"Новеллы" - читать интересную книгу автора (Пиранделло Луиджи)«REQUIEM AETERNAM DONA EIS, DOMINE!» (Перевод В. Федорова)( Их было двенадцать: десять мужчин и две женщины. Со священником — тринадцать. В приемной, заполненной посетителями, стульев на всех не хватило. Сели шестеро, среди них священник и обе женщины, а семеро остались стоять прислонившись к стене. Женщины, до глаз закутанные в черные шали, все время плакали. Когда под наплывом каких–то мыслей плач их усиливался, глаза десяти мужчин и священника также затуманивались слезой, ибо все они догадывались, что это за мысли. — Ну, будет... будет... — тихонько успокаивал их священник, но у самого голос дрожал от волнения. Женщины в ответ лишь поднимали голову, открывая покрасневшие от слез глаза, и взгляды их были полны смутной, неосознанной тревоги. От всех, в том числе и от священника, пахло козлом, и к этому запаху примешивался жирный навозный дух, такой острый, что другие посетители сердито отворачивались либо затыкали носы, а кое–кто даже восклицал: «Фу!» Но вновь прибывшие ничего не замечали. Для них этот запах был своим, родным; это был запах той жизни, которую они вели среди коз, овец и мулов там, в горах, где земля выжжена солнцем, где нет ни реки, ни ручья. Чтобы не умереть от жажды, им приходилось каждое утро возить воду на мулах из тинистого пруда в долине, за много миль от их поселка. Где уж тут тратить воду на мытье. К тому же теперь они еще и вспотели от беготни, а охватившее их отчаяние придавало их запаху терпкость чеснока — так пахнет от затравленного зверя. Если они и замечали косые взгляды,, то приписывали их вражде, которую, по их мнению, питают к ним эти господа, которые все заодно, все против них. Они прибыли из поместья барона Маргари, расположенного высоко в горах, и провели в пути целый день: священник между двух женщин — впереди, за ними толпой — остальные десять. Их грубые сапоги из сыромятной кожи, подбитые гвоздями, целый день высекали искры из мощенных камнем дорог. Суровостью веяло от грубых крестьянских лиц, заросших Щетиной недельной давности, а в волчьих глазах застыло острое темное отчаяние. Какая–то жестокая нужда довела этих людей до такого состояния, что, казалось, они вот–вот обезумеют, взорвутся. Они уже побывали и у синдика, и у разных советников, и у членов городской управы; теперь они во второй раз пришли сюда, в префектуру. Накануне господин префект не пожелал принять их, но они все же сумели, перебивая друг друга и отчаянно жестикулируя вперемежку со слезами, мольбами и угрозами изложить свою жалобу на владельца поместья заместителю префекта, который напрасно пытался убедить их, что ни синдик, ни он сам, ни господин префект, ни его превосходительство министр, ни даже его величество король не располагают властью, достаточной для того, чтобы выполнить их просьбу; наконец, отчаявшись, пообещал им, что господин префект выслушает их завтра в одиннадцать часов в присутствии владельца поместья, барона Маргари. Давно пробило одиннадцать, время близилось к полудню, а барон не показывался. Впрочем, дверь кабинета, где префект принимал посетителей, все это время оставалась закрытой. — Там люди, — отвечали привратники. Наконец дверь открылась, и оттуда, отвешивая прощальные поклоны и скрипя ботинками, вышел не кто иной, как сам барон Маргари — низенький, толстый, красный от жары, с платочком в руке. С ним вышел заместитель префекта. Шестеро сидевших вскочили, женщины громко вскрикнули, а суровый священник выступил вперед и патетически воскликнул: — Но это же... это предательство! — Падре Сарсо! — громогласно возгласил привратник, стоя у открытых дверей кабинета. Заместитель префекта обернулся к священнику: — Ну вот, вас приглашают, вы получите ответ. Входите, только вы один... Спокойно, синьоры, спокойно! Озадаченный и взволнованный священник стоял в нерешительности, не зная, идти или нет, а его люди, не менее озадаченные и взволнованные, вопрошали, плача от обиды на вероломство, которое им казалось очевидным: — А мы? А мы? Как это так? Какой ответ? Потом все разом, без всякого порядка стали кричать: — Нам нужно кладбище! — Мы крещеные. — Навьючиваем покойника на мула! — Как свиную тушу! — Покой усопшим, синьор префект! — Нам нужны могилы! — Пядь земли для упокоения праха! Женщины вопили, заливаясь слезами: — Ради нашего умирающего отца!. Он умирает и, перед тем как закрыть глаза навсегда, хочет быть уверен, что опочиет в могилке, которую велел для себя вырыть, хочет, чтоб над ним росла травка наших родных мест! А священник стал перед открытой дверью кабинета и, воздев руки, кричал громче всех: — Это же самая высокая мольба верующих: Requiem aeternam dona eis, Domine! На шум сбежались со всех сторон привратники, стражники, служащие и по распоряжению префекта, которое он прокричал, стоя в дверях, очистили приемную, вытолкали на улицу даже тех, кто стоял на лестнице. Когда из здания префектуры с воплями вывалилось столько