"Последняя бригада" - читать интересную книгу автора (Дрюон Морис)

Глава четвертая

1

После первого июня через город потянулись беженцы. Как только проехали последние машины из Бельгии, появились жители с севера Франции. Поначалу это были единичные автомобили, у владельцев которых, наверное, была родня на юге, и поэтому они ехали в конкретное место. Автомобилисты останавливались у бензоколонок и, давая отдых усталым ногам, разворачивали карты, закуривали сигареты и быстро уезжали. Шум моторов отъезжающих машин еще долго слышался в пригородах и на берегу Борнана.

Потом долгое время тянулись караваны из десяти — двадцати автомобилей, пассажиры которых не были знакомы друг с другом.

— Черная машина впереди, — говорили женщины. — Держитесь за ней. Похоже, там знают, куда ехать.

Но в черной машине знали не больше, чем остальные.

А потом были уже не караваны, а сплошной поток серых от пыли людей, и в нем сплелись все людские беды. Люди шли днем и ночью, иногда налегке, а иногда нагруженные такими огромными тюками, что непонятно было, как они протиснутся между домами.

На улицах царили сутолока и шум, пахло бензином, кричали дети, живые ехали в похоронных фургонах, набившись туда как сельди в бочке. Больно было смотреть на мальчиков, в одночасье ставших старшими в семье: преисполненные гордости, они еще находили в себе силы улыбаться женщинам. Но те просто не замечали их улыбок. И в гуще этого охваченного паникой потока, способного, казалось, раздвинуть городские стены, лишь бы укрыться от врага, появились крестьяне, ведущие под уздцы упряжки булонских лошадок, лошадей с пивоварен или свекольных полей.

Крестьяне, скитавшиеся вторую неделю, тем не менее выглядели куда достойнее, чем горожане, сникшие уже через день после бегства.

Школа, расположенная в центре города, принимала мало участия в том, что происходило на улицах. Она замкнулась в себе. Иногда курсанты, стоя на тротуаре, смотрели на все это, качая головами, говорили: «Вот ужас!» — и уходили к себе. Но то, что они видели, не уменьшало их военного запала.

Да и названия, которые читали в сводках — Эсн, Уаза, Суассон, Шемен де Дам, — все были оттуда, из Первой мировой, которую все-таки выиграли.

Приказов ждали с нетерпением. Вдоль Луары были выставлены сторожевые посты, где попеременно дежурили бригады. Хотя на таком расстоянии от противника эти меры предосторожности, вероятно, были излишними.

Отправляясь на один из таких постов, сержант Ленуар оступился и повредил себе ногу. Его сразу перевезли в госпиталь. Лишившись младшего офицера, бригада не особенно горевала. Ленуар не вызывал ни у кого ни любви, ни ненависти. Прошло два дня, и о нем просто-напросто забыли. А затем в понедельник, десятого июня, сразу за новостями из Суассона, Урка и Уаза пришло сообщение из Фожлез-О. Название этого маленького кантона на краю Нормандии заставило содрогнуться всю Францию, ибо означало вторжение, нарушение границ.

Все, жившие по берегам Сены, пришли в движение и пополнили бесконечную вереницу беженцев.

До среды все жили в тревоге.

А в среду после обеда, во время занятий на автомобилях-амфибиях, курсантов попросили быстро разойтись по комнатам. Сен-Тьерри уже поджидал своих.

— Друзья, — сказал он, — сегодня утром немцы вошли в Париж. Они форсировали Сену в нескольких местах, и Нормандия пала.

Он посмотрел курсантам прямо в глаза, пристально, всем по очереди, словно хотел заглянуть им в душу. А мыслями он был далеко: в родном доме, в зеленом Перше. И Шарль-Арман тоже вспомнил замок Ламбрей.

— Шансов остановить их возле Луары мало, — продолжал Сен-Тьерри. — Школа вступает в бой. Теперь мы — моторизованный взвод.

Он говорил неторопливо, короткими и чеканными фразами. Был ли он взбешен новостями о поражениях? Почувствовал ли он облегчение? Ведь после десятого мая он так мучился из-за того, что оказался вдали от фронта.

Он с нажимом произнес слово «Луара», растянув его и сильно грассируя. Оно прозвучало несколько раз подряд: сектор Луары, оборона Луары… битва за Луару…

На офицера смотрели глаза тридцати мальчишек. Этот высокий худой человек, стоявший у двери, обладал какой-то удивительной силой воздействия. Даже самые слабые больше не ощущали страха и тревоги за свою жизнь.

Они воспринимали Сен-Тьерри как существо высшего порядка, и даже помещение показалось им гораздо просторнее и обрело нереальные размеры, которые навсегда отпечатаются у них в памяти. Инструктор не стал говорить ни о Франции, ни о чести Школы, ни даже о кавалерийском духе, поскольку считал, что затрагивать эти вопросы будет просто некорректно. Он относился к курсантам как к равным. Закончил он свою речь так:

— У нас есть час на подготовку. Пожалуйста, побрейтесь.

Выйдя в коридор, Сен-Тьерри на мгновение почувствовал бесконечную усталость. Он даже не представлял себе, сколько было затрачено нервной энергии, сколько он отдал и сколько взял. Никто даже и не подозревал о том, что он чувствовал себя крайне неловко, так как и по возрасту, и по воспитанию был гораздо ближе к своим курсантам, чем они думали.

— Потрясающая личность! — говорили курсанты.

Все глаза заблестели как-то по-другому, в головах зародилась новая мысль. Нет, даже не мысль, ведь они ничего не анализировали. Их наэлектризовало слово, точнее, цепочка тесно связанных, произнесенных на одном дыхании слов: «Битва-за-Луару!» И слово это донеслось сквозь три этажа — от вестибюля почета, от Орнано и Галифе.

