"Иерусалимские гарики" - читать интересную книгу автора (Губерман Игорь)

3

Высокого безделья ремесло меня от процветания спасло
Как пробка из шампанского – со свистом я вылетел в иное бытие, с упрямостью храня в пути тернистом шампанское дыхание свое. Я живой и пока не готов умирать. Я свободу обрел. Надо путь избирать. А повсюду стоят, как большие гробы, типовые проекты удачной судьбы. Я тем, что жив и пью вино. свою победу торжествую: я мыслил, следователь, но я существую. В час важнейшего в жизни открытия мне открылось, гордыню гоня, что текущие в мире события превосходно текут без меня. За то и люблю я напитки густые, что с гибельной вечностью в споре набитые словом бутылки пустые кидаю в житейское море. Всегда у мысли есть ценитель, я всюду слышу много лет: вы выдающийся мыслитель, но в нашей кассе денег нет. Время щиплет незримые струны, и звучу я, покуда не сгину, дни мелькают, как пятки фортуны, а с утра она дышит мне в спину. Я нужен был и близок людям разным, поскольку даром дружбы одарен, хотя своим устройством несуразным к изгнанию в себя приговорен. Решать я даже в детстве не мечтал задачи из житейского задачника, я книги с упоением читал, готовясь для карьеры неудачника. Я в сортир когда иду среди ночи то плетется пой Пегас по пятам, ибо дух, который веет, где хочет, посещает меня именно там. Видно только с горных высей, видно только с облаков: даже в мире мудрых мыслей бродит уйма мудаков. Я живу, в суете мельтеша, а за этими корчами спешки изнутри наблюдает душа, не скрывая обидной усмешки. Моя малейшая затея душе врага всегда была свежа, как печень Прометея глазам летящего орла. В этой мутной с просветами темени, непостижной душе и уму, я герой, но не нашего времени, а какого – уже не пойму. Я пристегнут цепью и замком к речи, мне с рождения родной: я владею русским языком менее, чем он владеет мной. С утра нужна щепотка слов, пощекотавших ум и слух, чтоб ожил чуткий кайфолов, согрелся жить мой грустный дух. Очень много во мне плебейства, я ругаюсь нехорошо, и меня не зовут в семейства, куда сам бы я хер пошел. Мы бестрепетно выносим на свет и выплескиваем в зрительный зал то, что Бог нам сообщил как секрет, но кому не говорить – не сказал. Ум так же упростить себя бессилен, как воля пред фатумом слаба, чем больше в голове у нас извилин, тем более извилиста судьба. Что в жизни вреднее тоски и печали? За многое множество прожитых дней немало печальников мы повстречали – они отравлялись печалью своей. Каждый, в ком играет Божья искра, ясно различим издалека, и, когда игра не бескорыстна, очень ей цена невелика. Добру и злу внимая равнодушно, и в жертвах побывал я, и в героях, обоим поперек и непослушно я жил и натерпелся от обоих. Моей судьбы кривая линия была крута, но и тогда я не кидался в грех уныния и блуд постылого труда. Я люблю, когда слов бахрома золотится на мыслях тугих, а молчание – призрак ума, если признаков нету других. Живу привольно и кудряво, поскольку резво и упрямо хожу налево и направо везде, где умный ходит прямо. Очень давит меня иногда тяжкий груз повседневного долга, но укрыться я знаю куда и в себя ухожу ненадолго. Именно поэты и шуты в рубище цветастом и убогом – те слоны, атланты и киты, что планету держат перед Богом. Я счастлив ночью окунуться во все, что вижу я во сне, и в тот же миг стремлюсь проснуться, когда реальность снится мне. На свободе мне жить непривычно после долгих невольничьих лет, а улыбка свободы цинична, и в дыхании жалости нет. Много всякого на белом видя свете в жизни разных городов и деревень, ничего на белом свете я не встретил хитроумней и настойчивей, чем лень. Не стоит и расписывать подробней, что личная упрямая тропа естественно скудней и неудобней проспекта, где колышется толпа. Как ни богато естество, играющее в нас, необходимо мастерство, гранящее алмаз. На вялом и снулом проснувшемся рынке, где чисто, и пусто, и цвета игра, душа моя бьется в немом поединке с угрюмым желанием выпить с утра. Живу, куря дурное зелье, держа бутыль во тьме серванта, сменив российское безделье на день беспечного Леванта. Нисколько сам не мысля в высшем смысле, слежу я сквозь умильную слезу, как сутками высиживают мысли мыслители, широкие в тазу. О том, что потеряли сгоряча, впоследствии приходится грустить; напрасно я ищу себе врача, зуб мудрости надеясь отрастить. Где надо капнуть – я плесну, мне день любой – для пира дата, я столько праздновал весну, что лето кануло куда-то. Неявная симпатия к подонкам, которая всегда жила во мне, свидетельствует, кажется, о тонком созвучии в душевной глубине. Когда я спешу, суечусь и сную, то словно живу на вокзале и жизнь проживаю совсем не свою а чью-то, что мне навязали. Я даже в течение дня клонюсь то к добру, то ко злу, и правы, кто хвалит меня, и правы, кто брызжет хулу. Рифмуя слова, что сказались другими – ничуть не стесняюсь, отнюдь не стыжусь: они просто были исконно моими и преданно ждали, пока я рожусь. Эстетам ревностным и строгим я дик и низок. Но по слухам – любезен бедным и убогим, полезен душам нищих духом. Я проделал по жизни немало дорог, на любой соглашался маршрут, но всегда и повсюду, насколько я мог, уклонялся от права на труд. Я, Господи, умом и телом стар; я, Господи, гуляка и бездельник; я, Господи, прошу немного в дар – еще одну субботу в понедельник.
