"Всё не так" - читать интересную книгу автора (Шварц Миротвор, Мак Брелан Август)

Рассказ первый Вниз по течению

— Союз нерушимый республик свободных…

Проснувшись, Николай Васильевич Грибусевич испытал некоторое недоумение, увидев рядом с собой вместо жены белоснежную подушку. Но тут же вспомнил, что Клава еще в пятницу уехала в Чернигов проведать отца.

Придя в себя, он нехотя слез с кровати и отправился в привычное утреннее путешествие по маршруту «туалет — умывальник — кухня». Да и радиоточка, столь блистательно исполнившая роль будильника, также занялась привычным делом — выпуском новостей. Обычный утренний набор — вести с полей, перестройка, пленум партии, демократизация, борьба за мир, гласность.

Впрочем, Николай Васильевич размышлял совсем не об этом. В голову лезли совсем иные вещи, о которых ни одна радиодикторша в мире даже не подозревала. Например, наступающее уже в этом году пятидесятилетие. Поездка старшего сына в Ленинград. Ну и, конечно, предстоящая сегодня беседа с Борисовым.

И лишь словосочетание «новости спорта» заставило Николая Васильевича отвлечься как от своих мыслей, так и от поглощаемой жареной картошки.

— Вчера состоялся первый матч финальной серии чемпионата СССР по хоккею между московскими командами «Динамо» и «Спартак»…

Николай Васильевич весь обратился в слух. Будучи хоккейным болельщиком (естественно, динамовским), он тем не менее вчерашний матч посмотреть не смог, так как задержался на даче.

— В первом периоде, — продолжила дикторша, — отличились Ларионов и Крутов, и «Спартак» повел в счете 2:0. Однако во втором периоде динамовцы сумели сравнять счет после голов Касатонова и Макарова. И все же в середине третьего периода Вячеслав Фетисов забил решающий гол и принес «Спартаку» победу со счетом 3:2.

Николай Васильевич лишь разочарованно вздохнул. Ну вот и начали финальную серию, нечего сказать. Пожалуй, даже и хорошо, что он не видел этого позорища.

И тут его взгляд случайно остановился на стенных часах. Хлопнув себя по лбу, Николай Васильевич поставил на плиту чайник и направился в комнату Пети.

Десятиклассник Петя, младший сын Николая Васильевича, сладко спал, издавая довольный храп.

— Петька! Вставай!

Храп прервался, но вставать Петя явно не собирался.

— Вставай-вставай, нечего тут валяться! В школу пора!

— М-м-м… — издал нечленораздельный звук Петя.

— Петька! Я кому сказал? Сейчас вот принесу ведро и оболью водой!

Поскольку это не было пустой угрозой, Петя нехотя открыл глаза. В эту минуту он был похож на Винни-Пуха — нет, не из сказки, а из анекдота, заканчивающегося фразой «Уйди, свинья, мне все противно». Правда, причиной его измученности было не обжорство и даже не похмелье, а самая обыкновенная усталость.

— Не выспался я… — жалобно протянул Петя.

Однако Николай Васильевич был безжалостен и непреклонен.

— Не выспался, значит? А кто ж тебе виноват? Сам ведь вчера допоздна колобродил с Мишкой и Ринатом.

— Так воскресенье же… — простонал Петя, вылезая из-под одеяла.

— Это вчера было воскресенье, а сегодня понедельник. Рабочий день, между прочим. А вы до часу ночи дурака валяли. Добро бы хоть уроки учили или к выпускным готовились — так нет, гадость всякую слушали…

— И совсем не гадость, — обиженно сказал Петя, натягивая рубашку. — Мы «металл» никогда не слушаем, только «новую волну»…

— Все равно, разве ж это музыка? — махнул рукой Николай Васильевич.

Справедливости ради следует отметить, что собственные музыкальные вкусы Николая Васильевича были весьма ограниченными. Он признавал только классику, на дух не перенося все остальное.

— И вообще, что у тебя за увлечения такие? Здоровый парень вымахал, в десятом классе учишься, а к наукам интереса никакого.

— Неправда, — заметил Петя, застегивая пиджак. — Я историю люблю.

— Этого мало, — покачал головой Николай Васильевич. — Ну, допустим, закончишь ты школу на тройки. И что потом? Ты знаешь, какой в БГУ конкурс на истфаке? А ведь там сдавать придется не только историю, но и сочинение. А у тебя в каждом предложении по несколько ошибок. И как же ты поступишь?

— А что, обязательно надо поступать? — возразил Петя. — Ты же сам говоришь, что конкурс. Значит, и без меня в нашей стране есть кому учиться.

Стоит ли уточнять, что подобная логика на Николая Васильевича не подействовала?

— Разговор, Петька, не о стране, а о тебе лично. Если ты не поступишь, то что тогда? Может, ты в армию хочешь?

— Этого еще не хватало, — скривился Петя так, как если бы ему предложили должность ассенизатора.

— Да и не возьмут тебя, — сокрушенно заметил Николай Васильевич. — Там, небось, конкурс еще больше. И чем же ты тогда займешься? Учти, что бездельничать я тебе не позволю. Я, между прочим, в твои годы днем на юрфаке учился, а вечером вагоны разгружал, чтобы семье помочь. А ты баклуши бьешь на всем готовом.

Николая Васильевича понесло. Остановиться он уже не мог, да и не хотел.

— И в кого ты такой уродился? Ну хорошо, не хочешь ты брать пример с отца родного. Брал бы тогда с дяди Тараса. Он в «Вечернем Чернигове» начинал, а сейчас в «Огоньке» статьи пишет. В Москве живет! А Антон, брат твой старший? Выучился, поработал, проявил себя — а теперь, глядишь, и вовсе за границу поедет. А все почему? Потому что без труда, как говорится, не вытащишь и рыбки из пруда. Будешь работать, трудиться, овладевать знаниями — вот тогда и добьешься успеха в жизни. А ты дурью маешься. Никаких усилий не прикладываешь. Плывешь себе по течению.

