"Алиби на выбор. («Девушки из Фолиньяцаро»)." - читать интересную книгу автора (Эксбрайа Шарль)Глава четвертаяВозмущенный испытанным унижением, инспектор Чекотти пересек Фолиньяцаро с быстротой космической ракеты. Он мчался вперед, сопровождаемый удивленными взглядами редких прохожих, никак не ожидавших от миланца подобной прыти. Маттео упивался планами страшной мести, направленной против коварного начальника карабинеров и всех сообщников убийцы. Только одно его беспокоило: почему преступный капрал спокойно остается на месте, вместо того чтобы бежать или прийти с повинной? Неужели он так убежден в своей безнаказанности, что воображает, будто может не опасаться уголовной полиции Милана, представляемой Чекотти? В таком случае, ему придется разочароваться! Полицейский не вошел, а ворвался в участок. Иларио Бузанела, который спокойно стоял на часах у входа, едва не упал. Он был так поражен, что лишился всякой способности реагировать, и когда, наконец, опомнился, Маттео был уже в кабинете Тимолеоне, погруженного в милые его сердцу размышления о том, как приготовить сегодня поленту. По-тирольски, то есть с белым вином и анчоусами? Или же с ветчиной и швейцарским сыром? Он никак не мог решить. Шумное появление инспектора оторвало его от этих приятных забот, и он не скрыл, что шокирован невежливостью миланца, ведущего себя как завоеватель. Пока Чекотти старался отдышаться, перед тем как начать свою обвинительную речь против Рицотто, последний воспользовался его молчанием и начисто испортил ему весь эффект, спокойно спросив: — А что, разве горит? — Горит… где горит? — Вот об этом я вас и спрашиваю, синьор. — Я ничего не знаю, да мне и наплевать. Но мне далеко не наплевать на возмутительные вещи, происходящие в Фолиньяцаро! — Возмутительные вещи в Фолиньяцаро? Вы удивляете меня, синьор! — Ваше удивление вряд ли сильнее моего! В самом деле: начальник карабинеров, вместо того чтобы выполнять свой долг, идет на сговор с преступником и противостоит закону! — И этот начальник карабинеров, синьор, это?.. — Кто же еще, как не вы! Тимолеоне терпеть не мог сердиться, так как у него от этого поднималось давление и расстраивался желудок. Последнее обстоятельство приводило его в ужас, особенно, когда он собирался готовить обед. — Вам придется объяснить ваши слова, синьор, и как следует, в противном случае я буду вынужден рассердиться. — В самом деле? — В самом деле. — Хватит шутить, прошу вас! Почему вы не арестовали вашего капрала Амедео Россатти? — А по какой причине я должен был его арестовать? — Потому что он убил Эузебио Таламани. — А вы это видели? — Что я видел? — Как Амедео убивал Таламани. — Вот это вопрос! Вы, должно быть, думаете, что мы арестовываем убийцу лишь тогда, когда сами присутствуем при совершении преступления? — Я уже скоро сорок лет как занимаюсь своей профессией, синьор инспектор, но никогда еще не арестовывал невиновного. Не надейтесь, что я начну это делать теперь, даже для того, чтобы угодить вам! — Речь идет не о том, чтобы мне угодить, синьор, но об исполнении вашего долга, а ваш долг требует, чтобы вы арестовали убийцу Эузебио Таламани! — Да, когда я буду знать кто он! — Вы прекрасно знаете, что это Россатти! — Значит, вы обвиняете меня во лжи? Чекотти помолчал, понимая, что следует изменить тон. — Посмотрим на вещи более спокойно, синьор. Я понимаю, что вы опечалены необходимостью арестовать одного из ваших людей, это нормально, это человечно… Но ведь Россатти любил Аньезе Агостини… Мысль о ее предстоящем браке с Таламани приводила его в ярость. Классический случай убийства из ревности. — У нас в Фолиньяцаро, синьор, не убивают из-за таких вещей. Мы здесь добрые католики. — Однако страсть… — У нас находят облегчение в криках. Во всей Италии нет таких мощных голосов, как у наших женщин, не говоря уже об их репертуаре, который, по мнению знатоков, не имеет себе равных. — Был бы рад вам поверить, но мэтр Агостини ведь почти присутствовал при этом убийстве! — Судебные ошибки часто совершаются из-за таких «почти». — Ну, хорошо… Я вижу, что вы отказываетесь оказать мне содействие! — Я отказываюсь участвовать в несправедливости. — Я это предвидел! Вернувшись в Милан с арестованным, я буду вынужден написать суровое донесение на ваш счет, синьор. — Вы поступите так, как найдете нужным, синьор инспектор. Чекотти не был готов к конфликту со своими обычными помощниками, карабинерами. Он не сомневался, что комиссар Рампацо, который терпеть не мог осложнений, будет очень недоволен и что это может ослабить впечатление от его удачи. Он сделал последнюю попытку: — Скажите, синьор, мнение нотариуса вам безразлично? — Абсолютно! — Почему? — Потому что меня не интересует мнение человека, продающего свою дочь. — Позвольте мне подчеркнуть, что это вас не касается. — Позвольте вам напомнить, что это говорите вы. Маттео ясно почувствовал, что наткнулся на стену и что довольно простое дело, которое могло быть урегулировано в течение нескольких часов, грозило серьезно осложниться по вине толстяка-карабинера. Внезапно ему пришла в голову мысль, показавшаяся ему блестящей: — Ведь вы сказали, синьор, что жители Фолиньяцаро — добрые католики? — И я это охотно подтверждаю. — Значит, если ваш священник посоветует вам оказать мне помощь в деле задержания Амедео Россатти, пойдете вы на это? — Мне никогда не приходилось, даже ребенком, ослушаться дона Адальберто. Чекотти сразу почувствовал, как с него сваливается огромная тяжесть. Он встал: — В таком случае можете готовить камеру, чтобы запереть убийцу. Маленькие глазки Тимолеоне совсем скрылись в жирных складках, которые при улыбке разбегались по его