"Новеллы" - читать интересную книгу автора (Пиранделло Луиджи)

ВСЕ, КАК У ПОРЯДОЧНЫХ ЛЮДЕЙ (Перевод Л. Вершинина)

I

Синьорина Сильвия Ашенси приехала в Рим, чтобы добиться перевода из Перуджи, где она преподавала в средней школе; она готова работать где угодно, даже в Сардинии, даже в Сицилии. В Риме Сильвия обратилась за помощью к молодому депутату парламента Марко Вероне. Прежде Верона был любимым учеником ее бедного отца, знаменитого физика, профессора университета в Перудже, погибшего год назад в результате взрыва в лаборатории.

Сильвия была уверена, что Верона использует все свое влияние, которое он за короткий срок приобрел в парламенте, чтобы помочь ей; ведь он отлично знает, какие причины заставили ее покинуть родной город.

Действительно, Верона принял ее не только любезно, но и с искренней симпатией. Молодой депутат снизошел даже до воспоминаний о том, как он бывал в гостях у покойного профессора, и, если не ошибается, иногда встречал там и ее. Ну, конечно же! Она была тогда совсем девочкой, почти малышкой, но уже заменяла отцу секретаршу...

При этих словах лицо синьорины Ашенси стало пунцовым. Малышкой? Надо же сказать такое! Ей было тогда полных четырнадцать лет... Ну а сколько лет было в то время уважаемому депутату Вероне? Двадцать, самое большее двадцать один. О, она могла бы повторить сейчас слово в слово все, о чем он говорил тогда с отцом.

Да, да, он очень жалеет, что не продолжил научных исследований, к которым профессор Ашенси сумел привить ему такую сильную любовь; потом, заметив, что при упоминании о несчастье с отцом синьорина Ашенси не смогла сдержать слез, он с неподдельным участием посоветовал ей не падать духом. И чтобы придать еще больший вес своей рекомендации, Марко Верона пожелал лично проводить ее в министерство просвещения («Ах, она доставляет ему столько хлопот!» — «Нет, нет, он непременно пойдет с ней»).

Однако, как это нередко бывает летом, в министерстве все ушли в отпуск. Верона знал, что ни министра, ни его заместителя нет в Риме, но никак не ожидал, что не застанет ни начальника департамента, ни даже начальника отделения. Пришлось ему удовлетвориться разговором с секретарем первого класса кавалером Мартино Лори, который один ведал делами всего департамента.

Лори был добросовестнейшим чиновником; его доброта, искренняя сердечность, сквозившая в улыбке, во взгляде, в каждом движении, какая–то особая чистота и аккуратность в одежде снискали ему расположение начальства и подчиненных.

Мартино Лори принял синьора Верону весьма почтительно и даже покраснел от удовольствия. Визит молодого депутата доставил ему большую радость, и не только потому, что, как и предвидел Лори, тот рано или поздно станет его начальником. Ведь он уже много лет восхищался блистательными выступлениями Вероны в парламенте. Затем, повернувшись, чтобы взглянуть на синьорину (как он уже знал, дочь знаменитого профессора), кавалер Лори вновь испытал живейшее удовольствие.

Лори было немногим больше тридцати лет, и он сразу же заметил, что у синьорины Сильвии Ашенси весьма занятная манера разговаривать: ее глаза, мерцавшие каким–то странным зеленым светом, казалось, хотели помочь словам проникнуть собеседнику глубоко в душу. Разговаривая, она увлекалась, и собеседник мог оценить ее острый, блестящий ум, душевную твердость. Но постепенно уверенность и ясность мысли исчезали; Сильвия заливалась краской смущения, лицо ее становилось милым и застенчивым. Скоро она с неудовольствием замечала, что ее слова и доводы больше не производят впечатления, ибо слушатель забывал обо всем, очарованный ее красотой. И тогда на ее лице, пылавшем от смущения и счастья, что ее женственность и очарование имеют такую неотразимую власть (сама она не прилагала к этому никаких усилий), ясно отражалась растерянность. Но восхищенная улыбка очарованного собеседника невольно заставляла и ее улыбаться. Сердито тряхнув головой и пожимая плечами, Сильвия умолкала. Потом добавляла, что она просто не умеет разговаривать, не может ничего толком объяснить.

— Что вы! Как можно? Наоборот, мне кажется, вы прекрасно объяснили суть дела, — поспешил заверить ее кавалер Мартино Лори.

И он пообещал уважаемому Вероне сделать все возможное, дабы удовлетворить желание синьорины. Он будет счастлив оказать услугу господину депутату!