— Знаешь, папа, — неожиданно твердым голосом сказал Петя, — ты во многом прав. Да, ты нашел свою дорогу в жизни, и Антошка нашел, и дядя Тарас тоже. А я пока нет. Но разве в этом дело? Ведь главное в жизни человека — это его ощущения. Может быть, сейчас я и плыву по течению — но зато хорошо себя при этом чувствую. А что будет дальше — поживем-увидим.

Окончательно вскипев от злости, Николай Васильевич открыл рот, чтобы как следует прокомментировать философские изыскания сына.

Но тут же побежал на кухню, ибо вместе с ним вскипел и чайник.

— Включить, что ли, радио? — подумал вслух Антон Грибусевич.

— Давай, — отозвался с верхней полки инженер Долохов.

Так уж как-то получилось, что дорожный разговор не клеился. А потому возражений против идеи Антона не последовало.

— Сегодня в Колонном Зале Дома Союзов, — услышал вместе с товарищами по купе Антон, нажав кнопку, — начнется Майский пленум Коммунистической Партии Советского Союза. На двенадцать часов дня запланировано выступление Генерального Секретаря ЦК КПСС товарища Горбачева, в котором он еще раз напомнит партии и народу о необходимости упорной борьбы за мир во всем мире…

— Нет, это неинтересно, — вздохнул Антон, нажав ту же кнопку, после чего радио замолчало.

— А, божачкi, — покачала головой баба Стефа, пенсионерка из глухой деревни на Гомельщине, — дык ён заўсёды пра адно и тое ж гаворыць… «Барба за мiр, барба за мiр»… — передразнила она руководителя партии и государства.

Несмотря на преклонный возраст бабы Стефы (вообще-то ее звали «Стефания Леоновна», но она предпочитала именно такое обращение), инженер Долохов с ней не согласился:

— Ну, знаете ли, баба Стефа, так рассуждать не следует. Борьба за мир — и впрямь дело первостепенной важности. Разве можно допустить войну?

— Дык людзi заўсёды ваявалi, — философски пожала плечами баба Стефа. — I нават зараз ваююць.

— Сейчас бывают только локальные войны, — заметил Антон. — А если будет глобальная, так без атомных бомб точно не обойдется.

— «Бомбы, бомбы», — скептически протянула баба Стефа. — Бачыла я тыя бомбы. У сорак першым бомбы таксама падалi. I што? Так, былi людзi, што ад бомб загiнулi. Але ж не ўсе. Хто загiнуў, а хто и жывы застаўся.

— Так то, бабушка, — хмыкнул Долохов, — были простые бомбы, а не атомные. Если атомная бомба упадет — так тут уж никто не спасется.

— Ой, хлопчыкi, не трэба мяне пужаць, старую, — махнула рукой баба Стефа. — Не веру я ў тыя атамныя бомбы, хлусня гэта ўсё. Цi хто кiдаў iх на людзей?

— Нет, атомное оружие не применялось ни разу, — признал Долохов.

— Дык я i кажу — хлусня. Хто тыя бомбы бачыў?

— Ну, испытания-то были, и вполне успешные, — сказал Антон. — Сначала американцы, а потом уж и другие. И наблюдатели там были, все своими глазами видели.

— Яны, можа, i бачылi, але я не бачыла.

Антон понял, что переубедить бабу Стефу не удастся, даже если заниматься этим до самого Ленинграда.

Николай Васильевич ругал себя последними словами. Правда, произносил он эти слова мысленно, ибо находился в переполненном троллейбусе. Что, впрочем, в какой-то мере и было причиной его негодования.

Полчаса назад, закончив отчитывать непутевого сына, Николай Васильевич вышел наконец из подъезда, чтобы отправиться в Белорусское республиканское управление КГБ, где он работал полковником. То есть, конечно, на самом деле он работал начальником восьмого отдела, но с тех пор, как семь лет назад маленький Петя написал в сочинении «мой папа работает полковником», эта нечаянная шутка повторялась в семье Грибусевичей так часто, что в конце концов перестала быть шуткой.

Когда-то Николай Васильевич ездил на работу на машине. Однако в прошлом году он сменил «жигуленок» на «фольксваген» — и относился к новому автомобилю очень бережно, стараясь не беспокоить его по пустякам. Вот и сегодня Николай Васильевич, будучи неприхотливым человеком, решил воспользоваться общественным транспортом.

Увы, это благое намерение постигла та самая участь, о которой сказано в пословице. До площади Мира троллейбус добрался благополучно, но свернуть на Ленинский проспект не смог. Дело в том, что по проспекту громыхала колонна бронетехники внушительных размеров.

В отличие от машины и даже от автобуса, троллейбус поехать в обход не мог. А потому пассажирам ничего не оставалось, как смиренно ждать у моря погоды.

Правда, далеко не все разделяли настроение, испытываемое Николаем Васильевичем. В конце концов, так ли уж это ужасно — опоздать утром в понедельник на работу, причем как бы на вполне законном основании?

А посему радостные пассажиры перебрасывались довольными репликами:

— Хорошо застряли, да?

— Ага… А куда это они все едут?

— В Польшу, куда ж еще? Тут до границы всего ничего…

— Прям как тогда ехали, в 68-м…

«В другую, правда, сторону,» — подумал Николай Васильевич.

— А чего им в Польше надо-то?

— Ты не слышал? «Солидарность» вроде снова выпендривается…

— А Ярузельский на что?

— А он вроде как сам не может справиться…

— Или не хочет, — раздался голос откуда-то сзади.

— Ничего, скоро захочет как миленький, — хихикнул кто-то справа.

Николай Васильевич лишь раздраженно посмотрел на часы. Его нисколько не интересовали цели и задачи проезжающих по Ленинскому проспекту танков. Его беспокоил предстоящий разговор с Борисовым.

