Виктор Карасев ТРАКТИРЩИЦА

История еще одной песни

Ах, каким лучезарно-обнадеживающим было утро, как весело и

щедро улыбалось солнце! Но весенние улыбки обманчивы: вскоре

небо затянулось серыми облаками, и вот уже налетевший ветер

швырял в лицо путнику пригоршни колючих снежинок. Дик поспешно

закутался в испытанный дорожный плащ, но и это не могло

защитить от встречного ветра. Знать бы, сколько еще шагов

(миль? часов?) шагать по раскисшей каше из грязи со снегом? Не

может Странник знать Дорогу… и знает ли Дорога, каково

Страннику?

Однако сейчас все было не так уж и плохо. Своеобразное

легкое головокружение означало, что происходит Переход: на

какое-то время Дорога отпускает его в тот мир, через который

он проходил. Чутье Странника подсказывало Дику, что эта

остановка не будет долгой и ничто серьезнее, чем краткий

отдых, не свяжет его с этим миром. Чутье опытного путника

сообщило, что близко человеческое жилье. Да и ветер стих,

только снег продолжал валить и валить с неба мягкими хлопьями.

Дик стал похож на снеговика, когда добрался до большого

дома, стоящего у дороги, обособленно от прочих еле видимых

сквозь снегопад строений какого-то поселения. Вывеска над

входом была совсем залеплена снегом, но и без того Дик понял,

что здесь — трактир. Тепло, еда, отдых… Встряхнувшись, он

толкнул тяжелую дверь. Звякнул колокольчик, словно жалуясь,

что он-то остается на улице…

Преодолев коридорчик и еще одну дверь с таким же

колокольчиком, путник оказался в просторном зале. Неспешно

стряхивая остатки снега, Дик огляделся.

Здесь было немноголюдно. За одним из столов несколько

человек, по виду — состоятельные крестьяне, играли по мелочи в

кости; они оценили вошедшего беглыми взглядами и вернулись к

игре. Еще несколько посетителей по двое-трое сидели по залу за

тихими разговорами, неспешно потягивая что-то из высоких

глиняных кружек. Эти уделяли Дику побольше внимания, — нет-нет

да и бросали в сторону чужака любопытствующие взгляды. Когда

Дик высвободил из-под плаща лютню, верную спутницу и знак

своего ремесла, зеваки не оставили это незамеченным. Но вот

хозяева что-то не проявляли вовсе никакого внимания к вновь

прибывшему, и это было не к добру. Стоявший за стойкой

человечек неопределенного возраста с обиженно поджатыми губами

то изображал какую-то деятельность вроде протирания стойки, то

пялился на свои ногти.

Дик кончил отряхиваться и решительно направился прямо к

стойке, — впрочем, стоящего там и это не заинтересовало.

— Я — Дик Найтингейл, менестрель. Найдутся здесь глоток

вина, ужин и ночлег?

— Найдете все это за семь золотых, кем бы вы ни были, -

отозвался человечек, по-прежнему не глядя на Дика.

Цена была завышена раза в три, но Дик торговаться не

собирался. Как не собирался, впрочем, и платить, — поскольку

все равно не имел ни единой золотой монеты. Да что там -

золотой! Если и медная завалялась в котомке, так по

случайности. Дик не любил деньги, и они его любили ничуть не

больше.

— Расслышал ли ты, хозяин: я — певец! И, по обычаю, плачу

за все песнями, но песнями высшей пробы!

— Не глухой, конечно, — язвительно отозвался признавший себя

хозяином, — и не дурак к тому же. Не берусь ставить пробы ни

на твоих песнях, ни на тебе самом. А только плати звонкой

монетой, или не занимай зря место и не трать время попусту,

как тебя там…

Обрадовавшись развлечению, посетители стали в предвкушении

скандала стягиваться к стойке. Даже игроки, кажется, бросили

любимое занятие. Чью-то сторону они примут? Впрочем, отступать

Дику было все равно некуда и терять нечего. Тем более что

скупердяй за стойкой явно не пользовался всеобщей любовью.

— Повторяю: я — Дик Найтингейл. И знай же, что это имя

встречало почетный прием во многих достойных замках, куда тебя

и близко не подпустят!

— Вот в замок и шел бы, — невозмутимо ответил хозяин, в

тридесятый раз протирая стойку.

— А где здесь ближайший? — Дик навострил уши.

— Да вот за дверь и налево, там дорога прямая. Если

поторопишься — до следующей ночи как раз доберешься. Места у

нас тихие, волков вроде нет, а разбойников тебе ли бояться?

Они ведь только почтенных людей грабят, а с нищего им что за

прок…

Дик почувствовал себя обязанным ответить на вызов.

Оскорбили не только его лично, но весь его цех! Такое нельзя

прощать, и черт с ним, с ночлегом…

— Ты, видно, сам из разбойников, хозяин! Почтенным тебя не

назвать, сколько бы ты монет ни награбил. А вот чего тебе не

хватает точно, так это хорошего урока учтивости!

Зрители (которых явно прибавлялось) обрадованно зашумели.

Видно, нечасто местную скуку разгоняли подобные проишествия, и

теперь толпа принялась стравливать гостя и хозяина, словно

бойцовых петухов:

— Певец, певец, покажи-ка, что не только глоткой силен! -

Ставлю три против одного, Гримзи победит! Он за пол-гроша хоть

на медведя выйдет! — А я три монеты на чужака ставлю! Он вроде

ничего! — Да уж получше, чем Гримзи-то!

Дик старался примечать, кто сколько ставит на него, кто

против. В случае победы, пожалуй, выигравшие в приюте ему не

откажут.

Гримзи — как называли субъекта за стойкой, имя ли то было

или прозвище, — тоже преисполнился боевого пыла:

— Еще посмотрим, кто кого поучит! Тут многие учтивее стали,

стоило отведать моих колотушек! Зато уж этого я не пожалею до

отвала и за бесплатно, ах ты любитель дармовщинки!

Дик скинул плащ, бережно отставил лютню в сторону. Толпа

освободила круг для потасовки, и Гримзи, скинувший свою

куртку, уже полез через стойку, как вдруг прозвучал звонкий

властный голос:

— Эй, что тут происходит?

Все замерли и затихли. Покрасневшая физиономия Гримзи

изобразила совершеннейшее почтение. По лестнице сверху

спускалась молодая красивая женщина, и Дику вдруг стало не все

равно, кто она и что здесь делает…

Гордая осанка, изящная походка, стройная фигура. Лицо

тонкое, с благородными чертами. Слегка курносое, но это не

делало его вульгарным, — только еще обаятельнее. Рыжеватые

волосы, зеленые глаза…

— Ну, Гримзи?

Тот угодливо залепетал:

— Да вот, хозяйка, какой-то бродяга нахальный не в меру.

Певец, говорит, и подавай ему все задаром…

Хозяйка, выходит? Не принцесса, не герцогиня, — а

трактирщица?

— За песни — не значит задаром, — громко произнес Дик,

вновь надевая лютню, и Хозяйка только теперь заметила его.