Два дня спустя Сильвия одна пришла в министерство к кавалеру Лори. Она еще раньше убедилась, что не нуждается больше в рекомендациях. С наивным видом она объясняла, что не может, ну просто никак не может покинуть Рим. За эти три дня она исходила город вдоль и поперек и ни капельки не устала. Ее поразили и восхитили одинокие виллы, окруженные кипарисами, молчаливая нежность садов Авентино и Челио, трагическая торжественность древних руин и старинных улиц, вроде виа Аппиа, голубизна прохладного Тибра. Словом, она очарована Римом и хочет, чтобы ее перевели сюда. Невозможно? Но почему? Ах, это будет очень трудно сделать? Ну полноте... Вы говорите, ужасно трудно. А если как следует захотеть... Даже учительницей младших классов нельзя? Нет, он должен сделать ей это одолжение. Иначе она без конца будет надоедать ему своими просьбами. Она не оставит его в покое! Ведь назначить ее в младшие классы не трудно! Не так ли? Значит...

Однако развязка была иной.

Сильвия нанесла Мартино Лори еще шесть или семь таких визитов. И вот однажды после обеда, одетый весьма парадно, кавалер Мартино Лори вышел из министерства и направился в Монтечиторио[5] на прием к депутату Вероне.

В ожидании секретаря, который должен был провести его к Вероне, он, сильно волнуясь, оглядывал свои перчатки, носки лакированных туфель, кончиками пальцев нервно поправлял манжеты.

Едва войдя в кабинет, Мартино Лори, чтобы скрыть свое замешательство, с жаром принялся объяснять синьору Вероне, что его протеже просит о невозможном.

— Моя протеже? — прервал его молодой депутат. — Какая протеже?

Он, Лори, очень сожалеет, что употребил, конечно, без всякого злого умысла это слово, которое можно... да, да, неверно истолковать, но он собирался говорить о синьорине Ашенси.

— Ах, о синьорине Ашенси! Тогда это действительно моя протеже, — с улыбкой прервал его Верона, чем еще больше увеличил смущение бедного Лори. — Я забыл, что рекомендовал вам ее, и сначала не догадался, о ком это вы собираетесь со мной говорить. Мне очень дорога память о замечательном физике, отце синьорины и моем учителе, и я очень хотел бы, чтобы и вы, кавалер, взяли синьорину. Сильвию под свое покровительство, именно под покровительство, и непременно удовлетворили ее просьбу — .она этого заслуживает.

Но он, Лори, как раз и пришел поговорить об этом. При всем своем желании перевести синьорину Ашенси в Рим он никак не может. Если это не будет нескромным, он, хотел бы знать истинную причину, почему... почему синьорина решила покинуть Перуджу.

Увы, причина не из приятных! Жена профессора Ашенси, женщина богатая и глубоко порочная, изменила ему, сошлась с таким же негодяем, как она сама. Она прижила с любовником двух или трех детей и вскоре совсем ушла от мужа. Профессор Ашенси, понятно, не пожелал расстаться с единственной дочерью и отдал бывшей жене все свое состояние. Он был человеком благородным, но совершенно непрактичным, жилось ему очень трудно, неприятности и неудачи так и сыпались со всех сторон. Он непрерывно покупал книги, горы книг и приборы для своей лаборатории, а потом никак не мог понять, почему его жалованья не хватает на нужды столь маленькой семьи. Чтобы папочку не огорчала постоянная нужда, синьорине Ашенси пришлось самой заняться преподаванием. О, жизнь девушки до самой смерти отца была сплошным испытанием терпения и стойкости. Но Сильвия гордилась, и не зря, славой своего отца. Она без страха могла противопоставить эту славу бесстыдству своей матери. Однако после трагической смерти отца, оставшись сиротой без всякой помощи и почти без средств, она не могла больше жить в одном городе со своей богатой и подлой матерью. Вот и вся история.

Мартино Лори растрогал этот грустный рассказ (по правде говоря, история синьорины Сильвии растрогала его еще до того, как он услышал ее из авторитетных уст преуспевающего депутата), и, откланявшись, он пообещал синьору Вероне сделать все возможное, чтобы вознаградить девушку за лишения, горести и удивительную преданность отцу.

Так синьорина Сильвия Ашенси, которая приехала в Рим добиться перевода, нашла здесь... мужа.

II

Однако их семейная жизнь, по крайней мере первые три года, была совсем нерадостной и весьма бурной.

В пламени первых дней Лори готов был сжечь самого себя; Сильвия же уделяла мужу лишь самую малую толику тепла. Когда понемногу утих огонь, в котором горят, сливаясь воедино, душа и тело, он увидел, что женщина, казалось, ставшая частью его самого, совсем иная, чем это представлялось ему в мечтах.

Словом, Лори понял, что Сильвия его не любит, она и замуж вышла точно в каком–то странном сне. И вот наступило пробуждение, мрачное, горькое, мучительное.

Кто знает, о чем она грезила в своих сновидениях?

