Библиотека журнала ЦК ВЛКСМ «Молодая Гвардия»

Валентин Пушкин

Борис Костин

ИЗ ЕДИНОЙ ЛЮБВИ К ОТЕЧЕСТВУ

Культурно-исторические очерки

Москва

«Молодая гвардия»

1988

Валентин ПУШКИН окончил музыкально-педагогический институт имени Гнесиных.

В настоящее время — артист Большого театра.

«Александр Сеславин»— первая книга автора.

Борис КОСТИН родился в городе Томске, окончил Рязанское высшее воздушно-десантное училище.

В настоящее время офицер Советской Армии,

Публиковался в журналах «Неман», «Маладосць», «Москва», «Нева», «Дружба».

Знание истории укрепляет человеке веру в бессмертие. Oно, знание это, подобно совести. Потому что если сам всматриваешься в жизнь своих предков, то т вольно почувствуешь, как в твою собственную жизнь всматриваются твои потомки.

И наоборот, отсутствие исторической памяти является причиной вседозволенности, потребительского отношения к жизни. Авторы этого сборника предприняли по пытку рассказать о малоизвестных страницах нашей отечественной истории.

Валентин Пушкин написал о герое партизане 1812 года Александре Сеславине, человеке, которым гордились соотечественники и которому посвящали восторженные стихи лучшие поэты России, а Борис Костин — о женщинах, участницах войны 1812 года. Эти публикации — только лишь часть малая того огромного долга, который мы сегодня все решительнее возвращаем родной земле и тем людям, что твердыми своими руками подняли из тьмы времен историю нашего Отечества.

Подняли и держат так крепко, что не лишне нам сегодня еще и еще раз вспомнить и произнести вслух их имена.

Олег МИХАЙЛОВ.

Борис Костин ИЗ ЕДИНОЙ ЛЮБВИ К ОТЕЧЕСТВУ

I

Густая осенняя темнота с холодной, ознобной изморосью вынуждала разъезд двигаться медленно и часто останавливаться. Едва заметная лесная тропинка, по которой ехали всадники, становилась шириной то с наезженную дорогу, то исчезала совсем, и кони, тыкаясь мордами в густые еловые ветви, упрямились, не желая идти в чащу, и приходилось спешиваться, чтобы отыскать вдруг пропавшую дорогу.

— Ваш-бродие, кажись, огонек моргнул, — обратился к штабс-капитану Рябинину один из разведчиков.

— Где?

— Да вон, на том бугре, — указал он нагайкой в направлении, где только что заметил свет.

— Не вижу.

— Святой истинный крест, был, а сейчас пропал.

— По моим подсчетам, до Погирщины еще с пяток верст.

Через сотню шагов хвойный лес сменился невысоким и редким кустарником, под копытами зашуршала опавшая листва, и отряд оказался на пологом берегу небольшой речушки. Противоположный берег был крут и высок. На фоне серого неба, покрытого низкими свинцовыми тучами, Рябинин с трудом различил колодезный журавель и очертания небольших домишек деревушки Погирщина. Она стояла, будто разрезанный пополам каравай, пс обеим сторонам Витебского тракта. Принадлежала деревушке Григорию Глазке, помещику из однодворцев, получившему ее в награду за труды не столько на поле брани, сколько за услуги: которые никогда не забываются, если в споре вельможных заведомо принимаешь сторону сильнейшего.

Глазка от природы был расчетлив и сметлив. Березовая роща с небольшим озерком, из-за которой разгорелся сыр-бор, как и предполагалось, досталась генерал-майору Сухозанету, а в награду «за чистосердечные и клятвенные свидетельства» в пользу Сухозанета получил Глазка презент в виде вымиравшей от непосильных поборов деревушки и запушенного особняка в излучине Оболянки.