народу, на главной улице мигом собралась большая толпа, и падре Сарсо, на которого со всех сторон сыпались вопросы, решил дать выход переполнявшему его негодованию: он стал махать над головой руками, как утопающий, кивать головой направо и налево в знак того, что сейчас ответит всем... Сейчас... да–да... Тихо… Чуточку посторонитесь... Власти выставили за дверь... К народу, к народу! И священник обратился к толпе с такой речью: — Христиане! Я обращаюсь к вам от имени Господа Бога, воля которого выше всех законов человеческих, ибо ей подвластны все и вся на земле! Наш удел — не только жить на свете! Наш удел — жить и умирать! Если неправедный человеческий закон при жизни отказывает бедняку в праве на клочок земли, на который он мог бы ступить и сказать: «Это мое», то после смерти никакой закон не может отказать ему в праве на могилу! Христиане! Вот эти люди пришли сюда от имени четырехсот таких же несчастных, чтобы получить право на погребение! Им нужны могилы! Им и их близким! — Кладбище! Кладбище! — вскинув руки, закричали вразброд все двенадцать маргаритан. Ропот толпы придал священнику вдохновения, и он продолжал, поднявшись на цыпочки, чтобы всем было слышно: — Вот, христиане, взгляните на этих двух женщин... Где вы? Покажитесь! Вот у этих двух женщин умирает отец, который и всем нам отец, наш общий родоначальник! Шестьдесят с лишним лет тому назад этот человек, лежащий теперь на смертном одре, поднялся в горы и на скалистом хребте, во владениях барона Маргари, поставил хижину из тростника и глины. Теперь там больше ста пятидесяти домов, и в них живут более четырехсот человек. До ближайшей деревни — около семи миль. Когда у кого–нибудь из этих людей умирает отец или мать, жена или сын, брат или сестра, ему предстоит претерпеть муку, видя, как тело близкого человека трясется в ящике, навьюченном на мула, милю за милей по трудной дороге между скал! О христиане! Не раз случалось, что мул споткнется, и покойник непотребным образом вываливается на осклизлые камни горного ручья. И всё это лишь потому, христиане, что синьор барон Маргари наотрез отказал нам в разрешении хоронить усопших на небольшой площадке возле нашего селения, так, что бы мы могли присматривать за могилами. До сих пор мы терпели эту муку и не роптали, а только просили, на коленях умоляли этого жестокосердного барона! Но теперь, когда умирает наш общий отец, наш старик, и горит желанием знать заранее, что будет погребен там, где в полутора сотнях домов горит зажженный им некогда огонь, — теперь мы пришли сюда требовать не то чтоб какого–то права по закону, но лишь че... Что? Что такое?.. Лишь человечности и... Закончить он не смог. Большой отряд стражников и карабинеров врезался в толпу и под крики, свистки и аплодисменты разогнал зевак. Начальник полиции взял под руку падре Сарсо и препроводил его в комиссариат, куда отвели и остальных двенадцать маргаритан. Барон Маргари, окруженный знакомыми, стоял в стороне, тяжело дыша, как будто он вот–вот задохнется или его хватит удар перед лицом публичного скандала, который устроил священник своей необычной проповедью; барон не раз порывался освободиться от державших его услужливых рук и броситься на оратора. Теперь, когда толпа поредела, он выступил вперед, стал посредине тотчас образовавшегося круга и, отдуваясь, словно после тяжкой битвы, принялся рассказывать, что он и его отец, дон Раймондо Маргари, кого эти люди и этот проходимец в сутане выставляли здесь как бессердечных варваров, отказывающих им в праве на погребение, на самом деле вот уже шестьдесят лет страдают от наглого вторжения в их земли отца этих двух женщин, страшного человека, бессовестного узурпатора и мошенника, каких свет не видал. Уже давно он, барон Маргари, будто и не хозяин той земли, где эти люди поставили свои дома, а священник выстроил церковь, не только не уплатив ни налога, ни арендной платы, но даже не испросив его разрешения. Он мог бы послать своих полевых стражников и согнать этих людей со своей земли, как паршивых собак, а дома их снести, но он этого не сделал и не собирается делать, и эти люди стали там жить и размножаться, что твои кролики: каждая из этих женщин родила не менее двадцати детей, так что за шестьдесят лет на горе вырос целый поселок. Но им этого мало, они еще и недовольны: их подстрекнул этот их святой заступник, который кормится за их счет — ведь он собирает с них подать на содержание храма, — и вот они пришли сюда; они, видите ли, желают не только жить на земле барона, но и оставаться в ней после смерти. А уж этому не бывать, нет, не на того напали! Живых он кое–как терпит, а мертвых ему не надо, это уж слишком! Они хотят укорениться на захваченной земле, захоронив в нее своих покойников! Префект согласился с бароном, он даже обещал послать в горы стражников и карабинеров, чтобы охранить его от возможного насилия: старик, их родоначальник, который вот уже месяц умирает от водянки, способен