"Из единой любви к отечеству" - читать интересную книгу автора (Сеславин,Пушкин Александр,Валентин)

Библиотека журнала ЦК ВЛКСМ «Молодая Гвардия»

Валентин Пушкин

Борис Костин

ИЗ ЕДИНОЙ ЛЮБВИ К ОТЕЧЕСТВУ

Культурно-исторические очерки

Москва

«Молодая гвардия»

1988

Валентин ПУШКИН окончил музыкально-педагогический институт имени Гнесиных.

В настоящее время — артист Большого театра.

«Александр Сеславин»— первая книга автора.

Борис КОСТИН родился в городе Томске, окончил Рязанское высшее воздушно-десантное училище.

В настоящее время офицер Советской Армии,

Публиковался в журналах «Неман», «Маладосць», «Москва», «Нева», «Дружба».

Знание истории укрепляет человеке веру в бессмертие. Oно, знание это, подобно совести. Потому что если сам всматриваешься в жизнь своих предков, то т вольно почувствуешь, как в твою собственную жизнь всматриваются твои потомки.

И наоборот, отсутствие исторической памяти является причиной вседозволенности, потребительского отношения к жизни. Авторы этого сборника предприняли по пытку рассказать о малоизвестных страницах нашей отечественной истории.

Валентин Пушкин написал о герое партизане 1812 года Александре Сеславине, человеке, которым гордились соотечественники и которому посвящали восторженные стихи лучшие поэты России, а Борис Костин — о женщинах, участницах войны 1812 года. Эти публикации — только лишь часть малая того огромного долга, который мы сегодня все решительнее возвращаем родной земле и тем людям, что твердыми своими руками подняли из тьмы времен историю нашего Отечества.

Подняли и держат так крепко, что не лишне нам сегодня еще и еще раз вспомнить и произнести вслух их имена.

Олег МИХАЙЛОВ.

II

Карта Российской империи, полученная командиром 6-го баварского корпуса генералом Гувионом Сен-Сиром накануне второй Польской кампании (Наполеон почему-то называл русский поход именно так), породила, кроме неподдельного интереса, присущего любому полководцу, столкнувшемуся с ранее незнакомым театром военных действий, чувство тревоги.

Что-то пугающее и зловещее было в этой карте, на которой десятилетние завоевания заняли бы в лучшем случае треть. Вдобавок к тревоге присоединилось неверие. Все потуги Сен-Сира объяснить разноплеменному воинству цель войны, которая самому ему рисовалась призрачной, натыкались на глухую стену непонимания, грозившего обыкновенным предательством.

В тот день, когда 4-й корпус перешел мост через Неман, Сен-Сир впервые оказался в ситуации, грозившей потерей репутации в глазах императора.

Корпус, сделав несколько переходов, не вступив ни разу в сражение, наполовину растаял. Командиры полков разводили руками: расстрелы не могли удержать мародерства. Солдаты оставляли бивуаки, исчезали в лесах, их трупы находили в деревнях, покинутых обитателями. Полчища грабителей бродили по дорогам. Больные сотнями падали на песчаное покрывало дорог, безнадежно взирая на запад, где остались их дома, куда им не суждено было более возвратиться.

Гнев императора, пожелавшего устроить смотр корпуса, был беспределен. "Считайте, что для меня эта толпа бродяг отныне не существует!" — резко бросил Наполеон Сен-Сиру и, может быть, вычеркнул из действительности тринадцать тысяч человек, если бы не важность задачи, которую он поручил Удино и Сен-Сиру — совместно с Макдональдом захватить Полоцк и уничтожить корпус Витгенштейна, единственное препятствие на пути к Петербургу.

Полоцк был взят без штурма. Удино и Сен-Сир, прохаживаясь по гребню высокого вала, круто обрывавшегося к Полоте, были в недоумении. Казалось, сама природа позаботилась создать в этом месте крепость, которая в состоянии выдержать любую осаду. Небольшие усилия по укреплению предместий и устройство нескольких редутов с батареями сделали бы город и вовсе неприступным. Становилось очевидным, что русские, осознав ошибку, постараются отбить Полоцк.

Сен-Сир часто выезжал на петербургский тракт, вглядывался в даль и, сопровождаемый крикливым вороньем, возвращался в город. Все чаще и чаще к нему приходила мысль о недосягаемости русской столицы, о безысходности кампании, в которой единственной надеждой был гений императора.

