"При дворе последнего императора" - читать интересную книгу автора (Мосолов Александр Александрович)

ЧАСТЬ VI ОКРУЖЕНИЕ ЦАРЯ

Этот труд не посвящен политической истории России. Потому не буду касаться полностью вопроса отношения царя к министрам, то есть к людям, которые в первую очередь были ответственны за ведение политики.

Чтобы судить о делах государственных, император принимал доклады главных сановников империи. Но где черпал он необходимые данные, чтобы судить о личности самих министров? Говорили и неоднократно повторяли, что сведениями личного характера снабжало императора его окружение. Влияние этого окружения всегда преувеличивали. Постараюсь в этой главе охарактеризовать каждого из лиц, близких к Его Величеству.

Начну с графа Фредерикса, министра двора, Old Gentleman, как звала его царская чета, убежденная в преданности исполнителя деликатной, а порой и трудной задачи укрепления взаимоотношений государя с членами императорской фамилии.

Граф Фредерикс был потомком шведского офицера, плененного русскими войсками и поселенного в Архангельске. Один из предков министра был придворным банкиром Екатерины II и получил баронское достоинство. Отец графа был военным, участвовал во взятии Парижа, командовал 13-м Эриванским полком, а впоследствии состоял генерал-адъютантом при императоре Александре II.

Граф Владимир Борисович поступил юнкером в лейб-гвардии конный полк, равно как и граф Воронцов-Дашков. Они одновременно были произведены в офицеры. Во время службы своей в этом полку Фредерикс был пожалован флигель-адъютантом и затем более восьми лет командовал конною гвардией. Когда Воронцов был министром двора, Александр III приблизил к себе Фредерикса, назначив его сперва управляющим придворно-конюшенною частью, а затем помощником министра двора. В начале царствования Николая Александровича, в 1897 году, граф занял пост министра.

Причиною отставки Воронцова явилось следующее: граф Илларион Иванович, зная молодого государя с детских лет, относился к нему покровительственно, что Его Величество находил вполне естественным. В дневнике будущего царя не проходит записи, где бы имена Воронцовых не встречались либо в связи с каким-нибудь приемом у них, либо при упоминании ежедневных чаев на катке, в саду Аничкова дворца. Молодую императрицу этот тон шокировал. После коронации и Ходынки, за которую известные круги обвиняли министра двора, Воронцов стал просить государя освободить его от должности, но царь его удерживал. Велико же было удивление графа, когда однажды Его Величество принял отставку министра. При оставлении им должности Воронцову было предоставлено право пользоваться придворною каретою и ложею в императорских театрах. Позже, в 1905 году, он был назначен наместником на Кавказе.

Утверждение Фредерикса, состоявшего в течение года временно исполняющим обязанности министра, было для придворных кругов полною неожиданностью. У него не было ни больших связей, ни, казалось, нужного родства. Называлось много кандидатов. Придворный муравейник, как всегда в случаях назначения на высокую должность, от которой зависит карьера многих, зашевелился. Однако ни один из многих кандидатов, предлагавшихся и поддерживавшихся группами и партиями при дворе, чем-либо особенным не выдвинулся и лично государю близок не был. Император разрешил вопрос утверждением Фредерикса.

Как государь, так и царица привыкли к графу во время общения с ним, по-должному оценили его простоту, кристальную честность и умение исполнять их волю с большим тактом.

Новый министр был очень состоятелен, и это давало ему независимость, столь необходимую среди придворных влияний и интриг. Фредерикс по натуре любил порядок и прямо не выносил неосновательных трат. Благодаря этой аккуратности его часто упрекали в скупости, несмотря на его очень значительное богатство. Но это были несправедливые нарекания. Я был частым свидетелем его постоянных широких расходов. Он просто не любил давать себя эксплуатировать.

Как пример того, что он тратил деньги, где почитал нужным, и тратил широко, приведу следующее: вскоре по назначении графа командиром Конного полка ростовщик, часто снабжавший офицеров деньгами, просил о допущении его сына отслужить воинскую повинность в полку. Фредерикс согласился, но предупредил отца, чтобы вольноопределяющийся не рассчитывал быть офицером полка. Когда сын этого ростовщика Э. выдержал офицерский экзамен, отец обратился к командиру с просьбой о принятии сына в число офицеров. Фредерикс крайне деликатно разъяснил ему невозможность этого. Тогда Э. заявил, что на следующий же день опротестует векселя офицеров на сумму, если не ошибаюсь, в 79 000 рублей, довольно крупную по тому времени, и этим лицам придется покинуть полк.

Фредерикс показал Э. на дверь, но тут же собрал офицеров-должников и каждому вручил чек, покрывавший долг ростовщику. На другой день Э. был полностью удовлетворен, сын же его был произведен в офицеры в другом полку, кончил Академию Генерального штаба и впоследствии занимал крупную должность.

Состояние Фредерикса заключалось в больших домах близ Николаевского вокзала в Петербурге с тысячами мелких квартир, имении в Финляндии площадью чуть ли не в целый уезд и имении Сиверское по Балтийской железной дороге, где летом жила его семья и которое ему дохода не приносило, так как постоянно улучшалось. Кроме того, у него были значительные капиталы. Управлял он своим состоянием лично.

Помню, как сейчас, день, когда после моего назначения начальником канцелярии министерства двора в 1900 году я впервые явился к моему бывшему командиру полка, ныне моему министру, с докладом и после почти двадцатилетнего перерыва вновь увидел кабинет графа Фредерикса.

Петербург был единственною столицею конца XIX века, где еще имелись казармы в центре города. Три воинские части расположены были на самых людных и аристократических улицах: преображенцы рядом с запасными половинами Зимнего дворца с непосредственным ходом в него из казарм, конная гвардия и гвардейский экипаж в конце Большой Морской, у Поцелуева моста. Конногвардейские казармы занимали громадную площадь, представляя собой фундаментальную постройку с трех сторон огромного плаца, на котором производились учения и протекала вообще вся жизнь полка.

Как раз напротив, на Почтамтской улице, стоял небольшой красивый особняк, принадлежавший графу Фредериксу. Впоследствии дом этот приобрела своего рода знаменитость. Он был первым сожженным толпою в начальный день революции — это было первое насильственное уничтожение частной собственности.

Граф был очень привязан к своему дому и ни за что не хотел его покидать. Графиня как-то при мне говорила мужу, что неудобно министру двора не быть в состоянии сделать у себя за неимением подходящего зала большого приема, как то устраивают министры, живущие в казенных помещениях. Фредерикс возразил:

— Верно. Но зато тебе не придется переезжать, когда меня уволят с должности, и будешь по-прежнему принимать друзей в твоих пяти гостиных. Думаю, что спокойствие за будущее приятнее, чем возня с устройством больших приемов.

Он, как и все мы, не мог думать, что через десяток лет никто из всех нас не будет в состоянии считать себя обеспеченным.

Возвращаюсь к своему первому докладу: войдя в кабинет графа, я был удивлен отсутствием перемен. Нового я нашел лишь большую картину на стене, изображавшую полковой плац, видимый из окон этого кабинета, с выстроенным на нем полком, в конном строю, в кирасах и касках, а на первом плане — группу полкового начальства, пешком, беседующего с Фредериксом. Эта картина работы Самокиша была поднесена министру офицерами полка при сдаче такового новому командиру князю Барятинскому.

Как и прежде, кресло графа было у окна, в некотором отдалении от письменного стола. Тут же стоял столик и рядом — еще кресло для докладчика. Благодаря этому письменный стол оставался неизменно в педантичном порядке, со своими портретами высочайших особ и другими принадлежностями, большею частью подарками.

Я сел во второе кресло. Отныне я был «правою рукою» министра, подобно тому как он именовал «левою» графа Гейдена (начальника канцелярии императорской главной квартиры).

Чтобы изобразить деятельность министра, опишу обыкновенное распределение его дня.

Начинался он с 10 часов утра моим докладом. Я вскрывал конверты, лежавшие на столике, — обыкновенно прошения о пособии, почему-то попавшие к министру. Фредерикс неизменно расспрашивал, почему такой-то или такая-то просит о помощи. Кончалось тем, что прошения эти передавались мне для обычного исполнения. Привожу это для того, чтобы подчеркнуть гуманную особенность Фредерикса, считавшего, что какие бы ни предстояли серьезные вопросы к разрешению, они не должны мешать ему уделять внимание и прошению неизвестной бедной вдовы, для которой выдача пособия важнее всех государственных вопросов.

Говорили не торопясь. Бывало, министр, весьма внимательно следящий за докладом, взглянув в окно на плац, восклицал:

— Смотрите, какой болван на третьей лошади с фланга. Так затягивает повод, что конь не понимает, чего же все-таки от него хочет всадник. А унтер-офицер что зевает… Однако вернемся к нашему делу; но не могу не делиться с вами впечатлениями, зная, как и для вас верховая езда близка к сердцу.

Такие отклонения бывали, впрочем, весьма редки. Обычно граф, закурив свою огромную утреннюю сигару, слушал с большим вниманием мое изложение, вникая во все подробности и высказывая всегда очень определенные решения. Конечно, главное внимание обращалось на всеподданнейшие доклады, которых бывало при каждом приеме министра у государя от 5 до 15. Фредерикc немедленно улавливал, что могло бы вызвать несогласие Его Величества по существу или по форме доклада. Впоследствии я так изучил царя, что мне почти никогда не приходилось переделывать проекты своих докладов.