Раз двадцать оно варьировалось в разных фразах, которые и составляли-то лишь для того, чтобы его произнести. Оно перелетало из уст в уста, и все невольно произносили его с интонацией Сен-Тьерри…

…и к этой битве готовились, как к состязанию.

В комнате царила предотъездная лихорадка, слышался стук наспех собираемых сундучков. Среди всей этой неразберихи один только Сирил спокойно закурил трубку, подошел к стойке с оружием, взял свою винтовку и начал методично ее чистить.

И когда через час лейтенант обнаружил своих курсантов, построенных во дворе с оружием наперевес, он улыбнулся, что с ним случалось довольно редко.

— У меня такое впечатление, что я командую бригадой офицеров.

Бригада в последний раз прошла мимо памятника погибшим кавалеристам, приняв традиционное «равнение налево», которое вскоре обрело трагическое значение.


2

Уже маршируя вместе с бригадой, Шарль-Арман вдруг обнаружил, что в суете забыл надеть шпоры. Над рядами разнесся его горестный вопль, но вернуться в комнату было уже нельзя. Шпоры так и остались там, среди разбросанных вещей. Шарль-Арман усмотрел в этом дурное предзнаменование.

Плац был переполнен возбужденными людьми: туда высыпала вся Школа. Бронемашины маневрировали с огромным трудом. Бригады садились в грузовики. Из конюшен медленно выводили под уздцы лошадей. Они были предназначены для конкура и для предстоящего сражения не годились, а потому командование эвакуировало их на юг. Грустно было смотреть, как они шли парами, опустив головы, и их холеные, блестящие шеи вздрагивали от холода. И на фоне скопления ревущих машин они выглядели странно и дико. Казалось, время уже заранее занесло их в список побежденных.

Бригада, к которой были приписаны Большой Монсиньяк и Лопа де Ла Бом, чеканя шаг, пробиралась сквозь толпу. Она должна была занять позицию на мосту через Луару.

— Ну что, всадники, — крикнул Юрто. — Сегодня пешком?

Лопа де Ла Бом обернулся и ответил:

— Да, старина, пешком, зато впереди!

— Нет уж, это мы — летучий отряд, мы настоящие кавалеристы, — заявил Ламбрей. Он сам толком ничего не знал, но ему ужасно хотелось покрасоваться.

Бригада Сен-Тьерри получила трудное задание — отыскать асфальтовую площадку и выстроить там свои мотоциклы с колясками. Пулеметы погрузили на машины, запустили двигатели, и сразу ничего не стало слышно.

— Куда едем? — спрашивали курсанты.

Сен-Тьерри, судя по всему, дожидался приказа. В толпе появился Флатте, инструктор по боевому снаряжению, с моноклем, в каске с плетеным ремешком. Он сопровождал капитана Декреста. Капитан тоже был в полевой форме, в портупее, с пистолетом и в каске, полностью скрывавшей седую шевелюру, а потому сильно менявшей его внешность. Он пробрался между группами курсантов и что-то сказал Сен-Тьерри.

— Ну, по коням! — крикнул тот по старой привычке, обернувшись к курсантам. — Направление — замок Шеневе. Занимаем там временную позицию.

Ребята переглянулись с радостным удивлением. Шеневе! Полевые маневры…

— Ну, пусть немцы только сунутся! — с энтузиазмом воскликнул Бебе.

— Уж мы их встретим как следует, мы-то это местечко знаем, — откликнулся Коллеве.

Даже Бруар засмеялся, ибо все были уверены: чтобы выиграть сражение, достаточно хорошо знать мелкие тропинки и расставить там засаду. Знание поля боя, как написано в учебнике.

—   Готовы? — скомандовал Сен-Тьерри.

—   Готовы! — ответили экипажи, подняв руки.

—   Удачи вам, дети мои! — крикнул капитан Декрест.

Парни опустили под кожаные околыши касок большие мотоциклетные очки, и бригада двинулась, как на учения. Только на этот раз лейтенант был впереди. Бобби ехал в последнем мотоцикле, с собакой на коленях.

На закате они въехали в парк Шеневе, свернули на песчаную дорогу и медленно покатили вдоль здания.

Когда заглушили последний мотор и ветер перестал свистеть в ушах, курсанты с удивлением обнаружили, как спокойно кругом. Они еще не отошли от долгой езды, и их поразила звенящая тишина. В воздухе пахло скошенным сеном. Сквозь ветви тополей пробивались золотые лучи заходящего солнца. К большому белому замку, чуть позолоченному солнцем, поднималась лужайка с чуть пожелтевшей высокой травой. В парке было пусто, только из окна на втором этаже доносились женские голоса.

— Ламбрей, велите поставить мотоциклы под навес, — скомандовал Сен-Тьерри, махнув в сторону хозяйственных построек, и направился к подъезду.

На верхней площадке лестницы в четыре марша появилась женщина лет пятидесяти, высокая, худая, с убранными назад светлыми волосами.

— Что вам угодно, лейтенант? — спросила она.

Слегка поклонившись, Сен-Тьерри представился. Он, конечно, предпочел бы иметь дело с мужчиной.

—   Сожалею, мадам, но мой взвод получил приказ занять здесь позицию.

—   А-а! Прекрасно, — сказала она, и в ее глазах промелькнула тревога. — А что, лейтенант, вы полагаете… здесь будут сражения?

—   Полагаю, мадам. Это вопрос нескольких дней.

—   Боже мой! Думаете, они дойдут сюда? А где они теперь? У вас есть какие-нибудь новости? Я знаю, они вошли в Париж. Вы говорите, Дрё? Господи! Бедная наша страна. И вы считаете, что смогут…

—   Не стоит отчаиваться, мадам. Я твердо уверен, что мы остановим их у Луары.

