"1000 ночных вылетов" - читать интересную книгу автора (Михаленко Константин)

Он мог не лететь

Как обычно, в период между наступательными операциями полк ведет разведку, лишь изредка нанося бомбовые удары по оборонительным сооружениям и скоплениям техники противника. Относительное затишье на фронте командование полка использует для тренировок летчиков нового пополнения.

Но в начале марта 1944 года пришел приказ о нашем перебазировании на новое место — ближе к линии фронта. Это всегда верный признак близкого наступления. И сразу же оживились летчики, собранней стал весь личный состав полка.

Не помню уже теперь, какие причины задержали меня на месте прежней дислокации, на новый аэродром близ деревни Щитня мы прилетели со штурманом Кулидой, когда наши однополчане уже основательно там обжились.

— Вовремя появились! — встретили нас в эскадрилье. — Ваш черед заготовлять дровишки. Пила и топор в сарае, а ручки — ваши! Инструкция к пользованию инструментами отсутствует! Есть предложение: после приобретения соответствующего опыта штурману Кулиде составить таковую и прикрепить надежным способом в районе рабочего места!..

— Всё? — Кулида презрительно шмыгает носом. — Ораторы! Столько трепа из-за пустяка. Пошли, командир!

Мне осталось одно — следовать за ним. Тут не отвертишься.

Сарай как сарай. Поленница саженных березовых плах, козлы, пила и топор. В дальнем углу пегая корова пережевывает жвачку и, глядя на нас, презрительно кривит влажные губы. Или мне так кажется?

Кулида быстро укладывает плаху на козлы и протягивает мне пилу. Ровно звенит стальное полотно, летят белые брызги опилок.

— Вжик-вжик! Вжик-вжик!

Соскучились руки по работе. Ходят под гимнастеркой упругие мускулы. Звенит в руках пила: вжик-вжик!

— Му-уу!

— Вы недовольны чем-то, буренушка? Звук пилы вам не нравится?

— Му-уу!

My! Мычит и гребет землю копытом в своем углу корова. Это ее личное дело. На то она и корова.

— Вжи-ик! — последний вскрик пилы, и падает полено, распиленное пополам. Кулида нагибается ко второй плахе. И тут удар коровьих рогов едва не сшибает его с ног. Э-э! Удар запрещенный — ниже пояса!

До двери два прыжка. Я предпочитаю удалиться, но… дверь заперта снаружи. В щелях между досок успеваю заметить чьи-то любопытные глазищи.

— Черти! Откройте!

Молчание. А Кулида и корова уже состязаются в спринтерском беге. Замечаю, что на противоположной стене вынуты два верхних бревна. Если разбежаться… Что значит лучший игрок баскетбольной команды! Молодец, Кулида! Вот это прыжок! Только сапоги мелькнули под крышей. Но ситуация осложняется, теперь уже я становлюсь объектом пристального внимания этого двурогого существа. Жалобно канючу в дверные доски:

— Братцы, пустите! Век не забуду! Табак отдам! Боевые сто грамм в рот не возьму. Пустите, черти! Я ж не тореадор!

— Будешь!

— Возьми полешко вместо шпаги…

— Снимай гимнастерку, заменит плащ. И опять же — легче бегать!

— Тореадор! Смелее в бой! — Это голос Бориса. Тоже мне друг. Но полешком вооружаюсь и стараюсь держаться ближе к коровьему хвосту. А за стеной вопят, как на стадионе:

— Давай! Давай!

— Смелей, тореро!

Мне отвечать некогда. С тоской поглядываю на спасительную дыру под крышей, прикидываю, что мне такую высоту не одолеть, и бегу. Не поймешь, кто за кем гонится — то ли корова за мной, то ли я за коровой. Подхватываю одно полешко и бросаю его у стены, где недостает двух верхних бревен. Второе полешко ложится на первое. Так. Теперь сильный рывок. Коровьи рога ударом в мягкое место помогают приобрести достаточное ускорение, и я шлепаюсь в снег по ту сторону сарая. У-ух!

Рывком распахиваю дверь общежития. Бешено стучит сердце, и дыхание, как у загнанной лошади. Дневальный отрывает нос от книги.

— Т-с-с! — предупреждающе поднимает он палец. — Эскадрилья отдыхает перед полетами.