лицу. — Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия, синьор инспектор. Донна Серафина подозрительно разглядывала посетителя, которому только что открыла дверь. Он не показался ей антипатичным, но все новые лица внушали ей опасение. Она была недоверчивой по природе. — Что вам угодно, синьор? — Побеседовать с падре, если возможно. — Вас как зовут? — Маттео Чекотти. Я полицейский инспектор. Экономка проворчала что-то невразумительное. Слово «полицейский» совсем ей не нравилось. Она испытывала к нему отвращение, укоренившееся в ней давно, еще в те времена, когда ей случалось воровать фрукты в садах и она пряталась от сельского полицейского. — Я поднимусь к нему и спрошу, может ли он вас принять. И она закрыла дверь перед носом инспектора. Он почувствовал себя обиженным, а его симпатии по отношению к Фолиньяцаро и его обитателям отнюдь не возросли. — Эй! Парень! Маттео завертел головой, чтобы удостовериться, что это обращение относится к нему. — Обратите ваши взоры к небу, молодой человек! Чекотти поднял голову и увидел бледное лицо дона Адальберто в ореоле белоснежных волос. — Что вам нужно? — Вы местный священник? — А кто я по-вашему? Папа римский? — Хорошо… Могу я с вами поговорить? — О чем? Этот странный диалог между небом и землей привел инспектора в замешательство. Было совершенно очевидно, что в Фолиньяцаро мало интересовались законом и его служителями! — Это конфиденциальный разговор… — Вы хотите исповедоваться? — Нет, нет! Что за идея! — Для священника самая нормальная, молодой человек, и позвольте вам сказать, что невозможно исповедоваться слишком часто! Так вы решитесь, наконец, сказать мне, что вам нужно? — Это по поводу убийства Таламани. Я полицейский инспектор. — А я к этому какое имею отношение? — Как раз об этом я и хочу с вами поговорить. — Вы, однако, упрямы. Ладно, я спускаюсь… хотя людское правосудие мало меня интересует! Нищенский вид кухни, куда он вошел, внушил Чекотти какое-то чувство уважения. Дон Адальберто указал ему на стул и извинился: — Мне нечего вам предложить. — Я думал, что жители Фолиньяцаро очень благочестивы. — Ну и что из этого? Это не делает их более богатыми, совсем напротив! Я слушаю вас. Полицейский рассказал о трудностях, с которыми он столкнулся, и объяснил, что нуждается в помощи падре, для того чтобы убедить начальника карабинеров оказать ему содействие. Краткий ответ священника прозвучал, как щелканье бича: — Нет! — Но, падре… — Нет! Мне не подобает вмешиваться в светские дела. Кроме того, я полностью одобряю поведение начальника карабинеров. Это в высшей степени порядочный человек. Амедео невиновен. — Какие у вас основания для… — Его первое причастие состоялось здесь. Растерявшись, Маттео попытался найти логическую связь между этой религиозной церемонией и невозможностью совершить преступление спустя пятнадцать лет. — Я не понимаю, какое… — Вы не знаете Амедео, а я его знаю. Вот и все объяснение. Этот юноша неспособен на поступок, в котором вы позволяете себе обвинять его без всяких оснований! — Но нотариус… — Претенциозный кретин! Он ненавидит Амедео, боится, что тот отнимет у него дочь, но, нравится это ему или нет, он ее все равно отнимет, так как то, что написано на небесах, не может стереть этот позер Агостини! Чекотти почувствовал, что начинает сердиться. В его тоне послышалось раздражение. — Меня удивляет, падре, что вы на стороне преступника! — Я на стороне невиновного, молодой человек! Даже если бы вы были правы и Амедео забылся настолько, что посягнул на жизнь своего ближнего, мне бы не следовало его выдавать! — Однако юридические законы… — …ничто по сравнению с небесными. Вы утомляете меня, молодой человек. С меня хватит. Серафина, проводи его. И Маттео очутился на улице, прежде чем осознал, что с ним происходит. Он не сразу понял, что этот ничтожный священник попросту выставил его за дверь, его, инспектора миланской уголовной полиции! Но тут же дикая ярость, унаследованная, вероятно, Чекотти от одной из своих далеких прабабок, согрешившей с каким-нибудь мавром, охватила его. Ах так, значит весь мир объединился против него, чтобы помешать ему арестовать убийцу? Ну что же! Маттео Чекотти еще покажет этим невежам из Фолиньяцаро, где раки зимуют! Он обойдется без падре! Он обойдется без начальника карабинеров! Пусть только нотариус официально подтвердит свои слова, а Аньезе покажет, что ее возлюбленный поклялся при ней убить своего соперника, и дело будет в шляпе! Полный жажды мщения, полицейский снова повернул к дому нотариуса. Мэтр Агостини не видел никаких препятствий к тому, чтобы дать письменные показания, не оставляющие сомнений в виновности Амедео. После того как он отдал их полицейскому, тот попросил его прислать свою дочь. Пришла Аньезе, все такая же красивая, все так же похожая на маленькую девочку, которая боится, что ее будут бранить. Маттео обратился к ней: — Синьорина, я приехал в Фолиньяцаро для того, чтобы арестовать убийцу вашего жениха. Надеюсь, я вправе рассчитывать на вашу помощь? — Нет. Все начиналось сначала! — А почему, собственно говоря? — Потому что я ненавидела Эузебио и тот, кто убил его, принес мне избавление. — Синьорина, позвольте выразить вам мое недоумение по поводу таких речей. Впрочем, я пришел сюда не для того, чтобы читать вам мораль, а чтобы попросить вас рассказать мне об Амедео Россатти. — Амедео… Она произнесла это имя каким-то воркующим тоном, который ясно свидетельствовал о ее страсти. — Амедео… Я люблю его… — Об этом, представьте себе, я догадываюсь, но скажите, что это за человек? — Самый красивый, самый добрый, самый нежный, самый преданный… Чекотти сухо прервал эти дифирамбы: — Благодарю вас, синьорина. И