— А что за песни, и почему я их не слышала?

— Потому, что на мое предложение спеть этот невежа ответил

оскорблениями!

— Хозяйка, я только потребовал у него денег… -

запротестовал Гримзи.

— Учти, Гримзи: Певцы — народ особый, и не напрасно требуют

к себе уважения. Если, конечно, певцы настоящие… Ну, гость,

— покажешь себя?

— Охотно, хозяйка! Но, по обычаю, — сначала чарка, горло

промочить и голос подлечить…

— Вот видите, хозяйка? — возмутился Гримзи.

— Не мелочись! Обычаи надо соблюдать, — и хозяйка

собственноручно налила из маленького бочонка кружку, подала

Дику, взглянув испытующе. Движения ее были изящными и

уверенными, и Дик, — что нечасто с ним бывало, — вдруг

почувствовал неуверенность в совершенстве своих манер. Все же

он постарался ответить столь же изящным поклоном, затем принял

кружку, словно драгоценный кубок, приготовился выпить залпом,

— но после первого же глотка его брови поползли вверх, а

челюсть — вниз. Не ожидал он встретить в захолустном трактире

столь благородный напиток! Как, впрочем, и такую хозяйку…

Которая, кстати, с улыбкой следила за его реакцией.

— Право же, такое вино сделало бы честь многим славным

замкам! — произнес Дик с неподдельным восхищением, сделал еще

пару глоточков, затем отставил кружку и взялся за лютню,

проверяя строй.

— Я вспомнил одну не свою песню, — обратился он к

присутствующим, но прежде всего — к Хозяйке. — мне кажется,

сейчас это будет уместно… — и запел:

"Всю землю тьмой заволокло,

Но и без солнца нам светло, — Эгей! -

Нам кружка пива, как луна,

А солнце — чарочка вина!" *

Лютня была ключом к Дику, как и он — к ней. Порознь они

вряд ли могли привлечь внимание. Лютня выглядела изрядно

потертой от множества странствий, непогод, невзгод… Она

обрела собственный характер, включая склонность к своеобразным

капризам, и отнюдь не в любых руках соглашалась играть как

следует, — знал и чувствовал ее до тонкостей только Дик…

Он сам по себе тоже не привлекал взгляд, — неприметная

фигура, неброская одежда, негромкий голос… Без лютни в руках

Дик мог быть и нелюдимо-замкнутым, и мелочным, и

раздражительным… Но, прикоснувшись к струнам, начав песню,

Найтингейл сразу становился Певцом. Он уже не мог, не имел

права петь иначе, как в по лную силу, не размениваясь на

фальшь, халтуру, притворство. Он мог получать плату за песни -

но не продаваться, не смел кривить душой.

Вот и сейчас голос быстро окреп, а пальцы заставляли лютню

словно подпевать мелодию, не переставая в то же время выводить

и ритм. И люди, один за другим, подчинились могучей песенной

магии, словно чуткие пальцы музыканта повелевали не только

струнами, но и душами; слушатели начали в такт хлопать

ладошами или стучать по столам кружками и кулаками, дружно

подтянули только что услышанный припев:

— Готовь нам счет, хозяйка, хозяйка, хозяйка!

Стаканы сосчитай-ка, и дай еще вина!

Но, каким бы дружным и громким ни был хор, — голос

менестреля не давал себя заглушить, перекрывал всех и

подстраивал всех под себя.

"Богатым праздник круглый год,

В труде, в нужде живет народ, — Эгей! -

А здесь равны и знать, и голь:

Кто пьян, тот сам себе король!"

Песня мгновенно спаяла и объединила всех. Краем глаза Дик

заметил, что даже Гримзи, сперва не скрывавший недоверие и

враждебность, теперь невольно заразился общим настроением и

вместе со всеми увлеченно горланил: "Готовь нам счет,

хозяйка, — тралала-лала!"

Когда песня отзвучала, сначала воцарилась восхищенная

тишина, и лишь затем зал восторженно загомонил. Лицо Хозяйки

на мгновение потеряло царственную надменность, она была явно

растрогана, но произнесла только:

— Спасибо, певец!

В ответ Дик галантно поцеловал ее руку — теплую и нежную.

Кто-то крикнул:

— Подставляй шляпу, певец! Сейчас мы столько денег

насыплем, за сколько Гримзи хоть удавится!

— Минутку, друзья! — Дик поднял руку, и шум утих. — не

любитель я с деньгами связываться, но и задаром кормиться не

привык. Предлагаю договор: здесь мне дают жилье и еду на мой

вкус и выбор, а все, что люди хотят платить за песни, идет

трактиру. Годится так, хозяйка?

— Я-то согласна! Прогадать не боишься, певец?

— А что мне выгадывать? Кроме приюта да пропитания, мне

здесь ничего и не надо, а в дороге деньги — только обуза. Так

что, по рукам?

— По рукам! — засмеялась Хозяйка, и действительно ударили

по рукам. Ее рука умела быть и по-мужски твердой.

— Мое имя Тири, можешь так и звать. А тебя как зовут, певец?

— Когда как: Дик Найтингейл, Певчий Странник, Дик Соловей…

— И вправду соловей! — крикнули из зала. — пока молчит,

вроде и глядеть не на что, а как запоет — закачаешься!

Дик повернулся к слушателям:

— Ну что, кому сколько не жаль за стол и крышу над головой

для меня?

Град монет обрушился на стойку, — медь и серебро, но явно

достаточно, чтобы покрыть даже запрос Гримзи, который смотрел

на деньги, потеряв дар речи. Впрочем, Дик смотрел не на

Гримзи, а на Хозяйку. А та смотрела не на деньги, а на певца:

— Ты сказал, Дик, что эта песня — не твоя. Значит, обычно

свои поешь? Сам и сочиняешь?

— Стараюсь, Тири.

— А свое спеть что-нибудь можешь?

— Ну конечно! — и Дик вновь повернулся к залу.

— Спасибо всем, что так щедро оценили мои старания! А уж я

постараюсь не разочаровать вас и дальше. Сейчас спою вот такую

"Дорожную песню одинокого рыцаря". Рыцарь-то одинокий, но

подпевать никому не возбраняется. Попробуем?

По тревожной стране,

На надежном коне,

Я в неблизкий отправился путь,

Чтобы встретиться с ней,

Милой леди моей,

И в глаза ее только взглянуть…

Далека дорога, опасна, и все же

Для бродяги-рыцаря беды — не в счет!

Песня мне в подмогу, и конь мой — надежен,

Да и сам я стою чего-то еще!

И опять люди радостно отдались колдовской власти песен, а

Дик радостно ощущал слияние с этим залом, с этими людьми,

которых его песни превращали в единое существо. Единым ритмом

пели их голоса, стучали их сердца… Зал стал его очень

близким другом, понимающим с полуслова, подхватывающим с

полустрочки… И Дик понимал и чувствовал биение недавно чужих

сердец, стремление прежде чужих мыслей.

