"Олимпийский диск" - читать интересную книгу автора (Парандовский Ян)

III. Пора оливок

Элида, столица элидской земли, находилась в глубине страны, у Пелопоннеса. Разбросанная, словно деревня, она укрыла свои кирпичные домики садами и рощами. В более густо заселенных районах жизнь сосредоточивалась вокруг проблем, связанных с гимнастикой. Этому была подчинена торговля и промыслы города. Через открытые двери можно было увидеть ремесленников, изготовляющих диски, копья, гальтеры, бойцовские ремни, скребки. Лавчонки с оливковым маслом тянулись длинной вереницей, сливаясь с гончарными рядами, улица была заставлена сосудами для масла от маленьких арибаллов и бомбилиев до внушительных размеров двухушных амфор, рассчитанных на многомесячный запас. Неподалеку обычно прохаживались или сидели на скамьях старые атлеты, ожидая, когда их пригласят в качестве тренеров. Они заговаривали с молодыми людьми, ошеломляя их своим знанием сортов масел, суждениями о гимнастических принадлежностях.

Однако спортсмены, которые прибыли в тот день, застали дома запертыми, а улицы опустевшими; и не у кого было узнать дорогу в гимнасий. Они сами разыскали его, заметив большой, обнесенный стеной участок. Но войти в ближайшие со стороны реки ворота с улицы Молчания они не смогли и кружным путем дошли до рынка, где неожиданно оказались среди возбужденной толпы.

По всей Рыночной площади перекатывался странный гул и рокот негромких голосов. В какой-то момент все утихло, и с запада донеслось пение.

В той части рынка возвышался храм Силена, а за ним виднелось небольшое строение без всяких украшений, без колонн, с плоской крышей. Своими четырехугольными очертаниями оно напоминало игральную кость, выточенную из камня. Низкие, покрытые зеленым налетом двери были заперты, а засов, которым их закрыли, был обмотан веревкой, стянутой несколькими узлами. Именно перед этими запечатанными дверьми хор, состоящий из шестнадцати жриц, пел:

Явись, бог весны Дионис!

Войди в святыню Элиды!

Тебя сопровождают белорукие хариты,

Слышен стук твоих копыт,

Почтенный, благородный бык!

Песня повторялась многократно, все более нетерпеливая, страстная, она перешла почти в крик и неожиданно оборвалась. Толпа застыла, все неотрывно смотрели на дверь часовни.

Жрицы развязывали веревку, каждая по очереди распутывала один из узлов. Последняя отодвинула засов, и три из них вошли в храм. Тишина на рынке сделалась еще более глубокой и гнетущей. Но скоро три женщины снова появились на пороге, неся большие кувшины. Радость, которой светились их лица, распространилась, как пламя. Послышались восклицания, славящие Диониса.

Один из элейцев пояснил пришельцам:

- Это наш дионисийский праздник, Тия. А это чудесное свойство нашего вина. Ежегодно в запечатанной святыне три пустых кувшина наполняются вином. Эван![13]

И умчался взглянуть на эти сосуды изобилия.

Атлеты с трудом добрались до портика, от которого по другую сторону рынка начинались постройки гимнасия.

Рядом находился дом элленодиков, судей и управляющего играми. Молодые люди вошли туда, через минуту появился один из элленодиков и уже в лучах заходящего солнца принялся записывать их имена. Каждый называл свое имя, имя своего отца и общину, где родился.

Один из "стражей закона", седой старик, наблюдая за этой церемонией, время от времени задавал вопросы, предупреждая, что следует говорить только правду. Элленодик, которому сумерки застили глаза, стал проявлять нетерпение. Но старик все повторял:

- Помните, только чистая эллинская кровь и не запятнанные преступлением руки дают право участвовать в священных состязаниях. Ваши имена, ваш род, вся ваша жизнь будут еще раз проверены, мы опросим свидетелей, людей из ваших общин, и па лгуна падет гнев богов...