он покинул дом Агостини, ворча про себя, что нельзя верить тем, кто уверяет, будто от любви девушки умнеют. Маттео рассказал начальнику карабинеров о результате своих посещений, о странном приеме, оказанном ему доном Адальберто. Тимолеоне не мог удержаться от смеха. Желая восстановить свой престиж, Чекотти заметил, что письменных показаний нотариуса вполне достаточно для того, чтобы арестовать капрала. Начальник карабинеров обязан помочь ему в этой операции, в противном случае, он будет вынужден немедленно позвонить в Милан. Рицотто вытаращил глаза: — А вы знаете, где живет Амедео? — Нет. — В верхнем конце деревни! — Ну и что? — Вы хотите, чтобы мы туда полезли в это время дня? — А что в этом особенного? — Да ведь уже почти полдень! — Ну и что? — Во-первых, солнце сейчас печет слишком сильно для того, чтобы подниматься в гору, а во-вторых, я занят приготовлением обеда. Думаю приготовить поленту с ветчиной и сыром… Не пообедаете ли вы со мной? Прежде чем ответить, полицейский внимательно посмотрел на Тимолеоне, стараясь угадать, не издевается ли тот над ним. Но нет, было ясно, что начальник карабинеров говорит совершенно серьезно. — Странное же у вас представление о ваших обязанностях, синьор! — Нисколько, нисколько! Это вы, горожане, всегда торопитесь, когда никакой спешки нет. Амедео у своей матери, это его выходной день, а кроме того, он невиновен… — Это вы так говорите! — Да, это я так говорю, синьор инспектор. Почему вы думаете, что сейчас он скорее может убежать, чем сегодня утром или прошлой ночью? С другой стороны, как вы сами понимаете, для приготовления поленты требуется время. Когда вы достигнете моего возраста, синьор, вы поймете, что ничто на свете не имеет большого значения, за исключением того, что вы едите, что вы пьете и о чем вы думаете. И уж вовсе никакого значения не имеет то, что вас заставляют делать! …Сидя друг против друга, они ели поленту. Чекотти честно признался, что никогда еще она не казалось ему такой вкусной. Это замечание привело Тимолеоне в самое благодушное настроение. Они осушили бутылку грумелло, закурили по сигаре и единодушно решили, что с задержанием Амедео Россатти можно подождать, пока они переварят обед. Согревая в правой руке стакан с коньяком, который Рицотто достал из заветного угла, они лениво беседовали. Оба испытывали сонливость, и только присутствие другого мешало им поддаться ей. — А что вы думаете о нашей Аньезе, синьор инспектор? — Просто дурочка! Только и знает, что превозносит своего Амедео! — Она любит его… — Это не оправдание! — О, напротив! Любовь делает нас восторженными, заставляет все видеть в розовом свете… Мы наделяем тех, кто нам нравится, всеми добродетелями… Глаза у нас раскрываются только тогда, когда уже слишком поздно… — В таком случае мне, должно быть, повезло, потому что у меня они раскрылись вовремя! Рицотто недоверчиво посмотрел на него. — Неужели вы хотите этим сказать, синьор инспектор, что никогда не были влюблены? — Был, но всего один раз. И больше не собираюсь! Та, которая поймает меня в свои сети, еще не родилась! — Кто знает, синьор? — Можете мне поверить! Около четырех часов пополудни Тимолеоне, сопровождаемый Чекотти, поднимался к дому Элоизы. Он предварительно договорился с полицейским, что тот не наденет на Амедео наручников и не увезет его в Милан в этот же вечер. Перед уходом начальник карабинеров незаметно поручил Бузанеле пойти к дону Адальберто и сообщить ему обо всем. Поднимаясь, Рицотто ворчал, что недостойно христианина заставлять человека его возраста и комплекции карабкаться на такую высоту. Маттео ответил, что убивать людей тоже не является христианским поступком. Встретила их Элоиза. Догадываясь о катастрофе, она решила сразу перейти в наступление: — Тимолеоне! Ты снова за свои глупости, а? Услышав еще с порога это неожиданное восклицание, Чекотти почувствовал, как рушатся его былые представления об уважении, которым пользуются карабинеры. Не веря собственным ушам, он пассивно следил за словесным поединком между хозяйкой дома и Рицотто. — Элоиза! Со мной инспектор миланской уголовной полиции! — А мне-то что? — Не об этом речь. Синьор убежден в виновности твоего сына. — Если он так думает, то он попросту глуп! Маттео так и передернуло. Значит, судьбе угодно было, чтобы в этом Фолиньяцаро, о существовании которого он и не подозревал всего несколько дней назад, рассыпалось в прах все, что он уважал, все, во что он верил! — Выбирай слова, Элоиза! Как бы тебе не пришлось отправиться в тюрьму вместе с сыном! — А кто это собирается заключить в тюрьму моего Амедео, хотела бы я знать? — Синьор инспектор, конечно! — В таком случае я его убью! И она побежала за ружьем. Когда она вернулась, Чекотти, с трудом проглотив слюну, произнес, запинаясь: — Си… синьор… почему… почему… вы ничего не делаете? — Вспомни, Элоиза, что ты чуть меня не убила! — И я сожалею, что не сделала этого, подлый ты человек! Предатель! Иуда! — Продолжай в том же духе, и я протащу тебя в наручниках через всю округу! Привлеченный шумом, Амедео спустился с лестницы. — Что здесь происходит? Элоиза бросилась к сыну и сжала его в своих объятиях. — Эти чудовища хотят увести тебя в тюрьму! — Почему? Инспектор решил, что пора взять слово. — Потому, что вы подозреваетесь в убийстве Эузебио Таламани. — Это неправда! — Придется это доказать. Я обещал вашему начальнику не надевать на вас наручников. Молодому человеку удалось убедить мать спокойно дожидаться развития событий, и он вышел со своим эскортом. Глядя с порога, как они удаляются, синьора Россатти, вся в слезах, криками выражала свое отчаяние и возмущение: — Тимолеоне, ты чудовище! Небо покарает