"1001 Смерть" - читать интересную книгу автора (Лаврин А. П.)ББЕЛЫЙ Андрей (псевдоним, настоящее имя Борис Николаевич Бугаев) (1880–1934) — русский поэт. Значительную часть жизни Андрей Белый жил за границей, в том числе после революции 1917 года. Когда осенью 1923 года Белый возвращался в Россию из Берлина, по свидетельству В.Ходасевича, он был настроен на то, чтобы в Москве быть другом и заступником остающихся, в приступе экзальтации он даже был готов за них «пойти на распятие». Но распятия не потребовалось. Белого ждала смерть иного рода, смерть, поразившая современников тем, что совпала со строчками его давних стихов: Так Белый, согласно старинному тождеству «поэт — пророк», предсказал свою смерть. В Крыму, в Коктебеле, он жарился на солнце, отчего получил солнечный удар и, перевезенный в Москву, скончался от последствий этого удара. Говорят, что перед смертью он просил прочитать ему эти самые «роковые» стихи: «Золотому блеску верил…» Что ж, для поэта это была не худшая смерть, если учесть, что приближалось время страшных массовых репрессий, во время которых многие другие русские поэты — Павел Васильев, Осип Мандельштам, Николай Клюев, Сергей Клычков — были расстреляны или погибли в лагерях. БЕРИЯ Лаврентий Павлович (1899–1953) — член высшего руководства СССР, шеф советских органов безопасности. Сын крестьянина, выпускник механико-строительного технического училища, затем член партии большевиков и чекист, Берия получил почти все возможные звания и должности в СССР, кроме тех, которые принадлежали самому Сталину. Руководя аппаратом госбезопасности, а затем МВД, Берия в последние годы жизни обладал колоссальной властью. После смерти Сталина он продолжал наращивать свое влияние, очевидно, намереваясь стать первым лицом в стране. Опасаясь этого, Хрущев возглавил тайную компанию по смещению Берии, втянув в нее всех членов высшего советского руководства. 26 июня Берию пригласили на заседание Президиума ЦК КПСС и там арестовали. 10 июля 1953 г. газеты опубликовали сообщение: «На днях состоялся Пленум ЦК КПСС, который, заслушав и обсудив доклад Президиума ЦК — тов. Маленкова Г.М. о преступных антипартийных действиях Л.П.Берии, направленных на подрыв Советского государства в интересах иностранного капитала и выразившихся в вероломных попытках поставить Министерство внутренних дел СССР над Правительством и Коммунистической партией Советского Союза, принял решение — вывести Л.П.Берию из состава ЦК КПСС и исключить его из рядов Коммунистической партии Советского Союза как врага Коммунистической партии и советского народа». Следствие по делу бывшего наркома и министра растянулось на полгода. Вместе с Берия судили шестерых его подчиненных. В тюрьме Берия нервничал, писал записки Маленкову с упреками и просьбой о личной встрече. Когда, наконец, Берию доставили к генеральному прокурору Руденко для ознакомления с обвинительным заключением, бывший нарком заткнул уши. — Меня арестовали какие-то случайные люди, — заявил он. — Я хочу, чтобы меня выслушали члены правительства. В ответ на это Берию перестали кормить. Через день бывший нарком согласился слушать обвинительное заключение и попросил принести обед. История непредсказуема. Сын расстрелянного органами госбезопасности В.А.Антонова-Овсеенко, Антон Антонов-Овсеенко, проведший много лет в сталинско-бериевских лагерях, впоследствии написал книгу о Берии, в которой описал и его бесславный конец. «Суд занял 6 дней — с 18 по 23 декабря. Из Грузии пригласили председателя совета профессиональных союзов республики М.И.Кучава. Когда он ознакомился с материалами дела, ему на глаза попался пространный список женщин, изнасилованных Берия. — Ради Бога, не оглашайте имен! — взмолился Кучава. — Три четверти в этом списке — жены членов нашего правительства… В приговоре судьи не нашли ничего лучше, как объявить Берик иностранным шпионом (правда, упомянув и другие преступления). После вынесения приговора (смертная казнь) некоторое время Берия находился в реактивном, возбужденном состоянии. Но затем успокоился и в день расстрела вел себя достаточно хладнокровно. Очевидно, он понял, наконец, что игра проиграна и примирился с поражением. Казнили его 23 декабря 1953 г. в том же бункере штаба МВО, где он находился после ареста. При казни присутствовали маршал Конев, командующий Московским военным округом генерал Москаленко, первый заместитель командующего войсками ПВО Батицкий, подполковник Юферев, начальник политуправления Московского военного округа полковник Зуб и ряд других военных, причастных к аресту и охране бывшего наркома. Сначала с Берии сняли гимнастерку, оставив белую нательную рубаху, затем скрутили веревкой сзади руки и привязали к крюку, вбитому в деревянный щит. Щит был необходим для предотвращения рикошета пули. После того, как Руденко зачитал приговор, Берия вдруг попросил: — Разрешите мне сказать… — Ты уже все сказал, — оборвал его прокурор и повернулся к военным. — Заткните ему рот полотенцем. Военные переглянулись. Нужно было решить, кто именно будет стрелять в Берию. Москаленко обратился к Юферову: — Ты у нас самый молодой, хорошо стреляешь. Давай. Павел Батицкий шагнул вперед, доставая парабеллум. — Товарищ командующий, разрешите мне. Этой штукой я на фронте не одного мерзавца на тот свет отправил. Руденко поторопил: — Прошу привести приговор в исполнение. Батицкий прицелился, Берия вскинул голову и через секунду обмяк. Пуля попала прямо в лоб. Упасть же телу не дала веревка. Для освидетельствования позвали врача. — Что его осматривать, — презрительно бросил врач, — он готов. Я его знаю, он давно сгнил, еще в сорок третьем болел сифилисом. Но по настоянию прокурора он все-таки взял Берию за кисть руки, нащупывая пульс. Мертв, никаких сомнений.» Труп Берии сожгли в крематории. В тот же день в подвалах Лубянки расстреляли шестерых его подручных — В.