В глухую деревеньку новости из губернии доходили, лишь когда из Витебска в Полоцк шла очередная эстафета и важные и несловоохотливые фельдъегери останавливались в Погирщине, чтобы расседлать и напоить коней. Но важность и неприступность Глазка разрушал умело, потчуя гонцов тройной ухой с расстегаями. А там, где уха, и наливкой не грех побаловаться. Готовить наливки Глазка был мастак. Голубичная, мятная, рябиновая, чер-носмородинная, искрившиеся многоцветьем красок и издававшие аромат осеннего сада, игриво переливались в фигурных и разнокалиберных хрустальных штофах и приводили очередного курьера в благодатнейшее расположение. Вот тут-то Глазка неназойливо выпытывал свежие новости, сопровождая рассказ учтиво-удивленными возгласами: «Что вы, что вы говорите'» и «Не может быть!»

Легкий дурман наливок быстро проходил, и гонец съезжал со двора, вновь надевая — на себя личину величия и неприступности.

Известие о вторжении Наполеона Глазка встретил так, словно это было запланированное Библией светопреставление. Помещик был в меру набожен, на престольные праздники регулярно наведывался в Полоцк, где у Покрова терпеливо простаивал заутреню и обедню, ставил но свече за здравие и за упокой, принимал причастие, исповедовался в грехах, жертвовал на храм господен, молился о ниспослании урожая и погибели вредителей огородных, об избежании мора на ревизские души и возвращался в имение с сознанием исполненного христианского долга и веры в то, что его молитвы дойдут до всевышнего.

Известие о том, что император французский ведет за собою воинство всей Европы, не было бы столь огорчительно, если бы Глазке не шепнули, что идет Бонапарт на Русь со злым умыслом — дать волю крепостным.

Этот слух ввел Глазку в состояние, близкое к душевному потрясению. По ночам его стали одолевать навязчивые кошмары, в которых виделось ему, что он лишился имения, возрожденного его трудами, и превратился в обыкновенного смерда, вскапывающего земельку в тесной деревянной оградке, очень напоминающей кладбищенскую.

Опасения его еще более усилились, когда однажды ранним утром он был разбужен быстро приближающимся шумом. Накинув на плечи халат, он вышел на крыльцо и был поражен увиденным: над трактом медленно плыло огромное желтое облако, из которого доносились человеческие голоса, обрывки команд, ржанье лошадей, надрывные крики ездовых и позвякивание металла.

Через десяток минут облако достигло Погирщины, и перед Глазкой нестройными колоннами потянулись пехотинцы, кавалеристы, артиллерия, упряжки с зарядными ящиками, телеги с имуществом офицеров и фуры с провиантом. «Значит, верно сказывал полоцкий голова, что супостат скоро и у нас будет», — подумал Глазка, зашел в дом и, сев за стол, обхватил голову руками, в сердцах чертыхнулся и крикнул:

— Эй, девка, наливки!

— Какой пожелаете, Григорий Алексеевич? — раздался мягкий женский голос.

— Любой, — отмахнулся Глазка.

Все дни, пока Первая армия шла мимо Погирщины, Глазка ежедневно просыпался с тяжестью в голове от пресыщения горячительными напитками и невеселых дум. За ушедшими к Витебску полками по дороге поодиночке, группами потянулись отставшие солдаты. От них Глазка узнал, что, кроме арьергардного дела под Вилькомиром да небольших стычек с конными разъездами французов, в серьезных боях армия не была.

День шел за днем, а французы в селе не показывались.

Как-то однажды, когда уже начало смеркаться, Глазка выглянул в окно и увидел группу людей, стоявших перед флигелем и о чем-то беседовавших с конюхом Герасимом. Мужчины, женщины и дети выглядели бедно и даже очень убого. В руках у каждого были грубо выструганные посохи, а за плечами котомки.

Среди них выделялась высокая женщина с круглым, но не полным лицом. На голове ее был повязан темный платок, из-под которого выбивались смолистые волосы, собранные в тугую и тяжелую косу. От небольшого с горбинкой носа крутыми дугами расходились тонкие брови, огибавшие правильные овалы карих глаз, покорно и кротко смотревших на владельца Погирщины" К подолу ее платья пугливо прижимались вихрастый мальчуган и девочка.