Так уж исторически сложилось, что подоконники рядом с кабинетом географии на третьем этаже были предназначены для десятиклассников. Никто уже не помнил, когда и почему возникла сия славная традиция — и тем не менее девятиклассники боялись на эти подоконники садиться, пятиклассники — смотреть, а первоклассники — даже проходить мимо. И даже учителя в какой-то степени признавали за десятиклассниками право сидеть на оных подоконниках во время перемен. Последний раз педагогический коллектив попытался посягнуть на это священное право прошлой осенью, незадолго до Дня Мира. В тот приснопамятный сентябрьский день заполонившие подоконники ученики 10-го «В» бурно обсуждали перипетии только что закончившейся контрольной по физике. И когда завуч Нинель Павловна потребовала прекратить это безобразие и разойтись восвояси, Валерик Астапович надменно процедил в ответ:

— Заткни фонтан!

Разумеется, Валерик был убежден, что его слова потонут в общем шуме. Однако как раз в этот самый момент шум затих — и непочтительное словосочетание прозвучало громко, отчетливо и ясно.

Возникла, мягко говоря, неловкая пауза. На побледневшем лице Астаповича было написано отчаяние, словесным эквивалентом которого могла бы стать фраза «О Боже, что я натворил?» Одноклассники Валерика начали потихоньку расходиться, с трудом сдерживая восторженный смех. Что же до Нинель Павловны, то она поступила разумно — сделала вид, что ничего не услышала. После чего Астапович стал героем дня, а учителя окончательно перестали сгонять десятиклассников с законных сидячих мест.

Вот и сейчас два ученика 10-го «А», Петя Грибусевич и Ринат Фахрутдинов, сидели на одном из подоконников с тем же достоинством, с каким обычно восседает на троне законный монарх. Место рядом с Петей было предназначено для Мишки Гольденберга, но в данный момент местонахождение лучшего друга Пети и Рината было неизвестно — Мишка учился не в 10-м «А», а в 10-м «Б». Поэтому место Мишки занимал увесистый магнитофон «Грюндиг», из динамиков которого раздавался известный шлягер ансамбля «Модерне Унтерхалтунг». Музыка песни уже в который раз услаждала слух двух друзей, а что касается слов… увы, скромных познаний Пети в немецком языке хватало лишь на то, чтобы разобрать нечто вроде «ты мое сердце, ты моя душа». Впрочем, «волнисты» так или иначе слушают любимые песни не для того, чтобы задумываться над их глубоким смыслом.

— Ты чего такой грустный, Петруха? — спросил Ринат, заметив подавленное состояние друга.

— Да отец, блин… — нехотя ответил Петя. — Опять все утро пилил.

— Ну-у, нашел из-за чего переживать… — как-то даже разочарованно протянул Ринат. — Родители на то и родители, чтобы пилить нас время от времени. Работа у них такая. Плюнь. Подумай лучше о чем-нибудь приятном. Вечером футбол, приходи смотреть.

— А-а, что толку? — махнул рукой Петя. — Чего там смотреть, когда команду все равно по частям разбирают? Гуринович уже в «Баварии», Кондратьев — в «Гамбурге», Алейников — в «Кёльне». Скоро всех растащат.

Продолжить монолог Пете не удалось — помешал протяжный свист. Это свистел показавшийся из-за угла Мишка.

— Салям алейкум! — поприветствовал Мишку Ринат.

— Алейхем шолом, — в тон ему ответил Мишка, несколько сместив акценты.

— А этот пацак говорит на языках, продолжения которых не знает, — процитировал Ринат фильм «Кин-дза-дза!», умело подражая Леонову.

— Это как раз к тебе относится, — фыркнул Мишка, усаживаясь рядом с Петей и водружая магнитофон к себе на колени. — Ты по-арабски, кроме «салям алейкум», знаешь разве что «сезам, откройся». А я ивритских слов уже сотни две выучил, не меньше.

— Значит, точно уедешь? — спросил Петя скорее для проформы, ибо этот больной вопрос трое друзей обсуждали уже сотни раз.

— Конечно, уеду, — уверенно ответил Мишка. — Вот поступлю в универ, закончу — и сразу в Израиль.

— А если не поступишь? — поинтересовался Ринат.

— Если срежут на вступительных, тогда тем более уеду, — пожал плечами Мишка. — Стану я терпеть такой антисемитизм.

— На историческую родину, значит? — хмыкнул Ринат.

— Ничего смешного, — обиженно ответил Мишка. — Если подумать, то историческая родина есть у каждого человека.

«Моя — в Приамурье,» — подумал Петя, но вслух сказал совсем другое:

— Ринат, а где у тебя историческая родина? В Крыму или Казани?

— Вот-вот, а еще говорят, что евреи жадные, — ехидно произнес Мишка. — У нас на весь Союз была одна автономная область, да и та давным-давно тю-тю, а у татар аж две АССР.

— Вообще-то, — задумчиво сказал Ринат, — мои предки попали сюда не из Крыма и не из Казани. Как гласит семейное предание, они пришли на Русь еще с Чингисханом.

— Чингисхан на Русь не ходил, — возразил Петя.

— Ну, тогда с этим, как его… Сабантуем… Обалдуем… Удэгеем?

— Субудаем, — подсказал Петя.

— Вот-вот, именно с ним. Зацените прикол: едет мой предок на коне, машет шашкой, вроде как буденовец…

Дорисовать эту замечательную картину Ринату не удалось — прозвенел звонок, оповещая школу о начале второго урока.

— Разрешите войти, товарищ полковник? — послышался голос из-за двери.

— Входите, майор, входите, — со вздохом ответил Николай Васильевич.