распорядиться, чтобы его похоронили заживо в могиле, давно уже вырытой по его приказу там, где он хочет устроить кладбище, как только его дочери и священник сообщат, что им отказали. И в самом деле, когда падре Сарсо и его подопечные в послеобеденный час были отпущены и направились в трактир, где накануне оставили мулов, они увидели там большую группу конных стражников и карабинеров, которые получили приказ сопровождать их до самого поселка. Увидев отряд, падре Сарсо вскипел: — Только этого и не хватало! Разбойники мы, что ли, чтобы нас вести под конвоем? Впрочем, ладно, пусть... Так даже лучше... Ведите хоть в наручниках! Домой, в горы! На коней! Он словно бы принял мученичество и гордился этим, так что ему даже не терпелось вернуться в поселок под конвоем и тем самым показать своим прихожанам, как смело и решительно он действовал, борясь за право на могилу для их старейшины. День клонился к вечеру, а ведь в поселке их ждут со вчерашнего дня. Они доберутся туда лишь ночью. Доживет ли старик до ночи? В душе каждый надеялся, что они найдут его уже мертвым. — Ох, наш отец... отец... — всхлипывали женщины. Конечно, лучше ему умереть с надеждой, что им, быть может, удалось вырвать у барона разрешение на устройство кладбища! Вперед... выше и выше... Опустились сумерки, и чем больше затягивается возвращение в поселок, тем больше крепнет в сердцах у всех, кто их ждет, эта надежда. И тем горше будет разочарование. Бог ты мой! Как далеко разносится топот копыт... Будто кавалерийский поход... Что подумают жители поселка, когда увидят с ними такое войско? Старик сразу все поймет. Он умирал, окруженный родичами, на свежем воздухе, сидя в кресле перед дверью — настолько опух от водянки, что лежать уже не мог. Тут он остался и на ночь, ловя ртом воздух и глядя в небо, а вокруг него собрались жители поселка — они уже целый месяц дежурили, возле него по ночам. Сделать хотя бы так, чтобы не увидел он отряд стражников... Падре Сарсо обратился к сержанту, ехавшему рядом с ним: — Вы не могли бы немного поотстать и держаться где–нибудь неподалеку? Тогда мы из милосердия сказали бы несчастному старику, что разрешение получено! Сержант помолчал. Он побаивался священника и не хотел связывать себя обещанием. Наконец ответил: — Посмотрим, падре, посмотрим на месте. Но когда после трудного многочасового пути они прибыли к подножью горы,, на которой стоял поселок, то, несмотря на темноту, издали увидели такую необычную картину, что никто уже более не помышлял о лжи из милосердия. Наверху, на скалистом склоне, роились огни. Тут и там горели факелы из соломы, освещая вздымавшиеся к звездам густые клубы дыма, — как на Рождество. И, как на рождество, люди при свете факелов пели. Что там случилось? Скорей наверх, но–о–о! Там, наверху, жители поселка собрались, как видно, для выполнения какого–то дикого похоронного обряда. Старик, которому невмоготу стало ждать избавления от мучавшей его одышки, велел перенести себя в кресле к вырытой для него могиле, которая должна была, по его замыслу, ознаменовать открытие кладбища. Он был уже обмыт, причесан и обряжен как покойник; рядом с креслом, в котором он полулежал, похожий на огромный хрипящий шар, стоял гроб из еловых досок, сколоченный еще неделю тому назад. На крышке гроба лежала черная шелковая шапочка, пара матерчатых туфель и платок, тоже черный, сложенный так, чтобы им удобно было подвязать подбородок старика, как только он умрет. Словом, все необходимое для снаряжения покойника в последний путь. Вокруг стояли люди с факелами и пели литанию: — Sancta Dei Genitrix... — Ora pro nobis! — Sancta Virgo Virginis... — Ora pro nobis! ( A над этим хороводом огней мерцал звездами необъятный купол небосвода. Легкий ночной ветерок шевелил жидкие волосы на голове старика, еще не высохшие и непривычно гладкие. Едва шевеля опухшими руками, сложенными на груди, он стонал и хрипел, как бы подбодряя и утешая себя: — Травка... Травка!.. Он думал о той траве, что взойдет из родной земли на его могиле. К. ней он и протягивал обезображенные водянкой ноги, похожие на два пузыря, в синих штанах из грубой хлопчатобумажной ткани. Как только родичи, обступившие старика, подняли крик, завидев на склоне такой большой отряд всадников, бряцающих саблями, старик попытался встать; он услышал причитания и грустные голоса вновь прибывших, все понял и хотел броситься в яму. Его удержали; все сгрудились вокруг него, чтобы защитить его от насилия; но сержант все же пробился в центр образовавшегося круга и приказал тотчас отнести умирающего домой, а всем остальным разойтись. Подняв старика на кресле, как статую святого на носилках, его унесли, а остальные жители поселка, размахивая факелами, с воплями и рыданиями, направились к своим домам, белыми пятнами разбросанным по гребню горы. Вооруженный отряд остался в темноте под звездным небом караулить пустую яму, гроб из еловых досок и лежавшие на его крышке шапочку, туфли и плиток. |
|
|