Н. Меркулова (бывшего министра госбезопасности СССР, накануне ареста — министра Госконтроля СССР), В.Г.Деканозова (бывшего начальника одного из управлений НКВД СССР, затем министра внутренних дел Грузинской ССР), Б.З.Кобулова (бывшего замминистра госбезопасности, затем замминистра внутренних дел СССР), С.А.Гоглидзе (бывшего наркома внутренних дел Грузинской ССР, в последнее время начальника одного из управлений МВД СССР), П.Я.Меншика (министра внутренних дел Украинской ССР), Л.Е.Влодзимирского (бывшего начальника следственной части по особо важным делам МВД СССР). БЕСТУЖЕВ-РЮМИН Михаил Александрович (1801–1826) — декабрист, подпоручик Полтавского пехотного полка. Бестужев-Рюмин — один из пяти участников восстания декабристов, которые были казнены 13 июля 1826 г. на кронверке Петропавловской крепости. Об этой казни сохранилось несколько свидетельств — немецкого историка Иоганна Генриха Шницлера, литератора Николая Путяты и начальника кронверка Петропавловской крепости В.И.Беркопфа. Но наиболее выразительным является, на мой взгляд, рассказ анонимного свидетеля, опубликованный в альманахе Герцена «Полярная звезда». Приведу этот рассказ с небольшими сокращениями. "…Устройство эшафота производилось заблаговременно в С.-Петербургской городской тюрьме… Накануне этого рокового дня с. — петербургский военный генерал-губернатор Кутузов производил опыт над эшафотом в тюрьме, который состоял в том, что бросали мешки с песком весом в восемь пудов на тех самых веревках, на которых должны были быть повешены преступники, одни веревки были толще, другие тоньше. Генерал-губернатор Павел Васильевич Кутузов, удостоверясь лично в крепости веревок, определил употребить веревки тоньше, чтобы петли скорей затянулись. Конча этот опыт, приказал полицмейстеру Посникову, разобравши по частям эшафот, отправить в разное время от 11 до 12 часов ночи на место казни… В 12 часов ночи генерал-губернатор, шеф жандармов со своими штабами и прочие власти прибыли в Петропавловскую крепость, куда прибыли и солдаты Павловского гвардейского полка, и сделан[о] был[о] на площади против монетного двора каре из солдат, куда велено было вывезти из каземат[ов], где содержались преступники, всех 120 осужденных, кроме пяти приговоренных к смерти… [Эти пятеро] в то же время ночью были отправлены из крепости под конвоем павловских солдат, при полицмейстере Чихачеве, в Кронверк на место казни. Эшафот уже строился в кругу солдат, преступники шли в оковах, Каховский шел вперед один, за ним Бестужев [-Рюмин] под руку с Муравьевым, потом Пестель с Рылеевым под руку же и говорили между собою по-французски, но разговора нельзя было слышать. Проходя мимо строящегося эшафота в близком расстоянии, хоть было темно, слышно было, что Пестель, смотря на эшафот, сказал: «C'est trop».[5] Тут же их посадили на траву в близком расстоянии, где они оставались самое, короткое время. Так как эшафот не мог быть готов скоро, то их развели в Кронверк по разным комнатам, и когда эшафот был готов, то они опять выведены были из комнат при сопутствии священника. Полицмейстер Чихачев прочитал сентенцию Верховного суда, которая оканчивалась словами: «…за такие злодеяния повесить!» Тогда Рылеев, обратясь к товарищам, сказал, сохраняя все присутствие духа: «Господа! надо отдать последний долг», и с этим они стали все на колени, глядя на небо, крестились. Рылеев один говорил — желал благоденствия России… Потом, вставши, каждый из них прощался с священником, целуя крест и руку его, притом Рылеев твердым голосом сказал священнику: «Батюшка, помолитесь за наши грешные души, не забудьте моей жены и благословите дочь»; перекрестясь, взошел на эшафот, за ним последовали прочие, кроме Каховского, который упал на грудь священника, плакал и обнял его так сильно, что его с трудом отняли… При казни были два палача, которые надевали петлю сперва, а потом белый колпак. На груди у них (то есть у декабристов. — А.