Хотя майор Борисов не приходился полковнику Грибусевичу ни другом, ни приятелем, ни даже сослуживцем (он работал не в восьмом отделе, а в пятом), Николай Васильевич всегда испытывал к нему приязнь и уважение. Собственно говоря, Борисова уважали все. Своим характером, манерами и даже внешностью он невольно напоминал полковника Стирлинга из фильма про семнадцать мгновений. Конечно же, Борисов, в отличие от Стирлинга-Исаева, не внедрялся в ФБР, не выкрадывал секреты из Белого Дома и не посылал шифровки Мюллеру. И все же интеллект, трудолюбие и аналитические способности майора не оставляли сомнений в том, что и он при случае мог бы совершить немало славных деяний во благо Отечества.

И все же на этот раз Николай Васильевич был приходу Борисова совсем не рад. Он знал, что разговор будет серьезным. То есть наверняка неприятным.

— Садитесь, — снова вздохнул Николай Васильевич. — Вы сказали по телефону, что у вас ко мне дело чрезвычайной важности?

— Да, товарищ полковник, — кивнул Борисов. — Дело у меня чрезвычайно важное. И, к сожалению, чрезвычайно неприятное.

У Николая Васильевича засосало под ложечкой.

— И… в чем же оно состоит?

— Это дело, — сказал Борисов, — касается одного из ваших подчиненных.

— Кого же именно? — поинтересовался Николай Васильевич, даже не пытаясь угадать.

— Дело касается Лукашевича.

— Простите, кого? — удивился Николай Васильевич.

— Лейтенанта Лукашевича. Из второго сектора.

— Ах, да!

Действительно, Николай Васильевич даже забыл о том, что у него есть такой подчиненный. Пожалуй, лейтенант Лукашевич был самым незаметным офицером не только в восьмом отделе, но и во всем управлении. Тише воды, ниже травы, особых примет нет… неудивительно, что эта фамилия могла запросто вылететь из головы.

— И в чем же… провинился лейтенант Лукашевич? — спросил Николай Васильевич.

— В том самом, — многозначительно ответил Борисов.

— В чем самом? — не понял Николай Васильевич.

— В шпионаже, — пояснил Борисов. — В шпионаже в пользу иностранной державы.

Николаю Васильевичу показалось, что кто-то огрел его обухом по голове. Действительно, такая новость могла огорошить кого угодно. Особенно если учесть, что в шпионаже обвинялся невзрачный и незаметный Лукашевич.

— А… это точно установлено? — с надеждой в голосе спросил Николай Васильевич. — Или только подозрения?

— Совершенно точно, — не оставил от надежды камня на камне Борисов. — Все данные тщательно проанализированы, и ошибки быть не может.

Николай Васильевич был просто потрясен. Лукашевич — шпион? Как же такое возможно? Уж на кого-кого, а на Лукашевича он бы не подумал никогда… Как не подумал бы, скажем, на Борисова.

— Здесь все детали, — сказал Борисов, доставая из портфеля-«дипломата» увесистую папку. — Отчеты о наблюдениях за обьектом, аналитические выводы, прочие доказательства…

Николай Васильевич даже не пошевельнулся. Что там читать — и так ясно, что Борисов все сделал как надо. На то он и Борисов.

— Я попросил бы вас, товарищ полковник, — добавил Борисов, — ознакомиться с материалами дела и… принять надлежащие меры.

Какие именно меры, майор не уточнил — но Николай Васильевич прекрасно знал это и сам. Арест, суд, приговор — а потом… Перестройка перестройкой, демократизация демократизацией, а статью об измене Родине еще никто не отменял.

— Разрешите идти, товарищ полковник? — встал из-за стола Борисов.

— Да-да, майор, идите, — отрешенно кивнул Николай Васильевич. — Впрочем, нет, постойте. Чисто любопытства ради… а на кого он работает? На какую страну-то?

— На Германию, — бесстрастно ответил Борисов.

— Твою мать… — выдохнул Николай Васильевич.

Борисов лишь кивнул головой, явно соглашаясь с подобной оценкой создавшегося положения.

Действительно, в такой нестандартной ситуации Николай Васильевич не находился еще ни разу.

До конца урока литературы оставалось пятнадцать минут.

— Хотя «Разгром», — продолжила обьяснение нового материала Анна Станиславовна, — и является единственным значительным произведением Александра Фадеева, но тем не менее этого романа хватило писателю для того, чтобы войти в когорту советских классиков. После того, как «Разгром» получил очень высокую оценку со стороны не только советских, но и зарубежных критиков…

Увы, не все ученики 10-го «А» слушали рассказ о жизни и творческой деятельности классика советской литературы с должным вниманием. В частности, сидящие на последней парте Ринат и Петя предпочитали тонкостям русской литературы самостоятельные занятия русским языком. Они увлеченно играли в «виселицу».

Но и от этого интеллектуального занятия Рината отвлекли какие-то звуки, внезапно послышавшиеся из-за стенки.

— Что это там за базар в коридоре? — тихо спросил он.

— А, знаю, — кивнул головой Петя, явно что-то вспомнив. — Это делегация. Иностранцы.

— Ух ты! — Глаза Рината загорелись. — А откуда?

— Из Кишинэу, — ответил Петя.

— А это где?

— В Румынии.

— Тьфу! — разочарованно плюнул Ринат, угодив прямо в кружочек, изображающий голову нарисованного «висельника». К счастью, Анна Станиславовна этого не заметила.

— Чего плюешься-то? — поинтересовался Петя не столько укоризненным, сколько удивленным тоном.

— Да ну… — махнул рукой Ринат. — Тоже мне иностранцы. Добро бы американцы или, там, англичане.

— Размечтался, — хмыкнул Петя.

— Ну или, на худой конец, шведы или японцы. А то румыны.

— Ну так ведь заграница.

— Тоже мне заграница. Нет, Петруха, это неинтересно. Все эти румыны, поляки, юги, французы… Такие же соцстраны. Никакой разницы.

— То есть как это никакой разницы? — не согласился с Ринатом Петя. — У нас — генсек, в Румынии — король. У нас — одна партия, у них — несколько. У нас — один социализм, у них…

— Да ладно тебе, Петруха, — покачал головой Ринат. — В главном-то я прав, и ты это прекрасно знаешь.