"Мы об одном всю жизнь мечтаем:

Быть понятым и понимать.

Мучительно в других врастая,

Снять отчуждения печать,

Чтоб благодарно замолчать,

В глазах чужих себя читая…." **

Чужие слова, но настолько верные, что грех не повторить.

Разве не в том состоит его, Дика Найтингейла, работа и

призвание?

…Песни сменяли одна другую. Дик порой освежал пересохшее

горло парой глотков вина, иногда давал небольшую передышку

отвыкшим от таких нагрузок пальцам, пока занимал слушателей

забавными историями — и подлинными случаями из своей бурной

жизни, и откровенными выдумками. Но все время он не давал

расслабиться и заскучать ни себе, ни слушателям, а их вскоре

набился полный зал, даже дышать стало нечем, и распахнули все

окна. За этот вечер трактир собрал, наверное, выручку обычной

недели, если не месяца. Но это пускай Гримзи подсчитывает, а

Дик свой успех измерял в голосах, взглядах, душах…

Правда, восторг слушателей мог выражаться и совсем

неожиданным образом. Какая-то веснушчатая девица с волосами

соломенного цвета прыгнула Дику на колени, обняла за шею:

— Ты такой славный, так зашибательски поешь! А меня зовут

Фанни. Хочешь, я тебя поцелую?

Толпа захохотала. Дик совершенно растерялся, подыскивая для

отказа слова повежливее, но достаточно действенные. Девицу за

рукав оттаскивал в сторону побагровевший от смущения парень.

Его волосы были вовсе соломенными, не только по цвету -

торчали, как из копны, — а руки напоминали грабли. Парень

бормотал: "Вы на Фаньку не обращайте внимания, мастер певец,

она у меня уж такая с причудами, а так она хорошая…" Эта

дурацкая сцена грозила затянуться надолго, если бы не Тири.

Она раздвинула толпу, как полотнища занавесок, и ее глаза были

уже не зелеными — темными, как предгрозовое небо, и не дай бог

оказаться под такой грозой! Она была — Хозяйка, и ей

достаточно было произнести только — "Брысь! Не мешай ему,

бесстыжая!" — чтобы девица словно в несколько раз уменьшилась

в размерах, пискнула что-то виноватое и юркнула в толпу

испуганной мышкой. Тири снова отступила к своей стойке, но в

послегрозовом затишье Дик услышал за спиной произнесенное

вполголоса: "Э, а Хозяйка-то, видать, сама на певца глаз

положила!" И Дик почему-то не возмутился от болтовни, ему даже

захотелось предположить, что в этой нелепице что-то есть… Но

он вернулся к песням.

Как обычно, за песнями он потерял счет времени. В какой-то

момент зажглись свечи, а за окнами уже давно была непроглядная

темнота, и вдруг на певца лавиной навалилась усталость.

Сколько он прошел сегодня, или это было вчера? Когда он спал

прошлый раз, сколько и в каких условиях? Эти вопросы

неожиданно обрели значение, нахлынув вместе с непреодолимой

зевотой. Наконец он запнулся посреди хорошо знакомой песни,

пытаясь вспомнить, что же это он поет? На помощь пришла Тири.

— Ну все, пора и про совесть вспомнить, — сказала Хозяйка.

— человек прямо с дороги, измотался, а мы насели,

обрадовались… И то сказать, давно мы такого не слышали, но

ведь не последний же раз! Пускай соловушка наш отдохнет,

отоспится, а завтра приходите, мы его снова послушаем.

Правильно? Пойдем, менестрель, покажу твой приют…

Она взяла свечу и решительно направилась к лестнице, Дик

сонно поплелся следом, но быстрый темп ходьбы заставил его

проснуться. На крутой лестнице женщина подобрала юбку, и ее

стройные ноги замелькали прямо перед глазами Дика. При этом

Тири оставалась величественной; прекрасной, но холодной и

недосягаемой, как статуя. И все же Дик попытался смущенно

отвести глаза в сторону, но тут же запнулся и чуть не загремел

вниз по лестнице, и снова вернул взгляд к ступенькам,

мелькающим под проворными ногами. Лестница все не кончалась, и

Дик подумал, что они, наверное, по ошибке проскочили крышу и

шагают теперь среди низких серых облаков, все выше… и выше…

Он обнаружил, что заснул на ходу и все еще пытается

карабкаться по лестнице, уже находясь посреди небольшой

комнатки под самой крышей. Тири трясла его за плечо:

— Эй, проснись, потерпи еще немного! Вот здесь ты будешь

жить. Годится? Сейчас я тебе постелю, я быстро…

Дик осел на табурет у грубого столика, потряс головой,

отгоняя сон. Порыв ветра распахнул незапертую форточку, и

запах весны ворвался в комнату, побеждая сонную одурь.

В который раз за этот день успела смениться погода.

Ломившийся в окна ветер дул теперь с юга, и наваленный недавно

снег бурно таял. Здесь, под крышей, было слышно и журчание

водостоков, и торопливую капель, и какое-то бульканье, и в

этом шуме слух менестреля угадывал торжествующую музыку Весны.

"Каким я бываю самонадеянным, воображая, будто способен

повелевать своими слушателями! Мы все — только твои слушатели,

о Природа, именно ты — наша повелительница! Просто кто-то

имеет лучший слух, быстрее начинает подпевать, чтобы вести за

собой и остальных… Разреши мне и дальше петь твои песни, о

Природа, как самому верному из слушателей!"

— Ну вот и все, — сказала Хозяйка. — постель готова. Дик? Ты

еще не спишь?

— Я уже не сплю, — ответил он, и это было правдой.

— Тогда… Ты уж извини меня… Поговори со мной? Немного, а?

— Хорошо… О чем?

— Вот ты песни слагаешь, и получается, как по-писаному. А

как это у тебя выходит?

Трактирщица из захолустья задавала интересные и неожиданные

вопросы, и сон с Дика слетел окончательно. Он все пытался

понять, откуда взялась эта женщина, что занесло ее сюда? Но о

себе она говорила неохотно и уклончиво — мол, ничего

интересного… Зато выяснилось, что она тоже пытается что-то

писать, вернее — к ней приходят порой стихи и песни, а что с

ними делать — она не знает. "И вот сижу я у окна, гляжу -

дорога далека. А мне все кажется порой, что меня путь уводит

мой…"

Дик задумался. Конечно, эти неумелые строчки он бы и не

назвал стихами. Но как это объяснить, чтобы при этом не

сгубить слабые еще ростки творчества, не отбить охоту писать и

дальше, но — лучше?

— Ты знаешь, я бывал в тех краях, где алмазы добывают из

земли. Они тогда еще такие вроде бы неказистые! Нужен опытный

глаз и умелые руки гранильщика, чтобы серый камушек стал

восхитительным бриллиантом. Твои стихи пока нуждаются в

огранке, но в них достаточно огня, мыслей и чувств, чтобы

стоило над ними потрудиться. И не бойся — если это к тебе

приходит, значит — будет и дальше! Чем чаще косят траву, тем

сочнее она поднимается, не правда ли?

