"Новеллы" - читать интересную книгу автора (Пиранделло Луиджи)

ДОМ СМЕРТНОЙ ТРЕВОГИ (Перевод Я. Рыковой)

Входя в дом, посетитель, без сомнения, назвал свое имя. Но старая кривая негритянка, похожая на обезьяну в фартуке, которая открыла ему дверь, либо не расслышала, либо сразу позабыла о нем, так что в течение трех четвертей часа он оставался в этом молчаливом доме безымянным «господином, который там ожидает».

«Там» — означало в гостиной.

Кроме этой старой негритянки, застрявшей у себя на кухне, в доме никого не было, и царило такое глубокое молчание, что медленное тиканье старинных стенных часов где–то в столовой отчетливо слышалось во всех других комнатах так, словно это билось само сердце дома. И казалось, что различные предметы обстановки в каждой из остальных комнат, даже самых дальних, старые, но содержавшиеся в полном порядке, немного смешные, так как уже совершенно вышли из моды, прислушиваются к этому тиканью и их как–то успокаивает ощущение, что в этом доме никогда ничего не произойдет и поэтому они смогут, по–прежнему бесполезные, спокойно стоять на месте, любоваться друг другом, молчаливо сожалеть о себе, а вернее всего — просто дремать.

И мебель, особенно старая, обладает душой, которую придают ей воспоминания дома, где она так долго стояла. Чтобы в этом убедиться, достаточно появления какой–нибудь новой вещи среди старых.

Новая вещь души еще не имеет, но уже благодаря одному тому, что она выбрана и приобретена, стремится ее получить.

Стоит понаблюдать, как неодобрительно смотрят на нее старые вещи: для них она нахальная втируша, которая еще ничего не знает, Да и не может знать, и потому питает невесть какие иллюзии; они–то, старые вещи, не имеют уже ни малейших иллюзий и потому всегда так печальны; им хорошо известно, что со временем замирают и воспоминания и что вместе с ними мало–помалу замрет и их душа; потому–то обивка у них выцвела, дерево покрылось паутиной, и стоят они себе, тоже не разговаривая друг с другом.

Если, на их беду, еще живет какое–то воспоминание, с ними связанное, и притом неприятное, им грозит опасность быть просто выброшенными.

Это старое кресло, например, с величайшим сокрушением наблюдает, как мелкий прах от его изъеденной молью обивки падает на поверхность стоящего перед ним столика, к которому оно очень привязано. Оно знает, что тяжесть его слишком сильно давит на слабые ножки, особенно на обе задние, и опасается, — как знать? — не возьмут ли его вдруг за спинку и не стащат ли с места. Пока этот столик стоит перед ним, оно чувствует себя как–то уверенней, ему кажется, что оно как бы находится под защитой; и ему очень не хотелось бы, чтобы моль придала столику этой пыльцой из объеденной обивки совсем неказистый вид и его бы вдруг взяли и убрали на чердак.

Все эти наблюдения и соображения принадлежали безымянному посетителю, позабытому в гостиной.

Этот человек, почти полностью растворившийся в тишине дома и уже потерявший в нем свое имя, казалось, утратил там и личность свою, превратившись в одну из тех вещей, с которыми он себя отождествил, внимательно прислушиваясь к медленному тиканью стенных часов, которое так отчетливо доносилось сюда через оставшуюся приоткрытой дверь.

Невысокий и худощавый, он тонул в большом темном кресле, крытом лиловым бархатом, на которое уселся. Тонул он и в своей одежде: его хлипкие ручки и ножки словно терялись в рукавах и штанинах. Он был только лысым черепом с двумя острыми глазами и усами, словно у крысы.

Разумеется, хозяин дома уже позабыл, что сам пригласил этого человека к себе, и тот уже не раз подумывал о том, имеет ли он еще право сидеть здесь и поджидать хозяина теперь, когда любое время, подходящее для посещения, уже истекло.

Но он, впрочем, вовсе и не поджидал хозяина дома. Если бы тот сейчас и появился, его бы это ничуть не обрадовало.

Слившись с этим креслом, в котором сидел, неподвижно глядя с какой–то судорожной пристальностью перед собой, со все растущей в нем и прерывавшей ему дыхание тревогой, он ждал совсем иного, ужасного. Он ждал крика с улицы, крика, возвещавшего ему о чьей–то смерти, смерти случайного прохожего, который среди стольких других людей, проходящих по улице, — мужчин, женщин, молодых, старых, детей, чьи шаги и голоса пока еще невнятно долетали до него, — должен был сейчас пройти под окном этой гостиной на пятом этаже.