На это Пете ответить было нечего.

Антон знал, что ждать ему оставалось совсем недолго. Еще четверть часа назад он был в очереди третьим. Однако вот уже вызвали и молодого экономиста, собравшегося в Мемель на международную конференцию, и пожилого киевлянина, желающего поехать в гости в родственникам в Лемберг. Следующим будет он, Антон Грибусевич.

— Антон Грибусевич! — и впрямь послышался голос появившейся секретарши.

Вскочив с места, Антон зашагал за секретаршей по коридору. Впрочем, до нужного кабинета ему пришлось пройти не более пяти метров.

— Здрафстфуйте, — с заметным акцентом поприветствовал нового посетителя поднявшийся из-за стола пожилой чиновник. — Меня зофут Рудольф Гербер. Сатитесь, пошалуйста.

— Большое спасибо, — на чистом немецком языке ответил Антон, пожимая протянутую руку. — Очень рад с вами познакомиться.

— О, вы говорите по-немецки! — обрадовался Гербер. — У вас был очень хороший учитель.

— Дело в том, — пояснил Антон, усаживаясь на стул, — что я уже два года работаю в минском филиале компании «Агфа-Вольфен».

— Вот как! — понимающе кивнул головой чиновник, разглядывая принесенные Антоном бумаги. — И теперь, как я вижу, компания желает перевести вас в Берлин, где расположена ее штаб-квартира.

— Именно так, — ответил Антон. — Но для этого мне нужна рабочая виза…

— Понятно, — снова кивнул головой Гербер. — Что ж, Антон, начнем собеседование. Ваши фамилия, имя и… отшестфо?

— Грибусевич, Антон Николаевич, — произнес Антон так отчетливо, как если бы немец и без того не мог увидеть эти данные в лежащей перед ним анкете.

За первым привычно-анкетным вопросом последовали еще несколько ему подобных.

— На следующий вопрос, — сказал чиновник, на сей раз глядя Антону прямо в глаза, — я рекомендую вам отвечать честно и без утайки. Есть ли у вас родственники, находящиеся на оккупированной территории?

«Только не думать про бабушку Зину, только не думать про бабушку Зину…»

— Нет, таких родственников у меня нет.

— Считаю своим долгом довести до вашего сведения, — заметил немец ледяным тоном, — что ложный ответ на этот вопрос может повлечь за собой большие неприятности. Въезд лиц, находящихся в родственной связи с жителями оккупированных территорий, в пределы Германского Рейха по подложным документам является антигерманской деятельностью и наказывается заключением в концентрационный лагерь на срок от пяти до десяти лет. Причем после отбытия наказания преступник депортируется обратно на родину.

«Да, тут уж никакой советский консул не поможет…»

— Я говорю чистую правду.

«Никакой Зинаиды Мироновны Захарченко на этом свете не существует. Она погибла под бомбежкой в 1941 году. Так и в свидетельстве о смерти написано.»

— Очень хорошо, — кивнул чиновник, и голос его немного оттаял. — Следующий вопрос. Есть ли у вас родственники среди германских граждан?

— Нет, — ответил Антон чистую правду.

— В таком случае, — несколько сожалеющим тоном сказал Гербер, — я должен вас предупредить, что максимум, на что вы сможете рассчитывать в будущем — это статус постоянного жителя.

Строго говоря, это было не совсем так — в свое время гражданство Рейха было предоставлено Королеву и Сахарову. Однако Антон прекрасно понимал, что ему до великих академиков далеко.

— Спасибо, я буду это иметь в виду.

— Очень хорошо, — кивнул немец, явно довольный тем, что с самой важной частью собеседования наконец-то покончено. — А теперь давайте-ка обсудим вашу квалификацию. Вы, стало быть, программист?

— Да, программист. Владею «Паскалем», «Коболом» и «Грундлегендом»…

Беседа перешла в чисто профессиональное русло.

Дойдя до автобусной остановки, трое друзей уселись на скамейку.

— Так как вы с этими румынами разговаривали? — поинтересовался Мишка. — На каком языке?

Самому Мишке пообщаться с делегацией не удалось — на четвертом и пятом уроках 10-й «Б» был занят контрольной по геометрии.

— На румынском, естественно, а ты как думал? — с серьезным видом ответил Ринат. — Пришлось, правда, с утра его выучить гипнопедическим методом, как булычевская Алиса…

— Не смешно, — поморщился Мишка. — По-немецки говорили, да?

Собственно, это был не столько вопрос, сколько утверждение. Однако Ринат ответил отрицательно.

— Нет, по-русски. Один из них знал русский. Хрен его знает откуда…

— Вообще-то ясно откуда… — задумчиво ответил Петя, но тут Мишка его перебил:

— А о чем говорили-то?

— Да о разной ерунде, — махнул рукой Ринат. — Про Горбачева спрашивали, про перестройку…

— А у них там перестройка не намечается? — спросил Мишка.

— А им-то зачем? — пожал плечами Ринат. — У них Сталина не было…

— При чем тут Сталин? — удивился Петя.

— Очень даже при чем, — ответил Ринат. — Если подумать, то вся наша перестройка заключается в том, что на Сталина льют все больше и больше грязи.

— Ну и правильно льют! — запальчиво сказал Мишка. — Заслужил.

— Так уж и заслужил? — не согласился с Мишкой Ринат.

— А разве нет? Ну возьмем хотя бы лето 41-го, начало войны, катастрофу 22 июня…

— Э, нет! — покачал головой Ринат. — Если уж говорить о войне, то давай обсудим не только ее начало, но и конец. Если б не Сталин, так сейчас… так сейчас, наверно, никакого Советского Союза и на свете бы не было.

— Ну, положим, — заметил Петя, — это заслуга не только Сталина. Вернее, не столько Сталина…

Уж что-что, а историю Петя знал.

