"1000 ночных вылетов" - читать интересную книгу автора (Михаленко Константин)

Огонь на себя

В этот полет летчики пойдут без штурманов. В задней кабине каждого самолета, где место штурмана, уложены мешки с продовольствием, ящики с боеприпасами, медикаменты. На обратном пути в освободившиеся от грузов кабины сядут раненые бойцы конного корпуса генерала Белова, что рейдирует по ближним тылам противника, громя коммуникации и уничтожая тыловые гарнизоны.

Конники Белова связались по радио со штабом нашей армии, указали район, подобранный для посадки, и обусловили сигналы, по которым наши летчики смогут определить посадочную площадку. Сигналы просты: четыре костра, образующие прямоугольник, — границы посадочной площадки. Площадка должна быть на лесной поляне. Все кажется предельно просто. Но я в течение дня не отстаю от Федора и заставляю его — в который раз! — вычерчивать на память путь от нашего аэродрома до лесной опушки в тылу немцев и обратно. Наверное, Федору надоели до смерти мои придирки, мои наставления, и он с удовольствием плюнул бы на все и ушел. Но чего не сделаешь во имя дружбы! Он чертыхается и вновь чертит, чертит:

— Вот здесь, Федя, от деревни отходят две дороги, а у тебя одна. Повтори всю схему.

— Послушай, а не послать ли тебя к черту?

— Федя!

— Если вычерчу без единой ошибки — отстанешь?

— Клянусь!

Опять и опять вычерчивает Федор схемы и шутливо брюзжит, сетуя на свою судьбу, на придирчивого штурмана:

— Всю жизнь мне не везет: то одно, то другое, а теперь вот ты на мою голову! Смотри — все уже начертили, подготовились и в козла режутся, а ты? Откуда ты взялся, наказание мое!

«Брюзжание брюзжанием, а район надо знать на память твердо. В ночном полете не очень-то воспользуешься картой. И к этому выводу мы с тобой, Федя, пришли еще в первом полете», — думаю я.

Я провожаю Федю к самолету. Это не тот самолет, на котором мы летаем обычно. Наш ремонтируют, а это совсем новый. Федор залезает в кабину, усаживается, пытается приподнять сиденье. Оно заело, не двигается.

— Вот черт, низко! Что бы подложить?

Мне под руку попадается сумка с запасными дисками для ДА.[3] Протягиваю ему один диск:

— Подойдет?

А Федор улыбается, опять копошится в кабине:

— Давай еще один! Или сразу парочку.

— Эх, не вышел ты ростом, командир! — не могу сдержать улыбку. — Мал ты у меня, мал.

— Дуб вон тоже в небо тянется! А толку? Дубина — дубиной!

Взвивается в небо зеленая ракета — сигнал к вылету. В мерцающем свете мне видно улыбающееся лицо Федора. Он высовывает из кабины громадную меховую рукавицу с оттопыренным большим пальцем:

— Порядок!

Я смотрю вслед рулящему самолету Федора, смотрю, как он бежит вдоль тусклых огней старта, смотрю до тех пор, пока самолет не тает в глубине звездной ночи.

Еще в сумерках увел девятку первой эскадрильи командир полка. В этом полете он ведущий.

Командир эскадрильи, младший лейтенант Уразовский, идет замыкающим.

Вторую эскадрилью — три звена по три самолета, ведет комэск-два лейтенант Брешко. Он идет по большому кругу над аэродромом и ждет, когда к нему пристроятся ведомые — звенья младших лейтенантов Елина и Фёклина. В звене Фёклина и мой Федя.

Вчера полк имел аналогичное задание, но оно не было выполнено. У ведущего девятки комэска Брешко вдруг забарахлил мотор, и он вынужден был вернуться на аэродром. Никто из летчиков не гарантирован от неисправностей в моторе. К тому же наши самолеты не оборудованы радиостанциями, командир не может передать командование своей девяткой кому-то другому, не может даже предупредить о случившемся. Разве он виноват? Видимо, поэтому сегодня по приказу командира полка в каждой эскадрилье определен заместитель командира. Он идет замыкающим, чтобы видеть маневр всей девятки, и готов в случае необходимости выйти вперед и взять на себя командование.