— Вот, Григорий Алексеевич, беженцы, — упредил вопрос барина словоохотливый Герасим. — Идут из-под Полоцка. Говорят4 что бой жестокий за город был, наших побили многих, а их сиятельство граф Витгенштейн отступить на Петербург соизволил, а деревеньку их француз дочиста разграбил, кого поубивал, кого в полон взял, дома пожег.

— И что же они хотят?

Герасим собрался было открыть рот, чтобы объяснить Глазке просьбу погорельцев, но его опередила женщина, от которой Глазка не отводил взгляда.

— Не гони, барин. Теперь у нас нет ни хозяйства, ни земли, ни крова, ни пропитания. Все порушили басурманы. Только и осталась надежда на сострадание людское. Возьми нас, барин, в свои дворовые, не прогадаешь.

Глазка насупил брови и, заложив руки за спину, подошел к беженцам и остановился возле широкоплечего бородача, переминавшегося с ноги на ногу.

— Кто такой? — спросил Глазка.

— Петр Степанов, — пробасил бородач.

— Склонность к чему имеешь, мастерить что можешь?

— Кузнец я, — сказал Степанов.

— Не извольте сомневаться, — вновь заговорила женщина, — кузнец он отменный, на всю округу.

— Ты дело какое творить можешь? — обратился Глазка к невысокому мужику с жидкими волосами на голове, с часто мигающими глазами.

— Я по плотницкой части, — ответил мужик.

Глазка задумался: с такими нужными работниками его малочисленное хозяйство может увеличиться на добрый десяток душ. "Надобно определить их ко двору", — решил он и взглянул на женщину в темном платке.

— Ну а тебя как кличут?

— Зовут меня Федорой. По мужу — Миронова я. У их превосходительства в услужении была ключницей, грамоте и счету понятие имею, — ответила женщина и кивнула на ребятишек: — А это мои.

— Недурственно, очень даже недурственно, — произнес Глазка, потирая руки, и его лицо расплылось в довольной улыбке. — Герасим, попотчуй горемычных да в лес проводи. Нынче время такое, что беда незнамо откуда нагрянет. Ну ступайте, да помните мою доброту. А тебе, Федора, велю с детьми остаться при мне. Поди во флигель, там прибери себя и малых, а опосля ко мне в горницу прошу, там и потолкуем.

Вот что рассказала Федора Глазке.

"Была я еще совсем девчушкой, когда заприметил меня барин. От родителей отлучил, ко двору призвал и к ключнице помощницей приставил. По молодости барин все более за книгам; по ночам засиживался, прожекты строил, дворовым "вы" говорил, христосовался по обычаю с каждым, деньгами девок на выданье одаривал, зерном в трудную пору делился.

Только служба в столице будто подменила барина. Наведывался он в имение редко, а по приезде многие дни во глубоком хмелю, буйстве и игре в карты пребывал. Друзей барин завел под стать себе. Ох, и доставалось девкам дворовым от их бесовских затей. Терпели от них всякое. Стал и барин зол и жесток. Но, женившись, остепенился. Сына и дочек ему двух Ефимия Петровна принесла. Только вскорости занемогла, слегла и отдела господу душу. Пробовал барин в вине горе утопить, службу оставил. Стал в имении жить, по соседям ездить. В тот год господь ключницу прежнюю призвал к себе. Велел барин мне на ее место заступить. По частому отсутствию барина сошлась с дочерьми евонными. Стали они меня читать да считать учить. Наука сия мудреная оказалась. Но одолела ее. А как осилила, так и глаза открылись на обман, что на виду творил староста: мало что барину в писаниях лгал и барышень благородных змеями обзывал, так мужиков до последней нитки обдирал и деньги в кубышку прятал. С ней, подлая его душа, и сбежал, когда известие пришло, что француз к Полоцку подошел. Не успели деревенские собраться и уйти. Да и как уйти и вмиг все бросить — и хаты, и скотину, скошенную траву, раскиданную на просушку, неубранные хлеба. Вот и поплатились за свои колебания и медлительность. Французы не церемонились. Согнали крестьян на поляну перед домом старосты, кто из мужиков не пожелал добром идти, того нагайкой и штыком гнали. Вот и мой Степан не стерпел, когда ему руки ломать начали, распрямился и уложил кулаком на землю обидчиков. Да разве против силы попрешь! Офицер французский враз порешил его из пистолета. Так и остались мы без кормильца, а каким работящим и умелым он был, да и слова обидного от него не слышала, даже во хмелю. Многие за неподчинение и отказ выдать требуемое поплатились жизнью. Разворовали добро, побили уток, кур, гусей, забрали сено, увели скот, напоследок во хмелю хату запалили, а от нее и остальные занялись".

