"Август. Первый император Рима" - читать интересную книгу автора (Бейкер Джордж)

Глава 5. Триумвират

Римляне редко были удовлетворены, если какие-либо события не сопровождались благоприятными знаками и гаданием по птицам (авгурии). Некоторые такие знаки всегда приветствовались, хотя подтверждение их последующими событиями не особенно кого-либо волновало. Мы поэтому не очень удивимся, узнав от античных историков, что, когда Октавиан во время инаугурации приносил жертвы, в небе появились двенадцать коршунов — то же число, которое явилось в небе Ромулу при основании Рима.

Первым его шагом стало официальное принятие сенатом факта усыновления его Цезарем[15] актом народного собрания (актом курии). Усыновление, подтвержденное и проведенное таким образом, становилось законным, что навсегда снимало всякие сомнения и недомолвки. Далее, он получал такой статус по закону и становился настоящим сыном семьи Цезаря и, следовательно, обладал всеми правами и уважением со стороны других членов этой семьи, а также отпущенников этой семьи и всех, кто был с ней связан. Особенностью частной политики Цезаря было необычное число отпущенников — рабов, которым он даровал свободу, а также благосостояние и влияние, которые они приобретали. Хотя они и были отпущены на свободу, но в соответствии с римскими законами были связаны с бывшим господином множеством нитей, которые здесь необходимо подробно рассмотреть. По способу, которым он был усыновлен, к Октавиану отошли все права в части их состояний, которыми обладал Юлий.[16] Это было проявлением расчетливой бережливости, очень характерной для Октавиана. Марк Антоний должен был понять, услышав о легальном усыновлении, что Октавиан официально зарегистрировал права на имя и наследство Цезаря, которое теперь не могло быть отчуждено.

Затем Октавиан взялся за наказание убийц Цезаря. Информация поступала от разных членов партии цезарианцев не только относительно самих участников, но и им сочувствующих, тех, которых не было в городе во время самого убийства.[17] Был назначен день для разбирательства всей поступившей информации и сделано общественное оповещение. В назначенный день Октавиан, уже консул, занял место председателя суда. Ни один из обвиненных не осмелился явиться в суд, и все были осуждены в их отсутствие.

Этот суд просто узаконил действительное положение дел. Убийцы Цезаря находились в состоянии войны с партией сторонников Цезаря и бежали из города. Однако Октавиану было выгодно предпринять эти формальные и законные действия. Они сделали его правым в общественном мнении; это заседание подтвердило, что Цезарь, будучи безоружным, был убит людьми, которым он доверял, и никакая официальная защита не могла отрицать этого факта в суде. Друзья Юлия, а тем более его наследники, особенно настаивали на этих фактах. Они не считали, что он был тираном или узурпатором, который оказался вне закона и убит поэтому справедливо; они настаивали на том, что он стал жертвой незаконного деяния, а их положение — законно и определяется правом и законами государства: и с этих позиций они обращались ко всему римскому народу. Ни на одном другом основании они не могли этого сделать. И Октавиан, предъявлявший Антонию один счет за другим, записал в свой актив и это триумфальное действие: он, Октавиан, стал человеком, который по закону предал общественному порицанию всех убийц Цезаря, а Антоний оставался человеком, который пошел с ними на компромисс и, более того, стремился получить выгоду из создавшейся ситуации. Вероятно, это было близко к истине,[18] но и он решил противостоять Октавиану, что впоследствии обернулось против него.

Всеми этими действиями Октавиан весомо и неоспоримо доказал, что он безусловный лидер партии цезарианцев, а потому военные вожди в Галлии и Испании решили заключить с ним соглашение. Если у него были Рим, консульская должность и усыновление Юлия, то у них была самая большая армия цезарианцев, и поэтому они готовы были пойти на сделку. Любое укрывательство за спинами с обеих сторон быстро подправлялось бескомпромиссным мнением легионеров. Это общественное мнение определяло ситуацию. Отсутствие такого давления у оптиматов не позволило им создать такой же единый фронт. Октавиан отправился на север, чтобы встретиться с вождями. Управлять в Риме он оставил родственника и коллегу Квинта Педия.