Вот уже два часа Тарас Захарченко занимался любимым делом — писал очередную статью. Как обычно, в процессе творчества он забывал обо всем — как о времени, так и о пространстве. И уж, конечно, Тарас не обращал ни малейшего внимания на то, что происходило в непосредственной от него близости.

И все же на этот раз Тараса вернул к действительности легкий подзатыльник.

Недовольно обернувшись, Захарченко увидел веселое лицо Сереги Петрова из спортивного отдела.

— Ну, что такое? — все еще недовольно проворчал Тарас.

— А что мне было делать? — искренне удивился Серега. — Прихожу в гости к другу, а он какой-то дурью мается.

— Между прочим, эта «дурь», — обиженно ответил Тарас, — пойдет в следующий номер. И если я ее не закончу к завтрашнему вечеру…

— Да закончишь ты ее, закончишь, — махнул рукой Серега. — Дай-ка посмотреть. Ух ты, какой заголовок интересный — «Синдром Неуловимого Джо». Это про Сталина, да?

— Почему про Сталина? — не понял Тарас. — Где Сталин? Тут нет Сталина.

— Ну, помнишь, его Рузвельт и Черчилль обозвали «Дядюшкой Джо»?

— А-а, ясно, — кивнул Тарас. — Ведь «Джозеф» — это «Иосиф»…

В следующую секунду Тараса перебил ворвавшийся через открытое окно скрежет шин — очевидно, к зданию редакции подьехал какой-то автомобиль.

— Это еще что такое? — поморщился Серега.

Вслед за скрежетом шин раздался звук открываемой двери. Из автомобиля кто-то вышел. Вернее, вышли.

— А это нас арестовывать идут, — в шутку процитировал Булгакова Тарас. — Нет, Серега, статья эта вовсе не о Сталине. Она о нас всех. О нашей стране.

— А при чем тут Неуловимый Джо? — не понял Серега.

— Вот уже много лет, — сказал Тарас, — даже десятилетий, наша страна только и делает, что борется за мир во всем мире. О борьбе за мир каждый день твердит наше руководство. Борьбе за мир посвящено огромное количество романов, стихов и песен. Без регулярных митингов в защиту мира не обходится ни один завод, ни один вуз, ни одна школа. Борьба за мир стала нашей национальной идеей-фикс.

— Ну и что? — пожал плечами Серега. — И при чем же тут Неуловимый Джо?

— Так ведь подобно Неуловимому Джо из анекдота, — с торжествующим видом поднял палец Тарас, — который неуловим по той причине, что никому до него нет дела, Советский Союз на самом деле не может ни предотвратить войну, ни даже ее начать. Я понимаю, если бы за мир во всем мире боролась Германия или Америка. Или хотя бы Япония или Англия. А мы? Никакой реальной возможности на что-то повлиять — и тем не менее непомерные амбиции.

— Так-то оно так, конечно… — вздохнул Серега.

— И тем не менее, — снова поднял палец Тарас, но уже на другой руке, — мы без этого просто не можем. Мы не можем не делать вид, что и в самом деле представляем из себя величину мирового масштаба. Причем под словом «мы» можно понимать как давно почившую в бозе Российскую Империю, так и нынешний Союз одиннадцати советских республик. Во все времена, при всех царях или генсеках, в славные и смутные годы — мы всегда вели себя именно так. А почему? Почему мы не можем просто жить — и не напоминать каждый день окружающим о своем существовании? Почему мы не можем уподобиться какой-нибудь Швейцарии или Дании?

— Э-э… — замялся Серега, одновременно к чему-то прислушиваясь.

— Потому ли, что размерами мы больше всех на свете? Потому ли, что унаследовали от павшей Византии звание главной православной державы? Потому ли, наконец, что мы всегда были страной многонациональной, и все эти нации и народности худо-бедно научились уживаться вместе? Или просто потому, что мы так привыкли — и иначе уже не можем? А если не можем, так стоит ли отвыкать? Стоит ли себя ломать? Может быть, нам нравится быть Неуловимым Джо — так зачем же лишать себя этого удовольствия?

— Да ты меня совсем запутал, — почесал в затылке Серега. — Так ты за что агитируешь? Твоя статья — она за или против?

— Эх, Серега, Серега, — усмехнулся Тарас. — Ну какой же ты журналист? Разве статья предназначена для того, чтобы вдолбить в читателя правильный ответ? Нет уж, увольте. Мое дело — написать, а читателя — подумать и сделать выводы. Собственные выводы, Серега.

— Что там за шум? — снова к чему-то прислушался Серега. — Словно кто-то в сапогах топает. Схожу посмотрю.

Серега вышел в коридор, а Тарас вернулся к статье, снова погрузившись в объятия журналистской Музы. Однако из этого состояния его тут же вывел грохот открываемой двери. Тарас недовольно повернулся, ожидая снова увидеть Серегу.

Но вместо Сереги на него уставились дула двух автоматов, направленных на Тараса людьми в черной форме.

— Хенде хох!

Антону хотелось петь. Он одновременно испытывал радость, наслаждение, удовольствие и чувство глубокого удовлетворения. В его паспорте красовалась столь желанная рабочая виза. Наконец-то дело было сделано.

Впрочем, нет — пока только полдела.

Никакого германского гражданства Антону было не нужно, как не нужна была и «блаукарта». Менять Союз на Рейх он совершенно не собирался. Его настоящая цель находилась совсем в другой части света.

Вот почему Антон знал, что в первый же день пребывания в Берлине он пойдет в американское посольство. И попросит политического убежища, подробно рассказав как о неоправданно жестоких законах Германского Рейха, так и о бабушке Зине.

Разумеется, американцы возмутятся и дадут Антону убежище без дальнейших вопросов. И даже оплатят билет до Нью-Йорка. Ну, а немецкие пограничники в аэропорту — не проблема. Зачем им задерживать иностранца, желающего покинуть Германию?