Для всех распахнут и ничей, судьба насквозь видна, живу прозрачно, как ручей, в котором нету дна. Явились мысли – запиши, но прежде – сплюнь слегка слова, что первыми пришли на кончик языка. Доволен я и хлебом, и вином, и тем, что не чрезмерно обветшал, и если хлопочу, то об одном – чтоб жизнь мою никто не улучшал. Кругом кипит азарт, и дух его меня ласкает жаром по плечу; за то, что мне не надо ничего, я дорого и с радостью плачу. Я должен признаться, стыдясь и робея, что с римским плебеем я мыслю похоже, что я всей душой понимаю плебея что хлеба и зрелищ мне хочется тоже. Мне власть нужна, как рыбе – серьги, в делах успех, как зайцу – речь, я слишком беден, чтобы деньги любить, лелеять и беречь. Своих печалей не миную, сполна приемлю свой удел: ведь получив судьбу иную, я б тут же третью захотел. Изрядно век нам нервы потрепал, но столького с трухой напополам напел, наплел, навеял, нашептал, что этого до смерти хватит нам. В толпе не теснюсь я вперед, ютясь молчаливо и с краю: я искренне верю в народ, но слабо ему доверяю. Мне все беспечное и птичье милее прочего всего, ведь и богатство – не наличие, а ощущение его. Я живу ожиданьем волнения, что является в душу мою, а следы своего вдохновения с наслажденьем потом продаю. В сужденьях о поэте много значит, как хочет он у Бога быть услышан; кто более величественно плачет, тот кажется нам более возвышен. С утра теснятся мелкие заботы, с утра хандра и лень одолевают, а к вечеру готов я для работы, но рядом уже рюмки наливают. Свободой дни мои продля Господь не снял забот, и я теперь свободен для, но не свободен от. В людской активности кипящей мне часто видится печально упрямство курицы сидящей на яйцах, тухлых изначально. Блажен, кого тешит затея и манит огнями дорога; талант – сочиняет, потея, а гений – ворует у Бога. Когда мы глухо спим, и домочадцы теряют с нами будничную связь, из генов наших образы сочатся, духовной нашей плотью становясь. Что я преступно много сплю, с годами стало очевидно, и мне за то, что спать люблю, порой во сне бывает стыдно. Мой разум, тусклый и дремучий, с утра трепещет, как струна: вокруг витают мыслей тучи, но не садится ни одна. За все благодарю тебя судьба, особенно – за счастье глаз и слуха, которое мне дарит голытьба ремесленного творческого духа. Внезапное точное слово случайно прочтешь у поэта – и мир озаряется снова потоками теплого света. Вокруг меня все так умны, так образованы научно, и так сидят на них штаны, что мне то тягостно, то скучно. Вся жизнь моя прошла в плену у переменчивого нрава: коня я влево поверну, а сам легко скачу направо. Я раздражал собой не всякого, но многих – я не соответствовал, им тем, что жил не одинаково с людьми, с которыми соседствовал. Я жил почти достойно, видит Бог: я в меру был пуглив и в меру смел; а то, что я сказал не все, что мог, то видит Бог, я больше не сумел. На крыльях летал, колесил на колесах, изведал и книжный и каторжный труд, но старой мечте – опереться на посох – по-прежнему верен и знаю маршрут. За много лет познав себя до точки, сегодня я уверен лишь в одном: когда я капля дегтя в некой бочке – не с медом эта бочка, а с гавном. Благое и правое дело я делал в часы, когда пил, смеялся над тем, что болело, и даже над тем, что любил. Я думаю, нежась в постели, что глупо спешить за верстак: заботиться надо о теле, а души бессмертны и так. Люблю людей и по наивности открыто с ними говорю, и жду распахнутой взаимности, а после горестно курю. Я смущен не шумихой и давкой, а лишь тем, что повсюду окрест пахнет рынком, базаром и лавкой атмосфера общественных мест. В сей жизни краткой не однажды бывал я счастлив оттого, что мне важнее чувство жажды, чем утоление его. Гуляка, прощелыга и балбес, к возвышенному был я слеп и глух, друзья мои – глумливый русский бес и ереси еврейской шалый дух. Никого научить не хочу я сухой правоте безразличной, ибо собственный разум точу на хронической глупости личной. Души моей ваянию и зодчеству полезны и тоска и неуют; большой специалист по одиночеству, я знаю, с чем едят его и пьют. Что угодно с неподдельным огнем я отстаиваю в споре крутом, ибо только настояв на своем, понимаю, что стоял не на том. Среди уже несчетных дней при людях и наедине запомнил я всего сильней слова, не сказанные мне. Судьба моя стоит на перекрестке и смотрит, как нахохленная птица; отпетой и заядлой вертихвостке в покое не сидится и не спится. Не рос я ни Сократом, ни Спинозой, а рос я – огорчением родителей. и сделался докучливой занозой в заду у моралистом и блюстителей. Стал я слишком поздно понимать, как бы пригодилось мне умение жаловаться, плакать и стонать, радуя общественное мнение. Живя в душном равновесии и непреклонном своеволии, меж эйфории и депрессии держусь высокой меланхолии. Мне с самим собой любую встречу стало тяжело переносить: в зеркале себя едва замечу – хочется автограф попросить. От метаний, блужданий, сумбурности – дарит возраст покой постоянства, и на черепе холм авантюрности ужимается в шишку мещанства. Ни мысли нет, ни сил, ни денег. и ночь, и с куревом беда. А после смерти душу денет Господь неведомо куда. Успех мой в этой жизни так умерен, что вряд ли она слишком удалась, но будущий мой жребий – я уверен – прекрасен, как мечта, что не сбылась