Потом всех разместили на ночлег в домах, примыкающих к гимнасию. Каждый получил узкую р твердую кровать без одеяла. В маленькой комнатушке с трудом можно было повернуться, но это, разумеется, не играло никакой роли, для сна отводилась короткая ночь, а чуть свет все были уже на спортивной площадке.

По статуту Олимпийских игр каждому, кто собирался в них участвовать, полагалось последний месяц перед состязаниями тренироваться в Элиде. Как правило, в Элиду съезжались раньше, но для этого надо было, чтобы каждый вносил ежедневную плату в один обол[14] за пользование спортивным снаряжением гимнасия. Некоторые проводили здесь все десять месяцев, все то время, которое отводилось на тренировки, а неимущие жили даже на средства своей общины.

Вот эти-то "старожилы" и вышли из домов, предназначенных для ночлега, совершенно голые, что поразило вновь прибывших. Оказалось, что это не обычай, а простая предусмотрительность: здесь, в отличие от обычных гимнасиев, раздевалка отсутствовала. То один, то другой, сняв хитон, перебрасывал его с руки на руку, не зная, куда девать. Тогда многие поспешили в свои комнаты, а некоторые попросту бросили хитоны свернутыми у стены на траву.

"Старожилы" пытливо разглядывали новичков. Ноги, плечи, торсы у каждого свои, неповторимые, как физиономии, только без маски, откровенно обнажают подлинную суть человека, его намерения и возможности. Прибывшие чувствовали, как к ним прикованы взоры, их измеряли, опоясывали, ощупывали. Они испытывали почти физическую боль там, где чей-то взгляд обнаруживал жировую складку или вялость мышц. Далеко не одному пришлось услышать:

- Сгонят с тебя здесь эту мягкую подстилку, не беспокойся!

И между их неуверенностью и грубоватой непринужденностью "старожилов" начали устанавливаться связи:

- Как тебя звать?

- Откуда ты?

- Чем собираешься заняться?

Мальчики отвечали поспешно, но тихо и стояли не шелохнувшись, опустив глаза, и не могли унять легкой дрожи всякий раз, когда к ним приближался незнакомый мужчина. Взрослые же сразу находили общий язык и невероятно шумели. У каждого второго, если поверить словам, за плечами имелся поразительный перевес в различных праздничных состязаниях, он почти уже был обладателем питийского лаврового венка[15], и только из-за коварства судьбы ему не досталась победа в Истме или Немее. Каждую минуту они приговаривали: "Эта ваша Элида" - и, прищурив глаза, поглядывали на беговую дорожку, словно здешний стадион казался им слишком коротким. Все завершалось этим поразительным "у нас в Коринфе", "у нас в Афинах", "у нас на Эгине", пока, наконец, не хватили через край, когда кто-то произнес: "У нас в Опунте".

- Ну и что же там, у вас в Опунте, расскажи-ка, дружище? - невозмутимо произнес Содам из Милета.

Опунтиец Эфармост, коренастый юнец, как бы сплетенный из одних мышц, внезапно пришел в себя посреди воцарившейся, словно в пустыне, тишины. И покраснел.

- В Опунте, - промямлил он, - гимнасий в самой гуще леса.

- Клянусь Артемидой, очень мудро придумано! Вы можете там охотиться на зайцев.

После взрыва хохота, который прогремел над головами оглушительно и отрывисто, как буря, все обернулись. Эти слова произнес чужой человек.

Его никто не знал. Ни одной ночи не провел он в гимнасии, появился только утром, на его ногах, с которых он снял обувь, еще виднелись грязные полосы. Но все сразу поняли, что думать о нем.

Это был тот, кто всегда отрада стадиона, кто друг и товарищ всех, тот, кто обезоруживает даже элленодиков, вечно полон бодрости и готов к любым тренировкам, кто из каждого поражения выходит с надеждой на лучшее завтра, которое сделает его еще более выносливым.