Конечно же, это означает, что Антону нужно будет показать в посольстве бабушкино письмо, тайно доставленное дяде Тарасу его японским коллегой. Которое нужно будет провезти в Рейх в тщательно запрятанном виде. Ибо если оно кому-нибудь попадется на глаза, то вместо желаемого пункта назначения можно действительно угодить в концлагерь.

Так что второй этап антоновской одиссеи обещал быть гораздо опаснее первого. Не говоря уже о третьем.

Что ж, кто не рискует, тот не пьет баварского.

Следователь, в кабинет к которому привели Тараса, сидел за столом и что-то писал. Впрочем, когда дверь за последственным захлопнулась, он поднял взгляд и указал Тарасу на стул напротив себя.

— Садитесь, товарищ Захарченко, — произнес он с издевкой в голосе. — Устраивайтесь поудобнее, чувствуйте себя как дома.

Следователь говорил по-русски совершенно без всякого акцента, так что Тарасу на мгновение показалось, что он находится не в РСХА, а на Лубянке.

— Я — гауптштурмфюрер СС Гельмут Фогель, — развеял возникшую иллюзию следователь. — Мне поручили вести ваше дело.

— Прежде всего, — гневным тоном ответил Тарас, — я хотел бы заявить, что вы, гражданин Фогель, не имеете никакого права держать меня под стражей и тем самым незаконно ущемлять мою свободу.

— Вот как? — искренне удивился Фогель. — Вы действительно так считаете?

— Я достаточно хорошо знаю законы, — высокомерно сказал Тарас, — чтобы уличить тех, кто их нарушает.

— Да вы, я вижу, — поморщился следователь, — уподобляетесь всяким там правозащитникам семидесятых годов, которые требовали от советской власти «уважать собственную Конституцию». И чего они этим добились?

— Это верно, — печально усмехнулся журналист, — у нас на Руси так уж повелось: закон — что дышло. Но вы-то, немцы, всегда гордились своей законопослушностью.

— Допустим, — медленно протянул Фогель. — Но почему же, товарищ журналист, вы находите мои действия незаконными?

— Уже хотя бы потому, гражданин следователь, что в данный момент я нахожусь не на территории Германского Рейха, а на территории Союза Советских Социалистических Республик.

— И что же? — спросил следователь.

— А то, что СССР не является частью Рейха. В отличие от какой-нибудь Баварии или Австрии, Советский Союз представляет собой независимое государство.

— Так уж и совсем независимое? — хитро прищурился Фогель.

— Разумеется, — нехотя признал Тарас, — СССР, как и некоторые другие страны, состоит с Германией в союзных отношениях. Но это не значит…

— Вы прекрасно понимаете, — перебил его следователь, — что отношения Рейха с разными союзниками регулируются по-разному. Союзники вроде Италии или Испании — это одно, Румынии или Латвии — совсем другое, а СССР или Польши — третье. В каждом случае действует отдельный союзный договор между Рейхом и конкретной страной.

— Да, это так, — кивнул журналист, ибо не мог отрицать очевидного.

— А посему, товарищ Захарченко, — нехорошо улыбнулся Фогель, — не будете ли вы так любезны перечислить статьи союзного договора между Рейхом и СССР? С вашими познаниями в истории это будет сделать совсем не трудно.

— Первый пункт договора, заключенного в Москве 25 сентября 1941 года, — монотонно произнес Тарас, — предусматривает возвращение западных границ СССР к тому состоянию, в котором они находились в августе 1939 года.

— Правильно, — кивнул следователь. — Дальше.

— Согласно второму пункту, — продолжил журналист, — численность Красной Армии не может превышать пятидесяти тысяч человек. Кроме того, в Советском Союзе отменяется всеобщая воинская обязанность.

Фогель лишь кивнул головой, предлагая Тарасу перейти к следующему пункту.

— Третий пункт, — сказал Тарас, потупив глаза. — На территории СССР размещается ограниченный контингент германских войск.

— Вернее, неограниченный, — усмехнулся следователь. — Поскольку его размер германская сторона устанавливает в одностороннем порядке.

— В четвертом пункте, — продолжил журналист, — предусматривается ежегодная выплата Советским Союзом определенной денежной суммы в золоте и твердой валюте. В виде компенсации расходов на оборону СССР германскими войсками от внешних врагов.

— Контрибуция, — кивнул головой Фогель.

— Я вижу, вы хорошо знаете русский язык, — посмотрел на следователя Тарас. — Так вот, по-русски подобные регулярные выплаты издавна называются «данью».

— Называйте как хотите, — пожал плечами Фогель. — Будь у вас современная миллионная армия, вы тратили бы на нее каждый год примерно такую же сумму.

— Кто не хочет кормить свою армию, — грустно усмехнулся журналист, — будет кормить чужую. Но мы отвлеклись от темы разговора. Могу я быть свободен или нет?

— То есть как свободен? — не понял следователь.

— А так. Да, у наших стран есть союзный договор. И какой же его пункт я нарушил? Насколько мне известно, я не передвигал пограничные столбы на запад, не восстанавливал всеобщую воинскую обязанность, не нападал на германский неограниченный контингент и не отказывался платить Германии дань. Так на каком же основании вы меня здесь держите?

— А вы хитрец, товарищ журналист, — медленно произнес Фогель. — Вы ведь перечислили далеко не все пункты.

— Ах да, — кивнул головой Тарас, — я забыл статью о репатриации советских немцев.

— Я не об этом, — покачал головой следователь. — Хотя эта статья и помогла моим родителям, которых в августе сорок первого чуть было не выслали из Поволжья в Казахстан. Нет, я имел в виду совсем другое. А именно — дополнительный параграф номер два.

— Параграф номер два? — переспросил журналист, немного побледнев.

— Да, товарищ Захарченко, параграф номер два. Согласно которому РСХА имеет право арестовывать на территории СССР лиц, обвиняемых в антигерманской деятельности. Равно как и право судить их и наказывать.

— Допустим, — нехотя ответил Тарас. — Но я никогда в жизни не занимался какой бы то ни было антигерманской деятельностью.