И все потому, что через полуоткрытую дверь вошел, даже не обратив на посетителя ни малейшего внимания, большой серый кот и легким прыжком вскочил на подоконник открытого окна.

Из всех животных меньше всего шума производят кошки, не могло не быть кошки в такой тихой квартире, как эта.

На голубом прямоугольнике окна резко выделялся вазон с розовой геранью. Голубизна эта, сперва яркая, ослепительная, мало–помалу подергивалась лиловатостью, словно легким дыханием сумрака, дошедшего до нее издалека, от еще отдаленного вечернего часа.

Ласточки, стремительно пролетавшие мимо окна туда и обратно и словно опьяненные последними лучами дня, издавали по временам пронзительные крики и стрелой неслись на окно, словно стремясь прорваться в гостиную, но, достигнув подоконника, мгновенно устремлялись назад. Но не все. Каждый раз то одна, то другая прятались под карниз неизвестно как и зачем.

Еще до того, как кот зашел в гостиную, посетителем завладело любопытство, он подошел к окну, немного отодвинул вазон с геранью и высунулся, желая найти этому объяснение. Таким образом он обнаружил, что пара ласточек устроила себе гнездо под карнизом окна.

Но вот что было ужасно: все проходившие внизу по этой улице погружены были в мысли о своих заботах и делах, и никому из них и в голову не пришло бы, что под карнизом одного из окон пятого этажа одного из многочисленных домов этой улицы устроили себе гнездо две ласточки, а на подоконнике того же окна стоит вазон с геранью и тут же находится кот, пытающийся поймать этих ласточек. И еще меньше мог думать об идущей по улице толпе кот, который в данный момент, весь сжавшись, укрылся за этим вазоном и, слегка двигая головой направо и налево, следит будто бы равнодушным взглядом за бешеным лётом оглушительно кричащих, опьяненных воздухом и светом, проносящихся за окном стай. И когда мимо него мчится очередная стая, он лишь чуточку пошевеливает кончиком свисающего с подоконника хвоста, готовый вцепиться когтистыми лапами в первую из двух ласточек, которая попыталась бы проникнуть в гнездо.

Но только посетитель, ожидавший в гостиной, только он один знал о том, что едва лишь кот порезче толкнет вазон, он тотчас же полетит вниз на голову кому–нибудь из прохожих; нетерпеливые движения кота уже дважды сдвигали его с места, и сейчас он находился совсем близко к краю карниза. Посетитель уже едва дышал от волнения, на лысом черепе его проступили капли пота. Так непереносимо было для него это судорожное ожидание, что в нем даже возникло дьявольское желание, тихохонько согнувшись и вытянув палец, подойти к окну и самому сбросить вниз этот проклятый вазон, не дожидаясь, пока это сделает кот. Сейчас это неизбежно случилось бы от малейшего толчка.

И ничего нельзя было сделать.

Доведенный глубоким молчанием этого дома до полного изнеможения, он уже был никем. Он стал самим этим молчанием, отмечаемым медленным тиканьем стенных часов. Он стал этими вещами, немыми и бесстрастными свидетелями здесь, наверху, того несчастного случая, который должен был произойти внизу, на улице, и о котором они даже не узнали бы. Он–то знал, но только благодаря выкладкам своего ума. Ему уже некоторое время следовало бы и не находиться здесь. Он мог бы считать, что в гостиной сейчас Никого нет и никем не занято кресло, к которому он словно привязан был наваждением злого рока, нависшего здесь, на подоконнике, «над головой неизвестного прохожего внизу.

Ему бесполезно было бы вмешиваться в эту судьбу, эту естественным образом возникшую связь между котом, вазоном с геранью и гнездом ласточек.

Вазон находился здесь именно для того, чтобы быть выставленным на подоконнике. Если бы посетитель убрал его, чтобы не случилось беды, это отсрочило бы ее на какой–нибудь один день. Завтра старая негритянка все равно снова водворила бы вазон на подоконник, ибо он, этот подоконник, был для вазона положенным ему местом. И кот, сегодня отогнанный, завтра вернулся бы на охоту за двумя ласточками.

Все было неизбежно.

Вот вазон еще больше сдвинулся с подоконника — теперь он уже на целый палец выступал на самый карниз.

Посетитель оказался не в силах выносить такое напряжение и пустился наутек. Он стремительно сбежал вниз по лестнице, и в это мгновение его словно молния поразила мысль, что он очутится на улице в тот самый момент, когда вазон с геранью упадет из окна прямо ему на голову.