—   Да, вы правы, надо надеяться. Какое несчастье. Кто бы мог подумать! Бедная наша страна! — повторяла она, прижимая руку ко лбу, а потом, подняв голову, продолжила: — Вы, как я вижу, кавалерист?

—   Да, мадам, и со мной бригада курсантов Сомюра.

—   А, да… у меня сын тоже в кавалерии. Лейтенант де Буа-Шасе. Вы с ним не знакомы? Шестой драгунский. Они стояли в Люксембурге. Не знаете, где они теперь? Прошу прощения, что заставила вас ждать на улице. Совсем голову потеряла. Входите, лейтенант. Будьте как дома! Как будто приехал мой сын. И эти юноши тоже у себя дома. Нас, правда, многовато, но как-нибудь разместимся. Если вам что-то нужно, только скажите.

Она повернулась к двери, продолжая на ходу:

— Так. Сен-Тьерри. Сен-Тьерри — это прекрасно. Вы из Нормандии? А не состоите ли вы в родстве с семьей Варнасе?

Сняв каску, лейтенант шел за ней следом.

Через несколько минут Ламбрей тоже поднялся на крыльцо. Он еще раз с досадой оглядел свои каблуки без шпор и вошел в вестибюль, выложенный большими черными и белыми плитами. На звук его шагов выглянула девушка в светлом платье.

—   Шарль-Арман! Ну это уж слишком! — вскричала она.

—   Тереза!

Девушка была высокая, тонкая, с гордо поднятой головой. Она протянула руки решительным жестом женщины, уверенной в своей неотразимости, и улыбнулась, продемонстрировав ряд красивых зубов. Шарль-Арман взял ее руки в свои, поцеловал сначала одну, потом другую и прошептал:

—   Какой приятный сюрприз.

—   Так вы вместе с этим офицером? — спросила она, глядя на склоненную перед ней голову. — Вот забавно. Забавно. Да это я так, к слову.

И улыбка сбежала с ее лица.

—   А вы? — спросил Шарль-Арман.

—   А мы уже восемь дней, как приехали сюда. Мама, сестра, все семейство. На пяти машинах.

— А у кого вы здесь остановились? Кому принадлежит Шеневе?

— Дедушке.

—   Адмиралу? Я не знал. Вы всегда мне говорили: «Он живет в Анжу». Значит, я смогу с ним познакомиться? Вы столько о нем рассказывали.

—   С тех пор как мы приехали, он все сердится. Вон он, смотрите.

Она указала на открытую дверь, сквозь которую был виден парк. По аллее слуга катил кресло на колесиках, а в нем сидел старик с белой бородкой, закутанный в меховой плед.

— Вот удача, что вы приехали! — продолжала Тереза. — Появится хоть капелька веселья. А то здесь скука смертная.

Она машинально повертела обручальное кольцо на тонком пальце, перехватила взгляд Шарля-Армана и улыбнулась:

—   Мой мезальянс, как говорит адмирал.

Ламбрей рассмеялся и по ассоциации спросил:

—   А Робер? Где Робер?

—   О, не беспокойтесь, он умеет устроиться.

—   Я очень люблю Робера, — произнес Шарль-Арман извиняющимся тоном.

—   Так я и знала, — фыркнула Тереза.

Она с минуту помолчала, разглядывая плиты пола. Он снова взял ее за руки:

— Я действительно рад вас видеть, Тереза.

Ее глаза оказались совсем близко: глаза редкого фиалкового цвета с нежной, смуглой кожей вокруг. И Шарля-Армана охватило странное чувство, словно он вновь обрел женщину, которую любил. Она, приподняв брови, поглядела на него и мягко отстранилась.

Тут вошел Бернуэн и раскланялся с Терезой.

—   Прошу прощения, Ламбрей, тебя спрашивает лейтенант.

—   Сейчас иду. Где он?

—   Там, направо, в кабинете.

—   Я вас оставлю, — сказала Тереза, — до скорого свидания.

Тереза Англад быстро взбежала по каменной лестнице. Он успел разглядеть волевой подбородок, а когда она поднялась на площадку, проследил глазами за мелькающими между балясин ногами.

«Она всегда мне чуть-чуть нравилась», — подумал он.

Бернуэн вышел. Шарль-Арман простоял еще какое-то время в задумчивости, желая скорее удержать впечатление, чем избавиться от него, и прислушиваясь, как затихают в коридоре шаги Терезы. Неожиданно до него донеслись возбужденные женские голоса, а затем — настойчивый мальчишеский.

—  …реза! У них правда есть пулеметы?

—  …титулованные знакомые Робера.

И Шарль-Арман понял, что речь идет о нем. А Тереза кому-то мягко выговаривала:

— Мишель, малыш, и вы все, дети, пожалуйста, не трогайте бильярд, а то адмирал вам задаст!


3

Мадам де Буа-Шасе прониклась симпатией к лейтенанту де Сен-Тьерри.

— Может быть, нам уехать, лейтенант? — спрашивала она. — Вы думаете, здесь опасно? Я не могу оставить здесь девочек и свекра. Что же делать? Что бы вы посоветовали в такой ситуации вашей матери?

Проходило часа два, и она снова спрашивала:

— Лейтенант, вы получили какие-нибудь указания? Ведь вы меня предупредите? Я на вас полагаюсь.

— Обещаю, мадам, — отвечал Сен-Тьерри.

Мадам де Буа-Шасе распорядилась освободить для курсантов правое крыло замка и лично заботилась об их пропитании, предоставив в их распоряжение кухню, прислугу и погреб. Лейтенанта она пригласила к своему столу, сетуя на то, что, к сожалению, не может пригласить сразу всех.