По слухам, инженер полка капитан Косырев, осмотрев и опробовав мотор брешковского самолета, нашел его в порядке. Что же, Брешко струсил, что ли? Говорят, что так и есть. Уверяют, будто командир полка имел с Брешко на сей счет уже разговор и обещал отдать его под трибунал, если мотор «забарахлит» еще раз.

Говорят, говорят… Что же, так устроены люди. И летчики, к сожалению, не исключение. Обвинить человека ничего не стоит. И если тебя в чем-то обвинили, попробуй, докажи обратное!

А мне лично Брешко нравится. И к черту все эти разговоры! Разве может такой бравый, подтянутый офицер быть трусом? Ерунда! Стоит только сравнить его с любым летчиком, призванным из запаса, и станет ясно, что они ему не чета. Вот хотя бы с командиром моего звена младшим лейтенантом Фёклиным.

Я представил его тщедушную фигурку, наряженную в защитную гимнастерку и брюки «на вырост». Складки на животе, складки на спине, жеваные, гофрированные брюки… Разве это офицер? Сугубо штатская личность. А как он рапортует начальству, как подает команды, как приветствует! Будто отгоняет назойливых мух. Ну, разве идет он в сравнение с лейтенантом Брешко? Дудки! От Брешко так и веет воинской доблестью. А Фёклин? И фамилия-то у него девичья — Фёклин! Быть бы ему бухгалтером или сельским врачом!..

Брешко уверенно ведет свой самолет по большому кругу. Представляю, каком обращается к штурману лейтенанту Черненко:

— Как там? Подтянулись?

— Подтянулись! Можно ложиться на курс, товарищ командир, — отвечает штурман.

Брешко доворачивает свой самолет на заданный курс. Рядом и позади идут самолеты эскадрильи. Идут в плотном строю так, чтобы не потерять ведущего, не нарушить порядка.

В звене младшего лейтенанта Фёклина правым ведомым идет Федя Маслов.

Командир эскадрильи набрал высоту. Набрала высоту и вся девятка. Федор неотрывно смотрит на самолет ведущего, боясь потерять заданную высоту и дистанцию. Это отнимает у него почти все внимание, но каким-то боковым зрением, почти интуитивно, он время от времени смотрит на землю и сравнивает очертания проплывающих внизу ориентиров со схемой, твердо отчеканенной в памяти. Вот небольшой массив леса, напоминающий формой сапог. Носок «сапога» должен упереться в реку. За ней — линия фронта.

Федор бросает взгляд на высотомер: тысяча метров. На этой высоте и предполагалось пересечь линию фронта. Минут через двадцать они снизятся до шестисот метров. Так легче пройти по возможности незаметно к лесной опушке, где уже ждут конники Белова.

Впереди, чуть правее курса, поднимаются желтые цепочки трассирующих снарядов. «Первая эскадрилья проходит линию фронта», — отмечает в уме Федор. «Ведущий резко уклоняется влево. Наверное, хочет обойти зенитки, — продолжает рассуждать Федор. — Но почему он берет к югу? Там же перекресток железной и шоссейной дорог, узловая станция! Там зенитки!»

Эти слова Федор может произнести про себя, может их прокричать: все равно его никто не услышит. И нельзя нарушить строй. Нельзя выйти вперед, нельзя повести за собой девятку. Дисциплина.

Зенитная оборона станции включается мгновенно. Три прожекторных луча врезаются в строй девятки общим слепящим пучком. Огненной россыпью несутся в небо снаряды.

Федор еще некоторое время держится хвоста ведущего, но самолет слева угрожающе надвигается на его крыло, и Маслов, уменьшив обороты двигателя, отваливает в сторону, в спасительную темноту. Выше его, в перекрестии прожекторных лучей, вспыхивает красная точка пламени. Она увеличивается и стремительно срывается к земле. Один прожекторный луч отделяется от общего снопа и провожает горящий самолет до земли. Ближний лес озаряется вспышкой взрыва.