тебя! Ты отрываешь от матери ее единственного сына! Пусть будет проклят день, когда ты родился! Ублюдок! Позор для всего человечества! Если с моим Амедео что-нибудь случится, я задушу тебя собственными руками, убийца! Похититель детей! Выбившись из сил и с трудом переводя дыхание, она бросила им вслед последнее оскорбление: — Еретики! Она не совсем понимала, что означает это слово, но помнила, что дон Адальберто всегда им пользовался, когда хотел заклеймить врагов Христа. Спускаясь по тропинке и слушая все удаляющийся голос донны Элоизы, Маттео Чекотти поинтересовался: — А что, в Фолиньяцаро все женщины такие? — Все. Тимолеоне Рицотто приказал Бузанеле отвести капрала в камеру. Карабинер заколебался. Речь шла о совершенно новом явлении, непредусмотренном уставом. Открыв дверь в помещение для проштрафившихся, он стоял на вытяжку все время, пока Амедео проходил в камеру и, когда тот присел на соломенный тюфяк, спросил: — А теперь что я должен сделать? — Ты выйдешь и запрешь дверь на ключ. — Этот ключ нужно отдать вам? — Нет, оставишь у себя. — Пусть лучше будет у вас, а то я обязательно его потеряю. Маттео Чекотти страшно рассердился, когда, для того чтобы войти в камеру, ему пришлось взять ключ через окошечко из рук самого узника. Он высказал Бузанеле, что он о нем думает, но тот возмутился: — Ведь ответственность за ключ лежит на капрале! — Не тогда, когда он сам заключен в тюрьму! — Как я мог догадаться! Ничего подобного раньше не бывало! А теперь сами возьмите этот ключ, спрячьте его и оставьте меня в покое! Решив таким образом проблему, Иларио Бузанела повернулся на стуле и подставил лицо солнцу, ясно давая понять, что его ничто больше не интересует в этом мире, где заключают в тюрьму капралов карабинерских подразделений. Инспектор как раз собирался приступить к первому допросу, когда в участок вошел дон Адальберто и прямо направился к камере. — Вот и я, сын мой, явился по твоей просьбе. Россатти был слегка удивлен этим сообщением, но постарался не подать виду. — Ты хочешь исповедаться, как мне сказала твоя мать, эта святая женщина? Капралу все же не удалось полностью скрыть свое недоумение, узнав одновременно о своем желании исповедаться и о внезапном причислении донны Элоизы к лику святых. — О да, падре. Чекотти попытался вмешаться. — Позвольте, падре, я должен его допросить и… Дон Адальберто смерил его презрительным взглядом: — В Фолиньяцаро, молодой человек, никто себе не позволяет пройти раньше меня! — Но я здесь представляю закон! — А я — Бога! Это не одно и то же, как по-вашему? Вы знаете, вероятно, что исповедь происходит без свидетелей? — Безусловно, но… — В таком случае, будьте любезны выйти, прошу вас. Я позову вас, как только закончу. Вне себя от злости, Чекотти вынужден был уступить. Как только он удалился, дон Адальберто сел рядом с заключенным: — Амедео, сын мой, можешь ты поклясться здоровьем твоей матери, здоровьем Аньезе, что ты непричастен к смерти этого дурня Таламани? — Клянусь вам, падре. — Я верю тебе. — Но поскольку это не я, кто все-таки убил его? — У меня есть на этот счет одно предположение, но для того, чтобы в этом разобраться, нужно время, и мы вместе постараемся его выиграть. — Каким образом? — Ты — тем, что не будешь ничему удивляться… Я хочу сказать, что бы ни произошло… Ты будешь хранить полное молчание, не будешь ничего ни подтверждать, ни отрицать… Можешь взывать к чести, к собственной совести, в общем, к чему сам захочешь. А для начала вот как ты должен себя вести с этим миланцем, который намеревается преподать нам урок… И дон Адальберто долго что-то шептал на ухо Амедео, который кивал головой в знак понимания. Закончив свои инструкции, священник поднялся, благословил Амедео и объявил громким голосом: — Оставайся с миром, сын мой, ты чист от греха. По другую сторону двери Маттео нетерпеливо ждал своей очереди. Выйдя, дон Адальберто улыбнулся ему: — Передаю его вам, сын мой, белым, как снег! — Это с вашей точки зрения! — Единственной, которая имеет значение, молодой человек. А раз я уже здесь, не хотите ли, в самом деле, исповедаться? Чекотти еле удержался, чтобы не ответить грубостью. — Нет, спасибо. — Жаль… Ведь ваша совесть не может быть совершенно спокойна. Разве можно преследовать невинных людей и не испытывать при этом угрызений?.. Очень сожалею, что не могу больше оставаться в вашей компании, но мои обязанности… Хотя вы, кажется, и не принимаете их всерьез… Полицейский был больше не в силах сдерживаться. Его уважение к религии было сметено, как плотина под непреодолимым напором воды. — Падре!.. Я был воспитан в католической вере. Я чувствую себя добрым христианином… Я готов повиноваться вам, когда нахожусь в церкви, но вне ее, прошу вас, оставьте меня в покое! — Для доброго христианина вы не слишком-то почтительны, как по-вашему? Чекотти закрыл глаза, сжал кулаки, стиснул зубы, но все же ухитрился пробормотать: — Уходите, падре!.. Уходите или я арестую вас! Дон Адальберто расхохотался. — Миланский шутник! Впрочем, я и сам люблю иногда хорошую шутку… До свидания, желаю повеселиться… Полицейский прохрипел: — Повеселиться!.. — И не забывайте, что я жду вас в любой день на исповедь. Он бодро удалился, оставив Маттео на грани нервного срыва. Тимолеоне, который присутствовал при этой сцене, спрятавшись за полуоткрытой дверью, приблизился к нему. — Ну и тип этот дон Адальберто, вы не находите? — Только вас не хватало! Хоть вы-то оставьте меня в покое! И он бросился в камеру. Амедео, растянувшись на постели, курил и мечтал об Аньезе. Бузанела, в ужасе от того, что с его начальством осмеливаются разговаривать в таком тоне, замер в ожидании