— Как ты хорошо говоришь! Расскажи еще что-нибудь, Дик!

Неожиданно для себя Найтингейл ощутил прилив откровенности.

Как смотрела на него грозная повелительница этого местечка! Ее

распахнутые по-детски глаза оказались вдруг голубыми и

бездонными, как весеннее небо, и хотелось без конца тонуть в

этих глазах. Пропало ощущение времени, только свечка убывала,

а разговор сплетался изысканным кружевом. И, не сомневаясь в

понимании, Дик начал вспоминать самые задушевные песни и

стихи, те, что — не для всех…

…Пускай — игра… как ни зови,

В ней достается нам по праву

Любовь — отрада… и — отрава…

…Но разве грех искать любви?

Дик взглянул на Тири и оторопел: ее голубые глаза тонули в

слезах, готовых уже вот-вот покатиться вниз.

— Что с тобой? Я… сказал что-то не то?

— Извини… Ты не виноват, все очень хорошо… Только…

Понимаешь, мне сейчас кажется, будто что-то очень хорошее,

светлое и прекрасное, проходит мимо меня… А я так и останусь

здесь, как… в трясине…

И она припала лицом к груди менестреля, уже не сдерживая

рыданий. Дик растерянно обнял ее плечи с желанием укрыть,

защитить ее от горя. Конечно, он понимал ее! Он сразу

почуствовал вопиющее несоответствие между этой личностью и

доставшимся ей местом. Как же здесь тесно должно быть этой

чуткой душе, этой щедрой и страстной натуре!

Дик боялся нарушить хрупкую близость понимания, самое

дорогое, что может быть у двоих людей. Но сердце подсказывало,

что надо делать; и Дик, поражаясь своей святотатственной

смелости, коснулся губами влажной от слез щеки, еще раз -

пониже, и — губы их встретились! Ее губы были сначала

покорными, потом — нежными, потом — страстными…

Все еще пугаясь собственной дерзости, Дик обнял Тири

откровеннее, чем следовало бы. Но услышал только: "А ты

смелый! Мне это нравится"…

А дальше был сон наяву, немая песня, молчаливая музыка

движений и затейливый танец тихих слов… Сколько ни пережил в

своей жизни вечный странник, но разве было, разве могло быть

что-то возвышеннее и прекраснее, чем это понимание с

полуслова, полувзгляда, полуприкосновения; полное слияние душ

и тел…

— Ну как ты узнал, что мне так лучше?

— Я же чувствую тебя, милая…

Он не просто чувствовал ее — был ею, ощущал ее всю, как

часть себя, а себя — как часть ее. Вдохновение — не

рассуждение! Дик уже давно отвык задумываться, что за танец

должны выплясывать его пальцы по ладам и струнам; он просто

знал, какой должна быть его музыка, и не задумываясь творил

эту музыку. И теперь он просто чувствовал, как им стать

музыкой, и так и было, и музыкой было каждое движение, и

музыкой был неудержимый стон наслаждения. И шквалы страсти, и

разливы нежности были великой симфонией Природы, которую они

исполняли без фальши…

— А ты сейчас такой же, как в твоих песнях!

— И в любви и в песнях можно быть только настоящим…

— Я поняла, что всю жизнь ждала только тебя, Дик!

— А я искал только тебя, Тири…

— Ты ведь напишешь мне песню? Только мою, про меня?

— Конечно, да! Еще не знаю, что это будет, но это должно

быть достойно тебя!

А сейчас песней было их единение, прекрасной и нескончаемой

песней. До рассвета не сон, но только наслаждение смыкало их

глаза, и это казалось бесконечным, пока вдруг нескромное

солнце не ворвалось в окошки маленькой комнаты. День обещал

быть солнечным, прекрасным весенним днем, но лучше бы он не

наступал так рано! Тири со счастливым лицом выскользнула из

рук менестреля, прошептав что-то о делах, и Дик хотел бежать

следом, но вдруг то ли заснул, то ли потерял сознание…

Когда солнце стояло уже высоко, он очнулся, еще не в силах

понять, где сон, где явь, что было, а что только пригрезилось?

Но несомненно правдой было то, что мимолетная вроде бы

остановка обернулась редкостным счастьем. Надолго ли? Неужели

сила подлинной любви не поможет ему соединить судьбы Странника

и необычной трактирщицы? Неужели не отпустит его Дорога хотя

бы на несколько дней или недель? Или, может быть, наступил все

же конец его скитаниям?

В таких мыслях Дик долго плавал между сном и явью, то

проваливаясь в череду видений, то возвращаясь в комнатку под

крышей, но наконец пришел в себя окончательно. В комнате вроде

ничего не изменилось, только солнце, хоть и стояло еще высоко,

явно клонилось вниз. А на столике оказался заботливо

приготовленный обед, уже остывший. Дик ощутил прилив здорового

волчьего голода, и прилив сил, и прилив радости… Будь что

будет, а сейчас есть счастье! Есть!

Дик распахнул окно. Весна, весна торжествовала везде! Небо

было все еще безоблачным, и таким же безоблачным казалось

будущее. С твердым намерением не терять ни минуты грядущего

счастья Дик с верной лютней спустился вниз, в зал. Где же еще

можно встретить Хозяйку? Как произойдет новая встреча, будет

она откровенной или придется таиться от любопытствующих?

Мелькнула на миг мысль, что может не все оказаться гладко в

этом мире. Но, хотя бы, есть за что бороться! И даже крысиная

мордочка Гримзи показалась певцу милее, чем вчера, тем более

что приказчик изобразил улыбку, вежливо предлагая эль

"уважаемому мастеру певцу". Дик с благодарностью принял кружку

и прислонился к стойке, неспешно потягивая кисловатое пойло и

окидывая взглядом еще малолюдный зал. В это время испуганно

звякнул колокольчик, и резко распахнулась дверь, впуская

нового гостя.

Вошедший явно был воином, и похоже — наемником. Кожаная

куртка с крылышками наплечников и начищеными до блеска

металлическими пластинами была слишком нарядна для просто

доспеха и слишком основательна для просто наряда. К нарядному

поясу подвешены короткий меч и кинжал. Взгляд прямой и

уверенный, волевое лицо со шрамами, которые его скорее

украшали, чем уродовали. Ростом не выше Дика, воин все же

выглядел очень внушительно, был широкоплеч и строен.

Он зашагал к стойке напрямик, заранее уверенный, что перед

ним все расступятся. Небрежно хлопнул по тугому кошельку

(Гримзи сразу ожил, глаза его разгорелись). Вытащил не глядя

монетку, повертел золотой в воздухе, насмешливо глядя в лицо

Гримзи, который следил за монетой, как пес за костью в

хозяйской руке; наконец вояка прихлопнул деньги к стойке:

— Кружку лучшего вина, быстро!

— Сейчас постараюсь, господин… Как звать вас, сударь,

откуда вы?

— Зови меня капитан Твидо… Можно просто Твидо! — на весь

зал отчеканил воин, явно для всеобщего сведения.