Л.) была черная кожа, на которой было написано мелом имя преступника, они были в белых халатах, а на ногах тяжелые цепи. Когда все было готово, с пожатием пружины в эшафоте, помост, на котором они стояли на скамейках, упал, и в то же мгновение трое сорвались — Рылеев, Пестель и Каховский упали вниз. У Рылеева колпак упал, и видна была окровавленная бровь и кровь за правым ухом, вероятно, от ушиба. Он сидел скорчившись, потому что провалился внутрь эшафота. Я к нему подошел, он сказал: «Какое несчастие!» Генерал-губернатор, видя с гласису, что трое упали, прислал адъютанта Башуцкого, чтобы взяли другие веревки и повесили их, что и было немедленно исполнено. Я был так занят Рылеевым, что не обратил внимания на остальных оборвавшихся с виселицы и не слыхал, говорили ли они что-нибудь. Когда доска была опять поднята, то веревка Пестеля была так длинна, что он носками доставал до помоста, что должно было продлить его мучение, и заметно было некоторое время, что он еще жив. В таком положении они оставались полчаса, доктор, бывший тут, объявил, что преступники умерли.» БИШОП Эрик (1909–1958) — французский путешественник. Эрик Бишоп много раз кардинально менял курс своей жизни. Воспитанник иезуитской школы, он нанялся юнгой на океанский корабль. Лейтенант дальнего плавания, командир минного тральщика, он стал пилотом. Садовод в Провансе превратился в личного консультанта китайского генерала. Капитан джонки получил должность французского консула. И так далее, и тому подобное. Одержимый морскими просторами, Эрик Бишоп стал, в конце концов, профессиональным путешественником. Еще в 30-х годах он совершил путешествие из Папеэте в Канн вокруг Австралии и мыса Доброй Надежды на полинезийской пироге, не умея при этом плавать! А 8 ноября 1956 г. с рейда Папаэте Эрик Бишоп отправился в свое предпоследнее плавание на плоту «Таити-Нуи» длиной 12 метров и шириной 4,2 метра. Вместе с Бишопом плыли еще четыре человека. Целью экспедиции было, отправившись из Полинезии в Южную Америку, переплыть Тихий океан туда и обратно; это помогло бы доказать, что полинезийская цивилизация совершенно самобытна и что, зародившись на тихоокеанских островах, она стала затем распространяться на восток и на запад. Путешествие было чрезвычайно трудным, «Таити-Нуи» почти доплыл до Южной Америки, но все же был растерзан океанскими волнами, а экипаж подобран чилийским фрегатом. Едва придя в себя, Бишоп замыслил вернуться назад тоже на плоту. По его заказу в Чили построили новый плот «Таити-Нуи-Н», и –13 апреля 1958 г. он вышел из Кальяо. И снова начались испытания. Плот постепенно погружался в воду, и экипаж из пяти 200-литровых бочек из-под пресной воды и остатков рангоута с такелажем в тяжелейших условиях построил другой плот — более маленький. 13 августа экипаж перебрался на новый плот. Бишоп к этому времени был тяжело болен, он лежал, почти не вставая, в жалком подобии каюты, но по-прежнему сохраняя силу духа, руководил экспедицией. 29 августа плот подошел к атоллу Ракаханга, и путешественники увидели прекрасный остров, где их ждало спасение. Однако они не знали, что остров окружен рифами, найти проход между которыми чрезвычайно трудно. «Уже темнело, — рассказывает о дальнейшем Жорж Блон, — когда плот, подгоняемый волнами, приближался к острову, то очень медленно, то немного быстрее. Ален и Хуанито поспешно мастерили плавучий якорь, чтобы выбросить его в последний момент и ослабить толчок при посадке на мель. Уже совсем стемнело. Люди на плоту зажгли электрические фонарики. Шум прибоя становился все слышнее. В 21 час 30 минут Ален Брен закричал: «Буруны!» В свете фонарей из ночной темноты выступила белая полоска пены. Хуанито держал руль, Брен стоял на носу, наклонясь вперед и показывал рукой: — Вон там! Видишь? Хуанито увидел темное пятно в полосе бурунов: проход. Плот устремился к нему. Тремя взмахами Ален Брен выбросил плавучий якорь, спустил парус. Море бешено ревело на подводных скалах. Соединив сплетенные руки, Жан Пелиссьер и Ганс Фишер вдвоем держали Эрика Бишопа. На большой волне плот взлетел вверх, наклонился под углом 45 градусов и опрокинулся, ударившись о выступ рифа. От сильного толчка пассажиры кувырком полетели в воду. Помятые, ушибленные, они друг за другом выползали к берегу. — А где же капитан? Эрик Бишоп застрял между бочками и оказался под перевернутым плотом. Вытащить его оттуда было нелегко. Люди старались изо всех сил. Наконец донесли его до берега. Он был недвижим. Белый коралловый пляж с кокосовыми пальмами по краям выглядел уныло в свете луны. Склонившись над своим капитаном, промокшие моряки до самого утра пытались оживить его, производя искусственное дыхание. Все было напрасно. Когда плот опрокинулся, Эрик Бишоп получил смертельный удар по голове. БЛОК Александр Александрович (1880–1921) — русский поэт. Весной 1921 г. Блок тяжело заболел, это было связано и с голодными годами гражданской войны, и с огромным истощением нервной системы, возможно, и с творческим кризисом, наступившим после поэмы «Двенадцать». С.М.Алянский, единственный, кто, кроме родных, навещал умирающего поэта, пишет: «Александр Александрович перемогался всю вторую половину мая и почти весь июнь. Потом он слег и пытался работать, сидя в постели. Болезнь затягивалась, и самочувствие неизменно ухудшалось. Однако Любовь Дмитриевна и все, кто заходил в эти дни на Офицерскую узнать о здоровье Блока, надеялись на выздоровление, никто не думал о грозном исходе болезни. Один Александр Александрович, должно быть, предчувствовал свой скорый уход. Он тщательно готовился к нему и беспокоился, что не успеет сделать всего, что наметил, и поэтому торопился». Далее мемуарист рассказывает эпизод, происшедший во время болезни Блока: «…Спустя несколько дней Любовь Дмитриевна, открывая мне дверь, поспешно повернулась спиной. Я успел заметить заплаканные глаза. Она просила меня подождать, и, как всегда, я прошел в маленькую комнату, бывшую раньше