взрыва. Рицотто, однако, удовольствовался тем, что заметил, обращаясь к нему: — Нельзя сказать, что работники уголовной полиции хорошо воспитаны, как ты считаешь? В камере заключенный насмешливо посмотрел на Чекотти. Тот долго молчал, стараясь прийти в себя. Он твердо решил увезти Амедео в Милан в этот же вечер, несмотря на обещание, данное им Тимолеоне. Фолиньяцаро со своими дикарями-обитателями успело ему смертельно надоесть. Он начал мягко: — Вы должны знать, что в тюрьме запрещается курить. — Но ведь я еще не обвиняемый, не так ли? — Мне кажется, долго ждать не придется! — У каждого свое мнение, синьор. — Амедео Россатти, признаетесь ли вы в убийстве Эузебио Таламани? — Нет. — Естественно! — Естественно… — Но вы не отрицаете, что он был вашим соперником? — Моим соперником? — Ведь он собирался жениться на вашей любимой девушке? — На ком? — Как это на ком? На Аньезе Агостини, конечно! — Синьор инспектор, вы, вероятно, знаете поговорку: одну потеряешь, десять других найдешь. — В самом деле? — В самом деле. — Амедео Россатти, подумайте хорошенько, прежде чем ответить: вы смеетесь надо мной, да или нет? — Я бы никогда не позволил себе, синьор! — И правильно поступаете. Если, как вы утверждаете, вопреки всеобщему мнению, Аньезе Агостини вас особенно не интересовала, почему же вы избили Эузебио Таламани так сильно, что он потерял сознание и остался лежать на земле? — Я? — Да, вы! — Я и не прикоснулся к Таламани. — Что? — Повторяю, синьор инспектор: я и пальцем не тронул Таламани. — Но послушайте, несчастный! Мэтр Агостини присутствовал при вашей драке! — По его словам! — Вы намекаете на то, что он лжет? — А почему бы и нет? — С какой же целью? — В Фолиньяцаро любой вам скажет, что он меня ненавидит, потому что я встречался с его дочерью. — По вашим словам, вы не любили эту молодую особу? — Можно подумать, что встречаются только с теми, кого полюбили навеки!.. Амедео мысленно попросил прощения у своей Аньезе за это предательство. — Значит, вы выбрали такой способ защиты? Он ни к чему не приведет, уверяю вас, так как у меня в кармане письменные показания синьора Агостини! — Ну что ж! Выходит, мы в равном положении: его слова против моих! — Его приводили к присяге! — Меня тоже. Раздраженный Чекотти начинал понимать, что пустая формальность, как ему казалось сначала, перерастает в трудноразрешимую проблему. Он не мог обвинить Россатти в убийстве и увезти его в Милан на основе одних только показаний мэтра Агостини. Нужно было снова приниматься за расследование и искать свидетелей привязанности Амедео к Аньезе и ненависти, которую он испытывал по отношению к сопернику. — Если вы воображаете, что сумеете выпутаться таким путем, то вы ошибаетесь! — Выпутаться откуда? — Из истории, в которой запутались. — В которую вы меня впутали, синьор инспектор! На основании голословного обвинения ревнивого отца вы отправляете в тюрьму капрала карабинерских подразделений… Я совсем не уверен, что ваши действия по отношению ко мне будут одобрены в высших сферах! В то время как разворачивался этот словесный поединок, дон Адальберто зашел к синьорине Карафальда, старой деве, заведующей маленьким почтовым отделением в Фолиньяцаро. Он очень любезно с ней заговорил, что не могло не удивить пожилую даму, давно знакомую с его далеко не мягким характером. — Джельсомина, я знаю, как ты привязана к церкви и предана ее служителю. Именно во имя церкви я хочу попросить тебя о большой услуге… — Если я смогу вам ее оказать… — Несомненно, дочь моя, несомненно, тебе понадобится только чуточку доброй воли. Так вот: я полагаю, что из Фолиньяцаро совсем немного писем уходит каждый день? — Совсем немного, падре. — А ты случайно не записываешь адреса отправителей? — Обязательно, падре. Во-первых, потому что их так мало, а во-вторых, на случай жалоб. В большом почтовом отделении это было бы невозможно, но здесь… — И эти адреса, Джельсомина, славная моя Джельсомина, куда ты их записываешь? — В специальную тетрадку. — Джельсомина, милая дочь моя, мог бы я заглянуть в эту тетрадку? — Дело в том, падре, что это запрещено! — Дитя мое, неужели ты в самом деле думаешь, что существует нечто запретное для Господа Бога, чьим представителем в Фолиньяцаро я являюсь? В сердце старой барышни началась жестокая борьба между привязанностью к церкви и привычным послушанием по отношению к властям. С присущим ему хитроумием дон Адальберто постарался склонить чашу весов в свою сторону. — Послушание властям — это доброе дело, почтенное дело, но в конечном итоге оно может принести только небольшую пенсию, тогда как послушание Богу обеспечивает вечную жизнь в раю! Джельсомина нашла аргумент в высшей степени убедительным и приняла решение в пользу будущих благ. — Но ведь никто об этом не узнает, падре, не так ли? Дон Адальберто сделал вид, что он шокирован. — Джельсомина!.. Открыть эту тетрадь — для меня то же самое, что выслушать исповедь людей, чьи имена здесь записаны. Она пошла за тетрадкой. — Только знаете ли, падре, здесь не всегда указано имя отправителя. — Не имеет значения! У нас не так уж много людей, умеющих писать… В то время как синьорина Карафальда следила, не покажется ли какой-нибудь посетитель, священник знакомился, удовлетворенно ворча, с корреспонденцией, отправленной из Фолиньяцаро за последние шесть месяцев. Он быстро с этим справился, закрыл тетрадь и, прежде чем вернуть ее законной владелице, заявил: — Со своей стороны, Джельсомина, забудь о моем посещении… Мы одни, ты и я, будем знать о том, что мы тайно потрудились во славу Господа или, по крайней мере, Его учения. — Аминь. — Джельсомина, я горжусь тобой. В следующий вторник я бесплатно отслужу панихиду