На следующее утро лейтенант занялся организацией обороны подступов к замку. Его система в корне отличалась от той, что применил на учениях Бобби. Но курсанты находили изменения бесполезными, полагая, что неприятель не сумеет перейти Луару и повернет обратно на север.

— Ну, великий стратег, что думаете? — спросил Сен-Тьерри у Бруара.

Тот перевел взгляд с ручья у коровника на перекресток, с придорожного распятия — на изгородь фермы. Впереди простиралась равнина с тополиными рощами, с зелеными или золотистыми полями и деревнями.

— Ну давайте же, не стесняйтесь! — подбадривал лейтенант.

Бруар еще раз оглядел укрепления вдоль стен парка.

—   Мне кажется, это все немного… расплывчато, господин лейтенант… в смысле диспозиции, — промямлил он.

—   Немного? Вы слишком скромны. За такой ответ вас провалили бы на экзамене! Попробовал бы кто-нибудь из вас представить мне такую модель.

—   Я не понимаю, господин лейтенант, — сказал Бруар, — теоретически мы находимся в той же ситуации…

—   Прекрасно, — отозвался Сен-Тьерри. — Кто-нибудь помнит идею маневра, которую я вам диктовал?

—   После — поражения — к северу — от — Луары… — хором проскандировали курсанты навязший в зубах текст.

И осеклись, пораженные драматизмом ситуации. Ведь те самые «наши», отступавшие в южном направлении, были французской армией, а за их плечами лежали оккупированные Париж, Дрё, Шартр.

— Ну и? Сколько раз я просил вас реально смотреть на вещи! — очень тихо произнес лейтенант. — Дальше!

Бруар де Шампемон, единственный, кто всегда «реально смотрел на вещи», продолжал:

—   Кавалерийская дивизия удерживает позицию на реке от Женне до Монсоро.

—   Кавалерийская дивизия — это восемнадцать тысяч человек, — перебил его лейтенант. — А у нас в общей сложности, считая всех: автотранспортные бригады, вольный отряд кавалерии, который мы ожидаем, часть девятнадцатого драгунского полка, два противотанковых эскадрона, — наберется едва две тысячи. А фронт остается прежним. Отсюда и расплывчатость позиции.

Лейтенант Сен-Тьерри попытался поставить курсантов перед фактами. Две тысячи человек на сорок километров обороны, то есть две трети личного состава на берегу, вольный отряд в резерве и моторизованные бригады поддержки. А полоса обороны огромна.

Сен-Тьерри заметил, как задумались и сосредоточились его ученики, и пожалел, что зашел слишком далеко, отняв у них прекрасную беспечность юности с ее очаровательным фанфаронством.

— Но вы не относитесь к обычным кавалеристам. Хоть я вас частенько и ругал, вы, безусловно, заслуживаете большего доверия, — закончил лейтенант, прекрасно понимая, как много значат для них его слова.

И они снова принялись весело перегораживать дороги и рыть траншеи. Все жили иллюзиями. Поначалу армия сосредоточилась за рекой, потом с юга подошли свежие подразделения. На позиции частенько наведывался в своем кресле на колесиках адмирал. Вцепившись в подлокотники кресла подагрическими пальцами, он часами смотрел, как у ограды его парка возводят укрепления. Адмирал не произносил ни слова, и не потому, что у него отнялся язык, а просто из упрямства и неприязни к родне. Время от времени на позиции раздавался его глухой кашель.

Когда адмирал удалялся, прибегал его внук, мальчик лет двенадцати. Он залезал в траншеи, без умолку задавал вопросы, толкал колеса тачек, на которых возили строительные материалы для баррикад.

—   Господин лейтенант, могу я вам чем-нибудь помочь? — поминутно спрашивал он.

—   Конечно, Мишель. Принесите, пожалуйста, мой бинокль.

И мальчишка бежал вприпрыжку, а бинокль ударял его по голым коленкам. По вечерам он молил Бога даровать ему героическую роль в битве. Никогда еще у него не было таких чудесных каникул.

Для курсантов тоже, пожалуй, настали хорошие денечки, лучшие с момента приезда в Сомюр. Они получили временную передышку. Лейтенант больше не соблюдал дистанцию при общении и вел себя с ними на равных. Дисциплина перешла из категории принудительной в категорию декоративную. Никто больше не отдавал честь и не щелкал каблуками. Молодежь радовало и немного удивляло то, как быстро кончилось время пребывания в Школе. И все же курсантам была отведена определенная роль в том, что происходило, и они отнеслись к ней со всей серьезностью. Даже пустяковые приказы они передавали друг другу с важным видом, а потом, не в силах долго оставаться под маской серьезности, весело смеялись и шутили: молодость и очарование места брали верх над желанием придать себе значительности. Они вели себя сдержанно, вежливо и заботились о военной амуниции, как и подобает бывалым солдатам, почти победителям. И конечно, их воодушевляло присутствие в замке молодых дам.

Такая благостная, замечательная жизнь длилась не более трех суток, но всем казалось, что прошли недели. Курсанты словно оказались вне времени, и ничто не говорило о том, что скоро все кончится. В один прекрасный день они вступят в бой, перейдут Луару и закрепятся на севере, в каком-нибудь другом замке. Кавалерийская война.

В понедельник, едва прозвонил колокольчик к обеду, в столовую вошла мадам де Буа-Шасе. Ее уже ждали.

— Лейтенант, — сказала она. — Хотите пойти послушать? Радио.

Сен-Тьерри ушел с ней, и все время, пока они отсутствовали, адмирал сверлил дверь злобными глазами, выдирая из пледа кусочки меха. Молодежь перешептывалась.