кабинетом Блока. Скоро Любовь Дмитриевна вернулась и сказала, что сегодня Саша очень нервничает, что она просит меня, если не спешу, посидеть: быть может, понадобится моя помощь — сходить в аптеку. Но не прошло и десяти минут, вдруг слышу страшный крик Александра Александровича. Я выскочил в переднюю, откуда дверь вела в комнату больного. В этот момент дверь раскрылась, и Любовь Дмитриевна выбежала из комнаты с заплаканными глазами… Немного погодя я услышал, как Любовь Дмитриевна вернулась к больному. Пробыв там несколько минут, она пришла ко мне и рассказала, что произошло. Она предложила Александру Александровичу принять какое-то лекарство, и тот отказался, она пыталась уговорить его. Тогда он с необыкновенной яростью схватил горсть склянок с лекарствами, которые стояли на столике у кровати, и швырнул их с силой о печку.» В другой раз Блок на глазах гостя отбирал и уничтожал некоторые свои записные книжки. «Если б я мог предположить, что Блок уничтожает дневники и записные книжки в припадке раздражения, тогда факт уничтожения меня не удивил бы. Но это происходило на моих глазах, внешне Блок оставался совершенно спокоен и даже весел. И этот «безумный» акт в спокойном состоянии особенно потряс меня», — пишет мемуарист. А вот описание последнего свидания с поэтом: «Он пригласил меня сесть, спросил как всегда, что у меня, как жена, что нового. Я начал что-то рассказывать и скоро заметил, что глаза Блока обращены к потолку, что он меня не слушает. Я прервал рассказ и спросил, как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-нибудь. — Нет, благодарю вас, болей у меня сейчас нет, вот только, знаете, слышать совсем перестал, будто громадная стена выросла. Я ничего уже не слышу, — повторил он, замолчал и, будто устав от сказанного, закрыл глаза. Я понимал, что это не физическая глухота… Мне показалось, что я долго сижу. Александр Александрович тяжело дышит, лежит с закрытыми глазами, должно быть, задремал. Наконец решаюсь, встаю, чтобы потихоньку выйти. Вдруг он услышал шорох, открыл глаза, как-то беспомощно улыбнулся и тихо сказал: — Простите меня, милый Самуил Миронович, я очень устал. Это были последние слова, которые я от него услышал. Больше я живого Блока не видел.» Другой современник поэта, Георгий Иванов пишет, что врачи, лечившие Блока, «так и не могли определить, чем он, собственно, был болен. Сначала они старались подкрепить его быстро падавшие без явной причины силы, потом, когда он стал, неизвестно от чего, невыносимо страдать, ему стали впрыскивать морфий… Но все-таки от чего он умер? «Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем». Эти слова, сказанные Блоком на пушкинском вечере, незадолго до смерти, быть может, единственно правильный диагноз его болезни. За несколько дней до смерти Блока в Петербурге распространился слух: Блок сошел с ума. Этот слух определенно шел из большевизанствовавших литературных кругов. Впоследствии в советских журналах говорилось в разных вариантах о предсмертном «помешательстве» Блока. Но никто не упомянул одну многозначительную подробность: умирающего Блока навестил «просвещенный сановник», кажется, теперь благополучно расстрелянный, начальник Петрогослитиздата Ионов[6]. Блок был уже без сознания. Он непрерывно бредил. Бредил об одном и том же: все ли экземпляры «Двенадцати» уничтожены?[7] Не остался ли где-нибудь хоть один? — «Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги». Любовь Дмитриевна, жена Блока, терпеливо повторяла, что все уничтожены, ни одного не осталось. Блок ненадолго успокаивался, потом опять начинал: заставлял жену клясться, что она его не обманывает, вспомнив об экземпляре, посланном Брюсову, требовал везти себя в Москву. — Я заставлю его отдать, я убью его… И начальник Петрогослитиздата Ионов слушал этот бред умирающего… 7 августа Блок умер. Андрей Белый в письме В.Ф.Ходасевичу от 9 августа 1921 г. рассказывал: «Дорогой Владислав Фелицианович, приехал лишь 8 августа из Царского Села: застал Ваше письмо. Отвечаю: Блока не стало. Он скончался 7 августа в 11 часов утра после сильных мучений: ему особенно плохо стало с понедельника. Умер он в полном сознании. Сегодня и завтра панихиды. Вынос тела в среду 11-го в 10 часов утра. Похороны на Смоленском кладбище. Да!.. Эта смерть для меня — роковой бой часов: чувствую, что часть меня самого ушла вместе с ним. Ведь вот: не видались, почти не говорили, а просто «бытие» Блока на физическом плане было для меня как орган зрения или слуха; это чувствую теперь. Можно и слепым прожить. Слепые или умирают или просветляются внутренне: вот и стукнуло мне его смертью: пробудись или умри: начнись или кончись. И встает: «быть или не быть». И душа просит: любви или гибели; настоящей человеческой, гуманной жизни, иль смерти. Орангутангом душа жить не может. И смерть Блока для меня это зов «погибнуть иль любить». Спустя годы, размышляя о гибели (именно так: гибели!) Блока Владислав Ходасевич писал: «В пушкинской своей речи, ровно за полгода до смерти, он говорил: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл». Вероятно тот, кто первый сказал, что Блок задохнулся, взял это именно отсюда. И он был прав. Не странно ли: Блок умирал несколько месяцев, на глазах у всех, его лечили