Мог ли предположить маршал, что этот древний город окажется первым и последним в числе завоеванных им и что первая цель плана так и останется последней. После известия о Бородине Сен-Сир отдал распоряжение, смутившее многих: готовить зимние квартиры, строить теплые землянки, наводить через Двину мосты. Ив скором времени они повисли над ее холодными и темными водами как немые предвестники грядущей катастрофы.

До Полоцка Федора с детьми добралась почти без приключений. Лишь в двух верстах от города ее остановил конный жандарм, на ломаном русском языке спросил, кто она и зачем идет в город. Но вопросы французского офицера так и остались без ответа. Дети что было мочи дали такого реву и так отчаянно размазывали по давно не мытым щекам слезы, что офицер махнул на всю троицу рукой, и она продолжила свое шествие.

Бели бы Глазка присутствовал при этой сцене, то он, наверное, пришел бы в замешательство и вряд ли узнал в убогой, сгорбленной и неряшливо одетой женщине свою бывшую прислужницу. Казалось, вся ее горькая судьбина и бедствия, выпавшие на ее долю, легли тяжкой печатью на весь ее облик. В вынужденное превращение красавицы и опрятницы в странствующую нищенку, живущую подаянием, Федора вложила недюжинный талант преображения. Вместо стройной осанки — спина полудугой, почерневший от времени платок, тяжело нависший над высоким лбом словно монашеский балахон, своей тенью надежно укрывал красивое лицо, делая его старческим и страждущим. Широкий изрядно выношенный кафтан с чужого плеча, перетянутый бечевой выше талии, придавал фигуре расплывчатые очертания. Всегда ухоженные дети выглядели не лучше матери и с лихвой дополняли общую картину убогости и забитости, замешенной на детских слезах, которые, как известно, в состоянии растрогать даже самое черствое сердце.

Федора любила бывать в Полоцке. Город был ухожен и выглядел летом особенно привлекательным. Могучие тополя окружали купола церквей, яркими белыми пятнами выглядывавших в различных его концах. Их развесистые кроны отражались в Полоте, бежавшей среди высоких и крутых берегов. Федора любила шум, краски и многолюдье полоцкого базара, где, стараясь перекричать друг друга, наперебой предлагали свои товары купцы со всей Руси и заморских стран. Она с восхищением наблюдала, как в умелых руках гончаров обыкновенная глина превращалась в изящные кувшины и блюда, как под быстрыми и расчетливыми ударами молотков чеканщиков возникали удивительные узоры на металле. Она подолгу простаивала в небольшой церквушке Спасского монастыря и, глядя на саркофаг Ефросиньи Полоцкой, представляла образ княгини, о которой слыхивала множество легенд. Й вот она вновь в Полоцке, Город был темен, сер, тих.

Федора шла по дощатым тротуарам, ведя за руки детей, и опасливо поглядывала но сторонам. Вот мимо прошагал строй солдат во главе с офицером, выкрикивавшим команды на гнусавом и непонятном наречии, их обогнала группа всадников в нарядных мундирах. Федора отпрянула в сторону, когда увидела, как по улице провели толпу горожан с кирками, лопатами и ломами, подгоняемую грозными окликами конвойных. Позади толпы шел, а вернее, плелся тщедушный мужичишка с тяжелой киркой в руках, которая, будто корабельное кормило, управляла хозяином, бросая его из стороны в сторону. Мужик остановился и, оперевшись на кирку, разразился надрывным, сухим кашлем. Вмиг к нему подскочил рослый солдат и слегка подтолкнул прикладом. От этого, казалось, несильного, толчка, мужик выронил кирку и, потеряв опору, слегка покачнулся и рухнул на землю, едва успев встретить удар руками. Он сделал безуспешную попытку подняться, но смог лишь немного оторвать тело от земли. В его взгляде одновременно отразились боль и страх.

Федора наблюдала, как француз, очевидно, выругавшись по-своему, неторопливо снял с плеча ружье, взял его в обе руки и, коротко замахнувшись, вонзил штык в спину мужика. Тот издал глубокий вздох, перевернулся на бок и, весь съежившись, затих. Солдат несколько раз ткнул штыком в дорожный песок и поспешил догонять ушедших.

Федора закрыла лицо руками. Дети, изрядно напуганные виденным, всхлипывали. На всем пути до покосившейся лачуги, которую занимала семья тетки мужа, Федора не могла справиться с сильным ознобом. Войдя в дом, где жили родственники мужа, она с порога бросилась на плечи тетки Глафиры и, горько рыдая, приговаривала:

— Что же это такое, что же это такое творится, когда же это все кончится? И неужели не будет им наказания господнего за кровь и муки людские?