Вскоре после начала нашей совместной работы Фредерикc начал ставить меня в курс всего того, что говорилось во время его докладов государю. Министр скоро убедился в полной моей скромности относительно конфиденциальных вопросов. Касательно же себя, он соглашался, чтобы я ему не передавал доходивших до меня слухов.

— Я кристалл прозрачный, — пояснял граф, — все насквозь видно. Лучше не говорите мне того, что не надо передавать. Могу проболтаться. О делах же не проговорюсь.

И это было, действительно, так.

Помня еще Фредерикса полковым командиром, весьма вспыльчивым и часто резким, я был удивлен переменой его характера. Произошла она благодаря тому что министр делал разницу между средами придворною и полковою. Остерегаясь резких выражений и боясь их употреблять, Фредерикс старался, где только возможно, возлагать на меня обязанность передачи всяких замечаний и выговоров, оставляя за собою лишь похвалу.

По окончании доклада мы приступали к подписыванию бумаг. Граф смотрел на это как на священнодействие, фамилию подписывал стальным пером, а росчерк производил другим — гусиным¹⁶ и всегда возмущался своими коллегами, которые иногда так подмахивали бумаги, что прочесть имена их было невозможно. Фредерикс считал, что письмо или бумага, подписанная министром двора, обыкновенно должна быть четкою и красивою. В обычное время, к счастью, кроме контрассигновки подписей государя и его пометок, подписей министра бывало мало. В дни же пожалований, когда Фредериксу надо было подписывать до сотни писем, это являлось изрядным испытанием терпения докладчика.

Мои доклады кончались в первом часу. Фредерикc после завтрака с семьею в час дня совершал обязательную поездку к куаферу «Пьеру» на Большой Морской, где ежедневно брился. В случае недомогания, конечно, лейб-цирюльник призывался на дом, но министр этого очень не любил, так как поездка входила в программу дня. Во время путешествий граф отлично брился сам, но не любил в Петербурге отходить от своей старой привычки.

С 3 часов дня начинался у Фредерикса доклад начальников отдельных частей министерства двора и прием лиц, которым граф назначал аудиенции. Докладывали об этих лицах чиновники особых поручений моей канцелярии и причисленные к ней кандидаты на классную должность, которые по окончании приема, обычно в седьмом часу, телефонировали мне обо всем происходившем в течение дня у министра и о его приказаниях на следующий день. После этого, если не было спешных дел, Фредерикc обедал дома и затем проводил время в семье, которая большею частью собиралась с несколькими немногочисленными друзьями дома у графа в кабинете, или вся семья ехала в один из императорских театров, где против малой царской ложи была ложа министра двора.

Если бывали дела, волновавшие Фредерикса, он давал мне знать пред обедом, чтобы я приехал к нему в десятом часу вечера, когда порою засиживался до полуночи. В первые годы в начале одиннадцатого часа приносили в кабинет бутылку хорошего бордосского вина и сухари. Граф имел обыкновение опорожнять ее вдвоем с кем-нибудь. Впоследствии врачи воспротивились этому, и ко времени войны Фредериксу пришлось совсем отказаться от этого удовольствия.

Министр очень любил свой образ жизни и старался его по возможности не нарушать как во время путешествий, так и в летних резиденциях двора.

Не могу не рассказать здесь об отношениях Их Величеств к министру.

Кроме своих двух докладов в неделю — одного по субботам утром и второго доклада по четвергам после завтрака, Фредерикс бывал во дворце очень часто. Когда Их Величества находились в Царском Селе, граф ездил к ним, помимо своих докладов, не менее двух раз в неделю: на прием или на парад какой-нибудь части, а иногда просто приглашенным на завтрак, что бывало большею частью, если императрица имела что-либо сообщить графу. Кроме того, министра звали на все интимные празднования, как-то: рождения или именины детей, елку конвоя и подобные торжества, официально не праздновавшиеся.

Но возвращении от Их Величеств Фредерикс немедленно требовал меня к себе, чтобы передать мне все последовавшие повеления государя. При этом было трогательно слышать искреннюю радость моего начальника, если он мог рассказать о какой-либо похвале или внимании к нему Их Величеств. Нужно сказать, что они на это не скупились.

Если бывало, что по нездоровью Фредерикс неделю не мог побывать в Царском Селе, царица присылала ему какую-нибудь безделушку своей работы с запискою и пожеланием здоровья от нее и государя. Никого они так не баловали, но я уверен, никто, как Фредерикс и его семья, так не ценили их внимание. Маленькие подарки и записки долгое время показывались друзьям дома с особою радостью и гордостью.

Государь особенно любил разговаривать с министром двора. Я полагаю, что это было единственное лицо всей ближайшей свиты, с кем Его Величество делился впечатлениями касательно своих отношений с великими князьями, а иногда и затруднениями с министрами. Граф имел особое чутье, как уладить то или иное недоразумение. Кроме того, когда император по природной своей застенчивости уклонялся сам от выражения кому-либо своего недовольства, то поручал это Фредериксу, который эту весьма неприятную задачу исполнял в смягченной форме.

Государь видел всегда в своем министре двора справедливого и благородного человека, каковым он и был, с ясными взглядами на события, бесконечно преданного и любящего. Я слыхал об этом неоднократно от третьих лиц, знавших это со слов самого государя. Сам же я убедился в том, что Фредерикс умел говорить правду Их Величествам, но умел ее облечь в такую форму, которая их не коробила, и вместе с тем избегал вмешиваться в вопросы других ведомств, если только государь этого от него категорически не требовал.

Фредерикс считал, что для блага монархического принципа России следует поддерживать наиболее дружеские отношения с Германией. Пруссия, по его мнению, была последним устоем принципа легитимизма в Европе: в этом плане она столь же нуждалась в нас, как и мы в ней. Граф допускал, что политика Бисмарка и особенно Вильгельма II, могла побудить нас искать сближения с Францией. Но и тогда он считал, что никакой союз с республиканскою Франциею не должен умалять династическую связь между Петербургом и Берлином.

— Ни Франция, ни даже Англия, — сказал он мне однажды, — не постоят за нашу династию. Они были бы слишком довольны переходу России к республиканскому строю, видя в этом ослабление ее мощи. Они знают судьбу Самсона, после того как Далила его остригла.

Когда Извольский, верный своей политике сближения с Англиею, стремился склонить Его Величество к посещению короля Эдуарда в Коуз, Фредерикс немедленно указал государю на опасность этого визита, который неминуемо вызовет недовольство кайзера и поведет к розни двух монархий, нежелательной для обеих династий. Когда эта поездка была окончательно решена, министр долго мне говорил о серьезных последствиях, могущих угрожать России; он считал Англию коварным союзником и не надеялся на хороший результат от этого сближения.¹⁷

— Я не профессиональный дипломат, — повторял граф. — У меня нет нужных данных, чтобы оспаривать аргументы Извольского. Да это и вне моей компетенции. Но как инстинкт, так и рассудок побуждают меня отнестись к этой поездке как к большой опасности. Извольский увлекается англоманиею. Когда меня более не будет в живых, вы увидите, что ваш старик был прав. У нас будет война, и в этой войне мы будем иметь Германию в рядах своих противников.

До последней минуты пред объявлением великой войны Фредерикс поддерживал всеми силами миролюбивые стремления государя по отношению к Германии. Как только военные действия начались, он подчинился воле царя и всецело был за доведение войны до победного конца.

Начиная с 1913 года Фредерикс стал страдать кровоизлияниями в мозг: временами он совершенно терял память, что длилось несколько минут, но после этого оставалось, если можно так выразиться, умственное недомогание, длившееся иногда несколько часов, иногда несколько дней. Люди, его не знавшие и встречавшиеся с ним в моменты таких местных поражений, конечно, составляли себе ложное представление о его умственных способностях.

Граф неоднократно просил Его Величество об увольнении от должности министра. Но царь не желал принять его отставку. Этому способствовало и то, что не находилось достойного заместителя. Император не раз говорил с самим министром по этому вопросу. Граф намечал в свои преемники князя Виктора Кочубея, начальника уделов, назначение которого и государь считал подходящим, но оно не могло состояться из-за категорического отказа князя принять эту должность.

Таким образом, престарелый министр, совершенно больной, был свидетелем катастрофического падения династии. Вот как рассказывал он мне о своей роли в трагические минуты отречения государя от престола:

— Вас не было. Орлов был уже на Кавказе. Воейков мне отчасти пояснил положение, но ясного представления о нем у меня не было. Да кто бы мог подумать, что отречение так отзовется на царе и на всем строе государства. Мне казалось, да и Его Величеству тоже, что императорской семье позволят поехать в Ливадию. Инстинктивно я был против всякого отречения. Я говорил государю, что и при отречении неминуемо такое же кровопролитие, как и при подавлении уже вспыхнувших беспорядков. Я умолял Его Величество не отрекаться. Он же верил, что этим облегчится ведение нами войны и будет предотвращено кровопролитие внутри страны.

Этот мой разговор с Фредериксом происходил в начале ноября 1917 года, как раз когда большевики овладели Зимним дворцом. Я, недолго спустя, бежал в Румынию. Граф же не согласился с семьею последовать моему примеру, что тогда было возможно, ожидая законного разрешения на выезд. Он оставался верным себе до конца, проведя с семьею несколько лет под постоянною большевистскою угрозою. Только незадолго перед смертью он получил разрешение на выезд вместе с дочерью в Финляндию, где и скончался. Графиня Ядвига Алоизиевна опередила мужа, и похоронена была в Ленинграде.