врачи — и никто не называл и не умел назвать его болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед смертью он сильно страдал. Но от чего же он все-таки умер? Неизвестно. Он умер как-то «вообще», оттого что был болен весь, оттого что не мог больше жить. Он умер от смерти. БОЛИВАР СИМОН (1783–1830) — один из руководителей борьбы за независимость испанских колоний в Латинской Америке. В 1819 г. Боливар был избран президентом республики Великая Колумбия, а в 1825 г. — президентом образовавшейся в Верхнем Перу республики Боливии, названной так в его честь. Боливар создал огромную объединенную республику. Под конец жизни Боливара единство освободительных сил стало рушиться, сепаратистские выступления привели к свержению власти Боливара в Jlepy и Боливии. В ноябре 1829 г. было провозглашено отделение Великой Колумбии, а вскоре после этого — отделение Эквадора. В начале 1830 г. Боливар, не желавший погрузить страну в пучину долгой и кровавой гражданской войны, ушел в отставку. Он не захотел становиться центром полемики. Он только жаждал мира и стабильности. Боливар стал бедным человеком, поскольку освободил всех своих рабов и раздал им свои земли; он подарил свои дома в Каракасе офицерам и друзьям, находившимся в затруднительном положении, равно как и деньги, доставшиеся ему в свое время в наследство. Он отказался от какой-либо пенсии, не желая обременять государственную казну… Тяжело больной, исхудавший, с бескровным лицом, он едва мог подниматься по лестнице своего дома, опираясь на сына. Его преследовали сильные головные боли и болезнь печени. В довершение ко всему Боливар заболел туберкулезом. Целые дни он проводил, созерцая прекрасный пейзаж Сьерры-Невады из своего окна в поместье одного знакомого в Санта-Марти. За несколько дней до смерти он сказал одному из близких друзей: «Мы пахали в море…». А его последними словами были: «Вперед, вперед! Здесь мы лишние… Прочь отсюда, ребята! В час дня 17 декабря 1830 года Симон Боливар, Освободитель, скончался. БОРИС и ГЛЕБ — русские князья, младшие сыновья киевского князя Владимира Святославича. Около 987–989 гг. Борис получил от отца Ростов, а Глеб — Муром. Когда умер их отец, в 1015 г. вспыхнула междоусобная борьба. Старший брат Бориса и Глеба Святополк убил младших братьев. Вот как повествуют об этом русские летописи: «Святополк сел в Киеве по смерти отца своего, и созвал киевлян, и стал давать им подарки. Они же брали, но сердце их не лежало к нему, потому что братья их были с Борисом. Когда Борис уже возвратился с войском назад, не найдя печенегов,[8] пришла к нему весть: «Отец у тебя умер». И плакался по отце горько, потому что любим был отцом больше всех, и остановился, дойдя до Альты. Сказала же ему дружина отцовская: «Вот у тебя дружина отцовская и войско: пойди сядь в Киеве на отцовском столе». Он же отвечал: «Не подниму руки на брата своего старшего: если и отец у меня умер, то пусть этот будет мне вместо отца». Услышав это, воины разошлись от него. Борис же остался стоять с одними своими отроками. Между тем Святополк задумал беззаконное дело, воспринял мысль Каинову и послал сказать Борису: «Хочу с тобою любовь иметь и придам тебе еще к тому владению, которое ты получил от отца», но сам обманывал его, чтобы как-нибудь его погубить. Святополк пришел ночью в Вышгород, тайно призвал Пушту и вышгородских мужей боярских и сказал им: «Преданы ли вы мне всем сердцем?» Отвечали же Пушта с вышгородцами: «Согласны головы свои сложить за тебя». Тогда он сказал им: «Не говоря никому, ступайте и убейте брата моего Бориса». Те же обещали ему немедленно исполнить это… Посланные пришли на Альту ночью, и когда подступили ближе, то услыхали, что Борис поет заутреню, так как пришла ему уже весть, что собираются погубить его. И, встав, начал он петь: «Господи! За что умножились враги мои! Многие восстают на меня»; и еще: «Ибо стрелы твои вонзились в меня; ибо я готов к бедам, и скорбь моя предо мною»; и еще говорил он: «Господи! Услышь молитву мою и не входи в суд с рабом твоим, потому что не оправдается пред тобой никто из живущих, так как преследует враг душу мою». И, окончив шестопсалмие и увидев, что пришли посланные убить его, начал петь псалмы: «Обступили меня тельцы тучные… Скопище злых обступило меня»; «Господи, Боже мой, на тебя уповаю, спаси меня и от всех гонителей моих избавь меня». Затем начал он петь канон; а затем, кончив заутреню, помолился и сказал так, смотря на икону, на образ владыки: «Господи Иисусе Христе! Как ты в этом образе явился на землю нашего спасения, собственною волею дав пригвоздить руки свои на кресте, и принял страдание за наши грехи, так и меня сподобь принять страдание. Я же не от врагов принимаю это страдание, но от своего же брата, и не вмени ему. Господи, это в грех». И, помолившись Богу, возлег на постель свою. И вот напали на него, как звери дикие, из-за шатра, и просунули в него копья, и пронзили Бориса, а вместе с ним пронзили и слугу его, который, защищая, прикрыл его своим телом… Убив Бориса, окаянные завернули его в шатер, положили на телегу и повезли, а он еще дышал. Святополк же окаянный, узнав, что Борис еще дышит, послал двух варягов прикончить его. Когда те пришли и увидели, что он еще жив, то один из них