Со временем Лори убедился, что Сильвия не только не любила его, но и не могла любить, так несхожи были они по натуре. Им даже не удавалось притерпеться друг к другу. Если он, любя Сильвию, готов был считаться с ее неспокойным характером и стремлением к полной независимости, то она не любила мужа и поэтому не желала уважать ни его суждений, ни его привычек.

— Какие там суждения! — в ярости кричала она. — У тебя не может быть никаких суждений, дорогой мой. Ты человек без нервов.

Какое отношение имели нервы к его суждениям? Бедняга Лори только удивлялся про себя. Наверно, Сильвия считала его холодным и бессердечным, потому что он всегда молчал. Но ведь он молчал, стараясь избежать ссор. Теперь он замкнулся в отчаянии, смирившись с крушением своей прекрасной мечты — прожить жизнь вместе с преданной и заботливой подругой в чистеньком домике, где всегда царили бы мир и любовь.

Лори поражался тому, как жена истолковывала каждый его шаг, каждое слово. Иногда ему начинало казаться, что он действительно не таков, каким привык считать себя, что он просто не замечал всех своих недостатков и пороков, в которых жена обвиняла его теперь.

Раньше он всегда шел прямой дорогой, никогда не углублялся в дебри и потому, наверно, привык доверять себе и другим. Жена же, наоборот, с детства видела грязную изнанку жизни и, к несчастью, уверовала, что все в мире отвратительно и нет в нем ничего святого, если даже ее мать, о Боже, даже мать... Ах, бедная Сильвия! Если она и видела сейчас плохое там, где его не было вовсе, и часто бывала несправедливой к нему, — все это можно понять и простить! Однако чем больше он со своей обычной деликатностью пытался сблизиться с ней, вселить в нее веру в жизнь и убедить ее быть справедливее в своих суждениях, тем сильнее она злилась и возмущалась.

Немножко благодарности, если не любви, — вот все, что он требовал от нее... Ведь в конце концов это он, Лори, помог ей покончить с тяжелой, неустроенной жизнью, дал ей дом и семью. Нет, Сильвия не питала к нему даже благодарности. Она была гордая, уверенная в себе, в том, что сможет сама заработать на жизнь. И много раз за эти три года Сильвия угрожала ему, что снова начнет учительствовать и уйдет от него. В один прекрасный день Сильвия привела свою угрозу в исполнение.

Вернувшись со службы, Лори не нашел жены дома. Утром между ними произошла очередная, особенно резкая ссора из–за пустякового упрека, на который он отважился. В сущности же, хотя буря разразилась только в это утро, тучи начали сгущаться месяцем раньше. Весь этот месяц Сильвия была мрачной и вела себя очень странно. Она даже откровенно высказала свое презрение к мужу.

И, как обычно, без всяких на то причин!

В письме, оставленном дома, Сильвия объявила о своем бесповоротном решении навсегда порвать с ним. Далее она писала, что решила любой ценой снова добиться места учительницы. А чтобы он не натворил глупостей и не тратил понапрасну время на розыски, Сильвия сообщала адрес гостиницы, где она временно остановилась. Но пусть Лори не приходит, это бесполезно.

С письмом в руках Лори надолго задумался.

Он слишком много и несправедливо страдал. Быть может, избавление от этой женщины и принесет ему какое–то облегчение, но и невыразимую боль тоже. Ведь он по–прежнему любит ее. Значит, почувствовав на какой–то миг облегчение, он будет потом всю жизнь мучиться и страдать от одиночества. Лори хорошо знал и чувствовал, что никогда не сможет полюбить другую женщину, никогда... А какой разыграется скандал! Нет, он не заслужил всех этих испытаний, ведь он во всем и всегда вел себя как порядочный человек. И вот теперь, когда от него ушла жена, злые языки могут обвинить его в каких угодно грехах, хотя один Бог знает, сколько терпения и выдержки проявил он за эти три года.

Что теперь делать?

Лори решил ничего пока не предпринимать. Утро вечера мудренее, и, может быть, за ночь Сильвия, одумается,.

На следующий день Лори не пошел на службу и все утро просидел дома. В полдень он все же собрался выйти, хотя так твердо и не решил, как ему действовать, но в это время ему подали письмо от Марко Вероны, который приглашал Лори зайти к нему в палату депутатов.

В эти дни в стране разразился правительственный кризис, и в министерстве просвещения настойчиво поговаривали о Вероне как о вероятном кандидате на пост заместителя министра, а то и самого министра.

Еще раньше Лори в его раздумьях пришла в голову мысль посоветоваться с Вероной. Однако он живо представил себе, сколько всяких хлопот должно быть сейчас у молодого депутата, и решил не беспокоить его. Сильвия же наверняка не страдает излишней деликатностью; может быть, узнав, что Верона должен возглавить министерство просвещения, она уже обратилась к нему с просьбой дать ей место учительницы.

Мартино Лори помрачнел при мысли, что теперь Верона, воспользовавшись своей прямой властью, может потребовать, чтобы он, Лори, не мешал жене.