Подлинный мастер пентатла[16], тело у него крепкое, как зерно, очищенное от соломы и плевел. В свои восемнадцать лет он вступал в пору расцвета красоты и силы, еще не уверенный, куда его определят: в группу мальчиков или мужчин. Звали новичка Сотион, родом из Тарента, дядя взял его на свой корабль, который позавчера пришвартовался в Патрах.

- Я понятия не имел, как добраться сюда, до Элиды, - признался он, и хотелось верить, что какая-то птица указала ему дорогу.

- Я надеялся застать здесь более обширное сборище, - охватил он взглядом все те тридцать пар глаз, которые приветливо взирали на него.

- Тебе следовало прийти сюда вместе со мной, - отозвался Содам.

Он дольше всех находился здесь. Старший брат, с которым они вдвоем вели торговлю, привез его сюда осенью, до зимних бурь, и отправился в плавание на паруснике вдоль берегов Африки. Содам какое-то время был здесь единственным чужестранцем среди сплошных элейцев. Дожди размыли спортивные площадки, ему приходилось лишь мечтать о том, будто он пьет вино у костра, где пылают сухие дрова, заготовленные с лета.

- Я чувствовал себя почти стариком. Потом появились эти аркадийцы, от которых никогда слова не услышишь,- указал он на двух юнцов, державшихся особняком.

- Не одолжит ли мне кто-нибудь оливковое масло? - спросил Сотион. - Я забыл захватить свое.

- Вот, бери, - послышалось со всех сторон.

Если бы ему захотелось, он смог бы искупаться в том масле, которое ему предлагали. Афинянин Грил стоял ближе других, и Сотион взял у него маленький арибалл, шарообразный сосуд с узким горлышком, через которое по каплям сочилась густая зеленая жидкость.

Тело натиралось целиком, от щиколоток до корней волос. Спортсмены помогали друг другу. У некоторых были рабы или старые атлеты, выступавшие в качестве тренеров. Их называли алейпты, массажисты, чье искусство вызывало восхищение. Кто проходил через их руки, становился равномерно розовым, или, как говорят, омытым зарей. Мальчики не могли обойтись без них, они просто были их опекунами, богатого же Ксенофонта из Коринфа окружала целая свита слуг. Спартанцы взирали на это с презрением. Закон запрещал им обзаводиться разного рода учителями и помощниками. Они привыкли рассчитывать лишь на собственные силы и с поразительной ловкостью натирались сами, и тогда казалось, будто массируемый захвачен танцевальным ритмом, с такой быстротой поворачивалось, выгибаясь и изгибаясь, его тело под аккомпанемент похлопывания ладоней и пофыркивания.

Один из них, отбросив пустой арибалл, подпрыгнул.

- Хвала нашему роду! - воскликнул он. - Это мы первыми начали применять божественное масло. Мы придумали гимнастику.

Содам через плечо глянул на него.

- Тебя зовут Евтелид, и, если отбросить твое имя, твой вес не превысит глупости твоих слов.

Все расхохотались. Евтелид, которому нанесли удар по имени, якобы унаследованному от славного олимпийца, воскликнул:

- Зато у тебя всегда под рукой гири и мерка, торгаш!

Содам не отрицал своей принадлежности к торговле.

- Если когда-нибудь ты окажешься в Милете, захваченный пиратами, я готов выкупить тебя за несколько драхм.

Спартанец порывался достойно ответить, но его начали атаковать, кто как мог: шутками, прозвищами. Ему просто не позволили возражать. Только Грил вернулся к исходной точке:

- Что значит "мы"? Надеюсь, ты не думаешь всерьез, будто спартанцы разработали гимнастику?

- Нет. Я имел в виду дорийцев.

- Этот вариант уже лучше, но. и он не соответствует истине. Ты знаешь Гомера?

Снова послышался смех, смешно всерьез спрашивать кого-нибудь об этом.

- Какое отношение к этому имеет Гомер? - спросил Евтелид.

- Как всегда, огромное. Но сначала ответь мне: ты считаешь Гомера дорийцем?

- Гомер мог им быть, говорят, будто он из Аргоса, - отозвался кто-то.