За те немногие дни, что Федора провела в Погирщине, Глазку как будто подменили: с лица сошло горестное выражение, и хотя настороженность еще где-то осталась в душе, но безрадостные мысли все реже стали одолевать его. Вроде бы и ничего в доме не изменилось, та же скромная, без претензий на роскошь обстановка, те же занавески на окнах, тот же халат и войлочные шлепанцы, отороченные заячьим мехом, та же конторка, приобретенная у отставного чиновника, за которую он ежедневно становился вечером и при свете свечи принимался за подсчеты доходов, почесывая за ухом остро отточенным гусиным пером, звонко перекидывая косточки на счетах, те же лампадки под иконами, но даже и лики святых, казалось, посветлели с появлением в доме Федоры.

Наблюдая за ней со стороны, Глазка не переставал поражаться. Делала Федора все как бы замедленно: движения и походка ее были плавными; вся она была воздушной и, будто лебедушка, скользила по особняку, словно по водной глади полюбившейся ей заводи. Ее напевный голос, звучавший невысоко, обезоруживал даже Глафиру, горластую, нахальную и ленивую девку, которую Глазка приблизил к себе после смерти жены.

Хозяйство Федора вела рачительно, знала счет припасам, подавала на стол блюда, которым, как полагал Глазка, было место самое малое на губернаторском столе.

В этот день Глазка занемог. Сильная ломота в суставах уложила его в постель. Пришлось отказаться от обычного вечернего обхода деревеньки и поручить сделать это за себя Герасиму, явившемуся к нему навеселе и, очевидно, прикинувшего, что по причине недомогания барина разносу не будет. Так оно и вышло.

— Ставни плотно прикрой да ворота покрепче затвори, — наказал Глазка. — Да не вздумай заснуть! Кириллу вели тревожить тебя, и чтоб ни одна собака голосу не подала.

— Дак, завчера, неведома отколе, приблудная, разрази ее холера, появилась. Еле спровадили с деревни. Норовистая оказалась тварюга. Меня за порты цапнула и как есть их порвала.

— Видно, опять во хмелю был?

— Что вы, барин, ей-ей только для храбрости чарку пропустил. Ночью жуть и страхомань дюже одолевают. Так чтобы не пугливому быть, вот и прикладываюсь.

— Ну ладно, иди. Да выполни в точности, что сказывал.

— Не извольте беспокоиться. Враз все сотворю.

Творения рук хмельного Герасима и привели отряд штабс-капитана Рябинина к Погирщине. Всадники, доехав до околицы, остановились за надежно укрывавшей их посадкой кустарника,

— Симонов, Филатов, — подозвал Рябинин разведчиков. — Живо узнать, есть ли в селе французы.

Гусары тихо ответили в один голос: "Слушаюсь!" — соскочили в лошадей, передав их товарищам, и бесшумно скрылись в темноте. Через несколько минут они возвратились.

— Никого, ваш-бродь, — доложил Симонов, — ни французов, ни наших, будто все вымерло, только в особняке живность какая-то имеется, свеча горит, и лампадка светится — это я через щель подсмотрел.

— Вперед, за мной! — скомандовал штабс-капитан и направил коня к особняку.

Разведчики рассыпались вокруг дома и нацелили ружья и пистолеты на двери и окна. Рябинин решительно постучал в дверь рукояткой пистолета и услышал, как за нею мужской сиплый голос крепко выругал предмет, о который, по всей видимости, сильно ударился впотьмах, затем послышалось потрескивание зажигаемой лучины, шлепающие шаги и, наконец, до него донеслось пугливое: "Кто там?"