Когда Сен-Тьерри вернулся в столовую, все поняли: случилось что-то очень серьезное.

— Все кончено, — сказал он, словно только что вышел из комнаты умирающего.

За ним вошла мадам де Буа-Шасе, глаза ее покраснели. Подойдя к свекру, она что-то шепнула ему на ухо.

Все ожидали привычного ворчания. Адмирал широко раскрыл рот. Большая часть присутствующих никогда не слышала его голоса. Все даже привстали.

— Вы ни на что не годитесь! — крикнул старик.

Он скинул с колен плед, лицо его побагровело, брови поползли наверх, на середину лба.

— Да! И вы тоже! — рявкнул он, глядя на Сен-Тьерри.

При виде этой комичной сцены лейтенант с трудом сдержался.

— Бруар, командуйте сбор, — сказал он и в смятении вышел из комнаты.

Курсанты собрались на лужайке перед замком.

—   Наверху запросили перемирия, — объявил Сен-Тьерри.

—   Не может быть! — выкрикнул Мальвинье, не отдавая себе отчета, что перебил старшего по званию.

— Я хотел вас предупредить. Вот так. Это объявлено официально. Сам маршал. Бои прекращены.

На несколько секунд все словно онемели. Кто смотрел на лейтенанта, кто тупо уставился в траву. Кровь бросилась в лицо Юрто:

— Но, господин лейтенант, это невозможно!

Сен-Тьерри пожал плечами, покачал головой, издал какой-то хриплый звук и яростно стеганул хлыстом по сапогу.

—   Надо подождать, — сказал Бруар.

—   И сделаться немцами, — отозвался Валетт.

—   Франция… сдалась… это неправда, — прошептал Сирил.

Гийаде пересчитывал пальцы на руках, пересчитал и начал считать заново.

— Так что же, не будет ни одного сражения? — вскричал Фонтен, делая ударение на каждом слоге. — У нас же есть оружие, черт возьми! Пусть дадут бой!

Он выразил то, что думали остальные. И все же многие ощутили неловкость, когда его зычный, глуховатый голос разнесся над их головами.

В голосе Фонтена чувствовалось некоторое облегчение, и Сирил, который чутьем настоящего мужчины это уловил, бросил на него презрительный взгляд.

—   Что же делать, господин лейтенант? — спросил кто-то из курсантов.

—   Ждать приказа, — ответил Сен-Тьерри и добавил: — Монсиньяк, будьте так добры, прекратите.

Монсиньяк скреб свои худые, заросшие щетиной щеки, по очереди приподнимая их согнутыми пальцами к глазам.

— Да, понимаю, господин лейтенант. Это неприятно. Но ничего не могу с собой поделать.

Курсанты окружили лейтенанта. Все чего-то от него ждали. Наверное, доброго слова. Но у Сен-Тьерри, который всегда находил нужные слова, на этот раз их не было.


4

Наутро восемнадцатого июня последовала беспрецедентная в военной истории отмена приказа. Правительство, накануне объявившее о своем намерении капитулировать, не получило от неприятеля извещения, что капитуляция принята, а потому заявило в коммюнике: «Сопротивление продолжается».

Но было уже слишком поздно. Воля оказалась сломлена, ложь бесполезна. Войска отступали, но не слишком быстро, чтобы большая их часть сдалась в плен просто так, без боя, только от одной усталости. Дивизионы походили на гигантскую плазму, перетекавшую из одной дороги в другую. Войне суждено было продлиться еще семь суток, и эти семь суток истекали. А ведь готовились к сорокадневной битве. И кончилось все ничем.

Солдаты танковых частей, атаковавших неприятеля в долине Роны; разведгруппы, державшие тридцатикилометровый фронт численностью в восемьсот бойцов; артиллеристы, которые стреляли по немецким танкам, не имея прицела; летчики, взлетавшие на скрипучих самолетах; бронетанковые эскадроны, стартовавшие на недоукомплектованных машинах, без башен и пушек; крепостные гарнизоны, отказывавшиеся сдаваться на линии Мажино до самого перемирия, — все они были знакомы с тем, что в известных случаях называется честью.

Что же до остальных, то в чем их упрекнуть? Беспорядочное бегство — это эпидемия, болезнь, поражающая воображение и передающаяся при контакте. Солдаты заражались ею от толп штатских, с которыми постоянно смешивались. Войско шло за войском. Новости о катастрофических событиях распространялись быстрее, чем наступали сами события, и опережали их почти всегда суток на двое.

Со всех сторон слышалось: «Во всем виноваты…» или «Во всем виноват…» Виноваты были все и кто-нибудь конкретно. Поговаривали даже, что в каком-то городе вспыхнула холера.

Когда в Шеневе узнали, что бои продолжаются, возле радиоприемника раздался вопль такого восторга, что мадам де Буа-Шасе невольно сравнила курсантов с детьми у рождественской елки.

Война была проиграна, и поражение признано. Курсанты знали, что это вопрос нескольких дней. Но, в силу свойственной им непоколебимой доверчивости юности, они не могли признать поражения, тем более что сами в боях не участвовали. И им было все равно, сколько их — две тысячи, пятьсот или тридцать человек. В Школе они жили достаточно замкнуто и не подверглись всеобщей эпидемии. И хотя все кругом говорили о том, что судьба Франции решена, что сделать ничего нельзя, они до конца верили в «чудо Луары». В это чудо целую неделю верили те, кто находился на северном берегу, и ни на грош не верили те, кто в нижнем течении реки пытался прибрать к рукам власть.

В тот вечер никто не хотел идти спать. Молодежь собралась в большой гостиной замка. Менье подошел к роялю и машинально, продолжая разговаривать с Бруаром, начал одной рукой наигрывать мелодию какого-то старинного вальса. За спиной Бруара маленький толстенький Бебе, округлив руки, словно держал в объятиях прекрасную даму, сделал несколько па. Все дружно рассмеялись.