Однако Марко Верона встретил его очень любезно.

Он глубоко огорчен, но его прямо–таки поймали в ловушку... «Нет, нет, не министром! К счастью, только заместителем министра». Он, Верона, не хотел принять даже и этой должности, известно ведь, какова сейчас политическая обстановка! Но ничего не поделаешь, этого требует его партия. А раз уж так получилось, он хотел бы иметь в министерстве помощником честного и весьма опытного человека, и сразу же подумал о нем, кавалере Мартино Лори. Согласен ли он?

Бледный от волнения, Лори не знал, как и благодарить синьора Верону за такую честь и доверие. Кончики ушей у него стали пунцовыми. Не переставая рассыпаться в благодарностях, Лори, однако, настойчиво спрашивал взглядом: «А больше уважаемому депутату, точнее, его превосходительству господину Вероне ничего не угодно?»

Марко Верона поднялся и, улыбаясь, положил руку на плечо собеседника. Действительно, ему угодно еще кое–что. Лори должен набраться терпения... и простить синьоре Сильвии ее ребячество.

— Она пришла ко мне и изложила свое «смелое» решение, — не переставая улыбаться, сказал Верона. — Я очень долго беседовал с ней, и... вам незачем оправдываться. Теперь я отлично знаю, что во всем виновата сама синьора! Я так ей и сказал без всяких обиняков. Она даже расплакалась... Да, да, я напомнил ей об отце, о том, как тот страдал от семейных неурядиц... и о многом другом. Можете спокойно возвращаться домой. Синьора будет вас ждать.

— Ваше превосходительство, не знаю, как вас и благодарить... — кланяясь, взволнованно лепетал Лори.

Однако Верона сразу же прервал его:

— Пожалуйста, не благодарите и, главное, не называйте меня «ваше превосходительство».

Прощаясь, Марко Верона сказал, что синьора Сильвия — женщина с характером и наверняка сдержит все свои обещания. Так что Лори может быть спокоен: неприятные сцены больше никогда не повторятся, и жена постарается любой ценой вознаградить его за все обиды и унижения.

III

Так оно и было.

Вечер их примирения запомнился ему навсегда. Запомнился по многим причинам, и особенно по тому, с какой любовью, едва завидев его, кинулась Сильвия к нему в объятия. Теперь все изменится, понял, или, вернее, сердцем почувствовал, Лори.

А как она плакала, как плакала! И каким счастьем было для него видеть эти слезы раскаяния и любви!

В тот день они впервые по–настоящему отпраздновали свою свадьбу. Осуществилась его мечта — он обрел подругу жизни. И еще одна тайная мечта сбылась в этот день, когда их души и тела слились воедино.

Скоро у Лори уже не оставалось никаких сомнений относительно состояния жены; когда Сильвия родила ему дочку, он увидел, на какое самопожертвование способна ради девочки эта женщина. А какой заботой она окружила его, Лори! Только теперь он понял и ее прежнее поведение. Понял и объяснил себе: Сильвия хотела стать матерью. Быть может, она и сама не осознавала этого, не слышала смутного зова природы. Оттого–то она и была прежде такой странной, а жизнь казалась ей отвратительной, лишенной смысла. Конечно, она хотела стать матерью.

Счастье Лори было омрачено лишь падением кабинета министров, куда входил Марко Верона. А так как Лори был его личным секретарем, он тоже чувствовал себя не совсем приятно.

Наглые действия оппозиционных партий, объединившихся, чтобы свалить правительство (в сущности, без всяких на то причин), возмущали его даже больше, чем самого Верону. Со своей стороны Верона объявил, что он по горло сыт политикой. Лучше он снова займется научными исследованиями. Во всяком случае, пользы от этого будет куда больше.

Действительно, на новых выборах в парламент Марко Верона, несмотря на настойчивые просьбы избирателей, не выдвинул своей кандидатуры. Его весьма заинтересовала одна крайне важная научная работа, которую профессор Бернардо Ашенси не смог закончить. Если синьора Лори не откажется передать ему это исследование, он, Верона, попытается продолжить опыты своего учителя и довести их до конца.

Намерение Вероны привело Сильвию в восторг.

За год совместной службы в министерстве между Вероной и его верным и ревностным помощником установились самые дружеские отношения. Но хотя Верона никак не высказывал своего превосходства и не подчеркивал разницы в положении, Лори не мог преодолеть робости и некоторого смущения. Даже теперь, когда Верона говорил ему «ты» и требовал от него того же, Лори по–прежнему видел в друге своего начальника. Вероне это не нравилось, и он часто подшучивал над ним. Лори беззлобно смеялся в ответ. Он подметил, что Верона с каждым днем становился все мрачнее, и втайне огорчался этой перемене. Лори приписывал плохое настроение своего бывшего начальника неудачному концу его политической карьеры, горькому сознанию, что он не сможет больше участвовать в парламентских битвах. Мартино Лори не раз говорил об этом с женой. Он советовал ей использовать все свое влияние и убедить Верону вновь целиком посвятить себя политике.