— Свои. Гродненского гусарского полка штабс-ротмистр Рябинин. Открывай, не медли.

Тяжело звякнул засов, затем зазвенела цепь, и в приоткрытой двери показалась заспанная физиономия Герасима, державшего в руках лучину.

— Батюшки-светы, как есть наши! — всплеснул руками Глазкин телохранитель и чуть не выронил лучину. — Вот радость! — сказал он, раскрывая дверь. — Надобно разбудить барина.

— Буди, да побыстрее. Нам мешкать некогда.

— Понимаю, понимаю, — торопливо ответил Герасим, окончательно скинув дремоту, распрямил грудь, провел штабс-капитана и сопровождающих его гусаров в небольшую спальню, где застали хозяина, разбуженного шумом и голосами, сидевшего свесив ноги с высокой кровати.

— Вот, Григорий Алексеевич, офицер по надобности к вам!

— Рад приветствовать у себя в доме господина гусара, — сказал Глазка и, указав рукой на кресло, спросил: — С чем пожаловали?

— Начну без предисловий. Я полагаю, что имею перед собой истинного слугу нашему государю, и Отечеству?

— Не извольте беспокоиться, — торопливо ответил Глазка, — рад стараться сослужить их императорскому величеству любую службу, какая понадобится. Живота своего не пожалею, исполню все, что требуется.

— Вам, конечно, известно, что неприятель завладел Полоцком и сильно укрепляется в оном?

— Как же, как же, доподлинно известно.

— Я имею к вам просьбу от его сиятельства графа Витгенштейна оказать армии важную услугу. Нам необходимы сведения о подступах к Полоцку, о силах французов, об их артиллерия и расположении укреплений. Все наши попытки что-либо узнать, увы, оказались бесплодными.

— Да, но в моих ли силах вам помочь? Видите, как меня — скрутило.

— Я не говорю, что в город должны отправиться лично вы. Наверняка у вас среди дворовых есть человек со сметкою и хорошо знающий окрестности. Желательно, чтобы это была женщина. Мужику сие предприятие может стоить головы. Потерять теперь ее легко, обрести сведения о неприятеле труднее. Для войска это сохранение сотней жизней.

— Дайте прикинуть, кто бы это лучше мог сделать.

— Хорошо, я подожду.

Глазка даже побагровел от напряжения, перебирая в памяти принадлежащие ему души женского пола. Но на ком бы он ни останавливался, кроме забитости и безропотной покорности, представительницы женской половины Погарщины другими качествами не обладали. "Вот задача! — горестно вздохнул про себя Глазка, и тут же его осенила мысль: — Федора!" Как же в такую минуту он умудрился забыть о ней! Ничего, что пришлая, не своя, но кому об этом известно. Всем взяла баба: и ликом, и телом, и мозгами. Сметливая яко купчиха, памятливая, да и не из робкого десятка, коль Глафиру с постыдством приструнила.

Глазка улыбнулся.

— Есть у меня такая, есть, господин офицер. Сейчас велю ее кликнуть. Герасим, зови немедля сюда Федору.

Рябинин непроизвольно привстал, когда в дверях показалась Федора. Она, по-видимому, еще не спала, но, готовясь ко сну, распустила косу, и Рябинину показалось, что ее лицо, словно волны, омывают пышные волосы. Платок, торопливо накинутый на укрытые плечи, не мог скрыть высокую грудь и красивые руки с гонкими изящными пальцами.

— Звали, барин? — обратилась Федора к Глазке.

— Да вот, Федорушка, — заискивающе начал Главка, — дело-то какое. К нам пожаловали штабс-ротмистр.

— Рябинин, — напомнил свою фамилию офицер.

— Выслушай его внимательно и пособи по силе возможностей.

— Позвольте нам остаться наедине, — сказал Рябинин тоном, не допускающим возражений.

— Конечно, конечно. Прошу ко мне в кабинет. Герасим, поди зажги там свечи.