В марте 1900 года я принял от своего предшественника Рыдзевского канцелярию министерства двора. Смею уверить, что должность моя не была синекурою.

По вступлении в новое для меня дело я пережил немало затруднений с персоналом моей канцелярии. Большинство чиновников были сыновьями камердинеров великих князей, люди без высшего образования и нужного для службы воспитания, попавшие в министерство по протекции Их Высочеств, доставлявших тем удовольствие своим приближенным слугам. Благодаря высокому заступничеству молодые люди считали себя неуязвимыми со стороны своего начальства.

В начале моей службы они позволяли себе подсовывать мне к подписи бумаги, противоположные моим распоряжениям. Не обходилось и без злоупотреблений, в особенности при пожаловании звания «придворных поставщиков». Мне пришлось, когда я обнаружил это, хранить переписку по таким делам в письменном столе под ключом.

Постепенно мне удалось заменить этих старослужащих питомцами Александровского лицея и училища правоведения. Старых чиновников я постепенно распределил в такие управления, где они, по меньшей мере, вредить не могли. Смена эта не обошлась без недовольства покровителей. Но таких случаев оказалось меньше, чем я ожидал.

Помощником у меня был действительный статский советник Злобин, хорошо владевший пером и отличный музыкант. Он никак не мог помириться с тем, что я в полковничьем чине стал его начальником, когда он уже был штатским генералом со станиславскою лентою.

Однажды он читал мне ответ, составленный им на одну бумагу. Читал с большим пафосом. На мое замечание, что последняя фраза аннулирует весь смысл предшествующего, он, ничтоже сумняшеся, ответил:

— Да, но как она музыкальна!

При большой распорядительной работе, которую несла канцелярия, сам Злобин, увлекавшийся красноречием бумаг, с делом не справлялся, невзирая на все его другие достоинства. Я предложил дать Злобину повышение, назначив его управляющим капитула орденов. Там он был вполне на месте, считая свою должность имеющей высокое государственное значение. В капитуле орденов Злобин оставался до революции, получив все возможные русские знаки отличия. В эмиграции ему пришлось работать тапером и терпеть большую нужду. Скончался он в Берлине.

Министра двора постоянно осаждали разного рода просьбами и ходатайствами. Приемы посетителей его чрезвычайно утомляли, особенно потому что по своему добросердечию он боялся обещать нечто такое, что бы впоследствии могло оказаться невыполнимым. Щепетильного графа такие случаи очень тяготили. Он отдал распоряжение дежурным чиновникам никого к нему не пускать, а направлять всех к начальнику канцелярии. Последний, если считал нужным, просил о личном приеме у графа, предварительно посвятив его, конечно, в существо дела.

Большинство ходатайств сводилось к делам, законом не предусмотренным или даже стремящимся прямо его нарушить.¹⁸ Часто на мои заявления, что искомое противозаконно, я слышал в ответ:

— Конечно, если бы это было законно, мне бы незачем было беспокоить Его Величество.

Приемным днем была обыкновенно у меня суббота. Но высокопоставленных персон я принужден был принимать и в другие дни, и во всякие часы, что мешало нормальной работе и отнимало у меня массу времени. Такие просители никогда не ограничивались изложением дела, а вступали со мною в беседу, обмениваясь придворными и городскими новостями.

К числу высочайших особ, кроме членов Государственного совета, первых придворных чинов и т. п., безусловно причисляли себя… и члены императорского яхт-клуба.

Более почтенные по возрасту обыкновенно начинали с жалоб на свои физические недуги, настоятельно рекомендовали мне своего домашнего врача и придуманные ими средства против всяких болезней, которыми я, к счастью, не страдал. Прерывать эти излияния не приходилось. Опыт показал мне, что это только затягивает разговор и к тому же раздражает посетителя. Наконец вспомнив, о цели визита, сановник начинал расхваливать своего родственника, прося обратить на него внимание государя при ближайшем докладе списка кандидатов на придворные пожалования.

Такие же просьбы мне приходилось выслушивать и вне канцелярии, где бы я ни бывал: в клубах, в театрах, на балах…

Однажды после традиционного вторичного обеда в «Новом клубе» ко мне подсел начальник Главного тюремного управления Галкин-Врасский.

Без вступления он начал:

— Он очень красивый, страшно богатый, отлично воспитанный. Он в придворном мундире будет, действительно, украшением двора; это не то, что обезьяна, которую вы недавно пожаловали. Ему мундир пристал, как корове — седло.

— А как фамилия вашего протеже?

Галкин велел позвать маркера.

— Послушай, как фамилия красивого молодого человека, который мне проиграл три партии?

— Князь Карагеоргиевич, Ваше высокопревосходительство.

— Да нет же, Карагеоргиевича я хорошо знаю: он у меня выигрывает. А вот другого, как зовут его…

Я предложил почтенному Галкину сообщить мне фамилию письмом.

На этом дело и кончилось.

Я даже подносил короны.

Светлейшая княгиня Грузинская, в девичестве Безобразова, была супругою корнета конвоя Его Величества. Придавая большее значение роду своего мужа, чем это соответствовало современной действительности, она начала свою осаду министерского двора, обременяя церемониальную часть спорами о том, где полагается ей стоять на выходах. Княгиня была убеждена, что ей, супруге потомка грузинских царей, полагается быть между членами императорской фамилии.

Постоянные пререкания об этом мне настолько надоели, что я дал себе труд и раскопал постановление, еще в царствование Николая Павловича изданное, что все потомки владетельных кавказских семей в третьем колене занимают место по рангу в русской службе.

Супруг — корнет…

Когда княгиня ожидала второго ребенка, она явилась ко мне с просьбой, чтобы Его Величество согласился стать восприемником. Я доложил министру, граф — государю. Последний согласился. Император вообще в таких просьбах чрезвычайно редко отказывал, считая поощрение чадолюбия своим долгом.

Семье, в которой царь был восприемником, помимо чести представлялись еще и те выгоды, что мать получала довольно ценный подарок, а крестник воспитывался и получал образование на казенный счет, мог рассчитывать на службу по министерству двора и при нужде — на помощь из комнатных сумм.¹⁹

Княгиня довольно часто прибегала к этой возможности, жалуясь на то, что ей «нечего есть».

Как я сказал, княгине полагался подарок. Я позвонил в камерную часть и предупредил ее начальника, чтобы он выдал Грузинской вещь по ее вкусу или взамен на сумму в 600 рублей. Можно было эту сумму немного и повысить. (Ценность подарка зависела от ранга одариваемого).

Княгиня, явившись к Новосельскому, предпочла не денежную выдачу, а высказала пожелание иметь диадему. Начальник камерной части пытался объяснить, что нельзя сделать диадему за 600 рублей, но княгиня настаивала, прося украсить ее хотя бы уральскими камнями. Новосельский позвонил мне по телефону.

— Сделайте ей диадему на сумму до тысячи рублей, — распорядился я.

Через несколько времени германский посол граф Пурталес давал бал. Княгиня позвонила ему по телефону и заявила, что она владельная особа, которой государь поднес даже корону, и потребовала себе приглашение. Смущенный граф с извинениями прислал ей таковое. Тогда Грузинская обратилась в конюшенную часть с просьбою дать ей придворную карету для поездки на этот бал. Конечно, ей было отказано. Она вновь позвонила Пурталесу и попросила прислать за нею автомобиль. Посол, не понимая, с кем имеет дело, позвонил Гендрикову, и история выплыла наружу.

Шуму она наделала чрезвычайного. Государь позвал Фредерикса и потребовал объяснений. Мне пришлось сфотографировать несчастную диадему и послать длиннейший всеподданнейший доклад о том, как все это случилось. Княгиня стала притчею во языцех. Но и после этого случая она не переставала удостаивать своими посещениями канцелярию и часто создавала мне хлопоты и неприятности.

Читатель может из вышесказанного судить о том, что моя должность не была синекурою. Каждое утро, а зачастую и вечером я бывал у министра. Прием просителей отнимал добрую часть дня. Доклады делопроизводителей начинались с утра, до моего доклада графу, возобновлялись после моего возвращения от министра, когда я сдавал резолюции Фредерикса для исполнения в канцелярию, и повторялись еще раз днем, между приемом многих начальников подведомственных министерству установлений. Вечера я посвящал своей личной работе над самыми серьезными делами и чтением всего материала, посылаемого министру по званию его как члена Государственного совета и Совета министров (дабы держать графа постоянно в курсе дел, о которых иногда заговаривал с ним государь). Ровно 2 часа в день занимали у меня вечером подписи, рассмотрение входящих бумаг и распределение их для исполнения.

Добавлю, что в случае посещения театральных представлений Их Величествами мне приходилось по должности присутствовать в зале, — долг легкий, но все же отнимающий много времени.

Я не скоро познакомился со всеми тонкостями своей должности. Первым моим учителем был мой предшественник Рыдзевский, обучавший меня в течение нескольких месяцев. Но и после него возникали вопросы, требовавшие знания прецедентов нашего двора, не всем известных.

Даю пример традиции, о которой, впрочем, я был извещен заблаговременно.

4 июня 1901 года государь дал знать Фредериксу, жившему в Петергофе, что к ночи или к следующему утру ожидается разрешение императрицы от бремени. Министр, в свою очередь, вызвал меня к вечеру в Александрию с указанием иметь при себе манифесты о рождении нового члена императорской фамилии.