Когда летчик погибает так, сгорая как комета в воздухе, его уже никто не будет ждать. Здесь все предельно ясно — чудес не бывает. Вспыхнула и погасла чья-то жизнь. Чья, об этом друзья узнают на земле. Труднее, когда самолет уходит в ночь и растворяется в неизвестности. Товарищи еще долго будут оставлять место за столом пропавшему без вести другу, будут получать на него пайковые папиросы и бережно складывать их на его пустую койку. Даже когда на его место придет новичок, друзья захотят видеть в нем того, к которому они привыкли, которого нет. Их будет раздражать в новичке иная манера говорить и то, как он ходит, как ест и пьет. Он не тот! Не тот, кого им хотелось бы видеть. Нет ничего дороже пережитых вместе минут опасности, дороже разделенных военных невзгод, и старых друзей не создашь вновь. Трудно новичку войти в этот замкнутый круг дружбы. Для этого необходимо время и новые испытания. И если однажды вспыхнет в ночи его самолет или просто не вернется на свой аэродром, его сослуживцы будут ревностно хранить и его место, вдруг заметив, что он уже давно вошел в их сердца частицей своего «я», замкнув разорванное кольцо Дружбы.

Когда глаза после ослепительного света прожекторов привыкли к темноте и стали различать стрелки приборов, Федор взглянул на высотомер: четыреста метров. Посмотрел вниз: большой массив леса, поляна, опять лес, дорога, круто сворачивающая к югу. Значит, надо взять чуть севернее. Вот так. Теперь деревни с вражескими солдатами останутся в стороне.

Федор оглянулся: темнота! Ни одного выхлопа из мотора близко идущего самолета. Один. Вот тебе и на! Придется идти к цели самостоятельно.

Еще час полета, час непрерывного сравнивания плывущей внизу земли со схемой в памяти, и вот он, нужный лесной массив. Где-то здесь должна быть посадочная площадка. Да вот она! Четыре костра, как предупреждали. А это? Это что за огни?! Две посадочные площадки?.. Ерунда какая-то. Что бы это могло значить? Неужели немцы перехватили радиограмму и выложили такие же костры, обозначив ими ложную площадку? Но как проверить? Как узнать, какая площадка наша, а какая ложная? Пока он лихорадочно искал ответы на эти вопросы, подтянулась эскадрилья, и теперь над кострами кружится не один только Федор. И все летчики в недоумении.

Значит, кто-то должен рискнуть. Без этого не определить, где свои, а где враги. Кто же на это решится? Кто?

Говорят, в минуту смертельной опасности человек вспоминает весь свой жизненный путь и готовится к смерти. Не знаю. Не берусь судить о правильности такого суждения. Мне кажется, что даже перед смертью в голову могут прийти самые обыденные и самые нелепые мысли. О чем угодно. Только не о смерти! Человек рожден для жизни, и он хочет жить. Разве думал о смерти Александр Матросов, закрывая грудью вражеский пулемет? Или искал смерти капитан Гастелло, направляя подбитый самолет на врагов? Нет, они хотели жить!

И не о смерти думал парторг эскадрильи, командир звена с такой девичьей фамилией — Фёклин! Убежден, что он думал о жизни. О жизни товарищей, которые кружили рядом в небе. Возможно, он думал о миллионах советских людей, над которыми нависла угроза коричневой чумы фашизма, о замученных и убитых, о сожженных заживо и повешенных, чьи трупы он видел сам на освобожденной земле Подмосковья. А может, вообще ничего такого не было у него в мыслях. Просто знал он, что кто-то должен рискнуть, кто-то должен сесть первым. И этим первым решил стать он, коммунист и парторг! Поэтому он включил аэронавигационные огни — АНО, чтобы его самолет видели все остальные. Для этого он сделал круг над кострами и, обозначенный цветными огнями, беззащитный, пошел на посадку.

К светящимся в темноте огням самолета Фёклина стали подтягиваться остальные. И ближе всех оказался Маслов. Федор не знает, кто там впереди так решительно идет на посадку, но он уже не может отступить и тоже обозначает себя огнями АНО.

А Фёклин включает посадочную фару, и свет ее скользит по ровной поверхности снега. Вот Фёклин садится, разворачивается и рулит к кострам.

— Свои, свои! — сам того не замечая, кричит Маслов. Наблюдать за самолетом Фёклина уже нет возможности: приближается земля, надо выровнять и посадить свой самолет.