извлек меч и пронзил его в сердце… Святополк же окаянный стал думать: «Вот убил я Бориса; как бы убить Глеба?» И, замыслив Каиново дело, послал, обманывая, посла к Глебу со следующими словами: «Приезжай сюда поскорее, отец тебя зовет: сильно он болен». Глеб тотчас же сел на коня и отправился с малою дружиною, потому что был послушлив отцу. И когда пришел он на Волгу, то в поле запнулся конь его о яму и повредил себе немного ногу. И пришел в Смоленск, и отошел от Смоленска недалеко, и стал на Смярдыне в насаде. В это же время пришла от Предславы весть к Ярославу[9] об отцовской смерти, и послал Ярослав сказать Глебу: «Не ходи: отец у тебя умер, а брат твой убит Святополком». Услыхав это, Глеб громко возопил со слезами, плачась по отце, но еще больше по брате, и стал молиться со слезами, говоря так: «Увы мне, Господи! Лучше было бы мне умереть с братом, нежели жить ка свете этом. Если бы видел я, брат мой, лицо твое ангельское, то умер бы с тобою: ныне же зачем остался я один? Где речи твои, что говорил ты мне, брат мой любимый? Ныне уже не услышу тихого твоего наставления. Если доходят молитвы твои к Богу, то помолись обо мне, чтобы и я принял ту же мученическую кончину. Лучше бы было мне умереть с тобою, чем в свете этом обманчивом жить». И когда он так молился, со слезами, внезапно пришли посланные Святополком погубить Глеба. И тут вдруг захватили посланные корабль Глебов и обнажили оружие. Отроки же Глебовы пали духом. Окаянный же Горясер, один из посланных, велел тотчас же зарезать Глеба. Повар же Глеба. именем Торчин, вынув нож, зарезал Глеба, как безвинного ягненка.» Спустя несколько десятилетий, в 1071 году русской православной церковью Борис и Глеб были причислены к лику святых. БОРОДИН Александр Порфирьевич (1833–1887) — русский композитор, член «Могучей кучки» и ученый-химик. Последним сочинением его были: некоторые части из оперы «Князь Игорь»… Второй струнный квартет, начатый уже довольно давно, и, наконец, начатая Третья симфония для большого оркестра. Ни опера, ни симфония не были кончены, но он ими занимался даже всю первую половину февраля месяца. И вдруг всему наступил конец. Разразился неожиданный громовой удар. 15 февраля, в последний день масленицы, на веселом вечере у себя дома, среди гостей, у него собравшихся, среди начатого разговора, Бородин упал и мгновенно скончался от разрыва сердца, не испустив ни стона, ни крика, словно страшное — вражеское ядро ударило в него и смело его из среды живых. БУДДА (буквально — просветленный; эпитет Сиддхарты Гаутамы) (623–544 до н. э. или на 60 лет позднее) — основатель буддизма. Под конец жизни большую часть времени Будда проводил в любимых рощах. Хотя он сильно ослабел, но почти до самой смерти вместе с простыми монахами ходил за подаянием. «Тело мое, — говорил он Ананде, — как обветшалая телега, лишь при усиленной заботе о нем едва держится на ходу». К общей слабости стали прибавляться мучительные спазмы и боли. Мы не знаем, какая болезнь унесла из мира основателя буддизма, известно лишь, что много месяцев он жестоко страдал. Временами, путем концентрации волевой энергии, Гаутаме удавалось умерить боль. Он все чаще и чаще погружался в созерцательный транс, облегчая этим телесные страдания. Бывали минуты, когда его посещало нечто вроде малодушия, и он советовал Ананде молиться о продлении его жизни. Но основным его настроением была покорность неумолимому року, который разрушает все, что создано. Незадолго до смерти Гаутамой, очевидно, овладело какое-то беспокойство. Он стал часто переходить с места на место, нигде подолгу не задерживаясь. Однажды он был принят под кровом кузнеца по имени Чунда. Хозяину нечем было угостить старца, кроме вяленой свинины. Эта трапеза оказалась последней для Гаутамы. После грубой пищи его стали терзать сильнейшие боли, мучила жажда, ноги отказывались идти. Он понял, что близится переход в Нирвану. Сознавая торжественность минуты. Будда облачился в чистые одежды, попросил постелить на земле плащ и лег. У изголовья его сидели опечаленный кузнец и плачущий Ананда. Умирающий утешал их. «Не говорил ли я, Ананда, что в природе вещей, дорогих нам и близких, заключено то, что мы должны некогда с ними расстаться?» Он то впадал в забытье, то повторял: «Все сотворенное погибнет». Наивного Ананду возмущало то, что Совершенный избрал для перехода в Нирвану заброшенную лесную деревушку. Но Будда не придавал этому значения. Его тревожила судьба ордена — его детища. Он спрашивал собравшихся вокруг учеников, нет ли у них недоуменных вопросов, но никто из них не захотел тревожить умирающего. В целом, несмотря ни на что, учитель мог быть доволен их преданностью, единением и верой в него, как в Будду. Он призывал монахов следовать его уставам. «Истинны учения и правила, возвещенные и данные мною, — вот кто после моего ухода да будет вашим учителем!» — говорил он. Конец неотвратимо приближался. Таинственные тени витали над изголовьем старца. Он говорил, что это боги прилетели служить ему, и просил учеников не мешать им. Внезапно он проговорил: «МОНАХИ, ВСЕ СУЩЕСТВУЮЩЕЕ — ПРЕХОДЯЩЕ; ПЕКИТЕСЬ О СВОЕМ СПАСЕНИИ!..» Это были последние слова, слетевшие с его уст. Татхагата погрузился в состояние экстаза, все более и более теряя