— Отдыхает? — невольно перехожу на шепот и оглядываюсь: действительно, все лежат на нарах.

— Отдыхают?.. А я… я у вас тореадором выступаю?

Дневальный молча прикладывает палец к губам. Я тоже молча достаю пистолет и восемь раз стреляю в потолок.

— Салют, камарадос!

— Привет, старина! — Борис притягивает меня за руку к себе на койку. — Не сердишься, друже?..

Разве можно сердиться на друга? Тем более что он…

Эх, Борис, Борис! Я-то знаю, почему все реже и реже рокочут струны твоей гитары. Уж если ты и берешь ее в руки, то совсем не для нас. Знаю, почему ты все чаще уходишь к широкому плесу Днепра и что за беспокойная чертовинка появилась в твоих серых глазах. Впрочем, ни для кого уже не секрет, зачем вечерами появляется у самолетов тонкая, как днепровская тростинка, фигурка Тоси. Нет, не меня провожает она в полет, не мне навстречу распахиваются ее глаза, которые не в состоянии скрыть тревогу.

Эх, Борис, Борис, любит Тося тебя, черта!..

С Борисом мы друзья. Пришел он к нам в полк больше года назад вместе с Иваном Казюрой. Оба они окончили истребительное училище, летали на И-15 и на «Чайке»,[17] и на первых порах во всем их поведении чувствовалось нескрываемое пренебрежение к нашим тихоходам. Как же — летчики-истребители! Но первые же полеты на бомбежку показали, что и на наших «стрекозах» надо уметь летать, надо осваивать тактику ночного боя.

Вначале между мной и Борисом, назначенным в нашу эскадрилью, пролегло было скрытое соперничество, которое обычно возникает между молодыми летчиками. Мы оба были младшими летчиками в звеньях, то есть находились на первой ступени продвижения по воинской службе и ревниво следили за успехами друг друга. Если командир эскадрильи хвалил на разборах полетов Бориса, я принимал это как упрек в свой адрес. Если командир отмечал мой успех, Борис с трудом сохранял равнодушие. Но все это в прошлом. Теперь мы оба командиры звеньев. Позади сотни боевых вылетов, сотни боев. От былого соперничества не осталось и следа. Зато налицо симпатия, привязанность и искренняя дружба — ненавязчивая, спокойная, настоящая мужская дружба, в которой нет места недомолвкам и мелочным копаниям в душе. Мы понимаем друг друга без слов, нам стоит только взглянуть друг другу в глаза.

Однажды в свободный от полетов вечер, накануне Нового года, Борис пригласил меня в общежитие к девчатам из нашего БАО. До этого вечера я как-то не обращал внимания на них. Одетые в одинаковую мешковатую зеленую форму и кирзовые сапоги, все они выглядели на одно лицо. Недаром острые на язык солдаты называли их не иначе как «Воен-Машами». На этот раз девушки были в платьях. В обыкновенных гражданских платьях. Каждая в своем, и каждая — разная! И от этого все их лица стали тоже не похожими друг на друга. И вообще, я увидел вдруг в наших девчонках женщин. Это открытие настолько озадачило меня, что я весь вечер просидел в дальнем углу комнаты, так и не решаясь вступить в общий разговор.

Зато Борис сразу овладел вниманием девчат. Он знал уйму песен, хорошо аккомпанировал на гитаре и к тому же обладал довольно приятным баритоном. И Тося весь вечер не отходила от него. Рядом с ним, статным красавцем, она казалась еще меньше, еще стройнее и выглядела скорее девчонкой-школьницей, а уж совсем не солдатом. Что их влекло друг к другу, таких разных, таких непохожих? Музыка? Песни? Только позже я понял, что это была любовь. Та самая любовь, что всегда приходит неожиданно, не считаясь даже с войной.

Любовь… А измученная земля за Днепром задыхается в огне пожарищ, в смрадной вони трупов. Изрытая шрамами окопов, разорванная бомбами, залитая кровью, она хочет мира и покоя. Над линией фронта повисла обманчивая тишина. С наступлением темноты под мерным топотом солдатских сапог вздыхают дороги. С наступлением темноты приглушенно урчат моторы, лязгают танковые траки. Фронт подтягивает резервы, сосредоточивает силы для будущего удара.