Эти манифесты составлялись в пяти экземплярах: один — по случаю рождения сына, другой — дочери, затем — на случай рождения двойни — для двух сыновей, для двух дочерей, и, наконец, для сына и дочери, хотя случая рождения двойни в какой-либо владетельной семье я не упомню.

Я выехал с вечерним поездом и прибыл прямо в Александрию, где нашел в приемной дворца графа. После нескольких часов ожидания император прислал за Фредериксом.

По закону министр двора должен присутствовать при рождении царских детей, но это, конечно, в точности не исполнялось. Министр ожидал в одной из комнат недалеко от опочивальни императрицы, где государь показывал ему новорожденного.

После долгих часов Фредерикс послал ко мне за манифестом о рождении дочери. Вскоре после того он вернулся с подписанным государем манифестом, в котором собственною Его Величества рукою было внесено имя Анастасия.

Ушел я в Румынию не по своему желанию и не по желанию графа, который был недоволен этим моим назначением. Государь в утешение ему приписал в указе Сенату: «С оставлением начальником канцелярии».

Я смотрел на это назначение как на указание судьбы и сам не противился этому. При усилении болезни Фредерикса мне де-факто приходилось управлять министерством, не имея на то законных полномочий. Я справлялся со своей задачей, опираясь на годами приобретенный авторитет, который, однако, при долговременном недомогании моего начальника и с назначением Воейкова дворцовым комендантом начал умаляться.

В декабре 1916 года я приехал из Румынии и имел разговор с императрицею, вызвавший во мне раздумье и сомнение, не должен ли я остаться в Петрограде. Ее Величество правильно сказала мне:

— Критикуют все, на помощь никто не решается.

Я тогда же думал о том, что мне делать. Тошнило при мысли опуститься в грязный омут распутинского управления. Думалось, что только замараюсь и не помогу. Я чувствовал, что бессилен помочь и графу. Болезнь ощутительно сократила его волю, и он поддался самым разнообразным влияниям. Простое и здоровое чувство самосохранения говорило мне: «Беги от того, чему помочь не можешь».

И я бежал в Яссы.

Ближайшая свита государя состояла из лиц, занимавших небольшое, определенное число должностей.

В первую очередь помяну гофмаршала графа П. К. Бенкендорфа, возведенного в конце царствования в обер-гофмаршалы. Службу он начал в Конном полку. Александром III был взят в ближайшую свиту во время коронации и еще совсем молодым был назначен исправлять должность гофмаршала. Его управление длилось в течение двух царствований.

Человек умный, всесторонне образованный, весьма хладнокровный, он исполнял свое нелегкое дело незаметно для посторонних, но всегда с ровною добросовестностью. Граф держался определенных принципов и имел большой и заслуженный вес в министерстве двора. Политикою не занимался и о ней никогда не говорил.

Церемониальная часть, хотя Бенкендорфу не подчиненная, всегда советовалась с ним. Он был в мое время арбитром всех вопросов, касавшихся традиций русского двора. Государь и императрица относились к нему с большим доверием и дружбою. Все бывшие в России высочайшие особы и главы государств хорошо знали и ценили нашего гофмаршала.

Бенкендорф не последовал за государем в изгнание, как этого хотел, лишь по совершенно расстроенному здоровью. Большевики его долго не выпускали из России, а когда наконец выпустили, то граф только успел переехать границу, как скончался от разрыва сердца.

Его преемник по должности и пасынок князь Василий Долгоруков, тоже конногвардеец, был еще слишком молод, чтобы стать советником Его Величества во время пребывания в ставке, где он заведовал гофмаршальскою частью. Вернувшись с императором в Царское Село, он с ним же последовал в изгнание, где был убит большевиками.

Перейдем к дворцовому коменданту, ведавшему личною безопасностью государя. Их сменилось много за мое время. После Гессе был Д. Ф. Трепов, о котором я говорил в главах, описывавших двор в 1905–1906 годах. Предпоследним комендантом был генерал-адъютант Дедюлин, который во время пребывания Их Величеств в Ливадии, как помнится, в 1912 году, совершенно неожиданно заболел и через 10 дней скончался.

Пред его смертью явился вопрос, кем его заменить. Когда Фредерикс спросил об этом государя, то Его Величество ответил, что ничего еще не решил, но что у Александры Федоровны, кажется, уже имеется свой кандидат.

Чуть ли не за день до смерти Дедюлина появился в Ялте Воейков с женою, дочерью графа Фредерикса. Он пояснил, что приехал с докладом по вопросу о физическом воспитании юношества, которым усердно занимался еще в бытность командиром гусарского полка.

Зная близость Вырубовой с Воейковым, я понял причину его приезда. И действительно, чуть ли не в день похорон Дедюлина царица заговорила с Фредериксом о его зяте.

Министр не скрыл от императрицы, что не сочувствует этому назначению, так как характеры его и Воейкова настолько разнятся, что вряд ли совместная служба даст хорошие результаты. Прошло несколько дней, и назначение состоялось.

Генерал Воейков — человек, безусловно, талантливый, не лишен светской любезности и юмора, равно как и придворной ловкости. Сперва мне казалось, что я с ним на служебной почве, как с человеком умным, сойдусь. Но вышло не так. Он как-то в самом начале дал Фредериксу во всеподданнейший доклад какое-то совершенно неисполнимое прошение. Министр вернулся от государя совершенно сконфуженным. С этого дня граф не ставил резолюций на докладах Воейкова, не показав их мне. Хотя это держалось в секрете. Воейков в конце концов все же об этом узнал, и, конечно, это не послужило облегчению нашей совместной работы при дворе.

В момент отречения вследствие несчастного стечения обстоятельств Воейков оказался во главе крайне немногочисленной свиты, состоявшей из Нилова, Долгорукова, Граббе, Нарышкина, Мордвинова, Лейхтенбергского и Федорова (Фредерикс сопровождал государя в поезде, но был уже весьма слаб и болен). Я дальше указываю, как мало эти лица могли являться советниками царя. Поскольку это касается ближайшей свиты, Воейков как старший после министра двора и самый приближенный к императору человек несет главную ответственность за последние дни пребывания в Могилеве, за запоздалый отъезд государя и дни нахождения Его Величества в пути.

О флаг-капитане адмирале Нилове, сопровождавшем царя во всех его резиденциях и путешествиях, мало что можно сказать. Адмирал был выдвинут на занимаемую им должность благодаря своей долгой службе в качестве адъютанта при великом князе Алексее Александровиче. Его пристрастие к спиртным напиткам не делало из него продуктивного работника. Нилов был очень предан царю и покинул ставку Его Величества после отречения лишь по прямому приказанию государя.

Начальниками канцелярии главной квартиры (ведавшей военною свитою Николая II) были последовательно: граф Гейден, князь Владимир Орлов²⁰ и генерал Нарышкин. Первый из них — друг детства Его Величества, был особенно доверенным лицом государя, но пожертвовал всем этим своему увлечению фрейлиной Олениной — первою женою, детьми и должностью.

Бывший конногвардеец, чрезвычайно состоятельный, князь Владимир Орлов скоро стал одним из ближайших к Их Величествам лиц. Культурный, любивший острое словечко князь имел большой и заслуженный вес. Он стремился уберечь Россию от надвигавшейся катастрофы, которую предвидел и признаки которой умел оценить. Без всякой заботы о личной карьере он был одинаково предан царю и идее монархизма в лучшем и наиболее возвышенном смысле. Состоя в переписке с видными политическими деятелями, он был хорошо осведомлен об окружающей его действительности и один из всей свиты был политически зрелым человеком. К его несчастью, окружение государыни было ему явно несимпатично, он не скрывал своего отношения к распутинскому штату, и императрице об этом доносили.

Я рассказал, говоря о «старце Григории», каким образом придворная карьера Орлова была разбита. Государю пришлось настоять на исполнении желания императрицы более не видеть князя в своей близости.

Орлова заменил уже во время войны Нарышкин, сын обер-гофмейстерины. Он, как и прочие лица свиты, кроме князя Долгорукова, после отречения сопровождал государя до Царского Села, а затем уехал в Петроград и во дворец больше не возвращался.

Причислены были к канцелярии главной квартиры в разное время Дрентельн, Саблин и граф Александр Ил. Воронцов-Дашков. Они чаще других сопровождали царя в его путешествиях.

Дрентельн был умным честным человеком, широко культурным и с большим характером. Я видел в нем лицо, наиболее подходящее для ближайшего окружения царя. Тактичный и обходительный царедворец (в лучшем смысле), он, думается мне, был единственным близким, к которому государь был более других привязан, не считая, понятно, Фредерикса. Беседы с ним были царю по душе. После инцидента с Орловым положение Дрентельна поколебалось. Случай с Джунковским окончательно подорвал его авторитет. Товарищ Дрентельна по полку щеф жандармов генерал Джунковский решился довести в личном разговоре с государем истину о Распутине. Вскоре после доклада генерала в ставке его уволили от должности.

Дрентельн, весьма дружный с Джунковским, вскоре после того получил в командование Преображенский полк. Это было повышение по службе, но удаление из ближайшей свиты.