Квинт был обычным человеком с простыми представлениями о нравственности. Он не пользовался большим доверием Октавиана. Он был как раз тем человеком, который имел небольшое влияние в сенате; сенаторы воспользовались ситуацией и стали искать удобный предлог для возвращения Антония и Лепида. Постановления, объявлявшие врагами Антония и Лепида, были отозваны, а к ним направлены дружеские послания. Этот дружелюбный жест был весьма на руку Октавиану, и Антоний и Лепид так его и восприняли.

Легионы Цезаря теперь заполонили всю Италию по дорогам, ведущим из Галлии. Антоний выступил со своими семью, обновленными и дополненными; Планк — с пятью; Азиний Поллион — с тремя; Лепид — с семью. Поскольку под началом у Октавиана теперь было одиннадцать легионов, сенатская армия Децима Брута безнадежно отставала и в числе, и в присутствии боевого духа. Децим решил отправиться в Македонию и воссоединиться с Марком Брутом. Это было странное решение, к тому же принятое слишком поздно. Октавиан, оставив три легиона в Риме, уже расположился в Арминии, блокировав путь на Брундизий. Лишенный возможности попасть к морю этим путем, Децим попытался добраться до Адриатики через Аквилеи. Его несчастные войска недолго сопровождали его. Они весьма явственно ощущали, что служба у него не сулит ничего, кроме неприятностей. Новые пополнения новобранцев — шесть легионов — первыми перешли на сторону Октавиана. Четыре легиона ветеранов также готовились со всеми подкреплениями и коммуникациями встать под штандарты Антония. Сам Децим не смог перейти через горы. Он попал в руки кельтского вождя, который послал донесение Антонию. Все античные историки в один голос утверждают, что Антоний не был человеком жестоким или мстительным. Лично он ничего не имел против Децима и был искренно огорчен его неудачей. Но Децима сенат объявил врагом и убийцей Гая Юлия Цезаря, а наказание за убийство — смерть. Не желая его видеть, Антоний отдал приказ обезглавить Децима, а голову послать ему. Убедившись, что голова принадлежит именно ему, он приказал ее захоронить. Децим Брут был вторым убийцей Цезаря, которого настигла смерть.

Теперь, когда Северная Италия была очищена от всех врагов и полностью находилась в их руках, вожди цезарианцев, продвигаясь навстречу друг другу вдоль Эмилиевой дороги, встретились около Бононии, где расположена современная Болонья. Само место и обстоятельства встречи были заранее обговорены. Октавиан, Антоний и Лепид, каждый с пятью легионами, подошли к берегу реки Рен, где небольшой остров был удобным местом для встречи, видимым с обоих берегов, но недоступным для слуха. Лепид первым отправился осмотреть остров. Как только он удостоверился, что все в порядке, инженеры Антония и Октавиана перебросили к острову свои мосты, и три полководца встретились на нейтральной территории, оставив охранять мосты триста гвардейцев, специально отобранных для этого дела. В качестве знака доброй воли все трое позволили себя обыскать. Затем они заняли места, Октавиан как консул сел посредине.

Совещание продолжалось три дня, и принятые на нем решения оказались эпохальными. Три лидера пришли к соглашению, в соответствии с которым партия Цезаря могла выступить единым фронтом против общего врага, при этом никто из них не должен был действовать во имя личной выгоды и все три лидера были равны. Октавиан должен был жениться на приемной дочери Антония Клодии, дабы укрепить их союз. Чтобы уравнять их статус, Октавиан обязался сложить с себя консульские полномочия и передать их Вентидию до окончания срока; в соответствии с законом должен быть избран новый магистрат — триумвират, или тройственный союз, с целью реорганизации государства;[19] он будет обладать консульской властью, а членами нового комитета будут Октавиан, Антоний и Лепид. В действительности это была тройная диктатура с той особенностью, что ей придавался законный статус и устанавливалась она на пять лет. Комитет триумвиров выдвигал обычных магистратов на каждый год. Эти обычные магистраты предназначались для управления Италией и другими владениями Рима, распределенными между тремя участниками триумвирата. Лепиду достались Испания и южная часть Галлии — Провинция, или Прованс, как эта территория стала называться позже. Антоний управлял Галлией — Цизальпийской и Трансальпийской, а Октавиану достались Африка, Сардиния и Сицилия. Восточные провинции, которые не были в руках цезарианцев, не распределялись.