— Так-таки и не занимались? — с некоторой иронией сказал следователь. — А если хорошо вспомнить?

И чтобы освежить память подследственного, гауптштурмфюрер Фогель достал из ящика стола старый номер «Огонька», вышедший в свет еще в марте.

— Это что? — с недоуменным видом уставился на журнал Тарас.

— Это ваша статья, товарищ журналист, — почти ласковым тоном ответил немец, раскрывая «Огонек» на нужной странице. — Статья под названием «Ошибка Сталина».

— Ну, знаете ли, гражданин следователь… — негодующим тоном сказал Тарас. — Сейчас критика Сталина не считается даже антисоветской деятельностью. А уж как она может считаться антигерманской, я и вовсе не понимаю.

— А почему бы вам, товарищ Захарченко, — будто промурлыкал следователь, — не вспомнить, за что именно вы критикуете Сталина в этой замечательной статье?

— В этой статье я всего лишь рассуждаю, — пожал плечами Тарас, — на тему «если бы, да кабы…» Мне кажется, что если бы Сталин не вступил в сентябре с Германией в переговоры, а вместо этого продолжил бы борьбу, то у Советского Союза был бы шанс на победу. У Красной Армии было достаточно резервов, чтобы отогнать немцев от Москвы.

— Какая чушь, — поморщился Фогель. — Вы наслушались Виктора Суворова по Би-Би-Си, не иначе.

— Дело не в Суворове, — покачал головой журналист. — Достаточно как следует проанализировать имеющиеся данные, чтобы понять, что победа под Москвой была вполне реальна. После чего Сталину и Черчиллю следовало бы привлечь наконец Америку на свою сторону. И тогда бы уже время работало не на Германию, а на ее противников. Особенно если учесть, что именно американцы первыми сделали атомную бомбу. Так что Сталин, возможно, совершил большую ошибку.

— А вот я считаю, — неожиданно злым голосом ответил следователь, — что ошибся не Сталин, а фюрер.

Лицо Фогеля изменилось не меньше, чем его голос. На смену ласковой иронии пришла неприкрытая ненависть.

— Если бы только германским фюрером в тот исторический момент был Гитлер! Уж он-то не стал бы заключать с Россией мир, а стер бы ее с лица земли! Он не стал бы осторожничать, а напал бы вместе с этими желтомазыми япошками на Америку с двух сторон, с запада и востока! Он не мирился бы с Англией, а высадился бы наконец на этот проклятый остров и повесил Черчилля на осине! Он не стал бы ломать комедию с превращением покоренных стран в союзников!

Взгляд гауптштурмфюрера СС устремился куда-то в неведомую даль. Теперь этот взгляд был полон не только ненависти, но и любви — любви к безвременно ушедшему в мир иной первому вождю НСДАП.

— И сейчас все было бы по-другому! — мечтательно и вместе с тем зловеще возгласил Фогель. — Никакой холодной войны, никакого противостояния с НАТО, никакого ядерного паритета, никаких дурацких церемоний вроде этого допроса. Германия правила бы миром, немецкий народ наслаждался бы мирным трудом и счастливой жизнью, а ты, славянский унтерменш Тарас Захарченко, лежал бы расстрелянный в канаве. Это в лучшем случае.

— Ну, вот видите, — спокойно ответил Тарас. — Вот мы с вами побеседовали об альтернативной истории. Я выдвинул свою версию, вы, гражданин Фогель — свою. Не сошлись во мнениях — бывает. Где же тут антигерманская деятельность?

— Перестаньте валять дурака, — сказал следователь уже более спокойным тоном. — Вы прекрасно понимаете, что подобная статья в журнале, который читает вся страна, не может не призвать миллионы советских граждан к сопротивлению существующему… порядку вещей. Пусть даже к сопротивлению мысленному.

— Я никогда и никого ни к чему не призываю, — покачал головой Тарас. — Я работаю в «Огоньке», а не в «Правде». Мои статьи — это не партийные директивы, а всего-навсего пища для ума. Информация к размышлению.

— Хватит! — ударил кулаком по столу Фогель. — Я вам сейчас тоже дам немного информации к размышлению, прежде чем отправлю в камеру. Ваш единственный шанс, Захарченко — это чистосердечное признание и раскаяние в вашем преступлении. Так или иначе, суд признает вас виновным непременно — но в случае раскаяния вы сможете рассчитывать на снисхождение. А если будете по-прежнему упираться — пеняйте на себя.

— Я не намерен признаваться в том, чего не совершал, — спокойно ответил Тарас. — А уж каяться и подавно. Мне никогда еще не было стыдно за содержание моих статей.

Не удостоив подследственного ответом, немец нажал кнопку переговорного устройства, чтобы вызвать конвоиров.

Тарас понял, что разговор окончен.

Петя Грибусевич полулежал на диване, ел пирожки с повидлом, пил квас и слушал новый альбом группы «Шлехте Юнген Блау».

В эти минуты его отец, Николай Васильевич Грибусевич, всё ещё ломал себе голову, не зная, как поступить с разоблаченным шпионом. Которого следовало расстрелять за измену Родине — то есть при этом совершить акт антигерманской деятельности.

В эти минуты брат Пети, Антон Грибусевич, снова и снова мучительно прикидывал, как именно провезти в Германию документ, удостоверяющий наличие у него «неправильной» бабушки. Документ крайне нужный — и в то же время несказанно опасный.

В эти же минуты дядя Пети, Тарас Захарченко, находился в гестаповских застенках, и никакого шанса выйти оттуда на свободу у него не было.

А сам Петя полулежал на диване, ел пирожки с повидлом, пил квас и слушал новый альбом группы «Шлехте Юнген Блау».

Его отец, брат и дядя нашли в жизни свою дорогу — и добились немалых успехов. А Петя пока что плыл по течению.

И тем не менее им всем сейчас было плохо, а Пете хорошо.

Даже очень хорошо.