Капитан Саблин, прошедший свою морскую карьеру на «Штандарте», был обязан своим приближением желанию государыни благодаря создавшейся во время плавания интимности с царскою четою, но политической роли не играл. Мордвинов, бывший адъютант великого князя Михаила Александровича, пробыл при государе недолго и роли не играл, хотя император любил с ним беседовать, равно как с графом Воронцовым-Дашковым, ближайшим ко двору по бывшему положению отца. Как граф, так и герцог Николай Лейхтенбергский, состоявший дежурным флигель-адъютантом во время отречения, никакого политического значения не имели.

Отмечу для полноты начальника конвоя Его Величества графа Александра Граббе. По словам бывших в роковые дни при государе, он не сумел внушить своим солдатам нужной верности монарху и сам не оказался на должной высоте в тяжелое время.

Врачами состояли сперва Гирш, потом Боткин и Федоров.

Боткин был известен своею сдержанностью. Никому из свиты никогда не удалось узнать от него, чем была больна государыня и какому лечению следуют царица и наследник. Он был, безусловно, преданный Их Величествам слуга, сопровождал их в Екатеринбург и там погиб вместе с царскою семьею.

Федоров, очень умный человек, был взят ко двору главным образом ради здоровья цесаревича. Он последовал за государем в ставку и пользовался в глазах Его Величества безусловным весом. На основании его диагноза император, сперва отрекшийся в пользу сына, переменил свое решение в пользу брата Михаила Александровича: Федоров уверил государя, что Алексей Николаевич останется инвалидом на всю жизнь.

Указанными лицами ограничивается мужской персонал ближайшей свиты.

Флигель-адъютанты в числе многих десятков к концу царствования дежурили посменно 24 часа. Им бы и в голову не пришло докладывать Его Величеству о чем-либо выходившем за пределы их дневных обязанностей. Впрочем, Фредерикс крайне ревностно и зорко следил, чтобы такие нарушения не могли иметь место. Да и всем нам было хорошо известно, что государь терпеть не мог, чтобы его слуги касались каких-либо вопросов вне круга своей компетенции.

Начальники уделов, обер-церемониймейстеры, управляющий собственной Его Величества библиотекой и директора императорских театров и Эрмитажа имели право личного доклада у Его Величества.

Добавлю несколько слов об окружении государя в ставке во время взятия им верховного командования. Люди, бывшие там в течение долгих месяцев, уверяли меня, что окружение царя производило впечатление тусклости, безволия, апатичности и предрешенной примиренности с возможными катастрофами. Злой рок как будто преследовал все новые назначения. Честные люди уходили, их заменяли эгоисты, ранее всего думавшие о собственном интересе. Ни один из них не мог быть полезным и беспристрастным советником царя.

Пропасть, отделявшая государя от страны, все росла. Министры приезжали редко, а приехав, тянули каждый в свою сторону. Единство действий и цели отсутствовало.

Николай II видел лишь то, что ему позволяла видеть в своей переписке государыня. Письма эти при всей своей страстности и искренности грешили исключительною односторонностью.

Средостение, о котором буду сейчас говорить, все росло, совсем отделило царя от народа и держало его еще до отречения в духовном заточении, в одиночестве — без проблеска правды, без возможности встретиться с действительностью.

Приведу здесь единственную во всех своих записках цитату из мемуаров графа Бенкендорфа, появившихся в 1928 году в «Revue de Deux Mondes» (c.537, 21 марта 1917 года):

«Отныне начинается наше заточение в Александровском дворце. Вот наш состав: г-жа Нарышкина, моя жена, баронесса Буксгевден, графиня Гендрикова, доктор Боткин и Деревенько, граф Апраксин (покинувший нас через неделю), наконец, я. На следующий день прибыл в императорском поезде мой пасынок князь Долгоруков. Мы ожидали также генерала Нарышкина, начальника канцелярии главной квартиры Его Величества, генерала графа Граббе, начальника конвоя, и полковника Мордвинова, флигель-адъютанта Его Величества. Они не появились. Жили еще во дворце г-жа Вырубова, больная, и г-жа Ден, но отдельно от нас».

Всего — шесть женщин и пятеро мужчин, из которых один выбыл 25 марта…

Из вышесказанного следует, что ближайшая свита не могла иметь политического воздействия на царя. Состояла она из специалистов своего дела, не выходивших из рамок своих задач.

Главною заботою этих лиц было удержаться среди разнообразных и порою противоречивых влияний. Лучшим для этого средством было придерживаться узкой сферы своих функций, не проявлять излишнего стороннего усердия, а главное, не вмешиваться в политическую деятельность. «Никаких историй», «спокойно на своем месте», «не возлагать на себя ответственности, от которой можно уклониться», — таковы были эти лозунги.

Впрочем, никто из ближайшей свиты и не был подготовлен к политической деятельности. Многие ее видные члены были обязаны своим положением предварительной службе в Конном полку. Граф Фредерикс, сам бывший офицер и один из наиболее блестящих его командиров, считал естественным искать подходящих кандидатов среди конногвардейцев — этой большой, но тесной семьи, к которой он сам принадлежал и которая давала все необходимые гарантии сдержанности, такта и совершенного воспитания. Между всеми носителями — бывшими и настоящими — белого с золотым прибором мундира существовала тесная солидарность.

Но, естественно, большинство бывших офицеров, привлекаемых в ближайшую свиту, не имели нужной подготовки для широкой государственной деятельности. Принадлежа к русской знати, то есть к категории лиц, естественно, стоящих в некотором отдалении от другого класса общества, люди эти поступали в придворное ведомство в большинстве случаев с образованием Пажеского корпуса или службы в элегантном и светском полку. Бывали и офицеры глубоко образованные, но большинству недоставало того тренинга, через который необходимо так или иначе пройти, чтобы успешно заниматься государственным делом. Да их и брали в придворное ведомство не для решения государственных задач, а лишь для исполнения административных специальностей.

Ближайшая свита не могла быть полезна императору ни мыслями, ни сведениями относительно внутренней жизни страны вне круга идей, которые Его Величество черпал из докладов своих министров. Но самодержец не в состоянии исполнить свои единодержавные функции без возможности личной оценки, собственного контроля и верховного наблюдения. Нельзя быть единоличным властителем страны и не получать сведений из посторонних источников, кроме административных.

Мы подходим к проблеме, доведшей вследствие невозможности ее разрешения до катастрофического конца, — к вопросу о средостении. За все время царствования средостение это служило главным объектом всех крупных политических обсуждений.

Оно мне представляется так: наверху пирамиды стоит государь, внизу — бесформенная, но деятельная масса народа. Для полного счастия и спокойствия страны достаточно непосредственных отношений между монархом и его подданными.

Царь любит народ. Он — вне сословий, политических партий и личных соревнований. Он желает блага народу. Он располагает почти неограниченными возможностями для выполнения этого желания. Себе — ему ничего не нужно: все его стремления идут к Богом переданной ему на попечение стране. Что может препятствовать его благодеяниям? Нужно лишь одно условие — точно знать, что народу необходимо.

И подданные любят своего государя: он является источником всех благ и надежд. Не все счастливы: средства державы ограниченны, и не всем дано быть богатыми. Но всех равно утешает мысль, что царь печется о своем народе всем сердцем, желая каждому — и бедному, и богатому — получить свою долю счастия. Мысль быть предметом постоянного попечения почти всемогущего существа не является ли самою большою утехою в жизни?

Повторяю, для верности этой картины необходимо одно условие: царь должен быть хорошо осведомленным.

Где же найти эту осведомленность, без которой самодержавие не в состоянии правильно функционировать?

Бюрократия, включая министров, представляет одну из преград, отделяющих государя от народа. Бюрократия — каста, имеющая свои собственные интересы, далеко не всегда совпадающие с интересами страны и ее государя. Нельзя обойтись без чиновников в стране с 150 миллионами населения, простирающейся от Варшавы до Аляски. Необходимы слуги как для контроля, так и для исполнения. Но они же клонят заменить волю царя своим влиянием. Не раз случалось, что министр представлял общественности строгость закона как последствие царских непреклонных требований, а милость — как плод министерского воздействия на государя. Зачастую было не в интересах бюрократии осведомлять императора о действительности.

Другая преграда — так называемая интеллигенция, люди, не достигшие власти, но чающие ее захвата. Для этой категории лиц прямой исход — революция.

Средостение — это бюрократия и интеллигенция, другими словами — люди, достигнувшие целей и стремившиеся их сменить. Это два врага, солидарные в стремлении умалить престиж царя. Эти две силы построили вокруг царя истинную стену, настоящую тюрьму. Стена эта, препятствовала императору обратиться непосредственно к своему народу, сказать ему как равный равному, сколь он его любит. Та же стена мешала искренним верноподанным государя (включая и молодежь, которую пропаганда еще не успела развратить) сказать царю, сколько есть им подобных, простых, благодарных и привязанных к нему людей.

Крестьянские массы любят императора. Его любит армия. Горожане толпятся по его пути и приветствуют восторженными криками. Весь народ верит в него. Чувства эти стали бы беспредельными, если бы не средостение, мешающее Его Величеству полностью осуществлять свой долг.

Мне казалось, что Николай II верил до конца царствования, что ему удалось сломить эту стену. 14 февраля 1917 года, всего за две недели до отречения, государь после моего доклада вел со мной следующий разговор.

Император обсуждал общее положение дел в России и на фронте. У меня вырвалась неосторожная фраза:

— Да, Ваше Величество, это будет и в династическом отношении удачная мера.

Царь, всегда такой сдержанный, ответил довольно резко, видимо взволнованный:

— Как! И вы, Мосолов, говорите мне о династической опасности, о которой мне в эти дни протрубили уши?! Неужели и вы, бывший со мною во время моих объездов войск и видевший, как солдаты и народ меня принимают, тоже трусите?