— Еще! Еще! — закричали девушки.

Менье, не поняв, что происходит, обернулся и с улыбкой, не прерывая беседы, уселся за фортепиано. Бебе продолжал кружиться и вдруг как бы между делом поднял со стула высокую блондинку по имени Жаннин, которая хохотала до слез.

— У меня же есть патефон! — воскликнула кузина Варнасе.

Принесли патефон, скатали расстеленный на полу большой ковер, отодвинули к стене стулья и проделали все так быстро и естественно, что потом никто не смог объяснить, с чего это вдруг все пустились в пляс.

Вальс, который играл Менье, нашелся среди пластинок, и его ставили раз десять. Это был один из тех вальсов, что будоражат воспоминания, и потом все, кто пережил тот вечер, не могли слушать его, не представив себя в вихре военных мундиров, кружащихся в свете золоченых люстр. На мундирах сверкали пряжки портупей, и девушки надолго сохранили в памяти этот металлический блеск. А вот лица как-то стерлись, осталось всего два-три, а остальные размылись, унесенные вихрем вальса. Элиан де Варнасе спрашивала себя: «Как же выглядел тот маленький, но симпатичный парень, племянник министра?» Ей запомнились шаровары Сирила, танец Бебе и шпоры, пятьдесят сверкающих шпор, отражающихся в вощеном паркете.

Все это напоминало довоенные балы в Сомюре. Теперь о них вспоминали как о волшебном сне. Если зажмуриться, то можно попасть в такой сон. Но сейчас об этом никто не думал.

— Уф! Благодарю, — выдохнула Жаннин, падая на стул, и со смехом добавила: — У меня так забавно все кружится перед глазами.

На груди ее блестели капельки пота.

Дам было намного меньше, чем кавалеров, и потому они не имели ни секунды отдыха. Но как же они были счастливы!

На миг в дверном проеме показалась мадам де Буа-Шасе.

— Веселитесь, дети! — сказала она.

Вообще-то говорить ей сейчас не хотелось, но она вдруг, сама того не ожидая, обратилась к Сен-Тьерри:

— Лейтенант де Буа-Шасе… из Шестого драгунского… Вы не знаете, где сейчас Шестой драгунский?

Как это у нее вырвалось? Она и сама не поняла.

«Живем в каком-то кошмаре… Кому из этих мальчиков суждено умереть? О Господи, хоть бы это кончилось! Все равно никакого толку. Они такие славные». И невольно стала перебирать их всех. Она вдруг увидела на Монсиньяке печать смерти, потому что он не танцевал, как остальные, а только менял пластинки. Но она предпочла бы, чтобы погиб кто-нибудь другой — Гийаде, например. Ей стало страшно.

«Какие страсти лезут в голову! Ведь это ужасно: так думать».

И она ушла наверх, словно боясь накликать несчастье на тех, на кого смотрела. А ей вдогонку неслись музыка и смех.

Ламбрей, Тереза и Бобби расположились в маленькой гостиной, примыкающей к залу. После каждой фразы повисала длинная пауза. Бобби время от времени отпускал какую-нибудь шуточку, но никто из троих не вдумывался в смысл его слов. От зала их отделяла высокая резная дубовая дверь. Шум голосов то и дело заглушал звук патефона, и тогда легко можно было узнать гулкий бас Фонтена.

—   Вы решительно не танцуете? — спросил Шарль-Арман.

—   Слишком жарко, — ответила Тереза, с томным видом склонив голову.

— Да, действительно жара, — отозвался Шарль-Арман, откинувшись на спинку кресла и разведя руками.

Полулежа на диванчике времен Директории, Тереза улыбалась неизвестно чему, обнажая ряд белых зубов. Щека Бобби казалась чуть вздернутой из-за иронической складочки на подбородке.

Шарль-Арман поднялся и отдернул тяжелую штору.

—   А вы не боитесь налета? — спросила Тереза, указав на зажженную люстру.

—   Посмотрите лучше, какой красивый вечер, — пожал плечами Шарль-Арман.

Он услышал стук каблучков по полу — она подошла к окну.

Вечер действительно был великолепен. В небе висели огромные звезды, в долине лежал молочный туман, сквозь который то там, то тут просвечивали темные силуэты тополей. В глубине парка, как раз над высокой пихтой, звезды сложились в какой-то замысловатый рисунок.

Шарль-Арман взял Терезу за руку чуть выше запястья. Она стояла совсем близко, касаясь его плечом, локтем и бедром, и он уже не смотрел на небо, а, скосив глаза, разглядывал ее профиль, высокий лоб, нежное веко, тонкую линию носа. Аромат вечернего воздуха смешивался с легким запахом духов, исходящим от ее виска. Если бы за спиной не было Бобби, Шарль-Арман наклонился бы к Терезе и коснулся бы губами ее шеи. Ему хотелось сказать: «Давайте улизнем от него в парк!» Он начал подбирать слова, крутить фразу и так и сяк, боясь, что приятель его услышит. Но момент был упущен.

Тереза отодвинулась от него и снова уселась на диван. Ей показалось, что оба кавалера разглядывают ее ноги, и она быстро натянула на колени короткое платье.

Шарль-Арман упал в глубокое кожаное кресло, которое никак не вязалось со старинной обстановкой комнаты.

— Это кресло адмирала, — сказала Тереза.

Шарль-Арман чиркнул спичкой, и огонек высветил перстень на пальце и насмешливую улыбку, появившуюся на его лице. Он откинулся на кожаную спинку кресла и вдруг ощутил необыкновенный прилив счастья оттого, что он здесь, что вдыхает свежий ночной воздух и следит, как поднимается к люстре сигаретный дымок.