— Успокойся, голубушка, — принялась увещевать племянницу тетка Глафира. — Вот и моего Ивана забрали строить укрепления и копать ямы. Пока господь миловал, возвращается живой, а там как знать — каждый день до десятка забивают до смерти за неусердие в работе и попытки вырваться из города. А сколько раненых солдат наших в Полоцке перемерло! Не сосчитать. Не успевали хоронить, оттого и мор образовался. Косит, проклятый, людишек. Так вот и живем в горе и ожидании наших войск. Да, поди, они нынче не в силах, иначе бы несдобровать поручателям храмов христианских. Ведь что удумали, ироды, — позолоту с икон ножами и штыками содрали, утварью церковной и монастырской свои телеги набили, а у Спаса конюшню устроили.

— Да мыслимо ли такое? — спросила, справившись с волнением, Федора.

— У сих антихристов мыслимо. Ни совести, ни веры, ни сострадания в них нет. Только нет им и покою. Видимо, жжат им пятки наша земля. Как вошли в город, погреба с вином опустошили, песни свои горланили да между собой, словно собаки, грызлись. Теперь присмирели: ни песен, ни драк, ни перебранок. Злые, готовы каждого не за понюх табаку жизни порешить. Чувствуют близкую расплату. Вот и беснуются. Ну а тебя какая судьба занесла в Полоцк?

— Нет более деревеньки нашей, нет и мужа… сама чудом с детьми спаслась… Скитались по чужим углам, теперь вот к вам пожаловала. Не прогоните?

— Да, видать, горюшка ты хлебнула вдоволь. Но не ты одна такова. А гнать незачем. Хотя у самих на полках только пыль, но картофелину какую-либо найдем, да и хлебом, может быть, разживемся. Пока господа были, жилось неголодно. Теперь с воды на квас перебиваемся.

— У меня тут кое-что имеется, — сказала Федора и, развязав мешок, достала половину каравая, с десяток луковиц и кусок сала.

Поздно вечером пришел с земляных работ Иван. Молча добрался до печи.

__ Что с тобой сегодня? — спросила тетка Глафира. Вместо ответа Иван задрал рубаху, и она увидела несколько темных кровавых рубцов, пересекавших спину.

— Батюшки светы, да за что это так тебя?

— А за то, что плохо землицу лопатой кидал на ихний редут, чтоб он рухнул.

Утром Иван поднялся и, почесывая израненную спину, вышел в сени умываться. Федора шмыгнула за ним.

— Дяденька Иван, а где этот редут, про который ты вчера сказывал?

— Вот оказия, а тебе-то что до французского редута?

— Значит, надобно, если спрашиваю.

— Ты, девка, не шути. Платок не на что будет повязывать, коль интерес твой француз обнаружит.

— Так ведь надобно так сделать, чтобы не обнаружил.

— Вот заладила: надобно да надобно… А для кого и для чего?

— Тебе одному откроюсь. Нашим надобно, их сиятельству графу Витгенштейну. Им я послана сюда.

— Да ну?! Побожись!

— Гляди, — и Федора сотворила крест.

— Теперь верю. Только какую подмогу от меня ты хочешь иметь?

— Сегодня я к тебе, дядя, на редут обед принесу. Да еще мне надобно побывать у одного человека, ты его должен знать, живет неподалеку. Скажи, отставной солдат Петр Климов жив?

— А что ему сделается, одноногому. На работы его по причине искалеченности не берут, а по евонтой грамотности и нраву подлого французы определили его в учетчики. С их стола питается, подлюга. Кто бы мог подумать — из суворовских чудо-богатырей.

— Значит, и это надобно.

— Вот далось тебе это слово, а я так думаю, что порешить этого оборотня надо.

— То не нашего ума дело. Только мне наказывали передать, чтобы с его головы ни один волос не упал.

— Да кто такое мог наказать тебе?

— А тот, кто послал меня в Полоцк.

Иван замолчал, а потом хлопнул ладонью по лбу, будто его осенило знамение.

— Вот, оказывается, какая история. А я ненароком подумал, что Петруха из ума выжил. Теперь поспешать надо, неровен час ему красного петуха пустят.

На улице послышался призывный сигнал рожка.

— Ну, мне пора, на сбор кличут, — сказал Иван и, взяв лопату, вышел из дома.

В полдень Федора, собрав небольшой узелок, в который положила краюху хлеба, несколько картофелин, луковицу, кринку клюквенного морса, отправилась к Спасскому монастырю, где горожане возводили укрытия для орудий. Когда она приблизилась к работающим, ее остановил грозный окрик часового. Француз встал с валуна и преградил ей дорогу штыком.