— Точно так. Теперь я видел войска вне присутствия Вашего Величества, и это именно заставило меня сказать Вам, государь, те слова, за которые Вы изволили разгневаться.

Император, очевидно овладев собою, ответил мне, уже опять с доброй улыбкою:

— Я на вас вовсе не рассердился, напротив… Идемте завтракать: императрица, наверное, уже вышла в столовую.

Убежден ли был все еще государь в верности своих войск и в любви своего народа или чутким умом сознавал положение и только не допускал мысли этой у окружающих его? Не берусь дать ответ, но склонюсь скорее к тому, что царь до последней минуты не считал возможной и не хотел признавать опасности, которая ему уже тогда угрожала.

Вопрос о том, как обойти средостение, постоянно занимал мысль царя. Желание войти в непосредственную близость с народом помимо посредников подтолкнуло государя на решение присутствовать на Саровских торжествах. Туда собирался со всей России боголюбивый православный народ.

Другие способы информации менее улыбались императору вследствиеего недоверчивого характера. Он сомневался в словах неизвестно при каких обстоятельствах избранных депутатов, к тому же большей частью не принадлежащих к народной массе. О делегациях разных национальных организаций говорю ниже, так же как и о влиянии случайных людей, из слов которых Его Величество мог узнать мысли и чаяния своих подданных.

Однако главную надежду на сближение с массами государь, безусловно, возлагал на непосредственную встречу с ними, будь то в войсках или среди крестьянства. Мне пришлось быть свидетелем одной из самых важных попыток последнего. Ее вызвали торжества прославления мощей преподобного Серафима.

Уже давно в Петербурге ходили слухи, что в Святейшем синоде возникли пререкания о причислении Серафима к лику святых, что все Величества очень интересуются этим вопросом и что государь лично следит за дебатами архиереев.

Меня этот вопрос очень интересовал. Причиной тому было знакомство со старцем любимой моей тетки К. Ф. Мосоловой, жившей в Москве. При жизни преподобного Серафима она ездила к нему в Саров, в ее доме его уже давно почитали за святого, и с детства я слышал рассказы о нем. Тетка моя возила в Саров художника, который написал масляными красками портрет отца Серафима, возвращающегося из леса с нарубленными им дровами. Эта картина досталась мне впоследствии по наследству и долгие годы висела над киотом в моей комнате.

Как-то я гостил в Москве у тетки. Она болела и лечилась водою Вревского, которой в то время приписывали чудотворное действие. С человеком, лечившим ее этою водою, она хотела непременно меня познакомить. Каково же было мое изумление, когда в этом человеке я узнал своего товарища по выпуску в офицеры Чичагова. Носил он какое-то фантастическое одеяние — черную венгерку со шнурами. Увидев меня, он немного смутился, но и обрадовался. Оказалось, что кроме лечения он часами слушает рассказы моей тетки о чудесах Саровского старца.

Прошли годы, и я снова был в Москве, сопровождая государя. Удивился несказанно, когда один из иеромонахов подошел ко мне и заговорил на «ты». Это и был Серафим Чичагов. Затем он часто стал посещать меня в Петербурге, и я от него слыхал все подробности канонизации старца Серафима, в которой, по его словам, он сам сыграл немалую роль.

Наконец Синод признал старца достойным сопричисления к лику святых, не без некоторого, впрочем, давления со стороны государя. Это решение было принято с большим сочувствием в народе, несмотря на скорее скептическое отношение со стороны общества.

Канонизация была назначена на средину июля 1903 года, и Их Величества решили к этому дню прибыть в Саров. Из придворных особенно интересовалась поездкой княжна Орбелиани, надеявшаяся на исцеление от прогрессивного паралича купанием в источнике у скита чудотворца. Начальник Царскосельского дворцового управления князь Михаил Путятин, любивший и изучавший, как оказалось, церковную археологию, показал государю сделанный под его руководством рисунок для раки нового святого. Ему было поручено заказать раку на царский счет. Князь вместе с архимандритом Серафимом был командирован в Саров для установления порядка торжеств и высочайшего пребывания в монастыре. Это явилось для Путятина предлогом частых личных докладов Их Величествам. Должен сказать, к его чести, что он лично не воспользовался этим приближением, оставшись на своем скромном посту и работая не покладая рук из искренней преданности своим царю и царице.

Из Петергофа Их Величества со свитою, обычно сопутствовавшею им в Крым, выехали в царском поезде 15 июля и прибыли к 17-му утром на особо для них устроенную платформу близ города Арзамаса Нижегородской губернии. Там ждали их экипажи, запряженные четверками, в которых бесконечно длинною вереницею мы и тронулись по почтовой дороге. Этот способ передвижения показался императрице и фрейлинам особо занимательным. На полдороге, у границы Тамбовской губернии, была возведена громадная арка. Там встречал Их Величества местный губернатор В. Ф. фон дер Лауниц (впоследствии убитый в Петербурге на посту градоначальника) вместе с предводителем дворянства и депутациями. По всей дороге, и особенно начиная от границы новой губернии, на десятки верст тянулись огромные вереницы народа. Говорили, что помимо окрестных жителей со всех концов России прибыло в Саров до 150 тысяч человек. Они разместились в построенных для них бараках, а когда не хватило места, то столько же людей расположились лагерем под открытым небом на лугах.

Было отрадно видеть эту массу крестьян в деревенских нарядах, с бесхитростным восторгом встречавших своего «царя-батюшку». Остановок для принятия хлеба-соли было немало. Император, довольный зрелищем своего, по-видимому, счастливого, его приветствующего народа, все время отрывисто, всегда удачно отвечал на возгласы толпы. Сама государыня, обычно холодная, тоже, видимо, старалась выказывать толпе свое расположение. Царь был убежден, что народ его искренне любит, а что вся крамола — наносное явление, явившееся следствием пропаганды властолюбивой интеллигенции. Именно после Сарова все чаще в нередких разговорах слышалось из уст государя слово «царь» и непосредственно за ним «народ». Средостение император ощущал, но в душе отрицал его. Взгляд на подданных как на подрастающих юношей все больше укоренялся в Его Величестве. Государь страшился дать народу самостоятельность раньше полного его развития, веря, что это единственный способ спасти массу от пагубных увлечений.

Если спросят, высказывал ли царь свои взгляды, скажу положительно — нет. Ни мне, ни кому другому государь не говорил о своих впечатлениях с полною откровенностью. Но я не выдумываю то, что пишу. В окружении государя все его слова, даже отрывочные мысли пересказывались. Из синтеза всего за много лет слышанного у меня понемногу и вырастала картина его нравственного и умственного облика. И тут, как и во всех частях моих воспоминаний, я беру на себя смелость выделять и описывать те черты, которые мне выяснились во время моего долголетнего пребывания при дворе. Если при этом допущены ошибки, то могу лишь заверить, что они невольны.

Прибытие в Саров было удивительно торжественно. Колокольный звон, множество духовенства в блестящих облачениях, вокруг государя — толпы народа, напряженно безмолвствующего и прислушивающегося к словам царя и церковных иерархов. Последние лучи заходящего солнца, освещающего древнюю обитель, вечерня с дивным синодальным хором. Эти впечатления предшествовали моей вечерней молитве в отведенной мне узкой келье.

Не буду перечислять всех бесконечно длившихся служб. Сам обряд прославления тянулся четыре с половиною часа. Удивительно, что никто не жаловался на усталость: даже императрица почти всю службу простояла, лишь изредка садясь. Обносили раку с мощами уже канонизированного Серафима три раза вокруг собора. Государь не сменялся, остальные несли по очереди. Двор в обители жил отрезанным от остального мира. Только мне пришлось получить довольно увесистую почту, но, к счастью, там не оказалось ничего, требующего спешных докладов.

После канонизации княжну Орбелиани отвезли в чудодейственную купальню. В это время, сколько мне помнится, она уже лишилась способности ходить. Мне рассказывала ее подруга о трогательной сцене, когда государыня ее благословляла пред поездкою, на которую обе возлагали такую надежду, но которая, увы, не излечила княжну от ужасного недуга.

В день нашего отъезда Их Величества посетили скит святого и находящуюся близ него купальню, расположенные в полутора верстах от монастыря. Государь и вся свита шли пешком, только царица ехала в небольшой коляске вместе с княжной Орбелиани. Туда было проведено широкое шоссе, но немало забот было у Лауница, получившего указание Его Величества не мешать народу находиться на царском пути. Организовать это было нелегко, так как шоссе шло вдоль речки Саровки, куда круто спускалась гора, на которой высился монастырь. Были вызваны войска, сдерживавшие толпу в 150 тысяч человек, заполнившую весь спуск от обители до дороги. Солдаты держали друг друга за руки, чтобы оставить свободный проход для государя и духовной процессии.

В купальне был отслужен молебен, после которого царь со свитою, но без духовенства, отправился обратно в монастырь. Из монастыря был устроен дощатый спуск, местами на довольно высоких козлах, ведущий напрямик до шоссе, приблизительно на полдороге до скита. Повторяю, что гора была сплошь покрыта народом.