— Как же, послушает он меня, — отвечала Сильвия мужу. — И потом ты же знаешь, раз я сказала нет, значит, все. Да и не думаю, чтобы Верона очень расстраивался. Посмотри, с какой любовью и страстью работает он сейчас...

Мартино Лори пожимал плечами:

— Не хочешь, не надо!

Впрочем, ему казалось, что, когда Верона играет с их маленькой дочкой Джинеттой, он становится таким же веселым, как прежде. А девочка росла прямо на глазах, с каждым днем становилась красивее и живее.

Лори до слез трогали нежные заботы друга о Джинетте.

— Пусть Лори поостережется, когда–нибудь он похитит у него дочку, — не раз говаривал Верона. — Да, да, он и не думает шутить. А Джинетта не заставит себя долго упрашивать. Правда, ведь она бросит папу и маму... да, да, даже маму, и уйдет с ним...

Джинетта, скверная девчонка; соглашалась — уйдет. Еще бы, Верона при каждом удобном случае дарил ей игрушки. Да какие! Всякий раз при этом Лори и его жена чувствовали себя страшно неловко. Подчас, не в силах сдержаться, Сильвия давала понять Вероне, что такие подарки ее оскорбляют. Может быть, она страдала чрезмерной гордостью? Нет. Подарки действительно были слишком дорогие, да и приносил их Верона очень уж часто. Однако Верона, радуясь тому, как восторгалась Джинетта каждой игрушкой, в ответ на их протесты и упреки только сердито пожимал плечами, а иногда довольно грубо просил их_ замолчать и не мешать ребенку радоваться.

В конце концов Сильвия объявила мужу, что ей надоели эти выходки Вероны. Стараясь оправдать друга, Лори упорно убеждал жену, что Верона тяжело переживает свой вынужденный уход от политической жизни, но Сильвия отвечала, что это еще не дает ему права вымещать на них свое плохое настроение.

Лори хотел было возразить жене, что как ни груб бывает Верона, их дочке эти посещения доставляют столько радости; однако, не желая нарушать полное согласие, которое установилось между ними со дня примирения, решил промолчать.

В первые годы их супружеской жизни Лори видел в характере жены много недостатков. Теперь же он находил одни достоинства. Ее ум, твердость, энергия, не направленные против него, бесконечно восхищали Лори и помогали стойко переносить трудности. Жизнь казалась ему прочной, налаженной — ведь рядом с ним была жена, преданная дому и семье.

Лори в глубине души очень дорожил дружбой с Вероной, и его огорчало, что жену все больше и больше раздражает чрезмерная привязанность Вероны к их дочери. С другой стороны, раз эти неумеренные заботы о Джинетте могут нарушить мир и согласие в доме, лучше уж... Но как объяснить все это другу, если он не хочет даже замечать той холодности, с какой его встречает теперь Сильвия?

С годами Джинетта стала обнаруживать непреодолимую страсть к музыке. И вот уже два–три раза в неделю Верона заезжает за ней в экипаже и везет ее то на один, то на другой концерт. Часто в разгар музыкального сезона он приходил к ним, отзывал Джинетту в сторону и что–то шептал ей на ухо, после чего та подходила к папочке и мамочке и вкрадчиво начинала уговаривать их поехать с ней в театр. Ложа для нее уже заказана.

В ответ Лори только смущенно и озабоченно улыбался; у него не хватало духу отказаться, он боялся обидеть друга, и дочку. Но, Боже мой, пора бы Вероне наконец понять, что он не в состоянии ездить в театр так часто! Какие нужно иметь деньги, чтобы каждый раз платить за ложу и экипаж. И потом Сильвии необходимо быть прилично одетой, не может же она ударить лицом в грязь. Конечно, теперь, после того как он, Лори, стал начальником отделения, его скромный заработок немного увеличился, но бросать деньги на ветер он, понятно, не может.

Любовь Вероны к девочке была так велика, что он совершенно не задумывался о подобных вещах; он даже не замечал, на какие жертвы шла Сильвия. Нередко, сказавшись больной, она долгими вечерами сидела одна.

Но не сидеть же ей, право, все время взаперти! И вот однажды Сильвия вернулась из театра совершенно продрогшей. На следующее утро ее мучил кашель, началась сильнейшая лихорадка. А через пять дней она умерла.

IV

Все свершилось с такой ужасной быстротой, что в первые мгновения Лори даже не почувствовал горя; ничего, кроме полнейшего смятения.