"Непохож на командира. Видно, подражает своему начальнику

или кому-то еще", — решил Дик.

— Хорошо… Вот ваша кружка, капитан, — залебезил Гримзи.

Тут же добавленная ему монетка подтвердила предположения Дика.

Певца это позабавило, как и маневр Гримзи: Дик уже успел

разобраться в содержимом бочонков и увидел, что верный себе

скряга даже столь щедрому посетителю выделил дешевое вино,

отличающееся крепостью и сладостью, но не изысканным букетом.

Впрочем, каждому свое…

И вправду, самоуверенный Твидо вряд ли усомнился, что

поданое ему вино достойно любого короля, — с таким

демонстративным наслаждением опустошал он кружку, обводя зал

победным взором. Как раз тут из двери показалась Хозяйка, и

вояка распетушился еще пуще.

— Ай да цыпочка! Послушай, служаночка, что я тебе скажу…

Тири не ожидала такой прыткости, — только фыркнула

рассерженной кошкой, отдернула руку и взлетела вверх по

лестнице. Наемник было рванулся радостно следом, но Дик не

выдержал, дотянулся до его плеча:

— Потише, приятель!

Воин молниеносно развернулся в боевую стойку, одной рукой

отбивая руку с плеча, другой выхватывая клинок. Дика пронзил

холодный рысий взгляд опытного убийцы. "Опасно, смертельно

опасно!" — завопил внутренний голос. Впрочем, Дик и без того

понимал, что перед ним — не трактирный забияка и даже не

лесной разбойник, — а человек, выбравший убийство себе

подобных делом жизни и весьма в этом деле преуспевший. Однако

вояка сразу оценил, кто перед ним стоит, и расслабился,

отпустил кинжал в ножны, взглянул презрительно-насмешливо:

— Ты, кажется, что-то сказал?

— Я сказал: "Потише, приятель!"

Внутренний голос испуганно пискнул и замолк. "Интересно,

может ли внутренний голос падать в обморок? Что за нелепые

мысли лезут в голову в самые неподходящие моменты?"

Наемник явно удивился, но решил забавляться до конца:

— Уж не поединок ли?

("Опомнись, певец! Какой ты боец?

И в бой тебе лезть — к чему?

Тебе — бесславный и скорый конец,

а приз все равно — ему!")

— Почему бы и нет? — ответил Дик, поражаясь собственному

безрассудству. За какие-то мгновения перед его мысленным

взором мелькнул единственно возможный исход такого поединка, и

— уж таков дар и проклятье певца — эти видения столь же

мгновенно отлились в строчки о чьих-то судьбах, и эти строчки

тревожили менестреля больше, чем собственная подвешенная на

волоске жизнь: "И, как всегда, кровь текла, горяча, с меткого

лезвия вниз…"

И, однако, эти строчки не стали пророческими. Те же люди,

которые сутки назад так старались со скуки стравить его с

Гримзи, теперь не хотели смерти своего певца. Между воином и

менестрелем возникли две кружки вина, и улыбчивые лица,

произносящие заздравные речи, и за наидоблестнейшего господина

капитана, и за любезнейшего из менестрелей… И вот уже Дик и

Твидо чокались за здоровье друг друга, обмениваясь

приличествующими любезностями. Потом толпа понемногу растащила

их в стороны, но как-то все же певец и воин на минутку

оказались рядом у стойки. Вояка был уже заметно подвыпивши и в

благодушном настроении; узнав Дика, он дружелюбно наклонился к

нему:

— Славный ты все-таки парень, певец, хоть и глуповат еще по

молодости… Слушай лучше бывалого Твидо! Конечно, бабы на то

и сделаны, чтобы головы нам морочить, и всяких хитростей для

этого у них больше, чем у нас волос на башке; но, чтобы тебя

не оставили в дураках, достаточно накрепко усвоить одну

истину: все они одинаковы! Вот и эта…

Дик чуть было не вспыхнул, но опять вовремя появились

кружки с вином, и опять начались заздравные речи. Вскоре Дик

на время остался один. Вино и его погрузило в благодушное

настроение, мысли текли лениво и приятно: "Славный все-таки

парень этот вояка, хоть и простоват… Да каким еще быть

наемнику! И знал ли он когда-нибудь женщин кроме тех, что

любят таскаться за солдатскими обозами… Эти, и верно, все на

один лад, да ведь ему иного и не надо, вроде того вина — был

бы хмель, и ладно… Да может ли он понять, кого назвал

"цыпочкой" и "служаночкой"!? И откуда ему знать, что

прекрасная и гордая Тири уже сделала выбор в пользу

бродяги-певца, способного ее понять, как никто?"

Время от времени подходили люди и просили спеть что-то из

вчерашнего. Дик пытался выполнять такие просьбы, но быстро

понял, что время для этого еще неподходящее. Как раз только

начинался приток посетителей, вновь вошедшие выискивали

знакомых, здоровались, обменивались новостями… Явно

следовало некоторое время переждать, и Дик решил это время

провести на свежем воздухе. Чтобы не привлекать лишнее

внимание и не встречать новые несвоевременные просьбы, он

решил воспользоваться кухонной дверью, через которую, видимо,

можно было пройти во внутренний двор трактира.

Так и оказалось. Менестрель вывалился во двор, на время

ослепнув от яркого весеннего солнца, с наслаждением полной

грудью вдохнул пьянящий свежий воздух…

…И вдруг, наконец, заметил в нескольких шагах от себя

пару — Тири в объятьях хвастливого Твидо. Дик дернулся, как от

ожога. Мелькнула мысль — вмешаться, защитить… но тут же он

понял, что защищать некого, — Тири отвечала на поцелуи с

нескрываемым удовольствием. Эти двое целовались самозабвенно,

закрыв глаза и не замечая непрошенного свидетеля, и певец

наконец осознал всю никчемность и постыдность своего

присутствия. Почему-то больше всего напугала мысль, что Тири

может подумать, будто он, Дик, смог опуститься до

выслеживания, пришел подглядывать и подслушивать то, что и так

невыносимо видеть и слышать…

Дик откинулся за дверной косяк, с трудом переводя дыхание.

Сердце молотило с нестерпимой частотой. "Что я здесь торчу, -

лениво текли мысли в оглушенной голове, — уходить надо…

подальше отсюда… уходить…"

Он с трудом отделился от стены и побрел в глубину коридора.

Видно, прав оказался вояка: "все они одинаковы…"

Все, по жизни, — простенько.

Сверх — игра, увы…

Значит, были — простыни,

Не было — любви?

"Вот-так, вот-так, вот-так,"- стучал пульс в висках. Идти

по ровному коридорчику казалось труднее, чем бежать в гору. На

площадке у лестницы Дик в изнеможении прислонился к стене.

"Сам виноват… Можно ли быть таким наивным и самоуверенным

глупцом? Кто я такой, почему решил, что я для нее непременно

исключение из правил, а не очередное приложение к этим

правилам?"