по твоей покойной матери. При жизни это была славная женщина, и я уверен, что теперь ее место среди избранных. Сверх того я поставлю свечу за восемь лир в память всех усопших Карафальда. Вне себя от благодарности, Джельсомина всплеснула руками. — О, благодарю, падре. — Услуга за услугу… А восемь лир? — Простите? — Я сказал, свеча за восемь лир. — Но я подумала… — Панихида будет бесплатной, дочь моя, но не свеча. Весь этот день Маттео Чекотти бегал, высунув язык, стараясь собрать показания против Россатти. Ему помогал нотариус, возмущенный тем, что Амедео солгал. Инспектор допросил Аньезе в его присутствии, и под безжалостным взглядом отца ей пришлось сознаться, что капрал уверял ее в своей безумной любви, что они поклялись друг другу стать мужем и женой и что Амедео, доведенный до отчаяния, говорил, что убьет всякого, кто будет препятствовать их счастью. Полицейский был очень доволен. Дон Изидоро сопровождал его повсюду, и авторитет нотариуса, а также деньги, которые многие были ему должны, заставили людей, хорошо относившихся к Амедео, признать тем не менее, что они знали о любви юноши к Аньезе Агостини. Правда, никто не смог подтвердить, что между карабинером и Таламани произошла драка: единственным ее свидетелем был нотариус. Но Чекотти считал, что его протоколы и без того достаточно убедительны для оправдания ареста. Горячо поблагодарив мэтра Агостини, он вернулся в участок и сказал Россатти, что собранные им показания заставляют его продлить арест обвиняемого до перевода в Милан на следующее утро. Амедео выслушал это сообщение с безмятежным видом. — Вы совершаете грубую ошибку, синьор. — Тем хуже для меня, мой друг. Я беру риск на себя! Маттео объявил начальнику карабинеров, что возлагает на него ответственность за дальнейшие события. Если, когда он придет за Амедео, того вдруг не окажется в камере, то вместо него он увезет с собой самого Рицотто и ему придется дать объяснения кому следует. Потом он позвонил комиссару Рампацо, чтобы сообщить ему о своем успехе и скором возвращении. Комиссар сдержанно поздравил его; победа Чекотти заставила его пожалеть, что он не поручил этого задания своему любимцу, Ансельмо Джаретте. Довольный проведенным днем, Маттео отправился к Онезимо Кортиво, скудно поужинал, потом, поднявшись в свою комнату, лег спать и уснул сладким сном победителя. Тем временем Тимолеоне Рицотто успел посовещаться с доном Адальберто. Священник закончил вечер у синьоры Габриелли, портнихи, где долго беседовал с Терезой, ее хорошенькой дочерью. Проснувшись на следующее утро и посмотрев на небо, Чекотти решил, что оно никогда еще не было таким голубым и прекрасным. Скромная комната, где он находился, показалась ему очень милой в своей простоте. Он закинул руки за голову и наслаждался первыми минутами дня, который должен был стать для него триумфальным. Эти воображалы из Фолиньяцаро думали, что им удастся его провести, но он утрет им нос. Он дождется середины дня и только тогда пойдет за заключенным и посадит его в свою машину, так что каждый сможет полюбоваться спектаклем. Его реванш должен быть полным и всенародным. Маттео колебался только в одном, следует ли ему пойти на исповедь к падре с целью доказать, что он способен перехитрить его вместе со всей его паствой, включая наглого кабатчика, жирного начальника карабинеров, желчного мэра и идиота-карабинера, не говоря уже, само собой разумеется, о синьоре Амедео Россатти, который позволил себе издеваться над инспектором миланской полиции! В пустом кафе Онезимо меланхолически перетирал стаканы. Глаза его блуждали в дымке, оставшейся, вероятно, от множества выпитых накануне им и его старыми друзьями стаканчиков виноградной водки. Он сделал вид, что не заметил прихода Чекотти, но полицейский не собирался щадить ни одного из жителей Фолиньяцаро, оскорбивших его достоинство. Любезно улыбаясь, он подошел к хозяину кафе: — Прекрасный день, не правда ли? Тот пожал плечами. — Да, если угодно… — А знаете, Фолиньяцаро начинает мне нравиться. Онезимо неуверенно посмотрел на Маттео. — Мне трудно в это поверить… — Тем не менее, это так… На первый взгляд эта деревушка, действительно, кажется не слишком приветливой: горы, ветер, который практически не перестает дуть, и, наконец, неожиданная для меня нелюбезность ваших сограждан… Скажите, они всегда такие? — Это зависит от того, с кем они имеют дело. Чекотти пропустил намек мимо ушей. Он твердо решил, что никому не позволит испортить себе настроение. — Вот всегда так бывает: только начинаешь по-настоящему знакомиться с людьми, как приходится уезжать… Он вздохнул. Кортиво поинтересовался: — Вы хотите сказать, что покидаете нас? Инспектор снова лицемерно вздохнул. — К сожалению… Моя миссия окончена, ничто больше не задерживает меня в Фолиньяцаро. Полицейский с удовлетворением отметил, что Онезимо попался на удочку. — Так ваша миссия окончена? — Да, я задержал убийцу Таламани и мне остается только отвезти его в Милан. Передам его в руки властей и сразу займусь другим делом. В моем ремесле, увы, работы хватает. Он помолчал как настоящий актер, вздохнул в третий раз, потом взволнованно произнес: — Бедный парень… Загубить так свою жизнь, утратить свободу, может быть, на двадцать лет… Провести всю молодость в тюрьме, и все это из-за какой-то девицы, которая месяца через два, вероятно, и думать о нем забудет… Как это грустно… — Да, это грустно. Хозяин кафе говорил искренне, и Чекотти стало немного стыдно за комедию, которую он перед ним разыгрывал. — До свидания, синьор Кортиво… Я уеду часам к трем… Я не изверг какой-нибудь и не помешаю ему проститься с матерью, бросить последний взгляд на свой дом, куда