— Я, Григорий Алексеевич, сама это сделаю.

— Ну что ж, пусть будет по-твоему, — согласился Глазка и, как только за Федорой и офицером захлопнулась дверь, соскочил с кровати (куда и ломота подевалась), сунул ноги в шлепанцы, осторожными шагами приблизился к двери и, изогнувшись, прильнул ухом к замочной скважине.

Между тем в кабинете шел вот какой разговор.

— Твой хозяин отрекомендовал мне тебя исполнительной. Этого было бы достаточно, если бы не роль, уготовленная тебе. Я даже боюсь сказать, насколько она ответственна и опасна. Подумай хорошенько, сможешь ли ты выполнить все, о чем я попрошу. Но прежде всего я хотел бы узнать, насколько тебе известны окрестности и сам Полоцк?

— В Полоцке бывала я не раз, там у моего мужа родня в услужении у господ Иволгиных. Ходили мы в город по престольным праздникам в церковь, да управляющий возил меня с собой по весне и осени на базар, птицу, скот да лен торговать.

— Значит, город тебе знаком?

— А чего ж его не знать. Поди не Петербург, где, сказывают, одних улиц с тысячу.

— Может быть, тысяча и не будет, однако их много и красивые, — заметил Рябинин, никогда не бывавший в столице империи и твердо решивший по окончании войны обязательно наведаться в Северную Венецию. — Но вернемся к разговору. — И Рябинин, достав план Полоцка и объяснив Федоре условные обозначения, поведал, что от нее требуется. Он внимательно следил за ее лицом. Оно было необычайно серьезным и сосредоточенным. Видимо, она прикидывала свой образ действий, и когда Рябинин попросил ее повторить то, что он только что рассказал, Федора почти слово в слово повторила его слова. На мгновение штабс-капитан даже опешил и взволнованно произнес!

— Я очень рад, что случай свел меня о гобой. Теперь я уверен — будут у вас нужные сведения. Есть ли у тебя что-нибудь ко мне. Проси, все непременно исполню.

— Думаю, что мне одной будет трудно пробраться в город. Французы придирчивы и злы. Позвольте взять с собой детей и переодеться нищенкой, так будет надежнее.

Рябинин поинтересовался:

— Сколько у тебя детей?

— Двое. Бориска да Манятка.

— Большие?

— Да где там, малые совсем.

— Ладно, — Рябинин встал, решительно распахнул дверь и почувствовал, как она уперлась во что-то мягкое и податливое. За дверью раздалось! "Ох!" — и он увидел, как Глазка, потирая ушибленный лоб, мелкими лисьими шагами попытался достигнуть кровати.

— Не извольте спешить, уважаемый? — остановил его Рябинин. — Запомните, либо черкните на бумаге: как бы ни сложились обстоятельства, не оставлять Федориных детей без надзору и пропитания. Вот вам деньги. — С этими словами Рябинин расстегнул ментик, достал из внутреннего кармана внушительную пачку купюр и протянул их Глазке. — Берите, берите все, и бог свидетель, если будет не по-моему!

— Все, все сделаю, не извольте беспокоиться, как велели-с.

— Графу Витгенштейну доложу о вас как о благородном и честном помощнике, соблюдшем верность в столь трудную для Отчизны годину. Прощайте.

Лишь услышав за окнами приглушенную команду! "По коням!" — и мягкое шуршание листвы под копытами, Глазка пришел в себя, сел на кровать и при тусклом свете свечи принялся пересчитывать деньги. Положив последнюю ассигнацию, Глазка непроизвольно вымолвил вслух: "Боже, за что такая милость! Ведь здесь мой годовой доход! Царица небесная, видимо, не зря молился я тебе денно и нощно, не обошла за усердие и благочестие мое".

Утром Глазка поднялся с постели и, не обнаружив на столе по обыкновению сбитня с еще дышащей жаром печи булочкой, с криком: "Федора!" — отправился во флигель. Но ни Федоры, ни ее детей он не обнаружил. И лишь только стопка чистого белья да аккуратно заправленная постель остались напоминанием о ее пребывании здесь.