Его захватило странное ощущение свободы. Не было ни вчера, ни завтра. Война сожгла все мосты. Все связи с прошлым разорваны, будущее в тумане. Ни воспоминаний, ни надежд. И внутри он чувствовал такую же пустоту. То место в его душе, что занимала жажда удачи и приключений, оказалось свободным.

Рядом продолжали танцевать. В окно влетело какое-то насекомое и закружилось возле люстры.

— Ночная бабочка, — бросил Бобби.

Это будничное замечание было вполне в его стиле. Зато глаза утратили свойственное ему безразличие, и взгляд был живым и цепким. Заметив это, Шарль-Арман ощутил смутное беспокойство. Тогда он поймал устремленный на него взгляд Терезы.

И Шарль-Арман почувствовал, как пустота внутри вдруг вспыхнула красным светом.

Бабочка упорно продолжала бороться с люстрой. У Шарля-Армана зашумело в ушах, но бабочка здесь была ни при чем.

Кого из двоих мужчин предпочтет Тереза?

Ей уже давно льстило внимание Шарля-Армана. А сегодня… Сегодня она ощущала себя странно обновленной, и ничто, кроме биения сердца, было уже не важно.

Она попросила Бобби пойти поискать кузину Варнасе и, когда он вышел, сказала Ламбрею:

— Для начала сидите спокойно, чтобы мы могли поговорить.

Шарль-Арман посмотрел на нее. Он упрекал себя за то, что упустил момент, когда они стояли у окна. Он ведь тоже искал, куда бы отправить Бобби. Теперь по еле уловимому движению ресниц и губ Терезы он понял, что этот труд она берет на себя. Между тем он был уверен в ее чувствах почти так же, как в своих. Он знал, что когда прижмет ее к себе и прикроет глаза, то увидит сквозь ресницы кушетки времен Директории: они всегда возникали у него перед глазами, когда по коже пробегала дрожь вожделения. И эта мысль невольно вызвала у Шарля-Армана улыбку…

Ему вдруг показалось, что его позвали. Он вздрогнул и обернулся. В дверях стоял Бебе.

—   Ламбрей! — уже в который раз повторял он. — Тебя требует лейтенант!

—   Ладно, сейчас иду. Извините, Тереза, — сказал Шарль-Арман, склонившись в поклоне, чтобы шепнуть: — Я вернусь…


5

Проходя по залу, Шарль-Арман услышал крики:

— Эй, Ламбрей! Ты что, пренебрегаешь нашей компанией?

Он прошел через вестибюль и вошел в комнату, служившую бригаде офисом. Там сидели Сен-Тьерри и Лервье-Марэ.

—   Дорогой друг, я в отчаянии, — заявил Сен-Тьерри. — Полковник назначил вас обоих связными. Он звонил мне. Моя бригада обезглавлена. Вас переводят в штаб Школы. Мои поздравления, Ламбрей. Но я очень на вас рассчитывал, и мне жаль вас терять.

—   Мне тоже, господин лейтенант, очень жаль с вами расставаться. А… когда мы должны ехать? — спросил Шарль-Арман.

—   Прямо сейчас. Времени осталось только на сборы. И я должен дать каждому из вас хорошего проводника.

Он украдкой взглянул на Лервье и подумал: «А этому надо кого-нибудь покрепче».

— Вот что, Лервье, — сказал он, — вы пойдете со Стефаником. А вы, Ламбрей? С кем хотите пойти?

—   С Дерошем, если можно.

—   Ну нет, старина! Не уводите самых лучших. Почему тогда не Бруара, если уж у меня никого не остается? Нет, возьмите… ну, хоть Гийаде. Он же из вашей комнаты. И все четверо из лучшей моей комнаты! — вздохнул он.

На миг наступила тишина.

— Ладно… надеюсь, мы останемся… друзьями, — снова начал лейтенант и похлопал себя по рукаву, как бы обещая новые нашивки, словно война и не кончалась. — В любом случае на днях увидимся. Вы расстались с бригадой не насовсем. Теперь вы будете доставлять мне приказы.

Он сказал так потому, что на самом деле ни Ламбрей, ни Лервье больше к бригаде не принадлежали. И все трое прекрасно это понимали.

—   Удачи, Ламбрей! — прибавил он, вставая.

—   Удачи и вам, господин лейтенант, — ответил Шарль-Арман, щелкнув каблуками, которые из-за отсутствия шпор глухо стукнули.

Лервье-Марэ тоже встал навытяжку.

—   И вам удачи, Лервье-Марэ.

—   Счастлив был находиться под вашим командованием, господин лейтенант.

Во взгляде и рукопожатии Жака было столько силы, преданности и искренности, что лейтенант удивился и подумал, не ошибался ли он в своих суждениях об этом парне. И ему стало почти так же жаль расставаться с Лервье-Марэ, как и с Ламбреем.

Сен-Тьерри открыл перед друзьями дверь, и в комнату ворвались звуки музыки.

— Если хотите, последний вальс, — предложил он, улыбаясь. — Только недолго, ладно?

И дверь снова закрылась.

Войдя в зал, Шарль-Арман начисто забыл о существовании Терезы. Ему не терпелось предупредить Бобби, и он предоставил Жаку отвечать на вопросы, которыми их засыпали. Он быстро направился к выходу и, только взявшись за бронзовую ручку двери, вспомнил, как затуманился взгляд Терезы, когда он сказал: «Я вернусь». Ведь Сен-Тьерри дал ему немного времени… И вместо того, чтобы танцевать… Тому, кто уезжает, ни в чем не отказывают, даже если он едет всего за три километра…

Он открыл дверь. Лицо Бобби нависало низко-низко над лицом Терезы, губы их слились. Все продолжалось какую-то долю секунды, поскольку Бобби сразу же вскочил. В углах рта у него таилась лукавая усмешка.