Вечером Верона, которого пугала эта растерянность друга, грозившая перейти в помешательство, отослал Мартино Лори к дочке, клятвенно, пообещав ему, что он всю ночь неотлучно будет сидеть у постели покойной. Лори позволил увести себя. Но когда среди ночи бесшумно, словно призрак, он вернулся в комнату жены, то увидел там Верону, уткнувшегося лицом в постель, на которой лежало похолодевшее тело Сильвии.

Сначала Лори показалось, что, сраженный сном, Верона в забытьи нечаянно склонился головой на кровать, но, присмотревшись повнимательнее, Лори заметил, что он весь содрогается, пытаясь сдержать слезы. Безутешное горе друга вывело Лори из странного оцепенения, и теснившие грудь рыдания неудержимо прорвались наружу. Внезапно Верона вскочил с кровати, лицо его, искаженное гримасой страдания, часто дрожало. Весь в слезах, f Лори судорожно протянул к нему руки. И вдруг Верона оттолкнул его, оттолкнул грубо, с ненавистью. «Он чувствует себя виновником ее смерти. Ведь это он пять дней назад почти силой заставил Сильвию поехать в театр, и теперь мое горе совсем разбередило ему душу», — подумал Лори, пытаясь объяснить себе эту вспышку ярости. Горе по–разному действует на людей, решил он: одних оно пригибает к земле, других — ожесточает.

Теперь ни бесконечные посещения сослуживцев, любивших Лори, как родного отца, ни увещания, друга заняться дочкой, которая совсем убита горем, не могли вывести его из состояния подавленности и апатии. Необъяснимая, мрачная жестокость этой внезапной смерти оглушила Лори; между ним и окружающими словно выросла невидимая стена.

Все казалось ему сейчас иным, чем прежде, звуки словно долетели до него откуда–то издалека, и даже голоса друга и дочери, столь разные и знакомые, звучали совсем по–особенному.

Постепенно его растерянность сменилась каким–то холодным любопытством к окружающему миру, который был ему раньше незнаком или представлялся совсем иным.

Неужели Марко Верона и прежде был таким, как сейчас? Ведь даже его фигура, его лицо казались Лори незнакомыми. А собственная дочка? Неужели она так сильно выросла? А может быть, это несчастье сразу сделало ее взрослой? Эта новая, незнакомая Джинетта была высокой и стройной, немного сдержанной, особенно с ним, с Лори. Да, лицом и фигурой она похожа на мать, однако в ней нет той душевной теплоты, которая в молодости придавала лицу его незабвенной Сильвии такую живую и яркую красоту. Поэтому временами Джинетта казалась даже некрасивой. Она была такой же гордой и властной, как мать, но без искренних порывов Сильвии, без ее внезапных переходов от веселья к печали.

Теперь Верона, не слишком церемонясь, почти каждый день приходил к нему в дом, часто оставался к обеду или ужину. Он завершил наконец важные научные исследования, начатые профессором Бернардо Ашенси, и готовился напечатать их роскошным изданием. Многие газеты уже поместили первые сообщения об этой работе, а наиболее крупные итальянские и иностранные журналы оживленно обсуждали важнейшие ее выводы. Все говорило о том, что работу ждет триумф.

Наконец работа была опубликована, и все единодушно признали, что Верона, который продолжил исследования и сделал на основании первоначальной гипотезы ряд смелых выводов, внес в нее такой же большой вклад, как и сам профессор Ашенси. Имя покойного профессора было окружено теперь ореолом славы, но еще большую известность и славу приобрел Верона. Со всех сторон на него сыпались почести и поздравления; его назначили сенатором. Вначале, удалившийся от парламентских дел, Верона не соглашался. Но сейчас, когда назначение не было связано с политической карьерой, он охотно его принял.

В те дни Мартино Лори нередко думал, как радовалась бы сейчас Сильвия посмертной славе своего отца. Вечером, после работы, он отправлялся на могилу жены, и с каждым разом он просиживал там все дольше и дольше. Под конец он так привык к этим посещениям, что и зимой в непогоду приходил на могилу поухаживать за живой изгородью или сменить фитиль лампады. И каждый вечер он задумчиво и тихо беседовал с умершей. Эти ежедневные беседы на могиле навевали безотрадные мысли и оставляли глубокие следы на его худом, бледном лице.

Верона и Джинетта уговаривали его отказаться от этой привычки. Сначала Лори пытался все отрицать, точно ребенок, уличенный в нехорошем поступке. Потом, когда ему пришлось признаться, он, пожимая плечами, сказал со слабой улыбкой:

— Что ж тут плохого... Для меня это даже утешение. Не надо мне мешать...