Он сам не знал, сколько времени простоял так, медленно

приходя в себя, пока не услышал легкие быстрые шаги и шорох

платья. Мимо него, не заметив, вверх по лестнице взбежала

Хозяйка — сияющая, радостно-возбужденная. Дик хотел

промолчать, но не удержался:

— Тири?!

Она на миг застыла в полете подстреленной птицей, но не

показала растерянности, когда обернулась:

— Дик?!

Сейчас она смотрела на Дика совсем не так, как вчера, — а

так, как смотрят на неожиданное досадное препятствие,

прикидывая, как бы его побыстрее и попроще обогнуть.

— Ты… ты не хотела мне ничего сказать?

— Что же я могу сказать тебе?

— Хорошо. Похоже, нам больше не о чем говорить.

— Ты действительно так считаешь? — Тири напряглась,

вглядываясь в лицо менестреля.

"Вот они, женщины. Только что гадала, как бы от меня

отделаться; теперь боится, что я сам уйду".

— Я, — начал Дик неспешно и веско, растягивая паузы и

ощущая, как растет напряжение, как тишина начинает звенеть

перетянутой струной, — я… считаю… так: один, два, три!

— Ну ты скажешь, Дик! — облегченно расхохоталась Хозяйка.

— Бывал я в разных краях, — продолжал Дик, — видел и такие

страны, где круглый год жара, вечное лето…

Тири облокотилась на перила, выражая вежливое недоверие

вместе с готовностью дослушать занятную байку.

— …Там прекрасные цветы и вкусные плоды созревают каждый

день и доступны любому, стоит только протянуть руку. Поэтому

люди там не знают забот и не носят никакой одежды…

— Правда, Дик? Все голые — и мужчины, и женщины?

— Да, и никто этого не стесняется, потому что они все так

живут всю свою жизнь, с рождения до смерти, и не знают, что

может быть иначе…

Тири глядела на рассказчика распахнутыми по-детски глазами.

"Да, я способен, если захочу, опять завладеть ее вниманием

— на минуту, на час, может быть — еще на одну ночь. Но — и

только, ничего это не значит, с глаз долой — из сердца вон. Да

хочу ли я к этому возвращаться? А если хочу — зачем, почему?"

— …А считают в тех краях вот как, — Дик начал

глубокомысленно загибать пальцы, — один… два… много…

Тири расхохоталась так, что перегибалась через перила,

случайно или намеренно лишний раз демонстрируя Дику все прежде

скрытое за вырезом платья.

("К черту все эти намеки! Пора, наконец, поговорить

напрямик и начистоту.")

— А в некоторых случаях счет еще короче: или нисколько, или

— один. А больше — уже много.

— Например? — Тири оборвала смех, насторожилась.

— Например, можно или стоять, или сидеть на стуле — на

одном. На двух уже неудобно. Хотя есть любительницы и на трех

сразу усидеть…

Хозяйка нахмурилась.

— Ты принял так близко к сердцу, что я разговаривала с

этим… петушком? Но разве…

— Разговаривала? — тихо переспросил Дик.

Она ненадолго смутилась, но вновь гордо вскинула голову,

капризно дернула плечиком:

— В конце концов, это долг хозяйки — разговаривать с

гостями. И если у нас с ним нашлось немало общего, почему бы

этим не воспользоваться?

— Вот как. Ты и мной… пользовалась? — еще тише спросил

Дик.

Она промолчала, упорно избегая встретиться взглядом.

— Красивая ты, Тири, — вздохнул Дик (Хозяйка оживилась,

приосанилась, взглянула на собеседника со снисходительной

благосклонностью) — …и по хозяйству умелая, и во всех делах

ловкая… А все же твоего мужа я могу только пожалеть.

— Кто ты такой, чтоб его жалеть?! — неожиданно глаза

Хозяйки гневно потемнели.

"Вот как! Похоже, есть еще и муж! Ай да плутовка…

Интересно, кому же такое «сокровище» досталось?" — подумал

Дик, вслух же произнес кротко:

— Я — странник и могу не знать местных обычаев. Видимо,

здесь муж должен радоваться, что жена милуется каждый день с

новым гостем?

Удар попал в цель: Хозяйка закусила губу и опять промолчала.

— Вспомнил я еще одну историю, — продолжил Дик. — Опытный

лекарь покидает некий замок, где многих лечил. Все больные

вышли его провожать, и вот лекарь уже у выхода поворачивается

и говорит им: "Бимс, Фимс, Мимс, — до свидания. Гимс," — тут

Дик скорчил скорбную гримасу, — "Прощайте!"

Тири опять расхохоталась, только смех был уж слишком

натянутым:

— Ох, веселый же ты, Дик! Все у тебя одни шуточки…

— Ты еще веселее, Хозяйка! Любишь в шутку поиграть людьми

вместо кукол, потянуть за живое, за самые чувствительные

ниточки, поглядеть — как они забавно дергаются! Надоела одна

кукла, сразу — за другую… А не боишься, что перетянешь — и

порвутся ниточки? Я ведь — кукла с характером. Со мной разок

поиграешь, больше уже не получится!

— Чего же ты от меня хочешь, Дик?

— Ясности. Честности. Откровенности. Правды!

— Я… я сама не знаю…

Тири, как ни странно, растерялась; кажется, она впервые

задала себе вопрос, затронутый Диком, и не могла найти ответ.

— Поверь, я очень боюсь тебя обмануть… Но я — каждый раз

другая, словно во мне не одна душа. С тобой я была такой,

какой ты меня хотел видеть, и другой ты меня еще не видел. Я

чувствовала сама, что становлюсь лучше, чище, светлее… Но

этого недостаточно, есть еще и другая «я», которой тоже нужно

взять свое! И я не могу с этим справиться… Да, я люблю

играть, — но собой, прежде всего, словно мне дается еще одна,

добавочная жизнь. Ты — счастливый, ты столько видел, везде

бывал… А я иногда просыпаюсь от ужаса, понимая, как мало

времени мне осталось, и то уходит впустую… Мне хочется

прожить десяток, дюжину жизней — разных! Вот уж такая, видно,

я…

("Боишься обмануть? Но обманываешь так явно! Ах, Тири,

умеешь ты околдовывать! Да, я тебе верил, и даже сейчас хотел

бы верить, — но какой тебе? Той, что здесь и сейчас? Той, что

была минувшей ночью? Или той, что была с другим считанные

минуты назад? Когда ты настоящая, или — никогда вовсе? И это

мучительно запутанное объяснение — это искренняя исповедь…

или попытка красиво оправдать удобную по-подлому позицию?")

Было похоже, что сейчас она говорила совершенно искренне.

Или она настолько хорошая актриса? Но слишком уж пронзительно

звенела боль в ее голосе… У Дика опять защемило сердце.

— Тири, — произнес он, внезапно охрипнув, — Тири…

— Что, Дик?.. — она заглянула ему в глаза.

