знаете, что я не имею никакой власти!

Но бедные люди цеплялись за ее платье и повторяли с настойчивостью отчаяния:

– Вы можете, благородная дама!.. Хоть попытайтесь только!.. Бог поможет вам!

При виде этой сцены слезы брызнули из моих глаз.

– Дочь моя! – сказал я. – Надо, по крайней мере, попытаться. Прикажите собраться здесь всем людям, которые стоят на дворе. Может быть, на глазах стольких свидетелей мессир Беранже и не откажет вам в вашей просьбе.

Анжела подняла голову. Выражение великодушия осветило ее прелестное личико.

– Хорошо! – сказала она. – Пусть они войдут в столовую.

Когда все собрались, она сказала:

– Как только барон войдет, я брошусь к его ногам. Вы сделайте то же.

Я приказал принести мне распятие и всей душой погрузился в молитву. Первая пришла Мариам и, схватившись за бока, громко расхохоталась.

– Напрасно изволите беспокоиться, благородная дама, – насмехалась она. – Мессир Беранже обещал мне, – Мариам сделала ударение, – повесить Христофора, чтобы наказать вас за то, что вы обвиняете меня в воображаемых преступлениях. Сейчас вы увидите, что значит моя просьба!

Анжела отвернулась с презрением. Цыганка же гордо вышла из комнаты. Несколько минут спустя пришел барон и остановился на пороге, красный от гнева.

– Что за обедню собираются служить здесь? Зачем толпится здесь народ, точно на нижнем дворе? – сурово крикнул он.

– Беранже! Эти люди пришли умолять тебя простить твоего старого и верного слугу, – сказала Анжела, с достоинством подходя к мужу. – Это я приказала собраться здесь этим бедным людям. Вот жена, дочь и два сына старого Христофора. Я тоже присоединяюсь к их просьбе, чтобы смягчить твое сердце.

Взяв за руку маленького Амори, она опустилась на колени и обхватила ноги мужа.

– Во имя наших детей, умоляю тебя: прости Христофора.

Беранже заткнул себе уши. Потом крикнул, вне себя от гнева:

– Почему он еще не повешен, раз я приказал это?.. Кто хочет составить ему компанию, пусть является надоедать мне подобными глупостями!

Все присутствующие тоже бросились на колени и со страхом смотрели на барона. Тогда я подошел к нему с крестом в руках.

– Сын мой! – сурово сказал я. – Если ты останешься неумолим и совершишь это отвратительное преступление, Бог тоже будет беспощаден к тебе. Стыдись! У твоих ног твоя жена, твои дети и твои верные слуги, а ты точно каменный.

Барон был вне себя. Побледнев от ярости, он поднял Анжелу и крепко держал ее за руку, чтобы она не могла повторить этой сцены. Затем он обернулся к жене виночерпия, причем его взгляд случайно упал на ее дочь, красивую шестнадцатилетнюю девушку. Барон встречал ее и раньше. Теперь же сверкающий взгляд его точно прирос к ней.

– Я не могу, – сказал он, – простить покушения на мою жизнь. Вам самим должно бы быть стыдно, что вы просите за этого злодея. Встаньте все и уходите отсюда!

Дочь виночерпия бросилась к нему, повторяя сквозь слезы:

– Милости, милости, синьор!

– Я окажу вам милость и честь, моя красавица, – ответил он.

Затем обратившись к одному из слуг, прибавил:

– Привести ее на эту ночь ко мне!

Молодая девушка побледнела от ужаса и откинулась назад.

– Ты слышал мой приказ, Рибонд? Чего же ты стоишь разинув рот, точно глухой? Берегись! А ты, добрая женщина, ступай домой. Твой муж будет завтра повешен. Об этой же скучной истории – ни слова больше! А кто будет говорить о ней, тот разделит участь Христофора.

Анжела встала и, шатаясь, отошла к столу. Оскорбление, нанесенное ей бароном, дерзко выбиравшим себе любовницу в ее присутствии, заставило ее сильно покраснеть.

– Презренный! – вскричала она. – Итак, вот какой твой ответ дочери, вымаливающей жизнь отца!

– Да, сударыня! – ответил Беранже, наклоняя голову. – Разве вы не одобряете моего вкуса?

Анжела схватила со стола тяжелый золотой кубок и бросила его прямо в лицо барона. Тот отступил с окровавленной физиономией.

– Вот мой ответ! Ты можешь убить меня, но я при всех слугах бросаю тебе мое презрение.

– Что ты осмелилась сделать! – прорычал Беранже, обнажая кинжал и бросаясь к жене.

Я вскрикнул от ужаса. Но, движимые одним и тем же чувством, все воины бросились вперед, и лес обнаженных шпаг отделил этого бешеного от мужественной Анжелы.

– Назад, мессир! Мы защитим благородную даму! – вскричали в один голос солдаты.

Один из них, сын Христофора, прибавил:

– Если вы убьете благородную даму, мы все восстанем, как один человек. Ваши виселицы не пугают нас!

При виде разгоряченных лиц и взглядов, пылающих ненавистью и возмущением, барон понял, что он рискует восстанием всех своих вассалов. Поэтому он отступил назад, вложил кинжал в ножны и схватил бич.

– Убирайтесь вон, канальи! Возмущение дорого обошлось бы вам! – крикнул он.

Не смея тронуть воинов, барон обрушился на крестьян. Бич его хлестал направо и налево, по воющей толпе, которая быстро разбежалась. Комната опустела в одну минуту. Я поддерживал Анжелу, лишившуюся чувств. Беранже подошел к нам и наклонился к жене.

– Погоди! Ты еще заплатишь мне за свою смелость, которой все так восхищались! – проворчал он, вытирая свое окровавленное лицо.