— Сожалею, что помешал. Выше этажом вам было бы гораздо удобнее. Честь имею, я уезжаю связным. Enjoy yourselves [12] — сухо бросил Шарль-Арман и вышел, дрожа от гнева.

Бобби переменился в лице и, забыв о Терезе, бросился вслед за Шарлем-Арманом.

Тереза Англад смотрела, как медленно поворачивается бронзовая дверная ручка. Она уже столько лет живет в Шеневе, но ни разу не замечала, какие здесь на дверях изящные ручки. И какое-то время она ничего, кроме этой ручки, перед собой не видела.

Шарль-Арман быстро пересек зал.

— Лервье, старина, в дорогу! — крикнул он.

Бобби удалось нагнать его только в вестибюле.

—   Шарль-Арман, — сказал он, — ну ведь глупо расставаться вот так…

—   Ой, мой милый, я тебя умоляю… — перебил Шарль-Арман. — Давай без телячьих нежностей. Очень надеюсь, что ты все же сумеешь соблюсти приличия. Это моя хорошая знакомая… и это я тебе ее представил. Я знаю ее мужа. В конце концов, это просто неприлично… — И поняв, что переборщил, совсем другим тоном добавил: — А я-то всегда считал тебя лентяем.

Бобби расхохотался, но глаза у него при этом были грустные.

В зал вошел Гийаде и спросил:

—   Какой мотоцикл брать?

—   Тот, что без пулемета, Гном. А мадам де Буа-Шасе там?

Вопрос был адресован лакею, который еще не ушел спать.

—   Мадам виконтесса наверху, в это время она уже спит.

—   Передайте ей, что я очень сожалею, что не успел с ней проститься.

—   Слушай, Шарль-Арман, — сказал Бобби, — раз уж ты уезжаешь, возьми мои шпоры.

Но Шарль-Арман, казалось, его не слышал. Он уже вышел на крыльцо, но Дерош не отставал.

— Прошу тебя, возьми, — настаивал Бобби. — Какой из меня, в сущности, кавалерист? Вот ты — другое дело.

— Нет. Не вижу смысла.

— Возьми, мне будет приятно, если ты их станешь носить.

— В самом деле? — удивился Шарль-Арман.

Он чувствовал, что Бобби говорит вполне искренне, однако не мог принять его предложение. Не позволяла гордость. И все же Шарль-Арман из какого-то глупого суеверия считал, что если он вернет себе шпоры, то все обойдется и ничего страшного не произойдет. Послышался шум мотоциклов, которые уже успели вывести из гаража.

—   Ладно. Тогда давай меняться, — сказал Шарль-Арман, сам не зная, что предложить взамен.

—   Нет, старина, это подарок. Доставь мне удовольствие.

Бобби нагнулся и отстегнул одну шпору, потом другую.

— Это левая, не перепутай…

Пока они стояли нагнувшись, к лестнице подкатили мотоциклеты.

Бобби и Шарль-Арман выпрямились, посмотрели друг на друга и дружно рассмеялись под рев моторов. Лервье-Марэ уже сидел в коляске мотоцикла.

Шарль-Арман крикнул на ухо Бобби:

— Ты тоже самый настоящий кавалерист!

Они спустились по лестнице.

— До скорого, старина! — воскликнул Бобби.

Друзья шагнули навстречу друг к другу, чтобы обменяться рукопожатием, но тут один повел плечами, другой по-своему понял это движение, и, сами не зная, что на них нашло, они обнялись и расцеловались совсем как родные.

— Пока, монсеньор! — крикнул Шарль-Арман, вскакивая на сиденье.

Бобби смотрел вслед удаляющимся мотоциклам, и его мучила совесть: он не попрощался с Лервье-Марэ.

Когда он вернулся в зал, уже никто не танцевал. Отъезд четверых товарищей вызвал замешательство. Бобби на ходу снова завел патефон.

Но как только в дверях показалась Тереза, Бобби тотчас же подошел к кузине Варнасе и закружил ее по залу.

Танцы продолжались до полуночи, когда вдалеке послышался какой-то приглушенный грохот. Он был дольше, тише и раскатистее, чем гром. Земля задрожала, закачались люстры, звякнули стекла. Все застыли на месте, глядя друг на друга.

Был взорван мост через Луару.

Патефон одиноко крутился, без конца повторяя последний такт какой-то арии, которую никто не слушал.

Вошел улыбающийся лейтенант Сен-Тьерри, подошел к патефону и хлыстом снял иглу с пластинки.

— Господа, — сказал он. — Все на боевые позиции!

Зал быстро опустел.

В вестибюле показалась мадам де Буа-Шасе в домашнем платье. В наспех сколотых на затылке белокурых волосах блестела седина.

— Ну что, лейтенант? — спросила она.

— Думаю, мадам, на этот раз вам надо уезжать.

Мадам де Буа-Шасе позвала девушек и распорядилась паковать багаж и готовить машины.

Тереза Англад осталась стоять у открытого окна, где Шарль-Арман взял ее за руку. Звездная корона над пихтой чуть сдвинулась. Воздух посвежел. Где-то на горизонте была река. Перед мысленным взором Терезы вставало то одно, то другое лицо. Ее жгли путаные воспоминания о двух прикосновениях, и она даже несколько раз провела языком по губам, словно желая убедиться, что это не сон.

Первый отдаленный пушечный выстрел навел ее на мысль, что сегодняшняя ночь, которая началась как праздник, закончилась войной. И эта мысль рождала ощущение нереальности происходящего.