"Моему судье" - читать интересную книгу автора (Периссинотто Алессандро)

* * *

Дата: Понедельник 10 мая 09.12

Тема: Продолжим разговор

Иногда я задумываюсь, до чего нелепое сложилось положение. Вам, господин судья, приходится извиняться передо мной, перед убийцей, — извиняться за то, что не поверили в мое преступление. С ума сойти. Сейчас, похоже, мой черед просить прощения, но если мы продолжим в том же духе, боюсь, этому не будет конца.

Потому давайте вернемся к тому, на чем остановились в прошлый раз, к той самой автозаправке, где я повстречал судью с охраной.

Я говорил, что испугался тогда, но не сказал насколько. Думаю, выражение «наложил в штаны» тут подходит как нельзя лучше. Кишки у меня скрутило, будто в них вцепилась чья-то рука и давай тянуть, будто из живота у меня вот-вот появится уродец-инопланетянин. И тогда я решил остановиться, отказаться от побега, явиться с повинной. Мне сразу полегчало, это состояние описывали в XIX веке: блаженство наказания после ужаса преступления.

Было уже четыре утра, и я ехал по Турину. Но как люди приходят с повинной? Идешь в комиссариат и говоришь: «Я убил такого-то»? Я представил себе голое казарменное помещение, стены, до половины выкрашенные серой масляной краской, — немаркие и моются легко. Я представил себе сонного караульного (так это называется?), он выглядит заспанным, даже когда бодрствует. Подумал, как неловко ему будет беспокоить начальника в такую рань, как неприятно находиться там со мной, а то и страшно.

«После, — подумал я, — в более человеческое время».

Город словно вымер. Я поднял козырек у шлема и вдохнул ночную свежесть, которую очень скоро отравят выхлопные газы. Вы, господин судья, когда-нибудь бывали в Турине? Знаете проспект Казале? Прямая зеленая улица, по одну сторону — старинные особняки, по другую течет По. Потом справа показалась прекрасная в своей гармоничной симметрии прямоугольная площадь Витторио, освещенная новыми фонарями, стилизованными под старину. Для меня площадь Витторио — это карнавал и аттракционы. Я знаю дедушек, которые, отводя внуков в Луна-парк в каком-нибудь скверике на окраине, по-прежнему говорят: «Мы пошли на Витторио». Потому что еще лет двадцать семь — двадцать восемь назад аттракционы устраивали всего раз в год, во время карнавала, на площади Витторио.

Но вообще-то, как я уже говорил, центр меня мало интересовал. Я поехал прямо и добрался до Молинетте. Это самая большая больница в Турине, вы о ней наверняка слышали, ну да, из-за операций по пересадке печени, но главным образом потому, что по крайней мере раз в год там арестовывают кого-нибудь из врачей или из руководства.

Я решил проехаться по городу, прежде чем меня посадят за решетку в Валлетте, там только и увидишь, что развязку скоростного шоссе и, если повезет, краешек горы. Но я не собираюсь подробно рассказывать о своем путешествии, разве что необходимый минимум, чтобы вы поняли, как все происходило до и после и, может, как произойдет в будущем.

Я оказался на проспекте Советского Союза и поехал вдоль каменного забора моего техникума, где учился на компьютерщика. Училище частное, но не для богатых, по сути это училище при «Фиате». Преподавали там инженеры с «Фиата», самые никудышные, так что на заводе, стараясь хоть ненадолго от них отделаться, их посылали вести у нас уроки. Наш Институт Аньелли готовил будущих специалистов для папы-«Фиата». Совсем рядом — ворота Мирафьори, и судьба почти каждого из нас была предрешена: пять лет подряд входишь в одну дверь, потом — до конца дней — в соседнюю.

Понимаете, господин судья, что за морская болезнь приключилась со мной на яхте Лаянки? Нет, морской болезнью я не страдаю. Бросьте меня на надувной лодке посреди океана, меня даже не затошнит. Плавать я почти не умею, с трудом держусь на воде, но морская болезнь мне не страшна. Мне просто было тяжело, я чувствовал себя не в своей тарелке и устал целый день скрывать, что я нувориш, что ходил в училище для рабочих в белых халатах. Теперь вы подумаете, что я убил Джулиано из зависти, что я завидовал ему, он ведь из богатой семьи, у него светловолосая подружка с легким французским акцентом. Нет, господин судья. Все гораздо проще: я убил потому, что он облапошил меня, из-за него я снова очутился там, где я был в тот день, когда вышел из этого дурацкого училища.