он, несомненно, больше не вернется… Бывают моменты, когда мое ремесло становится мне в тягость. Закрывая за собой дверь кафе, Маттео не сомневался, что Онезимо тут же бросится к своим друзьям и что меньше чем через час все Фолиньяцаро будет в курсе событий. В помещении карабинеров стоял приятный запах кофе и поджаренного хлеба. Амедео завтракал в своей камере в обществе Тимолеоне. Приоткрыв дверь, инспектор насмешливо спросил: — Не помешаю? Его приход, казалось, нисколько не смутил карабинеров. Тимолеоне предложил ему кофе с молоком, но он с достоинством отказался. — Не хочу вам портить аппетит, Россатти, но у меня для вас плохие новости. Капрал с виду не слишком расстроился. — Меня не удивляет, синьор, что это говорите вы. — Мэтр Агостини подтвердил свои показания; Аньезе признала, что вы неоднократно клялись в ее присутствии убить вашего соперника, если она подчинится воле отца; у меня имеется, наконец, целый список лиц, свидетельствующих о вашей любви к синьорине Аньезе. Если хотите, я их перечислю. Рицотто тут же заметил: — Жители Фолиньяцаро, синьор инспектор, обладают пылким воображением. — Не сомневаюсь в этом, но когда воображаемое совпадает с действительностью, оно становится правдой. Мне кажется, следует предупредить мать этого парня, что я увожу его в Милан. Тимолеоне воздел руки к небу. — Синьор инспектор, я знаю Элоизу с того дня, как она впервые открыла глаза на этот мир. Так вот: если она узнает о вашем намерении, она устроит в Фолиньяцаро революцию, а так как вы лишили меня моего капрала, то нас теперь только двое. В этих условиях я не могу больше отвечать за порядок. Когда вы собираетесь уехать? — Около трех часов, я полагаю. — Надо поразмыслить… Если вы не возражаете, я удалюсь ненадолго, чтобы получше сконцентрироваться и все обдумать. — Что именно, синьор? — Как что? Меню сегодняшнего обеда, конечно! — Синьор, ведь я говорю о серьезных вещах! — Я тоже, синьор. Подумайте сами: сейчас всего без пятнадцати десять, следовательно, я успею еще приготовить для вас такую фаршированную телячью грудинку, что пальчики оближешь! Бузанела! — Да, шеф? Вскочив со стула, к которому он прилип как улитка к раковине, карабинер примчался на зов. — Возьми листок бумаги и запиши то, что я тебе скажу. — Слушаюсь! — 700 граммов телячьей грудинки… Впрочем, запиши лучше килограмм… По 150 граммов жирной и постной ветчины… Смотри хорошенько, Иларио, чтобы тебе не всучили один жир, иначе будешь иметь дело со мной, понял? 150 граммов болонской колбасы… 50 граммов пармезана… два яйца… головку чеснока… Пучок петрушки. Это все. Амедео, который до этого сидел не открывая рта, запротестовал: — А шалфей, шеф? Вы забыли шалфей! Моя мать всегда его добавляет. Тимолеоне подскочил, будто его ужалила оса. — Я уважаю твою мать, Амедео, но вынужден тебе сказать, что хотя она хорошо готовит, но душу в это не вкладывает! — Не могу вам позволить, шеф… — Позволяешь ты мне или нет, это ничего но меняет! Элоизе всегда недоставало вдохновения, которое создает великих кулинаров! А у меня оно есть, можешь не сомневаться. Значит, я знаю, о чем говорю, и не такому сопляку, как ты, учить меня готовить фаршированную телячью грудинку! Бузанела, даю тебе двадцать минут, чтобы принести все это! — Слушаюсь! Карабинер устремился к двери, захватив по дороге корзинку. Рицотто заключил, улыбаясь: — Славный Иларио, какой он преданный… Маттео не верил своим глазам. Этот начальник карабинеров, думающий только о еде… Этот парень, обвиняемый в убийстве, которого волнуют кулинарные проблемы… Впору было спросить себя, сохранился ли у этих людей здравый смысл? Принадлежало ли Фолиньяцаро к нормальному миру, где мужчины и женщины боятся окончить свою жизнь в тюрьме? Эти карабинеры выглядели такими искренними, что Трудно было заподозрить, будто они играют всю эту комедию с единственной целью посмеяться над ним. Он сделал попытку вернуть их на землю. — Синьор, вы удивляете меня! В то время как правосудие отнимает у вас вашего капрала, с которым вас, как кажется, связывает большая дружба, вы думаете только о приготовлении обеда. — Аппетит не имеет никакого отношения к чувствам, синьор! — А что касается вас, Россатти, то вы, по-видимому, не понимаете, что вам грозит тюремное заключение, по крайней мере, на двадцать лет? — Ну и что? По вашему мнению, я должен на этом основании объявить голодовку? Не зная, что на это ответить, Чекотти молчал. Тимолеоне дружелюбно похлопал его по плечу и попросил помочь ему в приготовлении обеда: — Наденьте-ка фартук и постарайтесь помельче нарубить петрушку, чеснок, колбасу и ветчину. Не в характере Маттео было хитрить с самим собой. Поэтому он не мог не признать, что замечательно пообедал. Несмотря на выпитое вино и коньяк, во рту у него сохранялся тонкий вкус созданного Тимолеоне фарша. Инспектор пребывал в том неестественном состоянии, когда дух как будто отделяется от тела, отяжелевшего от съеденной пищи. Начальник карабинеров спал, сидя напротив него, а Амедео, вопреки самым элементарным правилам военной дисциплины, мирно подремывал. Из караульного помещения доносился храп Иларио Бузанелы, разомлевшего от жары. Вдалеке, а может быть, поблизости — Чекотти не в состоянии был определить — пробило два часа. Полицейский встряхнулся, как собака, выходящая из воды, и постучал по столу, чтобы разбудить своих сотрапезников. Те подняли отяжелевшие веки, приоткрыв полные упрека глаза: эти миланцы никогда не научатся жить, как подобает людям! Храп в караулке прекратился. Среди наступившей тишины раздался заплетающийся голос Маттео: — С весельем покончено, начинаются серьезные дела… Через час мы уезжаем, Россатти… Может быть, пора