— Ваше благородие, — жалостливо промолвила Федора. — К отцу я, на минуточку, только обед передам. — С этими словами она развернула косынку и показала ее содержимое.

Затрапезный вид женщины и ее жалостливый голос, очевидно, сделали свое дело, и часовой, поставив ружье к ноге, махнул рукой.

Федора подошла к Ивану и, пока тот неторопливо пережевывал обед, рассматривала укрепления, которые были почти готовы. В обшитых дерном бойницах стояли орудия, возле которых суетилась прислуга. Федора считала: одно, второе, третье… В этом редуте восемь, да у моста шесть, на валу, мимо которого она проходила, насчитала четыре пушки, но помешал часовой, замахнувшийся на нее прикладом. Но и того, что она выглядела, было достаточно.

Даже если бы ее, внезапно подняв с постели, спросили, где и как расположены французские батареи, она без запинки рассказала бы о них. Она мысленно представляла план города, который показывал ей Рябинин, где дома были изображены, словно аккуратно нарезанные из глины кирпичики, где улицы, точно на спицах, сплетались в ажурное кружево, по которому пробегали извилистые линии рек и ручейков.

Придя домой, Федора на куске колета изобразила виденное. Вечером огородами добралась до дома, где жил Петр Климов. Негромко постучала в дверь,

— Чего надобно? — спросил хриплый голос.

— Мне бы водицы испить колодезной, — негромко произнесла Федора условные слова.

Дверь отворилась, и в тусклом свете, доходившем из горницы, ояа разглядела высокого мужчину с короткой бородой, державшего в одной руке трубку, другой опиравшегося на суковатую палку. Левая нога у него отсутствовала по колено: к бедру тонкими ремнями был привязан деревянный протез.

Старый солдат Петр Климов за красоту и мощь голоса был в юности отпущен барином на оброк в певчие. Но вскоре ему пришлось расстаться с пахнущей ладаном жизнью церковного служки. Любвеобильный настоятель отбил у него Настю, опозорил и надругался над невестой, оболгал перед барином, за то был сильно порот. Но и он в долгу не остался перед обидчиком. На пасху отходил попа кистью, которой куличи да яйца кропят, сбил с головы скуфью и напялил чашу из-под святой воды. Да так крепко в сей почитаемый предмет вошла голова священнослужителя, что пришлось прибегнуть к помощи кузнеца. Петра же за этакое кощунство выпороли по первому разряду, забрили лоб и отдали в рекруты. Воевал он много, бивал турок, поляков, французов и выходил из баталий без единой царапины. А когда возвратился в Россию, произошло непредвиденное.

Возле какой-то деревушки, название которой он толком и не запомнил, окружила артиллеристов гурьба ребятишек, известных проныр и проказников. Никто и не заметил, как пара лошадей, запряженных в зарядную фуру, вдруг встала на дыбы и понесла. Мальчишки, находившиеся на фуре, отчаянно выли, и лошади, подгоняемые благим ревом не управляемые никем, неслись во весь опор к глубокому оврагу. Первым спохватился Петр. Он бросился наперерез лошадям, широко расставив ноги, принял удар на себя, успев схватить коренного за уздечку. Лошади остановились как вкопанные. Но от резкой остановки лопнула ось, тяжелое кованное железом колесо, словно выпущенный из катапульты снаряд, ударило Петра по ноге и, потеряв скорость, медленно скатилось в овраг. Последнее, что увидел Петр, ребятишек, стремглав удиравших от покосившейся фуры. Полковой лекарь, осмотрев Петра, покачал головой, влил ему в рот стакан водки и отрезал ногу по колено. Так он оказался в Полоцке.

Не думал и не гадал, что судьба уготовит очередной сюрприз. Старый солдат, не единожды видевший неприятельские спины, волей случая оказался во вражьем осином гнезде и не где-нибудь в Италии или Швейцарии, а на Полотчине. От такого сраму на воинство российское впал он в расстройство, л неизвестно, чем бы закончилось дело, если бы не визит штабс-капитана Рябинина. Уговорил его гусарский офицер остаться в городе, поручив дело брезгливое, но нужное. Оттого-то и поднимался он раньше петухов и спешил на площадь под недобрыми взглядами горожан и. делал перекличку отправляемых на работу. А по вечерам при лучине садился за стол и отписывал донесения. Только толку-то от его хлопот. Гонца с той стороны как не было, так и нет. "Видимо, позабыли в горячке обо мне", — горестно вздыхал Климов и потому растерялся, услыхав пароль, и вместо нужного отзыва ответил, не скрывая радости:

— Наконец-то. Заждался, шибко заждался. — И видимо, вспомнив, что говорит не те слова, произнес: — Отчего не испить, колодезь рядышком, — но разглядев, наконец, что перед ним женщина, непроизвольно вымолвил: — Вот те на! Баба! Как есть баба!