На следующее утро, за обедом, барон взял за руку бледную и расстроенную Анжелу.

– Пойдем! – сказал он. – Я хочу тебе что–то показать.

Барон подвел ее к окну, выходившему на внутренний двор. Подняв занавес, он открыл окно и толкнул Анжелу вперед.

Я последовал за ними и тоже наклонился вперед, чтобы лучше видеть.

Ужасное и отвратительное зрелище представилось моим глазам. На виселице качалось пять человек, с искаженными лицами, и, в их числе, сын виночерпия, грозивший барону.

Анжела вскрикнула от ужаса и хотела бежать, но Беранже силой удержал ее. Молодая женщина отбивалась, как безумная и, наконец, упала в конвульсиях.

Барон усадил ее в кресло. Когда же она немного успокоилась, он сказал многозначительным тоном:

– Благодари Бога, что я наказал тебя только казнью другого!

Анжела с ужасом оттолкнула его.

– Боже мой! За какое преступление Господь связал меня с таким чудовищем! – сказала она прерывающимся голосом. – Я бессильна против тебя, но есть Бог, который воздаст за все!

Барон остановился и выпил глоток сахарной воды. Взгляд его скользнул по присутствующим и он улыбнулся, заметив, какое впечатление произвело его чтение. Вдруг его глаза остановились на Ренуаре. Тот, с пылающим лицом, подобно тигру, готовящемуся броситься на добычу, устремил на Беранже взгляд, полный такой дикой ненависти, что барон невольно ощутил какое–то неприятное чувство. Но маркиз ничего не замечал. Откинувшись на спинку стула, он, очевидно, находился в нервном шоке и нетерпеливо вертел в руках свою часовую цепочку.

Как только дядя умолк, он поспешно встал.

– Я думаю, дядя, было бы недурно сделать небольшой перерыв и напиться чаю. Ты отдохнул бы, а наши дорогие гости подкрепились после пережитых волнений.

– Ах! Эта хроника окончательно лишила меня аппетита. Великий Боже! Что это было за ужасное время! А я–то так восхищалась временами рыцарства и жалела, что оно прошло! – вскричала Марион.

– Это маленькое разочарование заставит вас быть справедливее к настоящему и относиться снисходительней к вашим современникам, – смеясь, возразил маркиз и вышел из комнаты, чтобы распорядиться о чае.

Завязался общий оживленный разговор.

Одна только Алиса и Ренуар не принимали в нем никакого участия. Молодая женщина, казалось, находилась под давлением какой–то тяжести. В ее воображении каждая из сцен рассказа восставала с такой жизненностью, что она невольно ставила себя на место несчастной Анжелы де Верделе, и ей казалось, что она чувствует и переживает все горе и все обиды этой женщины, умершей несколько веков тому назад.

Неожиданное, крепкое пожатие руки оторвало Алису от ее дум. Она подняла голову и, с невольным страхом, увидела Ренуара. Тот сел рядом с ней и прошептал многозначительным тоном:

– Ну что, маркиза? Убедились вы теперь в справедливости того, что я вам говорил? О! Я вовсе не сумасшедший, но только помню прошлое и узнаю тех, кто жил здесь под иными формами. Проклятая цыганка и теперь такая отвратительная ехидна, но только на этот раз она не повредит вам. Ее казнь близка!

Заметив, что молодая женщина смотрит на него со страхом и удивлением, Ренуар таинственно прибавил:

– Я пристыдил ленивое правосудие, пренебрегающее своею обязанностью, и оно передало мне свою власть судить и возложило на меня наказание виновных.

Его перебил слуга, доложивший, что чай подан. Все перешли в столовую, где Марион начала поддразнивать маркиза и спрашивала его, неужели и теперь он станет оправдывать барона Беранже, ссылаясь на нравы пятнадцатого века.

– Да сохранит меня Господь одобрять такие несправедливые и жестокие поступки, но я продолжаю утверждать, что большая часть вины в том, что произошло, лежит на современных нравах, – со странной серьезностью ответил маркиз. – Если бы закон и обычаи не позволяли ему так поступать, как он поступал, то поверьте, он никогда на это не отважился бы. Если бы я начал вешать своих фермеров, то тотчас же вмешался бы прокурор республики. Когда же мы знаем это, то ни мне, ни кому другому не придет в голову покушаться на чью бы то ни было жизнь.

– А если бы вы были убеждены в своей безнаказанности, то, конечно, позволили бы себе такие жестокие репрессии со всяким, что вам не нравится? – враждебным и насмешливым тоном спросил Ренуар.

– Ах, дорогой сосед! Вы уж слишком много приписываете мне. Я, видите ли, ненавижу дерзких людей, а мстить до полного удовлетворения – это королевское наслаждение. Но мы живем в XIX столетии, что одинаково счастливо, как для вас, так и для моих врагов. Если бы во времена рыцаря де Савари вы стали бы высказывать такие же таинственные, странные антирелигиозные убеждения, какие вы громко проповедуете теперь, то, без сомнения, духовный совет осудил бы вас на in расе (In pace (лат.)-здесь: монастырская темница.), – ответил Беранже, причем в глазах его вспыхнул не менее враждебный огонек.

Этот новый спор произвел на всех в высшей степени неприятное впечатление, тем более, что нервное возбуждение безумного бросалось в глаза. Все удивлялись, как мог маркиз считаться с ним, но, против всеобщего ожидания, Ренуар ничего не ответил и удовольствовался загадочной улыбкой. Затем все поспешили в гостиную, где барон тотчас же приступил к чтению манускрипта, чтобы предупредить дальнейшие споры.