предупредить вашу мать? — Она уже давным-давно все знает, синьор. — Каким образом? — Можете не сомневаться, что из деревни к ней были отправлены гонцы. — В таком случае, почему она не пришла до сих пор? Где она? Тимолеоне вмешался в разговор: — Вы, действительно, хотите знать, где она, синьор? Ладно… Иларио! Бузанела поторопился явиться. — Скажи синьору инспектору, где находится Элоиза. — Она на миланской дороге, в двух метрах от деревни, сидит со своим ружьем за насыпью. Полицейский удивился. — Что это ей пришло в голову? Зачем она там сидит? — Она ждет вас. — Меня? Но почему? — Она собирается вас застрелить. И Иларио любезно пояснил: — А как же! Ведь вы отнимаете у нее сына, вот она и… понимаете? Тимолеоне, со своей стороны, счел необходимым добавить: — Можете себе представить, на самом солнцепеке?! Чекотти явно было не до шуток. — Вот что я представляю себе: вы знаете о приготовленной для меня западне и не принимаете никаких мер! По-вашему, вероятно, совершенно естественно, что на мою жизнь покушаются! — Иларио! — Шеф? — Пойди и скажи Элоизе, чтобы она перестала валять дурака или я рассержусь! И отнеси ей остатки грумелло. Бедняжка, должно быть, испытывает жажду. — Но послушайте, шеф… Мне придется пройти через всю деревню! — Ну и что? — Ведь жарко! — Иларио Бузанела, считаешь ты себя карабинером, да или нет? — Да, шеф! — В таком случае замолчи и исполняй приказ. — Слушаюсь, шеф. Иларио удалился, волоча ноги. Чекотти встал. — Благодарю за обед… Амедео Россатти, можете вы дать мне слово, что не попытаетесь убежать! Тогда я не надену на вас наручников. — Даю вам слово, синьор инспектор. — В таком случае, собирайтесь. В тот самый момент, когда двое из собутыльников — полицейский уже был на ногах — с трудом поднимались со своих мест, стараясь принять вертикальное положение, в участок с шумом ворвалась вдова Габриелли, таща за собой свою очаровательную дочь Терезу, которая казалась довольно растрепанной. Тимолеоне и его гости еще не успели раскрыть рта, как синьора Габриелли начала кричать: — Где этот полицейский из Милана? Тимолеоне пальцем указал на Маттео. Одним движением руки вдова притянула дочь к себе, потом буквально швырнула ее на грудь инспектора. Последний только успел подумать: какую еще дьявольскую шутку задумали с ним сыграть проклятые обитатели Фолиньяцаро? Но в этот миг опять раздался голос синьоры Габриелли: — Обо всем расскажи ему, мерзкая! Исповедайся публично, позор всей моей жизни! Бесстыжая! Твой бедный отец, должно быть, переворачивается в своем гробу, видя, какой ты стала! Подумайте, синьор инспектор, эта девчонка, которую я всегда учила только добру, ведь ее поведение отбивает всякую охоту иметь детей! А у вас есть дети? — Нет. — Вы сами не понимаете, как вам повезло! Будешь ты говорить, Тереза, или хочешь, чтобы я тебя поколотила? Опустив голову, Тереза прошептала: — Я не смею… Вдова обернулась к Амедео: — В таком случае говори ты, бездельник! Соблазнитель! Бесчестный! — Я? А что вы хотите, чтобы я сказал? — Тебе стыдно, да? Так вот: если у вас обоих храбрости не хватает, я сама все расскажу синьору из Милана! И, ухватившись за лацканы пиджака Чекотти, глядя прямо ему в глаза, она стала жаловаться: — Знаете, что она сделала со мной, со своей матерью, эта бесстыжая? Она меня обманула! Я думала, что она у своей тетки, а она в это время встретилась с этим проходимцем Амедео! Она поджидала его, как какая-нибудь уличная девка, у выхода из кафе этого подлеца, этого отравителя Онезимо. Что вы на это скажете? Полицейский сначала высвободился, потом заверил вдову, что ему нет дела до поведения ее дочери и что, кроме того, ей не придется больше опасаться дурного влияния со стороны Амедео, так как он его увозит в миланскую тюрьму. — Но, синьор, именно это-то и невозможно! — Почему? — Потому что эта парочка занималась Бог знает чем как раз в то время, когда убили этого несчастного Таламани. Кстати сказать, это был прекрасный человек, вежливый и все такое… А ведь это чудовище Амедео не мог одновременно находиться в разных местах, как по-вашему? Чекотти почувствовал, что земля уходит у него из-под ног. — И вы только теперь являетесь, чтобы сказать мне об этом?.. — Это по ее вине! Чтобы спасти свою репутацию, она позволила бы вам увезти его, эта бессердечная! Но, к счастью, я здесь! Для меня справедливость на первом месте! А ведь я была бы очень довольна, если бы этот Россатти, этот соблазнитель, совсем уехал отсюда! Но, что делать, Габриелли всегда были на стороне закона. Инспектор повернулся к девушке: — Это правда? — Да, синьор… Простите меня. Вне себя от злости Маттео набросился на Амедео: — А вы что же? Почему вы мне не сказали?.. Россатти придал своему лицу серьезное выражение и сдержанно произнес: — Честь молодой девушки поставлена на карту, синьор инспектор. — Не морочьте мне голову вашими глупостями. Подтверждаете вы или нет то, что рассказала эта женщина? — Я не имею права ничего сказать. Чекотти с удовольствием закатил бы ему затрещину. Он сделал попытку напугать вдову Габриелли, так как не знал, что страх неведом женщинам из Фолиньяцаро. — Известно ли вам, как закон карает за лжесвидетельство? — Лжесвидетельство? Так вы думаете, что мне доставляет удовольствие чернить собственную дочь перед посторонними? — Хорошо, можете идти… И он добавил в силу привычки: — Оставьте вашу фамилию и адрес. Все расхохотались, кроме Маттео. …Когда они остались втроем, Чекотти, покраснев под ироническими взглядами двух остальных, некрасиво выругался, потом воскликнул: — Я уверен, что обе они лгали! Тимолеоне Рицотто добродушно улыбнулся: — Очень возможно, синьор, но как это доказать? |
||
|