Цель такого раздела — каждому предоставить отдельный годовой доход, чтобы избежать споров. И если мы будем судить о доходах регионов с позиций современности и подумаем, что Антоний при таком разделе сильно выиграл, то должны вспомнить, что в то время обстоятельства были совсем другие. Африка являлась тогда житницей Рима, и тот, кто ее контролировал, держал в руках поставки продовольствия метрополии; Сицилия едва ли была беднее. Недавно завоеванная Галлия была более бедной страной, чем эти древние плодородные земли, где сельское хозяйство велось с учетом достижений науки о земле, как нигде в тогдашнем мире. Что касается Испании, то большая ее часть оставалась в руках Секста Помпея, и ее предстояло завоевывать. Даже с учетом того, что в Галлии и Испании легче было набрать войско, все равно Октавиан выиграл при распределении провинций.

Далее было решено, что в начале следующего года консулами изберут Лепида и Планка; Лепид остается в Риме и отвечает за дела в Италии, а руководство Испанией поручает своему помощнику. Он собирался оставить себе три легиона, а другие семь были поделены между Октавием (три легиона) и Антонием (четыре легиона).

Следовало учитывать и обязательства перед армией; для этой цели восемнадцать италийских городов были выделены для конфискации и перераспределения доходов. Это касалось таких мест, как Капуя, Регий, Венузия, Беневет, Нуцерия, Аримин и Вибо, где находились самые богатые и наиболее красивые земельные участки.

Это соглашение было подписано и имело силу документа. Октавиан как консул огласил его перед легионами. Войска требовали мира и примирения вождей, а также единого фронта для общего блага и теперь получили ответ.

Однако в соглашении была статья, которую Октавиан не огласил перед войском. Комитет постановил, чтобы уже выявленные убийцы Цезаря были наказаны при их руководстве, однако «реорганизация государства» пройдет успешнее, если убрать с дороги некоторых людей, мешавших достижению окончательного мира и согласия. Был составлен список. Первым неугодным по требованию Антония оказался Цицерон. Было предположение, но лишь предположение, что Октавиан сражался за него два дня, а на третий вынужден был согласиться.[20] Мы не обязаны верить этому сообщению; ведь обвинения, которые мог привести Антоний, были столь сильны, что Октавиану вряд ли пришлось бы выгораживать Цицерона целых два дня. Цицерон откровенно приветствовал убийц Цезаря; его антагонизм был чисто доктринерским и политическим, поскольку он не имел — и признавался в этом — ни единой причины не любить Юлия. Наоборот (как он сам признавался), он не был обделен добрым отношением и вниманием Юлия; и мы знаем из его писем, как это могли знать Октавиан и Антоний, что он признавал, что Юлий был человеком гуманным, как никто другой. Из соображений здравого смысла и простой благодарности Цицерон поддержал действия и со всей возможной энергией защищал его убийц. Он намеревался — кто бы в этом усомнился? — избавиться от Октавиана, предав и уничтожив его: и Октавиан должен был быть святым, если бы стал за него бороться.