В ночной тишине растворяются запахи полевых цветов. Запахи любви.

Полк отдыхает. Но на аэродроме техники готовят самолеты, подвешивают бомбы и набивают патронами металлические звенья пулеметных лент.

Эх, любовь…

В землянке КП, под накатом из неошкуренных бревен, выстроились шесть экипажей. Проверенных, опытных, обожженных пороховым дымом и спаянных боевой дружбой, единством взглядов и мыслей. На правом фланге лейтенанты Обещенко и Зотов, за ними капитаны Семаго и Швецов, старший лейтенант Мартынов и лейтенант Шамаев, затем лейтенанты Казюра и Краснолобов, Гаврилов и Кисляков и, наконец, я со своим неизменным штурманом лейтенантом Пивнем.

Командир полка вполголоса зачитывает боевой приказ. Маршрут Бориса на сегодня снят. Борис провожает меня к самолету, помогает натянуть лямки парашюта, а сам при этом нетерпеливо поглядывает в сторону землянки КП.

— Ладно уж, иди. Ждет!

— Угу. Ни пуха… Встречу!

— Поверил. Катись уж… Ромео!

Борис не знает, как я ему чертовски завидую. Да, завидую. Потому что он до краев заполнен любовью и живет только ею, живет только в настоящем времени — полностью и всласть.

Ландин проводит ладонью по крылу, и непонятно, кому адресованы его слова — мне или самолету:

— Поскорей возвращайся, старик…

А из-за леса, под всхлипывание расстроенного баяна, доносится обрывок полковой песни:

Я защелкиваю карабин парашюта и переваливаюсь через борт кабины.

— От винта!

— Есть!

Тугая струя воздуха отбрасывает назад огоньки старта. В их мерцающем свете мелькают чьи-то темные силуэты. Кто-то машет руками. Может, это Ландин? А может, Борис и Тося?

Эх, Тося! Сегодня растает, непременно растает льдинка тревоги в твоих глазах. Сегодня ты будешь смаковать, как старое вино, каждую минуту покоя и тишины — свое тревожное военное счастье…

…Над линией фронта нас встречает привычный фейерверк — вспышки ракет, мерцание огоньков выстрелов. Сквозь сверкание огненных трасс и разрывы зенитных снарядов входим в лагерь противника, чтобы узнать его тайное из тайных — передвижение и дислокацию войск.

Наверное, в эфире и по проводам полевых телефонов уже несутся тревожные предупреждения:

— Ахтунг! Ахтунг! Русские разведчики в воздухе!

Наверное, сворачивают на обочины автоколонны, прячутся в укрытия танки. А мы до боли в глазах всматриваемся в очертания знакомых перелесков, дорог, деревень. Напряженный взгляд отыскивает в редколесье у проселочной дороги какие-то бесформенные пятна. Вчера их здесь не было.

— Что бы это могло быть? — спрашиваю у Николая.

— Могут быть автомашины, а то и танки. Все может быть.

— Проверим?

Николай перебрасывает на борт турель пулемета, и к земле несется голубой пунктир короткой очереди. Несколько пуль рикошетят о темные предметы.

— Танки! Коля, танки!

— Разведчик не может предполагать — он должен знать! — наставительно замечает Николай.

— Заходи для фотографирования. Снимок — документ. Вникаешь?

— Профессор!

Пока я строю заход, Николай успевает произвести расчеты. Небо полыхает вспышками фотобомб. В их ослепительном свете успеваю заметить торчащие из-под наваленных ветвей длинные стволы пушек.

Немцы поняли, что обнаружены, и ощерились огнем зениток. Вокруг нашего самолета хлопают разрывы, проносятся огни пулеметных трасс.

Мы уклоняемся от выстрелов и идем дальше вдоль намеченного маршрута, не сбросив на головы врага бомбы: рисковать мы не имеем права, добытые сведения дороже одного подбитого или уничтоженного танка.

И опять всматриваемся в черноту ночи, опять стараемся увидеть, понять, разгадать.

Поворот, еще поворот, и мы ложимся на обратный курс. Николая явно беспокоят неиспользованные бомбы.

— Если ничего не обнаружим, ударим по огневым точкам на переднем крае. Поможем пехоте, — успокаиваю я его.