Да и так рассудить. Ну, вернется он со службы прямо домой, кто его встретит? Каждый день Верона уводит Джинетту с собой. Нет, Лори не обижался на него, нет. Наоборот, он был очень благодарен другу, что тот старался всячески развлечь дочку. И хотя иногда Верона был довольно холоден к нему и Лори начал замечать мелкие недостатки в его характере — он не перестал восхищаться этим удивительным, незаурядным человеком. А его благодарность и преданность другу даже возросли. Ведь ни слава, ни высокое положение, ни удача не могли изменить сердечного, поистине братского отношения Вероны к нему, маленькому, незаметному человеку, который не знал за собой иных достоинств, кроме доброго сердца.

Лори с радостью убеждался: нет, он не ошибся, когда говорил жене, что привязанность Вероны к Джинетте принесет девочке только счастье. Лучшее доказательство своей правоты он получил, когда Джинетте исполнилось восемнадцать. Ах, как бы он хотел, чтобы Сильвия была в этот праздничный вечер вместе с ними! Верона нарочно пришел на день рождения без всякого подарка. Но едва только Джинетта легла спать, Верона отвел Лори в сторону. Волнуясь, он торжественно объявил, что один, его юный друг, маркиз Флавио Гуальди, просит руки Джинетты. Маркиз поручил ему, Вероне, поговорить об этом с отцом девушки.

Мартино Лори не мог прийти в себя от изумления. Маркиз Гуальди? Богач... знатного рода... просит руки его дочери? Конечно, бывая с Вероной на концертах, на лекциях, на прогулках, Джинетта могла войти в мир знати, который по ее происхождению и положению в обществе был ей прежде недоступен. Джинетта даже могла пользоваться там некоторым успехом, но он–то...

— Ты ведь знаешь, — сказал Лори другу, растерявшись и словно даже погрустнев от счастья, — каково мое положение... Я не хотел бы, чтоб маркиз Гуальди...

— Гуальди знает все... что ему нужно знать, — прервал его Верона.

— Понимаю. Однако разница в положении между нами слишком велика. Хоть у него и самые лучшие намерения, все ж мне не хотелось... чтобы маркиз так и не узнал о целом ряде вещей...

Здесь Верона снова с досадой прервал его:

— Я считал излишним напоминать тебе об этом. Но ты говоришь сейчас такие глупости, что для твоего же спокойствия я, так и быть, объясню тебе. ч Мы с тобой друзья уже много лет.

— Это я знаю.

— Джинетту воспитывал скорее я, чем ты... так что, можно сказать...

— Да... да...

— Чего же ты плачешь? Я не собираюсь быть посредником в этом браке. Да перестань же. Я ухожу. Завтра утром сам поговоришь обо всем с Джинеттой. Увидишь, тебе нетрудно будет ее убедить.

— Так она уже знает? — улыбаясь сквозь слезы, спросил Лори.

— А ты не заметил, что вечером она совсем не удивилась, когда я пришел с пустыми руками?

И Марко Верона засмеялся. Давно уже Лори не слышал, чтобы он смеялся так радостно и весело.

V

В доме зятя на Лори сначала точно повеяло холодом. Впрочем, он не придал этому никакого значения. По своей наивности и доброте он всему находил оправдание. Ведь социальное неравенство, известная разница в характерах и воспитании между ним и зятем не могли не чувствоваться.

Маркиз Гуальди был не так уж молод. Блондин, изрядно уже облысевший, с блестящим розовым лицом, он казался статуэткой из тончайшего, слегка подкрашенного фарфора. Маркиз говорил неторопливо, и, хотя был пьемонтцем, в его речи слышался французский акцент. Да, да, он разговаривал очень медленно, и в голосе его звучала снисходительная доброта, которая, однако, странным образом не гармонировала с жестким взглядом голубых, точно стеклянных, глаз.

Лори чувствовал, что зять смотрит на него если и не враждебно, то равнодушно. Ему даже показалось, будто во взгляде маркиза сквозит жалость и легкое презрение к нему, Лори, с его сначала слишком простыми, а теперь, по–видимому, чрезмерно осторожными манерами. Разницу в отношении маркиза Гуальди к нему и к Вероне с Джинеттой тоже можно было объяснить. Маркиз имел основания думать, что своей женитьбой на Джинетте он обязан Вероне, а не ему, родному отцу... Так оно, в сущности, и было, но Верона...

А вот перемену в друге Мартино Лори никак не мог себе объяснить.

Разве теперь, когда он, Лори, остался один в доме и в угоду зятю даже ушел на пенсию, Верона не должен отнестись к нему с еще большей сердечностью и заботливостью?

На виллу маркиза Гуальди повидаться с Джинеттой друг ходит каждый божий день, а к нему в дом после свадьбы не заглянул ни разу, даже невзначай. Может быть, ему надоело вечно видеть его в горе и отчаянье? Верона тоже уже не молод и, верно, предпочитает приятно проводить время в обществе Джинетты, которая благодаря ему нашла свое счастье.