Поднялся такой крик, словно в спор вмешались все города, в которых Гомер мог родиться. Но юный Грил, с первым пушком на лице, подавил шум своим разумным рассуждением:

- Ведь у Гомера не встретишь ни одного дорического звука. У него звучит наша древняя ионийская речь и кое-где эольский диалект.

Не только Евтелид, но и твердолобый беотиец Патайк из Теспиев понял, в чем дело. Гомер первый говорит об играх, ему известны все виды спорта, а то, что он не был дорийцем... ах, это ясно, как божий день, клянусь Зевсом! Яснее ясного, что дорийцы не могли придумать гимнастику.

- Прекрасно, Грил, прекрасно.

- Ты нас абсолютно убедил!

- Не записывайся на кулачный бой. Жаль будет, если кто-нибудь расшибет тебе голову.

- Ты словно положил нас всех на обе лопатки!

Его похлопывали по плечу, ерошили волосы, удовлетворенные блеском его ловкого, убедительного вывода, который с помощью двух вопросов и двух фраз вылетел бесшумно, как стрела, повисшая в просторе неба.

Грил подошел к Евтелиду.

- Хочу тебе сказать еще одно: вы, спартанцы, ничего не значите в гимнастике. Лет сто назад во всем были первыми, а теперь у самой захудалой страны больше победителей, нежели у вашей великой Спарты. Вы погрязли в старом времени и теперь никогда не сдвинетесь с места. Эфоры[17] запрещают вам вести кулачные бои, участвовать в панкратии[18]. Почему? Они знают: вы ни на что не способны, любой одолеет вас. Они оставили вам только обычную потасовку. Ты, возможно, еще что-то значишь, но, вероятно, далеко не столько, сколько твой предок или тезка, этот великолепный Евтелид, единственный из всех мальчиков победитель в пентатле.

Грил произнес свою тираду с поразительной страстью, Евтелид потемнел от ярости.

- Это мы-то ничего не значим? Клянусь Диоскурами[19]! - воскликнул он. Ты еще убедишься в своей неправоте! Ты правильно сделал, собираясь участвовать в вооруженном беге. Тренируйся, тренируйся, чтобы вовремя унести ноги от моего копья!

Сойдясь лицом к лицу, готовые броситься друг на друга, они выкрикивали угрозы, смысла которых никто не понимал. Вокруг возникло замешательство, многие поддались этой вспышке ненависти. Одни симпатизировали Афинам, другие Спарте. Эта малая горстка представляла собой все бурное многообразие греческого мира, по сто раз на дню ругаясь друг с другом из-за таких вещей, которые еще разъединяли их предков на протяжении нескольких поколений, они высмеивали наречия и обычаи, спорили из-за богов и героев, а в такую минуту, как эта, в борьбу вступала сама история их городов, не разрешенные распри, а над всеми этими волнениями звенели мечи надвигающейся войны.

Сотион стоял в стороне, скрестив руки. Он впервые попал в Элладу и, если не считать нескольких дней пути из Патр в Элиду, нынешнее утро было первым днем его пребывания на древней земле. Почувствовав свою отчужденность, он обрел опору в своем родном городе, который возник перед ним, как мираж в пустыне.

В полукруге холмов Тарент раскинул все свои улицы, сбегающие к пристани. Вытянувшийся полуостров отгораживает город от открытого моря, впуская его через узкий пролив. Тысячи лодок кружат в заливе, рыбаки, наклонившись через борт, выбирают сети с богатым уловом. В другом месте шесты, вбитые в морское дно, указывают скопления пурпурных моллюсков. Возле дамб замерли суда со свернутыми парусами, и Сотион, родившийся всего на расстоянии полета диска от порта, видит себя, как он пересчитывает их мачты и по разным изображениям на носу - по грифам, птицам, богам, сфинксам угадывает, откуда именно они прибыли. А вот речка Галез, темнеющая среди желтых полей. За первым ее поворотом, вне города, высится памятник Фаланту, основателю Тарента.