Я чувствовал себя на вершине, когда вернулся в «Мида Консалтинг» подписывать контракт. Как я и предполагал, Марио не стал возражать — все эти нули избавили его от последних сомнений. Немка-гувернантка с голосом порнозвезды открыла мне дверь и, как в прошлый раз, тут же провела в кабинет Эннио Лаянки.

— Возможно, у вас возникли какие-то вопросы? — спросил меня старик, когда мы обменялись приветствиями.

— Только один.

— Я вас слушаю.

— Относительно сроков. В предварительном соглашении для выполнения первого этапа работы указан крайний срок — восемь месяцев. Нельзя ли его продлить?

— Не думаю. И не забывайте, что первая, большая часть общей суммы выплачивается через восемь месяцев.

Я настаивал:

— Видите ли, после того как мы определимся с протоколами и системой паролей, нам понадобится время, чтобы проверить…

— Простите, доктор Барберис, но боюсь, меня неверно информировали о возможностях вашей фирмы. Видимо, нам придется обратиться к кому-нибудь другому.

Когда он произносил эту угрозу, то опять напомнил мне Микеле Синдону.

Я попался на крючок.

— Но я только хотел сказать, что у нас есть и другие клиенты, другие проекты…

— Полагаю, семь миллионов евро помогут вам немного пренебречь клиентами помельче.

— Пожалуй, да, — отвечал я.

Он добился своего — мне стало неловко. Он дал понять, что я не умею выделять главное, что у меня нет нюха на настоящие дела, — а это и впрямь непростительно для тех, кто хочет принадлежать к его миру.

— Итак, можем подписывать?

Мне хотелось схватить ручку обеими руками и истово завизировать каждую страницу, но я нашел в себе силы задать еще один вопрос, хотя и знал, что уже не способен оказать сопротивление.

— В пункте восемнадцать, — сказал я, — мне попалось кое-что неожиданное для заказов такого типа.

Я тщательно выбрал это слово «неожиданное», я приготовил его заранее. Просто и со вкусом оно давало понять, что этот пункт не лезет ни в какие ворота. Слыханное ли дело требовать от нас, чтобы мы передавали посторонним наши исходные коды? Это самая сокровенная тайна нашего ремесла, наш настоящий капитал, наш клад. Мы представляли конечный продукт, но ревниво хранили секрет его производства.

Лаянка бросил на меня ободряющий, я бы даже сказал — отеческий взгляд и принялся неторопливо объяснять:

— Для столь масштабного проекта необходим кто-то вроде гаранта, незаинтересованное лицо, которое наблюдает за выполнением требований заказчика. Одним словом, технический контроль.

— Но для технического контроля не нужны исходные коды!

— Сожалею, но таково особо оговоренное условие фирмы, которую я представляю, вы можете отказаться.

Как я уже говорил, господин судья, к тому моменту моя способность сопротивляться практически равнялась нулю.

— Хорошо, — пробормотал я, и он улыбнулся. Потом придвинулся ко мне с заговорщицким, я бы даже сказал — заискивающим видом:

— Не беспокойтесь, доктор Барберис: акционерное общество «Караваджо», которому вы должны передать коды для технического контроля, принадлежит моему сыну Джулиано. Офис находится здесь, в Милане, на Форо Буонапарте.

Лицо старика смягчилось. Как будто при одном упоминании о сыне он превратился в доброго дедушку, раздающего карамельки и утешения.

— Моему сыну, — продолжал он, — примерно столько же лет, сколько вам, и у него та же страсть к информатике. Вот увидите, вы с ним прекрасно сработаетесь. Вы представляете ему программы защиты, он их проверяет и передает заказчику.

Итак, господин судья, в ту самую минуту Джулиано Лаянка вошел в мою работу и в мою жизнь. Вошел в тот момент, когда я чувствовал себя на вершине, а на самом деле уже катился в пропасть.

Мой вам совет, господин судья, раздобудьте список компаний, которые сегодня контролирует АО «Караваджо», так вам проще будет понять то, что я расскажу, в нем — разгадка всего.

Но вернемся к моему бегству, потому что оно тоже — разгадка.