— Ты прежде чем на всю улицу горланить, провел бы в хату. А то что баба, так меня даже в такую темень с мужиком не спутаешь. И не кори себя — не в каждом из вас нонче воин сидит, иначе не отдали бы нехристям пол-России. С эстафетой я к тебе. Давай, что у тебя, да поспешай. По утру мне в путь.

Климов суетливо полез в печь и вытащил в трубку свернутую бумагу.

— Здесь все и силы ихние, и номера полков, и командиры, и что ожидают в подкрепление. Только как ты доставишь это?

— Теперь это моя забота. Молись за меня да очередной встречи жди.

— Буду молиться неустанно. Счастливого пути. Постой! Скажи хотя бы, как тебя кличут?

Опасения Климова были не напрасными. Если в город Федоре удалось попасть без затруднений, то при выходе на городской заставе ее остановили и долго держали до прибытия офицера в тесной и сырой комнате.

— Зачем шел из Полотска? — коверкая слова, спросил француз. — Буду немного пытать, будет немного больно. Надо сказать все.

— В деревню я иду, — жалобно пролепетала Федора. — У меня отец, мать, муж в Полоцке от болезни кончились. Надобно детей спасать. Отпустите, ей-богу, правду сказываю.

— Не верю! Обыскать!

К Федоре подскочили две дюжих солдата и беззастенчиво облапали ручищами.

— Раздеть!

Федора стояла в одной рубахе перед небрежно сброшенной в кучу одеждой, закрыв лицо руками. Бориска и Манятка, прижавшись друг к другу, забились в угол и не подавали голоса. О них забыли.

— О, да ты есть шарман! — причмокнув губами, сказал офицер.

— Ничего! — доложил солдат, перетряхивавший убогое одеяние.

Федора терпеливо снесла эту унизительную процедуру и искоса с тревогой поглядывала на детей. Послание Петра Климова было надежно зашито под подкладку Борискиной шапки. Прервал обыск истошный крик: "Казак! Казак!" — и торопливая перестрелка. Офицер бросился к выходу, следом за ним из комнаты выбежали и солдаты. Перестрелка так же внезапно кончилась, как и началась.

Федора оделась и, взяв детей за руки, вышла из дома. Перед ее, глазами предстало следующее зрелище. Офицер, только что допрашивавший ее, бездыханно распластался на земле лицом вверх, на месте правого глаза зияло отверстие, из которого вытекала тонкая струйка крови. Невдалеке от него корчился от боли, обхватив руками живот, солдат, осматривавший ее одежду. На дороге валялось еще несколько трупов, возле которых суетились французы.

Федора кустами обошла это злосчастное место и почти бегом, увлекая за собой Бориску и Манятку, пустилась по дороге. Достигнув леса, она остановилась, чтобы перевести дыхание. Вдруг из густого ельника, одновременно с двух сторон выехали на дорогу два всадника и преградили ей путь.

— Куда тебя несет, чумная? — пробасил бородач. — Француз кругом. Детей хотя бы поберегла, коль самой жизнь не дорога.

— Ой, наши! — всплеснула руками Федора.

— А на кой хрен нам быть чужими.

"Казаки", — смекнула Федора, а вслух сказала:

— Не вы ли только шум на городской заставе учинили?

— А тебе до энтова какое дело? Ну, мы!

Федора низко поклонилась и вымолвила:

— Ой, спасибо, родненькие! Вы же меня от позору и надругательства спасли… Пытать меня собирались, изверги.

— Это как же? Разве есть закон с бабами да с малыми воевать?

— У этих нехристей, видать, законы, как на живодерне, — вмешался в разговор молодой казак. И может быть, он бы продолжил мысль, но из леса выехала большая группа верховых и окружила Федору с детьми.

— Вот, господин есаул, баба с ребятишками, изволит из самого Полоцка бежать.

— Как же ей это удалось?

— Выходит, что мы подсобили.

— Ну если так, то пусть идет с богом куда надобно.

— Надобно мне в ваш главный штаб к генералу Властову, а зачем — только ему одному могу открыться.

— Эк, замахнулась! — произнес есаул и, видимо, что-то прикинув в уме, спросил: — А откуда тебе известна фамилия начальника арьергарда?

— Сорока на хвосте принесла. Сказываю, нужон он мне, а если не веришь, что и я ему нужна, проводи к генералу.