Наш маршрут проходит недалеко от Бобруйска. Где-то рядом в темноте затаился город, занятый врагом, на северной окраине которого большой вражеский аэродром. «Ударить бы по нему, — мелькает в голове мысль. — Сейчас на аэродроме, должно быть, полно бомбардировщиков и истребителей». О существовании этого аэродрома мы знаем давно, но почему-то до сих пор еще нет приказа об его уничтожении. Ну что ж, обойдем его стороной…

И вдруг темнота ночи раскалывается острыми мечами прожекторов, суматошно обшаривающих небо. В воздухе вспыхивают ФОТАБы, и тут же лучи вражеских прожекторов сходятся вместе на светлой точке самолета. Мгновенно включается вся зенитная оборона аэродрома. Снаряды, кажется, прошивают насквозь светлячок самолета. Решение приходит само собой. Увеличиваю обороты двигателя. Самолет послушно набирает высоту.

— К атаке, Николай!

— Есть!

Немцы, увлеченные боем, не замечают нашего приближения. Тем лучше!

Одновременно с разрывами наших бомб на земле на нас обрушивается шквальный огонь. Лучи прожекторов режут глаза, слепят, давят. Все внимание приборам! Только бы не потерять пространственное положение. Тогда конец…

Беспрерывно маневрируя, стараюсь вырваться из гремящего огня, из ослепительного света. Но он повсюду. И вдруг — тишина. Разворачиваю самолет к востоку, и тут вновь проносятся огненные трассы. Только теперь они идут не с земли, а откуда-то сверху. Неужели я потерял пространственное положение и не заметил, как самолет перевернулся вверх колесами?

— Справа в хвосте истребитель! — кричит Николай.

Ага, все становится на свои места. Значит, на этом участке фронта у немцев появились ночные истребители, которых раньше не было.

Николай отстреливается от истребителя, но ослепительный свет прожектора мешает ему вести прицельный огонь, так же как мне пилотировать.

Уже почти теряя надежду вырваться из огненного плена, тяну штурвал на себя и одновременно даю правую ногу. Наш самолет кувыркается в какой-то замысловатой фигуре. Из фюзеляжа в лицо летит мусор, забытый техником гаечный ключ больно ударяет по голове.

А лучи прожекторов шарят уже выше нас. Чтобы опять не попасть в их коварный свет, продолжаю резкое снижение, но, опережая нас, вновь летят огненные трассы, выпускаемые вражеским истребителем. На какой-то миг замечаю выше впереди темный силуэт, задираю нос и нажимаю гашетки эрэсов. Истребитель шарахается в сторону и пропадает в ночи…

Жаль…

В эту ночь погиб Борис Обещенко. Это его самолет серебряным светлячком метался в лучах прожекторов, это к нему мы спешили на помощь…

Проводив нас, Борис вернулся в землянку КП, где пахло дымком и густым запахом свежескошенного сена, где у полевых телефонов сидела Тося. Его Тося! Борис пристроился на дощатых нарах, любуясь ловкими движениями ее рук, золотыми в отблеске электрического света локонами, разбросанными по плечам. Он весь отдался тому молчаливому, нежному созерцанию, на которое способны только влюбленные.

Когда пришла телеграмма с приказанием заснять вражеский аэродром у Бобруйска, Тося передала узкий листок бумаги командиру полка. Он внимательно прочел содержимое и молча протянул Борису.

Борис мог не лететь, его экипажу предоставили отдых. В своих мечтах он уже распланировал каждую минуту счастья, которое дарила им сегодняшняя ночь. Вот сменится Тося, и они уйдут в благоухание майских трав… Он мог не лететь, но в полку не было лучших мастеров фоторазведки, чем экипаж Обещенко — Зотов.

Командир полка лишь пристально взглянул на Бориса, тот молча наклонил голову и взял в руки шлем.

— Борис! — взволнованно вскрикнула Тося, заставив его вздрогнуть.