Я взглянул в последний раз на Институт Аньелли, на наше футбольное поле, где мне был знаком каждый сантиметр скамьи запасных, потом выехал на проспект Аньелли, оставив за спиной Мирафьори. Вот он, мой район, вот площадь Святой Риты, вот церковь, которая 22 мая из года в год становится местом паломничества всех городских святош: в один голос, с розой в руке, они молят о чуде святую покровительницу безнадежных дел. Я представил свою мать, которая ставит свечку, чтобы святая Рита чудесным образом помогла мне выйти из тюрьмы. Я поездил по пустынным улицам, посмотрел на низенькие домики, которые пока еще уцелели. Крохотные домики, появившиеся в те времена, когда здешние места были почти загородом; сложенные по кирпичику небогатым людом, которому и в голову бы не пришло называть их виллами. Я принялся их считать и сам с собой заключил пари, что однажды, когда я выйду на волю, отбыв наказание, от этих домиков не останется и следа: на их месте вырастут новые здания, где несть числа «престижному жилью с высококачественной внутренней отделкой, двух- и трехкомнатным квартирам с двумя ванными и гаражом по желанию заказчика».

А потом и правда произошло чудо.

Я услышал, как грохочет по рельсам первый утренний трамвай. Номер 92 — специальный маршрут до «Фиата», трамвай, который ходит только в часы, когда на заводе начинаются и кончаются смены. Головной вагон старый, можно сказать, музейный. А внутри на деревянных лакированных скамьях сидят судники в нагрудках.

Кто знает, существует ли в миланском или там неаполитанском диалекте что-то, похожее на слово «судники»? Кто знает, как на литературном языке называются «нагрудки»?

«Судники» по-нашему — рабочие, которые носят на завод сумки, а в сумках у них жестяной судок для пищи, эти самые «суды». «Судник» одет в «нагрудок», синий комбинезон с нагрудником на лямках.

Понимаете, господин судья? В то утро, в четыре с чем-то, я вспомнил, что рабочие все еще существуют, что судники первой смены, как и прежде, едут с заспанными лицами в трамвае № 92. Когда-то это была целая армия, целый народец, который каждое утро и каждую ночь заселял невидимые города — Линготто, Мирафьори и тысячи заводиков — «boite»[5] — с непрерывным циклом. Теперь они на грани исчезновения, никто больше о них не говорит, и они уходят в небытие.

Подумать только, мне понадобилось увидеть рабочих, чтобы вспомнить об их существовании.

Это мне, чей отец всю жизнь ел суп и гуляш, разогретые в такой вот жестянке с ручкой, всю жизнь из одной и той же жестянки. Отец был токарь высокой квалификации, работал на револьверном станке. Он продолжал с точностью часовщика вытачивать свои детали, даже когда на завод пришли станки-автоматы с цифровым контролем.

— Начальник цеха пылинки с меня сдувает, — говорил мне отец гордо, — он-то понимает, что новые станки хороши для серийных деталей, но когда требуется штучная работа, такая деталь, что как померяешь микрометром, так чтобы тютелька в тютельку, до десятой доли миллиметра, — тут нужно звать меня.

И по воскресеньям, когда его брат приходил к нам обедать, прежде чем им вместе идти смотреть матч «Торо», забавно было видеть, что он чувствует свое превосходство перед дядей Джино, который был всего лишь обычным рабочим на металлургическом заводе.

— Я работаю головой, — поддразнивал он дядю, — а ты одними руками.

Когда умерла бабушка, мы с отцом встречали дядю Джино у проходной литейного цеха, чтобы его известить. Дожидались у ворот, пока он кончит смену. Мне было семь лет, и корпус казался мне собором. Время от времени за матовыми стеклами и в отверстиях в кровле сверкали ослепительные сполохи.

— Разливают сфероидальный чугун, — сказал мне отец, — он выходит из печи, а в него тут же подкидывают магний, он и давай вспыхивать, вроде вспышки у старинных фотографических аппаратов.

— Когда я вырасту большой, хочу работать тут, как дядя Джино. Тогда я тоже увижу молнии.

— Когда вырастешь большой, пойдешь в университет и выучишься на врача. — Это был приказ и одновременно угроза.

Трамвай № 92 открыл двери, впустил еще двух горемык и снова тронулся. А я, вспомнив своего отца перед металлургическим заводом, почувствовал, как тает сладость наказания, воспетая XIX веком. Мой отец хотел, чтобы я стал врачом, а не заключенным. И если бы Джулиано Лаянка хоть раз сел в трамвай № 92, я наверняка бы испытывал к нему больше сострадания, но он, конечно, в этот мир не заглядывал даже по ошибке: я убил обитателя другого мира, и при этой мысли мои угрызения рассеялись.

Я нажал на газ и помчался в сторону скоростного шоссе.

P. S. Надеюсь, вы не пожертвовали выходными, чтобы сидеть дома в ожидании моего ответа. Ни за что не стану больше писать вам по субботам и воскресеньям, потому что вам нужно отдыхать.