Это были не все обвинения, выдвинутые Антонием против Цицерона. Марк Антоний имел к нему претензии гораздо более серьезные, чем личная неприязнь. Все семейные отношения связывали его с людьми, имевшими причины ненавидеть великого оратора. После смерти отца мать Антония (Юлия из старшей ветви семьи Цезаря) вышла замуж за Корнелия Лентула Суру, одного из подозреваемых в заговоре и друзей Катилины, которого Цицерон, будучи консулом, приговорил к смерти без всякого разбирательства. Это, предполагает Плутарх, было первой причиной нелюбви Антония к Цицерону. Несчастный Лентул, хотя и не был образцом нравственности, входил в группу людей, которых приговорили к смерти при политических обстоятельствах более чем подозрительных и крайне несправедливых. Говорили даже, что тело Лентула отказывались захоронить, пока Юлия, сестра и дочь консулов, не вымолила отдать тело ей, но это лишь легенда, показывающая, насколько остры были чувства, вызванные казнью участников заговора Каталины. Смерть Лентула, его отчима и мужа матери, была серьезной причиной, чтобы юный Антоний возненавидел Цицерона. Но он был еще и другом явного противника Цицерона, знаменитого Публия Клодия, и после убийства последнего шайкой из партии оптиматов он женился на его вдове, Фульвии, женщине необычайных способностей, которая не забывала и постоянно пестовала в себе эту вражду. Враждебность Марка Антония блекла перед той ненавистью, которую питала к Цицерону Фульвия. Может быть, поэтому Антоний с самого начала косо смотрел на Цицерона как на представителя тех политических сил, которые используют подкупы и вероломство, а также политические убийства в качестве методов партийной борьбы. Его враждебность усилилась, когда он понял, что Цицерон поддерживает, превозносит и одобряет убийство Цезаря и объявляет во всеуслышание, что Марк Антоний того же мнения.

Объяснения этих действий самими триумвирами можно, здесь привести, поскольку явно прослеживаются их мотивы. Было очевидно, что если бы бессовестные предатели сначала не запросили бы у Юлия пощады после гражданской войны, а затем убили человека, их помиловавшего (некоторые из них стали его друзьями и получали большие выгоды), то и триумвирам не надо было прибегать к проскрипциям. Помиловать убийц Цезаря было невозможно, поэтому они решили опередить врага. После этой преамбулы комитет продолжает описывать действия, приведшие после убийства Цезаря к нынешней ситуации, и замечает, что некоторых убийц уже настигла кара отмщения и с помощью богов остальные будут наказаны по закону. Галлия, Испания и Италия были в их руках; следующей задачей было преследование их за морем. Комитет полагал небезопасным и в своих, и в общественных интересах оставлять за спиной врагов, которые не преминут нанести удар в спину. Понимая, что эти люди не успокоятся, комитет почел за лучшее убрать их с дороги.

Комитет, однако, не предполагал незаконного преследования всех своих недоброжелателей, у него не было также цели устранять богатых, чтобы воспользоваться их состоянием. Лишь вожди враждебных партий должны были подлежать проскрипциям. Их можно было и арестовать, однако комитет предпочел проскрипции (то есть занесение в список неугодных с поражением в правах и имуществе).

Никто не имел права укрывать или защищать людей, поименованных в этом списке. Всякий, кто способствовал их укрыванию, автоматически пополнял список. Всякий, кто приносил голову занесенного в список, получал, если это был свободный гражданин, 100 тысяч сестерциев, если раб — две пятых этой суммы плюс свободу и социальный статус своего хозяина. Информаторы получали то же самое. Имена тех, кто давал информацию или получал награду, хранились в тайне и не записывались.[21]

Таковы были объяснения, которые комитет представил в защиту своих действий, приговорив к смерти около двух третей сената.

Как только закончилось совещание в Бононии, вестники немедля направились в Рим. Было 27 ноября. В ту же ночь по всему городу искали тех, списки которых тайно поспешили отправить в Рим. Четверо были взяты сразу и убиты; и, когда распространилась молва, что людей хватают и убивают, началась паника. Множество людей опасались, что могут оказаться среди занесенных в списки, и потому могли пойти на самые отчаянные шаги, если бы Квинт Педий не поспешил устранить панику. Он попросил особенно отчаянных паникеров подождать до утра. Утром Квинт назвал имена семнадцати человек, полагая, что это полный список.