— Спокойно, Тося, — ответил Борис, положив на ее плечо широкую ладонь. — Через пару часов встречай. Как раз к концу смены…

Тося на миг приникла щекой к его руке. Борис улыбнулся, и ответная улыбка скользнула по губам Тоси. Улыбка, скрывшая страх. Как тяжело провожать! А разве легче встречать, зная, что завтра он опять уйдет в это страшное небо? Но об этом Тося не скажет Борису. Она будет молчать. Только подушке на постели в девичьем общежитии доверяет Тося свои тревоги, свой невысказанный страх за него. А тут надо улыбаться, надо верить в свое счастье. Надо!

— Я «Луна». Слушаю вас, я «Луна», — улыбается Тося. — Двадцать первый, вас просит тринадцатый. Соединяю. Я «Луна»…

А слезы без спроса наполняют глаза.

Борис идет к самолету и, вспоминая добрую улыбку Тоси, тоже улыбается. Своей Тосе…

Самолет, загруженный только фотобомбами, легко набрал высоту, подминая под крылья темноту ночи. Ровно гудит двигатель, отблески голубого выхлопа веселыми зайчиками заскакивают в кабину, на мгновение освещая склоненное лицо штурмана.

— Считаешь? — интересуется Борис.

— Уже рассчитал, — отвечает Зотов. — Боевая высота тысяча пятьсот метров. Курс триста градусов. Пройдем под углом к посадочной полосе.

— Что же, задумано неплохо.

Медленно текут минуты полета.

Медленно скребет самолет высоту.

— Тысяча пятьсот.

— Добро. Так держать.

Внизу едва заметный свинцовый блеск. По нему угадывается река. Борис доворачивает к реке. Где-то там, на противоположном берегу, Бобруйск, на окраине которого цель — вражеский аэродром. Борис прибирает обороты двигателя, и рев сменяется негромким бормотанием. Николай Зотов приникает к прицелу.

— Десяток градусов влево! Так держать!

Борис смотрит только на приборы. Города, растворившегося в чернильной темноте, он не видит. Но Борис знает, что на звук мотора уже поворачиваются чуткие уши звукоуловителей, и расчеты зенитчиков лихорадочно высчитывают скорость, высоту, дистанцию…

Надо успеть. Надо отснять цель до первых залпов, до ослепительного света прожекторов!

Надо!

Вспышки фотобомб следуют одна за другой — серией. Борису даже кажется, что он ощущает щелчки затвора фотоаппарата, — так натянуты нервы.

А земля уже изрыгает огонь зениток и протягивает к нему цепкие лучи прожекторов. Борис увеличивает скорость и со снижением уходит на запад, во вражеский тыл, чтобы сбить с толку, обмануть противника. Маневр удался. Лучи прожекторов шарят на востоке, в пустынном небе. Туда же направлен и заградительный огонь.

— Повторим с обратным курсом, — предлагает Борис. — Для гарантии.

— Снимки должны получиться, Борис, — отвечает Зотов. — Ты смотри, как фрицы злобствуют!

— И все же надо повторить заход. Завтра сюда пойдут штурмовики и истребители. Надо снять всю систему обороны. Наши снимки спасут не одну жизнь летчиков…

— Тогда заходи! Разворачивайся на курс сто пятьдесят градусов. Да набери еще двести метров высоты. Так! Хорошо! На боевом!

Огненные хлысты пулеметных трасс полосуют небо. Прожекторы мечутся из стороны в сторону, пока один из них не натыкается на самолет. Тогда к нему присоединяются остальные.

В ослепительном свете прожекторов теряется чувство самолета — особое чувство летчика, которое позволяет ощущать самолет как продолжение своего тела, — нарушается восприятие пространства и времени. Даже перед нацеленным объективом фотоаппарата каждый человек чувствует себя скованным и будто деревенеет. А в мертвящем свете прожектора к этому значительно усиленному ощущению прибавляется еще одно — летчику начинает казаться, что он, совершенно голый, выставлен на всеобщее обозрение земли. Вот почему считаные секунды полета в свете прожекторов превращаются в бремя часов, пронизанных к тому же взрывами снарядов. Что и говорить, ощущение не из приятных. И чтобы вернуться в реальный мир действительности, надо восстановить контакт с человеком, услышать хотя бы его голос.

— Вот гады! — кричит Борис. — Засветят нам пленку!

— Не засветят! — смеется Зотов. — Зато показали всю свою оборону! Снимаю, Борис!

— Давай!

— Порядок! Можно отворачивать!