Лауниц и я шли в середине свиты, за императором. Губернатор высказывал опасение, что толпа, желающая ближе видеть царя, прорвет тонкую цепь солдат и наводнит шоссе. В это время, не предупредив никого, государь свернул круто направо, прошел через цепь солдат и направился в гору. Очевидно, он хотел вернуться по дощатой дорожке и дать таким образом большему количеству народа видеть себя вблизи. Я крикнул Лауницу: «За мною!», и мы с великими усилиями пробились непосредственно до императора, от которого уже была оттерта вся прочая свита.

Его Величество двигался медленно, повторяя толпе: «Посторонитесь, братцы». Государя пропускали вперед, но толпа немедленно опять сгущалась за ним, только Лауниц да я удержались за царем. Пришлось идти все время медленнее, всем хотелось видеть и если можно, то коснуться своего монарха. Все более теснили нашу малую группу из трех человек, и наконец мы совсем остановились. Мужики стали размахивать руками и кричать: «Не напирайте!» Опять продвинулись вперед на несколько шагов. Я предложил встать на наши с Лауницем скрещенные руки, тогда его будет видно издали, — царь не согласился. В это время толпа навалилась спереди, и он невольно сел на наши руки. Затем мы его подняли на плечи. Народ увидел царя, и раздалось громовое «ура».

Мы крикнули двум дюжим мужикам проталкиваться впереди нас по направлению к дощатой дорожке. Когда наконец мы достигли ее, там толпа была реже. Государь пошел по сходням, но, несмотря на все мои просьбы спешить, продолжал идти размеренным шагом. В этом месте доски были постланы на высоких деревянных козлах, и помост за нами вдруг с грохотом провалился, увлекая всех, сзади шедших. Царь стал увеличивать шаги, и мы благополучно достигли боковых дверей монастыря.

Лишь тогда государь заметил отсутствие свиты. На его вопрос по этому поводу я пояснил, что нас в самом начале оттерли и что я видал только, как граф Фредерикс упал, — не случилось ли с ним чего.

Царь взволновался, но возвращаться через толпу было невозможно. Он вошел в ограду монастыря и послал меня отыскивать графа. Тем временем вернулись императрица и вся свита, и я узнал, что Фредерикс, с окровавленным лицом, отправился в свою келью. Я нашел его там. Фельдшер главной квартиры накладывал большие куски английского пластыря на его лицо. Оказалось, что когда он упал, то кто-то из толпы наступил ему на щеки. К счастью, повреждения были легкие. Граф, узнав о беспокойстве государя, наспех переоделся — весь мундир его был в крови и разорван — и пошел со мною к Его Величеству. Император обрадовался увидеть его на ногах, а царица повела графа в свою келью, где вновь налепила пластырь, но уже меньшего размера. Граф вышел оттуда бодрый и, несмотря на заклеенные раны, вполне презентабельный.

На другой день была еще длинная и весьма утомительная обедня, а затем мы, все время сопровождаемые толпою, поехали в Дивеевский женский монастырь, за 15 верст. Здесь нам была приготовлена трапеза, после которой императрица пошла к какой-то знаменитой отшельнице, старице, и пробыла у нее чуть ли не 2 часа, из-за чего наш отъезд запоздал. Доехав до другой платформы, также возведенной для этого случая, мы сели в императорский поезд и отбыли в Севастополь.

Опыт сближения государя с народом легко мог стать повторением Ходынки. Он ясно указывал на опасность для императора следовать своему чисто человеческому импульсу. Царь желал проявить, так сказать, физическую ласку любимому народу, в котором за эти дни он почувствовал выражение атавистической любви к своему помазаннику, такой преданности и любви, на какую способны только русские люди. Я утверждаю, что если бы в густой толпе, которая чуть ли не задавила государя, вырос под ним из земли высокий конь, возвышающий его над народом, то царь одним возгласом, одним повелительным мановением руки мог повести эти сотни тысяч людей на верную смерть или на какую угодно победу. Такова психология толпы вообще, и русской в частности.

Перехожу к посредникам между царем и народными массами.

17 октября 1905 года государь принял решение дать стране законодательное собрание. Это был настоящий парламент, но без ответственного министерства, наподобие тогдашней германской конституции или же современной североамериканской.

Дума могла приносить двоякую пользу: осведомлять государя о главных течениях общественной мысли в России и одновременно выделять из своего состава наиболее энергичных и способных людей для постепенного обновления высшего состава бюрократии. На это возлагали большие надежды.

Мы в то время страдали исключительным безлюдием: не было достойных кандидатов для замещения высших постов.

Вспоминается замечание царя, сделанное после одного из посещений Вильгельма II:

— Хорошо ему советовать заносить при всяком новом назначении в потайной список имя возможного заместителя нового министра… Не то что заместителя, а и кандидата на вакансию ищешь и не находишь. Вероятно, в Германии число людей, способных занимать ответственные должности, больше нашего.

Желая поставить новое выборное учреждение на должную высоту и идя навстречу сближению царя с народными представителями, депутатов пригласили на торжественный прием в Зимний дворец, где государь сказал Думе свою первую и последнюю тронную речь.

Процессия тронулась из внутренних покоев и направилась к тронному залу. Впереди императора высшие государственные чины несли регалии: знамя и — на красных бархатных подушках — печать, скипетр, державу и корону, усыпанные бриллиантами. Их сопровождали дворцовые гренадеры в высоких медвежьих шапках, в полной парадной форме.

В тронном зале справа от выхода были размещены депутаты, а впереди них стояли сенаторы, с левой стороны — члены Государственного совета, высшие чины двора и министры.

Государь и обе императрицы с прочими членами царской семьи остановились посреди зала. Регалии были отнесены на возвышение по обеим сторонам трона, наполовину покрытого императорскою мантиею, и возложены на красные табуреты. Внесли аналой. Государь принял окропление от петербургского митрополита.

Начался молебен. Затем императрица и высочайшие особы прошли мимо государя к возвышению с левой стороны трона. Царь ждал один посреди зала, пока императрицы не заняли своих мест. Затем он мерными шагами прошел к трону и сел на него. Ему вручили тронную речь, которую он стоя прочел громким и отчетливым голосом. После этого царь спустился со ступенек трона, и выход последовал тем же порядком, но без предношения императорских регалий.

Депутаты по выслушании тронной речи отправились в Таврический дворец на первое заседание Думы, которое началось 2 часа спустя. Они были одеты самым разнообразным образом: одни — во фраки, другие — в серые пиджаки или в крестьянскую одежду; были и в отставных военных мундирах, было и немало священников в рясах, кавказцев в национальных костюмах. В зале заседаний находились граф Фредерикс рядом с Горемыкиным и все министры. Граф казался невозмутимым, но когда после чисто формального открытия мы с ним ехали домой, он не выдержал и сказал:

— Эти депутаты скорее похожи на стаю преступников, ожидающих сигнала, чтобы зарезать всех, сидящих на правительственной скамье. Какие скверные физиономии! Ноги моей больше не будет в Думе.

Нужно думать, что и Горемыкин чувствовал то же, что и граф. На трибуне, согбенный возрастом и, видимо, человек другой эпохи, он, хотя и глава правительства, не внушал авторитета, в особенности по сравнению с председателем Думы Муромцевым, который как фигурою, так и голосом импонировал всем.

Все виденное за этот день не давало надежды на правильную парламентарную работу. Правительство и депутаты показались мне врагами, которых заперли в зале заседаний, чтобы увидеть результат обоюдной борьбы.

Думаю также, что двор, с расшитыми золотом мундирами, в пышном тронном зале, вызвал в депутатах лишь чувство зависти и злобы и вовсе не поднял престижа императора. Сам же государь не мог себе представить, чтобы эти несколько сот фрондирующих людей отражали в действительности голос народа, до сих пор восторженно его встречавшего. При этих условиях царь не отказывался слушать представителей другого общественного течения, уверявших его, что Россия хочет самодержавия, но и стремившихся подвергнуть монарха влиянию именно своей группы.

Царь подписал акт, дающий народу политические права. Но тут же его стали уверять, что манифест был вырван из его рук насильно. Больше того, утверждали, что государь не имеет права отказываться от обязанностей единоличного управления, завещанного предками.

Сторонники последнего течения были особенно сильны и в окружении императрицы. Даже после отречения царя государыня не переставала настаивать, что он мог отречься от престола, но не имел права отказываться от самодержавной власти, будучи связан клятвенным обещанием при вступлении на царство передать власть такую же, какую он получил, то есть без конституционных преград.

Крайние течения восторжествовали. Первую Думу распустили. Вторая оказалась еще более радикально настроенной. О приеме ее во дворце вопрос уже не подымался.

После роспуска второй Думы правительство оказалось в тупике. Всем было ясно, что новые выборы не облегчат сотрудничества депутатов с министерством.

Стали вырисовываться две тенденции. Сторонники первой, и в их числе Дмитрий Федорович Трепов, желали довести законным путем конституционный опыт до конца. Они надеялись, что однородное министерство, опирающееся на благоразумный элемент новой Думы, получило бы достаточный авторитет для изменения избирательного закона конституционным порядком.

Противники Трепова стали внушать государю, что такой опыт при данном, еще далеко не успокоившемся недовольстве в стране опасен. Они видели тут прямую опасность для династии, и сам я сознавал это.

Трепов, однако, полагал, что еще опаснее было бы пошатнуть престиж верховной власти, игнорируя только что данную конституцию. Кроме того, он боялся крайних правых, черносотенных вожделений, стремившихся, чтобы власть шла у них на поводу. При такой конъюнктуре революция была бы неминуемою и, вероятно, успешною.