Его попытки успокоить людей в ту ночь, а скорее всего, известия, полученные на следующий день, оказались для него непосильными, и он скончался в ночь на 29 ноября. Последовавшие за этим события врезались в память людей, совершенно непричастных к спискам, которые стали такими же жертвами, как и попавшие в список. Триумвиры прибывали в Рим по одному каждый день, и по мере их прибытия Рим наполнялся войсками. Сразу было созвано народное собрание, сопровождавшееся множеством военных. Трибун Публий Тит вынес постановление о создании новой магистратуры — триумвирата, или комитета трех, с полномочиями реорганизации государства и назвал главами и первыми членами комитета Октавиана, Антония и Лепида. Под присмотром военных выборщики приветствовали постановление аплодисментами, и комитет сразу принялся за дело. В ту ночь был обнародован второй проскрипционный список из ста тридцати человек, а затем время от времени список пополнялся другими именами, пока не стали известны все.

Истории, которые рассказывали об этих проскрипциях (Аппиан посвящает им тридцать девять параграфов текста, IV, 12–51), проливают свет на настроения римского общества и на отношения отцов и сыновей, господ и рабов, мужей и жен. Некоторые из этих отношений по остроте переживаний достойны стать сюжетами романов. Это было время, когда судьба жестоких и тиранических хозяев оказывалась в руках довольных рабов, которые с радостью приводили солдат в укромные места, где прятались их хозяева, или, наоборот, любимые господа иногда обнаруживали, что слуги и рабы жизней своих не щадят, чтобы выгородить их. Есть мрачный рассказ про Фурания, который умолял убийц подождать, пока его сын не поговорит с Антонием. Солдаты, весьма довольные, отвечали, что его сын «уже поговорил с Антонием». Старик просил их подождать еще немного, пока он поговорит с дочерью, и ей он дал совет не претендовать на имущество. Есть еще история — чуть менее печальная — об Анналиде, который спрятался в доме своего клиента, и тот мужественно хранил тайну, пока сын Анналида, заподозрив неладное, не привел убийц в дом. Она заканчивается тем, что сын, возвращаясь пьяным домой после получения награды, поссорился с теми же солдатами, которые убили его отца, и они в драке убили и его тоже. Рассказчик уверяет нас, что сын Фурания также плохо кончил. Была также жена некоего Септимия, которая внесла мужа в список, а сама вышла замуж через день после убийства мужа; а также рассказ о жене, которая весьма долго прятала Лигария, а затем, когда его обнаружили, бежала вслед за убийцами, крича, что она его укрывала и ее тоже надо убить, но никто не обращал на нее внимания. Она даже вышла перед триумвирами и сказала то же самое, но они делали вид, что ее не слышат. Другие, как Капитон и Ветулин, до конца боролись за свои жизни с мечом в руках и могли быть воспеты, как гомеровский Ахилл, если бы нашелся такой Гомер. Капитон приоткрыл дверь в жилище и убивал каждого, кто входил, пока его наконец не одолели. Ветулин организовал сопротивление на юге Италии не только из тех, кто был внесен в списки, но также из жителей тех восемнадцати городов, которые были отданы на откуп ветеранам Цезаря. Некоторое время он довольно успешно сопротивлялся, пока против него не выслали такие силы, что он вынужден был бежать через пролив на Сицилию. А были такие патриархи, как Лабиен, который со спокойным достоинством поджидал убийц, сидя на скамье у дверей своего дома, или как восьмидесятилетний Стаций, который распределил свое имущество среди друзей и соседей, запер двери, поджег свой дом и погиб в огне. Или был еще Оппий, слишком старый, чтобы спасаться бегством, и тогда сын, которого не было в списках, полпути вел и полпути нес его на себе (как Эней нес на себе старого отца Анхиза) до Сицилии. Многие нашли приют на Сицилии, где корабли Секста Помпея подбирали бежавших от преследования. Он всячески приветствовал беженцев, и в его войске им всегда находилось место. Многие нашли приют у Марка Брута в Македонии. Именно туда направлялся и Цицерон.

Из всех смертей, которые последовали в результате проскрипций, самой известной стала кончина Цицерона. Проскрипции триумвиров в действительности прославились на века хотя бы тем, что в них значились имена двух величайших римлян: Марка Туллия Цицерона — виртуозного мастера латинской прозы и Марка Теренцйя Варрона — одного из ученейших мужей своего времени, а в некоторых областях, например в изучении римской истории и археологии, самого ученого их современника.

Когда обнародовали списки, Цицерон находился в своей тускуланской усадьбе со своим братом Квинтом и племянником, сыном Квинта, который насмерть рассорился с Марком Антонием и перешел в партию дяди. Он был уверен, что попал в списки, так оно и оказалось. Как мы видели, комитет рассчитывал на внезапный эффект и старался, чтобы информация не просочилась раньше времени. Этого им не удалось. Друзья Цицерона и его агенты в Риме были настороже и, видимо, подозревали, что должно произойти, а потому послали ему предостережение; он со своими спутниками покинул Тускул и направился в Астуру, намереваясь там сесть на корабль. Квинт, однако, не был готов к длительному путешествию — дело серьезное в те времена — и решил возвратиться в Рим, уверенный, что сможет укрыться, пока не будет готов к дальней дороге. Сам Цицерон в соответствии с намеченным планом обнаружил корабль, поджидавший его в Астуре, взошел на борт и отплыл.

Если бы Цицерон и в самом деле страстно желал. этого, ничто не могло бы предотвратить его бегства. Дело было не в удаче и не в способе, отсутствовала воля. Он всегда плохо переносил плавание, а тут еще усилился встречный ветер, штормило. Он настоял на высадке у Цирцеума на небольшом расстоянии от побережья; и здесь он задумался явно в нерешительности не просто о том, что ему делать, но и о том, чего он хочет. Если бы ему понадобилось писать трактат или произнести речь на эту тему, он не задумываясь сделал бы это, и сделал блестяще; однако, когда речь шла о столкновении с действительностью, он не мог решиться. Надо ли ему плыть к Марку Бруту? Или к Кассию в Сирию? Или к Сексту Помпею на Сицилию? Все это было слишком хлопотно. Он, наверное, подумал, что легче всего умереть.

Работы Цицерона дают нам возможность узнать его мысли об этом предмете. Давайте обратимся к отрывку из «Тускуланских бесед» (1, 41), который он, в свою очередь, позаимствовал у Платона:

«Одно из двух: или смерть начисто лишает меня чувств, или она перенесет меня в некое иное место. Если смерть угашает в человеке все чувства и подобна сну без сновидений, приносящему нам усладительный покой, то какое же это счастье — умереть, великие боги! Много ли есть в жизни лучше, чем такая ночь! И если вся окружающая меня вечность похожа на нее, то кто в мире блаженнее, чем я? Если же правду говорят, что смерть есть переселение в тот Мир, где живут скончавшиеся, то ведь это блаженство еще выше! Подумать только: ускользнуть от тех, кто здесь притязает на то, чтобы быть моими судьями, и предстать перед судьями, подлинно достойными этого имени, перед Миносом, Радамантом, Эаком, Триптолемом! Встретиться с теми, кто жил праведно и честно, — да разве это не прекраснейшее из переселений?.. Никакому хорошему человеку не грозит ничто дурное ни в жизни, ни после смерти, никакое его дело не ускользнет от бессмертных богов, и что произошло со мной, произошло не случайно. И тех, кто меня обвинил, и тех, кто меня осудил, я не упрекаю ни в чем — разве что в том, что они думали, будто делают мне зло». Такова его речь, а лучше всего конец: «Но пора нам уже расходиться: мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить. А какая из этих двух судеб лучше, знают только боги, а из людей, как я полагаю, никто не знает» (пер. М. Гаспарова).

Именно такие мысли занимали его ум. Но ему следовало подумать и о другом: он был не простым человеком, но главой огромного хозяйства, от него зависели жизнь и счастье многих людей, чьими правами он не мог пренебречь. Поэтому он позволил своим слугам убедить себя продолжить путь в Кайету, где еще раз сошел на берег, чтобы побывать в своем формианском имении. Вследствие своей необоримой привычки к эпиграммам он говорил, что ему следует умереть на земле, которую он столько раз спасал. Слуги видели, что он устал и утратил надежду, но он, несомненно, бывал таким и прежде, и они посадили его в паланкин и направились к кораблю. Они молча шли по его владениям. Едва вышли за пределы имения, как появились солдаты. Птичка улетела, но нетрудно догадаться куда,[22] и погоня устремилась к морю.

Офицер, командовавший отрядом, был из породы людей, которые в истории прославились тем, что принадлежали к племени Иуды. Его звали Попилий Лаена. Цицерон однажды защищал его в суде и спас от обвинений в смерти отца; и этот человек теперь поставил себе целью погубить его. Цицерон был хорошим хозяином. Рабы опустили носилки и приготовились сражаться. Он видел их рвение. Его невозможно было спасти без кровопролития, а он больше не ценил столь дорого свою жизнь. Опершись на носилки, глядя на поля и виноградники, которые простирались насколько видел глаз, спускаясь к голубой Кайетанской гавани, там, где Исхия лежит в отдалении и голубые горы Неаполя подступают к горизонту, он дал себя убить. Убийца, наверное, был не очень опытным, или он нервничал, или слишком возбудился, или его смущало окружение — во всяком случае, ему пришлось ударить мечом три раза, прежде чем упала голова. По приказанию Антония руки Цицерона, особенно рука, написавшая «Вторую филиппику» с подстрекательством к убийству, были отрезаны, и с этими дарами Попилий Лаена возвратился в Рим.

Марк Антоний на Форуме проводил заседание народного собрания, окруженный толпами людей, когда прибыл Попилий Лаена; он издалека подал знак о своем прибытии, и перед ним сразу расступилась толпа; счастливый Антоний возложил ему на голову золотой венок и в дополнение к награде миллион сестерциев. Голова Цицерона была выставлена на рострах вместе с обеими руками; говорят, тогда Антоний заявил, что проскрипциям конец, поскольку они ему больше не нужны.

И действительно, в основном проскрипции нацелены были на Марка Тулия Цицерона. Старый Варрон скрывался, пока все это не закончилось, и никто его не выдал. Напротив, его друзья дрались за честь его защищать. Одной из особенностей этих проскрипций, насколько могла видеть публика, было то, что Октавиан сдал Антонию Цицерона; Антоний — Луция Цезаря, брата своей матери; Лепид — своего брата Павла, и греческий биограф Плутарх несколько раз ужаснулся нечестием этой хладнокровной сделки. Он напрасно так сокрушался. Внесение в списки Луция Цезаря и Эмилия Павла было не чем иным, как притворством и ширмой, с помощью которого другие члены комитета спасали Октавиана. Мать Антония позаботилась о своем брате, и однажды, когда сочла это необходимым, она поговорила с Марком, и тот просто проворчал что-то, извинился и закрыл дело. Павел также пережил проскрипции. Никто и не собирался его трогать, а когда все закончилась, оказалось, что он весьма комфортно проводит время в Милете; и ему это так понравилось, что он решил поселиться здесь. Мессалла Корвин был помилован и при Августе дорос до полководца высшего ранга. Отличительной чертой этих проскрипций было то, что множество занесенных в список сумели избежать их. Комитет не выказал ни малейшего желания их преследовать.

Истинная цель этих проскрипций была изложена в объяснительном уведомлении, которое мы цитировали: они должны были не уничтожить партию, но оставить Италию в относительной безопасности, пока триумвиры поведут свои войска за море, чтобы сразиться с Брутом и Кассием. Их цель была бы выполнена и в том случае, если бы лидеры оптиматов уехали из страны и оказались в лагерях Брута и Кассия. Им гораздо удобнее было бороться с ними там, а не в Риме. Комитет гораздо лучше нас помнил события собственной истории. Он, несомненно, помнил и обстоятельства, помешавшие Цинне пересечь Адриатическое море и встретиться с Суллой, в результате Сулла с войском вторгся на территорию Италии и развязал войну. У них не было никакого желания повторять эту историческую ошибку. Они рассчитывали оставить позади мирную и безопасную Италию и сражаться с Брутом в Македонии.

Чтобы осуществить эту цель, нужны были деньги. Как и Сулла, Кассий выкачивал средства из азиатских провинций. У комитета были лишь бедные европейские провинции, причем некоторые были у Секста Помпея. Если бы можно было собрать деньги, продав конфискованные имения, как когда-то сделал Сулла, проблема была бы решена. Однако инвесторы помнили, как ненавидели тех, кто скупал поместья, конфискованные Марием. Поэтому желающих не нашлось. Для начала ведения военных действий триумвирам не хватало 800 миллионов сестерциев.

Комитет решил потребовать возврата собственности, удерживаемой женщинами, чтобы обложить ее налогом. 1400 богатых женщин получили уведомления. Женщины сразу начали действовать.[23] Поскольку это почти единственный случай поближе узнать некоторых женщин, которые затем сыграют важную роль в истории, стоит немного на этом задержаться. О сестре Октавиана Октавии мы уже кое-что знаем, так же как и о Юлии, матери Марка Антония. Обе сразу принялись защищаться, как могли. Фульвия, жена Антония, весьма недружелюбно приняла депутацию женщин, и этого мы также могли ожидать. Фульвия была женщиной умной и способной, но индивидуалисткой. Когда она была замужем за Клодием, Клодий был великим. Теперь, когда она была женой Антония, Антоний был великим. Клодий плохо кончил, и мы все знаем, что ждало впоследствии Антония. Этот ее индивидуализм, заставивший поставить интересы ее мужа выше интересов своих соплеменниц, в дальнейшем сильно повлияет на ход событий. Вмешательство Октавии и Юлии заставило комитет, хотя и без особого желания, выслушать делегацию женщин.

От имени делегации говорила Гортензия, дочь оратора Гортензия, главного соперника Цицерона. Речь, которую историк Аппиан вложил в ее уста, заслуживает внимания. Отметив неприглядные манеры Фульвии, Гортензия сказала, что триумвиры отлучили их от отцов, мужей и сыновей, которые должны были о них заботиться. Если они, женщины, чем-то навредили комитету, то пусть их внесут в списки, а если нет, то почему они должны делить наказание, если не делят с мужчинами вину? Они отказываются платить, потому что не получают, как мужчины, привилегий и должностей и не участвуют в общественной жизни. Причина, по которой их облагают налогами, — ведение войны — также не может быть принята всерьез, поскольку войны велись всегда, но с женщин никогда не брали налогов. Если в прошлом женщины вносили свой вклад в войну, они это делали добровольно, из своей личной собственности, но не со своих поместий и приданого, которые необходимы им для достойного существования. Никакая опасность не грозит сейчас их государству. Если галлы или парфяне придут, женщины последуют примеру своих матерей, но они не желают добровольно оплачивать гражданскую войну. Ни Марий, ни Сулла, ни Цинна, ни Помпей и ни Цезарь никогда не облагали женщин налогом, это сделал лишь нынешний комитет, обещавший реорганизовать государство.

Комитет, недовольный этой речью, приказал ликторам выставить делегацию. Поскольку Фульвия уже выказала свое отношение, можно предположить, что именно Антоний проявил столь явное недружелюбие, а его коллеги, поняв, что аудитория одобрительно восприняла речь Гортензии, поспешили его сдержать. Аплодисменты Гортензии означали, что женщины выиграли. После дальнейших совещаний комитет сократил число женщин, чье имущество облагалось налогом, с 1400 до 400. Они пополнили казну, заставив всех мужчин, владевших собственностью выше определенного максимума, отдать в казну сумму в размере одного годового дохода и одолжить государству два процента их капитала. С помощью этих мер были собраны деньги, необходимые для ведения войны в Македонии.

Покончив с приготовлениями к войне, Антоний и Октавиан должны были выступить походом в Македонию, оставив Италию на попечение вновь избранных консулов Лепида и Планка. Октавиан, хоть и занял столь высокое положение, еще не мог спокойно почивать на лаврах. Ему нужно было навсегда закрепить за собой положение, которого он достиг.