Удар по сиденью чуть не выбрасывает Федора из кабины. Перед глазами проносятся желтые светлячки трассирующих пуль. Федор резко дает газ, мотор ревет на взлетной мощности, и самолет, едва зацепив лыжами снег, вновь взмывает в воздух. А на земле, рядом с темной стеной леса, трассирующие пули прошивают горящий самолет Фёклина…

Огненный факел горящего самолета навсегда сохранится в памяти Маслова и со временем сольется в единое с образом Фёклина, скромного, незаметного товарища, который отдал свою жизнь для спасения жизней других. Пламя — не памятник. Память о погибших друзьях хранит сердце. И воспоминания о них жгут его неутоленной ненавистью. Она останется на всю жизнь. Останется болью минувшего, болью утраченного. Прошедшие годы войны будут вспоминаться по этим пламенным вехам, и они, ушедшие навсегда, будут незримо присутствовать среди нас повсюду. Мы не в силах вычеркнуть их из сердца; не в силах забыть. Члены одной семьи крылатого братства, сыновья единой матери — Родины, такими мы и останемся. Мертвые и живые…

Маслов делает еще один круг над догорающим самолетом. Последний. Прощальный. Он уже искусал в кровь губы, он охрип от своей бессильной ярости, от невозможности вот сейчас, сию минуту отомстить за смерть товарища. Он прощается с другом, еще даже не зная, кто же он, этот смельчак?

Самолеты заходят на посадку к другим огням. Заходит и Маслов. После посадки он рулит к стоящим у леса самолетам, на свет карманного фонарика Брешко.

— Эх ты… — От негодования Брешко даже не находит слов. — Блуждаешь, горе-летчик! Быстро разгружайся, возьмешь двух раненых. Сбор над аэродромом в прежнем порядке. И смотри, Маслов, строй не терять!

— Я с тобою в строю не пойду, — хмуро отвечает Федор.

— Ты что?! Погоди, мы еще поговорим по возвращении!

— Иди ты к черту!

Неподалеку хлопают разрывы мин и трещат автоматные очереди. Брешко, не отвечая, поворачивается и бежит к своему самолету. Уже оттуда слышен его голос:

— По самолетам! Взлетать! Немедленно! В землянке КП Федор протягивает мне исковерканный разрывными пулями диск ДА.

— Дарю на память, — говорит Федор.

Я верчу в руках искореженную стальную крышку, пытаюсь вытащить разорванные осколками патроны.

— Как же так, Федя?

— А вот так. Случай, старик. Считай, что тебе крупно не повезло: будешь еще летать со мной в одном экипаже.

— Федька! — Я обнимаю его худые плечи. — Полетаем! Еще полетаем, Федя!

— С небольшим перерывом, — лукаво подмигивает Федор. — Отвалил мне товарищ Брешко пять суток ареста. За неуважение к его персоне. Но от этого уважения не прибавится.

— Что ты наделал, Федя?

— Послал его к черту!

Мы проходим во вторую половину землянки: Федору еще предстоит доложить о выполнении задания. Начальник штаба, майор Соловьев, диктует машинистке Аннушке Гавриловой:

— Не вернулись на базу самолеты младшего лейтенанта Епина и младшего лейтенанта Фёклина. Факт гибели обоих подтвержден очевидцами…

Молча снимаем шлемы и стоим так некоторое время. А начальник штаба продолжает диктовать текст обычного боевого донесения. Под ловкими пальцами Аннушки автоматной очередью трещит машинка, выбивая необходимые буквы, которые складываются в слова — простые и будничные. Она даже не вдумывается в их смысл. Буквы складываются в слова… Остановитесь, люди! Встаньте! Затаите дыхание! Слушайте… Трещит дымное пламя факела в ночи. Вспыхнули и догорели две жизни. Две жизни! У человека она одна… Остановите! Уничтожьте убийц! Поклянитесь, что вы отомстите, что вы уничтожите убийц, пришедших на нашу землю! Вы никогда не забудете, не простите! Это нельзя забыть, это нельзя простить, это нельзя допускать — фашизм! Боритесь с ним, люди!

Сегодня сгорели две жизни. Погибли, совершив подвиг. А у подвига нет конца, как нет его у самой жизни. Они будут жить среди нас.

Автоматной очередью трещит машинка под пальцами Аннушки. Начальник штаба диктует слова обычного боевого донесения.