Сотион так и не смог до конца разобраться в этой истории про первую Мессинскую войну и какой-то заговор, и про то, как все провалилось, так как Фалант не прикрыл голову шлемом, что должно было служить условным сигналом, и про людей, ринувшихся к святыням, к алтарям взывать о милосердии, и про других, покидающих страну, и женщин, всегда называемых "девицами", хотя у них имелись дети, - все это сплелось в какой-то кошмарный клубок насилий и несчастий, и только одно не вызывало сомнений: корабль, после страшной бури почти разбитый, входит в благословенный пролив, Фалант сходит на берег и, поцеловав землю, объявляет ее своей.

Фалант был из рода Гераклитов, весь его отряд составляли спартанцы, спартанская кровь течет и в жилах Сотиона. Но ни одна жилка в нем не дрогнула, когда Грил оскорблял Евтелида. Спокойный и равнодушный, следил он за этой ссорой, словно живое воплощение Тарента, взиравшего через свой залив на бурю, которая не в состоянии ворваться в бухту. Наконец он крикнул им, словно со сторожевой вышки иного мира:

- И долго вы намерены лаяться?

Первым отскочил Содам, еще разгоряченный союзом с Афинами. Постепенно все успокоились и снова принялись натираться маслом, даже Евтелид нагнулся за своим арибаллом, в котором уже не осталось ни капли. Все молча глотали слова, которых не успели выкричать. Самым неожиданным образом всеобщее молчание нарушил Тимасарх. Мальчик происходил из славной семьи эгинетских музыкантов, и чистота его голоса, несомненно, превосходила его атлетические способности. Тимасарх не мог принимать участия в ссоре мужчин, умолкнув в самом начале спора, теперь он декламировал тот отрывок из "Илиады", где поэт воспевает игры на могиле Патрокла.

Все замерло, руки перестали скользить по телу. Слушали с закрытыми глазами, чтобы быстрее, отчетливее увидеть троянскую равнину, груду камней, служившую финишем, колесницы, готовые к состязаниям.

Пятеро героев держали вожжи: Антилох, Диомед, Менелай, Эвмел, Мерион, словно пять областей Греции участвовали в заезде: Мессения, Арголида, Лакедемон, Фессалия, Крит, и, когда те покрылись пылью, в душах слушателей отозвалась молитва, каждый пожелал победы своей стране, почти веря тому, что еще возможно отвратить стихи, струящиеся на протяжении многих столетий. Но вот Эвмел свалился с колесницы, Менелай задержал коней среди топей, послышался пронзительный крик Антилоха и, наконец, злато-гнедые жеребцы Диомеда окатили всех паром победного пота.

Затем последовали кулачные бои, где Эней в кровь избил Эриала, и борьба, исход которой не решила схватка Аякса с Одиссеем, и бег, когда Антилох пришел последним, и бросок копья, и стрельба из лука, и железное ядро, брошенное Полипетом через всю длину поля.

Убеленными сединой словами всегда воспевалось то же самое состязание, борьба ловкости, силы и воли, необыкновенная гордость наполняла сердца при мысли, что каждое движение на сегодняшней спортивной площадке давно определилось и запечатлелось в мускулах героев, в золотой славе легенды, в облике богов. Кровь шумела гекзаметрами. Время потекло вспять, рассказ Нестора о борьбе в Вупрасии окрасило песню небом Элиды. Вупрасий находился неподалеку, на расстоянии одного дня пути, казалось, даже еще ближе, все теперь представлялось близким: Троя расположилась на холме за городом, гимнасий превратился в греческий лагерь, Пеней за своими стенами шумел голосом Скамандра. Пленительный страх не позволял оглянуться назад, по спине пробегала дрожь от дуновения тайного присутствия: возможно, Ахилл неожиданно вышел из могилы, что у ворот гимнасия?

Позади раздался чей-то крик. Это был Гисмон, один из элленодиков, он объявлял о начале тренировок.