Возможно, так оно и есть. Но почему же, когда он, Лори, приходит навестить дочку и находит там друга за интимной застольной беседой с зятем и Джинеттой, Верона встречает его холодно, с нескрываемой досадой? Быть может, это ощущение холодности создает необъятный, роскошно обставленный салон, весь в зеркалах? Да нет же, нет! Верона не просто отдалился от друга. Изменилось само его обращение. Он, не глядя, небрежно подает ему руку и как ни в чем не бывало продолжает свой разговор с Гуальди.

Казалось, еще немного, и ему не предложат сесть. Лишь Джинетта изредка говорила ему несколько ничего не значащих фраз. Видно было, что делает она это из чистой вежливости — надо же показать, что хоть кто–то им интересуется.

Чувствуя себя униженным, Мартино Лори в смятении уходил домой, и сердце его сжималось от невыразимой боли.

Неужели зять не должен оказывать ему хоть немного внимания и уважения? Выходит, только Верона, раз он богат и знаменит, имеет право на весь почет? Если так, если они все трое намерены каждый вечер встречать его как незваного и непрошеного гостя, он больше туда не пойдет. Нет, нет, ни за что не пойдет! Посмотрим, как они себя тогда почувствуют, эти трое синьоров. Между тем прошло два дня, четыре, пять, прошла целая неделя, однако ни Верона, ни зять, ни Джинетта так и не показывались. Никто, даже слуга, не пришел узнать, не случилось ли с ним чего, не болен ли он...

Взгляд Лори бесцельно блуждал по комнате; он беспрестанно потирал дрожащими пальцами лоб, точно стараясь освободиться от странного оцепенения. Лори не знал, что и думать; снова и снова, совсем растерявшись, перебирал он в памяти события прошлых лет...

Внезапно, без всякой видимой связи, в памяти встала картина далекого прошлого. Он живо вспомнил все, что было в ту, самую печальную и страшную, Ночь его жизни. В комнате горели четыре свечи, и Марко Верона, припав лицом к кровати, на которой лежало тело Сильвии, плакал...

Внезапно эти четыре свечи словно закачались и, вспыхнув, осветили ужасным мертвящим светом всю его жизнь с того дня, когда Сильвия впервые пришла к нему вместе с Марко Вероной.

У него подкосились ноги, и сразу комната словно поплыла куда–то. Он весь сгорбился, закрыл лицо руками:

— Неужели? Неужели?

Почти испугавшись своих мыслей, Лори посмотрел на портрет жены. Потом во взгляде его, с немым вопросом устремленном на портрет, сверкнула ярость. Сжав кулаки, с лицом, искаженным ненавистью, презрением и ужасом, он прошептал:

— Ты! Ты!

Она обманывала его больше всех, оттого, наверное, ее запоздалое раскаяние было искренним. Да, Сильвия раскаялась, но не Верона, нет; тот приходил к нему в дом как хозяин и... ну конечно же, подозревал, наверняка подозревал, что ему, Лори, известно все, но предпочитал делать вид, будто его это не касается...

При этой ужасной мысли Лори почувствовал, как спина у него точно разломилась надвое, à ногти непроизвольно впились в мякоть ладони. Он вскочил, но не удержался на ногах, сраженный новым приступом головокружения. Гнев и боль разом вылились в неудержимых, судорожных рыданиях.

Постепенно Лори успокоился; внутри у него была какая–то странная пустота, и он чувствовал себя совершенно обессиленным.

Понадобилось больше двадцати лет, чтобы он понял. Он так ничего бы и не понял, если б те трое своей холодностью и презрительным равнодушием не открыли ему глаза. Их отношение было убедительнее всяких слов.

Что же теперь делать? Что ему оставалось делать после стольких лет неведения! Теперь, когда со всем давно уже было покончено: без шума... аккуратненько, как принято у порядочных людей, которые умеют ловко выпутаться из любого дела. Разве ему не дали вежливо понять, что он уже отыграл все свои роли? Сначала он играл роль мужа, потом — отца. Хватит, пора и честь знать. Теперь он им больше не нужен — эта троица и без него отлично спелась...

Быть может, меньше всех лгала и притворялась та, которая раскаялась, сразу же после, своей непоправимой ошибки, но она мертва...

В тот вечер Мартино Лори по старинной привычке отправился на могилу жены. На полдороге он неожиданно остановился, в мрачной растерянности спрашивая себя: идти ли ему дальше или вернуться назад? Он подумал о цветах на могиле, за которыми он с такой любовью ухаживал уже Бог знает сколько лет. Скоро и он отдохнет на том же кладбище. Рядом с нею? Нет, нет, теперь уже нет! И все–таки, как плакала эта женщина, вернувшись в дом, какой заботой она окружила его... Конечно же, конечно, она раскаялась... Ее, только ее, он и может, пожалуй, простить.

И Мартино Лори снова пошел по дороге к кладбищу. В этот вечер ему многое надо было сказать умершей.