— Дай мне руку…

Он медленно протянул руку к ней; и так же медленно она

начала протягивать навстречу свою, словно завороженная; но

вдруг, очнувшись, резко отдернула руку, опять гордо вскинула

голову, взглянула на Дика с вызовом. Он словно увидел себя со

стороны: остался торчать с нелепо протянутой рукой, словно за

подаянием… Дик торопливо завел руку за спину, уперся в стену.

— Ну что же, — начал он, — я и без этого могу сказать…

Он резко оттолкнулся от стены, развернулся и уже через

плечо бросил ей прямо в лицо, в потемневшие глаза:

— Спокойной ночи!

Она вскинулась, как от удара; яростно застучали вверх по

лестнице ее каблучки.

Дик не обернулся, шел по коридорчику уверенной походкой

человека, которому уже нечего терять. И с каждым шагом рвались

ниточки, привязывавшие его к этому миру.

"В конце концов, что мне делать здесь! Я принадлежу Дороге,

и больше никому. Мое дело — петь, и вот этим я сейчас займусь,

наконец!"

Через кухонную дверь он ворвался в зал, теперь уже

многолюдный и шумный, однако его сразу заметили; понеслись

приветственные выкрики:

— Да это же Дик! Наш певец Дик! Дик Странник! Дик Соловей!

— Да, это я, друзья мои! — голос Дика заполнил весь зал. -

Послушайте меня напоследок! Завтра с рассветом я отправлюсь

продолжать свой путь. Так вот, с этой минуты и до рассвета я

готов петь без перерыва, пока хоть кто-то меня слушает!

Вокруг Дика стало сгущаться кольцо слушателей, в котором

многие лица были ему уже знакомы. Буйный шум в зале стих до

шелеста. Даже Гримзи, как ни странно, сразу же протянул певцу

полную кружку вина. Чудеса, да и только!

Впрочем, приказчик уже имел возможность усвоить, что больше

одной кружки Дик за счет заведения не выпьет, да и ту

отработает стократ. К тому же вино-то подсунуто не чета

вчерашнему — кислятина подешевле… Маленькая хитрость

великого скряги только развеселила Дика, и он со смехом

выкрикнул в зал:

— Ну, с чего начнем?

— "Хозяйку" давай! "Хозяйку"! — закричали сразу несколько

голосов.

— Всю землю тьмой заволокло… — начал Найтингейл, и многие

тут же подхватили уже знакомую и полюбившуюся песню. Новые и

новые голоса присоединялись к хору, но и голос менестреля

окреп, набрал полную силу и теперь безраздельно господствовал

под потемневшими сводами трактирного зала.

— Готовь нам счет, хозяйка! — гремела песня так, что гудели

дубовые панели и дребезжала посуда на полках. А Дик невольно

думал о Хозяйке: где-то она сейчас? С кем, чем занята? Слышит

ли его голос, о чем думает? Готовь мне счет, Хозяйка… А я

свой уже предъявил…

Отзвучала эта песня, Дик хлебнул еще вина из предложенной

кем-то кружки, — вот это доброе вино, спасибо! — пока в зале

кто-то увлеченно тянул по третьему разу "стаканы сосчитай-ка,

и дай еще вина!"; затем завел другую застольную:

"Хэй! Пусть звенят бокалы — снова нам мало,

Хоть наливали вовремя нам сполна!

Пей, чтоб не вспоминали мы про печали,

И забывали горести, — пей до дна!"

Дик уже не принадлежал этому миру — душой и мыслями он

снова был в Междумирье, и память всех пройденных дорог, всех

увиденных миров заново вливалась в него и вырывалась наружу

песнями. То были песни эльфов Полых холмов и оглендских

горцев, техасских ковбоев или ируканских пиратов…

"Ром в стакане, нож в кармане, — жизнь не дорога, Йо-хо!

А завтра — к черту на рога!"

И люди вслед за певцом окунались в море иных, непройденных

ими путей, дышали ароматом неведомых прежде миров…

Неожиданно Дик услышал за левым плечом звонкий голосок,

подпевающий не в унисон — певица вела партию второго голоса,

негромко, но так уверенно и чисто, словно давно знала эти

песни. Кто же это?

Дик скосил глаза и удивился еще больше, узнав вчерашнюю

девицу — как ее, Панни? Те же соломенные волосы, широкое

веснушчатое лицо… И тот же парень держит ее за руку, горланя

голосом столь же нескладным, как и его движения. Но девица-то

какова, оказывается! Ведь ни разу не сфальшивила, а как

импровизирует!

Фанни так увлеклась песней, что долго не замечала взгляд

певца. А когда, наконец, заметила, тут же сбилась, начала

громко фальшивить, потом залилась румянцем и скрылась в толпе,

а Дик еще долго не мог опомниться от изумления. Оказывается,

за внешностью и манерами трактирной девки скрывалась чуткая

музыкальная душа! А за внешностью и манерами королевы -

трактирная девка… Нет, хватит об этом!

Все это время душа Дика оставалась как бы раздвоенной. Один

Найтингейл пел, шутил, разговаривал, и все — от души, все — в

полную силу, как же иначе! Но в уголке его сознания словно

кто-то еще, еще один Дик, из вчерашнего дня, то и дело

окидывал взглядом зал — нет ли Ее? То и дело пытался вернуться

к проклятым запрещенным уже мыслям о Ней… Да сколько можно,

хватит! Я вот тут вспомнил еще одну песню, а с ней связана

такая история. Шел я как-то по лесу…

Дик оживленно болтал, и не дрогнул его голос, когда он

вдруг ощутил толчок изнутри. Все же пропустил, как и откуда,

но вот Она появилась там, слева у стены! Менестрель продолжал

привычный рассказ, но тот, вчерашний Дик, уже вглядывался

краем глаза, стараясь не выдать себя. Тири сидела в уголке,

стараясь быть незамеченной, и сейчас никто не узнал бы в ней

знаменитую Хозяйку. Она прислушивалась к песне, повернув

голову вполоборота, и на ее щеке блеснула влажная полоска.

Плачет?! Что бы это значило?! А где же неотразимый солдафон?

Не прерывая песни, Дик шарил глазами по залу, пока вдруг не

наткнулся на вояку. Того тоже трудно было узнать: не было в

нем лихой торжествующей самоуверенности, какой-то он был

растерянный… Наемник сидел на столе у стенки, через весь зал

от Тири, тоже считая себя незамеченным, и озадаченно

выстукивал что-то пальцами по столу…

Когда Дик вернул взгляд к Тири, той уже не было на прежнем

месте, да и во всем зале. А что же с Твидо? Этот наконец

пришел в себя, принял обычный бравый вид и уже присоединился к

слушающим и подпевающим. Почувстовав взгляд Дика, вояка весело

подмигнул, и певец ответил ему улыбкой. Песни продолжались,

как ни в чем не бывало…

Солнце стремительно вынырнуло из-за горизонта, чтобы

вломиться в окна трактирного зала. Веселье уже затихло, и Дику

настало время уходить.