связь с мятежным миром. Наконец грань была перейдена. Перед учениками осталось бездыханное тело. Ананда рыдал, монахи, поддерживая в себе бодрость, неустанно повторяли слова о бренности мира. На последних часах жизни Гаутамы лежит печать непреодолимой трагичности. Он умирает не как Сократ, верящий в бессмертие, не как мученик, скрепляющий кровью свое учение и торжествующий над злом, а как человек, признавший мировое зло и подчинившийся ему. Все преходяще, все течет! Ищите в этом утешения! Вот итог… БУЛГАКОВ Михаил Афанасьевич (1891–1940) — русский писатель. Его болезнь открылась осенью 1939 г. во время поездки в Ленинград. Диагноз был таков: остроразвивающаяся высокая гипертония, склероз почек. Вернувшись в Москву, Булгаков слег уже до конца своих дней. «Я пришел к нему в первый же день после их приезда[10]. Он был неожиданно спокоен, — вспоминает близкий друг писателя, драматург Сергей Ермолинский. — Последовательно рассказал мне все, что с ним будет происходить в течение полугода — как будет развиваться болезнь. Он называл недели, месяцы и даже числа, определяя все этапы болезни. Я не верил ему, но дальше все шло как по расписанию, им самим начертанному… Когда он меня звал, я заходил к нему. Однажды, подняв на меня глаза, он заговорил, понизив голос и какими-то несвойственными ему словами, словно стесняясь: — Чего-то я хотел тебе сказать… Понимаешь… Как всякому смертному, мне кажется, что смерти нет. Ее просто невозможно вообразить. А она есть. Он задумался и потом сказал еще, что духовное общение с близким человеком после его смерти отнюдь не проходит, напротив, оно может обостриться и это очень важно, чтобы так случилось… Жизнь обтекает его волнами, но уже не касается его. Одна и та же мысль, днем и ночью, сна нет. Слова встают зримо, можно, вскочив, — записать их, но встать нельзя, и все, расплывшись, забывается, исчезает. Так пролетают над миром прекрасные сатанинские ведьмы, как пролетают они в его романе. И реальная жизнь превращается в видение, оторвавшись от повседневности, опровергая ее вымыслом, чтобы сокрушить пошлую суету и зло. Почти до самого последнего дня он беспокоился о своем романе, требовал, чтобы ему прочли то ту, то другую страницу… Это были дни молчаливого и ничем не снимаемого страдания. Слова медленно умирали в нем… Обычные дозы снотворного перестали действовать… Весь организм его был отравлен, каждый мускул при малейшем движении болел нестерпимо. Он кричал, не в силах сдержать крик. Этот крик до сих пор у меня в ушах. Мы осторожно переворачивали его. Как ни было ему больно от наших прикосновений, он крепился и, даже тихонько застонав, говорил мне едва слышно, одними губами: — Ты хорошо это делаешь… Хорошо… Он ослеп. Он лежал голый, лишь с набедренной повязкой. Тело его было сухо. Он очень похудел… С утра приходил Женя, старший сын Лены[11]. Булгаков трогал его лицо и улыбался. Он делал это не только потому, что любил этого темноволосого, очень красивого юношу, по-взрослому холодновато-сдержанного, — он делал это не только для него, но и для Лены. Быть может, это было последним проявлением его любви к ней — и благодарности. 10 марта в 4 часа дня он умер. Мне почему-то всегда кажется, что это было на рассвете. На следующее утро, — а может быть, в тот же день, время сместилось в моей памяти, но, кажется, на следующее утро — зазвонил телефон. Подошел я. Говорили из Секретариата Сталина. Голос спросил: — Правда ли, что умер товарищ Булгаков? — Да, он умер. Тот, кто говорил со мной, положил трубку. К воспоминаниям Ермолинского следует добавить несколько записей из дневника жены Булгакова Елены Сергеевны. Она свидетельствует, что в последний месяц жизни он был углублен в свои мысли, смотрел на окружающих отчужденными глазами. И все же, несмотря на физические страдания и болезненное душевное состояние, он находил в себе мужество, чтобы, умирая, шутить «с той же силой юмора, остроумия. Продолжал он и работу над романом «Мастер и Маргарита». Вот последние записи из дневника Е.С.Булгаковой: …Продиктовал страничку (о Степе — Ялта). Работа над романом. Ужасно тяжелый день. «Ты можешь достать у Евгения[12] револьвер?» Сказал: «Всю жизнь презирал, то есть не презирал, а не понимал… Филемона и Бавкида… и вот теперь понимаю, это только и ценно в жизни». Мне: «Будь мужественной». Утром, в 11 часов. «В первый раз за все пять месяцев болезни я счастлив… Лежу… покой, ты со мной… Вот это счастье… Сергей в соседней комнате». 12.40: «Счастье — это лежать долго… в квартире… любимого человека… слышать его голос… вот и все… остальное не нужно…» 8 часов (Сергею): «Будь бесстрашным, это главное». Утром: «Ты для меня все, ты заменила весь земной шар. Видел во сне, что мы с тобой были на земном шаре». Все время необычайно ласков, нежен, все время любовные слова — любовь моя… люблю тебя — ты никогда не поймешь это. Утром — встреча, обнял крепко, говорил так нежно, счастливо, как прежде до болезни, когда расставались хоть ненадолго. Потом (после припадка): умереть, умереть… (пауза)… но смерть все-таки страшна… впрочем, я надеюсь, что (пауза)… сегодня последний, нет предпоследний день… Сильно, протяжно, приподнято: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя!» — Как заклинание. Буду любить тебя всю мою жизнь… — Моя! «О, мое золото!» (В минуту страшных болей — с силой). Потом раздельно и с трудом разжимая рот: го-луб-ка… ми-ла-я. Записала, когда заснул, что запомнила. «Пойди ко мне, я поцелую тебя и перекрещу на всякий случай… Ты была моей женой, самой лучшей, незаменимой, очаровательной… Когда я слышал стук твоих каблучков… Ты была самой лучшей женщиной в мире… Божество мое, мое счастье, моя радость. Я люблю тебя! И если мне суждено будет еще жить, я буду любить тебя всю мою жизнь. Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни! Ты любила мои вещи, я писал их для тебя… Я люблю тебя, я обожаю тебя! Любовь моя, моя жена, жизнь моя!» До этого: «Любила ли ты меня? И потом, скажи мне, моя подруга, моя верная подруга…» 16.39. Миша умер. И еще один штрих. Валентин Катаев, которого Булгаков недолюбливал и даже однажды публично назвал «жопой», рассказывает, как навестил Булгакова незадолго до смерти. «Он (Булгаков. — А.Л.) сказал по своему обыкновению: — Я стар и тяжело болен. На этот раз он не шутил. Он был действительно смертельно болен и как врач хорошо это знал. У него было измученное землистое лицо. У меня сжалось сердце. — К сожалению, я ничего не могу вам предложить, кроме этого, — сказал он и достал из-за окна бутылку холодной воды. Мы чокнулись и отпили по глотку. Он с достоинством нес свою бедность. — Я скоро умру, — сказал он бесстрастно. Я стал говорить то, что всегда говорят в таких случаях, — убеждать, что он мнителен, что он ошибается. — Я даже могу вам сказать, как это будет, — прервал он меня, не дослушав. — Я буду лежать в гробу, и когда меня начнут выносить, произойдет вот что: так как лестница узкая, то мой гроб начнут поворачивать и правым углом он ударится в дверь Ромашова, который живет этажом ниже.» Все произошло именно так, как он предсказал. Угол его гроба ударился в дверь драматурга Бориса Ромашова… БУНИН Иван Алексеевич (1870–1953) — русский писатель, Нобелевский лауреат, умер в Париже, в эмиграции. Бунин любил жизнь со всеми ее плотскими (в высоком смысле) прелестями. Писатель Борис Зайцев вспоминает о том, как в 30-е годы в Грассе, отдыхая у моря, Бунин «засучивает совсем рукава рубашки. — Вот она, рука. Видишь? Кожа чистая, никаких жил. А сгниет, братец ты мой, сгниет… Ничего не поделаешь. И на руку свою смотрит с сожалением. Тоска во взоре. Жалко ему, но покорности нет, не в его характере. Хватает камешек, запускает в море — ловко скользит галька эта по поверхности, но пущена протестующе. Ответ кому-то. «Не могу принять, что прахом стану, не могу! Не вмещаю». Он и действительно не принимал изнутри: головой знал, что с рукой этой будет, душой же не принимал. 2 мая 1953 г. Бунин сделал последнюю запись в своем дневнике: «Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое очень малое время меня не будет — и дела и судьбы всего, всего будут мне неизвестны!.. И я только тупо, умом стараюсь изумиться, устрашиться!.» Прошло полгода — и Бунина не стало. Он умер тихо, спокойно, как и жил в последние несколько лет. Случилось это в ночь с 7 на 8 ноября 1953 г., через два часа после полуночи. На его постели лежал потрепанный том романа Толстого «Воскресение». БХУТТО Зульфикар АЛИ — пакистанский политический деятель, основатель Народной партии Пакистана. Бхутто занимал пост премьер-министра, когда в июле 1977 года в Пакистане произошел военный переворот, возглавляемый генералом Зия-уль-Хаком. Спета расправиться со своими политическими противниками, новый режим в сентябре 1977 г. арестовал Бхутто и обвинил того в политическом убийстве, якобы совершенном в 1974 г. В интервью, данном средствам массовой информации, Зия-уль-Хак объявил Бхутто «убийцей», которому «не удастся избежать сурового наказания». Суд над бывшим премьер-министром начался в октябре 1977 г. Спустя три месяца Бхутто заявил протест против характера процесса, так как судья был явно пристрастен и вел себя оскорбительно по отношению к обвиняемому. Наиболее серьезным свидетелем против Бхутто был бывший генеральный директор Федеральных сил безопасности. Он заявил, что Бхутто лично отдал приказ уничтожить жертву убийства. В 1978 г. организация «Международная амнистия» отметила, что этому свидетелю «самому были предъявлены те же обвинения; однако он был помилован уже на ранней стадии процесса; поэтому к его показаниям, показаниям информатора, следует относиться с большой осторожностью. Во время судебного процесса правительство организовало мощное пропагандистское давление на общественное мнение; ему было важно дискредитировать премьера в глазах страны. Публиковались пухлые «белые книги» жертв Бхутто и его правительства, шли теле-и радиопередачи. В феврале 1979 г. Верховный суд Пакистана четырьмя голосами против трех поддержал смертный приговор, вынесенный Бхутто. В марте было отклонено прошение осужденного о пересмотре дела. Несмотря на личные просьбы о смягчении приговора, направленные президенту Пакистана Зия-уль-Хаку папой римским Иоанном Павлом II, Генеральным секретарем ООН, президентом США Джимми Картером, лидерами ряда европейских и арабских стран, Зульфикар Али Бхутто на рассвете 4 апреля был тайно повешен. О его казни объявили только через 9 часов после того, как тело было похоронено. |
||
|