В этот период несогласованности взглядов, царивших вокруг государя, появилось на правительственном горизонте новое лицо — Столыпин, имевший смелость в это тяжелое для власти время взять в свои руки бразды правления. Он понимал симпатии царя к правым и пошел навстречу им, но лишь настолько, насколько они были ему нужны. Он искал среднего пути.

Государь принял предложенное Столыпиным противоконституционное действие, указом изменив закон о выборах и дав администрации возможность влиять на их результат. Новый премьер считал акт 3 июля государственной необходимостью для создания работоспособной Думы — не врага, а сотрудника правительства.

Я не мог тогда узнать, отдавал ли царь себе отчет, насколько эта мера могла подорвать его престиж. Мне казалось, что переворот сверху обязательно влечет переворот снизу. Фредерикс, во всяком случае, держал себя совершенно в стороне: дело не касалось его ведомства.

Новая Дума оправдала правительственные надежды, и при открытии ей было передано высочайшее приветствие. Эта, третья, как и следующая, четвертая, Дума была, действительно, послушным орудием в руках Столыпина, чего ему простить не мог граф Витте.

Я уже описывал в предыдущих очерках приемы при дворе многочисленных черносотенных делегаций. Они явились результатом недоверия, которое испытывал Его Величество к народным избранникам. Государь видел в депутатах Думы представителей не народа, а просто интеллигентов. Совсем другое — крестьянские делегации. Царь встречался с ними охотно и подолгу говорил, без утомления, радостно и приветливо.

Так было на полтавских торжествах. По желанию Его Величества по окончании официальной части программы он принял представителей волостей. Их выстроили на большой площади, и царь более 2 часов беседовал с ними. Он так увлекся этими разговорами, что не заметил, как прошло время. Я был поражен простотою и сердечностью, с которыми государь говорил с крестьянами. Видимо, и на крестьян разговоры батюшки-царя производили глубокое впечатление. Его Величество впоследствии часто вспоминал эти беседы со столь преданными ему славными хохлами.

Так было и в Чернигове на следующий день после покушения на Столыпина. Беседа происходила при свете факелов и продолжалась более 3 часов. Государь не пропускал ни одной волости, чтобы не поговорить хотя бы с двумя-тремя крестьянами.

Часто сообщалось о лицах, которым государь давал тайные аудиенции. Должен сказать, что в действительности их было немного, если не считать тех, которых Николай II принимал хотя и неофициально, но по просьбе соответствующих министров.

Из тайных докладчиков мне известна лишь группа Безобразова, Вонлярлярского и Абазы, из которых двое были кавалергардами. Поэтому Фредерикс предполагал, что они первоначально попали к государю при посредстве императрицы Марии Федоровны. Их доклады касались дальневосточной концессии на реке Ялу, которая явилась одною из причин войны нашей с Японией.

Конечно, сановники, как например Победоносцев, генерал-адъютанты Рихтер и Ванновский, если желали видеть государя, писали ему, а затем царь немедленно их приглашал якобы от себя.

Упомяну еще об одной, почти что оккультной силе — о князе Владимире Мещерском, издателе «Гражданина».

Отношения князя с императорской семьей начались давно — с его дружбы с наследником престола цесаревичем Николаем Александровичем, старшим сыном Александра II, и герцогами Лейхтенбергскими. Затем, после восшествия на престол Александра III, Мещерский ему писал и удивительно ловко выудил у Его Величества два раза ответы. Я, уже в эмиграции, имел в руках подлинники этих ответов, которые князь оставил в наследство своему молодому другу Бурдюкову. Последнего нужда вынудила их продать. Увы, великие князья в то время уже не обладали суммами, которые Бурдюков с них запрашивал за эти интересные исторические документы.

Мещерский получал ежегодно субсидию из десятимиллионного фонда на издание своей газеты. Человек он был, безусловно, умный, имел большое влияние на общественность, и особенно на администрацию, знавшую, что и Александр III, и Николай II читают «Гражданин», и боявшуюся смелых, всегда крайне язвительных разоблачений князя.

За время своей службы при дворе я не помню ни одного случая, когда бы Мещерский не добился от государя испрашиваемой им для кого-нибудь милости. Он писал непосредственно Его Величеству, и у меня перебывало в руках немало писем, писанных убийственным почерком князя, с неизменною резолюциею императора: «Исполнить».

Мне известно, что он писал царю не раз и по вопросам политическим, не говоря об аудиенциях, которых князь удостаивался не реже двух-трех раз в год. Не знаю, какое впечатление эти письма и доклады произвели на государя, так как он никогда о Мещерском не говорил даже Фредериксу.

Наибольшую огласку получила «концессия на Ялу». Вскоре после боксерского восстания в Петербурге сформировалось общество для эксплуатации дальневосточных лесов и ископаемых богатств. Во главе его стали Абаза, Безобразов и другие.

Граф Фредерикс из гоф-фурьерского журнала усмотрел, что государь им несколько раз давал совершенно негласные аудиенции. Он тогда же обратил внимание Его Величества на нежелательность таких приемов без ведома ответственных лиц. На это царь возразил, что если вести торговое предприятие бюрократическим путем, то из него ничего не выйдет. Он лично очень интересуется этим весьма широко задуманным и умным делом.

Несколько времени спустя к Фредериксу явился Безобразов и рассказал о сути предприятия. Он рисовал картину развития его в общество, подобное Ост-индской компании. Государь, по словам Безобразова, лично очень интересуется этим делом и согласился стать акционером на сумму в 200 000 рублей. Он показал графу подписной лист с десятком титулованных и высокопоставленных имен, пока еще, правда, денег не внесших. Фредерикс ответил, что о разговоре доложит Его Величеству и спросит указаний, но предупредил собеседника, что не сочувствует тому, чтобы государь становился пайщиком частной компании.

На другой день при всеподданнейшем докладе министр энергично советовал императору отказаться от участия в деле. Он указал, что никогда русский самодержец не становился акционером и что это может вызвать нежелательные толки. Нужно предвидеть также, что 200 000 рублей будут лишь авансом, а потом придется вкладывать и миллионы. Пока все подписавшиеся не дали ни гроша, но после взноса государя и они внесут свои деньги. В случае неудачи предприятия Его Величество будет нести ответственность за их потери и вынужден будет поддерживать безобразовское дело…

Государь ответил, что подумает. Через день эти господа снова имели аудиенцию, и Фредерикс получил собственноручную записку Николая II, гласившую: «Прошу вас выдать Безобразову 200 тысяч рублей». Министр, не признавая возможным контрассигновать такое распоряжение государя, поручил мне изготовить всеподданнейшую записку с просьбой об увольнениии его от должности и специально по этому делу поехал в Царское Село. По возвращении граф Фредерикс рассказал мне, что император его отставки не принял и был смущен происшедшим. Чтобы вывести государя из неловкого положения, министр предложил считать, что 200 000 рублей выдаются Безобразову в виде личного пособия.

Это был первый и единственный случай за всю долгую службу при государе, что Фредерикс решился подать в отставку из-за разногласия со своим монархом.

Главною функцией двора является поддержание престижа монарха. Двор, кроме того, ведает — и это само собою разумеется — ежедневным обиходом царствующей семьи.

Русский двор был одним из самых блестящих во всей Европе. За триста лет придворным ведомством были накоплены громадные богатства. По своему великолепию русский двор приближался к Версалю Людовика XIV и Людовика XV. Этикет у нас был заимствован главным образом у Габсбургов.

Кредиты на содержание двора шли из трех главных источников (не считая, кроме того, личных средств великих князей, из коих некоторые были очень богаты).

1. Общий бюджет государства, обеспечивающий «цивильный лист», то есть средства на содержание двора государя, государыни и наследника.

2. Уделы, то есть независимое от казны учреждение. Созданные Павлом I уделы выплачивали каждому великому князю со дня его рождения 280 000 рублей в год. Уделы должны были освобождать общий бюджет страны от расходов на содержание императорской фамилии; главной их экономической основой являлись земельные угодья, выделенные императором Павлом I; благодаря очень остроумному и умелому управлению уделы считались накануне революции самым крупным из русских поместий (много миллионов десятин пахотной земли и лесов): наличного капитала было в этот момент около 60 миллионов рублей.

3. Кабинет Его Величества, то есть совокупность угодий, принадлежавших лично царю. В состав кабинета входили Нерчинские и Алтайские копи, богатые золотом и драгоценными камнями.

Двор состоял из лиц, имевших придворные чины и звания; во главе его стоял граф Фредерикс.

Придворные чины распадались на два класса. В первый входило (в 1908 году) 15 лиц, именовавшихся: обер-гофмейстер, обер-гофмаршал, обер-егермейстер и обер-шенк. Второй класс насчитывал 134 персоны, и, кроме того, было 86 лиц «в звании», два обер-церемониймейстера, обер-форшнейдер, егермейстеры, гофмаршалы, директор императорских театров, директор Эрмитажа, церемониймейстер (14 штатских и 14 «в звании»). Список этот должен быть дополнен: лицами, имевшими придворные звания, — 287 камергерами, 309 камер-юнкерами; 110 «состоящими» при Их Величествах и членах императорской фамилии, 22 духовными лицами, 38 медиками, 3 фурьерами, 18 камердинерами и 150 военными чинами (генерал-адъютанты, свитские генералы и флигель-адъютанты). В общей сумме (причисляя 260 дам разных рангов и 66 дам, удостоенных ордена Св. Екатерины) получалось внушительное число — 1543 персоны.