Многие уже спали. Самые усердные из пировавших теперь

валялись под столами, только сопением выказывая признаки

жизни. В кресле у камина чернобородый здоровяк храпел так, что

порой заглушал самые дружные песни, и тогда кто-нибудь пихал

его в брюхо. Едва ли стоило это продолжать, и Дик затянул

отходно-прощальную песню, решительно поднявшись на ноги. Все,

кто еще был в состоянии, потянулись за ним к выходу.

Последний куплет отзвучал, когда все расступились, и к Дику

подошла Хозяйка, — как всегда, бодрая и веселая… Вот только

не те, что обычно, были у нее глаза — тревожные, ищущие… И

все же, она была — Хозяйка. И все остальные, не сходя с мест,

сразу оказались на втором плане. Дик и Тири среди всех

остались наедине, лицом к лицу, — как среди битвы остаются

наедине два бойца, выбравшие друг друга для поединка.

— Говорят, ты покидаешь нас, Дик?

— Я — Странник. Здесь мне больше делать нечего.

Она ждала чего-то еще, хотя бы повода продолжить разговор.

Но Дик замолк.

— Возьми с собой, Дик! — протянула она собранный узелок, -

далека твоя дорога, не раз придется подкрепить силы…

Дик недолго колебался. Отвергнуть этот незатейливый

гостинец было бы оскорблением, незаслуженно тяжелым, к тому же

прилюдным.

— Благодарю, Хозяйка! — он вежливо улыбнулся, вежливо

принял подарок, вежливо кивнул.

— Меня Тири зовут, Дик… Запомни это имя. И где я живу,

запомни. Может, когда-нибудь рядом окажешься, так заходи…

Нет, правда! Заходи, а?

Дик видел, как трудно ей было произносить эти, простые

вроде бы, слова. Он понимал, как ей было тяжело перешагивать

через обычную свою гордость и открыто просить о встрече. Сразу

вспомнились случайно замеченные слезы на ее щеках…

Но вспомнилось и другое — отдернутая, не поданная навстречу

рука. И то, что было потом, — несколько часов неведения,

наполненного мучительными догадками, — где она, о чем думает,

чем занята…

"Мне до сих пор больно от тех догадок, Тири! И — от того,

что знал ответы, как ни гнал их от себя…

Может быть, то, другое, было для тебя не всерьез? Но,

значит, и со мной — не более серьезно!

Может быть, то, другое, было только игрой? Любопытством?

Но, тогда, я значил для тебя меньше, чем эта игра и это

любопытство!

Ты думаешь, то, что ты так легко отбросила, — так же легко

и вернуть? Ты думаешь, я буду добиваться этого возвращения, -

только для того, чтобы меня вновь так же отбросили, так же

предали?

Буду горд — как и ты горда.

До чего же мы схожие люди!

Мы не встретимся никогда,

Но друг друга уже не забудем…"

— Так ты вернешься, Дик? Когда мне тебя ждать? — Тири явно

истолковала в свою пользу затянувшееся молчание.

(Ну почему же мне так трудно ответить напрямик: "Нет.

Никогда!")

— Кто же знает свое будущее… Пора мне.

— Так что же — "до свидания", Дик?

— Прощай, Хозяйка.

Дик улыбнулся широчайшей улыбкой, прощально помахал рукой

всем собравшимся. Потом развернулся и зашагал, не

оборачиваясь. Дорога приняла его, шаги впитывали в себя боль

его души, возвращая пережитое уже строчками:

Начат день весенний, чудный,

для дороги лучший час,

Но даются что-то трудно

все шаги на этот раз.

Менестрель живет в дороге,

ты же к этому привык,

Отчего ж томит тревога,

что невесел твой язык?

Все на месте в этом мире, -

как обычно, как всегда.

Лишь хозяйка в том трактире

так мила и молода,

И, всего лишь, взгляд нескромный

выдал как-то, что она

И с другими в этом доме

так же в точности нежна…

Ночь прошла, и что за дело!

звать любовью не спеши

Удовольствие для тела,

развлеченье для души,,

Зря себя воображаешь

для кого-то лучше всех,

И, когда тобой играют,

и тебе играть не грех…

"Так-то вот и слагаются песни, Тири! И если эта песня, твоя

песня, получается вот такой, — моя ли в том вина?"

Ухажеров здесь хватает, -

что ей пришлый менестрель?

Через год и не узнает,

даже вновь маня в постель.

Что ей клятвы в страсти вечной -

вся любовь часов на шесть!

У нее супруг, конечно,

то ли будет, то ли — есть.

Ты — певец с бродячим стажем,

и тебе ли нежить грусть?!

Ведь, когда на сердце тяжесть,

то в дороге лишний груз.

Что себя дурманить ложью,

будто чувствует спина

Взгляд, и нежный, и тревожный

из далекого окна…

…Уже давно остался позади трактир, и Дик знал, что, даже

вдруг повернув назад, он может оказаться где угодно — только

не в оставленном селении. Другой мир, другая жизнь окружали

его. И стирались в сознании лица, звуки, события, — опускаясь

в недоступные глубины памяти… Все как обычно. Как и должно

быть. И все же, все же — одно лицо, одно имя упорно не

выходили из головы Странника. Почему, отчего, зачем? Почему он

так поспешно и резко принял решение, почему так долго и

мучительно не может забыть о нем? Разве он не мог бы спокойно

принять мимолетность страсти той же… ах да, Фанни, такой

чуткой и талантливой, не требуя от нее верности и не предлагая

свою взамен? Разве не должен был предвидеть обреченность и

краткость связи Странника с жительницей пройденного мимоходом

мира, разве не предчувствовал изначально именно такой исход?

"Знал… да верил сказкам сладеньким, быль за небыль

принимал… Что — нежданно, что — негаданно? Сам все знал — да

чуда ждал…"

Наконец он понял, что ответ — есть. Хотя еще неизвестно,

какой… Да, человек — любой! — может ошибаться. Но не

ошибается Дорога. Дик уже не раз убеждался, — Дорога ведет его

не случайно, не наобум. Если где-то нужен именно он, если его

там ждут по-настоящему, любят не притворно, — туда и только

туда он может еще когда-нибудь вернуться… И тогда все

вспомнится, все решится, все станет на свои места. Только так.

И вновь вспыхнуло солнце, вырываясь из набежавших было туч.

Словно тяжелый груз свалился с плеч менестреля. И ушло

окончательно из сознания в глубиннюю память все недавно

пережитое — до поры до времени. Может быть — и вправду "до

свидания", маленький трактир? А пока… пока осталась только

песня.

Как неровно сердце бьется…

но проходит, — не беда!

Все на месте остается, -

как обычно, как всегда…

Месит солнце с грязью бренной

неразборчивый апрель,

И кочует по Вселенной

одинокий менестрель.

Начат день весенний, чудный,

для дороги лучший час, -

Но даются очень трудно

все шаги на этот раз…

Воспоминания и песни Дика Найтингейла записал Виктор Карасев.

11.04. - 04.11.1994.

Плес — Иваново — Оскол — Шаховская — Москва,

далее со всеми остановками.