Борис не отвечает. А самолет почему-то идет по прямой, медленно теряя высоту. Уже остались позади лучи прожекторов, стих огонь зениток. И тут Зотов обращает внимание на плексигласовый козырек своей кабины: он покрылся темными пятнами.

— Борис!.. Николай Зотов хватается за второй штурвал и ощущает его непомерную тяжесть.

— Борис!..

Встречный поток воздуха размазывает по козырьку штурманской кабины темные пятна, и они превращаются в полосы.

Полосы струятся к краям козырька, и ветер забрасывает капли в кабину Зотова. Он ощущает на губах солоноватый вкус крови…

Борис мог не лететь, но он был коммунистом.

Сколько суровой беспощадности в слове «был»…

Полк в скорбном молчании выстраивается вокруг светлого холмика земли.

Рядом со мной, склонив голову на мое плечо, стоит первая и последняя любовь Бориса.

— Мы разобьем врага! Смерть — за смерть! Кровь — за кровь!..

Мы молчим, и наши глаза сухи. Плачет одна только Тося. Разве эти гневные слова вернут ей Бориса, разве спасут ее любовь? Плачь, Тося. Говорят, слезы снимают боль с сердца. А память? Как быть с нею? Но ты не думай об этом, ты плачь, Тося…

День и ночь идет подготовка к наступлению. Каждую ночь полк вылетает на боевое задание.

Узкий плацдарм на левом берегу Днепра острым клином вошел в линию фронта на стыке двух наших армий и не на шутку беспокоит командующего фронтом генерала Рокоссовского: ударят немцы в тыл нашим войскам и сорвут намеченное наступление. Для ликвидации плацдарма необходимо уничтожить мост — единственную артерию, питающую плацдарм, поддерживающую его живучесть. Уничтожение моста поручено нашему гвардейскому полку.

Уже которую ночь, прорываясь сквозь плотный заградительный огонь, наши самолеты сбрасывают бомбы, но мост невредим, как будто его кто-то заговорил, и опять по нему идут эшелоны.

Полк теряет экипажи, самолеты, а мост цел. Бомбы либо проскальзывают в просветы между металлическими фермами, либо вырывают небольшие куски балок, и тогда саперы противника тут же наваривают новые.

Уничтожить мост во что бы то ни стало! Это приказ фронта. А как это сделать?

Неизвестно у кого — то ли у Николая Нетужилова, то ли у штурмана эскадрильи Владимира Семаго, с которым он последнее время летает, родился этот простой и донельзя дерзкий план. Но оба держат его в тайне даже от командира полка, которого чуть ли не ежеминутно теребит то штаб дивизии, то штаб армии с одним и тем же требованием — мост! И все же, узнай командир полка, что задумали Нетужилов и Семаго, их план потерпит крах. Вот почему они молча наблюдают за тем, как оружейники подвешивают бомбы под их самолетом. И только когда оружейники переходят к другим самолетам, Семаго переставляет взрыватели бомб с положения мгновенного взрыва на замедление, а Нетужилов скрепляет бомбы между собой припасенным для этого стальным тросом. Первая часть плана выполнена!

Взвивается зеленая ракета — сигнал к вылету, и самолеты один за другим уходят в ночное небо, за линию фронта, к злополучному мосту.

Для выполнения основной части плана Нетужилову и Семаго надо снизиться до предельно малой высоты и пройти точно над полотном дороги. Тогда бомбы, связанные тросом, запутаются в фермах, и общий взрыв разрушит мост.

Самолет на малой высоте подходит к цели. Нетужилов включает бортовые огни:

— Готов, Володя?

— Готов!

Самолет выходит на боевой курс.

Наверное, фашистские зенитчики озадачены необычным видом самолета, идущего на мост с зажженными огнями. На секунду стихает огонь, но тут же обрушивается с новой силой. Теперь зенитки ведут огонь по ясно видимой цели, по самолету, обозначившему себя бортовыми огнями.

А мост горбатится, выгибается навстречу. Опадают водяные столбы разрывов, и вроде бы слабеет огонь противника. Это друзья-однополчане, поняв маневр Нетужилова и Семаго, прикрывают их своим огнем. Голубые пунктиры пулеметных трасс и яркие полосы реактивных снарядов исчерчивают небо в сторону зенитных батарей.

За хвостом самолета глухо ухают разрывы бомб. Взрывная волна догоняет самолет, и он подпрыгивает на ее упругом теле. Вновь сатанеют фашистские батареи. И вдруг страшная боль в ноге сдавливает сердце, затрудняет дыхание летчика.

Глаза затягиваются багровым туманом…

— Бери управление, Володя, — едва выдавливает короткую фразу Нетужилов. — Бери…

В землянке КП врач полка разрезает пропитанные кровью обрывки комбинезона. Нетужилов, сдерживая стон, скрипит зубами:

— Скажи, доктор, буду летать?

Врач не отвечает. Он пытается наложить жгут, пытается остановить кровотечение.

— Не молчи. Скажи… буду?

— Мужайся, Коля. Боюсь, что придется ампутировать.

Нетужилов закрывает глаза. Молчит в «санитарке», которая прыгает по выбоинам полевой дороги. Молчит и в госпитале.

И еще долго болит раздробленное снарядом колено, болит простреленная ступня… Если эта боль приходит во сне, Нетужилову кажется, что ампутации не было, что нога еще поболит немного и перестанет и тогда он пойдет на аэродром и будет летать… Но он уже не летал…. Без ног не летают.

Уже ближе к концу войны, в случайном разговоре о прошлых боях, Володя Семаго поделился этим тайным способом бомбардировки вражеских объектов. И удивительно, что тогда же эта авантюрная идея пришла в голову мне и штурману Николаю Ждановскому, а мой преданный Ландин где-то добывал куски стального троса и не раз крепил им две «сотки», подвешенные под фюзеляжем нашего самолета, впереди было еще ох как много мостов!..

На КП настойчиво пищат зуммеры полевых телефонов:

— «Венера», я «Ястреб»! — вызывает Тося штаб дивизии. — Товарищ гвардии подполковник, «Венера» слушает!

— «Венера»? Товарищ тридцать первый? Докладывает «Ястреб-Один». Цель накрыта! Нет, имена их неизвестны. Так точно. Все на базе. Тяжело ранен лейтенант Нетужилов. Есть! Хорошо. Передам. Служу Советскому Союзу!..

Командир осторожно, будто очень хрупкую вещь, кладет трубку на стол рядом с Тосей и легким движением пальцев касается ее волос:

— Вот так, дочка… Война. И спрячь слезы! Еще многие не дойдут до Победы. Нелегок к ней путь. Запомни, Тося, нелегок!..

Командир поворачивается к летчикам:

— Товарищи! За уничтожение моста командир дивизии всем объявляет благодарность. Сегодня утром войска Белорусского фронта переходят в наступление. Приказано ударить по переднему краю противника, проложить путь пехоте. По самолетам, друзья!..

Эта безвестная деревушка на берегу Днепра, приютившая полк на длинном пути войны, сохранилась в памяти навсегда. В Щитне могила Бориса. Вот уже много лет я собираюсь приехать в Щитню каким-либо погожим майским днем и не решаюсь. Нет, я не страшусь встречи с прошлым, я просто боюсь… Боюсь, что все покажется не таким, как это отпечаталось в памяти. Уже не раз было так, что, навестив какой-либо город или деревушку, что оказались на нашей тяжелой военной дороге, я не находил там ничего прежнего, знакомого, близкого…

Понимаю, что жизнь не стоит на месте, она изменяется. Меняется и лицо нашей страны. Возникают новые города, обновляются старые, и однажды знакомая с детства улица становится вдруг чужой. И в сердце откладывается какая-то горечь. Уж так устроен человек, что все прошлое ему всегда особо дорого. Не случайно он вспоминает свое прошлое с любовью. Может, это оттого, что с возрастом люди становятся сентиментальными. А может, люди дорожат своим прошлым потому, что оно связывает их, живых, с теми, кого уже нет. Так или иначе, но я никак не решусь посетить белорусскую деревушку Щитня, где похоронен мой друг Борис Обещенко. Ту самую Щитню, которая увековечена нашей памятью в немудреной песенке, сочиненной нашими полковыми поэтами Иваном Шамаевым и Николаем Кисляковым на музыку Володи Мехонцева и Николая Ширяева. Песенку, которую под звон гитары любили спеть Тося с Борисом: