Мария Луиза Фишер Нежное насилие

– Вот этот мне нравится, – сказала молодая женщина, которая только что, чуточку поколебавшись, вошла в помещение лавки, где продавались изделия ручной вязки, и направилась к серо-бело-желтому пуловеру, вывешенному на низком щите.

Катрин Лессинг улыбнулась.

– Да, он очень хорош.

Она точно знала, каковы будут следующие слова дамы, и не ошиблась. Потенциальная покупательница перевернула картонный ценник.

– Но ведь цена-то просто невообразимая!

– Это чистый шелк, – пояснила Катрин, продолжая улыбаться.

Зазвонил телефон.

Катрин хотела бы снять трубку, но знала, что это ей ни за что не удастся, как не удавалось и раньше: ее мать, даже занятая разговором с какой-то старой дамой, все равно успела бы к телефону первой. Мать всегда стояла ближе к аппарату, за прилавком справа, никому не уступая этой позиции.

Даже в их расположенной над лавкой квартире телефон тоже был установлен рядом с дверью в комнату матери, и именно она, госпожа Хельга Гросманн, могла всегда успеть к телефону первой, если раздавался звонок. Ни у Катрин, ни у ее десятилетней дочери Даниэлы никаких шансов подойти первыми не оставалось.

– И все-таки, – возразила критически настроенная покупательница, – за такую цену вам эту милую вещичку никогда не сбыть.

Выражение лица Катрин не изменилось.

– Нет худа без добра! Буду носить сама!

Телефон все еще звонил.

– Тогда какой же толк в вашем предприятии?

– Пусть особого толку и нет, но это все же лучше, чем отдавать вещь по бросовой цене.

Собеседницы смерили друг друга пристальными взглядами, и, видимо, покупательница прочла в кротких, но неуступчивых серых, чуть близоруких глазах Катрин, что торговаться нет смысла.

– Жаль, – сказала она.

Телефон все еще звонил, но Хельга Гросманн, не обращая на это внимания, продолжала обслуживать клиентку. Катрин чуть тронула мать локтем. Хельга Гросманн в ответ только покачала головой.

Катрин ничего не могла поделать и снова взглянула на покупательницу.

– У меня есть другое предложение: почему бы вам не связать подобную вещь своими руками? Полную инструкцию вы найдете вот здесь, в журнале «Либерта».

Она вытащила журнал из общей кипы и открыла страницу с изображением пуловера.

– Да, верно! Он самый! Вы вязали по этому образцу?

– И да, и нет. Я сама разработала эскиз и отправила его в журнал.

– Вы и такое можете? Надо же!

– Это моя профессия.

Наконец-то – Катрин не считала, сколько раз прозвонил телефон – Хельга Гросманн сняла трубку.

– Да-да! У телефона «Малая вязальня», – произнесла Хельга и замолкла, слушая.

– Не знаю, справлюсь ли, – произнесла покупательница, беседовавшая с Катрин.

– Это очень просто. Петля влево, петля вправо, а здесь пара столбиков…

– Просят тебя, – объявила Хельга Гросманн, всем своим видом подчеркивая, что делает это против своей воли, лишь подчиняясь обстоятельствам, и передала трубку дочери.

– Минуточку, – сказала Катрин покупательнице, – простите, пожалуйста. – И, схватив трубку, произнесла: – Катрин Лессинг.

– Хорошо, что я поймал тебя, chérie,[1] – раздался в трубке голос Жан-Поля, низкий, с каким-то особым наполовину французским, наполовину южно-немецким акцентом. – Как у тебя дела? Надеюсь, все в порядке?

Кровь ударила в голову, и голос Катрин задрожал.

– Мне очень жаль, но я не могу говорить, у меня дела…

– Бедная моя petite,[2] вся в делах, – ответил он чуть насмешливо.

– Жан-Поль, ты же прекрасно знаешь…

– Знаю, знаю: я тип надоедливый.

– Да нет же, вовсе нет!

– Не желаешь ли встретиться вечерком? Сможешь освободиться?

Сегодня вечером? Времени оставалось мало, совсем мало. Катрин не сразу ответила, обдумывая ситуацию.

– Если не получится, – продолжал он, – то я через Дюссельдорф вообще не поеду.

– Ну, что ты, конечно, можно все устроить. Буду тебя ждать. Когда?

– Точно сказать не могу. Между восемью и десятью вечера. Пойдет?

– Договорились! Я рада! – произнесла Катрин и сразу же положила трубку.

Покупательница прислушивалась, улыбаясь.

– Не было никакой необходимости так торопиться из-за меня, – заметила она.

– Благодарю вас.

– У меня действительно есть время.

Катрин глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. Потом бросила быстрый взгляд в сторону матери. Хельга Гросманн сделала вид, что все еще полностью поглощена разговором с госпожой Линднер. Но Катрин точно знала, что мать, даже и не слушая всего ее разговора в целом, уж слова-то, сказанные дочерью, помнит точно.

Снова взглянув на покупательницу, Катрин через силу улыбнулась.

– Если у вас есть время, тем лучше. Я имею в виду не данный момент, а свободные часы вообще. Тогда вязанье будет доставлять вам удовольствие. Я же, разумеется, всегда готова помочь и делом и советом.

– Вы хотите сказать, что с помощью вязанья удобно убивать время?

– Не совсем то. Просто работа с красивыми материалами приносит наслаждение, да и плоды вашего труда тоже немаловажны. Если вы на такую самостоятельную работу решитесь, то можете подобрать какие-то другие цветовые оттенки.

– Но мне как раз нравится сочетание серого, белого и желтого.

– Пусть так и будет. Я имела в виду лишь небольшие цветовые вариации. – Катрин чуть наклонилась и взяла в руки шелковые нити, висевшие в ряд на шнурке, идущем поперек торгового зала. – Вот чуть более теплый оттенок желтого цвета… Может быть, этот? Вот белый, более матовый… Вот серый, чуть ближе к цвету гранита…

Катрин старалась полностью сосредоточиться на беседе с новообретенной клиенткой и на проекте изготовления изделия. Но и мыслями, и сердцем – иначе и быть не могло! – она уже всем своим существом была с Жан-Полем. Катрин решила во что бы то ни стало встретиться с ним, как они и договорились. Только это было трудно осуществить, не вызывая недовольства матери и протеста дочери.

В это утро дела шли хорошо, что отнюдь не было правилом. Лишь около полудня, когда Катрин заперла дверь на обед, мать и дочь остались вдвоем и занялись уборкой помещения.

– А новая клиентка мила, правда? – произнесла Катрин как бы между прочим. – Если у нее получится этот первый пуловер…

– Ты, значит, опять собираешься в Дюссельдорф. – У Хельги Гросманн это прозвучало скорее как утверждение, чем как вопрос.

– Мама, ну, пожалуйста… Ведь ты не будешь возражать? Это случается достаточно редко.

– Видишь, тебе самой ясно, что редко.

– Конечно. Мы не встречались уже целый месяц.

Хельга Гросманн молча, не глядя на дочь, складывала очередной пуловер. Катрин чувствовала, что и ей лучше бы не раскрывать рта, но в конце концов не выдержала:

– Что ты, собственно, хочешь сказать?

– Полагаю, ты сама можешь ответить на этот вопрос.

– Он весь в делах, носится по всему миру… – Катрин запнулась, осознав, что уже несчетное количество раз пыталась все это объяснить матери.

– Ну, конечно, – подтвердила мать с показной невозмутимостью.

– Значит, ты не можешь его упрекать…

Хельга Гросманн тут же вскинула голову и взглянула на Катрин. Ее глаза, такие же серые, как у дочери, смотрели сквозь сверкающие стекла очков, что придавало взгляду жесткое, почти демоническое выражение.

– Я? Упрекать его? С какой стати?

– Да ведь каждое твое слово направлено именно на это.

– Вовсе нет. Ты взрослая женщина, и я уважаю твои права. В твои дела я вмешиваться и не думаю.

– Но тогда…

– Мне бы только хотелось, чтобы ты подумала о своем положении.

– Я им вполне довольна.

Хельга Гросманн улыбнулась, показав свои безупречные вставные зубы.

– Поверь, дорогая, если так, то и я вполне довольна. Я рада уже тому, что ты время от времени бываешь на людях, развлекаешься, флиртуешь.

Катрин знала, что умнее всего было бы поставить здесь точку. Но и на этот раз она не смогла сдержаться:

– Если ты действительно всем довольна, то тебе очень хорошо удается это скрывать.

– Для меня нет ничего более важного, чем твое счастье, и мне кажется, я уже достаточно часто это тебе доказывала.

Катрин вдруг ощутила уколы совести. А что если именно из-за нее, а не из-за матери, возникают все их трудности?

– Прости меня, – пробормотала она сокрушенно. – Прости, пожалуйста!

– Да ладно, дорогая.

Своей холеной рукой с красивым маникюром Хельга Гросманн погладила иссиня-черные волосы дочери. Катрин всхлипнула.

– Тогда я пойду наверх и приготовлю поесть.

– Иди! Я тоже скоро поднимусь.

Катрин уже почти дошла до задней комнаты лавки, откуда узкая внутренняя лестница вела на второй этаж, в их квартиру, когда вновь услышала свое имя:

– Катрин!

– Да?

– У нас же билеты в Городской зал!

– Ах, да, по абонементу. – Глаза Катрин округлились и потемнели. – Я совсем забыла…

Мать ничего не сказала на это. Она просто стояла на прежнем месте, очень сдержанная и спокойная, всем своим видом демонстрируя сплошной молчаливый упрек – от хорошо причесанных и тщательно обесцвеченных волос до носков элегантных туфель-лодочек.

Катрин ощутила одновременно гнев и отчаяние. Конечно, матери больно, что ее так вот, походя, отодвинули в сторону. Обидно, что тот самый театральный вечер, которого обе давно ожидали как праздник, вдруг стал для дочери совершенно ненужным. И все же Катрин чувствовала себя так, словно ей опять вот-вот подсунут «Черного Петера».[3] Она обреченно стояла под сверкающим взглядом матери, который, казалось, готов был пронзить ее до самого сердца.

– Ах, не огорчайся, – решила вдруг Хельга Гросманн и пренебрежительно пожала плечами. – Думаю, если я вечером постою около кассы, то не только легко продам билеты, но меня еще и благодарить будут.

– Да что ты, зачем? – поспешила ответить Катрин, вспомнив, что им предстояло увидеть комедию Бернарда Шоу «Пигмалион» в постановке театральной труппы из Кёльна. – Если меня не будет, то это еще не значит, что ты должна отказаться от такого удовольствия. Просто возьмешь с собой Даниэлу.

– Ребенка?

– Ну, она не такая уж маленькая, а пьеса очень веселая. Даже если она поймет только половину, ей все равно понравится.

– Тебя она мне не заменит.

– Это, конечно, так… Но если я сейчас же не поставлю картошку на огонь, то к обеду она точно не будет готова.

Катрин удалилась, чувствуя себя так, словно спасается бегством.

Бабушка, мать и ребенок обедали за высоким столом в той комнате, где обычно собирались по вечерам. Там стояли цветной телевизор и стереоустановка, поэтому подчас было нелегко прийти к соглашению, какую программу смотреть и слушать.

На этот раз Даниэла, которую подруги называли Данни, начала было свой обычный рассказ о школьной жизни, но, почувствовав, что в воздухе висит какая-то напряженность, замолкла.

Волосы у нее такие же иссиня-черные, как у матери, были коротко подстрижены. Карие глаза, унаследованные от покойного отца, придавали ее облику нечто цыганское. Юбкам, блузкам или платьям, в которых хотели бы ее видеть и мама, и бабушка, она предпочитала джинсы и тенниски. Отказывалась она и от пуловеров домашней вязки, к которым взрослые постоянно стремились привлечь ее внимание.

Катрин не могла себе представить, что дочери действительно не нравятся поистине изящные и удобные вещи, которые она изготовляла своими проворными руками. В ее отказе носить их Катрин видела нежелание принимать родительскую опеку. Однажды она была даже близка к тому, чтобы устроить по этому поводу скандал, но вовремя успела сообразить, что это бессмысленно. Поэтому отказалась от намерения что-либо навязывать Даниэле, по каким бы причинам девочка ни отвергала те или иные предложения матери. Однако оставалось ощущение, что если такая линия и способствует сохранению спокойствия, то саму проблему не решает.

Катрин всегда ощущала беспокойство, видя перед собой Даниэлу в одной из ее любимых мальчишечьих рубашек. Они всегда сидели на ней очень небрежно: из одних она выросла, и на талии они задирались кверху, другие бывали велики и потому бесформенно болтались вокруг тонкого детского тельца.

Во время сегодняшнего обеда, проходившего в какой-то угнетенной атмосфере, мысли Катрин – что случалось крайне редко – были заняты дочерью гораздо меньше, чем любимым человеком. Правда, первая горячая радость предстоящего свидания была уже омрачена столкновением с матерью, но она знала, что снова будет охвачена пламенем, как только окажется в объятиях дорогого ей человека. Теперь главное состояло в том, чтобы устроить это свидание с наименьшими моральными потерями.

Обычно Катрин собирала свои длинные волосы в свободный пучок. Но Жан-Полю больше нравилось, когда они были распущены. Значит, нужно было вымыть голову и высушить волосы феном. Сделать это можно было только сейчас, в обеденный перерыв, так как сразу же после закрытия лавки предстояло пуститься в путь, чтобы не оказаться в Дюссельдорфе в состоянии загнанной лошади. А это, в свою очередь, означало, что придется просить мать и дочь заняться уборкой кухни сейчас, после обеда. Попросить их об этом было нелегко: Катрин боялась натолкнуться на непонимание.

«Ну что ты за человек, Жан-Поль! – думала она. – Не мог известить меня о приезде хотя бы на денек раньше!»

Катрин и не предполагала, что в этот момент ее мать думает почти о том же. Хельга Гросманн считала неприличным то, что этот человек посмел назначить рандеву так поспешно. «Он обращается с ней, как с девкой по вызову. И она это терпит! Если бы была просто молодой, одинокой женщиной (их сейчас называют английским словом «сингл»), то подобное обращение еще можно было бы понять, да и то с трудом. А он, зная, что у нее семья, позволяет себе столь бесцеремонно и грубо вторгаться в нашу жизнь, перечеркивая все наши планы. Откуда такая наглость?»

– Данни, – неуверенно произнесла Катрин.

Даниэла подняла глаза от тарелки, сразу же почувствовав неладное. Мама называла ее этим коротким именем только в тех случаях, когда собиралась просить о чем-то необычном.

– Данни, – снова начала Катрин, – хочешь сегодня пойти с бабушкой в театр?

– А почему ты об этом спрашиваешь?

Катрин нервно перебирала вилкой овощи в своей тарелке.

– Я задала тебе совсем простой вопрос. Не можешь ли ты – я прошу тебя об этом – так же просто на него ответить?

– Сначала я хочу знать, что за этим кроется.

– Если ты сейчас возьмешь на себя мою долю обязанностей по уборке, то сможешь сегодня вечером пойти с бабушкой в Городской зал.

– Ах, вот как! Ты снова отправляешься крутить шуры-муры!

– Даниэла! – вскрикнула возмущенная Катрин.

– Какая невоспитанность! – негодовала Хельга Гросманн.

– А если это правда?! У тебя ведь что-то намечается, мамуля, разве не так?

– Надеюсь, что это не такой уж большой грех, если я раз в месяц съезжу в Дюссельдорф?

– Ты была там на прошлой неделе.

– Да, встречалась с твоим дедом. Ты ведь не захотела поехать со мной.

– А с кем ты встречаешься на этот раз?

– С хорошим другом.

– Это с тем, который все посылает тебе пестрые открытки?

– Да.

Даниэла вскочила со стула.

– Вот с кем бы я хотела познакомиться!

Катрин задумалась. Конечно, Жан-Поль будет разочарован, если она возьмет с собой Даниэлу. Тогда придется расстаться с надеждой на ночь любви. Но может быть, Даниэла вправе познакомиться с человеком, который так много значит для ее матери?

Хельга Гросманн прервала ее раздумья, упредив возможный ответ.

– Сядь, Даниэла, – строго сказала она. – Мы еще не встали из-за стола. Кроме того, маленькой девочке негоже навязываться в общество взрослых.

Даниэла снова опустилась на стул.

– Кто это навязывается?

– Ну, хватит! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Даже и не думай о том, чтобы мама взяла тебя с собой.

– Да ну, я просто пошутила.

– Ты сможешь с ним познакомиться, – заметила Катрин, – только в другой раз.

– А ты что же, воображаешь, что мне это так важно?

– Да ты ведь сама только что сказала… – начала было Катрин, но остановилась, поняв, что единственным желанием дочери было позлить ее. – Ну почему ты такая?

– Это какая же?

– Какая угодно, только не добрая.

– Хватит болтать! – прекратила их пререкания Хельга Гросманн. – Сегодня ты можешь пойти со мной в Городской зал, Даниэла. И радуйся: увидишь «Пигмалиона».

– Не знаю такого.

– Ты еще многого не знаешь.

– Сюжет тот же, что и в мюзикле «Моя прекрасная леди», – пояснила Катрин, – только без музыки.

– Я не стану тебя заставлять, – сказала бабушка, – если не хочешь, я пойду с кем-нибудь другим. Только сделаю пару телефонных звонков.

– Не надо, я пойду с тобой, так и быть.

– Только не воображай, что оказываешь мне милость!

Даниэла вдруг засветилась очаровательнейшей улыбкой, словно ее смуглое личико попало под лучи какого-то внутреннего солнца.

– Воображать? Да мне ничего подобного и не снилось, бабуленька. Я очень рада.

Катрин и Хельга, сидя за столом, переглянулись. В их глазах было уже меньше напряжения. Именно такая улыбка Даниэлы каждый раз обезоруживала их, какие бы фокусы девочка ни выкидывала, какую бы невоспитанность ни проявляла.

– Ну тогда, кажется, инцидент исчерпан ко всеобщему удовольствию, – заметила Катрин. – Можно мне встать из-за стола?

Хельга Гросманн тоже поднялась и собрала тарелки.

– Думаю, теперь каждый займется своим делом. Тебе нужно время на сборы. В лавке я справлюсь и без тебя: после обеда большого наплыва покупателей не будет.

Катрин поняла, чего хочет от нее Хельга.

– Спасибо, мама, – сказала она. – И не беспокойся за меня.

И действительно, Катрин не потребовалось особенно много времени, чтобы позаботиться о своей внешности. Ее изящные руки с аккуратно подпиленными, покрытыми розовым лаком ногтями были и так в полном порядке. Ей приходилось всегда следить за ними, ведь они постоянно попадали в поле зрения покупательниц, да и мужчин, иногда заходивших в лавку. Так же ухожены были и ее узкие ступни, а кожа под мышками и на ногах была чисто выбрита. Время требовалось только на то, чтобы подставить под душ голову с густыми длинными волосами и высушить их феном.

Причесываясь, Катрин обнаружила у себя один серебряно-белый волосок. Он был не первый, и все же ее будто кто-то кольнул: неужели и она поседеет так же рано, как мать? Катрин и не помнила ее с темными волосами.

– Я поседела за одну ночь, – говаривала Хельга Гросманн, рассказывая о том, как она узнала об измене мужа.

Все, включая Даниэлу, уже много раз слышали эту историю, так что девочка, еще совсем крошкой, считала своего дедушку предателем и злодеем. С подобным представлением об отце выросла и Катрин, а помирилась с ним уже взрослой.

Хельга Гросманн в свое время поступила сурово и решительно. Не слушая никаких извинений и клятвенных заверений, она оставила мужа, подала на развод и вернулась в родительский дом в Гильдене. Катрин в это время было всего пять лет, и она не могла понять происходящих событий. О жизни с отцом у нее и сейчас оставались только самые смутные воспоминания. Она видела себя балансирующей по верхнему краю какой-то каменной кладки – отец крепко держит ее за руку. А вот она сидит у отца на руках, обнимает его маленькими ручками за шею или скачет верхом на его широких плечах – правда, позднее эти плечи уже не казались такими широкими. Было ощущение, что тогда она жила в каком-то веселом, счастливом и ладно скроенном мире. А потом все вдруг запуталось и сместилось. Чужая квартира, общение с дедом и бабкой, которые казались ей совсем-совсем старенькими. Конфликт между взрослыми, которые хотели утаить его от Катрин, но невольно оставили его ей в наследство.

Отца она вновь увидела только после развода, встречаясь с ним в установленные судом дни посещений. В то время он искренне хотел сделать для нее все возможное. Но она уже была как бы отгорожена от него глухой стеной.

– Он нас больше не любит, – вдалбливала ей мать. Однажды отец подарил Катрин куклу, о которой она страстно мечтала. Не в ее силах было скрыть радость. Когда она, сияющая, пришла с куклой домой, мать сказала:

– Не позволяй впутывать себя в наши дела. Он это сделал только для того, чтобы позлить меня. – Мать отворила дверь гардероба и вынула картонную коробку. – Смотри! Точно такую же куклу я тебе приготовила ко дню рождения.

Из раскрытой коробки на Катрин глядела, улыбаясь, точно такая же кукла, как та, что подарил ей отец: те же голубенькие штанишки-ползунки, та же белая курточка, те же мягкие светлые локоны на головке.

Катрин не произнесла ни слова.

– Забирай ее! – сказала мать. – Не хочу снова ее прятать.

Катрин растерялась. Если отказаться от второй куклы, это обидит маму. А папа далеко, увидеть его в этот момент она не могла, значит, не могла и вернуть ему куклу.

– Видишь, что опять натворил твой отец! – Вдруг, тронутая, видимо, замешательством Катрин, мама смягчилась – А ты представь себе, дорогая, что это близнецы. Ведь с близнецами можно прекрасно играть.

Катрин послушалась совета. Во всяком случае, попыталась послушаться. Но по какой-то непонятной причине она теперь возненавидела кукол-двойняшек. Ей казалось, что их лакированные губки, в которые можно воткнуть соску-пустышку или соску с бутылочкой, насмехаются над ней. А голубые шарообразные глазки холодны, словно лед.

И вот теперь, через много лет, вырывая белый волосок и внимательно проверяя, не появились ли другие, она размышляла: «Почему мне все время вспоминаются эти старые эпизоды? Ведь столько лет уже прошло, они давно не имеют никакого значения. Ах да, надо поторапливаться, а то мама рассердится!»

Катрин сбросила с себя купальный халат и, прежде чем одеться, взглянула в зеркало. «Да, чересчур худа», – вновь констатировала она. Если бы не заостренные маленькие груди, ее можно было бы принять за изможденное бесполое существо. В одежде она с ее тонкой талией, длинными ногами, прямыми плечами и миниатюрной попкой казалась вовсе не худой, а лишь стройной. Все, что она носила, ей шло. Подруги находили, что ее изящным линиям можно только позавидовать. А вот обнаженная она была явно худа. Так говорила и ее мама, да и у Жан-Поля, наверное, впечатление было такое же, хотя он никогда об этом не говорил.

При такой комплекции скоро можно будет ребра пересчитать. Вот бы нагулять хоть чуточку тела! Конечно, не так, чтобы совсем округлиться, и уж совсем ни к чему становиться толстой, но хоть плечи бы пополнее. Вот было бы здорово! Но пока ничего не удается, хотя и ест, и пьет она вдосталь. Только вот полноты это не прибавляет.

Катрин надела чулки, туфли, бюстгальтер, скользнула в расклешенную юбку из мягкой рыжей кожи. Потом, приблизив лицо к зеркалу, с пристрастием всмотрелась в свое отражение. «Если так пойдет дальше, – подумала она, – то придется мне носить очки». Впрочем, это вовсе ее не пугало, а казалось даже забавным. Зрение у нее было пока что сносное.

Чуть близорукие серые глаза, оттененные густыми черными ресницами, казались огромными на узком лице. Несколькими быстрыми щипками Катрин придала нужную форму поблескивающим бровям, чуть пригладила их увлажненным средним пальцем и загнула кверху ресницы. Потом смазала губы нежно-розовой помадой. Больше ничего и не требовалось. Ее кожа, очень чистая и от природы белая, теперь, на исходе лета, была слегка загоревшей. Если бы Катрин полежала на солнце, то стала бы совсем смуглой. Но она этого никогда не делала, считая, что загар ей не идет. Раньше Катрин всегда испытывала досаду из-за семи маленьких веснушек на переносице, которые неизменно появлялись не позднее апреля, как бы она ни пыталась от них избавиться. Но со временем они стали ей даже желанны, потому что нравились Жан-Полю. Она даже прекратила всякие попытки их закрасить или запудрить.

Чуть подумав, Катрин накинула на себя объемный белый пуловер, с красивым попугаем на груди. Глянула в зеркало: помада не стерлась. Катрин еще раз махнула щеткой по волосам, так что теперь они обрамляли ее лицо иссиня-черным облаком, ниспадая плавной волной на плечи и спину.

«Может быть, – подумала она, – в Дюссельдорфе подкрашу еще веки». Но она знала, что не сделает этого, если только у Жан-Поля не будет каких-то особых предложений насчет того, как провести вечер. Ее ясные глаза, сиявшие в предвкушении радости встречи, были достаточно выразительны и без цветных теней.

Перед самым открытием лавки на послеобеденную торговлю она сложила свою сумочку, пополнив ее запасом косметики и некоторыми мелочами, которые могли понадобиться в Дюссельдорфе, взяла пакет с недовязанной шалью, чтобы поработать, если останется время. На кухне запаслась маслом, хлебом, кофейным порошком и сметаной, тщательно запаковав все это в алюминиевую фольгу.

Потом она сбежала вниз по внутренней лестнице и крикнула:

– Мама, я здесь!

В лавке уже стояла первая покупательница.

– Ты могла не торопиться, – сказала Хельга Гросманн. – Госпожа Кюблер и я уже обо всем отлично договорились.

Покупательница, дама средних лет, улыбнулась Катрин.

– Сегодня вы опять как-то особенно привлекательны, госпожа Лессинг.

– Я только что вымыла голову.

– Моя дочь кое-куда собралась, – заметила Хельга. – Поэтому и в театр со мною не идет. – Это прозвучало как упрек.

«Мама, сейчас это не тема для обсуждения», – едва не вымолвила Катрин, но предпочла промолчать.

Она была рада, что посетительница не стала интересоваться подробностями, заметив вместо этого:

– Пуловер у вас просто прелесть! Как вы думаете, может, и мне стоило бы сделать такой же?

– Да, конечно, – заверила ее Катрин, не моргнув глазом, хотя лишь с трудом могла представить себе эту уже далеко не молодую даму в одежде подобного стиля.

– Для дочери, – пояснила госпожа Кюблер. – Это, наверное, был бы отличный сюрприз к Рождеству. Смогу ли я связать его за такой срок?

– Если будете прилежно работать, то обязательно сможете. Немного сложна только передняя часть, а рукава и спина гладкие.

– А где мне найти инструкцию? Ведь в журнале «Либерта» ее не было, я его читаю регулярно.

– Совершенно верно. Руководству журнала образец показался слишком необычным и вызывающим.

– И в этом есть доля правды, – заметила Хельга Гросманн. – Что будет, если сотни женщин начнут носиться по городу с этим крикливым попугаем на груди… Даже не представляю…

– Но пока-то он ведь существует в одном-единственном экземпляре, – заметила госпожа Кюблер.

– Да, вот этот экземпляр единственный. Но у меня сохранился эскиз с инструкцией, – сказала Катрин. – Я охотно предоставлю его вам.

– А сколько это будет стоить?

– Ни пфеннига – для такой хорошей клиентки, как вы, госпожа Кюблер.

– Изумительно! Но понравится ли вам, госпожа Лессинг, что вы уже не будете единственной обладательницей такого пуловера?

Катрин улыбнулась.

– Пустяки, госпожа Кюблер. Вы же знаете: если бы это зависело только от меня, сейчас уже сотни женщин носили бы такие пуловеры.

Пока Катрин ходила за своими записями, консультировала госпожу Кюблер и продавала ей необходимую для работы шерсть, Хельга Гросманн беседовала с двумя маленькими девочками, которым нужна была хлопчатобумажная ткань для уроков труда.

Хотя и после обеда дел оказалось предостаточно, Катрин казалось, что время течет слишком медленно. Внутренне она вся дрожала от нетерпения, ожидая, когда подойдет момент отъезда. Но и после того, как лавка наконец закрылась, никак нельзя было не помочь матери в уборке.

– Да ладно, я и сама справлюсь, – сказала Хельга.

– Об этом и речи быть не может. Тебе ведь тоже надо переодеться к театру.

– Надеюсь, Даниэла не станет устраивать никаких представлений по поводу того, что придется сменить джинсы на платье. В джинсах я ее, во всяком случае, в театр не поведу.

– Ну, ты уж с ней как-нибудь разберешься!

– По крайней мере, я не позволю ей устраивать мне сцены.

Катрин сразу же почувствовала за этими словами скрытый упрек в свой адрес, но обсуждать эту тему не стала, а вместо этого включила пылесос и тем самым прекратила всякие дальнейшие разговоры.

Потом, когда Катрин вслед за матерью поднималась вверх по узкой лестнице, Хельга бросила через плечо:

– Ну, желаю тебе хорошо развлечься, дорогая. Пусть этот вечер будет полон чудес. Только не забудь нам позвонить.

Катрин остановилась, словно споткнувшись.

– Это обязательно?

– Да, да, дорогая, ты же понимаешь. Именно сегодня. Иначе мне не уложить Даниэлу в постель: после театра она будет сильно возбуждена и ни за что не заснет, пока не поделится с тобой всем увиденным.

Катрин снова стала подниматься по лестнице.

– При всем желании не могу тебе этого обещать, мама.

– Ничего, дорогая. Тогда мы сами позвоним тебе. У нас ведь есть номер твоего телефона в Дюссельдорфе.

Хельга Гросманн молчала до прощания с Катрин. Но вот дверь за дочерью захлопнулась. Хельга налила стопку коньяка и отнесла в свою комнату. Пора бы уже начать переодеваться, но руки дрожали так сильно, что она была не в состоянии хотя бы чуточку подкраситься. Ее охватили бешенство, волнение, глубокая обида.

Чего только не делала она для дочери! Ведь после развода только для нее и жила. А вот, поди ж ты, стоит этому типу только позвонить или прислать телеграмму, и дочь в следующую секунду уже несется к нему на всех парах, позабыв обо всем на свете.

Ведь они обе так радовались предстоящему в этот вечер посещению театра, даже еще раз перечитали пьесу Бернарда Шоу и обсудили различные варианты заключительных сцен, предложенные автором для постановки. А теперь все это оказалось ни к чему. Катрин имела дерзость заявить совершенно простодушно и даже чуть рассеянно: «Я совсем забыла об этом!»

Хельга Гросманн глотнула из стопки и, ощутив приятную теплоту в желудке, вынуждена была даже сдерживаться, чтобы не опрокинуть в себя единым махом всю оставшуюся жидкость.

Хотелось громко выругаться. Ведь она всегда служила Катрин опорой, даже в истории с тем глупым, поспешно заключенным браком, который все равно не мог принести ничего хорошего. Что бы стало с Катрин, если бы не мать, которая всегда стояла с ней бок о бок, обеспечивая ей домашний уют, защиту и прикрытие? Нет-нет, благодарности Хельга вовсе не ждала и никогда на нее не рассчитывала. Но она надеялась хотя бы на то, что Катрин когда-нибудь поймет: нет больше никого на свете, кто любит и понимает ее так же, как мать.

Зачем ее дочери мужчина? В сети этого типа ее затянуло только плотское влечение, тут не могло быть ничего другого. И к тому же Жан-Поль женат. Вся эта мерзкая история вызывает просто отвращение.

Страшную боль она испытала когда-то, узнав, что Густав ее обманывает… Ныне Хельга уже ничего не ощущала – слава Богу, тот кусок жизни остался целиком в прошлом, – но забыт он не был, да, наверное, так и не забудется. И надо же такому случиться, что теперь ее дочь играет в жизни женатого человека ту же роль, какую когда-то играла маленькая Жозефина.

Хельга сделала еще глоток и с облегчением почувствовала, что дрожь в руках постепенно проходит.

«Впрочем, полной аналогии, конечно, нет», – призналась она самой себе. Она, Хельга, в те годы полностью доверяла мужу, была убеждена, что принесла ему счастье, никогда и мысли не допускала о том, что его заинтересует другая женщина. Вплоть до сегодняшнего дня Хельга не могла понять, что толкнуло Густава в объятия этой вульгарной девчонки Жозефины. И не только в сексе тут было дело, ведь его им хватало и в собственном браке… Как бы там ни было, измена Густава была для нее как гром среди ясного неба.

Другое дело – супруга Жан-Поля. Как ее зовут? Чем она занята? Сколько ей лет? Есть ли у нее дети? Почему Катрин никогда и словом о ней не обмолвится? Ведь эта законная жена должна понимать, что ее муж не хранит ей верность. Как можно ожидать этого от человека, который постоянно в пути, этакий писатель-путешественник? «Писатель-путешественник» – одно название чего стоит! Да и вообще звучит все это несерьезно. Нет сомнений, что Катрин для него – лишь одна из многих. Как же может хорошо воспитанная дочь Хельги пускаться в такую авантюру?

Если бы можно было хоть раз высказать все это Катрин прямо в глаза… Но это не привело бы ни к чему, кроме крика, слез и брани. Бессмысленно. Когда на нее, Хельгу, обрушилось жестокое разочарование из-за измены Густава, она отказалась от мысли устраивать какие-то сцены. Она просто упаковала свои чемоданы, взяла за руку ребенка и пошла прочь.

Если бы она уступила своему желанию высказать дочери все, что она думает о ее поведении, то пришлось бы сделать и следующий шаг – выбросить ее на улицу. И что бы стало тогда с Катрин? А с Даниэлой? И только ей, Хельге, опасаться нечего, она способна шагать по жизни и в одиночестве.

Это она доказала, уйдя от Густава. Она не приняла от него никаких денег – взять их казалось ей постыдным после того, что он совершил. Вместо этого она уговорила родителей выплачивать ипотечные взносы за дом, расположенный на улице Моцарта, чтобы этот дом стал частью ее наследства. Вложив соответствующие средства, она оборудовала на первом этаже торговую лавку и, став хозяйкой «Малой вязальни», обрела независимость. Ей было необходимо доказать Густаву, что она обойдется и без него. Хельга с удовольствием бы вернула себе и девичью фамилию, но отказалась от этого только ради Катрин.

А теперь Густав ставит себе в великую заслугу, что устроил для Катрин эту квартиру в Дюссельдорфе. До чего же глупо этим гордиться! Ему бы никогда не собрать нужную сумму за такой короткий срок, если бы она, Хельга, тянула из него деньги, как это делают другие женщины после развода. И для чего дочери эта квартира? Намерение Густава очевидно: вбить клин между Хельгой и дочерью. Но до сих пор это ему не удалось, да никогда и не удастся. Пусть Катрин, если это ей нужно, время от времени катается в Дюссельдорф и обратно, встречается там с каким-то мужчиной или пребывает одна – Хельга и дальше будет помалкивать. Придет время – и Катрин все же поймет; поймет, как хорошо в родном доме; поймет и то, что вовсе не обязательно иметь для счастья мужчину. Ведь сама она, Хельга, доказала это дочери собственной жизнью. А если бы захотела, то всегда могла бы с кем-то сойтись.

Хельга опорожнила стопку и поставила ее на стеклянную полку перед зеркалом. Сняв юбку и бюстгальтер, она прыснула дезодорантом. Качающееся овальное зеркало было недостаточно велико, чтобы рассмотреть себя с головы до ног. Но ей это не обязательно. Она знала, что может быть вполне довольна своей фигурой. Конечно, талия уже не такая, как у девушки, да и грудь малость отяжелела, но ожидать чудес в ее возрасте не приходится. Зато голени были все еще стройные, бедра плотные, да и руки безупречны. Положительно сказывалось то обстоятельство, что она каждое утро не менее получаса делала гимнастику на большом белом ковре у кровати. Это, правда, не избавило ее от тонкого слоя жирка на животе, но все же он был плотным и смотрелся недурно. Отказываться от полноценного питания и напитков она не хотела – это были немногие радости ее жизни.

Хельга сняла очки, сложила их и убрала на стеклянную полку. Теперь и лицо ее казалось мягче, поскольку она не могла его ясно видеть, и производило впечатление более молодого и красивого. Вполне довольная своим видом, она принялась освежать и обновлять макияж. Как и дочь, она не пользовалась при этом очками, а держала маленькое зеркальце у самых глаз.

Удовлетворенность собственной внешностью – Хельга обнаружила разве что одну-единственную морщинку и не заметила никаких признаков нарастания второго подбородка – благотворно сказалась на настроении. «Как бы ни вела себя Катрин, – подумала она, – я ничего изменить не могу. Волноваться из-за этого совершенно бессмысленно. Но что бы там ни было, я себя не выдала, проявила выдержку. Вообще, сохранять выдержку в любой жизненной ситуации – вот что главное. Я вынесла бремя ее брака с тем несчастным человеком, переживу и этого Жан-Поля. Было бы смешно предполагать что-то иное!» Хельга нанесла тени на веки.

«Но могла бы хоть сказать, когда вернется. Спрашивать ее об этом неудобно, это было бы похоже на то, будто я собираюсь ограничивать ее свободу. Наверное, завтра к полудню она уже вернется… А что если задержится? На всякий случай, надо будет опять попросить Тилли, чтобы заменила Катрин. Тилли, конечно же, явится со своей малышкой, которую оставить не с кем. Ну да не беда. Малютка Ева бывает вполне довольна, когда ей позволяют поиграть с кусочком шерсти и вязальным крючком.

Как же все-таки жаль, что Даниэла совсем не интересуется рукоделием!»

Легка на помине, Даниэла просунула голову в дверь как раз в тот момент, когда Хельга подумала о ней.

– Бабуленька, я уже вымылась и почистила ноготки. Что мне надеть?

Хельга улыбнулась ей.

– Что хочешь, дорогая…

– О, отлично! – воскликнула девочка, совсем уже собравшись закрыть за собой дверь.

– Не спеши, дай мне закончить. Надевай, что хочешь, только не джинсы и вообще не брюки. Ни длинные, ни короткие.

Даниэла поджала губы.

– Что же тогда остается?

– Загляни в свой гардероб и посмотри! Я не собираюсь тебе ничего навязывать.

Катрин, надев очки, ехала в наступающих сумерках. Зажглись уличные фонари, и она включила фары.

Редко имея возможность водить машину, она еще получала от этого удовольствие. В Гильдене автомобиль был ни к чему: все расстояния легко преодолевались пешком, поэтому мать в свое время очень возражала против приобретения машины. Но поскольку отец очень дешево продал – почти подарил ей – это маленькое, очень маневренное и, конечно, не новое средство передвижения, Катрин удалось преодолеть сопротивление матери.

Но прежде чем окончательно сдаться, Хельга высказала свои сомнения:

– А кто будет оплачивать налог? А страховку? А расходы на бензин?

– Такую машину можно от налогов и освободить.

Катрин использовала свой автомобиль в основном для посещения прядильных фабрик, чтобы высказать свое мнение о качестве нити непосредственно на месте. Ездила она и на показы модной одежды, чтобы всегда быть в курсе новейших течений. Лично для себя она пользовалась машиной только для поездок в городской лесопарк или на Олигскую пустошь, где она, если только позволяла погода, ежедневно рано утром бегала трусцой. Ну и, конечно, машина нужна была для поездок в Дюссельдорф два-три раза в месяц. Сидеть за рулем собственного автомобиля значило для нее испытывать своеобразное чувство раскованности, которое ей нравилось, хотя Катрин и сознавала, что оно обманчиво.

Тем не менее у нее были все основания гордиться своим уверенным и элегантным стилем управления машиной. Как только машина приближалась к светофору, Катрин заранее отпускала педаль акселератора, чтобы не приходилось в самый последний момент резко тормозить. Она никогда не допускала, чтобы машина визжала на поворотах, а коробка передач хрипела от перепадов скорости, умела всегда заблаговременно подать необходимый сигнал.

В этот вечер ей также доставляло спортивное удовольствие, продвигаясь в волнах очень интенсивного предвечернего потока машин, лавировать, пробираясь через их строй, чтобы благополучно добраться до места назначения. Этот так любимый ею маленький автомобильчик казался ей едва ли не частью ее существа.

Объезжая стороной центр Дюссельдорфа, она всего за какой-то час добралась до предместья Западный Ратинген, где ее отец на правах застройщика приобрел квартиру в громадном жилом комплексе. Чтобы ограничить сумму налогов, он оформил квартиросъемщицей свою дочь сроком на пятнадцать лет, с условием, что квартира будет ею действительно использоваться. Но Катрин, конечно же, сразу поняла истинную подоплеку его намерений, так что Хельге даже не пришлось их ей растолковывать: этой квартирой отец хотел обеспечить Катрин и Даниэле возможность покинуть при случае дом в Гильдене.

Но пока из этого ничего не выходило. Да и не могло получиться, думала Катрин, пока, припарковав машину на ярко освещенной стоянке, поднималась в лифте на восьмой этаж и открывала дверь квартиры. Этого было явно недостаточно. Две комнаты, ванная и кухня – это мало для нее и Даниэлы, привыкших в Гильдене к просторным помещениям с высокими потолками. Если бы квартира была хоть трехкомнатной, то могла бы еще как-то им подойти. Может быть… И к тому же в Гильдене у Даниэлы все подружки, и, вообще, только там она чувствует себя дома. А как быть самой Катрин?

Ответить себе на этот вопрос она не могла.

Катрин щелкнула выключателями, раскрыла все окна, чтобы проветрить комнаты, крутанула кран отопления. Потом сняла куртку, положила привезенные продукты в холодильник, в котором уже было достаточно вина, воды и пива. Катрин сбросила юбку и пуловер – ведь не приходилось ожидать, что Жан-Поль появится раньше, чем обещал, – повязала платок на голову, надела фартук и принялась убирать и пылесосить квартиру. Она работала в очках, чтобы не проглядеть каких-нибудь мелочей.

Закончив уборку, прикрыла окна, расправила гардины и занавески, включила торшер в гостиной и погасила верхний свет. Теперь комната дышала уютом. Катрин вымыла руки, оделась, причесалась, положила очки в футляр…

Что дальше? Она захватила с собой рукоделие, которым могла бы заняться. Можно было бы и почитать… Но, как обычно, в этой комнате ее словно парализовало. Катрин, всегда поглощенная делами в доме матери, в дюссельдорфской квартире не знала, чем ей заняться, словно в гостях.

И это при том, что гостиную она обустроила хоть и не очень шикарно, но все же весьма уютно. Занавески и абажур торшера окрашены в теплые золотистые тона, множество подушечек на диване и креслах перекликаются с ними различными оттенками от бледно-бежевого до золотисто-коричневого. На покрытом серым ковролитом полу лежит индийская дорожка, выдержанная в светло-голубых, серебряных и золотых тонах. У стены напротив окна стоит маленький письменный стол в стиле «чиппендейл»,[4] а перед ним кресло-качалка с высокой спинкой. В такой комнате вполне можно было бы чувствовать себя вольготно. Почему же у нее нет такого ощущения?

В противоположность дому в Гильдене, где шум движения транспорта по оживленной улице Герресхаймерштрассе, расположенной рядом, слышен и днем и ночью даже за закрытыми окнами, здесь, на высоте, тихо, а уличное движение похоже на отдаленное жужжание.

В Гильдене ее комната просторнее и выше. Там она создала себе уютный уголок с удобным креслом и рабочим столом. Но все равно главный предмет там – широкая кровать, поэтому комната воспринимается прежде всего как спальня. Катрин давно подумывала, не сменить ли кровать на кушетку, но мать ей отсоветовала. Постель есть постель, считала она, ее ничем не заменишь.

Катрин вынуждена была признать ее правоту. Кровать, с которой вечером достаточно снять покрывало и откинуть одеяло, гораздо удобнее кушетки, которую пришлось бы специально застилать ко сну. Но Катрин всегда мечтала об универсальной комнате или, может быть, о двух – одной гостиной и одной спальне, – что и было устроено уже несколько лет назад в Дюссельдорфе.

Почему она никак не могла прижиться в этих комнатах? Может, слишком редко приезжала сюда? Однажды Катрин прожила в Ратингене целую неделю, вечерами выходила в город и обычно очень поздно возвращалась. Но чувство стесненности не проходило.

Конечно, здесь недостает цветов. Но ведь и в Гильдене они бывали у нее не всегда, и никого это не волновало. Разумеется, красивый букет приносит радость, но, если его и нет, беда невелика.

Чтобы придать квартире какую-то индивидуальность, Катрин соткала большой гобелен, отдала его специалистам натянуть на деревянную панель, а потом повесила на свободную стену. На гобелене были изображены морская бухта, пенистые волны, лодки с пестрыми парусами, купальщики, дельфин, а на заднем плане – песчаный пляж, горы и небо. Она сама подготовила и разработала эту модель и до сих пор испытывала удовлетворение от проделанной работы.

Катрин оттащила качалку от письменного стола и поставила так, что она была теперь повернута к пестрому декоративному покрывалу. Потом откинулась на спинку и стала качаться вперед-назад, вперед-назад, пока не впала в состояние легкого транса. Сказалась привычка, обретенная ею еще в детстве. Но дома, в Гильдене, уже много лет она ничего подобного себе не позволяла. Мать называла это «шатанием» и искореняла подобные привычки с большой строгостью, внимательно следя за дочерью. Жан-Поль, однажды неожиданно появившийся во время качания Катрин, приписал ей страсть к погружению в мечтательное состояние. Хорошо, хотя бы что не усмотрел в этом ничего дурного. Но Катрин отлично знала, что вовсе не погружается в мечтания, а всего лишь уходит от всяких раздумий, чаяний и воспоминаний в какую-то пустоту. В такие моменты она даже не замечала, как течет время.

Когда раздался звонок, Катрин вздрогнула, бросилась в крошечную прихожую и распахнула дверь квартиры.

Перед ней стоял Жан-Поль, смуглый от загара, с проседью в темно-русых волосах, с веселыми морщинками вокруг карих глаз, изящно подстриженными усами над верхней губой.

– О, Жан-Поль?! – воскликнула она восторженно и чуточку глуповато.

Он реагировал так, словно подобная встреча его задела:

– А ты разве еще кого-то ждала?

– Тебя, конечно! Только тебя!

– Тогда твое восклицание при встрече кажется довольно странным!

Каждый раз повторялось одно и то же: при встрече они словно сталкивались друг с другом. Катрин не знала, как это предотвратить, и просто принимала все как есть.

– Ну, пойми же, – попыталась она объяснить, – я ведь думала, что ты еще внизу.

– Впустишь ты меня, наконец?

– Ой, ну конечно.

Она отступила в сторону и закрыла за ним дверь.

Он опустил на пол нечто среднее между рюкзаком и чемоданом. Эту тару он всегда носил с собой, но Катрин ни разу не видела ее у него за спиной. Любой путешественник, считал он, должен быть всегда готов к дорожным происшествиям. Тогда с чемоданом в руке далеко не уйдешь. А на горбу можно легко унести самое необходимое. Приверженность Жан-Поля к рюкзаку-чемодану казалась Катрин причудой, но она остерегалась заводить полемику по этому поводу.

Жан-Поль воспользовался ее помощью, чтобы снять свой синтетический плащ на подстежке, который она повесила на вешалку. В тесноте прихожей они бросились друг другу в объятия. G почти болезненным порывом он прижал ее к себе. Они целовались, полные страсти, его усы щекотали ее лицо, щеки кололись. Словно по мановению жезла, не любимая хозяйкой маленькая квартира наполнилась жизнью, теплом, светом. Катрин показалось, что ее уносит взрывная волна.

– О, ma petite,[5] как я по тебе истосковался, – прошептал он между двумя поцелуями.

– А я по тебе!

– Весь день был в пути. Вскочил на рассвете, ехал без остановки – все только для того, чтобы поскорее встретиться с моей крошкой.

– Бедненький!

– Нет, я не беден, я богат, богат тем, что наконец-то с тобой!

Она прекрасно понимала, что в его поведении есть что-то театральное, но была настолько во власти радости встречи, что некоторая искусственность его слов ей ничуть не мешала. Горячая рука Жан-Поля проникла под ее белый пуловер, и Катрин поняла, что он готов овладеть ею прямо здесь, сейчас, немедленно.

– Опять ты в БГ,[6] – посетовал он.

– Ты же знаешь, что я без него ходить не могу.

– Сними!

Жан-Поль отпустил ее, и она воспользовалась моментом, чтобы завлечь его в гостиную.

– Когда женщина ходит без бюстгальтера, она чересчур привлекательна для мужчин, – заявила Катрин.

Он бросился в кресло.

– Ну и что? Кто тебе мешает быть завлекательной?

Катрин повернулась к нему.

– Неужели тебя бы ничуть не задело, если бы на меня стали таращиться все мужчины подряд?

– А ты что, хочешь, чтобы я ревновал?

Она счастливо рассмеялась.

– О нет! Конечно же, нет.

– Тогда сними его.

– Но мне ведь придется сначала избавиться от этого пуловера… – Она ожидала, что Жан-Поль как-то отметит эффектного попугая, но он птицу проигнорировал.

Вместо этого бросил:

– Вообще-то мне бы надо сначала принять ванну.

Она сразу же согласилась.

– Если у тебя есть такое желание…

– Тебе известно, чего мне действительно очень хочется. Но я грязный и потный.

– По тебе не видно.

Жан-Поль обладал способностью всегда прекрасно выглядеть. Сегодня он выглядел как ковбой: джинсы, заправленные в сапоги с короткими голенищами, пестрая, клетчатая, расстегнутая на груди хлопчатобумажная рубаха. Ему было уже за сорок, но выглядел он гораздо моложе, особенно в таком легкомысленном наряде.

– Не видно? А если нюхнуть?

Он приподнял руку, и она сунула нос ему под мышку, глубоко втянув в себя терпкий запах его тела, смягченный ароматом туалетной воды.

– Ох, как же хорошо, – простонала она с закрытыми глазами. – Чудо!

Он обнял ее за бедра и посадил к себе на колени.

– Ma petite sorcière![7]

Она открыла глаза, и его красивое лицо оказалось совсем близко.

– Что значат эти слова?

– То, что ты – девочка-колдунья.

– Вовсе нет! Никто обо мне ничего подобного не говорит.

– Ты даже не даешь мне снять сапоги!

– Наоборот! Я помогу тебе это сделать!

– Нет, сначала разденься ты!

Он стянул с нее пуловер и стал теребить застежку бюстгальтера.

Она предоставила ему полную свободу действий, чувствуя, что это доставляет ему удовольствие. Его загорелые руки были теплы и сухи.

– Как же ты хороша! – благоговейно произнес он, обнажив ее белую грудь.

Она едва удержалась, чтобы не сказать: «Да, грудь – это лучшее, что у меня есть», но прикусила язык, зная, что некоторых тривиальностей он терпеть не может.

Раздевая друг друга, они блаженствовали от этой игры, ласкали, целовались и, наконец, приземлились на шелковистом индийском ковре, где ими полностью овладела страсть. А потом они замерли в крепком объятии и так лежали, пока не успокоилось учащенное биение их сердец.

– Что же это ты со мною делаешь?! – произнес он наконец. – Мне кажется, я похож на спустившегося с гор лесоруба.

Она, не отвечая ни слова, покрыла нежными короткими поцелуями его грудь, украшенную тонкой полоской чуть вьющихся от пупка до шеи волос.

– Лесорубы, как спустятся с гор, так и заваливают своих жен, не успев даже снять рюкзаки, – продолжал он.

Ей хотелось сказать, что это сравнение не выдерживает критики по многим пунктам, но она только тихо рассмеялась.

– А теперь, – неожиданно добавил он, – мне есть хочется.

– У меня здесь только кое-что, ты ведь знаешь… Он не дал ей договорить.

– Поесть у тебя всегда нечего, ma petite. Другая бы приготовила симпатичный маленький обед.

Это замечание задело ее. «Другая…» Конечно, Катрин не сомневалась, что в его жизни было много женщин, но говорить на эту тему она не хотела, не собиралась ни о чем спрашивать, даже думать об этом.

– Мне очень жаль, – тихо сказала она и тут же мысленно спросила себя, почему не позаботилась об обеде.

Но ведь он так импульсивен, что приспособиться к нему непросто. Иногда, не принимая никаких возражений, ведет ее в ресторан, иногда вообще есть не хочет или уверяет, что должен соблюдать пост. Угодить ему трудно. Поэтому Катрин уже приучила себя быть готовой ко всяким неожиданностям. Однажды она, желая доставить Жан-Полю особую радость, встретила его в неглиже, но это имело совершенно противоположный эффект. А теперь вот с обедом…

– Ты уже прощена, – великодушно сказал он.

– Если хочешь, то в следующий раз…

Он нежно потрепал ее иссиня-черные волосы.

– Держу пари, ты совсем не умеешь готовить.

– Да, не очень, – согласилась она, – но все же умею делать очень вкусные гренки с ветчиной и сыром. Ты любишь такие блюда?

– Это смотря как приготовлено…

– Вот в этом ты человек нелегкий, – вздохнула она. – Никогда не угадаешь, чего тебе захочется, а уж сюрпризов ты вообще не понимаешь и не принимаешь.

– Так ведь именно неожиданности и интересны, разве нет?

У нее мелькнула мысль, что их отношения могли бы быть и гораздо уравновешеннее. Она бы многое отдала за то, чтобы точно знать, к чему ей надо быть готовой. Насколько приятнее были бы их встречи, если бы он предупреждал о своем приезде хотя бы за пару дней. Но настроение Катрин было сейчас не таким, чтобы жаловаться, да к тому же она чувствовала, что это не ко времени. Поэтому ограничилась словами:

– Ты – самый интересный человек, какого я знаю. И это не было ложью.

– Сердце мое! – Он еще крепче прижал ее к себе, и она было подумала, что любовные игры начнутся заново.

Быть может, такими и были его намерения… Но вдруг он молодцеватым прыжком вскочил на ноги.

– Поиграли и хватит, – решил он. – Теперь будем готовить еду.

Она распрямилась.

– Но я не очень-то много…

– …Захватила с собой еды, – продолжил он ее слова. – А бравый Жан-Поль это предвидел. Поэтому сам притащил тебе кое-что вкусненькое.

– Вот как? – спросила она, ожидая продолжения. Он протянул ей обе руки и помог встать на ноги.

– Фартук мне, – распорядился он.

К счастью, на кухне в одном из ящиков лежал чистый фартук. Уже вытаскивая и разворачивая его, чтобы определить, подойдет ли Жан-Полю, она раздумывала, как же одеться ей самой. Чтобы прикрыть наготу, фартука было мало, а шелковая утренняя юбка не для кухни. И тут она с облегчением вспомнила, что в гардеробе, кажется, еще с лета висит простое хлопчатобумажное платье. Не выпуская из рук фартука, она заглянула в спальню, нашла платье, натянула его через голову и откинула волосы за спину.

Жан-Поль прошел в кухню и открыл сумку-термос, вынутую из чемодана-рюкзака.

– Ну так где же… – собрался посетовать на ее нерасторопность Жан-Поль, но, увидев Катрин, прервал себя на полуслове. – Отлично!

Она повязала ему фартук. Оказалось, что если не делать бантик, а закрепить лямки простым узлом, то их длины хватит и на его рост. Даже в женском фартуке Жан-Поль нисколько не утратил своей мужской привлекательности.

– Всегда бы тебе так одеваться, – заметил он, посмотрев на Катрин.

Она бросила взгляд на едва укрывавшую ее одежонку и рассмеялась.

– Вряд ли это возможно.

– А ты в этом платьишке ну просто une tout petitefille… Совсем-совсем маленькая девчушка, – перевел он.

– Увы, это уже далеко не так.

Ей было любопытно узнать, чем он занят, и она попыталась украдкой бросить взгляд через его плечо.

– Что же это ты все-таки нам принес?

Он вытащил из пакета какой-то толстый черный комок, положил его на ладонь и показал ей.

– Voila![8]

Она взглянула с недоумением.

– Une truffe… Тебе такая вещь известна?

– Нет, – пришлось признаться Катрин.

– Трюфель, – перевел он. – Из местности, носящей название Перигор. Нечто совершенно особенное, только для тебя и для меня! Я сам его нашел.

Она знала, что трюфели скрыты довольно глубоко в земле и что их чуют только свиньи или специально выдрессированные для этого собаки. Поэтому Жан-Полю не поверила. Но если это и был маленький обман, то ее это вовсе не рассердило, ведь Жан-Поль всегда хотел придать вещам какую-то особую прелесть, что ему обычно и удавалось.

– Это же чудесно! – воскликнула она, очень довольная и тронутая его вниманием.

– Naturellement,[9] я знал место, где его искать – под определенным дубом на участке мсье Гравинака, моего хорошего друга. Так что поиски не составили труда.

«Интересно, правда ли это?» – подумала она.

– А знаешь ли ты, что именно этот truffe является поистине singularité?[10]

– Откуда же мне знать?

– Могла бы догадаться!

– Это слишком трудно.

– Первые трюфели появляются обычно в декабре, а вот этот – совсем особый, очень ранний, осенний, очень-очень редкий. У тебя в доме херес есть?

Катрин была рада, что может ответить на этот вопрос утвердительно, и приняла решение всегда иметь какой-то запас алкогольных напитков.

– А бульон?

Она выдвинула ящик стола и стала рассматривать лежащие там пакеты.

– Вот бульонные кубики, куриные…

– Куриный бульон очень подойдет.

Она передала ему коробочку с кубиками и побежала в гостиную за бутылкой хереса.

– Что-нибудь еще?

Он уже нашел острый нож и начал чистить трюфель.

– Хлеб с маслом есть?

Она кивнула.

– Тогда через каких-нибудь тридцать минут мы сможем поужинать.

– Могу я тебе чем-нибудь помочь?

– Нет, нет, не надо. Накрывай на стол, только сначала налей мне бокал вина, чтобы я не погиб от жажды, пока готовлю.

Катрин исполнила его просьбу и пошла в гостиную, чтобы наконец убрать на место его сапоги, свои туфли и разбросанную одежду. Она разложила все на свои места в спальне. Потом надела босоножки. Дело в том, что Жан-Поль терпеть не мог, когда женщина – во всяком случае, Катрин – бегала в домашних тапочках. Потом причесала черные, как вороново крыло, волосы и, взглянув в зеркало на свое сияющее лицо, подумала, что ведь это Жан-Поль сделал его таким. Ох, как она его любит!

Познакомились они два года назад. Он тогда читал лекцию в Городском зале Гильдена о всемирной опасности загрязнения окружающей среды. На лекцию из их семьи пошла одна Катрин, хотя обычно ходили все вместе. Матери на этот раз идти не захотелось: «Проблема, о которой рассуждают и пишут уже слишком много! Интересными могут быть только практические решения». Но Катрин лекция понравилась, она восхищалась эрудицией лектора и была сражена его сказочным обаянием. В развернувшейся затем дискуссии она участвовала активнее, чем когда-либо раньше.

Одиноких женщин на лекции было немного, большинство пришли с мужьями. И все-таки казалось почти невероятным, что лектор именно Катрин спросил, где можно было бы хорошо перекусить. А когда она назвала ресторан гостиницы «Хагелькройц», то он попросил ее составить ему компанию.

Так они познакомились.

Катрин пустилась в эту авантюру с нелегким сердцем. Она вдовствовала уже семь лет – мужа не стало, когда Даниэла была совсем крошкой. За эти годы она успела устроить свою жизнь с матерью и дочерью вполне пристойно. Сотрудничество в журнале «Либерта», для которого она не только разрабатывала модели, но и писала статьи, обычно о модах сезона, целиком заполняло ее досуг. Иногда семья путешествовала – не слишком подолгу и не слишком далеко, чтобы не утомлять ребенка. Но все же дороги в Париж, Лондон и Рим они уже одолели, а Нью-Йорк стоял в списке путешествий следующим. Катрин полагала, что имеет основания быть довольной своей жизнью. А если временами ее все же охватывало чувство щемящей тоски, она старалась не обращать на это внимания.

Но Жан-Поль был не из тех, кто позволяет держать себя на дистанции. Да, собственно, и не было сколько-нибудь серьезных причин противиться его притязаниям. Катрин была молода и свободна, а он если и был женат, то свое отношение к этому факту красноречиво продемонстрировал пренебрежительным взмахом руки. Жена, по его словам, не имела для него никакого значения, и поскольку упоминал он о ней лишь в редких случаях, то и Катрин не была слишком обеспокоена самим фактом ее существования или, во всяком случае, убеждала себя в этом. Но будь она абсолютно честной сама с собой, ей пришлось бы признать, что все это корявой занозой сидело в самой глубине ее сердца.

Если когда-нибудь между ними все же заходил разговор на эту тему, то он объяснял:

– Мадам – француженка, не забывай этого. У нее совершенно другой подход к подобным вещам.

После таких слов Катрин казалась самой себе немного провинциальной.

Мать Жан-Поля тоже была француженкой, отец же – швейцарцем, а сам он вырос в горах, окружающих Граубюнден.[11] Он в совершенстве владел несколькими языками, но, когда охотно пересыпал свою немецкую речь французскими словами, это, как полагала Катрин, вызывалось не необходимостью, а лишь отражало его пристрастие к выкрутасам, к некоторой свойственной ему экстравагантности. Когда однажды они вместе были в Лондоне, он нередко дополнял и свой весьма изящный английский язык оксфордской пробы отдельными французскими блестками. Ей это нравилось, как и вообще все то, что было ему присуще. По документам он числился швейцарцем, но считал себя гражданином Европы, а может быть, и всего мира.

Увы, дни в Лондоне не принесли ей особой радости. Там он все время разрывался между срочными делами, так что виделись они только ранним утром, да и то мысли его были заняты не ею, а предстоящей работой. Слава Богу, что она уже была немного знакома с городом-гигантом, так что ей было не слишком трудно вращаться в нем самостоятельно. Катрин понимала, что лучше бы ей оставаться на это время с матерью да хлопотать о Даниэле. Не утешало ее признание Жан-Поля, что ему безумно стыдно перед ней. Он не мог посвятить ей даже их последний вечер в Лондоне. С тех пор они предпочитали встречаться в Дюссельдорфе. Когда он приезжал туда, Катрин хотя бы могла быть уверена, что его время принадлежит ей.

И вот теперь он колдовал в кухне, она же, успев надеть изящные трусики, торопливо накрывала на стол: если уж она ничем не может ему помочь, то хотя бы успеть подглядеть, что он там делает.

На кухне Катрин появилась как раз вовремя: он перчил, солил и укладывал на сковородку тушки двух голубей.

– Дикие голуби из Перигора, – пояснил он.

Потом стал тушить их ножки и грудки под алюминиевой фольгой, опрыскивая жаркое бульоном и красным вином. Готовый продукт своего кулинарного искусства Жан-Поль выложил на блюдо. Делал это все он так проворно и легко, что даже наблюдать за ним было приятно.

Катрин уселась на выступ серванта, поджав ноги, чтобы не мешать его движениям.

– Если бы мы пробыли вместе подольше… – начала она, но тут же замолкла, опасаясь ляпнуть что-нибудь неуместное.

– Да? – спросил он, не оборачиваясь.

– Нет, нет, ничего, – торопливо заверила она его, – хотела глупость сказать.

– Так разреши мне услышать эту глупость.

Она глубоко вздохнула.

– Я восхищена тем, как ты с этим справляешься, вот и подумала, что охотно пошла бы к тебе на выучку по кулинарии. Но ведь до этого дело никогда не дойдет.

– Кто знает, кто знает… – Он что-то размеренно мешал деревянной ложкой. – А где тарелки? А чашки для бульона у тебя есть?

– Все уже стоит на столе.

– Тащи тарелки сюда, мы их чуть подогреем.

Когда она принесла посуду, он наполнил ее и поставил в духовку.

– Правило номер один: теплая еда хороша только на подогретых тарелках.

– Это я учту, – заверила она и снова взобралась на свой наблюдательный пункт.

– Как же это ты не научилась готовить у матери? Она, может быть, не очень хорошо готовит?

– Да нет, очень даже хорошо. Но, конечно, попроще, не так, как ты.

– Так почему же ты не подсмотрела, как она это делает?

– Она не любит, когда подсматривают. – Катрин прижала руками колени и задумалась. – Ее раздражает, когда я сижу на кухне.

Он засмеялся.

– Ну точно, как моя жена. Она тоже не любит, когда я готовлю. Потому что знает, что я это делаю лучше, чем она.

– Ну, моей-то маме ничего подобного опасаться не приходится.

– Не скажи! Многие кулинары не хотят, чтобы кто-то выведывал их секреты. Есть женщины, которые постоянно что-то переставляют и перекладывают в своей кухне только для того, чтобы муж не мог в ней свободно ориентироваться.

– Звучит комично.

– Домашняя хозяйка защищает свое рабочее место. Готов держать пари, что чистить картофель тебе разрешается.

– Верно. А также и чистить и мыть другие овощи, убирать кухню. Вся черная работа.

– А ты должна стараться подсмотреть, что делается у нее в кастрюлях.

– Раньше, – призналась Катрин, – я так и делала. Но это вело только к ссорам.

– А моя малютка хочет мира, n'est-ce pas?[12]

– Да, это правда, – ответила она без обиняков. Жан-Поль зачерпнул ложкой соус и снял пробу.

– Гм, très bon![13]

– Может быть, ей даже приятнее, – продолжала Катрин, – если за столом кто-то восклицает: «Ах, какое прекрасное блюдо!» Это куда лучше, чем замечание типа: «Сюда бы чуточку тмина, тогда бы соус был еще вкуснее!»

– Откуда ты знаешь? – удивленно спросил он.

– О чем ты?

– Что именно так я и поступаю, когда хочу досадить Эльзе.

Катрин засмеялась.

– О, это был всего лишь выстрел вслепую. Но видишь, как хорошо я уже тебя знаю: до самого донышка твоей черной души.

Потом они ели нарезанные тончайшими ломтиками трюфели, не очень-то удобно примостившись за столиком около кушетки в гостиной. Катрин пришлось сначала привыкать к этому терпкому, пахнущему землей блюду, но она бы ни за что на свете не призналась, что приготовленный Жан-Полем деликатес ей не сразу пришелся по вкусу. Они пили куриный бульон, закусывая его хлебом с сильно охлажденным маслом. Все это сопровождалось хересом. Катрин зажгла свечи, но Жан-Поль не захотел выключать торшер, хотя ей казалось, что с одними свечами обстановка была бы романтичнее.

– Едва ли существует более скверная привычка, чем закусывать в полутемной комнате, – заявил он.

После столь необычного первого блюда, как трюфель, она была уже сыта, но не сказала ни слова, чтобы не разочаровать любимого. К тому же голубиные грудки, которые он заранее, еще в кухне, нарезал ломтиками и полил соком, были очень вкусны. Они запивали их вином.

«Только бы желудок не забастовал», – подумала она с испугом.

Но Жан-Полю удалось отвлечь ее от неприятных мыслей рассказами об исторической области Перигор. Он очень образно обрисовал ей карстовые известковые плоскогорья, глубоко изрезанные впадинами, похожими на пропасти.

– Более живописные виды едва ли можно себе представить, – продолжал он. – Это мой любимый ландшафт. Кроме того, в долине реки Везер можно найти следы времен палеолита. Я уж не говорю об интересных и любезных жителях. Когда-нибудь ты будешь меня сопровождать в поездке туда.

Катрин слушала, как зачарованная.

– Когда же?

– Как-нибудь организуем, – сказал он, не задумываясь. – Можно будет это устроить.

Она очень хотела ему верить.

Когда Жан-Поль предложил ей еще одну голубиную ножку, она отказалась.

– Для меня этого слишком много.

– Слишком много? – переспросил он удивленно. – Да ведь мы еще только-только пробу сняли.

– Пожалуйста, съешь эту ножку сам.

– Merci, non![14] Не люблю женщин, которые жертвуют собой ради меня.

– О, тут я тебе не верю, – вырвалось у Катрин.

– Ты считаешь меня эгоистом?

– Да, – призналась она.

– Ладно, тогда больше не заставляю тебя упрашивать эгоиста. – И он взял ножку.

– Минутку! Я принесу тебе что-нибудь повязать на шею вместо салфетки.

Она вскочила, принесла чистое кухонное полотенце и прикрепила одним уголком к белому купальному халату, в котором он теперь сидел. Этот халат Катрин всегда готовила для него.

– К сожалению, нормальной полотняной салфетки у меня нет.

– Il n'y a pas de mal![15]

Она завороженно наблюдала за тем, как он обгладывает ножки одну за другой. В завершение он, пропитав соусом кусочки хлеба, проглотил и их.

Ей пришло в голову, что следует подать ему миску с теплой водой. И Катрин это сделала, встав при этом перед ним на колени. Он сполоснул руки, медленно наклонился и поцеловал ее, похвалив:

– Браво, девочка!

И хотя Жан-Поль разговаривал с ней, как с хорошо выдрессированной собачонкой, она бросила на него лучезарный взгляд.

– Я правильно придумала, да?

Он, изображая недовольство, нахмурил лоб.

– А где же тут кружок лимона?

Она на секунду растерялась, потом, поняв, что он всего лишь шутит, воскликнула:

– Паша несчастный!

Резко вскочив на ноги, она выплеснула воду из миски. «Паша» вытер руки и кинул ей полотенце. Катрин промокнула брызги на полу, отнесла миску и полотенце в кухню и вернулась с еще одной бутылкой вина, штопором и подносом. Пока она убирала со стола, он открыл бутылку, и к ее возвращению с кухни бокалы были уже наполнены. Она присела рядом с ним на кушетку.

– Можно, я все же погашу свет? – спросила она.

– Нет. Мне больше нравится, когда я тебя вижу. Любовь в темноте столь же мало привлекательна, как и трапеза без освещения.

– О! – только и вымолвила она, прильнув к нему.

Жан-Поль рассказал о запланированном им путешествии в Абруццы[16] и о том, что ему пришлось пережить но время последней поездки туда. Рассказчик он был замечательный, его можно было слушать часами.

И все же Катрин внезапно прервала его.

– Ты был прав!

– Я всегда прав, – с готовностью согласился он, – но почему ты сказала это именно сейчас?

– Мне так приятно смотреть на тебя.

Это признание ничуть его не смутило, он только улыбнулся.

– И причем совершенно бесплатно!

– Рассказывай дальше! А правда, что в Абруццах водятся волки?

– К сожалению, нет. Спортсмены-лыжники их всех извели.

– Тебе их действительно жаль?

– Да, ma petite. Всякий исчезающий вид фауны составляет потерю и для человечества, что совершенно естественно. Волк – красивое и умное животное, от него произошли все наши домашние собаки.

– Да, мне всегда это казалось странным. Молодых волков еще как-то можно приручить, это ясно. Но как превратить волка в мопса, пуделя или терьера – этого я не понимаю.

Он вдруг вскочил, так что Катрин, лишившись опоры, едва удержалась от падения.

– Что случилось? – спросила она. Жан-Поль начал нервно ходить по комнате.

– Едва не забыл: мой издатель ожидает от меня информацию. Сядь, пожалуйста, за пишущую машинку!

– Прямо сейчас? – вскрикнула она. – Нет, это невозможно!

Он перестал расхаживать по комнате и подошел к ней.

– Прости, что я вспомнил только теперь…

– В этом-то я ничего плохого не вижу, Жан-Поль. Просто сейчас я, как бы ни старалась, печатать не в состоянии. Слишком под хмельком.

– Ну, пожалуйста, попробуй хотя бы.

– Нет, бесполезно. Ты же знаешь, что с этой старой машинкой я вообще едва справляюсь.

В ее дюссельдорфской квартире была только механическая портативная пишущая машинка, а в Гильдене она привыкла работать на электронном принтере с дисплеем.

– Стоит мне попросить тебя об услуге, как ты отказываешься.

– Завтра рано утром, – пообещала она, – сразу же после завтрака я сделаю все, что в моих силах. Не говори только, что тогда будет уже слишком поздно.

– Вполне может случиться и так!

– Если это столь важно, почему бы тебе просто не позвонить по телефону?

– Есть такие договоренности, которые нужно излагать письменно.

Катрин почувствовала себя загнанной в угол, но она знала, что именно этого-то он и добивался. Жан-Поль хотел заставить ее напечатать проклятое письмо и тем самым представить ему доказательство ее любви. Она же находила это, с одной стороны, обидным: ведь он вырывал ее из состояния беззаботности и окрыленности. Но, с другой стороны, одновременно он и забавлял ее, и веселил.

– Ты как капризный мальчишка, – произнесла Катрин, – все должны делать то, что взбредет тебе в голову.

– Так ведь голова-то хорошая. – Он постучал кулаком по своему виску. – И это позволяет мне хорошо видеть реальное положение вещей.

– Ты в этом уверен? – спросила она. – Я хочу сказать: ты действительно убежден в том, что способен правильно оценивать окружающее?

Он помедлил с ответом.

– Насколько возможно – да.

– Значит, все же не всегда?

– Деточка моя дорогая, один умный человек как-то сказал – подожди минутку, я попытаюсь процитировать: «Попытка осмыслить Вселенную – одна из немногих вещей, которые возвышают человеческое существование со ступени фарса до уровня элегантности, присущей трагизму».

– Звучит весьма впечатляюще. Можешь повторить еще раз?

Он выполнил ее просьбу.

– И кому же принадлежит эта сентенция?

– Стивену Вейнбергу.

Катрин удивленно взглянула на него: имя ей ничего не говорило.

– Он был лауреатом Нобелевской премии по физике.

– А Эйнштейн утверждал: чем глубже человек проникает в тайны Вселенной, тем сильнее становится его вера в Бога.

– Умница моя маленькая! Кажется, не исключено, что оба великих физика имели в виду одно и то же.

В этот момент зазвонил телефон.

– Пусть звонит, – заметил он. – Наверняка кто-то не туда попал. Кому известно, что ты здесь?

– Это мои домашние, – ответила она, подбегая к столу и снимая трубку. – Да?

– Халло, мамочка! – Голос Даниэлы звучал издалека, очень устало и взволнованно. – Мне пришлось тебе позвонить, чтобы рассказать про театральное представление.

«Ей пришлось позвонить, – подумала Катрин, – значит, по собственному побуждению она бы этого не сделала. Или, может быть, она просто так забавно выразилась?»

– Ну, рассказывай, что там было, – сказала она вслух.

– Профессор Хиггинс – просто глупый старикашка. Ради такого ни одна уважающая себя девушка, конечно же, не стала бы ломать копья.

– А что же Элиза?

– Ох, как скверно он с ней обращается! Уж я бы давно швырнула ему в лицо эти домашние туфли!

– Попроси у бабушки книжку с этой пьесой. Тогда ты сможешь перечитать всю историю.

– Зачем? Теперь я ее уже и так знаю!

– Тоже верно. Но подробнее мы об этом еще побеседуем. А теперь ложись-ка в постель.

– Мамуля, ты когда приедешь домой?

Катрин прикрыла нижнюю часть трубки рукой.

– Сколько у тебя еще времени для меня? – спросила она Жан-Поля шепотом.

– Завтра вечером должен быть во Франкфурте.

– Завтра вечером, Даниэла, – ответила она дочери.

– Не раньше?

– Скажи бабушке, пусть попросит Тилли…

– Она давно уже это сделала.

– Вот и хорошо, дорогая. Сердечный привет бабушке. И приятных тебе снов.

Класть трубку первой Катрин не хотела, чтобы не обидеть дочь.

– Подожди! – попросила Даниэла. – Может, еще бабушка захочет с тобой поговорить.

Катрин снова прикрыла низ трубки ладонью.

– Еще минутку!

Видимо, и на другом конце провода что-то было сказано шепотом.

– Нет, она говорить не будет! – сообщила Даниэла. – Спокойной ночи, мамочка!

Катрин дождалась коротких гудков и положила трубку.

– Ну вот, – сказала она с облегчением.

– Особой радости ты, кажется, не испытала, – констатировал он.

– Какая уж радость! Звонок был вообще ни к чему.

– Зачем же ты сняла трубку?

– Кажется, ты ничего не понимаешь в детях. Даниэла добивалась бы меня по меньшей мере до полуночи. И возможно, беспокоилась бы обо мне.

– Но ведь там и твоя мать. Она могла бы отговорить малышку от попыток добиться разговора.

– Да, возможно. Право, не знаю. – Катрин даже себе самой не хотела признаться, что, наверное, именно мать и настроила Даниэлу на этот поздний звонок и что от Хельги вполне можно ждать такой настойчивости, перед которой устоять невозможно. – Во всяком случае, теперь это позади. И знаешь что? Я чувствую, что совершенно протрезвела, так что диктуй мне свое письмо.

Она наклонилась, чтобы поднять стоявшую рядом с письменным столом машинку.

– Не надо сейчас! – Он слегка шлепнул ее по попке.

– Но ведь ты хотел…

– Я передумал. Давай ляжем спать.

Она выпрямилась и встала перед ним.

– Спать? О да, – согласилась она и поцеловала его в губы.

– Но чтобы ты не была слишком трезвой, выпьем перед сном еще по рюмке арманьяка.

– Согласна, или как бы сказал француз, d'accord![17]

Когда на следующее утро Катрин проснулась, Жан-Поль еще крепко спал, уткнувшись носом в плечо.

Очень осторожно, чтобы не разбудить его, она поднялась с широкой кровати, опираясь на скомканные подушки, и, схватив свою одежду, побежала в ванную, чтобы без помех привести себя в порядок.

После этого она еще раз бросила взгляд в спальню, убедилась, что он еще спит (ну, конечно, спит: ведь он позвал бы ее, если бы проснулся), взяла свою куртку и сумочку и тихо вышла на улицу купить продуктов к завтраку.

День был прохладный и серый, но все равно ею владело такое казавшееся ей странным ощущение, будто она проводит отпуск за границей. Катрин была счастлива.

Вернувшись, она повязала фартук, накрыла на стол и сполоснула вчерашнюю посуду. В тот момент, когда она убирала последнюю чашку, в дверях появился Жан-Поль со слегка вспухшими глазами, но, как и всегда, импозантный.

– Ты проснулся как раз вовремя, дорогой! Через десять минут будем завтракать. Кофе или чай?

– Bonjour, ma petite.[18] – Он прижал ее к своей волосатой груди, и они долго целовались. – Есть ли у меня время принять душ?

– Если поторопишься, то да!

– Мне, пожалуйста, кофе и, если возможно, апельсиновый сок.

– К счастью, я прихватила с собой апельсины. Яйцо сварить?

– Только не переусердствуй!

– Что ты этим хочешь сказать?

– Не суетись так и не хлопочи по хозяйству.

Она засмеялась.

– Но мне это приятно. Тут уж ничего не поделаешь! Завтракали они вполне спокойно, не спеша. О том, чтобы диктовать письмо, речь уже не шла. Вместо этого они размышляли о том, как провести вместе ближайшие часы, и решили совершить прогулку вдоль Рейна.

В его автомобиле они проехали до района, расположенного за выставкой у планетария. Припарковав машину, они бросились бежать, как дети, иногда останавливаясь и наблюдая за чайками и облаками, за движением по реке тяжелых барж и за ставшими в это время года уже редкими прогулочными катерами. Так они добежали до квартала Кайзерверт. По дороге целовались и почти все время держались за руки.

Между тем наступило время обеда, и они остановились в закусочной «Старая переправа». Катрин заказала себе свиную ножку с квашеной капустой, а Жан-Поль – несмотря на ее возражения – рисовую кашу. Как она и предполагала, рис оказался слишком разваренным, и его настроение с каждой секундой портилось, скатываясь к нулевой отметке.

– Не порть себе настроение, – сказала она. – Я отрежу тебе кусочек свиной ножки от моей порции, мне все равно слишком много.

– Свиная ножка?! Это же варварство!

– Да ты попробуй! Вкус отменный!

Но он отказался, продолжая без всякого аппетита ковыряться в нескольких поданных вместе с рисом грибах.

– Рейнская кухня, – ворчал он вполголоса, – épouvantable![19]

– Это ведь всего лишь закусочная для гуляющих, дорогой мой, а не ресторан для гурманов!

Вдруг он спросил:

– А как там «Берта»?

Катрин задело такое пренебрежительное сокращение названия журнала, но, понимая, что Жан-Поль нарочно хочет ее рассердить, она притворилась, что это ее не трогает.

– У «Либерты» все в порядке, – бросила она и, демонстрируя удовольствие от вкусной пищи, мазанула кусочек свиной ножки горчицей.

Она знала, что среди читательниц журнала есть и такие, которые, покупая его у киоскеров, именовали издание «Берта». Да и Даниэла нередко вызывала у нее возмущение, употребляя это искаженное название. Издатели журнала с таким значительным названием – «Свобода»– рассчитывали, что смогут помочь женщинам, склонным к эмансипации, освободиться от оков домашней кабалы, расширить кругозор читательниц, осторожно знакомя их с вопросами политической жизни.

Но очень скоро выяснилось, что читательницам недостаточно сведений о том, как быстро и без особого труда приготовить приличный обед. Их больше волновало, как устроить торжественный вечер. Их интересовала не столько политика, сколько частная жизнь политических деятелей и их жен, их привычки и заботы. Идя навстречу пожеланиям читательниц, «Либерта» со временем уподобилась другим женским журналам, но все же осталась чуть-чуть более острой на язык.

– Однако я не пойму, – заметил он, – почему ты себя не щадишь? Почему тратишь силы на работу в этом женском издании?

– Это я могу тебе очень легко объяснить. Я исхожу из привлекательности занятий рукоделием, именно в нем я нашла применение моим способностям. И ты, очевидно, согласишься, что мир мужчин едва ли соблазнится подобными вещами.

– Ты находишь такую работу привлекательной?

– Я реалистка и смотрю на вещи с точки зрения их целесообразности. – Она удивлялась, что, несмотря на колкие замечания Жан-Поля, трапеза ей нравится и даже больной желудок не дает знать о себе. – Кстати сказать, не сегодня-завтра в Дюссельдорф должен приехать мой шеф.

– Кто??

– Клаазен.

Его вилка со звоном упала на тарелку.

– Клаазен? Но ведь он вовсе не шеф тебе, ты же не служишь в его конторе.

– Верно. Я всего лишь внештатная сотрудница журнала «Либерта». И все же я считаю его своим шефом и обязана учитывать его рекомендации.

– Поразительно, что ты не считаешь это для себя унизительным.

– Не считаю. Мы ведь не в первый раз говорим об этом, Жан-Поль.

– Что ему вообще здесь надо?

– Поговорить со мной. Когда работаешь в одном журнале, то недостаточно только телефонных переговоров и переписки. Это тебе должно быть известно.

– Да брось ты! Он просто на тебя глаз положил.

– Что за чепуха!

– Тут не до смеха. Если бы он потребовал твоего приезда в Гамбург, то это не было бы так подозрительно. Но специально ехать сюда, чтобы повидаться с тобой…

– Он летит в Мюнхен, а тут у него остановка.

– Ты что же, позволишь ему переночевать в твоей квартире?

– Да нет же, нет! Как ты только мог предположить такое! Конечно же, нет. У него остановка на час-два, вот и все.

– А я не хочу, чтобы ты с ним встречалась.

Она воззрилась на него, не донеся вилку до рта и удивленно раскрыв глаза.

– Я, наверное, ослышалась? – ошарашенно произнесла она.

– Откажи ему!

– Это невозможно. У меня нет оснований.

– Значит, ты меня не любишь.

– Послушай, Жан-Поль, ты ведь постоянно носишься по всему свету, я никогда не знаю, где ты…

– Неправда, – прервал он, – я всегда посылаю открытки.

– Которые всегда приходят уже после того, как ты улетел еще куда-то. А я все время торчу в ожидании, словно солдат на посту, не выезжая из дома – всегда в твоем распоряжении, как только ты изволишь позвать меня.

Он усмехнулся.

– Вот и хорошо. Так и должно быть.

– Я никогда не сетовала. Но если ты собираешься запретить мне…

– Я тебе ничего не запрещаю. Я тебя прошу. А раз ты по этому поводу так разволновалась, значит, мое подозрение основательно.

– Подозрение? Ты меня подозреваешь?

– Подозреваю, что этот тип значит для тебя больше, чем ты хочешь показать.

– Клаазен? Ничего он для меня не значит. Абсолютно ничего.

– Но тогда тебе будет очень просто дать ему понять, что ты не хочешь его видеть.

– Это под каким же предлогом? Сказать ему, что мой друг против?

– Почему бы и нет? Это правда.

– Правда, которая выставит меня на посмешище. – Катрин вошла в роль – «А кто ваш друг?» – спросит он, наверное. – «Жан-Поль Квирин. Вам, конечно, известно это имя?» – «Да, разве он не женат?» – «Ну да, действительно, женат». – «Но в остальном он вам верен?» – «Он никогда этого не утверждал». – Она прервала воображаемый диалог. – Ты ведь и действительно никогда этого не утверждал, а, если бы и утверждал, я бы все равно не имела оснований верить тебе.

– Ты ревнуешь?

– Нет, ревнуешь ты! А права на ревность у тебя нет никакого. Я всегда исходила из того, что наши отношения никак не регламентированы.

Он покраснел от гнева.

– Никак не… Что?

– Никак не регламентированы.

Он стукнул кулаком по столу.

– Как ты смеешь даже произносить такое?

Она невольно приглушила голос:

– Но ведь это так и есть. Я предоставляю тебе полную свободу и никогда не пытаюсь навязать тебе узы законного брака, а ты занимаешься тем, что хочешь заковать меня в кандалы.

– Значит, ты признаешь, что у тебя есть какие-то планы в отношении этого типа?

– Нет, нет, тысячу раз нет! Но прошу тебя, давай заплатим по счету и пойдем своей дорогой, пока нас отсюда не выкинули.

Когда они снова пошли вдоль Рейна, теперь уже вверх по течению, в направлении Старого города, он вдруг униженно попросил:

– Прости меня, ma petite!

Она не была уверена в том, что он раскаялся искренно; ей казалось, что он, скорее, разыграл раскаяние, но она решила пойти на примирение и с кокетливой строгостью сказала:

– Простить после того, как ты не позволил мне спокойно доесть свиную ножку? Никогда!

– Да ведь она все равно была тебе слишком велика. Ты же сама так сказала.

Она рассмеялась и ухватила его под руку.

– Я бы с ней уж как-нибудь справилась. Но как быть с тобой, несчастный ты человек? Ты ведь совсем ничего не съел.

– Скверную закуску исправить невозможно. В этом весь трагизм ситуации.

Все же, когда они прошли половину пути назад, он позволил уговорить себя завернуть в ресторан «Шнелленбург» и проглотил там с отменным аппетитом два небольших пирожка из слоеного теста с мясной начинкой. Катрин выпила чашку кофе. На долгом пути назад к его машине они уже не ссорились, ведя себя так, словно до этого ничего не случилось.

Но когда они остановили машину перед жилым кварталом Ратингена, он сказал:

– Ты не станешь встречаться с этим Клаазеном. Обещай мне.

– Но это чисто деловая встреча.

– Такого не бывает. Не бывает, когда речь идет о такой девочке, как ты.

– Бывает, Жан-Поль! А кроме того, я вовсе не девочка, а вдова с ребенком.

– Для меня ты девочка.

– Ну ладно. Но такая, которая должна сама зарабатывать себе на хлеб.

– Если дело только в деньгах…

– Только не вздумай раскошеливаться! Я совсем не это имела в виду.

– Ну, попытайся от него отделаться, а?

– Жан-Поль, ты, похоже, чуточку свихнулся. Как мужчина этот Клаазен совершенно меня не интересует, тут и говорить не о чем.

– Что он за тип?

– Абсолютно бесцветный.

– И все же я не хочу, чтобы ты с ним встречалась. Если ты к нему действительно равнодушна, то найдешь какую-то возможность ускользнуть от него.

Его упорство обессилило Катрин.

– Ладно, – произнесла она, – я постараюсь. Обещаю тебе. – Обвив его шею руками, она поцеловала его на прощание. – Но это – чистейшее безрассудство.

Жан-Поль сжал ее запястья и чуточку отстранил ее от себя, чтобы заглянуть в глаза.

– Что ты имеешь в виду?

– Ведь Клаазен, хочешь ты этого или нет, мой шеф, или, по крайней мере, работодатель. Не могу же я всю жизнь от него прятаться.

– Этого я от тебя и не требую. Только сегодня.

– А потом?

– Потом видно будет.

– Знаешь, кто ты, Жан-Поль? Отвратительный тиран и к тому же интриган. Но со мною тебе повезло. Дело в том, что я тебя люблю.

Они замерли в долгом поцелуе. Потом она вышла и посмотрела вслед отъезжающей машине. На сердце лежала тяжесть. Но боль расставания не лишена была сладости: хорошо чувствовать себя любимой.

Дома, в Гильдене, сердечной встречи не было. Но Катрин и не ожидала ее. Она знала, что и мать, и дочь всегда играли роль обиженных, когда она от них уезжала.

Бабушка и внучка сидели за столом в гостиной, играя в ромме,[20] и едва взглянули на Катрин, когда она вошла.

– Добрый вечер, вот и я! – весело крикнула путешественница, словно не замечая их мрачноватого настроения.

– Мы ждали тебя раньше, – сказала мать.

– К сожалению, мне еще пришлось убирать комнаты, снимать постельное белье… – Катрин умолкла на полуслове, сообразив, что подобные детали могут показаться матери неприличными.

– Никто тебя не упрекает, дорогая. Скорее, нам следует извиниться перед тобой: мы без тебя поужинали.

– Невелика беда! Если проголодаюсь, то просто сделаю себе бутерброд. А пока я сыта по горло. Днем обедала свиной ножкой.

На это никто не отреагировал.

– Я делаю ход, бабушка. – Даниэла выложила на стол несколько карт. – Вот эти парные, а вот в придачу.

– Только не вздумай закончить!

– Не бойся, не закончу.

Катрин казалось, что этот или совершенно аналогичный диалог она слышала уже тысячу раз. Говорили всегда об одном и том же – и за игрой, и за едой: «Передай масло, пожалуйста», «Кусочек ветчины!», «Можно тебе передать это блюдо?»

Всегда одно и то же. Неужели так во всех семьях? Или только у нее? Или все это совершенно нормально, и она напрасно обращает на это внимание?

У Катрин не было ответа. Но она знала, что совершенно абсурдно такое положение в семье, когда нельзя рассказать о прогулке вдоль Рейна или об испорченном обеде, когда никто ее ни о чем не спрашивает и даже не выражает готовности выслушать ее рассказ.

Вся радость возвращения домой – а она ведь радовалась этому возвращению – вдруг испарилась.

– Я пойду к себе, – произнесла Катрин.

– А сыграть с нами не хочешь? – разочарованно спросила Даниэла.

– Не приставай к маме, она устала! – одернула Хельга Гросманн внучку. – Отдыхай, дорогая, – добавила она, повернувшись к Катрин, – тебе надо восстановить силы.

– Как обошлось дело с Тилли?

– Да так… Как всегда, – сказала Хельга вполне дружеским тоном.

Однако Катрин расслышала в этом упрек.

– В ближайшее время я тебя больше одну не оставлю, – пообещала она.

– Ты же знаешь, я вполне справляюсь.

– Вероятно, встречать Клаазена я не поеду.

– Не поедешь? – Теперь Хельга подняла голову и внимательно взглянула на Катрин через свои поблескивающие очки. – Я-то думала, что это для тебя важно.

– Не так уж и важно. Не настолько, чтобы из-за него бросить среди бела дня все домашние дела – так мне кажется.

– Решай сама, дорогая. Но из-за меня нет необходимости ему отказывать. Этого я бы не хотела ни в коем случае.

– Это не из-за тебя, мамуля.

– Тогда ты должна была бы и выразить это как-то иначе. Ты же знаешь, я никогда не требовала от тебя никаких жертв.

– Я этого и не говорю.

– Вот и хорошо, дорогая. Может быть, ты пойдешь отдохнуть? Мне как-то неуютно, когда ты стоишь здесь как неприкаянная, заглядывая нам в карты.

– Собственно, я еще вовсе не устала, – сказала Катрин, сама поражаясь своим словам.

Даниэла повернула к ней свое живое, маленькое смуглое, как у цыганенка, личико.

– Ну так давай, садись! Чего ты ждешь? Поиграй с нами! Втроем веселее!

– Подождите, я только сниму куртку и положу на место вещи. И сразу же приду.

Через десять минут она составила компанию матери и дочери. Сняв юбку и пуловер, она набросила свободный халат. Да, теперь она действительна была дома.

Прошло несколько дней, и ей позвонили из редакции «Либерта». Катрин как раз закрывала лавку, и первой, как всегда, у телефона оказалась Хельга. Сняв трубку, она прикрыла ее рукой и прошептала:

– Это господин Клаазен. Сказать, что тебя нет?

– Не надо, я поговорю. – Катрин взяла трубку.

– Добрый день, госпожа Лессинг! – услышала она голос секретарши. – Минутку, прошу вас. Соединяю с господином Клаазеном.

Потом послышался голос Эрнста Клаазена. Его четкая речь с ярко выраженным северонемецким акцентом резко обрушилась на Катрин. Со сдержанной вежливостью он осведомился о погоде на Рейне и о ее самочувствии. Катрин отвечала рассеянно, поскольку уже думала о том, как избежать встречи, которую он, видимо, предложит.

– А как идет работа? – поинтересовался он.

– Новые эскизы почти готовы. Вышлю их вам завтра или послезавтра.

– Не надо, подержите их у себя. Тогда у вас будет возможность передать их мне из рук в руки. Пятнадцатого я буду в Дюссельдорфе.

– Ох, это неудачно, – бросила она, волнуясь. – Пятнадцатое как раз понедельник, так ведь? В этот день моя мать должна уехать. А закрыть лавку я не могу.

– Ну, тогда я остановлюсь в Дюссельдорфе на обратном пути. Восемнадцатого. Согласны?

– Нет, к сожалению. В этот день я тоже освободиться не смогу.

Клаазен секунду помолчал, и Катрин подумала: «Какую же идиотскую сцену я тут разыгрываю! Он, наверное, сочтет меня самой безответственной болтушкой всех времен. Да и мне самой надо бы с ним увидеться. Похоже, теперь он полезет в бутылку».

Но когда он снова заговорил, его голос звучал совершенно спокойно, никаких следов обиды не ощущалось.

– Тогда давайте просто возьмемся за это дело с другого конца, – предложил он. – Скажите сами, когда бы вам было удобно встретиться, любезная госпожа Лессинг.

Она едва не поперхнулась.

– Нет, это исключено. Не могу же я требовать, чтобы вы приспосабливались к моим срокам, господин Клаазен.

– Но ведь вы этого и не требовали! Это – моя идея. Катрин поняла, что попала в ловушку.

– Господин Клаазен, разрешите, я поговорю с матерью.

Она крепко зажала низ трубки кулаком и бросила умоляющий взгляд на мать, которая, изображая полное равнодушие, перелистывала один из журналов мод. «Почему она не отходит от меня? – мысленно возмутилась Катрин. – Могла бы и наверх подняться».

Потом, освободив трубку, она громко сказала:

– Господин Клаазен, все в порядке. Мама согласна. Она останется здесь на понедельник, и я смогу подъехать к аэропорту.

– Надеюсь, это не доставит старшей мадам слишком больших неудобств?

Катрин не стала обсуждать этот вопрос.

– Когда подъехать? – спросила она.

– Мой самолет приземляется в 12.27 в аэропорту Дюссельдорф – Лохаузен. Мы могли бы вместе пообедать.

– Прекрасно, господин Клаазен. Буду встречать вас в зале ожидания.

– И захватите с собой, пожалуйста, эскизы!

Оба положили трубки одновременно.

– Хорошенькую ты заварила кашу, – заметила мать.

– Ну, поскольку ты все слышала…

– Не все. Только то, что говорила ты, – констатировала Хельга.

Катрин не дала себя прервать:

– … Ты должна была понять, как я старалась избежать этой встречи.

– А почему, собственно?

– Ты еще, пожалуй, скажешь, что тебе нравится, когда я с ним встречаюсь.

– Мне до этого нет никакого дела, дорогая моя.

– Согласна, что нет. Не отрицаю.

– Я ведь всегда предоставляла тебе свободу. Или ты можешь привести примеры иного отношения?

– Нет, – вынуждена была признать Катрин.

– Ну, вот видишь. Не касается меня и то, почему ты пыталась избежать встречи с ним. Если не хочешь объяснять, то я этот вопрос снимаю. Не желаю я знать и о том, почему ты так быстро позволила себя уговорить на отвергнутый тобой вариант.

– Он предложил, чтобы я сама определила срок свидания. Не могла же я сделать вид, что никогда и ни при каких условиях не найду времени для встречи.

– Можешь мне ничего не объяснять, дорогая моя, меня это не касается.

– Было бы совершенно ненормально, если бы ты совсем не интересовалась моими делами и заботами.

«Надеюсь только, что забот окажется не слишком много», – собиралась ответить Хельга, но предпочла промолчать.

– Если хочешь знать, мы встречаемся за обедом, чтобы поговорить о делах. Что в этом плохого?

– Ничего. Не помню, чтобы кто-либо выражал по этому поводу порицания.

– Почему же я должна защищаться?

– Потому что постоянно чувствуешь себя так, словно на тебя кто-то нападает. Из-за чего? Этого я тоже понять не могу.

– Значит, я просто спятила?

– Есть немного. Но у кого этого нет?

Катрин вдруг вспомнила, что ее встреча с Эрнстом Клаазеном нежелательна вовсе не ее матери, а Жан-Полю.

– Прости меня, если я вела себя как-то не так, – сказала она подавленно.

– Да, ладно, дорогая моя, я не сержусь. Ты, конечно, поступаешь правильно. Мне только кажется, что Клаазену твое поведение – то да, то нет – могло показаться кокетством. Надо тебе быть осторожнее. Не хочу давать советов, но дразнить мужчин опасно. Вполне может случиться так, что он поймет твои слова превратно.

Катрин с трудом удалось сдержаться, чтобы не вскрикнуть.

– Буду следить за собой, – пообещала она.

– Боюсь, Тилли не сможет на этот раз нам помочь. Маленькая Ева плохо себя чувствует.

– Да что ты?!

– Во всяком случае, так сказала Тилли. А ведь в прошлый раз малышка выглядела вполне довольной и здоровой.

Обе женщины, да и многие вокруг предполагали одно и то же. Тилли жила за счет органов социального обеспечения и алиментов отца Евы; спекулируя на нездоровье ребенка, она уклонялась от работы. Обитали они в самой дешевой квартире, в мансарде, а подрабатывала Тилли только изредка.

– Видимо, она следит за тем, чтобы не зарабатывать больше положенной нормы, иначе ее лишат пособия, – заметила Катрин.

– Вполне возможно, но от этого мне не легче.

– А если ты попросишь помочь Даниэлу? Меня ведь не будет всего несколько часов в середине дня, включая обеденное время.

– Ты же знаешь, Даниэла лавку ненавидит.

– Ты преувеличиваешь. Она не любит рукоделье, но этим ей заниматься и не придется. Она лишь будет выполнять твои поручения, приносить коробки, убирать ненужное и так далее.

– Нам не следовало бы принуждать ее к тому, против чего она внутренне протестует.

– Да будет тебе! В своих мечтах я тоже вижу нечто более приятное, чем стоять за прилавком, но ведь делаю это.

– Ты – человек взрослый, дорогая.

– А ты, мамочка, слишком деликатна. Я с ней сама поговорю.

Катрин дождалась, когда дочь пошла укладываться спать. Потом она, как обычно, вошла в детскую, но не для того, чтобы поцеловать дочь перед сном, ибо в их маленькой семье было не принято осыпать друг друга нежностями, а только для того, чтобы пожелать Даниэле доброй ночи.

– Все в порядке, дорогая? – спросила Катрин. Темные глаза Даниэлы сверкнули недоверием.

– С чего бы это могло быть по-другому?

– Да нет, милая, это просто такое присловье. Это значит, что я забочусь о тебе.

– Ха-ха-ха!

– Ну, что это ты?! – Катрин присела на край кровати.

– А ну-ка, давай, говори, что тебе от меня нужно?

Уязвленная Катрин вымученно улыбнулась.

– Ты ведь очень хорошо меня знаешь, так?

– Ну, ясно! Знаю тебя, мамуля, всю жизнь. Ты всегда какая-то странная, когда хочешь поговорить по душам.

– У меня к тебе просьба.

– Нечто подобное я и предвидела.

– Не могла бы ты один разочек, в виде исключения, заменить меня в лавке?

– Но я ничего не понимаю в рукоделии.

На самом же деле Даниэла еще совсем малышкой усердно вышивала, вязала крючком и даже спицами. Мать и бабушка были в восторге от ее талантов. Однако с каждым днем она все больше теряла интерес к рукоделию. Однажды Даниэла поняла огромную разницу между собственными неловкими попытками рукодельничать и шедеврами матери. Девочку приводило в отчаяние, когда она видела ловкие пальцы Катрин, наблюдала, как они – раз, два, три – приводили в порядок бракованную вещь. Ощущение, что ей никогда не достичь такого совершенства, полностью овладев ею, парализовало ее стремление к работе. И Даниэла оставила всякие попытки творить самостоятельно. При этом ни Катрин, ни Хельга не поняли истинных причин такого поворота и постепенно смирились с тем, что девочка внезапно утратила интерес к рукоделию. Да и сама Даниэла не вполне осознавала, почему не хочет продолжать начатое дело.

– Ненавижу я эти нитки! – крикнула она и на этот раз.

– Речь идет совсем не об этом. Тебе предстоит только немного помочь бабушке. Представь себе на минуту, что в нашей лавке продаются овощи и фрукты.

Даниэла хохотнула.

– Тогда я хотя бы могла стащить для себя яблоко! Катрин почувствовала облегчение.

– Это только на пару часов в понедельник. После обеденного перерыва. Мне надо встретиться с шефом в аэропорту.

– Это с тем, который делает «Берту»?

– Именно с ним.

– А почему бы ему не заехать к нам домой?

– Тебе бы этого хотелось? – удивилась Катрин. Даниэла ответила без раздумий:

– Да нет, конечно. Я только спросила.

– У него мало времени. В аэропорту Лохаузен он лишь делает остановку по пути в Мюнхен.

– Значит, он зарится на тебя?

– Даниэла, прошу тебя, что за выражения! Бабушка услышит – она тебе задаст! А кроме того, все это чепуха. Он должен со мною кое-что обсудить.

– И что же именно?

– Если бы я знала это уже сейчас, то и встреча была бы ни к чему. Но я тебе все расскажу, как только вернусь домой. Согласна? – Катрин поднялась.

– А что мне будет за то, что я помогу бабушке?

– Мы – одна семья, дорогая. Я тебе уже объяснила, что в семье все должны приходить друг другу на выручку, чтобы все шло гладко. И без всякого вознаграждения или оплаты.

– Разве ты зарплаты не получаешь?

– Получаю. Но она идет в наш общий бюджет, в том числе и на тебя, и на наши выезды. А личные деньги, деньги, которыми я могу распоряжаться как хочу, я получаю только от журнала «Либерта».

– Ах, та-ак, – разочарованно протянула Даниэла.

– Но так и быть, я тебе кое-что привезу из аэропорта, скажем, книжку комиксов или какую-то другую карманного формата. Подумай сама, чего бы ты хотела. – Катрин улыбнулась дочурке. – А теперь приятных тебе сновидений.

12 часов 30 минут. Электронное табло возвестило, что самолет из Гамбурга приземлился точно по расписанию. Катрин стояла около справочного бюро внутренних рейсов аэропорта Дюссельдорф – Лохаузен и смотрела на спускающиеся с летного поля потоки пассажиров. Она была в очках, но Эрнста Клаазена все равно не видела. Странно: ведь ему ждать багажа не надо, он мог бы появиться одним из первых.

Вдруг он вырос прямо перед ней.

– Хелло, госпожа Лессинг!

– Господин Клаазен! – удивленно произнесла она. Его губы растянулись в чуть заметной улыбке.

– Вы меня не ждали?

– Ну, конечно, ждала, – пробормотала она, – только дело в том, что вы появились так внезапно. «А впрочем, тут нет ничего удивительного, – пронеслось у нее в голове, – он такой неприметный. В своем корректном костюме, с плащом через руку, с дипломатом в другой – он типичный деловой человек, каких здесь сотни».

Катрин протянула ему руку.

– Но это неважно. Добро пожаловать в Дюссельдорф.

Его рука была крепкой и сухой.

– Благодарю вас, что нашли для меня время.

При этом он вполне серьезно взглянул на нее своими светло-голубыми глазами. И все же у нее возникло чувство, что он иронизирует. Но может быть, это ей только показалось: она ведь знала, что в момент встречи вела себя смешно.

Катрин постаралась извлечь из ситуации все возможное.

– Да, это было не очень просто, – заметила она, имея в виду свой приезд в аэропорт. – Всего лишь час назад я была в лавке.

– Значит, вашей матери все же было необходимо уйти?

– Нет, но… – Катрин оборвала себя на полуслове. – Если бы я настаивала, она могла бы освободить меня и раньше. Но мне этого не хотелось.

– Почему же?

– Трудно объяснить. – Катрин пожала плечами. – Я всегда ощущаю угрызения совести, оставляя ее одну. – И сама себя спросила: как это получилось, что она ведет столь личный разговор с почти чужим человеком, да еще и в зале аэропорта?

– Пойдемте в гриль, – предложил он и зашагал вперед, пробиваясь сквозь массу людей к терминалу номер два.

Катрин надеялась, что эта слишком интимная, по ее мнению, беседа закончена, и, как только они нашли свободное место в ресторане, открыла свою папку. Но он слегка махнул рукой.

– Об этом чуть позже!

– Но вы ведь хотели видеть мои эскизы…

– После обеда. – Он подозвал официанта. – Что вы можете нам порекомендовать?

– Мне только самую малость, – поспешила вставить Катрин.

– Мне тоже, – присоединился к ней Клаазен, – у нас мало времени.

– Не хотите ли ромштекс с перцем? – предложил официант.

– Фламбированный?[21]

Эрнст Клаазен вопросительно посмотрел на Катрин. Она кивнула.

– Значит, два раза ромштекс с перцем, – заказал он. – Но, пожалуйста, фламбируйте на кухне, у нас важный разговор.

Официант записал заказ.

– Подать вам меню вин?

– Хотите рюмку вина, госпожа Лессинг?

– Нет, спасибо. Мне стакан перрье.[22]

– Мне тоже. Хотя, нет, лучше пильзенского пива.

Официант удалился.

Они сидели у окна, через которое открывался приковывающий внимание вид на стартовую полосу и на старый «юнкерс», установленный на помосте для экскурсантов. Но Катрин смотрела только на Клаазена. У нее еще никогда не было случая видеть его так близко, как сегодня, в беспощадно ярком свете предзимнего дня. Она поняла, что именно бесцветность этого человека делала его таким неприметным. Кожа лица блекло-смуглая, волосы блекло-русые, точно такие же ресницы, а жестких очертаний рот – блекло-красный. Но черты лица хорошо вылеплены – нос прямой и твердый, лоб чеканный.

Шеф задумчиво посмотрел в окно, проследив взглядом за одним из взлетающих самолетов. Когда он неожиданно повернулся к Катрин, она быстро опустила веки, надеясь, что он не заметил ее пристального взгляда.

– Вы, видимо, многим обязаны вашей матери, – заметил он.

– Да, верно, – признала она. – Но как вы догадались?

– Удивительно, что молодая женщина уделяет матери так много внимания.

– Да, наши отношения в известной мере необычны.

– Так я и подумал. Вы никогда не захотите жить отдельно от матери.

– Мне ничего подобного и в голову не приходило, – заметила она, но сразу же вынуждена была признаться самой себе, что сказала неправду. Ведь пусть даже и с очень большими колебаниями, но она пыталась покинуть Гильден и начать новую собственную жизнь в дюссельдорфской квартире.

– Вы вполне могли бы взять и вашу мать и, конечно, вашу маленькую дочь с собой в Гамбург.

Катрин непроизвольно сняла очки и начала протирать их салфеткой, словно надеясь лучше понять слова шефа, если более ясно его увидит.

– Мое предложение для вас неожиданно? – спросил он с легкой улыбкой и проникновенно глянул в ее глаза, оставшиеся теперь без защиты стекол.

– Зачем мне перебираться в Гамбург? – поинтересовалась она, продолжая нервно протирать очки.

– Потому что наша госпожа Пёль ожидает ребенка и хочет – то ли временно, то ли насовсем – ограничиться обязанностями домашней хозяйки. А вы, госпожа Лессинг, подходите для замещения ее должности.

– В качестве руководителя отдела рукоделий?

– Не только. Если вы освоитесь с работой, то сможете подняться и выше. Вы ведь к тому же отлично пишете.

– Ах, эти мои маленькие эссе под настроение…

Он не дал ей закончить, сам продолжив начатую ею фразу:

– …Которые относятся к наиболее трудным образцам того, что вообще существует в этой области.

Катрин нервно кашлянула.

– Так вы действительно меня приглашаете?

– Да, без всяких сомнений.

– Но я не могу оставить Гильден.

– Почему же?

– Мы живем в собственном доме. Я имею в виду дом, принадлежащий моей матери.

– Тем лучше. Тогда вы можете сдать внаем и вашу гильденскую квартиру, и рабочее помещение – я предполагаю, что лавка расположена в том же доме, так?

– Да.

– Имеет ли сегодня вообще смысл содержать лавку изделий ручного труда? Насколько я знаю, несколько подобных предприятий прогорели. Действительные шансы на успех имеют только лавки, связанные с цепью посредников, которые могут закупать товар оптом.

Катрин наконец снова надела очки.

– Об этом мы с мамой, разумеется, уже не раз говорили. Наше преимущество в том, что мы – семейное предприятие и не должны оплачивать услуги никаких посторонних лиц. Кроме того, у нас нет потерь: я всегда могу реставрировать старые мотки шерсти, доводя их качество до вполне приемлемого уровня, так что их можно потом выставлять на продажу.

– В этом тоже проявляется ваша гениальность, – произнес он спокойно.

– Гениальность? – переспросила она в полной растерянности.

– Может, это звучит для вас как преувеличение, госпожа Лессинг. Но с моей точки зрения, уникальный творческий талант это и есть гений.

Катрин почувствовала облегчение, когда официант принес ему пильзенского, а ей налил стаканчик минеральной воды. Это на минуту прервало беседу и дало ей время привести в порядок свои мысли.

– Вы переоцениваете меня, господин Клаазен, – произнесла она после паузы. – На самом деле я не представляю собой ничего особенного. Большинство женщин обладает гораздо большим творческим потенциалом, чем сами предполагают. Я уже давно хочу составить инструкцию по самостоятельному моделированию изделий и превращению собственных эскизов в элегантные вещи. Хотела бы предложить и другие подобные рекомендации. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Еще бы! Для «Либерты» это был бы отличный материал, но, видимо, публикация возможна только в том случае, если вы сами будете курировать эту серию. Это еще одна причина для переезда в Гамбург.

– Я, собственно, имела в виду издать книгу. Или это слишком дерзкое желание?

– Вовсе нет. Но если вы предоставите нашему журналу предварительный набросок, то гораздо легче будет найти издателя.

Катрин казалось, что щеки ее разрумянились, хотя это было ей несвойственно. Кожа ее всегда была одинаково светлого, ровного тона. Но внутренне она пылала. Катрин понимала, что впервые говорит с человеком, который принимает ее всерьез.

Официант подал ромштекс с перцем и пожелал приятного аппетита.

Катрин, нарезав мясо на своей тарелке, убедилась, что внутри оно еще розовое.

– На вид приготовлено хорошо, – заметила она, положив кусочек в рот. – Да и вкус великолепный.

Клаазен последовал ее примеру.

– Вы правы. Я даже и не предполагал, что вы – гурман.

– А я не гурман. Я просто люблю нормально поесть.

– Верится с трудом.

Она не хотела ему рассказывать о периодических болях в желудке, потому заметила:

– Просто я не полнею ни от какой пищи.

– Завидное свойство.

– Так считают многие. Но сама я предпочла бы хоть чуть-чуть поправиться. Впрочем, это ведь не так уж и важно.

– Да, если все остальное в порядке.

Катрин охотно спросила бы, что он хотел сказать этим таинственно звучащим замечанием, но подавила в себе это желание. Ей было непривычно разговаривать о своей персоне, она искала более нейтральную тему, но в голову ничего не приходило.

– Есть одна проблема, в решении которой мне обязательно нужна ваша помощь, госпожа Лессинг, – произнес он.

– Да? – спросила Катрин очень сдержанно, почти недоверчиво.

Шеф улыбнулся примирительно.

– В этом нет ничего сугубо личного. – Она почувствовала, что он видит ее насквозь, и ощутила себя не в своей тарелке. – Речь идет о Рождестве, точнее о Рождественском сочельнике. Ведь каждый человек с нетерпением ожидает этого праздника или, во всяком случае, радуется ему. А в жизни часто случается так, что Рождество вместо мира и согласия приносит в дом раздоры и катастрофы. Мне очень хочется помочь нашим читательницам научиться избегать стрессов, ненужных конфликтов, разочарований и тому подобных неприятностей. Об этом кое-что уже написано, но я не видел ничего такого, что показалось бы мне действительно убедительным. И теперь я хотел бы услышать от вас, а еще лучше прочитать, что вы думаете по этому поводу.

– Ничего я не думаю, – сказала она, совершенно сбитая с толку.

– Я бы охотно сказал вам сейчас: «Подумайте об этом не спеша, на досуге». Но не могу, время поджимает.

– Мне безумно жаль, господин Клаазен, но Рождественские праздники для меня совершенно чуждая тема.

– А как вы обычно их отмечаете?

– Мы украшаем елочку, поем песенки, читаем стихи, которые помним наизусть, а моя дочь всегда вносит свою лепту, декламируя то, что успела выучить в школе. Лепешки мы, конечно, печем заранее. Видите, ни о стрессах, ни о спорах не может быть и речи. – Немного помолчав, она добавила: – Может быть, это потому, что у нас в семье нет мужчин.

– А как проходило торжество, когда вы были ребенком? То есть в родительском доме.

– Великолепно. Счастливое время. Никаких признаков напряженности в воздухе не витало.

– Но ведь ваши родители потом развелись, не так ли? Катрин стало досадно, что он знает о ней так много.

Но, понимая, что для резкого ответа нет причин, заставила себя быть искренной.

– Да, но этот удар был совершенно неожиданным. Вероятно, мама была столь непримирима потому, что до этого считала свой брак счастливым и гармоничным. В их жизни не было ни ссор, ни сцен ревности. Конечно, я не могу присягнуть, что знаю всю правду, но мама всегда рисовала именно такую картину.

– Значит, известие о том, что у мужа есть другая женщина, было для нее, как гром среди ясного неба?

– Мой отец вообще отрицает такую связь. Он говорит, что все дело заключалось в каком-то легкомысленном эпизоде. Но я, конечно, не знаю, можно ли этому верить. Однако для мамы это был буквально конец света.

– А как проходили праздники Рождества после этого?

– После этого для мамы и для меня наступили худые времена. Мы переехали к маминым родителям. Старики не понимали ее решения. Они считали, что она поступила необдуманно. Мама и бабушка начали воевать из-за первенства на кухне и в других хозяйских делах. Дед ощущал нарушение привычного покоя. Так что радостного Рождества ожидать, конечно, не приходилось.

– Бедная маленькая Катрин, – произнес он с неожиданной мягкостью.

– Да я вовсе не искала вашего сочувствия, – отклонила она его попытку сближения. – Все это такое далекое прошлое…

– Я знаю, что сами вы не принимаете все это близко к сердцу. И все же тема меня интересует. Как вы отмечали Рождество в вашем собственном браке? С мужем и ребенком?

Катрин помедлила с ответом. Она не хотела говорить ему, что никогда не вела собственного домашнего хозяйства (она и сама осознала это полностью только теперь), что они с Петером в роли супружеской пары отметили всего одно Рождество в квартире ее матери, да и то было омрачено болезнью Петера.

– Для недавно поженившейся пары, – заметила Катрин, – подобные вещи вообще не составляют никаких проблем. Мы были счастливы, чего же еще? – Произнося эту вопиющую ложь, она, однако, не смела поднять глаза на собеседника и разглядывала пустую тарелку. – Мой муж умер, – с усилием выдавила она, – когда Даниэла была еще крошкой. – Она заставила себя улыбнуться. – Ну вот, вы сами видите, что я совсем не эксперт по рождественским праздникам.

Официант убрал тарелки.

– Хотите что-нибудь на десерт?

– Нет-нет, спасибо, – быстро сказала Катрин.

– Здесь есть превосходный грейпфрутовый шербет. Сделайте мне одолжение, попробуйте его, госпожа Лессинг.

– Грейпфрутовый шербет? Звучит недурно, – признала она.

– Ну вот видите. Итак, два шербета.

Официант ушел, и Клаазен снова повернулся к Катрин.

– Постепенно я начинаю представлять себе вашу ситуацию.

Катрин эту тему не поддержала.

– Может быть, разрешите теперь показать вам мои эскизы? – Она открыла свой кожаный портфель, вытащила из него чертежную папку и раскрыла ее на столе. – Вот летний пуловер, его можно очень быстро связать толстыми спицами, он получается воздушный и легкий. Вот так он будет выглядеть. Вот вид в разрезе, а вот эскиз для подсчета петель. – Она бросила на шефа вопросительный взгляд.

– Очень изящно, – кивнул он.

Она перевернула лист, открыв следующий.

– А здесь я предлагаю модель купальника-бикини – для самостоятельной вязки из новой блестящей синтетической нити, которая очень быстро сохнет. Правда, госпожа Пёль была от этой идеи не в восторге. Она говорит, что нечто подобное уже было. Но это не так, и я смею предположить, что эти крохотные вещички будут следующим летом пользоваться очень большим спросом.

Он одарил ее своей сдержанной улыбкой.

– Кажется, самое время вам сменить нашу симпатичную Пёль.

– Она уже отклонила некоторые мои модели, а они мне очень нравились.

– Вот и еще один довод в пользу того, чтобы вы взяли бразды правления в свои руки.

Еще до закрытия лавки Катрин вернулась в Гильден. Она лишь позволила себе немного освежиться под душем, а потом бегом спустилась в лавку по внутренней лестнице.

– Халло, вот и я, – весело воскликнула она.

– Боже, как я рада, – отозвалась одна из клиенток. – Взгляните только, что я тут успела сделать. – Она взяла связанную ею вещь у Хельги Гросманн и передала Катрин.

Катрин узнала молодую женщину, которая решила попробовать свои силы на серо-желто-белом шелковом пуловере.

– Покажите-ка! – Катрин взяла начатую деталь в руку и одобрила сделанное. – Связано вполне равномерно, – похвалила она, – не слишком туго, не слишком рыхло.

– Да, гладкая вязка мне удается.

– А это – основа всего.

– Так-то так, но вот остальные части модели… Посмотрите! Все наперекос!

– Вам бы следовало посоветоваться со мной, перед тем как начать. А вот мы сейчас здесь быстренько кое-что распустим – Даниэла, мотай клубок! – а потом я покажу вам, как это делать. Нитки на тыльной стороне не следует натягивать слишком туго, иначе вязка стягивается к середине. Лучше пусть эти нити лежат посвободнее. А когда вы переходите от одного цвета к другому, следует нитки всегда перекручивать, иначе получаются дырочки. – Она моментально распустила перепутавшиеся петли, распутала узлы и вывязала заново первый ряд. – Теперь видите, как это делается? – Она повернулась так, что клиентка могла видеть движения ее пальцев.

– Ну, теперь я поняла, – воскликнула молодая женщина с облегчением.

– Вот что я предлагаю, – сказала Катрин, указывая на изображение на открытой странице журнала «Либерта». – Сначала вы свяжете вот до этого места, то есть очередные десять рядов, а затем снова зайдете к нам – независимо от того, получится это хорошо или плохо. Мне бы хотелось по ходу дела периодически контролировать, как идет работа. Согласны?

– Просто прелестно!

– Ну что вы, это – мое ремесло. Если будут трудности, можете прийти в любой момент, но мне кажется, вы справитесь.

Клиентка уложила свое вязанье и эскиз в сумку, еще раз поблагодарила, распрощалась и вышла на улицу.

– Ну, мама, разве не чувствуется, как я торопилась? – спросила Катрин, ожидая похвалы. – Ты, Даниэла, можешь теперь идти наверх, смена подоспела.

– А ты мне что-нибудь привезла?

– Как и обещала: книжку комиксов «Астерикс и Обеликс».

– Уррра! – Даниэла подпрыгнула от радости.

– Ну вот и беги! Ты ведь, конечно, школьное домашнее задание еще не сделала?

– Сначала расскажи, чего хотел от тебя этот тип?

– Расскажу чуть позже, на досуге.

– А сейчас разве не досуг?

– В любой момент может появиться посетитель.

– Это не причина, чтобы так скрытничать.

Катрин бросила взгляд в сторону матери. Хельга Гросманн, кажется, была полностью поглощена укладыванием мотков шерсти в картонные коробки. Но Катрин чувствовала, что и мать ждет отчета.

– Он хочет, чтобы я переехала в Гамбург и взяла на себя отдел рукоделия в журнале «Либерта».

– Чтобы ты переехала в Гамбург? – возмущенно вскрикнула Даниэла. – Он что, с ума сошел?

– Ты, конечно, можешь поступать, как тебе угодно, дорогая, – заметила Хельга, – я перед тобой никаких преград ставить не буду. Да у меня и прав нет на это. Но тебе следовало бы тщательно обдумать, каковы будут для тебя последствия такого шага. Если уж он хочет, чтобы ты переехала в Гамбург, то никак не из-за твоих деловых качеств.

– Какие у тебя основания для такого вывода?

– А разве ты можешь себе представить, что руководишь даже самым небольшим коллективом сотрудников? Я, во всяком случае, не могу.

– А Клаазен может.

– Чепуха, дорогая моя. Ты никогда не сможешь быть руководителем, и ты сама прекрасно это знаешь. Если ему хочется, чтобы ты была поблизости, то по совершенно другой причине. Впрочем, это особого значения не имеет, если только тебе самой ситуация ясна. Он, кстати, женат?

– Понятия не имею, да это к делу и не относится.

– Думаю, что относится. Ну да ладно, в этих вопросах мы никогда не сходились во мнениях. И не буду пытаться навязывать тебе свои представления о морали.

– Мама, прошу тебя! Что ты себе вообразила? У нас с Клаазеном был только исключительно деловой разговор. Госпожа Пёль уходит, потому что ждет ребенка, и Клаазен считает, что я могла бы ее заменить. Это не имеет никакого отношения ни к его, ни к моей личной жизни.

Хельга Гросманн подняла глаза на дочь и покачала головой.

– Иногда я не могу понять, действительно ли ты так наивна или только прикидываешься. А ведь тебе уже давно не тринадцать и даже не девятнадцать.

Раздался звонок, и в лавку вошел молодой блондин со стрижкой под ежика.

– Ну, я пойду, – объявила Даниэла.

– Но только сначала школьное задание и лишь потом «Астерикс», – крикнула Катрин ей вслед и сразу же поняла, сколь бесполезно это наставление, поскольку она все равно не могла проконтролировать его выполнение.

Между тем Хельга Гросманн повернулась к молодому человеку.

– Моя подруга хочет купить вот это, – произнес он, кивая головой в сторону пуловера, прикрепленного к щиту.

– Это – вещь дорогая. Чистый шелк. Ручная работа.

– Сколько?

Хельга Гросманн назвала цену.

– Да за такие деньги можно купить целый мотороллер!

– Подержанный – да. Но не у нас.

– Ну, ладно, давайте сюда. – Молодой человек вытащил бумажник.

– Вы уверены, что размер подойдет? Это – тридцать восьмой.

– Подойдет. – Он отсчитал купюры и положил на прилавок.

– Положить вам покупку в красивую упаковку?

– Разве что в изготовленную из экологически чистых материалов…

– Ну, разумеется. Мы пользуемся только такими лентами и бумагой, которые не слишком ядовиты.

– И все же не надо. Спасибо.

Хельга Гросманн сняла пуловер со щита и аккуратно сложила. Катрин же наклонилась и вытащила из-под прилавка обычную бумажную сумку с ручками и с выполненной пестрыми буквами надписью «Малая вязальня».

– Ой, с такой надписью мне не очень-то удобно идти по улице, – запротестовал молодой человек.

Мать и дочь переглянулись.

– Нет ли у вас чего-нибудь нейтрального?

– Минутку! – Катрин взяла бумажную сумку и очень осторожно, чтобы не надорвать ее, вывернула наизнанку. – Так будет достаточно нейтрально?

– Да, конечно, – пробормотал молодой человек, почти еще мальчик, и, сунув сумку себе под мышку, вышел из лавки.

Катрин позволила себе довольную улыбку, но мать ее примеру не последовала.

Ужин проходил в атмосфере преувеличенной вежливости. Хельга Гросманн и Даниэла стремились превзойти друг друга в выражениях типа «пожалуйста, моя дорогая» и «спасибо, моя дорогая», даже когда требовалось всего лишь пододвинуть хлебницу или тарелку с нарезанной колбасой. Из этого церемониального действа они не исключали и Катрин, стремясь создать впечатление, что они – разумные, цивилизованные люди, высоко парящие над всякими низменными чувствами и недомолвками.

– Ты почти ничего не ешь, моя дорогая, – констатировала Хельга.

Катрин с ощущением досады оттолкнула от себя тарелку, но сразу же взяла себя в руки и попросила прощения.

– Сожалею. Аппетита нет.

Она ожидала заявления, что она, видимо, слишком много съела за обедом, или расспросов, что именно она там съела. Но никаких вопросов не последовало. Бабушка и внучка продолжали с аппетитом закусывать, демонстрируя изысканные манеры и болтая о всяких пустяках.

Лишь после того, как бесконечно долгая и скучная трапеза закончилась и Катрин уже принесла поднос, чтобы убрать посуду, Хельга Гросманн вновь обратилась к теме, которая как бы витала в воздухе.

– Если мы с тобой останемся одни, дорогая, придется нам перестраиваться, – сказала она Даниэле, не глядя на дочь.

Катрин взорвалась:

– С какой это стати? Почему вы должны остаться одни? Что это ты говоришь?

– Ты ведь едешь в Гамбург.

– Разве я хоть словом упомянула о том, что собираюсь туда переезжать? Почему ты мне приписываешь такое? Я всего лишь, отвечая на вопрос Даниэлы, рассказала о том, чего хотел от меня Клаазен.

– А разве это не одно и то же? – спросила мать очень дружеским тоном, обнажая зубы в притворной улыбке.

– Нет, – почти выкрикнула Катрин.

– Не так громко, дорогая. Тебя слышно аж на улице.

– Нет, – повторила Катрин очень тихо, подавляя бешенство.

– Тогда Даниэла и я, видимо, неправильно тебя поняли.

– Да. И не просто неправильно, а совершенно неправильно.

Катрин собрала тарелки и с грохотом поставила на поднос.

– Но ведь наше непонимание могло произойти только от того, что ты выражалась крайне туманно. – Она повернулась к Даниэле. – Пожалуйста, дорогая, помоги маме.

– Я ни словом не намекала на то, что собираюсь переезжать туда, – заявила Катрин, чеканя каждое слово, – еще меньше на то, что собираюсь вас покинуть. Клаазен, как раз, наоборот, выразил мнение, что вы могли бы переехать в Гамбург вместе со мной.

– В Гамбург? – воскликнула Даниэла. – Но я не хочу в Гамбург!

– А что же будет с моей лавкой? – спросила Хельга почти так же громко.

– Пожалуйста, не волнуйтесь, – заметила Катрин примирительно, отлично сознавая, однако, что лицемерит: волнение матери и дочери уже ощущалось ею как возможность положительного решения. – Я ведь всего лишь передаю то, что предложил мне шеф. Но сама ни на секунду даже не допускала мысли, что могу принять это предложение.

– Не хочу уезжать из Гильдена, – надулась Даниэла.

– Об этом тебе нечего беспокоиться, дорогая, – сказала Катрин и вдруг почувствовала, что очень точно подражает ненавистному ей самой тону матери.

– Не могу же я бросить на произвол судьбы мою лавку, – запричитала Хельга Гросманн.

– Если было бы желание, вполне могла бы. Если сдать помещение, то доход будет не меньше, чем от лавки. А может, даже и больше.

– Ты допускаешь, что я на это способна? После того как я столько лет мучилась, чтобы вырастить тебя, чтобы у тебя было беззаботное детство?!

Катрин вовсе не была так уж уверена, что ее детство действительно прошло беззаботно. Кроме тех напряженных отношений между взрослыми, которые ей приходилось терпеть, была еще и «Малая вязальня», которая уже в школьные годы отнимала у Катрин едва ли не каждую свободную минуту. Но она не собиралась напоминать об этом матери, все равно никакого результата не будет.

– Пока это только идея.

– Этого Клаазена?

– Да, – признала Катрин после короткого колебания. – С какой стати этому типу пришло в голову вклиниваться между мною и тобой?

– А он ничего такого не делал. Он лишь рассуждал об этом, когда я сказала ему, почему не могу уехать из Гильдена!

Даниэла подхватила наподобие эха:

– Не хочу уезжать из Гильдена-а-а!

Катрин показалось, что дочь повторяет это уже в сотый раз.

– Тебе и не придется уезжать, дорогая, – сказала она почти механически.

– В любом случае, я считаю совершенно недопустимым, что ты позволяешь чужому человеку вмешиваться в твою личную жизнь, – горячилась Хельга Гросманн.

– Ну, не такой уж он чужой.

– Что-что?

– Ты же знаешь, что сегодня я встречалась с ним не в первый раз.

– Но в первый раз по личным делам.

– Это как посмотреть. Он со мною встретился, чтобы предложить мне новое служебное положение.

– А ты не нашла ничего лучшего, чем посвятить его в свои личные дела.

– Должна же я была объяснить ему причину моего отказа.

– Вовсе не обязательно. Хватило бы и простого «нет».

Катрин отбросила назад иссиня-черную гриву своих волос.

– У меня другое мнение. – Она перенесла уставленный посудой поднос в кухню, поставила на стол и начала заворачивать остатки колбасы и укладывать их в холодильник.

Даниэла последовала за ней и упрятала хлеб в глиняный горшок.

– Значит, ты не поедешь в Гамбург?

– Никогда и не собиралась.

– Но ведь ты сказала…

– Я просто рассказывала вам, чего хочет от меня Клаазен. Если бы я могла предвидеть, какой театр вы устроите по этому поводу, то попридержала бы язык. Впредь так и буду делать.

Катрин пустила в мойку горячую воду и бросила дочери сухое полотенце.

– И что же ты собираешься от нас скрывать?

– Этого я еще и сама не знаю.

– Значит, ты хочешь иметь от нас секреты?

– В этом можешь не сомневаться.

– Мама, нет, ну, пожалуйста, не надо.

– Ну, что ты выдумываешь? Пока что у меня еще никаких секретов нет.

– Ведь когда я получаю плохую отметку, то все равно обязана ее вам показать, даже если заранее знаю, что вы будете меня ругать.

– Не помню, чтобы я хоть раз бранилась из-за школьной оценки.

– Верно, траурных флагов ты не вывешиваешь. Но ведь это тебя расстраивает. – Даниэла усердно полировала полотенцем тарелки и ставила их горкой одну на другую.

– И все же ты поступаешь правильно, показывая нам оценки. Иногда тройка – не случайность, а признак систематической неуспеваемости по тому или иному предмету – знаю, знаю, что с тобой такого не случалось, но ведь это все же не исключено. Чем старше, тем все труднее учиться в школе. Возможно, тебе скоро потребуется помощь, поэтому мы должны быть в курсе дела.

– Это я сознаю.

– Браво, дорогая моя.

– Но и ты всегда должна нам все рассказывать.

– А вот и нет. Если бы я действительно хотела переехать в Гамбург, то должна была бы вам об этом сказать. Это ясно. Но поскольку я этого делать не собиралась, то было бы разумнее ни о чем не говорить.

Даниэла встала на цыпочки, расставляя тарелки и чашки в буфете.

– Ну, тогда очень хотелось бы знать, что думает об этом бабуля.

– Ты что же, собираешься все это ей подать, так сказать, с пылу с жару?

Даниэла повернулась к матери.

– А что, разве это уже секрет?

Катрин поняла, что может вот-вот попасть в двусмысленное положение.

– Ну, что же, – решила она, – если хочешь, то расскажи бабушке. Но прошу тебя, не при мне. Я не хочу никаких новых выговоров.

Однако Хельга Гросманн только засмеялась, выслушав рассказ Даниэлы.

– Это не причина для беспокойства, дорогая. Твоя мама просто не может что-то утаить. Это ей никогда не удавалось.

Приближалось Рождество, и в маленькой семье наступил мир. Больше не было произнесено ни слова о Клаазене и его предложении. Даже когда пришел чек из Гамбурга, Хельга Гросманн воздержалась от каких-либо замечаний. Жан-Поль Квирин давал о себе знать только пестрыми иллюстрированными открытками, и все члены семьи, словно сговорившись, делали вид, что его вообще не существует. Создавалось впечатление, что они живут в каком-то изолированном мирке.

В лавке дела шли хорошо.

– Разве у нас нет оснований чувствовать себя совершенно счастливыми? – время от времени спрашивала Хельга Гросманн.

Катрин особого счастья не ощущала, сама не понимая почему. Конечно же, ей недоставало Жан-Поля. Но ведь она его не потеряла. Она была уверена, что рано или поздно он снова появится. Уже одному этому можно было радоваться. Она и пыталась радоваться, но ничего не получалось.

Вместо того чтобы быть довольной и наслаждаться гармонией семейной жизни с матерью и дочерью, Катрин часто раздражалась. Ей приходилось очень следить за собой, чтобы не обнаружить своего плохого настроения.

Если Даниэла спрашивала: «Что с тобой, мама?», она отвечала: «Ничего, решительно ничего» или «Просто устала, вот и все». Она даже не хотела признаться домашним, что ее желудок болит так, словно проглотила свинцовую пулю.

По настоянию Хельги Гросманн, Катрин прошлой весной легла на трое суток в городскую клинику и прошла полную диспансеризацию, так сказать, с головы до ног. Она даже подверглась очень неприятному обследованию желудка – пришлось глотать толстую кишку. Но результаты были хорошими, врачи заверили ее, что она вполне здорова.

– Не исключено, что причиной неприятных ощущений в желудке является ваше душевное состояние, – заметил один из врачей. – Вам бы следовало пройти курс психотерапии.

Для Катрин этот вопрос так и остался открытым. У Хельги Гросманн было собственное мнение:

– Чтобы ты обратилась к одному из этих горе-целителей? Просто смешно. Теперь ясно, что у тебя никаких болезней нет. Значит, тебе нужно просто взять себя в руки.

Поскольку Катрин теперь знала, что мать считает ее боли в желудке чистой ипохондрией, она больше об этом не заговаривала. Все равно никакого толку не будет.

Уже много лет назад стало традицией, что в предрождественские дни Катрин навещает отца в Дюссельдорфе. Он был управляющим фирмы по прокату автомобилей, расположенной на тихой стороне улицы Кёнигсаллее. Иногда они встречались за обедом, но чаще он приглашал ее к себе в кабинет на маленький импровизированный ленч. Так было и на этот раз.

В первые минуты встречи оба, как и всегда, сидели чуть смущенные. Разговор не клеился, говорили о всяких мелочах. Они любили друг друга, но еще в детские годы Катрин их отношениям были поставлены такие неожиданные и серьезные преграды, что нормального общения, какое бывает между отцом и дочерью, уже не получалось.

Они сидели друг против друга в комнате для посетителей. Секретарша сервировала им столик, предложив подогретых омаров и холодный ростбиф. Она положила салфетки, поставила на стол тостер, а Густав Гросманн откупорил бутылку белого вина.

– Это шабли,[23] – заметил он, наполняя бокалы.

Катрин пригубила вино.

– Изумительно!

– А ты разве что-нибудь понимаешь в винах?

– Кое-что.

Он положил ей на тарелку омаров.

– Я рад твоим успехам. А есть можешь, не стесняясь, руками. Видишь, у нас тут и мисочки с водой припасены, чтобы обмыть пальцы.

Катрин медлила. На ней был серый кашемировый пуловер, который легко запачкать. Но она подумала: «Ну и что? Могу потом переодеться». И, схватив в руки клешню, начала ее обсасывать.

– Знаешь, хорошая еда постепенно становится моей страстью, – призналась Катрин.

Густав Гросманн расстелил на коленях большой носовой платок.

– По тебе этого не скажешь.

– Дело в том, что я не столько гурман, сколько дегустатор.

– Ты что, намекаешь на мое пузо?

– Ах, что ты, папа, – испугалась она. – О чем это ты? Разве можно сказать, что у тебя большой живот? Я никогда этого не замечала.

– Это потому, что я всегда втягиваю его, когда нахожусь в обществе красивой женщины.

На самом деле у Густава Гросманна была склонность к полноте, с которой он уже много лет боролся, бегая трусцой, поднимая гимнастические гири и соблюдая диету. Кроме того, сшитые по заказу костюмы вносили свою лепту в маскировку его объемов. Хотя лучшие годы были уже позади, выглядел он все еще достаточно хорошо. Это был мужчина со свежим, всегда чуть загоревшим лицом и густыми седыми волосами.

Катрин хохотнула.

– Какой комплимент, папа! Я ведь всего лишь твоя дочь. – И она сказала то, что действительно думала: – Но вот ты выглядишь действительно блестяще.

– Ты тоже, Катрин. Несмотря даже на то, что ты мне всегда кажешься слишком худенькой. Но, может быть, это соответствует теперешней моде?

Катрин, которая не хотела обсуждать ни свою худобу, ни боли в желудке, быстро согласилась:

– Ты правильно понял, папа. При такой стройной фигурке я могу носить все что угодно.

И все же он казался озабоченным.

– Пара фунтов прибавки тебе определенно не повредила бы.

– С годами так и будет, это уж точно.

– Ты все еще пишешь в тот журнал?

– Да, папа. Пишу и делаю эскизы. – Катрин с большим удовольствием рассказала бы ему о предложении главного редактора занять престижную должность, но воздержалась, зная, что отец будет настаивать на том, чтобы она согласилась. – Там моей работой очень довольны.

– Тогда, значит, ты скоро сможешь уйти из лавки твоей матери.

– Не говори так, папа! Это было бы с моей стороны непорядочно. Ты же не сомневаешься в том, что я не могу оставить маму на произвол судьбы. Мы ведь с тобой довольно часто обсуждали этот вопрос и раньше.

– Мне просто непонятно, почему молодая женщина с такими способностями, как у тебя, никак не хочет оторваться от маминой юбки.

– Я ей многим обязана.

– Каждый человек многим обязан матери – хотя бы уже тем, что она произвела его на свет. Но это еще не причина для того, чтобы цепляться за мать до самой смерти.

Катрин глубоко вздохнула.

– Папа, – сказала она, – ты не замечаешь, что иногда становишься еще назойливей, чем она? Я – взрослая женщина, а ты никак не избавишься от привычки делать мне наставления. Не можешь ли ты принять к сведению, что я сама знаю, как мне жить и как не жить?

– Черт возьми, задала ты мне жару, – улыбнулся он, не принимая ее слов всерьез.

Она окунула пальцы в мисочку с теплой водой, где плавал кружок лимона, чтобы лучше смывался жир, вытерла руки салфеткой и промокнула губы. – Если ты будешь продолжать разговор в том же духе, то испортишь мне аппетит.

– Было бы жаль, – признал он.

– Значит, решено? Поэтому давай поговорим о чем-нибудь другом. Как идут твои коммерческие дела?

– Можно подумать, что это тебя интересует.

– Ты прав, вопрос глупый. Ведь по тебе сразу видно, что успешно. – Катрин глотнула вина. – Кстати, на ночь я остаюсь в Дюссельдорфе. Благодаря твоей квартире я всегда могу себе это позволить. Я действительно очень благодарна тебе за нее, папа. Не считаю этот факт пустяком.

– У тебя есть какие-нибудь планы на вечер?

– Пока нет. Я приехала только чтобы повидать тебя и кое-что закупить на Рождество. Хочу раздобыть что-нибудь такое, чего в Гильдене не сыщешь.

– Не хочешь ли зайти к нам домой?

– Как мило с твоей стороны предложить это! Но нет, этого я не хочу.

– Мне так жаль, Катрин.

– Не о чем жалеть. Ты имел полное право строить новую семью, и я рада, что тебе это удалось.

Через несколько лет после развода Густав Гросманн вторично женился, на этот раз на не очень молодой и не очень красивой женщине, принесшей ему виллу в Дюссельдорф-Оберкасселе и недурное состояние, а также двух сыновей-погодков. Марго была, что называется, молодчина и, без сомнений, подходящая партнерша для Густава Гросманна. Но при всей ее разумности, доброжелательности и великодушии она не могла преодолеть чувство ревности к Хельге, с которой никогда не была знакома. Из-за этого она не переносила и Катрин. С точки зрения Марго, было совершенно излишне проявлять еще какую-то заботу о давно повзрослевшей дочери. Катрин высоко ценила то, что, несмотря ни на что, отец все-таки многое делал для нее.

– Я бы с удовольствием связала тебе что-нибудь красивое, – заметила она, – но ведь нам обоим известно, что ничего, кроме досады, это не принесет.

Дело в том, что каждый раз Марго, сначала восхищаясь вещами, которые Катрин вязала в подарок отцу, при первой возможности бросала их в кипящее белье, отчего они превращались в бесформенные тряпицы.

Сейчас оба вспомнили именно об этом, и, хотя поначалу очень злились на Марго за ее поведение, теперь лишь смеялись над этой ее причудой. Отец и дочь, что бывало не часто, полностью понимали друг друга, что и доставляло им удовольствие.

– Надо заметить, что нам обоим не везет с подарками, – произнес Густав Гроссманн. – Я бы охотно подарил тебе какое-нибудь симпатичное украшение, но боюсь, твоей матери удастся испортить тебе все удовольствие от подарка.

Катрин хотела было броситься грудью на амбразуру, чтобы защитить мать, но сразу поняла, что не способна на акцию, столь противоположную ее истинному чувству. Отец слишком хорошо знал Хельгу, чтобы не высмеять Катрин, если она вступится за мать. Поэтому она сказала:

– Это очень мило с твоей стороны, я умею ценить хорошие вещи.

Потом она откусила немного ростбифа, сдобренного майонезом с корнишонами и кусочками гренок.

– Поэтому я приберег для тебя немного денег.

– Ну, папа, этого не надо! – протестовала Катрин с полным ртом. – Мне хватает, правда-правда!

– Не говори глупостей! Деньги не такая вещь, которой может быть достаточно.

– Ну, почему же? Может и хватить, если наличие их отвечает потребностям.

– Но когда денег становится больше, то и потребности растут сами собой. Если же действительно не знаешь, на что их употребить, то положи в банк на имя Даниэлы.

– Такие вещи под контролем у мамы…

В следующий момент Катрин готова была дать себе пощечину за то, что у нее вырвались эти слова.

Отец только молча взглянул на нее. Катрин знала, что сейчас он больше всего хотел бы спросить: «Ты не можешь даже распоряжаться сберкнижкой дочери?» И она была благодарна отцу, что он не задал этого вопроса.

– Ну, ты уж как-нибудь найдешь им применение, – только и сказал он, – в этом я нисколько не сомневаюсь. Не можешь же ты лишить меня удовольствия подарить тебе хоть что-то.

– Я принимаю твой дар, папа, и очень тебе благодарна. Как хорошо… – Она запнулась, подыскивая нужное слово и, наконец, промолвила: – Как хорошо иметь отца.

– Так и должно быть.

Пришла посылка от Жан-Поля Квирина. Большая и тяжелая, она была передана адресату внизу, в лавке.

– Отнеси ее наверх и распакуй, – сказала Хельга Гросманн дочери, – я пока обойдусь и без тебя.

Катрин поблагодарила мать и отказалась:

– Не настолько я нетерпелива и любопытна.

Но, обслуживая клиентов, как всегда, любезно и заинтересованно, она ни на минуту не забывала о посылке: страшно хотелось узнать, что там пришло от Жан-Поля.

Только в обеденный перерыв Катрин отнесла посылку в дом.

С удовольствием оставила бы ее в своей комнате, но отказалась от этого намерения, чтобы Хельга и Даниэла не чувствовали себя изолированными от присланного подарка.

– Открывай, открывай, – настаивала Даниэла. – А почтовые марки отдашь мне, ладно?

– Думаю, надо сначала спокойно пообедать, – заметила Катрин.

– Тебе решать, – ответила мать. – Это твоя посылка. Можешь даже поставить ее как рождественский подарок под елку.

– Ой, это глупо! – воскликнула Даниэла. – Ведь посылка уже у нас в руках!

– Если бы почта доставляла все посылки только в сочельник, – заметила Хельга, – то почтальоны могли бы надорваться.

– Нет, открою-ка я ее сразу после обеда, – решила Катрин.

На обед была чечевица с салом, и, хотя Катрин нервничала, она ела с аппетитом, и ее желудок не бунтовал.

Даниэла положила себе маленькую порцию и проглотила ее с обезьяньей торопливостью.

– Я поела, – заявила она таким тоном, словно совершила подвиг.

– Но мы-то еще нет, – пригасила ее горячность бабушка.

Когда Даниэла заметила, что взрослые не спешат, она подложила себе еще ложку чечевицы.

– Ну, а теперь все-таки посмотрим, – стала она наседать на мать, как только тарелки опустели.

– А чего ты, собственно, ожидаешь? – спросила Катрин.

– Понятия не имею. Потому-то и интересно.

– Значит, так, – решила Хельга Гросманн, – я буду убирать со стола и приведу в порядок кухню, а вы займитесь посылкой.

– Может быть, нам все-таки тебе…

Даниэла не дала матери закончить фразу.

– Нет, мама! Ты же слышала, что сказала бабуля! Я тащу ножницы! – Она вскочила и побежала к двери комнаты Катрин.

– Стоп! – приказала Катрин.

Даниэла остановилась так резко, что даже споткнулась.

– А в чем дело?

– В мою комнату не ходи! В кухне тоже есть ножницы, они лежат в выдвижном ящике под плитой.

– «Коли шеф так приказал, отправляюсь на вокзал», – недовольно пробормотала Даниэла, но отправилась на кухню.

Хельга Гросманн понимающе взглянула на Катрин.

– У тебя в комнате подарок для Даниэлы?

– Не исключено!

– И что же это? Мне-то ты можешь раскрыть тайну.

– Нет, нет, придется и тебе потерпеть.

Катрин приобрела в Дюссельдорфе подарок для всей семьи – китайскую напольную вазу, которой собиралась поразить мать. Это была дорогая вещь, и если бы отец не сунул ей пачку купюр, то ваза оказалась бы недоступной. А имея деньги, Катрин действовала решительно. Этот подарок должен был восполнить потерю другой, не столь красивой напольной вазы, которая стояла в квартире раньше и которую Даниэла еще ползуночком опрокинула и разбила. Катрин пришлось проявить много изобретательности, чтобы незаметно протащить вазу в свою комнату. И не менее трудным делом оказалась «контрабанда» трех веток с красными светящимися рождественскими звездами.

Подошла Даниэла с кухонными ножницами и принялась высвобождать посылку из-под бумажной обертки. Катрин предоставила ей свободу действий, а сама стала помогать матери с уборкой.

– Картонная коробка! – крикнула Даниэла. – Большая!

Мать и бабушка тут же примчались из кухни.

– Можно, я открою? – спросила девочка.

– Давай, раз уж начала, – бросила Катрин, и сердце у нее так сильно забилось в ожидании сюрприза, что даже дыхание перехватило.

Даниэла, продолжая копаться в посылке, извлекла из нее картонные дуги, которые беспечно бросила на пол, а потом наткнулась на нечто шарообразное золотисто-желтого цвета.

– Что это может быть? – вскрикнула она, пораженная.

– Это – сыр, – констатировала Хельга Гросманн, заглянув внучке через плечо.

Разочарованию Катрин не было предела. Она опустилась на край одного из кресел. А чего, собственно, она ожидала? Катрин и сама этого не знала. Но уж, во всяком случае, не сыра.

– Швейцарский сорт грюйер, целая головка! Это уже кое-что, – заявила Хельга. – А вот тут еще и копченая ветчина!

– И еще толстая-толстая плитка швейцарского шоколада! – Даниэла рылась в слоях бумаги. – Все, больше ничего нет.

– Не совсем так, – заметила Хельга Гросманн, – ты пропустила праздничную открытку с пожеланиями веселого Рождества на четырех языках – а это самое важное. Очень мило, Дорогая. Ты ее сохранишь?

«Нет, можно выбросить», – едва не вымолвила Катрин, но, не желая выдавать своего разочарования, ответила:

– Да, конечно. – И взяла открытку из рук матери.

– Похоже, его беспокоит, что ты тут скудно питаешься, – усмехнулась Хельга Гросманн.

– Ну, это-то вряд ли, – слабо возразила Катрин.

– Во всяком случае, хорошо, что мы открыли посылку заранее. Итак, еды у нас полно. Значит, на праздник можно покупать и поменьше.

«О чем он только думал? – спрашивала себя Катрин. – Нечто подобное можно послать дочери-студентке, живущей вдали от дома, но никак не женщине, которая живет в семье. Впрочем, он всегда обращался со мной как с ребенком. Видимо, у него ничего плохого на уме не было».

– Подними бумагу с пола, Данни, – услышала Катрин слова матери, – сложи ее аккуратно обратно в коробку. Отдадим в утиль. Ведь шерстяную нить в нее укладывать несподручно.

Даниэла расхохоталась.

– А то будет пахнуть сыром. – Она сунула носик в бумагу. – Фу-ты, а воняет-то замечательно!

– Только не «воняет», милая, – поправила ее бабушка. – Сыр не может «вонять», он может только благоухать, пусть даже чуточку терпко. А знаете, как мы когда-то называли такие посылки? – И сама сразу же ответила на свой вопрос: – «Пожиралки».

– Это такими были посылки, о которых ты нам всегда рассказывала? Которые после войны приходили из Америки?

– Ты имеешь в виду гуманитарную помощь? Нет, таких вкусных вещей там не было. Зато была прежде всего кукуруза да еще солонина и жир. Но как же мы этому радовались, ведь тогда вообще ничего не было. Гуманитарная помощь спасла нам жизнь.

Хельге Гросманн, родившейся незадолго до конца войны, вообще-то не пришлось переживать трудные годы – разве что в младенческом возрасте. Собственно, знала она про это время только из рассказов родителей. И тем не менее говорила о тех годах охотно. Закончила она свою речь, как обычно:

– Вы и сами-то не знаете, как хорошо вы сегодня живете.

«Это верно, – думала Катрин, – мне действительно живется хорошо. Всего хватает. Мне должно быть стыдно, что я еще чем-то недовольна».

Она действительно испытывала некоторое чувство стыда.

«Если бы Жан-Поль подарил мне какое-нибудь произведение искусства, обрадовало бы это меня или нет? Нет, конечно, нет. Что-нибудь этакое, вроде статуэтки Будды из слоновой кости, – надо же, чтобы такое взбрело на ум! – определенно не принесло бы мне радости. Ну, поставила бы я ее куда-то, и стало бы в моей комнате одной безделушкой больше, а через пару недель я бы о ней и думать забыла. Дело известное. А сыр-то хоть съесть можно».

Она поднялась с места.

– Мне кажется, Жан-Поль поступил трогательно, – заметила она.

– А по-моему, это смешно, – возразила Даниэла. – Надо же! Выслать посылку со жратвой именно тебе, у которой и аппетит-то просыпается совсем редко.

– А может быть, именно потому, что она, с его точки зрения, слишком худа, он и старается ее раскормить, – заметила Хельга Гросманн.

– Ну, тогда давайте возьмем по куску шоколада, – предложила Даниэла. – Так сказать, на десерт. Или все это только для тебя, мамуля!

– Нет, – ответила Катрин, – можете брать, сколько пожелаете. Только исключительно после еды. Это я, конечно, тебе говорю, Даниэла. Бабушка сама знает, что ей делать.

Она удивилась, что нежно-горький шоколад был таким вкусным и сразу же таял во рту.

Сочельник прошел в полной гармонии. Как и в прошлые годы, они пригласили Тилли с ее маленькой Евой, но отнюдь не испытали разочарования, когда молодая женщина от приглашения отказалась. Она уже помирилась с родителями и проводила праздник дома.

Китайская напольная ваза Катрин стала сенсацией вечера, хотя и была принята не с таким восторгом, какого она ожидала. Катрин не могла избавиться от подозрения, что мать заранее разведала, что за подарок она им приготовила. Но уверенности в этом не было. Самой же Катрин преподнесли альбом с изображениями гобеленов и прочих ковровых изделий эпохи Возрождения, а Даниэла подарила матери отрывной календарь, прикрепленный к пестро раскрашенной картонке. Подарки для Даниэлы – игры и книги – мать и бабушка выбирали совместно.

В точном соответствии с одной из картинок подаренного альбома, с наступлением сумерек пошел снег и рождественские свечи и золоченые орехи на елке засветились каким-то особым сиянием.

Потом был салат из картофеля с колбасками – очень простое блюдо, которое, однако, показалось всем троим замечательно вкусным после всяких лепешек и сладостей. Хельга Гросманн после смерти своей матери решительно отменила всякие грандиозные трапезы в праздничные дни, и Катрин подумала, что совет поступать именно так она могла бы дать Эрнсту Клаазену, пытавшему ее недавно по поводу возможных неприятностей перед Рождеством. Свою мысль она высказала и вслух.

– С твоей стороны, было очень умно, мама, – заметила она, – покончить с культом кулинарии.

– У меня не было никакой определенной идеи, – призналась Хельга Гросманн, – я просто посчитала, что для нас двоих это ни к чему.

– А как же быть со мной? – спросила Даниэла. – Ведь теперь нас трое.

– А ты, что же, хочешь, чтобы бабушка часами простаивала на кухне и заваливала нас с тобой всякой едой?

– Нет уж, спасибо. Мне и лепешек хватило.

– Ну вот, видишь. А бабушка, благодаря этому, щадит свои нервы.

– Могла бы и ты что-то приготовить, – заметила Даниэла, и ей нельзя было отказать в логике.

– У твоей мамы есть другие таланты.

Они пили вино. Даниэле тоже налили рюмку ликера, чтобы чокнуться всем троим. Все были очень довольны друг другом.

– У меня для вас еще один сюрприз! – объявила Хельга Гросманн.

Катрин и Даниэла взглянули на нее, ожидая продолжения.

– Мы закроем лавку до Нового года.

– Хорошая идея! – воскликнула Катрин. – Тогда у меня будут время и досуг, чтобы выполнить работу для «Либерты».

– Вообще-то не знаю, удастся ли тебе это.

– Но я должна, мама. У меня действительно куча дел.

– Зачем же портить праздники? Гораздо важнее было бы как следует расслабиться.

– Бабушка права, – вступила в разговор Даниэла. – Лучше поиграй со мной. А то Ильза и Таня уехали, так что…

Хельга Гросманн подхватила:

– Мы тоже совершим путешествие. В Винтерберг. Если чуточку повезет, то застанем там и снег.

Заблаговременно, еще пару месяцев назад, Хельга забронировала места в «Пансионе Газельманн».

– И ты так долго держала это в секрете? – удивилась Катрин.

– Это было совсем нелегко, – призналась Хельга Гросманн.

– А если не будет снега, то можем покататься на коньках! – воскликнула Даниэла.

Катрин тоже обрадовалась. Они уже неоднократно, правда, только по выходным, ездили в Зауэрланд, вдыхая там чистый воздух и совершая прогулки по лесу. На этот раз возникала перспектива побегать на лыжах или покататься на санках. И даже если бы это не удалось, все равно наслаждаться в течение недели полной свободой, на всем готовом, решительно ничего не делать по хозяйству – это было достаточно соблазнительно.

Тем не менее Катрин заметила:

– И все же ты могла бы заранее обсудить свои планы со мною.

– А зачем, дорогая?

– А что если бы я наметила другие дела?

– Ты бы мне о них сказала.

– Если бы мы знали о поездке заранее, могли бы уже давно ей радоваться, – вставила Даниэла. – Но это ведь не важно. Главное, что мы едем. И когда же?

– Послезавтра.

– Значит, во второй день Рождества? – уточнила Катрин. – Надеюсь, мне удастся найти мастера, который поставит на машину зимние шины. Без них я в горы ехать не решусь.

– Можно надеть на колеса цепи.

– А ты умеешь это делать? Я – нет.

Они были возбуждены перспективой провести небольшой отпуск в горах, обменивались мнениями и высказывали опасения, связанные с поездкой. Когда стол был убран, Даниэла разложила на нем одну из своих новых игр, а Хельга Гросманн и Катрин опробовали эту игру вместе, и все втроем принялись играть. Никому и в голову не пришло включить телевизор.

Снег, начавший падать в сочельник, превратился затем в отвратительный снежный дождь с ледяной крупой. Но это не омрачило радости предстоящего путешествия. Посидев на телефоне, Катрин нашла механика, готового поставить ей зимние шины. Она выехала к нему рано утром, а к девяти часам уже вернулась; летние шины лежали в багажнике. Хельга Гросманн и Даниэла ожидали ее на уже упакованных чемоданах.

– Халло! – крикнула Катрин. – Мне остается только помыться и переодеться, и можно двигаться.

В мастерской она помогала механику возиться с шинами и потому была одета в рабочий халат, изношенный пуловер и самые старые джинсы.

– Давай скорее! – поторопила ее Даниэла. Катрин стянула с рук перчатки и дохнула на замерзшие пальцы.

Зазвонил телефон.

– Кто бы это мог быть? – вслух спросила Катрин, сразу же осознав, сколь глуп подобный вопрос.

– Уж, конечно, не Таня с Ильзой из-за границы, – ответила Даниэла.

– Скорее всего, одна из клиенток, желающая предъявить рекламацию на какое-нибудь изделие, – изрекла Хельга Гросманн. – Не будем снимать трубку. Нас ведь могло уже и не быть здесь.

– Думаю, надо все же ответить, – проговорила Катрин.

– Зачем?

– Вдруг что-то важное. – Она направилась к аппарату.

Хельга Гросманн опередила ее.

– Я подойду! – Она сняла трубку и назвала свое имя.

Катрин стояла так близко, что услышала мужской голос.

– Это отец? – спросила она озабоченно. Раньше не случалось, чтобы Густав Гросманн звонил в Гильден, даже и для того, чтобы поздравить их с праздником.

Мать и дочь переглянулись.

– Нет, – ответила Хельга Гросманн и передала трубку дочери. – Это тебя.

– Катрин Лессинг.

– Ну наконец-то, – отозвался мужской голос.

– Это ты, Жан-Поль? Как мило, что ты позвонил!

– Я звонил раньше. Тебе не передали?

– Нет. Знаешь, мы как раз уезжаем, и…

Он не дал ей договорить.

– Я должен тебя видеть!

– Когда?

– Еще сегодня. Позаботься о билете на самолет до Мюнхена.

– Нет, Жан-Поль, это невозможно!

– Невозможных вещей не бывает, ma chérie. Слово «невозможно» ты должна вычеркнуть из своего лексикона.

– Ну пойми же! Мы уезжаем в горы!

На другом конце провода возникла короткая пауза. У Катрин уже появилась надежда, что он понял ситуацию.

– А как же лавка? – спросил он.

– Пока закрываем.

– Excellent.[24] Значит, ты свободна, ma petite!

– Нет, это не так! Ты понял все неправильно, Жан-Поль!

– Пусть твои мать и дочь уезжают вместе, а ты прилетай ко мне в Мюнхен.

Катрин показалось, что бесполезно пытаться разъяснить ему ситуацию, и она попробовала другое средство:

– Ты сейчас в Мюнхене?

– Нет, в Цюрихе. Но билет на Мюнхен в кармане.

– Ну заканчивай, мама, – вмешалась в разговор Даниэла.

– Тихо, дорогая, – остановила ее Хельга Гросманн.

– Мы собираемся ехать на моей машине в Винтерберг, что в Зауэрланде, – попыталась объяснить Жан-Полю Катрин.

– Пусть они на этой машине и едут, а ты и без нее доберешься до аэропорта.

– Жан-Поль, это невозможно – у мамы нет водительских прав.

– О-ля-ля! Печально. Но теперь слушай меня внимательно. У тебя ведь отпуск, n'est-ce pas? Почему бы тебе не провести его со мной? Хотя бы пару дней! Мне обязательно нужно с тобой поговорить. Это важно. Катрин вздохнула.

– Если бы ты известил меня раньше!

– Я уже раз звонил, я ведь сказал только что.

– Я имею в виду – намного раньше. За неделю. Тогда я бы распланировала свое время иначе.

– Ну как можно быть такой тяжелой на подъем? Ладно. Ты не можешь прилететь в Мюнхен, тогда я поменяю билет и прилечу в Дюссельдорф, встретимся в твоей квартире.

– Как же мне это сделать?

– Отвезешь семью в Зауэрланд и вернешься.

– На это уйдет много часов, Жан-Поль.

– Ну и что, выходит, я не стою этих идиотских часов?

– Да я-то сама побежала бы к тебе хоть в пустыню. Но семья…

– Семья отлично обойдется и без тебя, поверь мне. Маленькая девочка и grand-mere[25] всегда d'accord.[26]

– Подожди! – Катрин прикрыла низ трубки ладонью. – Как вы смотрите, если я вас только подброшу в Винтерберг, а потом…

– Ну конечно, дорогая! – прервала ее Хельга Гросманн. – Считай себя свободной от ответственности за нас.

– Фу, как глупо и скучно, – пробурчала Даниэла. Катрин отняла ладонь от трубки.

– Договорились. Я приеду. Не могу только точно сказать, в котором часу. Погода здесь отвратительная.

– Главное, веди машину осторожно, chérie! А я подожду.

Еще несколько прощальных фраз, и Катрин положила трубку.

– Мне так жаль, – сказала она. Хельга Гросманн пожала плечами.

– Почему ты должна проводить время с нами, если тебе предлагается что-то более приятное?

Даниэла недовольно фыркнула:

– Ты – предательница!

Катрин вся сжалась.

– Придется тебе к этому привыкать, дорогая, – произнесла Хельга Гросманн. – Отношения между женщинами всегда рассыпаются в прах, как только на горизонте появляется мужчина.

– Это неправда, – запротестовала Даниэла.

– Правда, дорогая, поверь мне. Так уж заведено.

– Нет, бабушка. Ведь ты бы никогда нас не оставила на произвол судьбы из-за какого-то чужого дяди.

– Почему же, – возразила Катрин, – однажды она уже почти решилась на это.

– Но все-таки не сделала!

– Это потому, что я учинила страшный скандал.

– Правда? – усомнилась Даниэла.

– Пусть бабушка тебе сама расскажет. А я пойду приоденусь, чтобы мы могли наконец отправиться в путь.

В ванной комнате Катрин сняла джинсы, пуловер и рабочий халат и запихнула их в бак с грязным бельем. Моя руки, она видела в зеркале свое бледное лицо с ясными серыми глазами. Оно выглядело истощенным. Она чувствовала себя как тот ребенок из сказки, который стоял внутри очерченного мелом круга, не смея из него выйти, в то время как другие дети дергали его в разные стороны.

Неужели она действительно поступала несправедливо, оставляя всего на пару дней – ведь больше-то и не получится! – мать и дочь в пансионате. Рассудок отвечал однозначно: «нет», но все равно какое-то смутное чувство вины не покидало ее.

Как это было тогда, много лет назад? Катрин уже давно об этом не вспоминала, да и мать ни разу не коснулась этой темы, но обе они ничего не забыли. Катрин была тогда старше, чем Даниэла теперь, лет двенадцати-тринадцати. Дед и бабка уже умерли, квартира осталась Хельге и Катрин на двоих. Казалось, пришел момент, когда жизнь девочки могла снова стать более приемлемой.

Тут-то и появился этот человек, к которому Катрин сразу почувствовала отвращение. Почему? Потому что он был таким обывательски-сверхкорректным высокопоставленным чиновником почтового ведомства? Или потому, что она боялась, как бы он не отнял у нее мать? Даже сегодня она не могла ответить на этот вопрос. Но теперь Катрин склонялась к мысли, что он вообще-то был человеком вполне порядочным. Иначе ее мать, весьма критически оценивавшая мужчин, никогда не ощутила бы к нему симпатии. Но Катрин всегда его ненавидела.

Она себя не выдавала, играя роль девочки великодушной и мужественной. Катрин и сейчас еще помнит, как ее довольная собой мать прихорашивалась, что-то напевая, словно совсем юная девушка. Катрин была уверена в том, что, когда этот призрак исчезнет и наступит пора неизбежного разочарования, она будет достаточно надежной опорой для матери и сумеет утешить ее.

Этого человека, который вовсе не был родственником, ей приходилось называть «дядя Карл». Так она и поступала, хоть и с некоторой долей иронии, на которую, впрочем, взрослые внимания не обращали. Катрин страдала, когда он оставался у них на ночь. Спал он в большой комнате, где раньше стояла кровать родителей Хельги, а теперь – ее самой. Но, во всяком случае, «дядя Карл» никогда не появлялся перед Катрин в спальной пижаме или в кальсонах, и эта его деликатность делала сосуществование сносным.

Но когда мать объявила дочери (а было это во время завтрака, в понедельник – Катрин помнила этот день будто вчерашний), что она, Хельга, и «дядя Карл» собираются пожениться, Катрин разбушевалась:

– Ты не посмеешь причинить мне такое зло! – кричала она. – Мне совершенно нет дела до того, что он меня любит. Он мне не нужен. Пошли его к черту! Я ненавижу его!

Все аргументы матери отскакивали от нее, как от стенки горох. Для нее не имело никакого значения, что он хорошо зарабатывает и может рассчитывать на высокую пенсию. В то, что он – очень порядочный человек, она верить не желала. А то, что он собирается заменить ей отца, она находила просто смешным.

– Хватит с меня твоих глупостей, – кричала Катрин, – я ими сыта по горло! Или он, или я! Это мое последнее слово.

– А что если я выберу его? – спросила мать с удивительной твердостью.

Этого Катрин не ожидала. У нее перехватило дыхание. Разве мать не твердила ей постоянно: «Ты – все, что осталось у меня в этом мире»? А теперь, значит, уже не «все», она уже не «единственная», а просто «ничто»? И кто же ее оттеснил? Этот скучный мелкоклетчатый тип – «дядя Карл», которого мать знала всего несколько месяцев и не успела даже как следует разглядеть!

Первым побуждением Катрин было ответить: «Тогда я сбегу!» Но в тот же момент она поняла, что эта угроза глупа. Беглецов-детей, как правило, ловили, унижали и возвращали домой или отправляли в детский дом. Ей надо было придумать ответ похлеще, и он тут же пришел ей в голову:

– Тогда я уйду к отцу, и…

Мать с явной издевкой продолжила:

– …И Марго очень обрадуется.

– …И отец обязательно устроит меня в хороший интернат, – завершила свою мысль Катрин самым холодным тоном, какой только смогла изобразить.

Мать побледнела. Она знала, что предположение Катрин не беспочвенно. Густав Гросманн определенно не пожалел бы сил и энергии, используя подвернувшийся случай, чтобы вцепиться в дочь и отобрать ее у матери. Хельга знала, что жизнь Катрин в интернате вовсе не означала бы вечную разлуку, что несколько раз в году бывают каникулы, большие и малые, что дочь и в интернате будет нуждаться в материнской заботе…

Однако Катрин представила это себе совсем иначе, да и сегодня еще полагала, что мать тогда испугалась потерять дочь раз и навсегда. Катрин не видела других причин своей победы в этой битве. Ибо мать действительно отказалась от Карла. Правда, некоторое время они еще встречались, это девочка чувствовала. Но он уже никогда больше не приходил к ним в дом, а вскоре все вообще увяло само собой. Но с тех пор Катрин чувствовала себя виноватой перед матерью.

Однако была ли она действительно виновата? Может быть, матери нужно было бороться за человека, которого она любила? А любила ли на самом деле? А может быть, сопротивление дочери помогло ей избежать нежелательной для нее официальной регистрации брака?

Вопросы, вопросы… Ответа на них Катрин не найдет никогда. В свое время мать не могла говорить с ней на эти темы, ведь дочь была еще девочкой-подростком. Но и ныне их не затронешь. Да это и бессмысленно, потому что мать обязательно истолкует обстоятельства так, как это подходит именно ей. Она скажет: «Я пожертвовала ради тебя счастьем всей своей жизни». Этих слов мать никогда не произносила, но даже и не высказанные, они всегда витали в воздухе. Стряхнуть с себя это наваждение у Катрин не было сил. Она всегда жила с навязчивым ощущением долга – она была обязана компенсировать матери то счастье, которое обошло Хельгу стороной из-за неуступчивости дочери.

Позже, когда в жизнь Катрин вошел Петер, она попыталась вырваться из порочного круга. Но эта попытка окончилась так, что хуже некуда.

Резкий стук в дверь прервал раздумья Катрин.

– Ну давай же, мама, выходи, наконец! – кричала Даниэла. – Ты все еще не готова?

Катрин завернула краны, вытерла руки полотенцем и вышла из кухни.

– Сейчас иду, – ответила она с вымученной улыбкой, – только кое-что еще переодену.

В своей комнате она, готовясь к отъезду в Зауэрланд, разложила на кровати серые фланелевые брюки и красный пуловер с белым норвежским орнаментом. И задумалась, будет ли эта одежда подходящей для встречи с Жан-Полем. Впрочем, раздумывать было бесполезно, ведь платья и юбки она упаковала заранее, а теперь уже не могла попусту тратить время, внося какие-то изменения.

Даниэла ходила за ней по пятам и ждала, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

– А ты тогда действительно пошла бы в интернат?

Катрин застегнула молнию на брюках.

– Да.

– Теперь жалеешь, что не сделала этого?

– Я об этом никогда не думала, – ответила Катрин, натягивая пуловер.

– Но ведь хотела пойти?

– Думаю, что на самом деле нет. Я только хотела напугать бабушку.

– Довольно-таки подлая затея, а?

– Да, это было глупо, – признала Катрин и расчесала щеткой свою черную, как вороново крыло, гриву.

– Что значит «глупо»?

– Заставить любить невозможно.

– Но ведь бабушка всегда тебя любила? Или нет?

– Да, конечно. Но я не хотела делить ее любовь с кем-то еще. В этом-то и состояла проблема. – Катрин положила щетку на место и подтолкнула Даниэлу к выходу.

– Но ведь мою любовь ты делишь с бабушкой, а бабушкину – со мной…

– Мы все трое любим друг друга, тут все нормально. А где же бабушка?

– Уже пошла вниз с большим чемоданом. Скажи, а ее друга ты не любила?

– Не любила, Бог тому свидетель. – Катрин надела куртку. – Терпеть его не могла.

– Ага, – сказала Даниэла, – кажется, до меня постепенно доходит.

По пути в Винтерберг разговор не клеился. Неприятный мокрый снег падал с серого неба, дворники-стеклоочистители качались без остановки. Катрин, надев очки, вела машину, напряженно следя за дорогой.

Даниэла сидела сзади на своем привычном месте, углубившись в чтение, хотя раньше от чтения в машине ей уже неоднократно становилось дурно. Но Катрин не стала напоминать об этом: она была рада, что девочка хотя бы на время занята и помалкивает. Если же ей станет нехорошо, подумала Катрин, придется просто на некоторое время остановиться.

За Кёльном, у городка Ольпе, Катрин свернула с магистрального шоссе на боковое ответвление. Здесь стало еще хуже. Дорога была мокрой и скользкой от снежной слякоти. Катрин была рада, что позаботилась о зимних шинах.

Хельга Гросманн сидела рядом с дочерью и непроизвольно держалась за пряжку ремня безопасности, словно готовясь к аварии. Нередко колеса начинали буксовать, но Катрин управления не теряла. Она благодарила судьбу, что встречного движения почти нет. Не обращая внимания на обгоны, она вела машину уверенно и решительно, готовая к тому, что, как только они минуют озеро Бигге и поднимутся в горную местность, дорога будет еще хуже. Но постепенно дождь сменился снегом, и дорога стала суше.

– Посмотри-ка, Даниэла, снег пошел! – обернулась к внучке Хельга Гросманн. – У нас там будет изумительно красиво.

– Бабуля, меня вроде бы мутит.

– Отложи в сторону книгу, покрути ручку, чтобы опустить стекло, и сделай глубокий вдох!

«И почему это всегда надо говорить одно и то же? – думала Хельга. – Я ведь знала, что так и будет. Но не пожелала вмешиваться. Я все же не мать. А Катрин, кажется, сейчас только о том типе и думает»

Хельга вовсе не держала зла на Катрин за то, что та заставила ее в свое время отказаться от Карла. Когда Хельга недавно рассказала об этом Даниэле, то вдруг осознала, сколь комичен в сущности этот эпизод. Над ним вполне можно посмеяться.

Глупо было с ее стороны пытаться вторично выйти замуж. Зачем все это? Чтобы у него были своевременно выглаженные рубахи и обед на столе? Ведь все свелось бы именно к этому. Мать Карла, следившая за ним раньше, умерла за год до его знакомства с Хельгой, так что он просто искал ей замену. Хельга чувствовала это уже с самого начала. Но совершенно убедилась в этом, когда он не пожелал оставаться в роли любовника: этого ему было недостаточно.

«Прощай, Карл, – думала она, – спасибо, что ты исчез. Это спасло меня от массы неприятных переживаний».

Да и дочери она должна быть благодарна. Если бы Катрин не вынудила ее отказать Карлу, то, кто знает, может быть, ему и удалось бы воспользоваться временной слабостью молодой еще тогда женщины.

Карл Лафитт. Как сложилась его судьба? Конечно же, он женился на ком-то другом. Он был надежным и корректным человеком, вполне способным подарить спокойную жизнь женщине, которая ее ищет.

Уже много лет Хельга не вспоминала о нем. Как случилось, что мысль о Карле посетила ее именно сегодня? Воспоминания навеял разговор с Катрин. Случайно? Или дочь хотела этим напоминанием сказать что-то определенное? Может быть так: «Только не устраивай мне сцен по поводу Жан-Поля!»

Но необходимости намекать на это не было. Ведь Хельга никогда никаких сцен не устраивала, Катрин не может этого не знать. Хельга подавляла в себе всякие упреки и терпела все, как бы Катрин ей ни досаждала.

После всех совместно прожитых лет, после всего, что им пришлось вместе претерпеть, Хельга считала, что имеет право на дружбу дочери. Но Катрин, кажется, была не в состоянии это понять. Не раз и не два она топтала ногами материнское сердце.

Конечно, Хельга сознавала, что подобное выражение звучит напыщенно. Но именно так она воспринимала поведение дочери.

Надо признать: не сказать Катрин о звонке Жан-Поля было не более чем детской проделкой. Но ведь Хельга знала, к чему это приведет. Стоило ему только поманить ее пальцем, и Катрин бросала решительно все, чтобы кинуться в его объятия. При этом предавалось забвению все то, что сделала для нее мать; не имело значения и то, что испытывала при этом дочь. Да, Катрин бежала к этому типу по их растоптанным сердцам.

А что, собственно, есть у него такое, чего не могла бы ей дать Хельга? Секс. Мужской половой орган. Только это. Ничего другого и быть не может.

Нечто подобное происходило в те давние годы и с несчастным Петером, но Хельга тогда не обращала на это внимания, потому что Катрин была всего лишь неопытным щенком. Хельга не думала, что история повторится, но именно это и произошло.

Ради этого типа, который, в сущности, ее ни во что не ставит, который дает о себе знать лишь от случая к случаю, которому не пришло в голову ничего лучшего, чем прислать к Рождеству пакет с продуктами… Сыр! Просто смешно! И ради такого человека Катрин бездумно пожертвовала их совместным отдыхом.

«Это выше моего понимания, – твердила себе Хельга, – просто непостижимо, право! Можно было бы это понять, – думала она, – если бы Катрин весь свой отпуск решила провести с Жан-Полем. Одобрила бы Хельга и намерение Катрин проводить с ним выходные дни один-два раза в месяц. Но, увы, это невозможно, он ведь ко всему прочему еще и женат, так что праздничные дни принадлежат, разумеется, дражайшему семейству.

Как только Катрин может мириться со всем этим после того, что пережила в детстве с отцом! Она не стыдится играть роль разрушительницы семьи! Позор!»

Чтобы длинные волосы не мешали смотреть на дорогу, Катрин заправила их за уши. Хельга бросила косой взгляд на профиль дочери, ее выпуклый лоб, нос с маленькой горбинкой, нежный подбородок. «Вот ведь, выглядит совсем невинной, – подумала она, – словно молоденькая девчушка, почти ребенок. Да она и есть ребенок, желающий иметь все, что ему нравится, и не склонный считаться с другими и в чем-либо отказывать себе. Ах, Катрин, Катрин, когда же ты наконец вырастешь?»

Хельга была уверена: придет время, и Катрин поймет, что никто ее не любит так, как любит мать, и ни с кем она не может быть счастливее, чем со своими матерью и дочерью.

– Мы должны быть всегда вместе, мы трое, – произнесла она вслух.

Катрин встрепенулась.

– Что такое, мама? Что ты сказала?

– Ничего особенного, просто мысли вслух.

– Ах, вот что!

– Даниэла, прикрой окно! Сквозит!

– А меня еще мутит, – пожаловалась девочка.

– Сама виновата, – бросила Хельга.

– От этого не легче.

– Мы уже подъезжаем, – утешила девочку Катрин, – ты сможешь выйти из машины.

Вот уже впереди показались первые красивые каркасные дома Винтерберга, крыши и карнизы которых были припудрены снегом. Катрин бросила взгляд на часы приборной доски автомобиля. Ехать пришлось дольше, чем обычно, – почти три часа.

На обратном пути, под Леннештадтом, снег снова сменился дождем, но, когда в районе Ольпе она выехала на автомагистраль, уже только слабо моросило. Катрин оставила Кёльн по левую руку и поехала прямо в Дюссельдорф.

Мать и дочь были почти забыты: она знала, что обе отлично устроены в пансионате. Сердце Катрин радовалось предстоящему неожиданному свиданию с Жан-Полем. Она не строила догадок о том, какую важную новость он для нее приготовил, предполагая, что это было лишь предлогом, чтобы вернее заманить ее на свидание. Катрин была счастлива.

Припарковывая машину на большой стоянке возле своего жилого квартала, она заметила, что дождь снова усилился.

Зонта у нее с собой не было. С минуту Катрин думала, не стоит ли переждать, пока дождь утихнет, но терпения на это не хватило. Она натянула на себя красно-белую вязаную шапочку, как раз под цвет пуловера, и спрятала под нее, насколько возможно, свои длинные волосы. Катрин знала, что это недостаточная защита от сырости, но все же так было лучше. Высоко подняв воротник своей кожаной куртки, держа чемоданчик в руке, а сумку под мышкой, она понеслась через стоянку к задним воротам жилого комплекса. Лифт был занят, и, не дожидаясь его, она побежала на восьмой этаж по лестнице.

Катрин как раз собиралась сунуть ключ в замок своей квартиры, когда услышала, что за спиной остановился лифт. Невольно обернувшись, она увидела Жан-Поля. В синтетической куртке, непромокаемой шляпе и сапогах он выглядел элегантным, уверенным в себе, оснащенным против любой непогоды. В руке он нес свой неизменный чемодан-рюкзак.

Катрин подлетела к нему.

– Как замечательно, что ты уже здесь!

Он обхватил ее, прижал к себе, но тут же отпустил.

– Я здесь уже давно. Больше часа.

– О, – сказала она огорченно, – прости.

– Да перестань ты постоянно извиняться, когда вовсе не виновата. Я пока посидел в кафе.

– Ехать было очень страшно.

– Да разве ты ехала? Запыхалась так, словно всю дорогу из Винтерберга бежала.

Она захохотала и сорвала с головы шапчонку.

– Ну уж нет! Пешком только от стоянки машин до дому и по лестнице вверх.

Он просунул пальцы рук в гриву иссиня-черных волос и растрепал их.

– Ох, как я рада, Жан-Поль, что вижу тебя. Ссориться не будем, правда?

– Споры, ma petite, неизбежны при противоположности мнений. Одной доброй воли, чтобы избежать их, недостаточно, даже если обе стороны готовы во имя этого смириться с язвой желудка.

Она схватила его за руку.

– Давай же наконец войдем в квартиру!

– Нет, нет, ma chérie, у меня другие планы.

– Заранее согласна, – с готовностью сказала она, – но разреши мне хотя бы включить отопление.

– Это не понадобится. Мы уезжаем.

Принять этот вариант без вопросов она все же не могла.

– Куда?

– Увидишь, – ответил он, сохраняя таинственность. Хотя Катрин вовсе не улыбалось снова садиться за руль и выезжать в столь противную погоду, она решила не сопротивляться. Опыт научил ее тому, что Жан-Поль всегда настоит на своем, а, с другой стороны, она знала, что его замыслы всегда хороши, и потому не хотела портить настроение ни ему, ни себе. Но легкий вздох ей подавить все же не удалось.

– Ты изнемогаешь от усталости? – спросил он очень участливо. – Так ведь?

– Да ладно, – проговорила она и взяла чемодан. Он отобрал у нее этот груз.

– Разреши понести мне.

– Ах, Жан-Поль, ну что ты, он же не тяжелый.

– Так полагается.

– Ты уверен? А мне кажется, это давно устарело.

– Не следует верить всему тому, о чем пишет «Либерта». Хорошие манеры не устаревают никогда.

Лифт все еще стоял на их этаже: видимо, многие жильцы находились в разъездах. Катрин и Жан-Поль поехали вниз. Она не могла на него наглядеться. Ох, как же он ей нравился с его карими глазами в обрамлении появляющихся при смехе морщинок, с маленькими ухоженными усиками. Она боготворила его так, что сама казалась себе смешной. Но иначе она не могла.

– Я веду себя, как школьница, – произнесла она, посмеиваясь над собственной влюбленностью.

– Люблю школьниц, – заявил он.

– Рада слышать.

– Дай мне ключи от машины! Поведу я.

Это предложение было столь неожиданным, что она опешила.

– Ты что, боишься доверить мне свою машину?

– Да нет же, конечно, нет, – быстро ответила она и вытащила ключи из своей сумочки.

Он взял их.

– Ты где припарковалась?

– Сейчас покажу.

– Ты не ходи со мною, ma petite, стой спокойно и жди, пока я подъеду. Ты и сейчас уже выглядишь, как вылезшая из воды кошка, а если еще раз попадешь под дождь…

– У меня такой плохой вид? – испуганно обронила она.

Он сразу же понял ее беспокойство и заверил:

– Нет, нет, не плохой. Если любишь кошечек, то любишь их и после купания. Но как бы тебе не подхватить maladie.[27] Мы же оба не хотим, чтобы ты слегла.

– Я довольно стойкая, – заметила она. Он не стал обсуждать эту тему.

– Так где стоит твоя машина?

Катрин, как могла, рассказала, куда ему идти, и назвала номер места на стоянке.

Они спустились к выходу. Жан-Поль поставил чемоданы, поцеловал ее, отправляясь к машине, словно прощался. Она смотрела, как он удаляется большими шагами, чем-то напоминающими поступь пантеры. Он шел, высоко подняв прикрытую шляпой голову, будто хлещущий ливень не имеет к нему никакого отношения.

Ей показалось, что время остановилось, но, взглянув на часы, она поняла, что всего-то и прошло две минуты. И тут подъехала ее машина. Не выключая мотора, Жан-Поль выскочил, забрал из ее рук вещи, уложил их в багажник. Катрин, пробежав несколько шагов под дождем, заняла место рядом с водителем. Он сел за руль и бросил шляпу на заднее сиденье. Она сделала то же со своей промокшей насквозь шапкой. Ни слова не говоря, они наклонились друг к другу и поцеловались. Ей никак не хотелось отрывать губы от его рта.

Жан-Поль включил первую скорость, и машина довольно резко дернулась вперед. Катрин вытянула ноги и постаралась расслабиться. Дождь барабанил по крыше, вода ручьями бежала по стеклам.

– Ты встречалась с тем господином из «Берты»? – спросил он.

– Ты ведь мне это запретил, – ответила она. Он бросил на нее быстрый косой взгляд.

– Трудно поверить, что ты меня послушалась.

– Ты прав, – призналась она.

– И что же?

– Это была, как я и говорила, чисто деловая встреча.

Она и не думала рассказывать ему о предложении Клаазена войти в состав гамбургской редакции. Поскольку решила этого предложения не принимать, оно не казалось ей важным. Рассказав же о нем, она могла бы лишь вызвать ярость Жан-Поля, а так он принял ее известие вполне спокойно. Это его свойство было ей уже известно: он мог по поводу одного и того же факта сначала безмерно разволноваться, а потом проявить полное равнодушие. Да, Жан-Поль – сложный человек. Иногда ей казалось, что быть с ним рядом это все равно, что бежать по минному полю.

– Когда-нибудь, – добавила Катрин, пользуясь его спокойным настроением, – мне придется снова побывать в Гамбурге. Но пока срок еще не назначен.

Он на это ничего не ответил, внимательно следя за дорогой, пока они не выехали за черту города и предместий. Когда они доехали до шоссе 138, ведущего на Дуисбург, дождь стал утихать, и Жан-Поль откинулся на спинку сиденья.

– Ты ни о чем не спрашиваешь, – констатировал он.

– Интересно бы узнать, куда ты меня везешь?

– В Гёттерсвиккерхамм.

Она повторила это название.

– Никогда не слышала такого. Звучит экзотически.

– Вообще-то, – заметил он, – я ждал другого вопроса.

Она не знала, что сказать на это.

– Разве тебя не интересует та важная новость, о которой я упоминал?

– Ах, да! О чем-то таком ты сказал по телефону.

– Мне кажется, о том, что есть новость, я сказал более чем ясно.

– Наверное, я не расслышала. Для меня самым важным было то, что ты хочешь со мною встретиться.

– Есть важные новости.

– Надеюсь, ничего дурного?

– Пессимисточка ты моя, – произнес он и ласково потрепал ее по колену.

– Прошу тебя, не обрекай меня на пытку!

– Значит, все же любопытно?

– Еще как!

Он увеличил скорость, чтобы обогнать медленно ползущий грузовик, и, только сделав это, объявил:

– Я собираюсь разводиться с женой. Катрин буквально подскочила на сиденье.

– Что? – вскрикнула она, не веря ушам своим.

– Ты поняла меня совершенно правильно, ma petite. Мои отношения с тобой в том виде, как они развиваются сейчас, стали мне невыносимы. Мне совершенно недостаточно видеть тебя от случая к случаю, а потом отпускать на все четыре стороны. – Он искоса взглянул на Катрин, с явным нетерпением ожидая ответа.

Но прошло еще некоторое время, прежде чем до ее сознания полностью дошел смысл его слов.

– Надеюсь, ты не хочешь сказать, что собираешься разводиться из-за меня?

– Хочу сказать именно это. Так оно и есть.

– Нет, ты не можешь этого сделать, Жан-Поль! Это было бы ужасно!

– Значит, тебе достаточно редких встреч, да к тому же еще и тщательно скрываемых?

– Не о том речь. Разумеется, мне было бы приятнее, если бы я всегда знала, где ты находишься, и могла тебе позвонить или написать. Было бы чудесно, если бы мы могли подольше бывать вдвоем. Но ведь, если постараться, этого можно добиться и при нынешнем положении вещей. Я часто об этом думала.

– Но ты никогда не жаловалась.

– Неужели ты ожидал от меня чего-нибудь подобного? Ведь не ожидал, правда? Но как бы то ни было, я никогда, ни при каких обстоятельствах не хотела, чтобы ты подавал на развод.

– Это совершенно неестественно, ma chérie.

– Неестественно, что я не хочу разрушать твою семью? Неужели ты так плохо меня знаешь, Жан-Поль? Если бы мне пришлось чувствовать себя виноватой, жизнь стала бы мне не мила.

– Ты просто toguee.[28]

– Что бы это ни значило, я не такова. Он засмеялся.

– И все-таки ты сумасшедшая. Самую малость. И именно поэтому я тебя люблю.

Она повернулась к нему, схватила его за руку.

– Прошу тебя, Жан-Поль, очень прошу! Не разводись! Из-за меня тебе нет необходимости разводиться.

– Значит, выходить за меня ты не хочешь?

Она никогда, даже в мыслях, не взвешивала такую возможность.

– Я не могу выйти замуж за человека, который из-за меня пошел на развод с женой.

– Но ведь именно так поступают тысячи женщин.

– Хоть миллионы. Я не могу.

– А почему не можешь, chérie? Может, хоть объяснишь?

– Потому что слишком хорошо помню, как еще ребенком страдала из-за развода родителей…

– Но у меня детей нет.

– …И как страдала моя мать.

– Вот это, кажется, уже ближе к делу. Ты не хочешь портить жизнь маме, n'est-ce pas?

– Она бы никогда в жизни меня не поняла.

– А разве тебе не известно, что женщине вообще на роду написано когда-нибудь покидать родителей…

– Прекрати! – закричала она. – Я уже поняла, что для тебя все средства хороши, лишь бы помучить меня!

– А я-то думал, ты будешь в восторге от перспективы стать моей женой.

– Как ты можешь говорить такое? Еще даже не начав бракоразводный процесс!

– Значит, тебе все-таки хочется этого, n'est-ce pas? Даже, кажется, чем быстрее, тем лучше, так?

– Неправда. Ты искажаешь смысл моих слов. – Катрин глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. – Я всего лишь имею в виду, что женатый мужчина не имеет права делать предложение другой женщине. Это просто ни в какие ворота не лезет. Не говоря уже о том, что не имеет никакого юридического значения.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Женатый мужчина может наобещать брачные узы уйме женщин. С юридической точки зрения, он себя этим никак не связывает, так как уже женат.

– А! Я совсем забыл, что твоя «Берта» имеет рубрику «Твое исконное право» или что-то в этом роде.

– Ты просто отвратителен.

– Если ты, как мы сейчас установили, не хочешь выходить за меня, то мне придется искать другую женщину. Для холостяцкой жизни я не гожусь.

– Это понятно. Тебе нужна жена, которая содержит в порядке твое белье, сидит дома и ждет тебя, а ты в это время шатаешься по всему свету.

Он рассмеялся.

– Ты становишься довольно-таки дерзкой на язык, моя маленькая. – Разговор его явно забавлял.

– Я лишь говорю тебе правду.

– Но я смотрю на наш будущий брак совсем иначе. Ты, как моя жена, повсюду меня сопровождаешь. Делаешь записи, излагаешь на бумаге свои наблюдения, переписываешь начисто мои работы. Тебя это не привлекает?

Ну, как же, это очень ее привлекало. Совершать ближние и дальние путешествия, причем не в качестве туриста – об этом Катрин всегда мечтала. Иметь право всегда быть с Жан-Полем, узнать его наконец в полной мере, развить и закрепить их взаимоотношения – этого она желала больше, чем чего-либо другого на свете. И все же она ответила на его предложение вполне твердо.

– Нет. Только не такой ценой.

– Упрямица моя маленькая, – нежно сказал он.

– Придется тебе принимать меня такой, какая я есть.

– А я всегда так и делал. Это ты должна признать.

– А вот как раз сейчас ты собрался меня переделать. Ты хочешь меня убедить, что нельзя считать непорядочным желание женщины отнять мужа у другой.

– Но ведь ты этого никогда и не желала, n'est-ce pas?

– Нет. И сейчас не желаю.

– Значит, ты на полном серьезе требуешь, чтобы тебе в угоду я оставался женатым?

На это она долго не находила ответа.

– Это для меня чересчур хитроумно, – проговорила она наконец.

– А я не могу оставаться женатым, даже если бы хотел. Мадам меня покинула.

Это известие так поразило Катрин, что она долго не могла найти ответа.

– Значит, – сказала она после паузы, – ты говорил мне неправду.

– Отчего же? Полную правду. Я разведусь.

– Но вовсе не из-за меня.

– Конечно, нет. Неужели ты думаешь, что малютка вроде тебя способна увести мужа у жены?

– Я давно не малютка, – механически запротестовала она, уже настолько растерявшись, что стала плохо соображать.

– У мадам есть собственный жизненный опыт. Я ведь тебе уже говорил: как француженка, она смотрит на вещи иначе, чем это принято здесь. Она знает, что ни от одного мужчины нельзя ожидать вечной верности. В ее сознании нет обывательских табу.

– Таких, как у моей матери? Ты хочешь это сказать?

Он помедлил с ответом.

– Да, верно, – признал он, – в сущности я имел в виду именно это.

– Ну, моя-то мать здесь совершенно ни при чем. Так почему же от тебя ушла жена?

– Мы поссорились. Пожалуй, я был с ней тоже довольно груб.

– Видимо, такое случается не впервые?

– Нет, раньше не случалось.

Она молчала, не желая больше задавать вопросов, так как считала, что его семейные проблемы ее не касаются. Если бы он хотел с ней поделиться, то, наверное, сделал бы это сам.

Но он безмолвствовал, делая вид, что должен целиком сосредоточиться на дороге. Между тем дождь перестал, и Жан-Поль включал дворники-стеклоочистители только в тех случаях, когда обгоняющие машины окатывали их потоком жидкой грязи.

Миновав Динслакен, он свернул налево, на боковое шоссе, ведущее к берегу Рейна.

– Знаешь, – сказал он, – когда у мужа с женой ослабевает сексуальное влечение друг к другу, то на первый план выступает несходство характеров. Оно проявляется все с большей силой, пока не станет непреодолимым барьером между супругами. Конечно, в течение какого-то времени еще делаются попытки приспособиться друг к другу. Ведь остается общий дом, общие друзья и отношения гостеприимства. Все это невозможно бросить без всякого сожаления.

Она слушала его с удивлением.

– Ты говоришь так, словно обязан мне объяснить, почему не развелся до сих пор.

Он искоса посмотрел на нее.

– Разве?

– Во всяком случае, так мне кажется.

– Может быть, потому, что именно этот вопрос сейчас и встает передо мной: отчего я давным-давно не подумал о разводе?

– Что ж, если я правильно тебя поняла, то и теперь инициатива исходит от твоей жены. Вероятно, ей все же очень приятно – несмотря ни на что – быть мадам Квирин. А что касается несходства характеров, то ты ведь никогда не задерживался дома столь долго, чтобы это становилось ей невыносимым.

Он молчал, сжав свои полные губы под щеточкой усов. Ее вдруг осенило:

– Тут замешан какой-то мужчина? – спросила Катрин очень прямолинейно.

– Ты, однако, жестока, – пробурчал он сквозь стиснутые зубы.

Она быстро положила ладонь на его руку.

– Прости, любимый, я не хотела сделать тебе больно. Меня это, в сущности, вообще не касается. Я только рада, что не виновата в крушении твоего брака. Очень рада и испытываю теперь большое облегчение.

Они проехали Эппингхофен, и вскоре перед ними показались первые дома деревни Гёттерсвиккерхамм.

Постоялый двор располагался в симметричном здании, построенном еще в XVIII веке. Оно возвышалось над прирейнскими лугами, которые на протяжении километра тянулись вниз к великой реке. Во время разлива вешние воды в отдельные дни доходили до нижних строений Гёттерсвиккерхамма. Около ворот постоялого двора можно было видеть медную пластинку, на которой фиксировались уровни наводнений по годам.

Внутри горело лишь несколько ламп: в это время года сюда редко заворачивали гости. Другое дело летом, когда берега Рейна привлекали к себе целые толпы туристов и любителей проводить на природе уик-энд. Сейчас был мертвый сезон. Но в большом каменном камине горел дивный огонь, вероятно, по случаю приезда Жан-Поля Квирина, которого хозяин приветствовал как друга. При этом он испытующе посматривал на Катрин, которой представлен не был, проявляя этакий профессиональный интерес. У нее складывалось впечатление, что она – не первая подруга Жан-Поля, появившаяся здесь.

– Иди-ка наверх, освежись, – заметил Жан-Поль, – а я пока позабочусь об ужине.

Молодой человек, обвязанный зеленым фартуком, принес ключ, взял багаж гостей и, любезно улыбнувшись, пригласил Катрин следовать за ним. Ступени кривой лестницы были стерты посередине, не исключено, что и сюда доходила вода при разливах Рейна. Лестница вела на второй этаж, где молодой человек открыл для Катрин комнату в конце коридора.

Она была неожиданно большая, но, правда, с низким потолком. В центре стояла огромная кровать с балдахином. Стены были оклеены светлыми обоями, а деревянные детали отполированы до блеска. В комнате, как и внизу, был камин, хотя и значительно меньшего размера, чем в гостиной, и в нем тоже пылали дрова. Занавески на маленьких окнах отливали пестрым блеском и выглядели свежевыстиранными.

– Какая красота! – в восторге воскликнула Катрин.

– Это наша княжеская комната, – пояснил молодой человек.

– Здесь и вправду останавливался какой-нибудь князь?

– Говорят, Ян Веллем.[29]

– Курфюрст Дюссельдорфский?

– Утверждают, что он. – Молодой человек распахнул еще одну дверь, за которой располагалась небольшая, но хорошо оборудованная ванная комната. – Но этого здесь в те времена, конечно, не было.

– Ну, разумеется. – Катрин вытащила и подала молодому человеку «на чай» несколько монет из своего портмоне.

Молодой человек поблагодарил, пожелал хорошо провести время, сунул ключ в замок с внутренней стороны и удалился.

Катрин подошла к окну и залюбовалась открывшимся видом: луга, поблескивающий вдали Рейн и покой до самого горизонта. На фоне светло-серого неба выделялась группа стройных тополей.

Вид ей понравился, и она подумала, что у Жан-Поля всегда было хорошее чутье на красивые места. Ей самой никогда бы не пришло в голову именно на Рождество заехать в деревню на Нижнем Рейне.

Но времени на раздумья не оставалось. Катрин еще не знала, когда будет накрыт стол для ужина, но зато очень хорошо помнила, как негодует Жан-Поль при всяких опозданиях. Поэтому быстро открыла чемодан, вытащила платье и повесила его на плечики в ванную комнату. Потом разделась, приняла душ, тщательно вытерла мокрое тело и волосы, натянула свежее белье и надушилась. Выбранное ею платье серого, как антрацит, оттенка, очень просто скроенное, подходило для любых обстоятельств. В сочетании с золотым украшением оно выглядело достаточно элегантным, чтобы показаться в нем даже на званом вечере. Но для сегодняшнего ужина больше подходил лучисто-голубой шелковый платок, который она завязала узлом на шее. Широкий пояс того же цвета подчеркивал изящество ее тонкой талии. Катрин очень тщательно подвела глаза, провела несколько раз миниатюрной щеточкой по ресницам, так что они плавно выгнулись кверху, и подкрасила губы. Потом красиво уложила свою иссиня-черную гриву, чтобы волны волос окаймили ее белое лицо. Как всегда, Катрин не была уверена, что может быть довольна своим видом. Но, во всяком случае, сделала все возможное. Она еще раздумывала, не наложить ли на скулы немного румян, когда в дверь постучали.

– Да? – спросила Катрин, поворачиваясь.

В ответ раздался хрипловатый голос молодого человека:

– Вас просят вниз, барышня. Господин Квирин приглашает к столу.

– Уже иду, – откликнулась она и, схватив сумочку и ключ, вышла из комнаты.

Ее не обидело, что молодой человек назвал ее «барышней». Не мог же он предположить, что она вдова и мать. Впрочем, то, что Жан-Полю она не супруга, было вполне ясно.

Когда Катрин вошла в гостиную, его глаза посветлели, и он поднялся со стула. Стол близ камина был накрыт крестьянской льняной скатертью естественного цвета, на которой красовались такие же салфетки и античного вида тарелки и бокалы. Жан-Поль обошел вокруг стола и выдвинул стул, помогая усесться Катрин.

Она подняла на него глаза.

– Я ужасно торопилась.

Он наклонился и тихо пророкотал ей в ухо:

– Ты изумительно хороша, ma chérie.

Катрин не смогла удержаться от искушения спросить:

– Не очень бледна?

Он занял место за столом напротив нее.

– Пытаешься кокетничать?

– Да что ты, нет, я действительно хочу знать, не бледна ли.

– Цвет лица ровный, безупречный. Чего же тебе еще желать?

– Хочется быть чуть-чуть порозовее.

– Румянец появится сам собой, как только ты немного выпьешь.

Глядя ей в глаза, он приподнял свой бокал. Катрин приняла приглашение и подняла полную рюмку, стоявшую рядом с ее тарелкой, но не выпила, а только пригубила светлую жидкость, отдававшую можжевельником.

– Что за вино?

– Женевская.

– Водка? Даже не знаю… Я с самого завтрака ничего не ела.

– Это не имеет значения. Вести машину не придется. А вообще эта водка не простая, а пшеничная.

Жан-Поль выпил за ее здоровье, и она тоже сделала маленький глоток. Хозяин поставил на стол пузатую супницу, из которой поднялся столб пара, когда с нее сняли крышку. Жан-Поль сразу же разлил по тарелкам густой суп из моллюсков, пахнувший луком, чесноком и вином. Вкус был замечательный, оба съели по тарелке и налили еще. Когда супницу унесли, Катрин выпила свою порцию женевской.

Жан-Поль заказал еще бутылку французского красного вина. На закуску к нему подали тушеную, блестевшую коричневой глазурью телячью ножку с морковью.

– Вкус жаркого просто фантастический, – похвалила она и прислушалась к состоянию своего желудка, который, к ее удивлению, кажется, не имел никаких возражений против столь сытной пищи.

– У них тут собственная бойня, – пояснил Жан-Поль.

– Это заметно.

– Как только мы поженимся…

Она не дала ему закончить:

– Не будем больше об этом.

– Если тебе не хочется, не будем.

– Да, именно так.

– Кстати, я кое-что заметил. Ты говоришь, что такая стройная оттого, что не можешь много есть. Но когда ты со мной, аппетит у тебя отменный.

Катрин чуть подумала.

– Да, ты прав, – улыбнулась она. – Ты на меня действуешь так, что мой тонус сразу поднимается.

Они хотели отказаться от десерта, но все же поддались уговорам хозяина хотя бы попробовать печеных яблок с начинкой из смородинового желе, и оба съели свои порции целиком. Катрин с удовольствием даже облизала бы тарелку, если бы это было прилично. Чувствовала она себя так, что лучше некуда.

– Еще бутылочку распечатаем? – предложил он. – Можно здесь или наверху. Или лучше кофе?

– Как хочешь, только давай еще немного посидим. Здесь так уютно! – Она подбирала момент, чтобы рассказать ему о своей жизни с мужем. И ей показалось, что именно теперь, в этой размягчающей обстановке, случай представится. Только трудно было найти нужные слова.

Хозяин принес еще бутылку красного, откупорил ее, плеснул чуточку в бокал Жан-Полю на пробу, а затем, получив одобрение, наполнил оба бокала.

Жан-Поль поднял свой бокал.

– A votre santé![30]

Она последовала его примеру.

– За твое счастье! – Потом проговорила, глядя ему в глаза: – Брак – это самое повседневное, что есть в нашей жизни, не так ли? Удивительно, что, несмотря на это, большинство мужчин не могут нормально справляться с проблемами семьи.

– Откуда тебе знать об этом?

– Как-никак, я была замужем.

Жан-Поль отмахнулся.

– Ах, это были всего лишь детские годы.

– Для меня это было куда как серьезно.

– И долго эти забавы продолжались?

– Хоть и не очень долго, но все же больше года. Сейчас с трудом могу себе это представить, но тогда я очень любила Петера. Я…

– Твоя первая любовь? – прервал он ее.

– Да. Я…

– Первая любовь всегда горько-сладкая, – объявил он. – В большинстве случаев она прекрасна лишь в воспоминаниях. А тебе известно, что я женат уже вторично?

– Нет, – ошеломленно проговорила она.

– Первый брак прошел целиком в атмосфере грома и молнии. Великая страсть, сумасшедшая ревность, дикие скандалы и примирения. После них мы оба чувствовали себя совершенно измученными. Я думал, что раз и навсегда излечился от желания завести семью. Но Эльза была вроде бы совсем не такой, как моя первая жена. Умна, по-женски галантна, сдержанна. Никогда бы не подумал, что в один прекрасный день она меня бросит. – Он скривил смешную гримасу. – Ну, что же, я этому рад.

Катрин предприняла еще одну попытку выложить ему свою историю:

– Когда человека отнимает смерть, думаю, это гораздо хуже.

– Нет, – возразил он, – это судьба. В этом случае, по крайней мере, нет оснований упрекать себя в недостатке доброжелательности и в легкомыслии.

– В моем случае…

Полностью погруженный в собственные проблемы, он не дал ей договорить:

– Именно поэтому меня так задело твое предположение, что здесь замешан мужчина. Чем больше я об этом думаю, тем более вероятным мне это представляется.

Катрин поняла, что, во всяком случае, сегодня, ей не удастся заинтересовать его своим прошлым. Ей стало ясно, что он хоть и обладает многими хорошими, даже чарующими свойствами, но внимательно слушать собеседника не умеет. Ей уже были известны бесконечные истории из его детства и юности, знала она и о его путешествиях и переживаниях. А что знал о ней он? Он составил себе представление о ней только по внешности. Для него она была petite fille – маленькая девочка, которая ему поклоняется и виснет у него на шее. Видимо, ему было совсем ни к чему знать о ней больше, проникать в ее душу. Это так обременительно! И если бы она, Катрин, попыталась выйти из той роли, в которой он хотел ее видеть, то это значило бы пойти на риск потерять его.

Поэтому Катрин посмотрела на него внимательно и участливо и произнесла, поощряя его к дальнейшему рассказу:

– Вот как?

– Она не та женщина, которая реагирует на события эмоционально, убегает в приступе ярости или раздражения. Да и куда бежать? Она бы не делала шагов к разводу, если бы не имела в запасе кого-то еще.

– Ты имеешь в виду – любовника? Но ведь его можно иметь, не отказываясь от существующих супружеских отношений, разве не так?

– Ты рассуждаешь правильно! – сказал он с признательностью. – Это должен быть такой человек, которому мало быть любовником, который хочет, в свою очередь, ради нее развестись со своей половиной.

– Но он вовсе не обязательно женат, – вставила она.

– Скорее всего женат. Новый брак, видимо, представляется ей способом существенного улучшения условий жизни. Мне видится человек, который, наверное, имеет большой авторитет и успех в обществе, который в финансовом смысле стоит выше меня. А подобные типы встречаются очень, очень редко. Эту дичь просто так, по случаю, не заполучишь, если охотишься, надеясь только на удачу.

Катрин показалось очень странным, что он считает свою жену столь расчетливой, но она ничего не сказала.

– Это всего лишь предположения, – заметила она. – Или у твоих фантазий есть какие-то основания?

– Доказательства, что она меня водит за нос? Нет. А то бы я давно отучил ее от таких манер.

– Нет, я имею в виду доказательства того, что такой богатый, влиятельный человек вообще существует и что она его знает. Ты когда-нибудь перебирал ваших знакомых, имея в виду такого человека?

– Среди моих друзей таких нет, это точно. Ни один из них не глуп настолько, чтобы прельститься Эльзой.

Эта оценка показалась ей очень странной, Катрин просто не знала, что тут сказать.

– Я уже подумывал о том, чтобы нанять частного детектива для слежки за ней, – признался он со смехом. – Но что толку? Давай лучше порадуемся вместе, что избавились от нее.

– Мне кажется, что тебе это вовсе не так уж приятно.

– Ты заблуждаешься! – резко возразил он. – Я счастлив, что снова свободен. Впрочем, мне было бы, конечно, приятнее, если бы первый шаг к разрыву сделал я. Но решающего значения это не имеет. За этим желанием нет ничего, кроме примитивного мужского тщеславия.

Она протянула руку и коснулась его ладони.

– Не пытайся казаться хуже, чем ты есть на самом деле. Женщинам тоже больно, когда их бросают.

Он поцеловал кончики ее пальцев.

– Ну, не знаю. Им больно даже в том случае, когда они сами не желают бросающего их мужчину? Я уверен, что женщины хитрее… гораздо более ловкие, чем мы. – Он отпустил ее пальцы. – Еще по рюмке коньяка?

– Нет, спасибо, Жан-Поль. Я, право, не в состоянии. Уже и сейчас меня клонит ко сну.

– Тогда иди наверх, – решил он. – Я тоже скоро поднимусь.

Катрин встала из-за стола, поцеловала его в висок, пожелала хозяину доброй ночи и вышла из гостиной. Мрачная лестничная клетка казалась теперь очень холодной, и она поторопилась добраться до места.

Комната опять встретила ее очень приветливо. Камин еще теплился: видимо, кто-то подложил в него поленьев, пока они ужинали. Одеяло на постели было откинуто.

Катрин сняла макияж, почистила зубы, натянула свою черную шелковую рубашку и легла на мягкую перину. Видимо, тот, кто следил за камином, положил и горячий кирпич в ноги. Катрин растянулась на постели, с удовольствием вытянув руки и ноги, затем легла на спину, подложила руки под голову, стараясь побороть сон. Но это ей не удалось. Да и в конце концов должна же она хоть когда-нибудь дать себе отдых.

Даже позднее, когда почувствовала нежные прикосновения рук Жан-Поля, всего его тела, когда отвечала на его поцелуи, она не вполне проснулась, принимая все происходящее как бы в чудесном забытьи.

На следующее утро они долго лежали в постели, снова и снова предаваясь любви. Теперь уже в состоянии полного бодрствования и обострения всех чувств. Завтрак они попросили принести наверх в комнату.

Потом вышли на прогулку вдоль Рейна. Облака висели совсем низко, но дождь уже не лил. Вместо этого по лугам и по зеркалу реки гулял ледяной восточный ветер. Дорога под их ногами хрустела, когда они брели, держась за руки.

– Мне бы хотелось только одного, – начала она разговор.

– Да? – внимательно спросил он.

– Не выходить за тебя замуж.

– Это, однако, весьма негативное желание.

– Подожди же, я тебе объясню!

– Выкладывай!

– И чтобы наши встречи не были такими короткими.

– Я ведь использую каждую возможность, чтобы пригласить тебя.

– Да, знаю. Я и не упрекаю тебя. Только вот моей матери трудно с этим смириться.

– Ты ведешь себя с ней слишком уж деликатно.

– Я ей очень многим обязана, а, кроме того, она – мой шеф в нашем семейном предприятии. Если бы я работала в другом месте, то не могла бы вот так – день здесь, день там, але-гоп, вскочила и полетела.

– Это верно, – признал Жан-Поль.

– Вот видишь! Я уверена, что у тебя есть календарь-памятка, что ты планируешь все свои лекции, поездки, переговоры с издателями надолго вперед. Почему бы тебе не включить в этот календарь и меня?

– Потому что счастье планированию не поддается.

– Конечно, нет.

Они остановились и стали целоваться под свистящим ветром.

– Но все же, о наших встречах. Мне не по душе всегда бежать к тебе наспех, чувствуя, что наношу ущерб семье.

– Скоро все изменится, – пообещал он. – Скоро я буду свободен, и…

– Мне не так важно это «скоро», как важно «сейчас», – прервала Катрин.

– Но если я буду планировать встречи с тобой надолго вперед, нам придется реже видеться.

– Пусть так.

– Ты это всерьез?

– Да. Я не хочу, встречаясь с тобой, каждый раз наносить обиду и матери, и дочери.

– Но ты – взрослый человек…

– Без сомнения. Но я не свободна от семьи, словно я замужем.

Этот аргумент она приводила и раньше, но, кажется, впервые он произвел впечатление.

– Ну, что же, давай посмотрим, – произнес Жан-Поль, расстегнул свою подбитую красивой подкладкой куртку и, вытащив из нагрудного кармана пиджака записную книжку, полистал ее. – Как насчет вечера в канун Нового года? Я его отмечаю в Париже.

– Ты прекрасно понимаешь, что это невозможно. Не могу же я оставить мать и дочь в Винтерберге на произвол судьбы.

– Жаль! Там будет такой новогодний вечер в отеле «Риц»…

– Тебе бы только меня позлить, Жан-Поль. Прекрати! До сих пор ты еще ни разу не приглашал меня на подобные торжества…

– Но положение теперь изменилось.

– Не настолько, как ты это представляешь. Ты все еще женат, а я остаюсь не более чем твоей любовницей.

Он перелистал еще несколько страничек.

– Я мог бы тебя представить как будущую жену.

– Весьма безвкусный вариант.

– Ну, а как насчет уик-энда в середине января?

– В выходные, – напомнила она, – ты всегда занят.

– Теперь буду свободен. Я поеду в Рим. Лучше всего тебе появиться в пятницу вечером – это одиннадцатого. Взяла бы такси до отеля «Рафаэль». Это совсем рядом с Пьяцца Навона. Не могу обещать, что буду уже там, но забронирую для тебя номер.

Она одарила его радостной улыбкой.

– Ты это серьезно?

– Совершенно серьезно.

– Ах, Жан-Поль, это было бы просто чудесно! У меня достаточно времени, чтобы подготовить мать, да и против моего отъезда на выходные она возражать не могла бы.

Он засунул записную книжку обратно в карман, застегнул куртку и взял ее под руку.

– Почему ты говоришь в сослагательном наклонении – «было бы», «не могла бы»?

Она подстроилась под его шаг, чтобы идти в ногу.

– Разве? А я и не заметила. Наверное, потому, что еще не могу этому полностью поверить.

– Ах ты, зверюшка недоверчивая!

– Если страдания вообще когда-нибудь и кого-нибудь учат, то прежде всего меня.

– Однако от этой поездки особенно многого ждать не приходится.

– Что ты имеешь в виду? Опять будешь носиться с одного совещания на другое, а я останусь в одиночестве?

– Нет, ma petite. Дела у меня там только в пятницу, а после этого я вообще-то собирался лететь домой.

– Значит, мог бы прилететь и в Дюссельдорф?

– Ты бы предпочла такой вариант?

Катрин задумалась. Встреча в Дюссельдорфе была ей удобнее, да и обошлась бы дешевле.

– Нет, Жан-Поль, – решила она. – Рим, конечно, намного интереснее. Рим зимой – это чудесно. Только почему ты сказал, что от этой встречи многого ждать не приходится?

– Разве я так сказал? Уж и не знаю, почему. Ах да, я имел в виду не Рим, а твою мать. Когда мы с тобой договариваемся экспромтом, неожиданно, она приходит в бешенство. Или я ошибаюсь?

Катрин предпочла на этот вопрос не отвечать.

– Однако при этом, – продолжал он, – у нее остается не очень-то много времени и возможностей, чтобы излить свой гнев. А если ты уже сейчас предупредишь ее, что мы встречаемся через три недели, то она будет дуться все это время.

– Плохо же ты знаешь мою мать.

– Верно, вообще не знаю.

– Она вовсе не такая. Право, не такая.

– Тем лучше для тебя.

В Винтерберге снег шел так сильно, что о прогулках на лыжах или катании на санях нечего было и думать. Хельга Гросманн и ее внучка могли решиться только на короткую прогулку. Снег быстро засыпал их пальто и шапки, мокрые лица становились холодными как лед, и приходилось срочно искать убежища в ближайшем кафе.

– До чего же тут противно, – ворчала Даниэла, надувая губы.

– Лучше радуйся! Вот выглянет солнышко, тогда снегу хватит и для лыж, и для санок.

– Была бы здесь мама, мы могли бы хоть в скат поиграть.

– Ну, уж игр здесь достаточно. Сбегай к стойке буфета, закажи нам обеим по хорошему пирожному.

Даниэла сбросила свое пальтишко.

– Какие заказать?

Хельга Гросманн повесила пальто на ближнюю вешалку.

– Выбор я предоставляю тебе.

Кафе было забито до отказа, они с трудом нашли свободный столик. Хельга заказала кофе, чашку шоколада и сигареты. Она давно уже не курила, но сегодня ей захотелось разок затянуться. Когда совсем загнанная, через силу улыбающаяся официантка принесла напитки, Хельга закурила и отдала ей чек на пирожные.

– Ты разве куришь? – спросила очень удивленная Даниэла.

Хельга пожала плечами.

– Мы, в конце концов, в отпуске.

– Значит, здесь можно делать все, что хочется?

Хельга улыбнулась внучке.

– Да, пожалуй, почти все.

– Тогда я не хочу этого идиотского какао. Лучше выпью колы.

– Получишь и колу. Но выпей сначала шоколаду, чтобы согреться.

– Я заказала нам два шварцвальдских вишневых пирожных.

– Очень хорошо, – заметила Хельга, пуская дым через нос.

– Ты ведь сердишься на маму? Или нет?

– Нет. Сержусь на себя.

– Почему?

– Надо было сказать ей, чтобы она нам позвонила. А то мы даже не знаем, где она теперь носится.

– А если бы и знали, какая нам от этого польза?

Официантка со стуком брякнула тарелки с пирожными на их стол.

– Мне, пожалуйста, стакан колы, – быстро заказала Даниэла.

Официантка вопросительно посмотрела на Хельгу Гросманн.

– Да, принесите, пожалуйста, – подтвердила бабушка.

– Вот я и говорю, – продолжала Даниэла, откусывая кусок от пирожного, – пользы нам не было бы никакой.

– Я бы хоть не беспокоилась. Даниэла засмеялась.

– Ты говоришь так, словно она участвует в экспедиции на Северный полюс. А она-то всего-навсего, шастает с этим своим хахалем.

– Это тоже достаточно опасно.

– Глупо она поступила, конечно, – прошамкала Даниэла с полным ртом, – но опасного-то в этом ничего нет.

– Кто может за это поручиться?

Даниэла посмотрела на нее широко раскрытыми глазами.

– Ты это серьезно?

– Да, дорогая. Мужчины всегда опасны.

– Чем же?

– Они лгут нам, обманывают.

– Все мужчины?

– Большинство. С ними всегда надо быть настороже.

– Тогда я рада, что нисколько не интересуюсь мужчинами, да и мальчишками тоже. Они все кажутся мне какими-то глупыми.

– Так оно и есть, дорогая.

– Не могу понять, почему мамуля не осталась с нами в Винтерберге. Ну да, привезти-то она нас привезла, но потом сразу же и удрала. А нам всем вместе было бы гораздо веселее.

– Да. Конечно.

– Ты думаешь, этот хахаль для нее что-то значит?

– Не знаю.

– Что вообще может значить мужчина в жизни женщины? Бывает, что мужчина женщину губит, но ведь это случается не так уж часто.

– Он может сделать ей ребенка.

– Даже если она этого не хочет?

– Если она не побережется.

– Ага. Теперь понимаю. Так у Тилли появилась маленькая Ева. Правильно? Или я что-то путаю?

Хельга придавила окурок сигареты, гася его, а потом сразу же закурила новую.

– Возможно, ты и права.

– Ты не будешь есть свое пирожное? – осведомилась Даниэла.

– Потом.

– А можно мне его съесть? Я имею в виду, что тебе ведь все равно приходится следить за своей фигурой.

Хельга невольно усмехнулась беззастенчивости ребенка.

– Съешь, дорогая.

– Спасибо, бабуленька.

Даниэла пододвинула к себе тарелку с толстым сливочным пирожным. Но по мере того как его осматривала, лицо ее принимало все более скептическое выражение. Наконец она протянула:

– Думаю, тут для меня слишком много. Лучше я пойду и возьму в буфете еще кусочек самбука. Можно?

– Не возражаю.

Хельга смотрела, как девочка направляется к буфету, наблюдала за ее проворными, чуть угловатыми движениями, за похожими на мальчишечьи черными вихрами, которые словно подпрыгивали на ее голове, за узкими бедрами в лыжных брюках, за уже почти взрослыми плечами в красном зимнем свитере. Хельга. чувствовала, что сердце ее наполнено любовью к внучке.

Малышка выглядела такой довольной, такой уверенной в себе и такой чистой в ее детской сущности. Хельга подумала: «А ведь Катрин была в этом возрасте совсем другой – скромной, задумчивой, робкой. Но точно так же, как Даниэла, еще не затронутой всем этим свинством сексуальности».

Придется ли пережить с внучкой то же, что с дочерью? Трудные годы полового созревания. Первые безрассудные влюбленности. Боль разочарований, когда они рушатся…

«Храни меня от этого, Боже!» – подумала Хельга, но сразу же поняла, что этот молитвенный порыв едва ли будет услышан Всевышним.

Жан-Поль настоял на том, чтобы Катрин, высадив его у аэропорта, сразу же ехала дальше.

– Я же знаю, тебе не терпится попасть в этот проклятый Винтерберг.

– Это неправда, – запротестовала она. – Я охотно еще побуду с тобой.

– Мне бы это доставило только беспокойство. Прошу тебя, не выходи из машины, поезжай.

– А если твой самолет опоздает с вылетом? Или рейс вообще отменят?

– Я не маленький, не растеряюсь.

Катрин остановила машину. Жан-Поль наклонился, поцеловал ее и схватил за руку, чтобы не вздумала открывать дверцу со своей стороны.

– Делай, как я сказал! Ну, пока! До встречи в Риме, ma chérie!

Он вышел из машины, потянул с заднего сиденья свой чемодан-рюкзак, захлопнул дверцу и быстро исчез в потоке людей, устремившихся в зал ожидания.

Как всегда, расставшись с ним, Катрин ощутила некоторое облегчение, которого стыдилась. Быть вместе с ним – чрезвычайно трудно не только физически, но и эмоционально. Оставшись одна, Катрин как бы обретала легкость.

Может быть, именно поэтому у нее не было желания сразу же ехать в Винтерберг. Но признаваться себе в этом не хотелось, и она нашла оправдание в том, что просто погодные условия и плохая видимость не подходят для такой поездки. Во всяком случае, она решила переночевать в Дюссельдорфе.

Приехав туда, Катрин, как всегда, остро ощутила свою изолированность от мира. Она включила все лампы, все приборы отопления, открыла окна, чтобы проветрить квартиру. Через несколько минут воздух посвежел – она закрыла окна и задернула занавески.

Неожиданно потянуло к телефону. Позвонить матери? Нет. Это обязательно вызвало бы вопрос: «Когда же ты, наконец, доберешься до нас?» А Катрин чувствовала, что точно ответить еще не в состоянии. Отца она видела перед самым Рождеством. Если позвонить ему, он может подумать, что она хочет чего-то попросить. Да и что она могла бы сейчас ему рассказать? Что ее друг собирается разводиться? Это вызвало бы ряд вопросов, на которые она ответить еще не может. Катрин перебрала в уме имена своих подруг, но среди них не было ни одной, которую она могла бы обременить своими проблемами. И к тому же, что они могли ей посоветовать? Ничего такого, что не пришло бы в голову ей самой.

Катрин решила расслабиться. Она сняла сапоги, вытащила из чемодана домашние туфли, выключила верхний свет и села в качалку. Она пыталась внести ясность в путаницу своих мыслей.

Разумеется, в том, что Жан-Поль разводится, она не виновата. И все же, вся эта история была ей не по душе. До этого ей никогда не приходилось думать о его супружеских узах, а ему – о ее семье. Когда они бывали вместе, то жили словно в безоблачно-счастливом вакууме. Она была убеждена в своем праве на этот кусочек свободы, даже если матери это доставляло неприятные минуты. Уверена она была и в том, что своими встречами с Жан-Полем нисколько не ущемляет его жену.

Теперь же все переменилось. Конечно, разводился он не из-за нее. В подобное объяснение его шага она не поверила ни на секунду, и с его стороны было нечестно пытаться ей это внушить. Но нельзя было исключить, что Эльза проведала об их встречах и потому решила уйти сама. Уже одно то, что это было возможно, утешало и мучило Катрин.

В ее голове пронеслись строки знакомого стихотворения, кажется, Гёте:

Имела ли она отношение к этому разводу и, если да, то в какой мере, – этого она никогда не узнает. Жан-Поль имел привычку скрывать истину за завесой измышлений и полуправды. Правда, благодаря этому вещи и поступки казались более привлекательными, но вовсе не соответствовали действительности.

С ее стороны, было бы приличнее прекратить с ним всякие отношения, когда она узнала о предстоящем разводе. Это Катрин понимала совершенно отчетливо. Но ситуация складывалась иначе: ей не удавалось вырваться из тисков очарования Жан-Поля и его сбивающих с толку аргументов.

Катрин собралась уже было сесть за пишущую машинку и в длинном письме изложить свою точку зрения на их отношения. Жан-Поль оставил ей номер своего абонентского ящика в Женеве, чтобы она при необходимости могла ему писать. До сих пор она этой возможностью ни разу не воспользовалась, поскольку не была уверена, что письмо не попадет в руки жены. Но теперь это не имело значения.

Однако Катрин так и не смогла заставить себя сесть за машинку, хотя ей казалось, что сделать это следовало бы. Она не хотела сознательно отказываться от предстоящей встречи в Риме, уговаривая себя, что именно там получит возможность обсудить с ним все проблемы с полной откровенностью.

Кроме того, покачивание привело ее в состояние дремоты и легкого головокружения. Мысли стали расплываться и ускользать от нее. Их сменили видения, Катрин заснула.

Снился ей Петер, этот впечатлительный, милый, веселый мальчик, каким он был вначале. Тогда он, родившийся на четыре года раньше, был для нее мужчиной, на которого она смотрела снизу вверх, которому могла довериться.

Теперь же Катрин была гораздо старше, чем он в то время, и смотрела на него другими глазами. Но временами ее все же охватывала тоска по Петеру. Ах, как же она была в него влюблена! Вот был бы он сейчас с ней, в этой маленькой комнате…

Она рывком остановила качалку, положив конец мечтам и раздумьям. Ей вдруг стало ясно, почему она никогда не чувствовала себя здесь уютно: дело в том, что комната обставлена так, как они распланировали с Петером. С ним она была бы здесь счастлива, а без него – это всего лишь пустая оболочка, в, которую Катрин уже не вписывается.

Катрин встала, разделась, приняла душ и натянула на себя ночную рубашку – не ту, легкую, шелковую, которую надевала для Жан-Поля, а весьма солидную, с длинными рукавами, из голубой фланели. Она скользнула в постель и очень быстро заснула.

На следующее утро Катрин без долгих размышлений решила, как быть дальше, – вернуться в Гильден и выполнить работу для журнала «Либерта».

Так она и сделала.

Было приятно хоть раз остаться одной в большой квартире матери, без оглядки на чье-либо присутствие, включая клиентов. Она с энтузиазмом окунулась в атмосферу работы, решая те задачи, которые сама перед собой поставила. Ощущая голод, она наскоро перекусывала, а уставая – ложилась спать.

Через три дня у нее были готовы две статьи, целый ряд рисунков модной одежды, эскизов вышивки и вещей, которые предлагалось вязать крючком и спицами.

Катрин была очень довольна собой. Ею овладело желание послать образцы связанных ею вещей или хотя бы статьи и рисунки прямо Эрнсту Клаазену, приговора которого она ждала с огромным нетерпением. Но потом возобладало более разумное решение. Она адресовала большой пакет на имя госпожи Пёль, которая пока еще занимала свою должность и могла почувствовать себя обиженной, если бы ее обошли. Катрин отправилась на почту, чтобы выслать пакет со своими оригинальными эскизами заказным отправлением.

Дождь прекратился, но стало очень холодно. Катрин колебалась, ехать ли в Винтерберг к матери и дочери сразу же или отправиться в дорогу на следующее утро.

Придя домой, она столкнулась около двери с Тилли, которая вела за руку маленькую Еву. Молодые женщины дружески поздоровались. Евочка, взглянув на Катрин, доверчиво улыбнулась.

– Ну, – спросила ее Катрин, вставляя ключ в замочную скважину, – как ты провела Рождество у бабушки и дедушки?

– Хорошо, – ответила малышка.

– А отчего вы с мамой так быстро вернулись?

– Ой, сейчас расскажу! – пообещала Тилли. – Вот только быстренько уложу Еву, а потом ненадолго заскочу к вам наверх, если не возражаешь.

– Мамы и Даниэлы дома нет.

– Тем лучше. Поболтаем спокойно.

– Отлично.

Тилли, курносая и голубоглазая, с веснушками на лбу и длинными светлыми волосами, все еще выглядела как девочка. Кто не знал, что она – мать маленькой Евы, никогда бы этого не предположил. Скорее, ее можно было принять за няньку. Легкая, быстроногая, она побежала вверх по лестнице, таща за руку ребенка.

Катрин воспользовалась случаем, чтобы убрать квартиру и почистить ванну: ведь за последние три дня она даже пальцем о палец не ударила по дому. Потом поставила на плиту бак с водой, накрыла стол в гостиной, положив рождественские лепешки в миску. Тилли еще не появилась, и Катрин начала паковать чемоданы к поездке. Она как раз покончила с этим, когда раздался звонок в дверь. Катрин открыла и, как и ожидала, увидела Тилли, одетую по-домашнему, похоже, без бюстгальтера, в домашних тапочках.

– Я подумала, – проговорила она, как бы извиняясь, и с легким смущением, – раз твоей мамы нет, то можно прийти и в таком виде.

– Заходи, не стесняйся, меня твой вид не волнует. Я сейчас быстренько приготовлю чай. Вода кипит вовсю.

Сама Катрин была в юбке и пуловере, черные волосы подобраны в пучок на затылке. Тилли вошла в гостиную.

– Не то чтобы я имела что-то против твоей мамы, – сказала она достаточно громко, поскольку Катрин еще не вышла из кухни, – нет, твоя мама вообще-то замечательная.

– Еще бы, – подтвердила Катрин.

– Только чуточку чопорная.

– Да, у нее уж все должно быть с иголочки.

– Я знаю.

Катрин, заварив чай, вошла с чайником в гостиную.

– Сливок нет, вот бери сахар.

Тилли уже сидела за столом.

– Хорошо бы кружочек лимона.

– Посмотри сама, не найдется ли в холодильнике.

Тилли, прикрыв рот рукой, зевнула.

– Да ладно, не так уж и важно.

Катрин подавила спонтанный порыв самой заняться поисками лимона: оснований обслуживать Тилли у нее не было. Она разлила чай и села.

– Ну что? Хорошо было? Рассказывай!

– Было довольно кисло. Не могу сказать, что мои старики не старались быть приветливыми, но именно этого-то я и не выношу. Либо человек тебе по душе, и тогда приветливость возникает сама собой. Либо он тебе ни к чему, и тогда незачем это скрывать.

– Мне кажется, ты должна набраться терпения, Тилли. То, что родители не одобряют твоего образа жизни, они дали тебе понять довольно давно. А теперь стремятся быть приветливыми. Но это, конечно, не всегда удается с первой попытки. Со временем все утрясется.

– Ну что же, будем надеяться. Евочка действительно заслуживает чего-то получше, чем кисло-сладкие дед с бабкой. – Тилли взяла лепешку и, пожевывая, добавила: – Кстати, вот еще одно из качеств твоей мамы, которым я восхищаюсь: она так заботится о Даниэле.

– Почему бы и нет?

Даниэла тоже привязана к ней.

– Но ведь твое замужество она не одобряла? Или я ошибаюсь?

– Без маминой помощи замужества вообще бы не было.

– Вот как? – удивленно переспросила Тилли. – Кстати, лепешки сказочно вкусные.

– Тоже мамина работа.

– Она и вправду одобрила твое замужество?

– Еще бы! Петер был электриком. Ему пришло в голову, что он может открыть собственное дело. Я тоже думаю, что идея была хорошая. Он внезапно получил наследство, понимаешь? – Катрин поднесла к губам чашку чая и сделала глоток.

– И ничего не вышло? – заинтересованно спросила Тилли.

– Да. Финансовое обеспечение было слишком скудным, как это принято изящно определять в кругах специалистов. Наверное, сыграло роль и то, что Петер еще не успел окончить училище и получить аттестат мастера, а потому вынужден был за очень большие деньги кого-то брать в штат, вместо того чтобы все делать самому. На это уходила большая часть доходов, а остальное пожирали проценты за кредит.

– Значит, он пользовался и кредитом?

– Вынужден был. Ты представляешь себе, во что обходится открытие собственного дела?

– Могу только догадываться.

– К тому же ему еще нужен был товар… Да что я тебе рассказываю эту грустную историю… Скучно…

– Вовсе не скучно, – прервала Тилли, – наоборот, я рада, что наконец узнаю, как это случилось.

– Короче говоря, вскоре ему пришлось отказаться от всяких попыток открыть дело. Едва удалось спастись от объявления банкротом. А позднее мне сказали, что это было бы для него благоприятнее, чем то, что случилось в действительности. Да только что мы тогда знали? Мы были совсем детьми. Короче, остался он совсем на мели, а его долг банку составлял пятьдесят тысяч марок.

– А ты была беременна?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Но ведь иначе ты бы за него не пошла?

– Я его очень любила.

– Прости, я не хотела сделать тебе больно.

Катрин посчитала, что в ее рассказе слишком много драматизма, и чуть изменила тон:

– Да, возможно, все дело в том, что я была уж очень влюблена. Мы тогда еще не жили вместе и, по сути, совсем не знали друг друга. Но я считала, что это – самая большая любовь в моей жизни.

– Да, в беременности ли дело или в большой любви – в данном случае особого значения не имеет.

– Ну, конечно, и беременность тоже сыграла свою роль.

– А твоя мать, наверное, страшно разозлилась?

– Точнее сказать, она была шокирована. Как же так? Ее дочь, и вдруг добрачная половая связь. Фу-фу какой позор! Ну в общем, нечто подобное.

– Могу себе представить. В общем, похоже и на моих родителей.

– Петер тогда говорил, что в его отчаянном финансовом положении о женитьбе и думать нечего. Этого я понять не могла. Ведь я готова была сесть на хлеб и воду, только бы быть с ним вместе. А жить – хоть в шалаше! Я это не просто говорила, я именно так и думала. Совершенно искренне. В те дни я очень много плакала.

– А аборта ты боялась?

– Я о нем и не думала. Мыслей о ребенке у меня вообще не было. Мне был важен только Петер.

– А твоя мать?

– Она настаивала на том, чтобы все привести в порядок, потому что мы, молодые, жили в хаосе. Она говорила с нами обоими, читала нам нотации. Поясняла Петеру, что брак со мной никогда не будет для него обременителен. Я ведь уже работала в лавке и получала свою зарплату, а нам обоим предоставлялась возможность бесплатно жить в ее доме.

– И вы все-таки поженились? – спросила Тилли, продолжая грызть лепешки.

– Да. Но, конечно, без всяких торжеств – очень просто. Пошли в загс и сказали «да», а мама приготовила нам кое-что вкусное…

– А что именно? – поинтересовалась Тилли.

– Сейчас вспомню… Да, язык в соусе из мадеры. Это было любимое блюдо Петера.

– А потом, значит, вы жили все вместе вполне мирно в этой вот квартире? Так?

– Ну, чтобы совсем мирно, этого не скажешь. Бывали и конфликты. – Катрин вспомнила о тревогах Петера, его раздражительности, депрессиях. Но говорить об этом не хотелось. – Но мама действительно делала все возможное, чтобы сохранить мир, – продолжала Катрин. – Я была счастлива, что он со мною, что у нас будет ребенок. А Петер после банкротства очень скоро нашел себе работу.

– Вот только, наверное, потребовалось бы еще немало лет, чтобы расплатиться с долгами, – вставила Тилли.

– О, с этим-то мы бы справились. На себя мы почти ничего не тратили, а для Даниэлы использовали мои старые детские вещи. Мама, к счастью, их сохранила.

– Что же тогда не получилось? – спросила Тилли. Катрин помедлила. Она была близка к тому, чтобы довериться подруге. Но правда так и осталась невысказанной.

– Не получилось? – повторила она. – Я бы сказала иначе. Петер погиб. Он попал в автомобильную катастрофу. В Кёльне. Да, погиб на месте.

– Это все же лучше, чем остаться калекой, – хладнокровно прокомментировала Тилли.

Катрин была рада, что продолжает придерживаться версии, которую в нее, словно гвоздь в стену, вбила мать. Правды не узнал никто. Было исчезновение Петера, растущий страх за него, потом известие из полиции о его смерти. Он покончил с собой в одном кёльнском отеле. Снотворное. До сих пор она не могла понять, зачем и отчего. Ведь все уже шло отлично.

Тилли собралась было схватить еще одну лепешку, но опустила руку.

– Ты так побледнела, – произнесла она. – Неужели эта старая история все еще так сильно тебя волнует?

Катрин сглотнула слюну.

– Это случилось в годовщину нашей свадьбы. Мы поженились ровно за год до этого.

Тилли наклонилась к ней.

– Ах, бедняга! Но, с другой стороны, ты хотя бы побывала замужем, чего я не могу сказать о себе.

– Разве это так важно?

– Ой, ну конечно! Очень важно! Если бы Ганс-Георг женился на мне, я сейчас была бы совсем в другом положении. Даже не говоря о материальной стороне… У меня не было бы столкновений с родителями, Евочка носила бы фамилию отца, а я не казалась бы себе самой такой несчастной. Я ему слишком доверяла, иначе ничего бы такого не случилось. Могу тебе только посоветовать, Катрин: никогда не связывайся с женатым.

– Тут ты, видимо, права.

– А тот, который все время присылает тебе пестрые открытки, что у тебя с ним?

– Да! Ты ничуть не любопытна!

– Я только одно спрошу: Жан-Поль Квирин, верно? Он ведь женат?

– Да, – призналась Катрин, – но это никогда ничему не мешало. Вот разве только мы не могли встречаться в выходные.

– Не могли? – переспросила внимательно слушавшая Тилли. – А теперь что-то изменилось?

– Да. – Как бы пересиливая себя, Катрин добавила: – Теперь он собирается разводиться.

– Из-за тебя?

– Нет-нет. Правда, нет. Я тут ни при чем.

Тилли откинулась на спинку стула.

– Ну это все-таки кое-что.

– Что ты имеешь в виду?

– Не очень-то сходи с ума от веры в то, что он говорит.

– Я и не думаю.

– Я это знаю по собственному опыту. То скажет: «Я развожусь», а в следующий раз: «Мне жаль, но я не могу причинить жене такое зло». А потом снова: «Конечно, сдержу слово, коли обещал». Просто с ума сойти. Я счастлива, что с этим покончено. Сегодня я его уже не приму, даже если на четвереньках приползет. И знаешь, что меня сердило больше всего? У них ведь и детей-то нет.

– У Жан-Поля тоже нет.

– От этого ничего не меняется. Ты всегда должна быть готова ко всяким фокусам.

– Ну, я так не думаю.

– Увидишь!

– Нет, нет. Определенно нет. Тут дело такое… – Катрин помедлила, не желая допустить бестактности. – Это жена от него ушла.

– Ничего не значит. Еще вернется.

– Поживем – увидим, – сказала Катрин примирительно.

– Правильно. Будешь держать меня в курсе, да? – Тилли встала. – Пойду посмотрю, как там Евочка.

– Думаешь, она еще не спит?

– У нее последнее время плохой сон. Неприятно, правда?

Катрин поняла, к чему клонит Тилли.

– Это не твоя вина, – спокойно сказала она.

– Верно, не моя, – энергично подтвердила Тилли. – Я знаю, все возмущаются, что я не работаю. Но я не могу отдать Евочку в ясли: я бы вся издергалась, а уж она… Даже подумать страшно.

– Никто тебя не упрекает, Тилли.

– Вы мне этого не говорите, но так считаете.

Катрин не хотелось этого отрицать только ради того, чтобы успокоить Тилли.

– Ничего, скоро она сможет посещать детский сад, – заметила она. – Тогда и вопрос сам собой отпадет. – Катрин встала. – Ты уже решила, чем будешь заниматься тогда?

Тилли откинула волосы назад.

– Может, пойду работать в бар. Ведь это для меня самое подходящее, правда? При моем-то легкомыслии.

– Не говори глупостей, дорогая. Ты – одна из самых ответственных матерей из всех, кого я знаю.

Когда Тилли ушла, Катрин убрала посуду на кухню, сполоснула ее и вытерла полотенцем. Посмотрела на часы. Было еще довольно рано, можно было бы и отправиться в Винтерберг. Но, с другой стороны, она бы с удовольствием провела совсем спокойный вечер в одиночестве, посвятив его «большой косметике».

Она решила позвонить в «Пансион Газельманн». Через некоторое время в трубке послышался голос матери.

– Катрин, это ты? – произнесла Хельга Гросманн с наигранным удивлением, словно рассталась с дочерью не пару дней, а несколько месяцев тому назад. – Как мило с твоей стороны дать о себе знать.

– Я звоню из Гильдена.

– Ты одна?

– Да, мама. Вот раздумываю, ехать к вам уже сегодня или завтра с утра пораньше.

– Как тебе больше по душе, дорогая. Конечно, никто не знает, какая завтра будет погода. Но уж определенно не лучше, чем сегодня. У нас здесь снег перестал.

– Ты права, мама. Лучше уж сразу.

– Но, конечно, если ты утомлена или есть другие планы…

– Да уж ладно, мама. Я приеду. Но вы не ждите меня, ложитесь спать.

– Надеюсь, ты будешь здесь не очень поздно.

– Буду ехать возможно быстрее.

– Но будь внимательна. Ради нас торопиться не надо.

– До скорого, мама! Не беспокойся. Ничего не случится.

Последние дни зимнего отпуска Катрин провела с матерью и дочерью – весело и с удовольствием. Только вот снова начались боли в желудке, что омрачило настроение. Катрин пыталась не обращать на них внимания, но окружающим бросалось в глаза, что она почти ничего не ест.

– Здешний стол не по тебе, – констатировала Хельга Гросманн, – чуточку потерпи, пока приедем домой: там я тебе буду готовить.

Но и когда они вернулись в Гильден, лучше Катрин не стало. Она питалась в основном молоком и бананами: эта пища доставляла ей меньше неприятных минут, чем любая другая.

– Просто смешно! – комментировала мать. – Язвы желудка у тебя нет, это установлено. Значит, и питаться ты могла бы нормально.

Катрин отказалась от своей щадящей диеты и приучила себя долго-долго пережевывать каждый кусочек, прежде чем проглотить. Однако, несмотря на это, тяжесть в желудке не проходила, а порции, которые она могла проглотить, были крошечные. Катрин продолжала пить цельное молоко. Давать ей советы было бесполезно, и мать перестала обращать внимание на питание Катрин.

Из Гамбурга пришло извещение о том, что ее работы получены и будут рассматриваться. Катрин была разочарована: вопреки всему прежнему опыту, она надеялась на быстрый положительный результат.

Внешне она оставалась непринужденно-веселой, обслуживала клиентов со своей обычной приветливостью. Она вязала изделия для себя и для лавки, обдумывала статьи и эскизы для следующего выпуска журнала «Либерта» и время от времени играла в карты с матерью и дочерью. Но единственное, что действительно поддерживало ее тонус, была перспектива встречи с Жан-Полем в Риме. Однако из осторожности она пока что ничего не говорила об этом матери.

Только когда приблизился срок, она спросила как бы между прочим:

– Ты, конечно, не будешь возражать, если я уеду на выходные, правда, мама?

Лавка уже закрывалась, в помещении они были одни. Хельга Гросманн чуть заметно вздрогнула, но сразу же взяла себя в руки.

– Ну конечно, нет, дорогая. Куда же ты собралась?

– В Рим.

– В разгар зимы? Как это тебе пришло в голову?

– У Жан-Поля там дела, мы хотим встретиться.

– Так, значит, у тебя эта поездка все время была на уме, а мне ты не обмолвилась ни словом?

Катрин избегала взгляда матери.

– Но ведь не исключено, что за это время обстоятельства могли бы измениться.

– И все же такие вещи следует друг с другом обсуждать. Ты знаешь, что я предоставляю тебе полную свободу.

– Да, конечно. Просто не хотела тебя зря волновать.

– Ты полагаешь, что я приду в волнение, узнав, что ты хочешь совершить путешествие?

– Я имела в виду, – растерялась Катрин, – что и радоваться тоже не будешь.

– Плохо же ты меня знаешь, дорогая дочь. Всякую твою радость я полностью разделяю.

– Мне было бы достаточно, если бы ты принимала ее хотя бы без огорчений.

– Разве когда-нибудь было иначе?

– Мама, прошу тебя! Не надо обманывать ни себя, ми меня. Я же понимаю, что тебе и Даниэле не по душе, когда я вас покидаю!

– Нет проблем! Мы уж как-нибудь обойдемся.

Катрин была рада, когда приход какой-то поздней посетительницы прервал этот разговор. Теперь она считала, что худшее позади. Во всяком случае, мать уже знает о предстоящем отъезде.

Однако вечером, когда Катрин уже собиралась пожелать матери спокойной ночи, а Даниэла спала, Хельга ее остановила:

– Подожди, дорогая.

Катрин демонстративно зевнула.

– Я ужасно устала.

– Всего один короткий вопрос: как это получилось, что именно в выходные у Жан-Поля нашлось для тебя время?

– Я тоже не знаю, мама, – произнесла Катрин, чувствуя себя не в своей тарелке от этой прямой лжи.

– Раньше ведь такого никогда не бывало.

– Это верно.

Хельга не спускала с Катрин глаз, спрятанных за поблескивающими от света стеклами очков.

– А ну, давай, выкладывай, дорогая. От меня тебе скрывать нечего.

Катрин, до этого стоявшая около двери, села рядом с матерью, как бы признавая свою неправоту.

– Ах, знаешь, идиотская история. Слишком глупо, чтобы обсуждать.

– Итак?

– Кажется, он поссорился с женой.

– Из-за тебя?

– О нет, вовсе нет. Ко мне это не имеет ни малейшего отношения.

– Я что-то в этом не очень уверена.

– Но он бы мне сказал, – промолвила Катрин, и ей вдруг стало жарко при мысли, что сначала Жан-Поль пытался представить события именно так.

– Я не хочу тебя предостерегать, – сказала Хельга. – Я уверена, ты и сама разберешься в своих проблемах. Но скверно, если ты будешь втянута в дело о разводе.

– Да, этого я, конечно, не хочу.

– И ты вполне недвусмысленно его об этом предупредила?

– Да, мама. – Чуть помедлив, она добавила – Может быть, я все же недостаточно ясно это выразила. Он-то понимать ничего не желает.

– Я так и подумала.

– В Риме, – заметила Катрин, – я хочу обговорить с ним все это подробно.

– Если ты действительно так думаешь, – а я могу это допустить, ведь ты, в конце концов, моя дочь, – то почему бы тебе ему об этом не написать? Всегда лучше излагать подобный «меморандум» на бумаге. Мужчины неохотно слушают других, не дают высказаться и забивают собеседника нелогичными аргументами.

– Я и сама об этом думала уже, – заметила Катрин, – но потом мне показалось, что письмо – мера слишком жесткая. Ведь мы с Жан-Полем не ссорились. Мы можем поговорить обо всем спокойно.

– В роли разрушительницы семьи ты бы мне определенно была не по душе, дорогая…

– Я и сама себе была бы не по душе, – вклинилась в ее речь Катрин.

– Мне бы определенно не хотелось видеть в тебе причину развода этого человека.

– Об этом и речи быть не может, мама.

– А что потом? Как это будет выглядеть в дальнейшем? Я имею в виду: после того, как он оформит развод.

– Думать об этом сейчас нет необходимости.

– Тут я иного мнения. Всегда лучше не просто плыть по течению, а ставить перед собой определенную цель. – Хельга поднялась. – Сделай одолжение, дорогая, принеси мне из холодильника бутылку пива. Выпьешь со мной стаканчик?

– Не знаю, не будет ли мне хуже.

– Не будь такой мнительной, дорогая. Стакан пива еще никому не вредил.

Когда Катрин вошла с подносом, неся на нем откупоренную бутылку пива и два стакана, Хельга уже принесла из своей спальни пачку сигарет. Катрин поняла, что разговор предстоит долгий, но это не вызвало у нее никаких неприятных чувств. Она решила быть по возможности откровенной.

В пятницу, когда обе женщины еще занимались уборкой квартиры, а Даниэла уже отправилась в школу, вдруг зазвонил телефон.

Как всегда, Хельга Гросманн первой подошла к аппарату и сняла трубку, тут же передав ее Катрин.

– Это тебя. Из Рима.

– Кто?

– Ну кто же еще? Он.

Катрин поставила на стол поднос с грязной посудой и взяла трубку из рук матери.

– Да? – спросила она, удивленная, но вовсе не обеспокоенная?

– Это я, chérie, Жан-Поль.

– Слышу. Ты хочешь, чтобы я что-нибудь тебе привезла?

– Нет, нет, дело не в этом.

– Мой самолет вылетает в 12.50, так что в Риме я буду приблизительно к пяти.

Жан-Поль на минуту умолк. Потом решился:

– Мне очень жаль, ma chérie, но все это ни к чему.

– Я что-то не понимаю.

Невольно Катрин оглянулась на мать, но та, проявив необычайную тактичность, удалилась.

– Тебе уже не надо лететь в Рим…

Катрин онемела.

– То есть, конечно, можешь прилететь, если захочешь, тем более что здесь очень красиво. Солнце просто сияет. Но я не смогу здесь остаться до твоего появления.

Катрин не знала, что сказать.

– Ты слышишь меня, Катрин? Ты у телефона? – закричал он.

– Да, – произнесла она через силу.

– Моя жена вернулась. Она лежала в больнице. Позже все расскажу подробнее.

– Что же тут рассказывать?

– Прошу тебя, chérie, не обижайся. Моей вины тут нет. Так получилось.

Катрин бросила трубку, прерывая разговор. Сделала она это не для того, чтобы показать ему, сколь сильно осуждает его непорядочность, а потому, что не хотела слушать его оправданий. Она была совершенно раздавлена.

Вошла Хельга с кухонным полотенцем в руке. – Ну что?

Катрин ответила не сразу. Мысли путались. В душе клокотала обида. Но потом осознала, что у нее есть выбор: она может слетать в Рим и сама по себе. Номер в гостинице найдется. Или уединиться в дюссельдорфской квартире? Тогда мать не заметит, что из встречи с Жан-Полем ничего не получилось. А может перетерпеть обиду на месте, никуда не выезжая? Катрин была не только безмерно разочарована, но и ощущала себя вконец посрамленной.

– С Римом ничего не вышло, так ведь? – спросила мать.

Катрин не хотелось сразу же капитулировать.

– Почему ты так решила?

– У тебя все на лице написано.

Катрин провела ладонью по лицу – от лба до подбородка.

– Это совсем не так!

– Так, так! Меня не проведешь.

– Я и не собираюсь. Мне, прежде всего, надо самой во всем разобраться.

В дверь позвонили. Хельга впустила Тилли, за которой топала маленькая Ева. Тилли уже раньше проявила готовность заменить Катрин на эти дни.

– Вот-вот пробьет девять, – бодро проговорила Тилли. – Лавку открывать?

– Кажется, Катрин в Рим вовсе и не летит, – объявила Хельга.

– То есть как? – удивилась Тилли.

– Ты была права, Тилли, – произнесла Катрин, – ты во всем была права. Вот и начинаются зигзаги. – Она расправила плечи. – Но я в этом участвовать не собираюсь.

– Что ты хочешь делать?

– Никогда с ним больше не встречаться.

– А не слишком ли поспешное решение?

– Даже если бы я поступила еще более резко, это был бы слишком мягкий ответ на проявленное ко мне пренебрежение.

– Тебе лучше знать. Но сможешь ли ты выдержать?

– Катрин совершенно права, – заметила Хельга. – В данном случае единственно разумное решение – подвести жирную черту под всем, что произошло.

– Это как раз то, что я собираюсь сделать, – подтвердила Катрин.

– Не получится ли так, что ты причинишь этим больше боли себе, чем ему? – спросила Тилли.

– Это мне все равно. Лучше полная ампутация, чем вечно гноящаяся рана.

– Совершенно верно, дорогая, – похвалила ее мать. – Я горжусь тобой.

– Ох, бедняжка! – вздохнула Тилли.

– Если бы вы обе сегодня занялись лавкой, – предложила Катрин, – то я могла бы спокойно распаковать чемодан, аннулировать заказ на воздушный рейс и написать письмо.

– Что за письмо?

– То, за которое я должна была сесть сразу же после того, как он заговорил о разводе. Просто в то время у меня еще не было решимости сделать это.

– А теперь-то есть? – с сомнением спросила Тилли.

– Да, – твердо ответила Катрин.

– Что ж, может быть, – пожала плечами Тилли. – Во всяком случае, бумага все стерпит.

Но когда Катрин села за письмо, то оказалось, что вовсе не так уж просто подобрать нужные слова. Письмо не должно было быть бесстрастным, но не должно звучать и как результат личной обиды. К тому же, не исключено, что оно может попасть в руки жены. Это тоже следовало учитывать, поскольку Катрин вовсе не собиралась создавать Жан-Полю дополнительные трудности.

Она долго сидела за пишущей машинкой, обдумывая текст.

Наконец приступила.

«Дорогой Жан-Поль, когда ты сказал мне, что твоя жена якобы собирается с тобой разводиться, я была в шоке. И хотя ты разуверял меня в этом, но все же осталось чувство, будто я каким-то образом причастна к краху твоего брака. Однако я этого ни в коем случае не желаю, о чем вполне внятно тебе сказала… Но, видимо, все же недостаточно внятно. Теперь, через несколько дней, мне это становится ясно. При возникших обстоятельствах мне вообще не следовало бы поддаваться уговорам на новую встречу. То, что я на нее согласилась, вина моя. Теперь, наконец, я созрела для того, чтобы сказать тебе без обиняков: я больше никогда не хочу тебя видеть. Не хочу я также, чтобы ты мне писал и звонил. Не хочу с тобой общаться. Я по горло сыта нашими отношениями.

Тебе, дорогой Жан-Поль, я желаю от всего сердца привести в норму твою личную жизнь. Так или иначе. Думаю, тебе будет легче это сделать, если я из твоей жизни исчезну. На роль громоотвода я не гожусь. Твоя…»

Она вынула лист из машинки, еще раз перечитала текст, подумала, что пару слов можно было бы изменить, но отказалась от этого и размашисто подписала.

На конверте она написала: «Мсье Жан-Поль Квирин. Женева. До востребования. Швейцария». Потом заклеила письмо, прилепила марки и выбежала к ближайшему почтовому ящику.

Опустив конверт, она почувствовала огромное облегчение. Жгучая боль и подтачивающие дух сомнения пришли позднее.

Как ни несчастна была Катрин в последние дни, как ни сомневалась в верности своего решения, подчас даже раскаивалась в нем, но тем не менее чувствовала она себя лучше. Ночами плакала, часто страдала бессонницей, но на аппетит не жаловалась.

Неужели ее не поддающийся диагностике недуг был как-то связан с Жан-Полем? Выходит, она вылечилась потому, что рассталась с ним? Ей это казалось очень странным.

Хельга Гросманн выполняла свои обязанности цербера последовательно, вежливо и с нескрываемым удовольствием. Катрин немного досадовала, что матери так нравится разделываться по телефону с Жан-Полем, но, с другой стороны, упрекнуть ее в этом она не могла. Иногда он звонил в присутствии Катрин. И тогда ей хотелось заткнуть уши, но это было невозможно, так как обычно звонок раздавался в лавке, наполненной посетителями.

Но бывало и так, что он звонил утром, когда она выходила из дома, чтобы пробежаться трусцой, или после полудня, когда покупала продукты. Тогда мать почти с торжеством ей докладывала:

– Он опять тебя домогался.

– А ты? – спрашивала Катрин. – Что ты сказала?

– То, что и всегда. Что переговорить с тобой нельзя.

– Ты ведь могла бы сказать, что меня нет дома. Это было бы правдой.

– Зачем? Чтобы в следующий раз сказать то же самое, когда ты дома? То есть солгать? Проще ответить, что говорить с тобой ему нельзя, и все.

– А если у него что-то срочное?

– О, у него всегда что-то срочное. Для него это вопрос жизни и смерти.

– А разве не может быть так, что…

– Чепуха. Ты ведь знаешь его лучше меня. Может быть, ты ему действительно небезразлична, но главное в том, что задето его самолюбие. Он не может поверить в то, что нашлась женщина, которая дала ему отставку. Если ты теперь позволишь ему себя уговорить, он постарается при первом же удобном случае тебя унизить, а потом бросит, как собака обглоданную кость. Это позволило бы ему реабилитировать себя в собственных глазах.

– Может быть, ты и права, – признала Катрин.

– А если бы он оказался в отчаянном положении – битва не на жизнь, а на смерть, – то ты все равно не могла бы ему помочь.

Катрин понимала и это. И все же она страшно по нему тосковала! Конечно, их встречи были нерегулярны, достаточно редки… Но теперь, когда ждать их уже не приходилось, ее жизнь стала совсем блеклой.

Его видовые открытки со всех концов света прибывали, как и раньше, да и текст был таким же, ни к чему не обязывающим, скажем: «Я со вчерашнего дня в Бомбее. Очень, очень жарко. Много впечатлений. Должен тебе уйму всего рассказать».

Еще и тогда, когда отношения между ними были в порядке (если вообще можно говорить о «порядке» в подобных случаях), столь беспредметные сообщения ее и сердили, и разочаровывали. Обрадовавшись в первый момент получению весточки, Катрин вскоре ощущала чувство пустоты. Конечно, открытка свидетельствовала о том, что он ее помнит и даже тратит время на то, чтобы нацарапать пару строк, но ясно было и то, что ему все равно, чем она живет и как будет воспринимать написанное.

Теперь, когда все было кончено, его открытки даже помогали Катрин от него отвыкать.

Из Гамбурга наконец пришло письмо от госпожи Пёль с извещением, что большинство предложений Катрин принято. Был приложен и чек. Катрин обрадовалась. Этот чек означал для нее нечто большее, чем просто сумму денег, она воспринимала его как признание ее таланта и умения.

– Я знаю, мама, что сумма небольшая и после уплаты налогов денег почти не останется, – заметила она, – но мне это просто доставляет удовольствие.

– Могу это понять, – ответила Хельга Гросманн, – но вообще-то тебе нет необходимости работать на чужих людей.

– Ах, мама, мама! Ну не будь ты такой старомодной! Ты говоришь так, словно мы живем еще в прошлом веке.

– И наверное, тебе скоро придется снова ехать в Гамбург.

– Да, поеду. Но зато расходы на поездку можно будет учесть при уплате налога.

– И что же в итоге останется?

– Мне бы очень хотелось, чтобы ты была в состоянии разделить со мной радость успеха.

– Но я ведь так и делаю, дорогая. Просто я смотрю на это более рассудочно.

– Разве не лучше опираться на две ноги, а не на одну? Основная моя опора – работа в «Вязальне», вторая – в журнале «Либерта».

– Если бы ты только возвращалась оттуда не такая измотанная…

– Это не повторится, мама. Обещаю тебе: следующий раз я за собой послежу. Длинных ночей за рабочим столом не будет.

Когда прислали вызов на заседание редакции в Гамбурге, был уже март. Катрин отправилась на север в своей машине. Если учесть время на различные формальности и ожидания, то такая поездка по шоссе продолжалась ненамного дольше, чем перелет. Погода на пороге весны стояла солнечная, дороги были сухие, а на лугах проглядывала первая зелень. Катрин ехала в хорошем настроении, готовая к предстоящей работе.

Она очень старалась не показать матери, как рада в очередной раз уехать из дома. Правда, от таких ощущений она испытывала угрызения совести. Они ведь так хорошо жили втроем! Почему же ее постоянно тянуло куда-то прочь?

Как ни странно, боли в желудке снова стали ее беспокоить. Кажется, они усиливались по мере того, как отступала ее грусть из-за разрыва с Жан-Полем. Причину она понять не могла, да и не пыталась. Просто тяжесть в желудке была чем-то таким, с чем ей приходилось существовать, как другим, скажем, с зубным протезом. Дело привычки.

Ранним утром, когда Катрин неслась по автостраде, ею владело чувство освобождения. Она так расшалилась, что даже громко запела.

К середине дня она без всяких происшествий доехала до Гамбурга, осторожно проманеврировала по оживленному центру и припарковала машину на стоянке «Герхардт-Гауптманн-Платц». Пешком, с чемоданом в руке, она дошла до улицы Паульштрассе и позвонила в тяжелую дверь «Пансионата Кройц», который всегда был готов к приему гостей. Катрин вошла в маленькую мрачную приемную и поздоровалась с хозяйкой пансионата. Госпожа Кройц, энергичная, уже немолодая женщина, чуть напоминала Хельгу Гросманн, быть может, потому, что носила очень похожую прическу из обесцвеченных волос, а может быть, и другими чертами.

– Вы, конечно, хотите позвонить в Гильден? – спросила она.

– Да. А откуда вы знаете?

Госпожа Кройц самодовольно улыбнулась.

– Ну как же, госпожа Лессинг. Вы обычно делаете это прежде всего.

– Это чтобы мама не беспокоилась.

– Очень хорошо с вашей стороны. Сейчас молодые люди не слишком-то часто помнят о таких вещах.

«Да, – подумала Катрин, – но не так уж много и матерей, которые на этом настаивают». Но этих слов она не произнесла, не желая портить хорошее впечатление, произведенное ею на госпожу Кройц.

Хозяйка пансионата проводила Катрин на третий этаж.

– Это та же комната, что и в ваш прошлый приезд, – заметила она. – Номер двадцать шесть.

– Очень хорошо.

Дощатые полы, покрытые стоптанным сисалевым ковром,[31] потрескивали под их ногами. Госпожа Кройц сначала открыла дверь комнаты, потом коробку с телефоном, стоявшую на ночном столике. Катрин сняла кожаную куртку и положила чемодан на постель. Комнату она знала. Это было спартански обставленное маленькое жилище, в котором стояли только односпальная кровать, ночной столик, стул и большой античного стиля шкаф. У окна колыхался белый тюль.

На каждом этаже пансионата было по такой комнате для одиноких приезжих. Катрин подозревала, что когда-то они предназначались для мальчиков на посылках. А маленькая душевая и туалет в одном из углов комнаты были, наверное, встроены позднее, отчего она казалась еще теснее, чем когда-то, в ее первоначальном виде.

Но для Катрин это не имело решительно никакого значения. Пансионат располагался в центре и отличался чистотой. Только это и было важно.

– Спасибо, госпожа Кройц, – сказала она и сразу подошла к телефону. Хозяйка пожелала ей приятно провести время.

Хельга Гросманн в Гильдене ответила немедленно.

– Катрин, ты? Что-нибудь случилось?

– Нет, кет, мама. Я уже на месте.

– Слава Богу! Я и не ожидала, что это будет так скоро.

– Я ехала без всяких происшествий. Надеюсь, не прервала ваш обед?

– О нет, мы еще не начинали.

– Дома ничего за это время не произошло?

– Ничего такого, чтобы обсуждать по телефону.

– Ну, хорошо. Я только хотела, чтобы вы знали о моем прибытии.

– Катрин, – заторопилась Хельга, словно опасаясь, что дочь сразу положит трубку, – какие у тебя планы?

– Я их еще не обдумала.

– Ведь заседание редакции начнется только во второй половине дня, так?

– Да, мама. В четыре.

– Тогда тебе следовало бы что-то перекусить, а потом прилечь, чтобы быть в форме, когда начнется работа.

– Да, мама. Скорее всего, я так и сделаю.

– А если вернешься в гостиницу поздно, то позвонишь, да?

– Я еще точно не знаю, в котором часу вернусь, мама.

– Неважно, дорогая, пусть даже среди ночи.

– Ну, так поздно я не засижусь.

– Надеюсь. Но из-за меня, конечно, тебе нечего торопиться. Я не хочу портить тебе вечер.

– Речь идет о деловом заседании, мама, – напомнила Катрин.

– Во всяком случае, жду звонка.

Хельга положила трубку. Разговор вызвал у Катрин одновременно чувство досады и улыбку. Сколько себя помнила, она всегда знала мать именно такой сверхозабоченной. Хельга, конечно, никогда не изменится. Значит, нечего и волноваться по этому поводу.

Катрин открыла свой чемодан, вынула костюм фасона «Пепита», который собиралась надеть после обеда, и повесила его на плечики. В душевой вымыла руки, расчесалась и подвела помадой губы. В машине Катрин ехала в своих фланелевых брюках, желтом шелковом пуловере, кожаной куртке и спортивных полуботинках. Для прогулки по Гамбургу в полдень такой наряд был приемлем.

Катрин вышла из пансионата и через несколько минут была на Баллиндамм – великолепной улице, протянувшейся по западному берегу одного из рукавов реки Альстер, известного как Бинненальстер («Альстер Внутренняя»). Вода сверкала на солнце. Часто останавливаясь и рассматривая витрины, Катрин подошла к мосту Ломбардсбрюкке, а оттуда вдоль самой воды поспешила назад, чтобы свернуть к спуску Юнгфернштиг. Воздух был удивительно прозрачен, насыщен запахом соли и моря. Тут она наконец ощутила голод.

Катрин зашла в «Альстер-Павильон», не смущаясь своей неподходящей одежды. Она была рада, что ей досталось место за столиком, откуда открывался вид на Бинненальстер, заказала себе копченую сельдь с яичницей и чай с булочкой, которую здесь называли «кругляш». С аппетитом поглотив все, она отметила, что желудок никак на это блюдо не реагировал.

Потом вернулась в пансионат и попросила госпожу Кройц, чтобы та разбудила ее в три часа.

– Но это только на самый крайний случай, – добавила она, – вообще-то я в это время никогда не сплю.

– Отдыхайте спокойно, госпожа Лессинг, и можете на меня положиться.

– Да, это уж я знаю.

Катрин приняла у хозяйки ключ, поднялась в свою комнату, разделась и легла в постель. Она не собиралась спать, хотела только расслабиться. Несколько раз равномерно вдохнула и выдохнула воздух… В голове проносились, ускользая, тысячи образов. Она чувствовала себя вырванной из рутины повседневности и наслаждалась этим.

Еще до того, как зазвонил телефон, она потянулась и встала.

– Спасибо, госпожа Кройц, – ответила Катрин на сообщение хозяйки, что на часах ровно три, – я сейчас соберусь. Можно мне, уходя, взять с собой ключ от входных дверей дома?

– Ну, разумеется, деточка. Иначе после десяти вечера вам попасть в дом не удастся.

Катрин еще раз поблагодарила, разделась донага, заправила свою черную гриву под пластиковый чепец и пошла под душ.

Через полчаса она спустилась в зал пансионата. На ней был приталенный костюм «Пепита», под ним блузка из нежно-розового шелка, подходящего цвета перчатки, а на ногах элегантные лакированные лодочки. Черная блестящая грива обрамляла ее светлое лицо, словно темное облако, а серые глаза были тщательно подкрашены.

– Порази меня гром, детка, – восхитилась госпожа Кройц, – умеете вы, однако, себя подать!

– Что, слишком расфуфырилась? – спросила Катрин, смущенная не столько оценкой ее внешности, сколько фамильярностью тона.

Госпожа Кройц оценивающе склонила голову набок.

– Может быть, многовато губной помады. – Она сунула руку в стол, за которым принимала гостей, и подала Катрин бумажную салфетку.

Катрин сложила ее вчетверо и промокнула губы.

– Теперь лучше? – спросила она, комкая салфетку, на которой остался след помады.

– Безупречно, детка. Если женщина так красива, как вы, то нет необходимости употреблять слишком много косметики, иначе это будет смотреться чересчур вызывающе.

Катрин засмеялась.

– Красавицей меня до сих пор никто не считал.

– Наверное, вам этого просто не говорили. Но вы для меня просто Золушка на балу, госпожа Лессинг.

Редакция журнала «Либерта» располагалась на улице Мёнкбергштрассе, недалеко от пансионата. Катрин пошла пешком. Комнаты редакции находились на четвертом и пятом этажах делового здания современной архитектуры. Катрин поднялась на лифте: нажала на кнопку звонка, подождала, пока не раздастся звук зуммера, вроде пчелиного жужжания, и лишь после этого вошла в кабину.

Молодая женщина при входе в редакцию внимательно взглянула на посетительницу и улыбнулась, узнав ее. Сидела она на высоком круглом табурете за дугообразным пультом: телефон слева, телефон справа и еще компьютер.

– Добрый день, госпожа Фельберг, – поздоровалась Катрин. – Вот и опять я у вас.

– Добро пожаловать в Гамбург, госпожа Лессинг. – Молодая женщина взглянула на часы. – Сейчас, видимо, будут начинать.

– Есть ли еще пара минут, чтобы заглянуть к госпоже Пёль?

– О, конечно. Ровно семь минут.

Встреча с руководительницей отдела «Рукоделие» получилась несколько более прохладной. Госпожа Пёль, на несколько лет моложе Катрин, работала с двумя помощницами в узкой, вытянутой, очень светлой комнате, где стояли письменные столы, канцелярская техника и чертежный стол. У Катрин с самого начала ее контактов с журналом создалось впечатление, что госпожа Пёль в глубине души считает возможным полностью отказаться от каких бы то ни было предложений и проектов со стороны, между тем как Катрин, в свою очередь, придерживалась мнения, что штатным сотрудницам отдела явно недостает творческой жилки.

Госпожа Пёль, с подколотыми кверху светлыми волосами и двухрядным жемчужным колье, выглядела очень элегантно. Изящно скроенное платье полностью скрывало ее беременность. Катрин была рада, что тоже позаботилась о своей внешности.

Обе женщины обменялись – впрочем, не очень искренне – взаимными комплиментами. Потом Катрин дружески поздоровалась с обеими помощницами – госпожой Мёбиус, немолодой женщиной, работавшей ранее учительницей рукоделия, и Гезиной Шмитт, очень юркой стажеркой. Ильза Мёбиус, ценившая таланты Катрин, не скрывала своей симпатии к ней, а Гезина Шмитт, чувствуя, что отношения между госпожой Пёль и Катрин достаточно прохладные, вела себя сдержанно.

Катрин сделала вид, что не ощущает никаких подводных течений, попрощалась с обеими помощницами, поскольку участие Ильзы Мёбиус и Гезины Шмитт в редакционном заседании не планировалось.

– До скорой встречи, госпожа Пёль! – произнесла она, выходя из комнаты, и постучала в соседнюю, с табличкой «Заместитель главного редактора».

Услышав приглашение войти, она открыла дверь.

Заместителем главного редактора была Эллен Ригер. Она же отвечала за публикацию статей литературного и развлекательного содержания. Это была стройная и очень высокая женщина с коротко подстриженными волосами и характерными, почти мужскими чертами лица. Когда вошла Катрин, она подписывала письма, сложенные в специальную папку, которые споро перелистывала ее секретарша.

– Смотри-ка, – промолвила она, бросив быстрый взгляд на вошедшую, – наш вундеркинд из провинции снова здесь. – Она продолжала подписывать письма.

Катрин ощутила потребность защититься.

– Я по вызову, – заметила она.

– Вы говорите так, дорогая моя госпожа Лессинг, словно я этого не знаю.

«Тогда почему вы так странно меня встречаете?» – чуть не проговорила Катрин, но прикусила язык и вместо этого произнесла:

– Я всегда с удовольствием приезжаю в Гамбург.

– Надеюсь, что это действительно так, – равнодушно ответила Ригер.

Катрин почувствовала себя лишней в этом кабинете.

– Ну, так я, пожалуй, пойду в конференц-зал, – сказала она.

– Нет, нет, погодите, госпожа Лессинг. Сейчас пойдем вместе. Еще минуточку – и идем.

– Спасибо, – откровенно обрадовалась Катрин, – это и мне было бы гораздо сподручнее.

Эллен Ригер хмыкнула.

– Есть проблемы?

– Вы ведь сами заметили: я – провинциалка.

– Хорошо уже то, что вы не пытаетесь выйти на первый план в качестве крупного деятеля.

– Я? – удивилась Катрин. – С какой стати?

– Благодаря оказываемой вам протекции.

От неожиданности Катрин присела на стул.

– Надеюсь, вы не хотите сказать, что принимаете мои работы только под давлением сверху?

– Конечно, нет. У нас демократическая редакция, и каждый отвечает за свой участок работы. Я бы ни в коем случае не могла себе позволить принимать к печати всякую чушь.

– Тогда при чем тут… – начала Катрин и запнулась.

– Люблю пошутить.

– Ах, вот как, – промямлила Катрин, которой намеки госпожи Ригер вовсе не показались смешными.

– Ну, не будьте же столь сверхчувствительны! – Госпожа Ригер закрыла авторучку, положила ее на стол и поблагодарила секретаршу. – Ну, вот и все. – Она поднялась. – Теперь можно идти на заседание. Вы уже виделись с шефом, госпожа Лессинг?

Встала и Катрин.

– Нет! – ответила она, а после короткой паузы спросила: – Надо было к нему зайти?

– Это зависит только от вас.

– Вы ведь работаете в редакции столько лет! Не можете ли вы посоветовать мне, как здесь надо держаться? Вы-то знаете, как полагается вести себя в этих стенах, а я нет.

– Ну, зачем же так робко? Как только начнете у нас работать, быстренько научитесь. Вы ведь возглавите отдел рукоделий, так?

– Откуда такие сведения?

– Сорока на хвосте принесла.

– Но это не так! Я не могу уехать из Гильдена.

– Вот как! Не можете? – Госпожа Ригер с издевкой усмехнулась. – Жаль. Это очень разочарует нашего дорогого Эрнста Клаазена.

Катрин и госпожа Ригер вошли в конференц-зал последними. Катрин села с госпожой Пёль – стул был зарезервирован именно для нее. Госпожа Ригер, как заместитель главного, села по левую руку от Эрнста Клаазена. Оба они кивали входящим в ответ на приветствия и улыбались так таинственно, словно на что-то намекали.

В редакции ежедневно назначалось два дежурных из числа руководителей отделов. Сегодня это были ответственный секретарь по макету и редактор по медицинским и техническим вопросам. Обе присутствовали на заседании. Здесь же были руководители отделов информации и сбыта, а всего в зале сидело десять человек. Они расположились за общим длинным столом с расставленными на нем пепельницами, стаканами, бутылками с водой и фруктовым соком.

Главный редактор открыл заседание. Предстояло обсудить в общих чертах содержание трех очередных номеров: «Либерта» выходила ежемесячно.

Дискуссия шла очень вяло, но потом, когда сцепились ответственный секретарь и заведующая отделом информации, обстановка очень накалилась.

Катрин сознательно держалась в тени, хотя охотно выступила бы за одну из сторон. Она, как и заведующая отделом информации, полагала, что оформление на страницах журнала цветных иллюстраций оставляло желать лучшего, можно было бы их подать ярче и остроумнее. Но конкретных предложений у нее не было, да и не хотелось вмешиваться в чужие функции, поэтому она держала язык за зубами.

Но уж когда разговор зашел о рукоделии, Катрин включилась в полной мере. Она открыла свою папку и пустила по рукам эскиз за эскизом, на которые – там, где это требовалось, – были наклеены образцы ниток и тканей. Было ясно, что не каждый эскиз встречает единодушное одобрение, но она этого и не ожидала. Во всяком случае, она выиграла неофициальное состязание с госпожой Пёль, у которой было куда меньше предложений.

– Поздравляю, – прошипела та сквозь искривившиеся от злости губы, – успех полный.

Катрин делала заметки на возвращавшихся к ней листах.

– Пожалуйста, не воспринимайте это в столь личном плане, госпожа Пёль.

– Отчего же?! Я так рада, что скоро разделаюсь со всей этой галиматьей!

– Могут услышать, – предостерегла ее Катрин.

– Да что я, не знаю что ли, что вы ждете не дождетесь, чтобы освободилось место!

Катрин отказалась от попытки разъяснить госпоже Пёль, что вовсе не собирается занимать ее место: личные усобицы во время заседания были уж совсем некстати. Поэтому Катрин снова сосредоточилась на выступлении главного редактора, который как раз в этот момент попросил высказывать предложения по тематике воспитательных и литературно-развлекательных материалов.

– Солнечные ванны, – предложила госпожа Ригер. – Опасность и польза, озоновые дыры в атмосфере, рак кожи и прочее в этом роде.

– Звучит не слишком-то привлекательно, – произнес Клаазен.

Катрин было неловко просить слова в присутствии всех ответственных лиц журнала, но она все-таки собралась с духом:

– Тема интересная. Следовало бы разъяснить читательницам, что нагота это еще вовсе не эротика.

– Вы находите, что это вещи разные? – спросил Клаазен.

Катрин продолжила свою мысль:

– Безусловно. Я могу себе представить, что женщина обретает некое особое чувство свободы, снимая верхнюю часть купальника «бикини», то есть лиф…

– Вы сами этого еще никогда не делали? – прервала ее госпожа Ригер.

– Нет, – призналась Катрин.

– Тогда и судить об этом не можете.

– Могу все же, госпожа Ригер. Пусть не как практикующая нудистка, а лишь как зритель. Если одна женщина из десяти скинет с себя одежду, она привлечет всеобщее внимание независимо от того, красива ее грудь или нет. Но если в полуголом виде выступают многие, то это уже не дает привлекающего эффекта, а действует отупляюще. И тогда интереснее для посторонних будет как раз та, которая оставит на себе верхнюю часть купальника, а еще лучше – та, которая появится в сплошном, закрытом купальном костюме.

Госпожа Ригер явно хотела еще что-то сказать по этому поводу, но Клаазен сделал жест рукой, означающий, что все ясно.

– Достаточно, – резюмировал он. – Изложите ваши соображения письменно, госпожа Лессинг. Затроньте при этом все, что вам покажется нужным.

– Может быть, следовало бы поместить этот материал в том же номере, где мы предлагаем связать крючком купальники «бикини»?

– Очень хорошо. Что у нас дальше? Представлялись, обсуждались, отвергались или принимались прочие предложения. Катрин живо все это воспринимала, но через некоторое время в голове у нее зашумело. Постепенно устали и другие присутствующие. Ответственный секретарь совсем замолчала и начала рисовать на бумаге человечков, редактор информационного отдела неприкрыто зевала, а госпожа Ригер все чаще поглядывала на часы.

Первой подала сигнал к закрытию совещания госпожа Пёль – не потому, что ей подобало это сделать, а потому, что она уже наполовину ушла в свою личную жизнь.

– Как ни жаль, друзья, – сказала она, – но с меня хватит. Не могу больше заставлять мужа ждать, пока я изволю явиться.

– Ах, он, бедняжка, – съязвила госпожа Ригер.

– Легко говорить тому, кого дома никто не ждет! – парировала удар госпожа Пёль и встала со стула.

– По существу-то вы правы, – признала заместитель главного, – уже совсем поздно, и вспышки нашей мысли становятся все слабее. Вот только приведенная вами причина более чем наивна для женщины-служащей.

– Ну, скоро я таковой уже не буду, – кичливо ответила госпожа Пёль и сделала шаг к двери. – Всем спокойной ночи.

– Значит, заканчиваем?

Клаазен произнес это в форме вопроса, обращенного к заместителю, но все восприняли его слова как сигнал отбоя. Одни поторопились исчезнуть, другие еще потягивались на своих местах, обмениваясь частными замечаниями.

Хотя для Катрин совещание прошло вполне успешно, она ощущала легкое разочарование, сама не понимая, откуда оно взялось. Пожелав всем спокойной ночи, она направилась к выходу.

– Госпожа Лессинг! – крикнул ей вслед Клаазен. – Подождите минутку!

Ее сердце забилось чуть быстрее. Она очень медленно повернулась к нему.

– Да?

– Вы еще долго пробудете в Гамбурге?

– Как получится. Я бы хотела еще раз переговорить с госпожой Пёль о моих эскизах.

– Наша примерная ученица! – съязвила госпожа Ригер, стоявшая рядом с Клаазеном.

– Я полагаю, – продолжила Катрин, – что легче все это оговорить на месте, чем заниматься перепиской по почте. Но если вы считаете, что в этом нет необходимости…

Клаазен прервал ее:

– Вы же знаете, что, с моей точки зрения, было бы лучше всего, если бы вы постоянно жили в Гамбурге, госпожа Лессинг.

– Но из этого ничего не получится, потому что она не может уехать из Гильдена, – объявила госпожа Ригер. – Ну ладно, доброй ночи вам обоим!

Госпожа Ригер вышла из конференц-зала. Катрин и Клаазен остались вдвоем.

– Зайдем куда-нибудь перекусить? – спросил он. Она подумала о своей матери, которая, видимо, уже ждет звонка – стрелка часов перешагнула за десять.

– Или у вас другие планы? – снова спросил он.

– Нет, – отвечала Катрин, – и я бы с удовольствием немного поела…

– Есть какие-то «но»?

– Хотелось бы позвонить домой, сказать несколько слов матери.

Клаазен указал на телефон, стоявший в конце стола.

– Спасибо! – Катрин сняла трубку и набрала номер. Код она помнила наизусть.

Хельга Гросманн подошла сразу же.

– Алло, мама! Заседание окончено. Все прошло хорошо. Звоню, только чтобы сообщить об этом.

Катрин взглянула на Эрнста Клаазена, который ждал у двери, делая вид, что не слушает. Он был в серой тройке, в рубашке с галстуком – такой же элегантный и незаметный, каким она его знала всегда.

– Нет, – сказала Катрин в трубку, – нет еще, мама. Я хочу пойти перекусить. Нет, больше сегодня звонить не буду. Это совсем ни к чему. Нет, мама. Поцелуй Даниэлу и ложись спать. Да, да, я знаю, что звонок тебя не обеспокоит, но мне звонить будет неудобно. Доброй ночи, мама. Завтра позвоню еще. – Она со вздохом положила трубку.

– Отлично сделано, – произнес он, даже не давая себе труда изобразить улыбку. – Заняли круговую оборону, так?

– Значит, подслушивали?

– Это было неизбежно.

– Но вы могли оставить меня одну?

– Мог бы, – произнес он без всяких колебаний, – но вы должны понимать, какой интерес я проявляю к вашим маленьким тайнам.

– А никаких тайн и не было. Я днем обещала матери, что позвоню, как только вернусь в пансионат, но решила сделать это уже сейчас.

Он понимающе глядел на нее своими светло-голубыми глазами.

– Иначе беспокойство могло бы испортить аппетит!

– Да, – призналась она, удивленная его проницательностью. – Меня угнетала бы мысль, что это мне предстоит еще сделать.

– Ну, этот ухаб вы счастливо преодолели. Могу предположить, что теперь вам хотелось бы освежиться?

Лишь теперь до сознания Катрин дошло, что за всю вторую половину дня она ни разу не забежала в туалет.

– О да, – промолвила она с благодарностью. – Хорошая мысль.

– Я подожду вас у выхода.

Стоя над умывальником, Катрин внимательно рассмотрела свое отражение в зеркале. Выглядела она не такой вялой, какой себя чувствовала. Скорее возбужденной. Тщательно подведенные тушью серые глаза лучились. Чего она, собственно, ожидала от предстоящего ужина с Клаазеном? Этого она не знала, но подумала, что была бы очень разочарована, если бы он не пригласил ее.

Ресторан, в который повел ее Эрнст Клаазен, находился на улице Ратхаузштрассе, совсем близко от редакции. По дороге он рассказал, что имеет обыкновение часто заходить сюда в обеденный перерыв или по окончании рабочего дня. Впервые за время их знакомства Катрин спросила себя, женат ли он, но вслух вопросов ему не задавала. Против предположения, что он женат, говорило то, что он явно не спешил домой.

Ресторан оказался элегантнее, чем она предполагала, и уж вовсе не таким местом, где можно было бы наспех проглотить кусок и бежать дальше. Спустившись на несколько ступенек от входной двери, посетитель оказывался у гардероба, где молодая миловидная женщина готова была принять у него пальто. Но Клаазен и Катрин пришли без верхней одежды.

– Добрый вечер, господин Клаазен, – почтительно приветствовала гардеробщица гостя.

– Добрый, Герда, – ответил он.

Хозяин заведения, появившийся перед ними в хорошо сшитом смокинге, также назвал гостя по имени и проводил к заранее заказанному столику на двоих, около бара. Значит, приглашение на ужин было вовсе не импульсивным, а заранее подготовленным решением. Стол был накрыт безупречной белой скатертью, на которой, словно часовые, стояли накрахмаленные, сложенные остроконечным конусом салфетки. Когда они сели за столик, кельнер зажег свечи в серебряном подсвечнике.

– Надеюсь, вам понравится этот захудалый погребок, где я – постоянный гость, – произнес Эрнст Клаазен.

– Захудалым погребком я бы назвала что-нибудь куда более простенькое.

Он сразу же приподнялся.

– Пойдем в другое место?

– Нет, это совершенно ни к чему. Здесь очень мило. Но я, конечно, так голодна, что достаточно было бы и простого гамбургера.

– Вы его получите.

– Здесь?

– Почему бы и нет? Но сначала побалуемся рюмкой арманьяка, так?

– Согласна, – сказала Катрин.

Правда, к крепким напиткам она не привыкла, но сейчас была вполне готова к тому, чтобы снять с себя напряжение, зная, что ее жилище находится всего в двухстах метрах.

Официант подал бутылку на пробу Эрнсту Клаазену (у Катрин при этом возникло впечатление, что арманьяк, должно быть, достаточно выдержанный и качественный), а потом налил две полные стопки.

Они подняли их «за все хорошее» – и вот уже приятное тепло разлилось по всему телу, поднимаясь все выше, к голове.

– Возьмем по порции бифштекса по-немецки? – спросил он.

– Если таков ваш выбор, то да.

– Но ведь вы хотели гамбургер?

– Может быть, это одно и то же?

– Бифштекс – это жареная говядина с луком, – пояснил он.

– Звучит приятно.

Он улыбнулся, глядя на нее.

– Вам понравится.

Эрнст Клаазен заказал бифштексы, а потом, не заглядывая в меню, красное вино «шатонеф дю пап» 1984 года.

– Так это правда? – спросил он, когда официант отошел от столика.

– Что именно?

– То, что вы не можете переехать в Гамбург.

– Я бы сделала это с большим удовольствием, – призналась она, – но и мама, и дочь категорически против.

– А поступать по своему усмотрению вы не можете?

– А вы разве можете? – парировала она.

– Что вы имеете в виду?

– Но это же ясно. Если бы вы пожелали переселиться в Мюнхен или в Нью-Йорк, могли бы это сделать, не обращая внимания на те или иные издержки?

– Вполне, – ответил он. – Я свободен.

– Хорошо же вам живется! – Его ответ ее обрадовал, но, подумав, она добавила: – А вам не бывает подчас трудно оставаться совсем одному, быть предоставленным лишь самому себе?

– Такова судьба всякого взрослого человека.

– Нет, в это я не верю. Одни живут с родителями, многие состоят в браке или связаны с другими людьми еще каким-то образом.

– Вы в том числе?

Вопрос был столь неожиданным, что она, не отвечая, уставилась на него с открытым ртом.

– У вас есть друг? – спросил он еще более прямо.

– Я недавно с ним порвала.

– А почему?

– Это трудно объяснить.

– А вы попытайтесь.

Чтобы набраться мужества, Катрин проглотила остатки арманьяка.

– Он собрался разводиться, или, может быть, развода хочет его жена – я не совсем в курсе. Но как бы то ни было, дело не обходится без метаний из стороны в сторону, доставляющих массу неприятностей. Я не хочу быть втянутой в эти дрязги.

– А то, что он женат, вас, значит, не беспокоило?

– Беспокоило. Но приходилось с этим мириться.

– А теперь, значит, когда начались осложнения, вы предпочитаете уйти в кусты?

Ее серые глаза вспыхнули.

– Если вам нравится так это называть, дело ваше.

– Пожалуйста, не обижайтесь.

– Я вовсе и не обижена. Сказанное вами звучит, правда, довольно сурово, но, возможно, что вы попали в самую точку.

– Ах, так? – спросил он, сдержанно улыбаясь.

– Он много для меня значил. Но, в моих глазах, никогда не был человеком, за которого можно выйти замуж.

– Покидать мать из-за него не стоит?

– С моей матерью это никак не связано.

Подошел официант с завернутой в салфетку бутылкой красного вина, плеснул Кдаазену глоток на пробу, а когда тот удовлетворенно кивнул, наполнил бокалы и удалился. Оба выпили. Вино отличалось какой-то особой медвяной густотой.

– Изумительно! – похвалила она его выбор.

– Это мое любимое.

– Вкус у вас просто превосходный.

– В противоположность моим рассуждениям?

– Этого я не говорила. Но только… вы хотите так много знать обо мне, а о себе совсем ничего не говорите.

– Ну, как же? Я уже рассказывал. Вы знаете, что я ни с кем не связан.

– Мне это кажется забавным.

– Забавным?

– Да. Мужчина в вашем возрасте… – Она умолкла, заметив, что становится бестактной.

– Сколько же лет вы мне дадите?

Она чуть подумала.

– Тридцать с небольшим?

– Тридцать два.

Она глотнула вина и отважно продолжила:

– Мужчина тридцати двух лет должен иметь какие-то отношения с женщинами.

– Да, они существуют. Это я вовсе не отрицаю. Но никаких обязательств.

– Такое положение, наверное, результат случайного стечения обстоятельств?

– Нет, это не так. Признаю: я влюбляюсь, как и любой другой мужчина. Но как только моя партнерша начинает предпринимать попытки свести дело к браку – а раньше или позже это делает каждая, – я сразу же прекращаю всякие встречи.

– Это значит, что вы еще никогда по-настоящему не любили.

– Точно так же, как и вы.

– Нет, со мною несколько иначе. Я была очень влюблена, и, кажется, это во мне еще не угасло до конца. Но я на собственной шкуре убедилась в том, что он как супруг недостаточно надежен. Нет. Я не хочу выходить за него замуж, как не хочу и быть втянутой в эту грязную историю с разводом.

– А я в принципе против брачных уз.

Официант поставил на столик бифштексы на горячих тарелках с поджаристым, хрустящим картофелем, и некоторое время они молча их поглощали.

– Я еще никогда не испытывала такого голода, – призналась Катрин, – или, может быть, никогда еще еда не казалась мне такой вкусной.

– Бифштексы – патентованное блюдо этого дома, – пояснил он. – Здесь не пропускают мясо через мясорубку, как это распространено в наше время. Его отбивают. А затем отдельно готовят картофель в мундире, сдирают шкурку, разрезают и добавляют к мясу в качестве гарнира.

– О, это, наверное… – начала Катрин, но вовремя умолкла. Она хотела было сказать «заинтересовало бы Жан-Поля», но нашла подобную сентенцию неуместной. – Кажется, вы понимаете толк в кулинарии, – промолвила она вместо этого.

– А вы нет?

– К сожалению. Я охотно читаю кулинарные рецепты, но исполнение оставляет желать лучшего.

– Готовит мать?

– Да.

Ресторан заполнялся. Большинство гостей приходили в вечерних туалетах; их провожали к свободным столикам или к бару. Видимо, как раз закончились спектакли в близлежащих театрах «Талиа» и «Онзорг».

Желая увести беседу в сторону от своих семейных дел, Катрин спросила:

– А почему, собственно, вы так решительно настроены против заключения брака, господин Клаазен? Этого вы мне еще не объяснили.

Огоньки свечей, начавшие колебаться в оживленной атмосфере зала, углубляли тени на его лице, придавая ему какие-то почти демонические черты.

– Я не против брака, если он строится на разумных основаниях. Но ни в коем случае не следует пытаться скрепить браком каждую влюбленность или страсть – можете это называть как угодно, даже любовью. С моей точки зрения, это похоже на процедуру прикалывания бабочки к доске, чтобы сохранить ее красоту.

– О! – произнесла Катрин, которой это сравнение показалось слишком жестким.

– Чувства, – продолжал он наставительным тоном, – подвержены изменениям, цементировать их невозможно.

Катрин проглотила последний кружок жареного картофеля и с удовлетворением отметила, что желудок не бунтует. Она вытерла губы салфеткой и глотнула вина.

– А каковы, по вашему мнению, разумные доводы для заключения брака?

– Когда мужчина сыт по горло необходимостью готовить себе пищу, содержать в порядке квартиру и гладить свои рубахи. В этом случае он приходит к мысли о женитьбе на женщине, которая освободит его от этих забот. – Он приподнял бокал, показывая, что пьет за ее здоровье. – Но тогда встает вопрос: есть ли смысл отказываться от свободы ради удобств.

– Вы говорите, словно заклятый враг женщин.

– Что я таковым не являюсь, вы должны бы знать, Катрин.

Она заметила, что он впервые назвал ее по имени, и по сердцу прокатилась горячая волна.

– До этого момента я всегда думала, что вы женщинам друг! – призналась она. – Я полагала, что вы издаете журнал, чтобы им помочь.

– Так оно и начиналось, Катрин. Но чем дольше я этим занимаюсь, тем сильнее ощущение, что они вовсе не хотят никакой помощи.

– В ваших словах звучит горечь.

– Нет, всего лишь разочарование.

– Но ведь тиражи хорошие?

– Да, но только потому, что материалы соответствуют пожеланиям читательниц. А знать правду не желает ни одна из них.

– Я-то хочу, – сказала Катрин, – хочу знать правду. Я постоянно ищу ее. Только не нахожу.

– Правду о чем?

– О том, почему все случилось так, как случилось. Почему мой отец должен был обмануть мою мать? Почему он хотя бы не был достаточно осторожен, чтобы она этого обмана не заметила? Почему она не могла его простить вместо того, чтобы бежать от него? И почему я влюбилась именно в Петера, моего будущего мужа? И почему он должен был… – Она остановилась, чуть не сказав «умереть»; но такое признание было бы уже лишним. Катрин сняла с колен салфетку и сложила ее. – Простите, я вас ужасно утомила.

– Вовсе нет. Вы уже знаете, мне интересна каждая ваша мысль.

– Но вообще-то мне совсем не свойственно говорить без умолку.

Он, протянув руку через стол, коснулся ее пальцев.

– А мне это по душе.

Они посмотрели друг другу в глаза, и Катрин опустила взгляд первой.

Он заметил это и убрал руку.

– Чего бы вы хотели на десерт?

– Ничего! Ничего не надо. Бифштекс был так хорош! Если съесть что-то еще, это только испортит впечатление.

– Но чашечку кофе вы все же со мной выпьете?

– Охотно, – согласилась Катрин, подумав, что это поможет ей сохранить бодрость завтра утром.

Официант, хотя и был в этот момент очень занят, не терял из виду их столик. По знаку Эрнста Клаазена он сразу же подошел к ним, еще раз наполнил бокалы и записал заказ.

– Своими вопросами вы показали, что хотели бы понять, можно ли самому определять свою судьбу или приходится подчиняться внешним силам, ведь так? – спросил Клаазен, когда они снова остались вдвоем.

– Да, – ответила Катрин, – именно так.

– Если говорить о ребенке, то думаю, что он не имеет иного выбора – обязан подчиняться родителям, братьям и сестрам, учителям, домашним обстоятельствам. Только очень счастливое дитя имеет возможность выработать себе мир собственных представлений. Что касается развода ваших родителей… Независимо от того, можно или нельзя было его избежать, вы были совершенно бессильны что-либо сделать. Это же относится к вихрю чувств в то время, когда вы впервые полюбили. Только став взрослым, человек способен самостоятельно определять ход своей жизни. И наоборот: если человек сам определяет свою жизнь, значит, он взрослый.

– Тогда, – заметила Катрин, – мне до этого еще далеко.

– Но у вас есть шансы.

– Правда? Я в этом совсем не так уверена.

Клаазен вздохнул, и она почувствовала, что он хотел бы еще раз призвать ее переехать в Гамбург. Она мысленно поблагодарила его, что он этого не сделал.

– Мне было бы интересно узнать, – быстро сказала Катрин, – как прошло ваше детство.

– Мои родители не разводились, – произнес он. – Но от этого не легче.

Она не задавала больше вопросов, ожидая, что он по собственному побуждению расскажет о себе.

Через некоторое время он так и сделал.

– Мой отец был классным наставником. Умный, образованный человек, ярый приверженец порядка. Не думаю, чтобы он когда-нибудь изменял матери. Но тиранил ее, тиранил нас всех – мать, сестру и меня. Меня, по правде говоря, меньше всего: ведь я был мальчиком, маленьким мужчиной. Но вот женщины, в его глазах, были существами никчемными. Ему казалось даже излишним выслушивать их мнения. Когда они хотели что-нибудь рассказать, он принципиально углублялся в чтение газеты или делал вид, что читает книгу. Его неуважение к ним сводило меня с ума. Я злился так, что готов был наброситься на него с кулаками. Но, разумеется, сила была на его стороне.

Официант принес кофейник, чашки и ложки на серебряном подносе и вазу с печеньем. Налив кофе в чашки, он быстро удалился.

– А ваша мама? – спросила Катрин.

– Она была вовсе не глупой, не слабой физически, но не смела возражать отцу. Ее воспитали в убеждении, что мужчина – венец творения, и именно ее покорность, вероятно, побудила отца взять ее в жены. Она, видимо, не принесла большого приданого, и этим он ее постоянно попрекал. Она подчинялась всему, в том числе и приказу отца вести учет расходов за каждую купленную пуговицу, за каждую конфету. И еженедельно была обязана представлять мужу свои отчеты. Ужасно! – Он содрогнулся.

– Судя по тому, как вы это описываете, у нее, видимо, даже не было возможности купить себе хоть какую-нибудь красивую вещь.

– Именно так. Не было. Если мне или ей требовалось что-то из одежды, маме приходилось просить и умолять, чтобы отец дал разрешение. Сестре с помощью лести лучше удавалось добиваться от него согласия на те или иные расходы.

Она пила черный кофе, не прикасаясь к сливкам и вкусному печенью.

– У Этель был очень хороший голос, – продолжал Клаазен, – сопрано. Она пела в церковном хоре. И хотя отец в какой-то мере гордился ею, он отказывался оплачивать ее обучение. С его точки зрения, это были выброшенные деньги. «Ты ведь все равно выйдешь замуж, – был его аргумент, – тогда будешь рада, что у тебя приличное приданое». Напомнил он ей об этом и тогда, когда сестра, сдавшись, впрочем, слишком рано, махнула рукой на свой талант и действительно вышла замуж, только чтобы убраться из дома отца. А он говорил: «Вот видишь, как я был прав».

– Значит, потому вы и прониклись желанием что-нибудь сделать для нас, женщин, – заметила Катрин.

– Да, с самой ранней юности.

– Как, наверное, хорошо иметь такого брата!

– Для сестры я сделать ничего не смог. Или почти ничего. Она была на пару лет старше меня.

– Но уж вы-то, по крайней мере, наверное, не дразнили ее, как это делают другие мальчишки.

– У нас были свои серьезные ссоры. Я считал отвратительной ее манеру подлизываться к отцу и не скрывал этого. – Эрнст провел рукой по подбородку, словно проверяя, не пора ли побриться. – Но, конечно, это случилось уже в поздние годы, а, когда я был совсем мал, отец был для меня чем-то недосягаемым, вроде Бога.

– Наверное, он тоже страдал от вашего критического к нему отношения, – предположила Катрин.

– Нет, ничуть. Он считал себя полностью правым, а мое сопротивление ему даже нравилось. Он полагал, что я еще освою «правильное» отношение к женщинам.

«И действительно освоили?» – чуть не спросила Катрин, но затем сочла подобное замечание провокационным.

– Ваши родители живы?

– Отец еще жив.

– И сегодня вы с ним лучше понимаете друг друга?

– Этого утверждать нельзя. Мы оба пытались общаться цивилизованно, но наши мнения решительно обо всем настолько различны, что схватки возникают при малейшем поводе.

– Он, конечно, осуждает вас за то, что основали женский журнал, – заметила Катрин, – и, наверное, прочил вас в учителя.

Он расхохотался.

– Должен признать, что вы проникли в самую суть. Катрин допила кофе.

– Мне кажется, пора закругляться. Со стороны бара на нас посматривают уже весьма красноречиво.

– Выпьем еще чего-нибудь?

– Нет, благодарю вас, господин Клаазен. Должна заметить, что я довольно сильно устала.

Сразу же после этих слов Катрин осознала, что это не так, что она готова проболтать с ним хоть всю ночь до утра. К тому же ее замечание было бестактным, ведь она сделала его в тот самый момент, когда Эрнст стал так откровенен. Досадуя на себя, она взглянула на него смущенно.

– Даже не знаю, с чего это я вдруг такое сказала.

– Не надо извиняться, Катрин. У вас был напряженный день.

Она сочла за лучшее больше об этом не говорить.

Он сделал знак официанту, оплатил счет, принял квитанцию и попросил вызвать такси. Они подождали в гардеробе.

– Хороший был вечер, – сказала она.

– А не остаться ли вам в Гамбурге на уик-энд? Она задумалась над этим предложением. Он затаенно улыбнулся, и сам за нее ответил:

– Нет, подобной неприятности вы, конечно, причинить матери не можете.

– Ну, не совсем так, – протестующе воскликнула она, – уверяю вас! Мама предоставляет мне полную свободу.

– Как мило с ее стороны.

– Не смейтесь надо мной, господин Клаазен, – резко сказала она, – я этого не переношу. – И поддаваясь охватившему ее упрямству, даже понимая, что поступает подобно капризному ребенку, добавила: – Мне, между прочим, вовсе не требуется такси. Я могу с таким же успехом добраться до пансионата и пешком. Тут всего-то пять минут ходьбы.

– Об этом и речи быть не может. Не думаете же вы всерьез, что я позволю вам одной ночью бегать по улицам!

Перед такой решимостью она капитулировала.

– Ну, если вы настаиваете… – пожала она плечами.

– Да, настаиваю. Не говоря уже обо всем прочем, на вас даже нет пальто.

– На вас-то тоже нет.

– Я знал, что поеду домой на такси.

Они взглянули друг другу в глаза и не смогли удержаться от смеха.

– Ведем себя, как малые дети, да? – спросила Катрин. – Да, да, знаю, это я первая начала.

– Поразительное признание. Но я слишком хорошо воспитан, как кавалер старой школы, чтобы ставить вам это в вину.

– Ваше такси у подъезда, господин Клаазен, – объявила гардеробщица.

– Спасибо, Герда.

Он прошел вперед, поднялся по ступенькам, отделяющим вход в ресторан от улицы, и открыл перед Катрин дверь. Таксист, зарабатывая чаевые, вышел из машины и открыл дверцу со стороны тротуара. Клаазен обошел такси и сел со стороны проезжей части. Катрин устроилась в уголке. Он назвал водителю первый из двух адресов. Двигатель заурчал, машина тронулась.

– Стало действительно довольно-таки прохладно, – заметила она.

– Это типично для гамбургских ночей.

Катрин была благодарна ему за то, что он не пытался привлечь ее к себе или хотя бы сесть поближе.

– Кстати, вы уже бывали на Реепербан?[32] – спросил он.

– Нет. Никогда.

– Тогда побываем, и обязательно вместе. Жаль, что теперь там уже совсем не так, как когда-то – даже наполовину не так интересно.

– Я бы с удовольствием посмотрела.

– Тогда я ее вам покажу, – с готовностью произнес он.

Но она сразу обратила внимание на то, что он не предлагает никакого точного срока. Он ведь не сказал ни «завтра вечером», ни «послезавтра», ни даже «при вашем следующем приезде». Обещание было очень неопределенным, и если бы ей захотелось, чтобы он его выполнил, то пришлось бы напоминать. Но в ее планы это вовсе не входило.

Когда машина остановилась, она протянула ему руку.

– Спокойной ночи, господин Клаазен. И еще раз спасибо за все.

Эрнст не принял ее прощального жеста.

– Минутку, Катрин, я тоже выйду. – Обратившись к таксисту, он попросил подождать.

Входная дверь «Пансионата Кройц» была скрыта в темноте.

– Тут бы карманный фонарь пригодился, – заметил Клаазен.

– Не посветит ли нам водитель? – предложила Катрин.

– Хорошая идея!

Пока он шел к такси, чтобы передать просьбу водителю, она лихорадочно искала ключ на дне своей сумки. Это ей удалось, когда Клаазен уже вернулся. Катрин торжествующе подняла его в свете обращенных к ним фар.

– Вы тут стоите как Статуя Свободы, – пошутил он, беря у нее ключ. – Разрешите, я открою.

Щелкнул замок. Катрин нажала плечом на дверь и открыла ее лишь настолько, чтобы проскользнуть внутрь. Он вынул ключ из замка и подал ей. Они стояли вплотную друг к другу. Если бы не ослепительный свет фар, он, может быть, и решился бы ее поцеловать. Или, может, она сама на миг нежно прижала бы губы к его щеке.

Катрин облокотилась на дверь, держа в одной руке ключ, в другой – портфель, и сказала всего лишь:

– Доброй ночи, господин Клаазен! Счастливо добраться до дому!

– Приятных вам снов, Катрин! – ответил он. – Завтра увидимся.

В тот самый момент, когда он повернулся, чтобы идти назад, водитель ослабил свет.

Переход от слепящей яркости к полному мраку был столь внезапным, что Клаазен сразу же исчез, словно проглоченный тьмой. Катрин знала, что и он ее не видит и что никакого знака от него уже ждать не приходится. Но все же она не сделала ни шага, пока машина не пришла в движение. Только после этого она полностью раскрыла дверь дома.

К своему облегчению, Катрин заметила, что над столиком в прихожей горит ночной светильник, и ей не придется нащупывать дорогу в темноте. Она замкнула дверь изнутри, хотя и не знала, нужно ли это делать. Во всяком случае, госпожа Кройц ни о чем таком ее не просила.

Чтобы никого не беспокоить, она сняла свои лодочки и прокралась вверх по лестнице в чулках. Сисалевая ковровая дорожка щекотала пятки. Войдя в номер, она разделась, сняла макияж, положила крем на лицо, затем сполоснула чулки и скользнула в постель. Выключив лампу на ночном столике, она подложила руки под голову, чтобы теперь, в полном покое, подумать о своем разговоре с Эрнстом Клаазеном. Для сна она была, как ей казалось, слишком возбуждена.

Но уже через несколько минут свернулась калачиком. Граница между явью и сном стала исчезать, и она даже не заметила, как полностью погрузилась в объятия Морфея.

Утром Катрин проснулась в привычное время – ровно в семь. Будильник был не нужен, она чувствовала себя совершенно бодрой.

Катрин еще немного повалялась, потягиваясь и распрямляясь, сладко позевывая. Она вспоминала, о чем размышляла ночью, перед тем как заснуть. И пришла к выводу, что Эрнст Клаазен не думал всерьез, будто она действительно может остаться в Гамбурге на уик-энд, когда предлагал ей так поступить. Иначе он подождал бы, пока она выскажет свое окончательное решение. Если она не может с семьей переехать в Гамбург насовсем, это ведь еще не значит, что ей заказано пробыть здесь пару дней.

Но если Эрнст этого действительно не хотел, то зачем вообще заговорил об этом? Всего лишь играет с ней, что ли? Катрин ничего не понимала.

Она пришла к выводу, что вообще очень мало о нем знает. Клаазен рассказал ей о своем детстве, и она восприняла это как доказательство его доверия. Но о чем, собственно, говорит тот факт, что его отец тиранил семью, а он, сын, с детства встал на защиту женщин? В женской сущности он разбирается хорошо – это она уяснила во время их прежних встреч и в ходе редакционных заседаний. Он имел представление о женских чаяниях, помыслах, мечтах, слабостях, достоинствах. Поэтому-то его журнал и пользуется успехом. В целом он к женщинам относится хорошо, это не подлежит сомнению.

Но как Эрнст Клаазен относится к определенной, конкретной женщине, а не к женскому полу в целом? Ее, Катрин, он всегда поддерживал, давал понять, сколь высоко ценит ее способности. Это было ей очень по душе, и она спокойно принимала то, что, даже любуясь ею, он все же изредка посмеивался над какими-то ее слабостями. Это, словно соль в сладком пудинге, придавало их взаимной симпатии своеобразный острый привкус.

Но признание Эрнста, что он, заводя связи с женщинами, всегда прерывает их при угрозе брачного союза, напугало Катрин. Впрочем, никаких брачных уз она не желала. Да и не было оснований надеяться на них или полагать, что между Клаазеном и ею они вообще возможны, хотя бы уже потому, что их разделяет расстояние. И все же она считала, что его непримиримость в отношении брака граничит с жестокостью. Надо быть очень беспощадным, чтобы каждый раз выставлять любимую женщину за дверь, как только она заведет речь о браке, и очень циничным, чтобы открыто объявлять себя приверженцем такой позиции.

Если он поступает так с каждой женщиной, которая была с ним близка, то не исключено, что некоторые из отвергаемых просто из духа противоречия удваивают усилия, чтобы заполучить его – в соответствии с присказкой «Ну, заяц, погоди!». Но, как известно, нахальная птичка только и ждет нападения, чтобы упорхнуть, пока ее не ощипали.

Катрин призналась себе, что Эрнст Клаазен ей очень симпатичен. Она бы проводила с ним целые дни, а то и недели, чтобы только наслаждаться его обществом. Но она опасалась, что доверие, которое он ей внушает, может оказаться обманчивым. Она была почти уверена, что так оно и есть, и решила ни в коем случае не поддаваться своему чувству и, оставаясь твердой, держать Эрнста на дистанции.

Чтобы избежать новой встречи с ним, Катрин могла бы сразу после завтрака уехать обратно в Гильден, что было проще простого. Но это означало бы, что она струсила. Эрнст, несомненно, понял бы причину ее бегства и вполне справедливо расценил бы как слабость.

Нет, она зайдет в редакцию и выполнит обещание еще раз встретиться с госпожой Пёль. Но как только разговор закончится, она ни в коем случае не позволит себе задерживаться и немедленно отправится в обратный путь.

Катрин встала с постели. Она не пожалела времени на то, чтобы привести себя в порядок, полагая, что редакторы журнала «Либерта» не торопятся включаться в работу на полную мощность с самого раннего утра.

Тянула время и за завтраком, читая газету «Гамбургские новости» с первой до последней строчки. А потом еще раз вернулась в свой номер, чтобы почистить зубы и упаковать вещи в дорогу. Потом Катрин отнесла чемодан вниз и попросила госпожу Кройц поместить его в камеру хранения пансионата и подготовить ей счет для оплаты, поскольку она скоро уедет.

Потом вышла наружу, и оказалось, что день холоднее вчерашнего, да и туманнее тоже. Она порадовалась, что надела брюки и кожаную куртку.

По Мёнкебергерштрассе она двинулась прогулочным шагом и все же явилась в редакцию еще до появления госпожи Пёль. У входа Катрин встретили очень приветливо.

– А госпожа Ригер здесь? – спросила она.

– Пока нет, – ответила госпожа Фельберт. – Да и если хотели повидать главного, то и тут вам не повезло.

– Это как раз не имеет значения. Мне нужно только еще кое-что обсудить с госпожой Пёль.

– Тогда вам лучше всего подождать в отделе рукоделия.

Ильза Мёбиус, как и всегда, встретила Катрин очень сердечно.

– Надеюсь, – заметила она, – госпожа Пёль скоро появится. Конечно, если подходить к делу теоретически, вы могли бы поговорить и со мной, но практически, видимо, пользы от этого будет мало. Вы же знаете, как реагирует Пёль, если считает, что ее обошли.

– Все еще? А у меня сложилось впечатление, что она вкладывает в дело уже только половину души.

– Так оно и есть. Но ведь и королева, которой предстоит вот-вот отречься от престола, все же требует, чтобы ей оказывали королевские почести.

Обе женщины засмеялись, а присутствовавшая при разговоре практикантка позволила себе лишь улыбку, бросив при этом боязливый взгляд на дверь.

– Выпьете чашечку кофе, госпожа Лессинг?

– Нет, спасибо, я только что позавтракала. Но, прошу вас, не отрывайтесь ради меня от работы. Я подожду полчаса, и если никто не придет, то сразу же откланяюсь. – Катрин обнаружила на столе еще не готовый макет очередного номера и взяла его. – Можно, надеюсь?

– Ну, конечно!

Катрин вполне устроило бы, если бы встреча с госпожой Пёль не состоялась. Но полчаса еще не прошло, когда она все же появилась. На ней было подбитое мехом пальто, а пышную прическу дополняла шляпа, которой надлежало привлекать всеобщее внимание.

– Халло, дорогие мои, – поздоровалась она, – самого вам доброго утра!

Сотрудницы откликнулись, словно эхо. Гезина Шмитт рванулась к Пёль, чтобы принять у нее пальто, очень аккуратно повесила его на плечики и упрятала в стенной шкаф.

Госпожа Пёль открыла дверь в маленькую смежную ванную комнату и, стоя перед зеркалом, вытащила из волос булавки, которыми была приколота шляпа.

– И вы уже здесь, госпожа Лессинг! Честно говоря, я не предполагала, что увижу вас так рано.

– Я давно приучена рано вставать, госпожа Пёль. Моя дочь каждое утро к восьми часам ходит в школу.

– Ну да, конечно, я только подумала, что после такой ночи… – Она передала стажерке свою шляпу и поправила прическу.

– Да ведь вчера, – заметила Катрин с самым невинным видом, – мы закончили заседание вовсе не поздно.

Теперь госпожа Пёль повернулась к ней лицом.

– Нет? Не поздно? Но я думала… – Она не договорила.

– Что же вы думали? – спросила Катрин очень непосредственно.

– Ну, каждый в этом доме знает, что вы пользуетесь определенной протекцией.

– Кажется, одна я этого не знаю.

– Пусть так. – Госпожа Пёль села за свой письменный стол. – Но я не предполагала, что вы появитесь так рано, госпожа Лессинг. Я жду посетителя.

– Что ж, если так, – произнесла Катрин, снимая со стула свою куртку, – то мне остается только попрощаться и пожелать всем дальнейших успехов.

– Вы заглянете часов в одиннадцать?

– Нет, к этому времени я проеду уже половину пути до Гильдена.

– Могу я предложить? – вступила в разговор госпожа Мёбиус. – Давайте начнем сейчас и сколько успеем до прихода посетителя…

Катрин чуть помедлила; заметив поданный ей госпожой Мёбиус знак, повесила свою куртку, открыла портфель и вытащила толстую тетрадь с эскизами.

– То, что вам показалось не стоящим внимания, – начала она и, подавив в себе продолжение «хотя все остальные высказались одобрительно», закончила: – это мои пуловеры без рукавов.

– Они слишком длинны.

– Они длинные, верно. Если носить их в сочетании с юбкой или джинсами, они действительно оставляют впечатление очень длинных. Но они предназначены для ношения без юбки и без брюк. И тогда как раз оказываются очень короткими, едва прикрывают попку.

– Кто же будет носить что-либо подобное?

– Любая женщина, у которой красивые ноги.

– Вы, что ли?

– Нет, госпожа Пёль. Думаю, вы уже заметили, что я ношу общепринятые фасоны.

– Ну, вот видите.

– Но это еще ни о чем не говорит. Я ведь уже на пороге тридцати. А вот более молодые женщины, хорошо улавливающие веяния моды, определенно набросятся на мои пуловеры.

– Я в этом очень сомневаюсь.

– Давайте проведем эксперимент, а? Вот, например, эта очень простая модель имеет то преимущество, что придает фигуре стройность. Ведь встречаются среди девчонок этакие пухленькие пышки с ножками газели. Вот для них это будет просто идеально. Очень широкая резинка внизу прижимает пуловер к бедрам, чтобы он сидел плотно и не развевался как платье. Иначе, при его длине, это погубило бы модель.

Некоторое время они еще оговаривали детали, но все же госпожа Пёль так и не смогла представить себе, как будет выглядеть готовая вещь. Катрин заявила, что ее можно связать за несколько часов, пообещала это сделать и немедленно выслать готовый образец на рассмотрение.

– А почему бы вам не связать его здесь, прямо сейчас?

Катрин задумалась. Она понимала, что это предложение дает ей возможность задержаться в Гамбурге и, ни в коей мере не роняя своего достоинства, еще раз встретиться с Эрнстом Клаазеном.

– Кроме того, сегодня после обеда, когда я освобожусь, мы могли бы не спеша еще раз все обсудить, – добавила госпожа Пёль.

– Нет, – сказала Катрин, – не стоит. Хозяйку пансионата я уже предупредила, что уезжаю. Давайте сейчас будем быстренько закругляться. Образец пуловера я уже завтра к вечеру передам через курьера, значит, вы его получите до конца недели. Времени остается достаточно.

И действительно, им удалось разобраться во всех вопросах еще до прихода ожидаемого посетителя, так что Катрин начала было сомневаться, а будет ли он на самом деле. Но он пришел. Это был молодой фотограф, и Катрин даже успела ему рассказать, как она представляет себе демонстрацию ее пуловера, надетого на длинноногую босую девушку. В противоположность госпоже Пёль фотограф был просто восхищен фасоном.

Катрин быстро попрощалась, заглянула еще раз в кабинет госпожи Ригер и убедилась в том, что та пока не появлялась. Привет и извинения госпоже Ригер Катрин передала через ее секретаршу.

– А если случится так, что обо мне спросит господин Клаазен, – добавила она, – то передайте и ему мои извинения, что уехала, не попрощавшись.

– А он уже здесь, насколько мне известно, – ответила секретарша госпожи Ригер. – Вы могли бы сами зайти и попрощаться.

– Ах, он здесь? – Катрин помедлила. – Нет, зачем его беспокоить. Не такая уж я важная персона.

Все же, покидая редакцию, она почувствовала себя чуточку огорченной: охотно еще раз перекинулась бы парой слов с Эрнстом Клаазеном. Но свое решение посчитала правильным.

Мать и дочь были рады возвращению Катрин. Хельга Гросманн только что закрыла лавку на обед, а Даниэла накрывала на стол.

– Уже вернулась? – спросила мать.

– Что за глупый вопрос! – воскликнула Даниэла. – Ты, что же, думаешь, что к нам явился ее двойник?

– Я постаралась вернуться как можно быстрее. – Катрин подумала, что вообще-то ей следовало радоваться, что она опять дома, но чувствовала себя не в своей тарелке.

– А что ты мне привезла? – пытливо спросила Даниэла.

– Ничего. Не было времени ходить за покупками.

– О-о! – разочарованно вздохнула девочка.

– Вообще-то вчера время у меня было, но в этот момент я о покупках не подумала. А сегодня, как уже сказала, торопилась.

– Не обязательно твоей маме каждый раз что-то тебе привозить, – заявила Хельга Гросманн, – особенно когда она уезжает всего на день.

– Не обязательно, конечно, но ведь все же могла бы и привезти, разве нет?

– У тебя есть все, чего ты пожелаешь.

– А вот и не все! У других девочек из моего класса есть, например, видеомагнитофон. Они могут автоматически переписывать телефильмы, которые передаются слишком поздно вечером.

– Эти фильмы потому и показывают поздно, что они вовсе не предназначены для детей.

– Об этом можно судить только после того, как их посмотришь.

Катрин казалось, что подобный разговор она слушала уже десятки раз.

– Что нового? – спросила она.

– Да какие уж тут новости – со вчерашнего-то дня?

– Но могло ведь что-то и произойти?

– Ты хочешь узнать, звонил ли мсье Квирин? – резко спросила Хельга.

– Я об этом вовсе и не думала, – проговорила Катрин.

– Нет, не звонил. А если бы и звонил, я вовсе не стала бы немедленно тебе с этим навязываться, поскольку ты все равно не собираешься с ним разговаривать.

– Ладно, все в порядке, мама.

Катрин пошла в свою комнату распаковывать вещи. Утром она действительно была рада, что скоро вернется домой. Во всяком случае, думалось ей, ее отъезд из Гамбурга напоминал бегство. А теперь ею овладело такое ощущение, словно потолок ее маленькой комнаты, такой уютной, навис у нее прямо над головой.

Почему она не осталась в Гамбурге независимо от того, желал этого Эрнст Клаазен или нет? Она могла бы провести там несколько очень приятных дней, посетить один из тамошних театров, может быть, объехать вокруг порта на экскурсионном катере. Почему бы и нет?

А теперь эта возможность упущена. У нее фатальный удел упускать все лучшие шансы в жизни. Видно, так уж ей на роду написано – сидеть между матерью и дочерью до самой смерти.

А что в этом такого уж скверного? Разве ей здесь плохо? В сущности, трудно представить себе лучшую жизнь. Есть все основания быть довольной.

Впрочем, ее желудок явно доволен не был. Он взбунтовался уже после первых же проглоченных кусочков жаркого.

– Что с тобой? – спросила мать. – У тебя вид, будто ты жуешь не мясо, а смесь сена с резаной соломой.

– Просто аппетита нет. Видно, слишком плотно позавтракала.

– И с тех пор ни разу не перекусила? Ничего удивительного, что в желудке у тебя революция.

– Может, ты и права, – послушно сказала Катрин, хотя знала, что объяснение матери никак не соответствует истине. Но ведь Катрин и сама еще не смогла разобраться в том, какими правилами руководствуется ее желудок, то доставляя ей мучения, то вновь приходя в совершенно нормальное состояние. Катрин опасалась, что так никогда и не постигнет эту тайну.

Был субботний полдень, скоро предстояло закрывать лавку до понедельника. Хельга Гросманн и Катрин вдвоем обслуживали клиенток. Хельга выкладывала одной из них на выбор мотки шерсти, а Катрин объясняла другой особенности некоторых образцов моделей.

Тут входная дверь лавки отворилась, и появился мужчина.

– Добрый день, любезные дамы, – приветствовал он присутствующих звучным голосом.

Катрин и Хельга подняли голову, обе клиентки также повернулись к вошедшему. Катрин вцепилась в стойку, словно боясь упасть. Это был Жан-Поль Квирин.

– Начинается разбойное нападение, – провозгласил он, показывая улыбкой, что шутит.

Клиентки одобрительно рассмеялись, глядя на него с удивлением. Он был очень элегантен в своей бежевой синтетической куртке, с высоко поднятым воротником, под которой виднелись светлый костюм и коричневая рубашка с галстуком кукурузно-желтого цвета. Свою мягкую шляпу он при входе снял и теперь держал в руке. Чемодана-рюкзака при нем на этот раз не было. Клиентки невольно отступили в сторону.

Хельга Гросманн приподняла свои тщательно выщипанные брови.

– Что прикажете, милостивый государь?

– Мама, – с трудом произнесла Катрин, – это Жан-Поль Квирин.

Жан-Поль победоносно улыбнулся, глядя на Хельгу.

– Мы с вами знакомы, милостивая государыня, по многочисленным телефонным переговорам.

– Жан-Поль, – сказала Катрин, – ты же видишь, мы заняты.

– О, я охотно подожду, – заявила более молодая из клиенток.

– Я тоже, – сразу же добавила вторая.

Было ясно, что этот маленький спектакль доставляет им удовольствие и они ожидают новых захватывающих сцен.

– Через пять минут, – строго объявила Хельга, взглянув на свои часы, – мы закрываемся.

– Я всего лишь собирался пригласить хозяек этого предприятия на обед, – галантно сказал Жан-Поль. – Разумеется, вместе с малышкой.

– Благодарю, не стоит, – отрезала Хельга.

– Но это было бы для меня такой большой радостью, милостивая государыня.

– Нет.

Он повернулся к Катрин. Его уверенность в победе улетучилась, уступив место подавленности.

– А ты что скажешь, Катрин?

Он все еще был ей симпатичен, да к тому же вызывал жалость. Она полагала, что столь резкого отпора, какой ему оказала Хельга, он не заслужил. Катрин беспомощно взмахнула руками.

– Я не могу.

– Не объяснишь ли почему?

– У нас в духовке воздушный пирог.

Он хохотнул.

– Да уж, причина куда как уважительная!

Катрин собрала в кулак все свое мужество.

– Ты можешь его тоже попробовать вместе с нами. – Она умоляюще взглянула на мать. – Правда ведь? Хватит на всех.

– Нет, – сказала Хельга Гросманн.

– Ой, мама! – в ужасе вскрикнула Катрин.

– Я не желаю видеть этого человека в моем доме.

– Но наверху мы хотя бы будем без свидетелей и сможем все обговорить спокойно.

– Мне с этим господином говорить не о чем, думаю, что и тебе тоже. – Она снова повернулась к клиентке. – Вам больше нравится этот густой синий цвет, так ведь?

– Я приду еще раз в понедельник, госпожа Лессинг, – заторопилась другая клиентка, поняв, что Катрин не в состоянии что-либо объяснять теперь.

– Но вы, наверное, хотели бы начать работу именно в свободные дни?

– А я сумею уже и так. Для начала свяжу шнурок, которым нужно обтягивать пуловер, чтобы он плотно сидел на фигуре. Итак, значит, до понедельника, госпожа Лессинг. До свидания, госпожа Гросманн. – И кокетливо взглянув на Жан-Поля: – Очень рада была вас увидеть, господин Квирин.

Хельга между тем пришла в себя настолько, что поняла ошибочность своей тактики.

– Разумеется, ты можешь встречаться с кем угодно, когда угодно и столько времени, сколько сочтешь нужным, дорогая, – сказала она, обращаясь к Катрин. – Все это решаешь только ты сама. Но следовало бы подумать, стоит ли овчинка выделки. После всего того, что ты сама мне рассказывала…

– Хватит, мама, прошу тебя!

– Я подожду тебя, chérie, – произнес Жан-Поль. – Подожду в кафе «Хагелькройц». – Он поклонился в сторону прилавка и вышел из помещения.

– Какой дивный мужчина, – заметила остававшаяся еще в лавке клиентка.

– О вкусах не спорят, – парировала Хельга Гросманн.

– Я пойду наверх, – объявила Катрин.

– Мы еще работу не закончили, – резко сказала Хельга Гросманн. – А если ты, вопреки моему доброму совету, хочешь пойти к нему, то не следует, по крайней мере, так торопиться. А то у него сложится впечатление, что ты несешься за ним во весь опор.

Катрин мечтала избавиться от этих наставлений и уйти. Но потом подумала, что несколько минут ничего не решают. Не сказав больше ни слова, она принялась убирать товар.

Последняя клиентка наконец удалилась, и Хельга заперла дверь лавки.

– Я действительно не могу тебя понять, дорогая, – заявила она.

– Бывает, – ответила Катрин, не поднимая глаз.

– Ты была так решительно настроена покончить с ним раз и навсегда, ты давала зарок никогда его и близко к себе не подпускать. И вот, стоит ему только явиться сюда, и ты уже не можешь устоять.

– Я могу устоять, мама.

– Но ты ведь бежишь к нему.

– Не бегу, а иду.

– Можешь ли ты мне привести хотя бы одну разумную причину того, что ты делаешь?

– Я считаю, что он поступил трогательно, специально приехав сюда, чтобы встретиться со мной.

– Что в этом трогательного? Просто он не может вынести, что ты оставила его с носом. Эту тему мы пережевывали уже неоднократно. Он хочет помириться, чтобы потом самому получить возможность указать тебе на дверь.

– Откуда все это тебе так точно известно?

– Я знаю мужчин.

– Вот как? Правда? Насколько мне известно, ты знала в жизни всего двух мужчин, и с обоими ничего не получилось.

– Это ты испортила мои отношения с Карлом.

– Если вам обоим эти отношения были бы действительно дороги, он бы так скоро от них не отказался, а ты бы не послушала моих возражений против вашего брака.

– Я отказалась от него ради тебя.

– Пусть так. Может быть, ты совершила ошибку, а может быть, и нет. Во всяком случае, это – старая история, и, по-моему, пора наконец ее забыть. Но уж я-то из-за тебя от Жан-Поля не откажусь.

– Ты это говоришь всерьез? – Хельга не могла скрыть своего ужаса. – Ты хочешь начать с ним все заново?

– Я говорю: из-за тебя не откажусь. А если порву с ним, то только потому, что решу это сама.

– Если ты опять с ним свяжешься… – начала Хельга, сделав глубокий вздох, и замолкла. Она хотела сказать: «то можешь паковать чемоданы», но в самый последний момент осознала, что Катрин может поймать ее на слове и действительно уйти. – Катрин, – сказала она другим тоном, – дорогая, ну не хочешь же ты действительно опять с ним связаться?

– Я хочу хотя бы его выслушать. На это у него есть полное право.

– Только не воображай себе ничего такого. Справиться с ним тебе не по плечу.

– Видно будет.

Хельга Гросманн еще оставалась в лавке, когда Катрин умчалась. Она еще успела кое-что привести в порядок, проверила, на своем ли месте стоят штабеля картонных коробок, сложила в аккуратную стопку журналы. Без всего этого можно было бы и обойтись, но она внушила себе, что сделать уборку совершенно необходимо.

Существенно было и то, что Катрин не хотела встретиться на выходе с Даниэлой и ждала, пока та уйдет гулять, чтобы покинуть дом самой.

Хельга была крайне обеспокоена ссорой с Катрин. Столь настойчивой она ее раньше не знала, да и Хельге уже много лет не приходилось спорить с таким ожесточением. Она ненавидела яростные столкновения с окружающими ее людьми. Ей пришлось пережить их уже в детстве, так что хватило на всю оставшуюся жизнь. Родители постоянно ссорились друг с другом по всяким поводам, но чаще всего из-за денег. До драки, правда, никогда не доходило, по дух насилия так и носился в воздухе. Во всяком случае, так казалось Хельге, которая и сама слишком часто становилась яблоком раздора. Она никогда не знала, на чью сторону встать: иногда поддерживала отца, но чаще мать, которая постоянно ей жаловалась и плакала у нее на груди. Отец, конечно, ничего подобного не делал. Но каждый раз, когда она ощущала себя связанной с матерью сердцем и душой, когда недолго было и до того, чтобы им обеим покинуть отца и эту невыносимую домашнюю обстановку, родители все-таки мирились, и эти примирения, как казалось Хельге, были столь внезапны и столь же мало объяснимы, как и вспышки новых ссор. Тогда Хельгу моментально сталкивали с пьедестала маминой утешительницы, и она становилась никем и ничем. Она теряла к себе всякое уважение, казалась себе совершенно лишним человеком.

Потом, если все шло нормально, они некоторое время играли в счастливую семью. Взрослея и обогащаясь жизненным опытом, Хельга продолжала жить с дурным предчувствием, что мирное сосуществование в семье недолговечно, что опять придет момент, когда родители по самому ничтожному поводу – из-за невычищенной пепельницы, или слишком высокой суммы счетов за телефонные переговоры, или неправильно выжатого тюбика зубной пасты – снова набросятся друг на друга, готовые биться насмерть.

Хельга буквально сбежала из этого дома, бросившись в объятия уравновешенного, надежного – нет, нет не надежного, а только казавшегося таким, – Густава Гросманна. Она дала себе клятву, что в ее семейной жизни не будет брани, и эту клятву сдержала. Сколько раз она молча переносила неприятности, сколько раз мирилась с проявлениями недостаточного внимания, не позволяя себе ни одного злого слова. Она всегда была ровна, мила и великодушна. Ничего более гармоничного, чем их брак, не существовало в совместной жизни двух любящих людей. Но все это только до тех пор, пока – здесь поток мыслей Хельги прервался, ибо и по сей день воспоминание причиняло ей боль, – пока она не узнала о его неверности. Для нее это было предательством, искупить которое невозможно. Оставался единственный выход назад в ад родительского дома.

Но теперь она была уже не ребенком, не жертвой, разрываемой на части двумя враждующими сторонами, а сознающей свою независимость взрослой женщиной. У нее хватало сил на то, чтобы принимать родителей такими, какие они есть: их нападки отскакивали от нее, как от стенки горох; она выработала мудрую стратегию, направленную на защиту Катрин, и жила теперь только ради дочери, полная решимости так и существовать до конца своих дней. Оглядываясь назад, Хельга сознавала, что Карл для нее ничего не значил. Самое большое, что он сделал, состояло в том, что она обрела уверенность: она достаточно привлекательна, чтобы найти себе партнера. Тем выше, по ее мнению, следовало оценивать ее решение посвятить жизнь только дочери.

С Катрин она вела такую жизнь, к какой всегда стремилась: в мире и взаимопонимании. Историю с Петером она ей быстро простила. Реагировала на эту связь великодушно и с полным пониманием, как могла бы сделать только любящая мать. Поступать так ей было легче оттого, что она с самого начала знала: этот брак не более чем эпизод. Петер был слабым, отрешенным от жизни и мечтательным. Для Катрин он никак, не был подходящей партией. Хельга знала: как только первая влюбленность пройдет, Катрин это осознает.

Но до этого дело даже и не дошло. Он скоро удрал из жизни, от всех мучительных проблем, быть может, зная, что молодая жена не станет ему той постоянной опорой, в которой он так нуждался.

Что бы стало с Катрин в тот момент, не будь у нее матери? Именно она, Хельга, всегда стояла с ней рядом, утешала и ободряла ее, именно Хельга стала созидателем новой жизни дочери. Она не только говорила, но и доказывала ей, что женщина вполне может быть счастливой и без мужчины.

И так счастливы они были все эти годы – они, только вдвоем, и еще с очаровательной маленькой Даниэлой. Оглядываясь назад, Хельга была готова простить Петеру все на свете только за то чудесное маленькое существо, которое он оставил им в наследство. Да, она, Хельга, всегда была великодушна: заставила себя смотреть сквозь пальцы на раннее увлечение Катрин, да и на теперешнее поведение. Эта связь с Жан-Полем, который, разумеется, лишь пользовался слабостью Катрин, стоила не больше, чем старая шляпа. Но она, Хельга, не смеялась над Катрин, не порицала ее. Она приняла эту напасть, даже не давая Катрин ощутить, как сильно страдает из-за нее.

Хельга всегда доверяла здравому рассудку Катрин, была уверена, что рано или поздно прорвется пелена, окутавшая ее сознание. Так оно и случилось. Да, Хельга всегда старалась все понять, не осуждая никаких женских причуд дочери, никаких ее человеческих слабостей. Но то, что Катрин падет так низко только потому, что он примчался сюда собственной персоной, выходило за пределы ее понимания. Это превзошло все самые худшие опасения.

И все же, все же! Не должно было случиться такого, чтобы она потеряла самообладание. Она просто набросилась на Катрин. И как ей представлялось теперь, по зрелом размышлении, речи ее напоминали по тону те, которые она когда-то слышала от своей матери.

Конечно, и Катрин вела себя неправильно. Вместо того чтобы смириться и попросить прощения, она начала проявлять строптивость. Если таков результат многолетнего воспитания в ней миролюбия и самообладания, то она, Хельга, видимо, делала что-то не так.

Нет! Нет! Дело не в Катрин! В жизнь дочери вторгся демон. Эту злую шутку сыграли с ней женские гормоны.

Она, Хельга, никаких ошибок не допускала, она только на момент проявила слабость. Больше это не должно повториться! Она уж сумеет снова взять бразды правления в свои руки.

Но ощущение у нее было такое, словно это короткое столкновение высветило трещину в фундаменте их совместной жизни.

Когда Хельга поднялась вверх по лестнице, почти уверенная в том, что Катрин уже ушла – ведь она так торопилась к своему дражайшему Жан-Полю, – казалось, что волнение немного улеглось. Хельга увидела Даниэлу, удобно устроившуюся перед телевизором. Тут-то все предохранители в нервной системе Хельги немедленно перегорели.

– Как это тебе в голову пришло? – закричала она. Даниэла вздрогнула всем телом от этого непривычного тона.

– А что такое? – испуганно, но без всякого беспокойства спросила она.

– Как ты только можешь? С утра у экрана. – Хельга выключила телевизор.

– А что мне было делать? – капризно бросила Даниэла.

– Ну хотя бы накрыть на стол. Даниэла, поерзав в кресле, села повыше.

– Интересно, что это на вас нашло? Мамуля перед обедом просто удирает, а ты рычишь как зверь.

Хельга тяжело вздохнула.

– Мне жаль, что так получилось, дорогая. Просто нервы.

– Это потому что мамуля сбежала, да? Но ведь это не значит, что нужно срывать зло на мне.

– Но по существу я была все-таки права. Не полагается сидеть перед телевизором до обеда.

– Кто так считает?

– Я.

– А зачем тогда делают программу?

– Для дурачков, которые и сами не знают, чем им заняться.

– Благодарю за комплимент. Значит, я дурочка?

– Нет, дорогая, и ты это знаешь. Но обещай, что больше не будешь так делать.

– Ну ладно. Если это доставит тебе удовольствие.

– Обещаешь?

– Я ведь уже сказала, что не буду.

– Знаешь, дорогая, ты не должна меня сердить. И сейчас особенно. Нам с тобой надо держаться вместе.

– Да ведь мы всегда так и делаем, бабуленька.

– Да, это верно, и ты поистине мое маленькое сокровище. Так. Теперь накрывай на стол, а я позабочусь насчет пирога. Мама тебе сказала, куда пошла?

– Нет, она страшно торопилась.

– Значит, ты даже не знаешь, в чем дело?

– А в чем? Ну говори же!

– Терпение, дорогая. Расскажу за обедом.

Катрин не оставила себе времени даже на переодевание. Как была в черной кожаной юбке и белом пуловере с вышитыми на нем оранжевыми и желтыми украшениями, так и бросилась вон из квартиры. Она успела лишь накинуть жакет и схватить дамскую сумочку. Даже не стала менять обувь, оставив на ногах удобные расхожие туфли, которые обычно надевала для работы в лавке.

День был весенний, многообещающий. Серые облака, несясь по светлому небу, приоткрывали солнце, чтобы тут же снова его запеленать. Катрин показалось, что она бежит с ними наперегонки.

Только вблизи гостиницы «Хагелькройц» она умерила шаг. Ей не хотелось врываться, в кафе запыхавшейся, ведь это могло создать впечатление, что она очень уж соскучилась по Жан-Полю. Ей же было важно лишь одно: как можно быстрее пройти через горнило ставшего неизбежным столкновения.

Жан-Поль ждал ее перед дверью. К этому она не была готова, а поскольку очки не надевала, то обнаружила его только в последний момент. В результате она с ходу попала в его объятия. Он крепко прижал ее к груди, и она еще раз испытала то теплое, сладостное чувство, которое всегда ее пронизывало, когда он к ней прикасался.

– Ma petite, – прошептал он ей почти на ухо, – наконец-то! Почему ты меня так измучила?

Ей потребовалось усилие, чтобы освободиться от его хватки.

– Не надо, – выдавила она. – Прошу тебя, пусти!

– Как это понимать? – спросил он столь удивленно, словно между ними никогда и не было никаких осложнений.

– Ты все прекрасно понимаешь.

– Нет, я ничего не понимаю, решительно ничего. Что это на тебя накатило, дорогая моя?

Катрин откинула голову назад и твердо посмотрела ему в глаза.

– Я тебе написала, почему больше не хочу тебя видеть.

– Ничего ты не написала. Ты без всякой причины разыгрываешь из себя помешанную.

– Без всякой причины? – повторила она с вызовом.

– Именно. Один раз мне пришлось отказаться от свидания, но, думаешь, мне это было менее больно, чем тебе?

Катрин заметила, что некоторые прохожие уже поглядывают на них с любопытством.

– Здесь, на улице, – сказала она, – не место выяснять отношения.

– Тут ты права. Поедем в твою дюссельдорфскую квартиру.

– У меня с собой даже ключа нет.

– Ну, еще куда-нибудь.

Она немного подумала.

– Пожалуй, в городской лесопарк.

К своему удивлению, Катрин ощутила голод. Уже несколько недель она лишь кое-что проглатывала без всякого аппетита, а вот теперь вдруг захотела есть.

– Там найдется гостиница?

– Нет. Да я и не собираюсь ехать с тобой в гостиницу. Я только хочу объяснить тебе, почему нам больше не придется встречаться.

– Потому что твоя мама против. Признай это наконец, ma petite! Тебе не удалось вырваться из-под ее влияния.

Катрин не хотела сразу отвечать на это утверждение: они и так уже слишком долго использовали улицу как арену для выяснения отношений.

– Где твоя машина? – спросила она.

– Припаркована позади этого дома.

– Садись и подъезжай сюда.

Выражение его лица свидетельствовало о том, что ее тон кажется ему неуместным. Он с удовольствием сделал бы ей замечание, но все же предпочел поступить так, как она сказала.

– До чего же ты можешь быть жесткой! – произнес он, покачивая головой. Потом повернулся, сделал несколько шагов и исчез за углом.

Катрин спрашивала себя, что с ней случилось, ведь совсем недавно она была влюблена в него по уши. А теперь единственное ее желание – порвать с ним навсегда. Когда он подъехал, она не стала ждать, пока он откроет ей дверцу, а немедленно влезла в машину сама. Он бросил на нее быстрый косой взгляд.

– Ты очень хороша во гневе!

«Болтовня», – подумала Катрин, но вслух сказала:

– Хорошо, что ты хоть понял, в каком я настроении.

Жан-Поль включил скорость, и машина тронулась.

– Между прочим, – произнес он, – твоя мать – женщина, достойная уважения. Она могла бы мне импонировать.

– Моя мать ничего общего с нами не имеет, – резко ответила она.

– Ну, почему же? Ты ведь мне рассказывала, сколько страданий принес ей ее собственный развод.

– Никаких страданий не было. Ты, видно, плохо меня слушал. Она была вне себя из-за неверности моего отца. А на развод она подала сама.

– Не сердись, ma chérie, но, по-моему, все это сводится к одному: у нее аллергия на разводы.

– У меня тоже.

– У тебя? Но это же абсурд! Ты меня любила, хотя я не был свободен. Как же ты можешь меня отталкивать, если я стремлюсь освободиться?

Катрин потеряла уверенность.

– Ну, если бы можно было покончить с браком одним взмахом руки…

– Такого не бывает. Не те законы, да и человеческий характер восстает против этого.

– Тебе вовсе не нужно было мне рассказывать о планах развода.

– Значит, ты требуешь, чтобы у меня были секреты от тебя, моей единственной любимой?

У нее чуть не сорвалось с языка: «Только не надо выражаться столь напыщенно». Но она промолчала, не желая обижать его напрасно.

– Ты не сказал мне правды, – напомнила Катрин, – ты мне все это представлял один раз так, другой раз этак, а потом как-то еще.

– Я попал в сложное положение, и ты бы могла проявить понимание.

– Мне жаль, Жан-Поль, но именно этого я сделать не в состоянии. Я никогда не могла понять, в чем, собственно, состоят твои брачные отношения. Но, впрочем, для меня это было, так сказать, скрытой стороной твоей жизни, и я о ней не думала. Ведь она меня не касалась.

– Очень умная позиция.

– Да, не правда ли? – спросила Катрин с нескрываемой иронией. – Этой позиции я обязана парой чудесных часов или дней, а если их сложить, то, может быть, и недель. Но если ныне дело дойдет до твоего развода – неважно, по каким причинам, – то тут уж все меняется. Тут уж я не могу притворяться слепой, немой и глухой. – Вдруг у нее мелькнула догадка: – Или идея с разводом уже опять passé?[33] Вы помирились?

Он горько рассмеялся.

– Как же ты права, chérie! Помирились и поссорились, поссорились и помирились. Я живу в аду. Если ты представляешь себе дело так, что Эльза…

Она прервала его:

– Об этом я ничего не желаю знать. Избавь меня от твоих излияний.

– Но мне нужен человек, который…

Она опять не дала ему договорить до конца.

– Обратись к своей матери, отцу, другу! Я, во всяком случае, не тот человек и быть им не хочу.

– Но ты клялась, что любишь меня.

– И действительно любила. Тогда ты еще не сталкивал меня в пропасть твоей брачной жизни. А вовлекать себя в твою битву за развод я не позволю.

– Боишься, что тебя это травмирует? Она чуть подумала.

– Да, и это тоже.

– А что еще?

– Тут дело в том, – неохотно признала она, – что у меня нет к тебе доверия, а если какое-то и есть, то явно недостаточное. Я опасаюсь, что если узнаю все подробности твоей семейной жизни, то могу встать полностью на сторону твоей жены.

– Неужели ты способна на это?

– Боюсь, что да.

– Mais pourqoui?[34] Почему? Почему?

– Потому, что ты очень ненадежен. Взять хотя бы твои экстренные приглашения на свидания, твои отказы от условленных встреч – тоже внезапные, твои обманы. Мне это особенно большого ущерба не наносило, ведь наши отношения были для меня своего рода игрой, чудесной, увлекательной игрой на фоне серых будней. Но если ты и в семейной жизни вел себя аналогично – а другое вряд ли возможно, – то мне сердечно жаль твою жену.

– Она – каналья.

– Об этом не мне судить, я ведь ее не знаю. Но если она действительно такова, то я могу предположить, что это – результат брака с тобой.

Он нажал на тормоз с такой силой, что следовавшая сзади машина едва не налетела на них. Молодой человек, сидевший за рулем, объехал их и, поглядев на Жан-Поля, покрутил пальцем у виска.

– Прости, – произнесла Катрин, – я не хотела тебя уязвить.

– В каждом твоем слове я слышу твою мать.

– Это вовсе не так, – возразила Катрин, но уверенности в ее тоне не было. Может быть, она действительно повторяла лишь то, что вбила ей в голову мать? – Я нахожу все происходящее очень скверным, – едва слышно проговорила она.

– А я-то надеялся, что ты в эти ужасные дни будешь мне поддержкой.

– Мне жаль, если я тебя разочаровала, – вяло заметила она.

Они миновали центр города и ехали теперь по улице Эльберфельдерштрассе в сторону городского лесопарка.

– Во всяком случае, – сказала она, – я считаю бессмысленным дискутировать сейчас по поводу твоей семейной жизни. Ты ведь почти ничего мне о ней не рассказывал. У меня создалось впечатление, что твоя жена удивительно великодушна и рассудительна. Я думаю, она знает про твои измены или, по крайней мере, догадывается о них. В такую картину никак не вписывается предположение, что по этой причине она вдруг начала настаивать на разводе.

– У нее есть любовник.

– Кто именно? Видишь, ты не знаешь. Если бы у нее действительно кто-то был, она бы к тебе не вернулась. А ведь на самом деле-то вернулась, правда?

– Да. Она не развелась. Но и со мной не осталась.

– Вон там впереди, около бассейна, – сказала Катрин, показывая направление, – там большая автостоянка. Можешь припарковаться.

Жан-Поль поставил машину, и они быстро пошли в рощу, уже дышавшую весной. Буки выпустили свою первую светлую зелень, а под ногами шуршала листва прошлой осени. Облака все еще проносились по небу, словно не решив, то ли остановиться, то ли пролиться дождем, то ли пропустить на землю солнечные лучи.

Жан-Поль схватил пальцы Катрин, но она отняла руку.

– Хоть бы ты сам разобрался, к чему стремишься, – заметила она.

– Я хочу развестись.

– Но когда Эльза в первый раз после вашей размолвки вернулась, ты ее принял.

– Из сочувствия. Она была больна.

– А потом?

– Теперь я знаю, что она уже не больна, во всяком случае, не настолько, как делает вид. Иначе откуда взялись бы у нее силы, чтобы избивать меня палкой?

Некоторое время они шли молча, быстрыми шагами. Катрин невольно вспоминала все прочие путешествия, которые они совершали вместе. Как неразделимы они были! Было больно вспоминать.

– Жан-Поль, – промолвила она, – ты мог бы покончить со всей этой историей.

– Каким образом?

Она взглянула ему в глаза.

– Достаточно разъехаться. Расстанься с Эльзой – и ссорам конец.

– Очень уж просто ты себе это представляешь. У меня нет средств долго жить в гостинице, да и других крупных материальных потерь будет невпроворот.

– Я могла бы предоставить в твое распоряжение мою квартиру в Дюссельдорфе.

– Чтобы я стал зависим от тебя?

Это возражение показалось ей совсем нелепым, но она сочла за лучшее не обращать на него внимания.

– А что касается так называемых прочих потерь, то передай это дело твоему адвокату.

– Ты себе не представляешь, насколько Эльза хитра.

– А ты подыщи себе такого же хитрого адвоката. Если бы ты состоял в браке по немецким законам, то мог бы разделить с женой в равных долях все нажитое за время совместной жизни. Мне это кажется вполне справедливым, и на это тебе следовало бы себя настроить.

– Увы, я женился во Франции, а там законы иные. Там решающую роль играет вопрос о виновности супругов в нарушении основ семейной жизни.

Она нахмурилась.

– Ты, что же, всерьез хочешь свалить вину на жену?

– У нее есть любовник.

– Опять ты крутишь эту шарманку, Жан-Поль. Как же тебе не стыдно? Подумай о том, сколько раз ты сам ее обманывал.

– У нее нет доказательств.

Катрин покачала головой.

– О Жан-Поль, тебе, как мне кажется, эти грязные дрязги еще и доставляют удовольствие. Иначе ты бы уже давно смотал удочки.

– Ты не понимаешь, chérie. На карту поставлены большие ставки. Тут и дома в Швейцарии и Франции, и участок земли на озере Лак Леман.

– Дома! – воскликнула Катрин. – И при этом вы не в состоянии разделить имущество, соблюдая приличия!

– Я не хочу, чтобы из меня делали идиота.

Катрин крутанулась на каблуке и двинулась по направлению к своему дому.

Он последовал за ней, схватил ее за плечи.

– В чем дело, chérie? Куда ты бежишь?

Она вырвалась.

– Полагаю, что вопрос исчерпан. Во всяком случае, для меня. Нам больше не о чем говорить.

– Но, послушай, я специально примчался, чтобы объяснить тебе…

Она не дала ему договорить.

– Ты уже все объяснил. Хватит. Я выслушала достаточно. Не хочу больше ничего знать обо всей этой канители.

– Канители? Да ведь речь идет о моем существовании.

– Знаю. Поняла. Речь идет о домах и земельных участках, может быть, также об акциях и других ценных бумагах. Все это важнее, чем наше счастье.

– Но ведь ты была счастлива со мной. Она продолжала бушевать:

– О да, Жан-Поль, была!

– Так не убегай от меня! Мы снова будем счастливы, намного счастливее, чем прежде. Когда со всем этим делом будет покончено. Как было бы хорошо, если бы мы выстояли эту бурю вместе! Помоги мне!

– Я тебе свое предложение высказала. Обдумай его.

– А если я действительно так и сделаю? Переберусь на твою квартиру? Покончу с дрязгами? Будет ли тогда все, как прежде?

Ответить на этот вопрос было трудно.

– Но ведь ты этого не сделаешь, – произнесла она.

– Почему ты в этом так уверена?

– Если бы я была тебе действительно так нужна, ты уже давно по собственной инициативе подал бы на развод. Я никогда не толкала тебя на это, ибо знала, что не составляю основу твоей жизни. Я принимала от тебя то, что ты был готов мне предоставить. И не требовала ничего, кроме этого. Пара счастливых дней в месяц. Уже и этого было для меня более чем достаточно.

– Ты для меня значила больше.

Катрин поняла, что этими словами он уступает ее требованию положить конец их встречам, и ей стало тяжело на сердце. Она едва не разрыдалась. Конечно, ее слезы тронули бы Жан-Поля, он обнял бы ее, и они бы помирились. Но именно этого она не хотела. Дрожащим голосом Катрин попросила:

– Отвези меня, пожалуйста, в город. – Глаза ее остались сухими.

– Ma chérie, ma petite, – умоляюще прошептал он и пленительно улыбнулся, воздействуя на нее всей силой своего очарования, на какую только был способен. – Ну, подари мне хотя бы только один уик-энд.

Гнев и разочарование охватили ее.

– До чего же ты толстокож! Его улыбка погасла.

– Толстокож? В этом меня еще никто не упрекал.

– То, что ты – бессовестный эгоист, уж это-то тебе приходилось выслушивать неоднократно, в этом я уверена! – воскликнула она в бешенстве. Ей очень хотелось обругать его изо всех сил, осыпать обвинениями и упреками, даже если бы они не были справедливы. Однако она знала, что этим его не уязвит, что каждое ее слово отскочит от него, словно от стенки горох, стечет с него, как с гуся вода. Поэтому предпочла промолчать.

Катрин молчала всю дорогу до центра города, пока он не жалел усилий, чтобы ее уговорить. Она слушала его только краем уха, подавляя в себе всякую попытку что-либо комментировать. Все его речи сводились к тому, что, вопреки всем трудностям, развод будет рано или поздно оформлен, и тогда, да, именно тогда, для них настанет чудесная пора.

Катрин не верила ни одному его слову. Если бы любовь к ней действительно много для него значила, в чем он ей столь пылко и возвышенно клялся, то он бы, не раздумывая, принял ее предложение поселиться в Дюссельдорфе. Тогда они могли бы встречаться всякий раз, когда она отправится в город.

Но вопрос был в том, хотела ли Катрин этого так же, как прежде? Она не знала. Определенно она не покинула бы мать и дочь, даже если бы он просил об этом. Но главным было как раз то, что подобного желания Жан-Поль никогда не высказывал. Поэтому он и не мог никак ввести ее в заблуждение. Она была для него всегда лишь забавой, и поэтому ей следовало вздохнуть с облегчением в связи с их разрывом.

Когда они доехали до угла улицы Берлинерштрассе, она вдруг сказала:

– Останови, пожалуйста, здесь.

– Даже и не думай. Я довезу тебя до дома.

– Ценю твое доброе намерение, но хочу пройти остаток пути пешком.

– Почему?

– Так мне хочется.

Он притормозил, а поскольку машина остановилась во втором ряду, около другой, которая сделала остановку у тротуара, то долго прощаться было некогда. Катрин коснулась губами его щеки.

– Прощай, Жан-Поль. Будь счастлив. – Она открыла дверцу и выскочила наружу.

– Мы еще встретимся! – крикнул он ей вслед. – Вот увидишь!

Она захлопнула за собой дверцу, не расслышав конца фразы. Не оглядываясь, лавируя между припаркованными автомобилями, она добралась до тротуара.

Ей вдруг стало очень легко, словно сбросила с себя тяжелейший груз. Широко шагая, она видела, как его машина, снова влившись в поток транспорта, исчезла за поворотом. А она бы, кажется, так и побежала по улице вприпрыжку, как делала это ребенком, – настолько довольной себя ощущала.

Катрин сказала неправду, заверив Жан-Поля, что выходит из машины, чтобы проделать остаток пути до дома пешком. На самом деле она вспомнила, что здесь, совсем близко, есть закусочная, и ей вдруг захотелось проглотить порцию жареной колбасы с соусом «карри» и бутылочку кока-колы. Она была голодна уже при встрече с Жан-Полем, а теперь ощущала просто волчий аппетит.

Катрин нашла закусочную и заплатила приветливому старому человеку в когда-то белом, а теперь испачканном фартуке (что в данный момент ее никак не задело) за пакетик печеных яблок, порцию остро приправленной соусом «карри» колбасы и кока-колу. Стоя, опираясь на стол локтем, она с наслаждением поглотила все поданное, и ее удовольствие удвоилось от сознания того, что и Жан-Поль, и ее мать нашли бы подобную трапезу отвратительной. Выходит, она совершала нечто достойное безоговорочного осуждения, и притом с огромной радостью.

«Интересно, одобрил бы Эрнст Клаазен подобное падение?» – пронеслось у нее в голове.

Ее зловредный тиран-желудок, от которого она никогда еще не требовала переваривать подобную пищу, выказывал себя, как это ни поразительно, совершенным молодцом. Нельзя было не заметить, что после происшедшей дома ссоры он ни разу даже не пикнул. После того как она поела, отреагировал парой легких отрыжек, но они лишь принесли облегчение.

И все же, когда Катрин ощутила насыщение, ее настроение без всяких внешних поводов вдруг упало. Конечно, она избавилась от Жан-Поля, это ясно вопреки всем его клятвам, и, вероятно, их разрыв окончателен. Но ведь радоваться тут особенно не приходится. Она все же любила то сладостное возбуждение, которое он ей дарил. Правда, теперь не будет разочарований, но ведь не будет и радостных ожиданий, не будет типичных для любовников маленьких стычек и прогулок рука об руку.

Она надеялась, что сможет отказаться от всего этого без сожалений, но это было заблуждением. В том месте ее сердца, которое раньше было заполнено им, зияла совершенная пустота.

Катрин ощутила такую тоску, какую раньше испытала только раз в жизни, – когда погиб ее муж. Но то был перст судьбы – и в этом состояло хоть какое-то, пусть слабое утешение.

Сегодня же она сама положила конец своей любви. Она снова и снова убеждала себя, что это было необходимо и неизбежно. Дальше так продолжаться не могло, она должна была это сделать.

Но логические аргументы не могли утолить грусть по утраченной радости. Она была глубоко несчастна.

Дома, в квартире над «Вязальней», сидели в гостиной за столом Хельга и Даниэла. Они играли в карты. При отличной весенней погоде подобное времяпрепровождение было столь необычным, что это сразу бросилось в глаза Катрин, несмотря на ее угнетенное состояние. При нормальных обстоятельствах Даниэла бегала бы со своими подружками на улице, а Хельга сидела бы в своей комнате. Значит, они объединились не потому, что хотели играть в карты, а в ожидании ее, Катрин.

Она попыталась выдавить из себя улыбку.

– Халло, вот и я.

– Сыграешь с нами? – спросила Даниэла.

У Катрин не было ни малейшего желания садиться за карты, но Даниэла, не ожидая ответа, уже сложила колоду для игры в роммэ, которой они пользовались, а Хельга вытащила колоду для игры в скат.

– Почему бы и нет? – произнесла Катрин без всякого энтузиазма и села за стол.

– Я сдаю, – объявила Хельга, перемешала карты и положила перед Катрин, чтобы та сняла.

Катрин сделала это, и Хельга сдала карты – сначала по три, потом по четыре, потом две в прикуп, а потом еще по три каждому участнику. Еще не закончив эту процедуру, она констатировала:

– Итак, ты с ним покончила.

– Да, – сказала Катрин.

– Но ведь это еще не причина для того, чтобы сидеть как в воду опущенная.

– И верно, не причина, мамуля! – воскликнула Даниэла. – Я вообще не понимаю, как это ты могла попасть впросак, выбрав такого типа.

– Не говори о нем так, – вяло возразила Катрин, – ты ведь его совсем не знаешь.

– А бабушка мне о нем все рассказала. Видно, он – порядочная свинья!

Катрин опустила на стол раскрытые уже было карты. Ей показалось, что она ослышалась.

– Кто-кто?

– Даниэла, дорогая, что это ты говоришь? – увещевающе произнесла Хельга Гросманн.

– Да ведь ты сама так сказала, бабулечка. Ты сказала: «Такой усатый и со вставными зубами».

– Зубы у него свои, – поправила Катрин.

– Ну и что, все равно он – порядочная свинья. Бабушка и сама так сказала.

– Знаете, что? – Катрин бросила свои карты на стол. – Меня от вас тошнит.

– Ну, дорогая, тебе известно, что я все могу понять, – заявила Хельга полным достоинства тоном, – но подобные выражения ты в моем доме позволять себе не должна. Извинись немедленно!

– Я? Извиняться? С какой это стати? Вы тут набрасываетесь на человека, зная, что он для меня много значил…

Хельга не дала ей закончить.

– Нет никаких оснований его защищать. Он тебя только использовал для своей прихоти.

– А это просто ложь.

– Боже, Боже, как же можно быть такой слепой?!

– Может, начнем все-таки играть? – нетерпеливо спросила Даниэла.

– Сначала возьмите назад ваши слова про свинью!

– Не просто свинья, а порядочная, – поправила Даниэла и захихикала: уж очень ей понравилось это выражение.

– Он никогда про вас плохого слова не сказал.

– Да и как бы он мог? – возмутилась Хельга. – Мы ведь ему никогда поводов для этого не давали.

– Он знал, что ты с самого начала была против нашей дружбы.

– Дружба! Со смеху помереть можно! То, что между вами было, это не более чем грязное сожительство. Это – связь, нарушающая его супружескую верность. Вместо того чтобы вешать нос, тебе бы радоваться, что это наконец позади. Если бы я не подставила тебе плечо, ты бы никогда не решилась.

– Значит, я еще должна быть тебе благодарна?

– Да, конечно.

– Нет, мама. Определенно, нет. Я хочу, чтобы ты перестала вмешиваться в мои дела.

– А я хочу, чтобы ты наконец стала взрослой. Ведь ты меня просила помочь тебе избавиться от него! Разве ты об этом забыла?

– Ты могла бы от такой помощи отказаться.

– Да, конечно, могла бы. Но моя материнская любовь – это моя слабость. Я всегда подхватывала тебя, не давая упасть, когда ты из-за своей похоти попадала в пиковое положение.

Катрин вскочила.

– Похоти?

– Да, именно. Из-за чего же еще? Ты знаешь, что я никогда тебя не упрекала, но теперь все же спрашиваю: было ли, например, необходимо еще до свадьбы прыгать в постель к Петеру?

Черные глаза Даниэлы расширились до предела.

– Петер? – переспросила она. – Вы говорите о моем папе?

– Пожалуйста, дорогая, – сказала Хельга, – надень-ка куртку и иди вниз. Твои подружки наверняка уже ждут тебя там.

– Не-а! Чего это я пойду именно сейчас, когда наступает самое интересное?! – Даниэла демонстративно откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди.

Несмотря на это, Хельга не смогла остановиться.

– Если бы не я, что бы стало с тобой? Твое положение оказалось бы хуже, чем у Тилли, ведь Петер не смог бы даже платить тебе алименты на содержание ребенка. Именно я настояла на том, чтобы он на тебе женился. Именно я приняла его в свой дом, и я же о вас обоих заботилась.

До этого момента Катрин всегда была благодарна матери, но теперь ситуация вдруг предстала перед ней в ином свете.

– Нечего тебе по этому поводу особенно воображать, – проговорила она. – Если бы ты не вмешалась, то не исключено, что Петер был бы жив.

У Хельги перехватило дыхание.

– Да это же просто неслыханно, – выдавила она.

– Для чего ему было жениться на мне? Ведь Даниэлу мы могли бы вырастить и вдвоем, что в конце концов и получилось.

– Ты хотела выйти замуж.

– Да. Потому что я его любила как сумасшедшая и боялась его потерять. Но тебе-то следовало бы в этом разобраться лучше.

– Я только хотела помочь.

– Да что ты? Хотела помочь? В то время на нашем доме никаких долгов не висело. Тебе достаточно было взять ипотеку и передать деньги Петеру. Тогда бы он встал на ноги.

– Ты ведь сама в это не веришь. Он бы растерял их так же быстро, как и банковский кредит.

– Ты ему не доверяла и давала ему это почувствовать. На каждом шагу. Да, верно, ты взяла нас к себе, дала нам крышу над головой, и мы были благодарны тебе за это. Ах, до чего же благодарны! Но ведь ты и многого требовала. Ты ни на секунду не позволяла Петеру забыть, что он живет в твоем доме, в твоей квартире, что именно у тебя мы нашли приют.

– Я этим вас никогда не попрекала!

– Словами, может быть, и нет, но зато всем своим поведением. Все должно было совершаться по твоему разумению, нам не разрешалось сказать ни слова. Конечно, ты имела полное право хозяйничать. Но пользовалась ты этим совершенно бессовестно и безраздельно.

– Как ты смеешь со мною так разговаривать?

– Смею, потому что когда-нибудь надо сказать всю правду.

– Чепуха. Я уверена, что раньше ты так никогда не думала. Иначе я бы это заметила. Только твой отставной кобель мог внушить тебе подобные превратные представления.

– Как это на тебя похоже! Раз я его люблю, значит, он во всем виноват!

Хельга встала со стула и произнесла столь сокрушенно, что это звучало даже угрожающе:

– Ты все еще любишь его?

Катрин подумала, что просто неточно выразилась, но признать этого не захотела.

– Может быть, я вообще никогда не перестану любить его, – упрямо ответила она.

– Пока не найдется очередной мужик и не начнется новое цирковое представление.

– Не исключено. Я монашкой жить не собираюсь.

– До сих пор я тебе все прощала, Катрин, но сегодня ты явно зашла слишком далеко. Если ты не готова принять добрый совет и положить конец твоим похождениям с мужчинами, я не хочу, чтобы ты оставалась со мной.

– Это и меня устраивает. У меня также нет ни малейшего желания оставаться здесь в будущем. Я переезжаю в Дюссельдорф. Поедешь со мною, Даниэла? А, Данни?

Даниэла, наблюдавшая за всей этой сценой молча, но с растущим интересом, энергично покачала головой.

– Нет, так нет, – заметила Катрин, – я же не исчезаю в небытие, так что ты сможешь еще передумать и переехать ко мне. – Она повернулась к двери.

– Катрин, – промолвила Хельга Гросманн, – не забудь, что ты пока еще находишься официально у меня на службе.

– Знаю. Поэтому заявляю об уходе с начала следующего месяца.

– А на что ты собираешься жить? Твоего журнала для этого явно недостаточно.

– Пусть это будет моей заботой. Если не найду другого выхода, наймусь продавщицей.

Катрин решительно пошла к двери, потом еще раз остановилась.

– Ну, что, дорогая? – спросила мать. – В чем дело? Катрин полуобернулась.

– Можно мне временно взять из кладовки большой чемодан? Я потом его верну.

– Почему бы и нет? – разочарованно бросила Хельга Гросманн.

– Мамуля действительно от нас уезжает? – спросила Даниэла, когда Катрин вышла из комнаты.

– Думаю, что да.

– Но ведь это же скверно?

– Не беспокойся по этому поводу, дорогая. Она без нас долго не выдержит.

– Может быть, мне сейчас побежать за ней и уговорить ее остаться?

– Только не это. Она должна наконец понять, что ей без нас не обойтись.

До этого Катрин никогда не проводила выходные в одиночестве. Когда она, хлопнув дверью, уехала из материнского дома – с большим багажом, со своей электронной пишущей машинкой, с картонной коробкой, набитой остатками клубков шерсти, с портативным радиоприемником – она совершенно не представляла себе, что это значит.

Катрин провела день в своей дюссельдорфской квартире довольно хорошо. Закупила необходимые продукты, а заодно и некоторые газеты и журналы. Вечером кое-что себе сварила, читая при этом газету и просматривая объявления о том, что идет в кинотеатрах, чтобы выбрать себе фильм на воскресенье. Она остановилась на одном из тех длинных французских фильмов с неизбежным горьким концом, которые так ненавидела ее мать. Пока делать было нечего, она вновь и вновь садилась подремать в свое кресло-качалку, много думала и удивлялась, что, несмотря на все неприятности, хорошо себя чувствует. Кажется, и проблем с желудком будто не существовало.

Ей было жаль, что рассорилась с матерью. Катрин призналась себе, что ее обвинения были чересчур жестоки и вообще излишни. Но ведь искорка правды в ее упреках все же была. Не исключено, конечно, что и без вмешательства Хельги Петер покончил бы с собой, ведь он был человеком слабым, что она впоследствии и поняла. Но тогда был бы в этом виноват лишь он сам, и ей бы не пришлось приписывать ответственность за его смерть ни себе, ни матери. Они обе загнали его в угол своей эгоистической любовью.

Но все это миновало. Размышлять об этом уже нет необходимости. Теперь она должна была и хотела начать новую жизнь.

Утром следующего понедельника она была в лавке точно к открытию, а вела себя вежливо, но отчужденно.

Она отказалась от обеда с матерью и Дочерью, ограничившись бутербродом с яблоком, и использовала перерыв, чтобы с ближайшей почты позвонить Эрнсту Клаазену. Когда он взял трубку, то по голосу было слышно, что приятно удивлен.

Все же Катрин пришлось внутренне собраться, чтобы поставить вопрос, из-за которого она и решилась его побеспокоить:

– Та должность, которую вы мне предлагали, еще свободна, господин Клаазен?

Возникла небольшая пауза, сразу же заставившая Катрин предположить нечто неприятное.

– Значит, вы теперь готовы переехать в Гамбург? – спросил он.

– Да. – Помедлив, она добавила: – Я уже не живу у матери.

– С какого момента конкретно вы свободны?

– С конца этого месяца.

– Хорошо. Буду вас ждать.

– Однако, как же с должностью, господин Клаазен?

– Это не имеет значения. Должность уже занята, но мы найдем для вас нечто другое. Дочь едет с вами?

– Пока не знаю. Постараюсь ее уговорить.

– В субботу, – произнес он, и она представила себе, как он перелистывает свой блокнот-календарь с записью дел по срокам, – в субботу 31 марта. Выезжайте в полдень, к вечеру будете в Гамбурге. Я забронирую для вас комнату в пансионате госпожи Кройц. А в воскресенье мы сможем встретиться в вашей будущей квартире, чтобы осмотреться. Она еще не меблирована.

– Я даже не знаю, – заколебалась она, имея в виду, что должность занята, – в таких обстоятельствах…

– Вечером в субботу я вам позвоню в пансионат.

И прежде чем Катрин успела высказать какие-либо возражения, связь прервалась.

Катрин была одновременно и разочарована, и обнадежена. Итак, должность от нее уплыла, и она вынуждена была признать, что случилось это по ее собственной вине. Надо было решаться раньше.

Но с другой стороны, совершенно ясно, что Клаазен будет рад видеть ее в Гамбурге. Уж если именно он сказал, что найдет для нее работу, можно твердо надеяться, что так оно и будет. В ганзейском городе Гамбурге[35] у Клаазена самые широкие связи, и, что еще важнее, он не тот человек, который бросает слова на ветер. Она, правда, пригрозила матери, что станет продавщицей, но никогда не испытывала желания стоять за прилавком в чужом магазине. Итак, значит, вперед, на Гамбург!

Хельга и Даниэла уже пообедали, когда вошла Катрин, чтобы сообщить им свои новости.

– Может быть, поедешь со мною, Даниэла? – спросила она дочь. – Клаазен прямо спрашивал, едешь ли ты со мной. Он уже и квартиру для нас приготовил.

«Понятно, вперед к очередному мужику», – подумала Хельга, но вслух этого не произнесла. Скандалов хватало и без этого.

– А что мне делать в Гамбурге? – спросила Даниэла.

– Быть со мною. Гамбург – чудесный город. Он определенно тебе понравится.

– Определенно не понравится. Я остаюсь с бабушкой.

Это причиняло боль. Катрин была привязана к дочери, знала, что ее будет недоставать на новом месте. Но переходить на просяще-умоляющий тон не хотела, да и была уверена, что это не поможет. Она лишь сказала:

– Ну, может быть, ты еще передумаешь. Имей в виду, что я всегда буду рада тебя принять.

На глазах Даниэлы показались слезинки.

– Мне будет нехорошо без тебя, мамочка.

– Мне без тебя тоже, дорогая. – Тогда останься с нами.

– Не могу. Здесь у меня нет будущего.

– Мама будет тебе звонить каждый вечер, дорогая, – пообещала Хельга.

– Нет, не буду. Во-первых, это слишком дорого, мне просто не по карману. А во-вторых, я уже никому не позволю оказывать на меня нажим.

– Кто это когда-нибудь на тебя нажимал? – возвысила голос Хельга.

Катрин предпочла не отвечать. Она только удивилась тому, как мало способна ее мать судить о собственных словах и поступках.

Катрин пригласила отца в свою квартиру, которая, собственно, принадлежала ему. Для этой встречи она подготовила бутылку красного вина и сырный крекер. Он выслушал ее совершенно спокойно.

– Значит, ты идешь навстречу неопределенному будущему, – констатировал он. – Но я вовсе не хочу, чтобы это звучало как предупреждение против такого шага. Ведь именно до тех пор, пока будущее не определилось, жизнь особенно интересна.

– Значит, ты не находишь безрассудным, что я переезжаю в Гамбург?

– Наоборот, я рад, что ты наконец собралась с духом и покидаешь свою мать. По правде говоря, я уже почти потерял надежду, что это когда-нибудь случится.

Катрин невольно улыбнулась.

– Поздняя месть, а?

– Да, может быть, и это, – признал Густав Гросманн. – Но я действительно беспокоился о тебе. Твоя мать – женщина с тираническими наклонностями. А впрочем, кому я это рассказываю?

– Она всегда считала, что делает как лучше.

– Да уж, лучше некуда. – Он махнул рукой. – Ну, да что об этом говорить. Я предполагаю, что тебе нужна моя помощь? Пару-другую купюр?

– Нет, дело не в этом. Я хочу сдать эту квартиру внаем. Но времени для этого у меня недостаточно.

– Положись на меня. Мебель увезешь в Гамбург?

– Вообще-то, – призналась Катрин, – она мне уже не нравится.

– Тогда оставь ее здесь. Сэкономишь на транспортных расходах, а от нанимателя получишь большую оплату.

Катрин охотно увезла бы в Гамбург лишь кровать, но поняла, что это вряд ли возможно.

– Возьму с собой только вот этот кусочек моря. – Катрин посмотрела в сторону веселого, ею самой смоделированного и вышитого гобелена.

– Это можно, и, разумеется, упакуй тостер, электрическую кофеварку и прочие подобные мелочи, а также все постельное белье, кроме двух комплектов для жильцов. Возьми личные и кухонные полотенца, посуду.

– Хорошая мысль, папа. Боюсь только, что в мою машину не все влезет.

– Я позабочусь о том, чтобы тебе принесли два больших ящика. Ты упакуешь все необходимое, а как только известишь меня о своем новом адресе, я устрою транспортировку этих ящиков в Гамбург.

– Ах, папа, – искренне восхитилась Катрин, – что бы я без тебя делала?

Ей было больно, что пришлось столько лет жить без него. «Вот это, – подумала она, – нечто такое, что матери уже никогда исправить не удастся».

Квартира, которую обещал ей Эрнст Клаазен, оказалась отдельным домиком в районе Бланкенэзе. Домик располагался на северном высоком берегу Эльбы, зажатый между другими ему подобными, в третьем ряду снизу. Но через окно чердачного жилого помещения можно было все же разглядеть гладь реки и противоположный берег.

Катрин была в восторге, о чем и сказала Эрнсту Клаазену, проходя вместе с ним через свежепобеленные комнаты и бегая вверх и вниз по скрипящим ступеням старых деревянных лестниц.

– Я даже не мечтала о чем-либо подобном, – воскликнула она, – и все-таки мне кажется, что всю жизнь я хотела жить именно так.

Он радовался вместе с ней. В джинсах и белом обтягивающем пуловере он выглядел совсем иначе, нежели при их предшествующих встречах: моложе, легкомысленнее, но и уязвимее.

– И как только вы нашли этот дом? – спросила она.

– Он принадлежит моему отцу. Отец жил здесь после выхода на пенсию. До недавнего времени. Но его замучил ревматизм, лестницы стали ему слишком круты, и он перебрался в дом для престарелых.

– Почему же вы сами сюда не переехали?

– Потому что после смерти жены я нашел себе идеальное жилище, весьма практичную квартиру недалеко от редакции.

– Я этого не знала, – смутилась Катрин, – я думала, что вы вообще в принципе против брака.

– Именно поэтому я и выбрал те апартаменты.

Катрин облокотилась на подоконник и взглянула на него. Новая квартира вдруг отошла на второй план. Катрин надеялась, что он побольше расскажет о себе.

– Она попала в автомобильную катастрофу, – сухо сказал он.

Катрин не хотела произносить банальностей вроде: «Какой ужас!», «О, какое несчастье для вас!», поэтому продолжала молчать, не отрывая глаз от его лица.

– Все думали, что меня это сломит. Мы считались счастливой парой, которой можно только завидовать. На самом деле я уже охладел к Инге. Лишь с трудом мне удавалось это скрывать, соблюдая внешние приличия. Нетрудно было предсказать, что скоро это мне надоест. Только ее смерть освободила нас от необходимости разводиться.

– Ну, что вы! – возразила Катрин. – Не думаю, что вы можете говорить об этом в таком ключе. Вероятно, в вашем браке был просто какой-то критический период, и если бы она осталась жива, то все бы снова уладилось.

Он криво улыбнулся.

– Мне надо было заранее предположить, что вам эта история известна лучше, чем мне.

– Этого я никак не хотела сказать.

– Но сказали. Не защищайтесь! Я не хотел лишать вас веры в брачные узы, собирался лишь прояснить свое к ним отношение.

– Благодарю вас за это намерение. – Она соскользнула с подоконника. – Можно мне рассмотреть остальную обстановку?

– Разумеется. Но вообще здесь сейчас только несколько предметов мебели, ничего собою не представляющих. Просто пока еще немного жаль выбрасывать их на свалку. Хорошие вещи отец, конечно, забрал с собой при выезде.

Мебель была сложена в подвале под гаражом: два деревянных стула, прямоугольный стол, кресло с сиденьем из тростниковой плетенки, комод и несколько длинных досок.

– Это – шкаф, – пояснил Эрнст Клаазен, похлопывая рукой по дереву, – его надо только собрать. А стулья и стол – для кухни.

– Великолепно! Можно их использовать? Да? Тогда остается только одно, что мне нужно на первые дни. Это – матрац.

– Я помогу вам перетащить вещи наверх.

– Нет, сначала я немного уберу здесь и сотру пыль.

– Могу и в этом помочь. Ведро и швабру я где-то здесь видел. А порошок, спирт и прочее принес с собой.

– И об этом подумали? – удивилась Катрин. Он пожал плечами.

– Это же само собой разумеется.

Они принялись за работу. Для Катрин было совсем непривычно хлопотать по хозяйству вдвоем с мужчиной. Петер в свое время ни разу и пальцем не шевельнул в подобных делах. Но тогда это было и ни к чему.

Первый этаж дома Клаазенов состоял из четырех помещений: холл над гаражом и подвалом, одна жилая комната, кухня и туалет. На втором этаже были две малых комнатки (одну из них Катрин мысленно сразу же отвела Даниэле) и ванная. Выше располагался оборудованный под жилую комнату чердак со скошенными, обшитыми досками стенами – здесь Катрин собиралась устроить кабинет.

Хотя дом был невелик, но, если бы Катрин пришлось убирать его в одиночку, она пролила бы много пота. А вдвоем они справились до полудня. Потом, втащив в кухню стол и стулья, сделали перерыв.

Эрнст Клаазен позаботился не только о принадлежностях для уборки, но принес также хлеб, масло и закуску, нож, две керамические тарелки, две чашки и термос с горячим сладким чаем.

Получилась небольшая веселая трапеза. От возни с мебелью у обоих разгорелся аппетит, а примитивная обстановка стала поводом для шуток.

– Забавно, – заметила Катрин, – мой желудок даже не пикнул.

Он посмотрел на нее вопросительно.

– Бывало так, что неделями мне не лез кусок в горло, – объяснила она, – потому-то я такая худая. Но вот уже некоторое время желудок меня не беспокоит. – Она хохотнула. – Если и дальше так пойдет, то я скоро растолстею, как на дрожжах.

– Ну, если прибавится пара килограммов к теперешнему весу, то вы, думаю, перенесете это без огорчений.

– Да, верно.

– Я, кстати, никогда не замечал, что у вас трудности с приемом пищи, – сказал он, и в его голосе звучала доля упрека.

– Только не думайте, что просто терпела, Эрнст! Когда вы меня приглашали перекусить, мой желудок всегда вел себя молодцом, да и с Жан-Полем… – Она запнулась.

– Кто это такой?

– Мой бывший друг. Он ел охотно и много, и я всегда, присоединяясь к его трапезе, переносила насыщение нормально.

– Значит, желудок ваш бунтовал только дома у матери.

– Да, – удивилась она, – именно так оно и было. Мне это никогда не приходило в голову. Как это вы догадались?

– Нельзя было не заметить, что вы живете под постоянным прессом.

– Правда? А я сама никогда этого не ощущала.

– И поскольку вы этого себе не уяснили, создавшееся положение в доме матери отражалось на вашем желудке. Но довольно об этом. Я не хочу играть роль психиатра-любителя.

– Согласна.

– Но если только ваш желудок опять начнет бастовать, сразу же известите меня.

– Зачем?

– Чтобы мы могли раскусить самую суть этого явления.

– Думаете, это поможет?

– Обязательно.

Его светлые глаза выражали такую искреннюю озабоченность, что у нее стало тепло на душе.

– Что же теперь делать дальше? – спросила она. – Я имею в виду практически. Думаю, на уплату за квартиру у меня денег достаточно. Но одного сотрудничества в «Либерте» на жизнь не хватит.

– Хотите написать книгу? Скажем, «Творческое рукоделие»?

– Теперь? – спросила она почти испуганно.

– Почему бы и нет? Теперь у вас есть на это время. Я вам выдам аванс за публикацию в моем журнале, а как только выйдут в свет три первые главы, мы заинтересуем работой какое-нибудь издательство. Тогда вы еще заработаете.

– Звучит чертовски соблазнительно.

– А кроме того, я ожидаю от вас нормальной работы в «Либерте», причем, поскольку вы теперь всегда под рукой, в расширенном объеме. Справитесь?

Она протянула руку через стол и коснулась его пальцев.

– Ах, Эрнст, я вам так признательна!

– Докажите мне, Катрин, что я в вас не ошибся. Я с самого начала чувствовал, что в вас заложено куда больше, чем вы имели возможность проявить. – Он поднялся. – Однако время не терпит. Нам ведь еще надо перенести наверх комод и шкаф. Одной вам это не под силу.

Эрнст завернул остатки еды и положил пакет за окно.

– Вам как можно быстрее нужен холодильник, – констатировал он.

Катрин убрала тарелки и чашки в мойку и вместе с ним снова принялась за работу. Втащить наверх кресло, комод и вынутые из комода ящики было не так уж трудно, но на сборку шкафа ушло больше часа. Зато он отлично смотрелся в той комнате, которую Катрин собиралась отвести под спальню.

– Без вас, господин Клаазен, – заверила она, – я бы с этим не справилась никогда и ни за что.

– Разве мы еще не приземлились на том поле, где зовут друг друга по имени? – улыбнулся он.

– Да, конечно, – признала она. – Да, Эрнст.

– Ну, дорогая моя Катрин, – заспешил он, – я сейчас вымою руки, а потом должен исчезнуть.

Это оказалось для нее неожиданным. Она и сама не знала, чего ожидала, но, во всяком случае, не столь скорого прощания. Ей стоило труда не выдать свое разочарование.

– Или хотите поехать в город со мной? – спросил он.

– Нет, спасибо, я еще останусь здесь. Позднее поеду на электричке.

– Да, это удобно.

Катрин спустилась вслед за ним по лестнице, посмотрела, как он моет руки. Его всегда гладко причесанные волосы растрепались, лицо раскраснелось от физической работы, а на белом пуловере появились пятна. Впервые за все время их знакомства Клаазен не выглядел вылощенным и одетым с иголочки.

Оторвав кусок бумаги от рулона, он вытер руки.

– Увидимся в понедельник утром в редакции, – произнес он, – часов в десять.

«Значит, никакого совместно проведенного вечера сегодня не будет», – подумала она, но и глазом не моргнула, заверив его:

– Явлюсь вовремя.

Позже, оставшись одна в маленьком старом доме, которому теперь предстояло стать ей родным, она мысленно отругала себя за самонадеянность. «Ох, и глупая же ты индюшка, Катрин! Он помог тебе с уборкой, таская мебель, пожертвовал тебе много часов – это ведь куда больше, чем то, на что могла бы рассчитывать! Ты что же, воображаешь, что он посвятит тебе всю свою жизнь?»

Ведь у нее были все основания радоваться, что он не потребовал ее тела в уплату за помощь. Конечно, она признавалась себе, что он уже многое для нее значит. После совершенно безосновательного приступа ревности Жан-Поля, требовавшего отказаться от встречи с главным редактором, она стала смотреть на Эрнста Клаазена другими глазами, увидела в нем мужчину, а не только руководителя журнала.

Но допустимо ли просто так менять одного любовника на другого? Боль от разрыва с Жан-Полем еще не прошла. Она не отдалилась от той любви настолько, чтобы не проводить постоянных сравнений между обоими мужчинами.

Нет, все же лучше, что все идет так, как идет. Ей следует быть благодарной Эрнсту за его сдержанность, чем бы она ни объяснялась. Наверное, думала она, это – страх связать себя по рукам.

Катрин вымыла тарелки и чашки, обтерла влажной тряпкой шкаф и ящики комода. В картонной коробке, в которой Эрнст Клаазен притащил принадлежности для уборки, она обнаружила баночку политуры, благодарно улыбнулась этому знаку заботы и принялась обрабатывать мебель найденным составом.

Только после того, как не осталось никаких, решительно никаких дел, она поехала к центру города.

Уже в тот же вечер она позвонила из пансионата матери и дочери. Обе они не проявили готовности радоваться вместе с ней по поводу милого домика, который ей достался. Обе выказывали себя обиженными и не склонными к общению. Они давали Катрин почувствовать, что не готовы простить ей бегства на свободу.

– Некоторое время вестей от меня не будет, – заявила она, – я в ближайшие дни переезжаю в Бланкенэзе. Телефон там вообще есть, но его еще надо подключить. Как только это будет сделано, сообщу вам номер.

– Существуют еще и телефонные будки, – язвительно заметила Хельга.

– Да, существуют, – согласилась Катрин. – И не только здесь, но и у вас в Гильдене. Подумайте об этом, если одна из вас захочет поговорить со мною так, чтобы не слышала другая.

– У нас нет секретов друг от друга.

– Да, к сожалению. Не действует у вас и правило, предписывающее не читать чужих писем.

– Зачем нам такие правила?

– Дай мне еще раз Даниэлу.

– Да, мамуля? – отозвалась девочка; голос ее звучал как у совсем маленького ребенка.

– Ты слышала через отводную трубку, что я сейчас сказала?

– Да.

– Ты меня поняла?

– Да.

– Значит, если захочешь поговорить со мною без бабушки…

– Этого я вовсе не хочу.

– Но знай, что, если захочешь, то сможешь.

Даниэла глубоко вздохнула.

– Приезжай обратно, мамуля!

В разговор ворвался голос Хельги:

– Не говори с ней так, дорогая! А то она вообразит о себе Бог знает что!

– Почему ты не даешь Даниэле сказать то, что она хочет? – повысила голос Катрин.

– Потому что она еще слишком мала и глупа, чтобы понять, какой бес в тебя вселился.

– Уверена, что ты ей это разъяснишь.

– Не сомневайся.

– Даниэла, ты меня слушаешь? Я говорю с тобой! В любом случае у тебя будет в моем домике собственная комната. Как только я здесь справлюсь с самыми неотложными делами, я ее для тебя обустрою.

– А какие дела самые неотложные?

– Я здесь начинаю все с нуля, понимаешь? Пока я даже не могу позволить себе купить кровать, сплю на матраце.

– Ты сама виновата. Зачем удрала?

– Чтобы стать наконец самостоятельной. Но нам пора заканчивать. У вас там ведь все в порядке, да? У меня тоже. Это главное.

Положив трубку, Катрин ощутила неудовлетворенность и грусть. Цена за свободу была очень высока. Катрин решила во что бы то ни стало доказать и себе, и миру, что свобода того стоит.

На заседании редакции Катрин познакомилась с преемницей госпожи Пёль, Зереной Кипп, женщиной лет тридцати, очень стройной, очень красивой, очень энергичной, и к тому же еще натуральной блондинкой. Никто ничего не знал ни о ее образовании, ни о прежней работе. Несомненно было лишь то, что последние годы, выйдя замуж, она была занята семьей и потому нигде не служила. Если верить замглавного, то Зерена Кипп была когда-то близка с Клаазеном.

Соответствовало это истине или нет? Кто знает? Во всяком случае, Зерена и Клаазен были на «ты». Катрин ощутила легкую ревность, которую, однако, легко в себе подавила. Ведь чувства в данном случае отходили на второй план, главное было в том, чтобы утвердить свое положение свободной сотрудницы, получить одобрение своим идеям и возможно больше строк в очередном номере.

Катрин чувствовала, что против «новенькой» плетутся интриги. Эллен Ригер ощущала себя отодвинутой в сторону, а Ильза Мёбиус обойденной при распределении должностей. Катрин все это понимала, но посчитала для себя более правильным установить с Зереной Кипп хорошие отношения, чем затевать склоки, хотя бы уже потому, что к ней благоволил шеф, а идти против него она никак не собиралась. Катрин только опасалась, что напряженная атмосфера нарушит согласованную работу редакции.

Все прочие моменты работы редакции были для Катрин не так уж важны. Являться в отдел она должна была лишь раз в неделю. И гораздо больше была теперь заинтересована в том, чтобы начать работу над своей книгой. Как только ей принесли матрац, она переехала в Бланкенэзе. Еще не распаковав полностью чемоданы, она уже сделала на кухонном столе свои первые эскизы.

Рукопись росла в таком же темпе, в каком обустраивался дом. Ящики, присланные отцом, были распакованы и перенесены в подвал. Катрин приобрела маленький холодильник, чтобы не ходить за продуктами ежедневно. У одного продавца старой мебели она нашла громадный письменный стол, отвечавший ее потребностям. Стол втащили на чердак, она соскребла с него потрескавшийся и вздувшийся лак и протравила кислотой крышку. Здесь, наверху, Катрин чувствовала себя свободнее, чем в маленькой кухне. Правда, она поставила стул спинкой к окну, чтобы свет падал на стол. Но часто, отдыхая от работы, вставала со стула и выглядывала в окно на широкую гладь реки и скользящие по ней суда.

Она наслаждалась непринужденностью жизни, которую теперь вела. Когда работала в «Вязальне», ей приходилось ежедневно быть хорошо одетой, да и в выходные дни мать не терпела никакой расхлябанности. А здесь, в своем домике, она бегала в джинсах или, когда потеплело, в шортах и тенниске, обходясь без бюстгальтера и колготок. Вставала с постели, хорошо выспавшись, обычно сразу же садилась за рукопись, и только выполнив определенную, заранее назначенную себе норму, убирала постель и комнаты. Затем – и для отдыха, и для разнообразия – она выполняла образцы рукоделия, фото которых предстояло поместить в журнале и в ее книге. Катрин пришло в голову, что она могла бы сама их фотографировать, и после нескольких первых неудач снимки стали получаться вполне подходящими.

Одинокой она не чувствовала себя никогда.

Временами, обычно после редакционных совещаний, она заходила в кафетерий с Эрнстом Клаазеном, Эллен Ригер или даже с Зереной Кипп. «Новенькая» была ей благодарна и стремилась полностью перетянуть на свою сторону. Катрин невольно выпала роль сочувствующей приятельницы, готовой оказать моральную поддержку. Ригер использовала совместные посещения кафетерия, чтобы нападать на других сотрудников редакции и особенно на «новенькую». Но она делала это с таким юмором, что Катрин искренне смеялась. А добрые беседы на личные темы удавались всегда только с Эрнстом Клаазеном.

В Гильден она звонила очень редко, так как и мать, и дочь реагировали на звонки, как и прежде, резко отрицательно. Но каждое воскресенье Катрин отводила время на то, чтобы написать дочери длинное письмо, заполненное наблюдениями о ее теперешней жизни и воспоминаниями о прежних годах. Она стремилась с помощью этих писем как-то сблизиться с девочкой.

К концу мая первые главы рукописи были закончены. К тексту работы «Творческое рукоделие» Катрин приложила очень красивые цветные фотографии и рисунки. Трудом своим она была довольна.

Отдавая работу в редакцию, она приложила к ней краткое письмо:

«Дорогой Эрнст, вот плоды моего труда, и мне они кажутся хорошими. Тем не менее я бы предпочла, чтобы вы всё просмотрели без меня. Прошу вас показать их также госпоже Кипп. Тогда мы смогли бы обсудить все в понедельник».

Письмо и рукопись она заложила в большой пакет, сама отнесла его в редакцию, но, сдав на входе, поспешила уйти и была рада, что не встретила никого, кроме госпожи Фельберт. При этом она чувствовала в своем поведении какую-то неловкость, отчего ей самой стало смешно.

В воскресенье утром Катрин долго спала, а вскочив, сразу же села писать письмо Даниэле. Ей удалось это сделать легче, чем обычно, поскольку она была в очень хорошем настроении.

Светило солнце, под лучами которого широкая, чаще всего мрачно-серая гладь великой реки преобразилась в сияющую серебряную ленту. С прогулочных катеров доносились обрывки веселой музыки. Катрин решила в этот день совершить длительную прогулку.

Когда раздался звонок в дверь, она пришла в полное недоумение. Никаких посетителей она не ждала. Соседи вели себя, правда, вежливо, но очень сдержанно, никому из них никак не могло прийти в голову забежать к ней. Может быть, телеграмма? Но ведь обычно текст просто прочитывают по телефону. Она взглянула на свои часы. Было двадцать минут двенадцатого.

Звонок раздался вторично. Катрин вскочила, побежала, шлепая сандалиями, вниз по лестнице и открыла дверь.

Перед ней стоял Эрнст Клаазен. На нем был очень корректный костюм, а под ним серая рубашка, гармонировавшая с цветом его глаз.

– Ой-ой-ой! – вскричала ошеломленная Катрин, сознавая, что в своих подрезанных до колена джинсах и с растрепанными волосами производит впечатление человека, достаточно одичавшего.

– Видимо, это следует понимать, как приветствие? – произнес он, и в его голосе звучала скрытая усмешка.

– Ты должен был хотя бы позвонить, что приедешь! – «Ты» вырвалось у нее невольно, она и сама не заметила, как это случилось.

– Катрин, ты неотразима! – Он обнял ее и нежно поцеловал.

Когда он отпустил ее, она растерялась еще больше.

– Ты не хочешь меня впустить? – спросил он.

– Что ты! Входи! Но у меня тут полнейший хаос Я еще не убирала квартиру.

– Это не имеет никакого значения!

– Для тебя, может быть, но не для меня. – Она наконец отступила от двери. – Поднимись наверх, чтобы я хоть оделась!

– Но ты же одета!

– Ты отлично понимаешь, что я имею в виду.

Она чувствовала себя беззащитной и захваченной врасплох и была благодарна ему, что он не попытался вновь ее обнять. Потому что была бы не в силах защищаться. Но Эрнст бодро зашагал впереди нее вверх по лестнице.

Катрин проскользнула в спальню. Сердце билось так, словно готово выскочить из груди. Она даже не понимала, откуда такое возбуждение. Ведь ей все-таки удалось направить его мимо неубранной кухни в кабинет (в кухне оставались следы ее вчерашней стряпни – она пыталась приготовить сырное суфле). Пригласить же его в гостиную она не могла, там еще не было никакой мебели.

Она быстро сбросила с себя джинсы и тенниску прямо на пол, убрать в шкаф не было времени. Надев бюстгальтер, почувствовала себя увереннее. Потом выбрала серо-белое платье в полоску и долго приглаживала свои черные волосы, пока они не улеглись блестящими волнами. Накладывать тени на веки и красить губы она не стала, но после короткого раздумья все же надела колготки и сунула ноги в белые туфли на среднем каблуке.

Эрнст Клаазен сидел в кресле за письменным столом, когда она вошла в свой расположенный под крышей кабинет. Он сразу же поднялся.

– Ты должен меня понять, – извинилась она.

– Конечно. Все понимаю.

– Дело просто в том, что мне лучше всего работается в тех случаях, когда я с утра не трачу сил и времени на такие пустяки, как косметика, одевание и уборка.

– Это ты отдаешь дань привычкам, свойственным молодежи, потому что в юности была лишена такой возможности.

– Правда? Самой бы мне до этого никогда не додуматься.

– У большинства молодых бывает в жизни такой период, когда они беспорядком и своим небрежным внешним видом протестуют против строгих правил родительского дома. А ты никогда не могла себе этого позволить.

– Да, верно, – признала она. – Как это получается, что ты так много обо мне знаешь?

– Я много думал о тебе.

– Это очень лестно.

– Ты этого заслуживаешь. – Он сел на сундук с твердой крышкой, служившей ей чем-то вроде хранилища для бумаг. – Ты, кстати, не хочешь спросить, что меня вообще к тебе привело?

Она взяла пустую чашку из-под кофе, стоявшую рядом с пишущей машинкой.

– Разреши, я хоть чуточку уберу комнату.

– Нет-нет, это совершенно ни к чему. Сядь же, наконец!

Она села к столу и пробежала глазами листок, заправленный в машинку. Он продолжал:

– Я пришел тебя поздравить. Я и Зерена (с моей стороны невежливо ставить себя на первое место, но как-никак я ведь босс!), так вот, мы прочитали три твои главы и находим их великолепными.

– Спасибо, Эрнст. Приятно это слышать. Правда, у меня самой было ощущение, что они удались, но ведь тень неуверенности всегда остается до тех пор, пока кто-нибудь не подтвердит мнение автора.

– Кто-нибудь? – переспросил он с усмешкой.

– Я, конечно, имею в виду тебя. Твое суждение мне важнее всего.

– Надеюсь, что так. Между прочим, что это ты тут начала писать на машинке?

– Ты уже подсмотрел?

– Я не хотел быть нескромным. Но когда сидишь в ожидании твоего появления перед твоей же пишущей машинкой, вряд ли можно заняться еще чем-то, кроме чтения заложенного в нее текста. Не зажмуриваться же!

– От такого джентльмена я этого не ожидала.

– Как видишь, я не джентльмен. Это письмо дочери, да?

– Я пишу ей каждую неделю. Я… – Она подыскивала слова объяснения. – Я не хочу, чтобы связывающая нас нить оборвалась.

– Надеюсь, ты оставляешь себе копии.

– Да, я пишу под копирку. Почему ты спрашиваешь?

– Потому что думаю, из этого может вырасти книга под названием «Письма к дочери-капризуле».

– Кто же этим заинтересуется?

– Миллионы матерей и дочерей. Ведь у всех бывают подобные конфликты. И если не ошибаюсь, ты стремишься в письмах дать им объяснение?

– Да, это верно, – задумчиво ответила Катрин.

– Возможно, их удастся использовать и в «Либерте».

– Нет, – очень решительно отказалась Катрин, – этого я не хочу.

Он не пытался ее переубеждать, а лишь ожидал более подробного объяснения.

– Не подумай только, что наш журнал кажется мне недостаточно хорошим для такой публикации. Ты знаешь, как высоко я его ценю. Но ведь затрагиваются сугубо личные отношения – между мной и моей дочерью. Я пишу письма только для Даниэлы и не хочу при этом пытаться привлечь возможно более широкую читательскую аудиторию.

– В общем, я тебя понимаю. Но мне все же жаль. Хочу надеяться, что это не последнее твое слово.

– Верно, не последнее. Если Даниэла все же переедет ко мне и согласится затем на публикацию, я охотно перечитаю все копии вместе с тобой. Наверное, многое придется вычеркивать, ведь я, естественно, повторяюсь.

– Согласен, Катрин. Так и сделаем.

Катрин вдруг сообразила, что совсем не проявляет гостеприимства.

– Можно тебе что-нибудь предложить из напитков, Эрнст? Чай? Кофе? Сок? Или бокал вина?

– Спасибо. Я хочу пригласить тебя отобедать вместе.

– Как мило! – Она вскочила с места. – Но тогда я хоть чуточку подкрашусь.

Он засмеялся.

– Хорошо женщинам! Хочешь стать красивой, хватайся за кисточку и помаду! А что делать нам, несчастным мужчинам?

– У вас несравнимое преимущество перед нами: вам красота ни к чему, никто ее от вас и не ожидает. Красивый мужчина чаще всего даже вызывает подозрения.

– Что ж, и то утешение.

Катрин взяла пустую чашку из-под кофе и пошла к двери.

– Я буду готова через пару минут.

– Скажи, а как там дела в Гильдене?

Катрин нахмурилась.

– Боюсь, что не очень-то хорошо. Правда, моя мать в этом не признается, но у меня впечатление такое, что «Вязальня» работает без особых успехов.

– Ничего удивительного. Ты была душой предприятия.

В Гильдене дела действительно шли не лучшим образом. Хельга Гросманн раньше думала, что сможет и без участия Катрин продолжать работу в «Малой вязальне» столь же успешно, как ранее. Ведь она и только она еще в то время, когда возвратилась в родительский дом, сумела буквально на пустом месте организовать это дело. Теперь же ей даже доставляло удовольствие самой закупать материал, то есть выполнять те обязанности, от которых ее в последние годы освобождала Катрин. Хельга создала себе очень солидные запасы нити на теплое время года.

Разумеется, Тилли, которая ей периодически помогала, была далеко не так усердна, как Катрин. Понятие о рукоделии эта молодая женщина усвоила только благодаря работе в «Вязальне», и ее знаний было недостаточно, чтобы давать эффективные рекомендации клиентам. Впрочем, Хельга это учитывала. Хуже было другое – недисциплинированность Тилли, к этому Хельга никак не могла привыкнуть. Именно в тот момент, когда Хельге требовалась помощь, Тилли обязательно должна была идти к парикмахеру, а в хорошую погоду предпочитала работе прогулки с маленькой Евой.

Это возмущало Хельгу. Своей тактикой мягкого, но не терпящего сопротивления нажима она ничего не могла добиться от Тилли. Начались злые пререкания, которые ни к чему не привели, так как обе стороны чувствовали себя правыми.

Хельга стала подыскивать себе другую помощницу, но те женщины, которые были заинтересованы в получении работы, либо не подходили Хельге, либо запрашивали слишком высокую заработную плату. Хельга пришла к неприятному для себя выводу, что Катрин заслуживала более высокого жалованья.

Но и это было еще не самое скверное. Уже через пару недель выяснилось, что вторая сотрудница в лавке вообще не нужна. Хельге и одной-то делать было почти нечего.

Клиентки заходили, с удивлением узнавали, что Катрин уже нет, и любопытствовали, чем это вызвано. Иногда при этом возникала забавная болтовня, которая приносила Хельге удовольствие. Но затем даже постоянные клиентки стали одна за другой исчезать. Без Катрин, которая умела так хорошо все объяснять, сразу же находить огрехи в работе клиенток, всегда была готова своими руками распустить пару рядов и тут же их заново связать, лавка потеряла свою притягательную силу.

Впрочем, Хельга этого не признавала. Она говорила себе: «Кажется, рукоделие стало занятием старомодным» или: «Шерстяные вещи можно купить и в магазине, да к тому же гораздо дешевле».

Но если бы даже она и осознала причину крушения, это не помогло бы внести какие-либо изменения в печальные дела лавки.

В дополнение ко всему, ее перестали замечать на улицах. Прежние клиентки глядели на нее, как на пустое место, или вообще избегали встреч. Ей было ясно, что это не презрение; просто женщины опасались, что их попросят объяснить, чем вызвано изменение их отношения к ее лавке. Но и это было Хельге неприятно.

Возникшая ситуация угнетала ее, делала нервной и раздражительной. Даниэла это чувствовала, но, не понимая причины, лишь ощущала на себе нетерпимость бабки.

Вопреки всякой логике, Хельга еще надеялась на перелом. Она вспоминала, как трудно начиналось дело после его основания, но потом, несмотря на мрачные прогнозы родителей, все же пошло успешно. Хельга еще не была готова к капитуляции.

Только больно уж скучно было целый день стоять в лавке без дела, либо – как она взяла себе за правило в последнее время – устраиваться в удобном кресле с книгой в напрасном ожидании звонка над входной дверью.

Когда Катрин была еще малолеткой, то сразу же после школы приходила в лавку и проводила здесь весь остаток дня, выполняя школьные домашние задания в задней комнатке или составляя компанию Хельге в торговом зале. Здесь она под руководством матери вязала спицами или крючком первые свои крупные вещи, шали, чулки. И даже в те спокойные дни, когда приходило мало клиентов, время летело быстро.

Даниэла же ничего подобного делать не хотела. Рукоделие ее не интересовало. Домашние задания она охотнее выполняла в своей комнате, под звуки музыки, несшейся из радиоприемника, что вообще-то правилами запрещалось. А потом, в хорошую погоду, играла с Ильзой и Таней на улице, в парке или на заднем дворе, а если шел дождь, то сидела у телевизора.

Бывали столкновения. Но Даниэла не могла понять, чего, собственно, нужно от нее бабушке, а Хельге не было дано природного смирения, чтобы признаться в своем одиночестве и попросить девочку посидеть с ней. Хельга могла себе позволить оправдать подобное требование лишь тем, что Даниэла под ее надзором будет лучше работать. Девочка же воспринимала это как придирку, как покушение на ее свободу.

Неизбежно должен был наступить момент, когда Хельга признает, что дальше так продолжаться не может. Лавка не приносила уже никаких доходов, хозяйка терпела одни убытки. Хельга не спала ночами, мечтая о человеке, который помог бы ей делом и советом. Но такого человека не было. Ей предстояло в одиночку искать выход из возникшей ситуации. И у нее еще хватало сил для этого. Она приняла решение лавку закрыть, дать объявление о распродаже товара и сдать помещение внаем. Решение было болезненным, но, к счастью, легко осуществимым.

Однажды за обедом она возвестила:

– У меня хорошая новость, дорогая!

– Какая же? – осведомилась Даниэла с легким недоверием.

– Я закрываю лавку.

Даниэла, которая, правда, догадывалась о стоявших перед бабушкой проблемах, но не понимала их в полной мере, была поражена.

– А чем же мы будем тогда жить?

– Я сдам помещение одной парфюмерной фирме. Это даст нам почти такой же доход, какой давала «Вязальня» в ее лучшие годы. Поскольку теперь твоя мать не находится на моем иждивении, нам с тобой будет достаточно.

– Мамуля ведь на тебя работала.

– Но, как стало ясно, теперь это в общем-то не дает результатов.

Даниэла чувствовала, что упрек несправедлив.

– Так ведь, если лавка не дает дохода, то это зависит не от мамы. В конце концов, хозяйка не она, а ты.

– Тебе обязательно всегда быть такой колючей? – спросила Хельга нежным голосом.

– Прости, бабушка, но я просто не могу понять.

– И ни к чему тебе это понимать. Вот, подожди совсем немного, пока я справлюсь со всем, что задумала. Во всяком случае, в будущем я смогу уделять тебе гораздо больше времени, чем сейчас.

У Даниэлы даже потемнело в глазах от такой перспективы, но она никак не отреагировала на сказанное, чтобы не раздражать бабушку напрасно.

Но когда Катрин в тот же вечер им позвонила, Даниэла, захлебываясь от возбуждения, заявила:

– Бабушка закрывает лавку. Ты это одобряешь?

– Неужели это правда?

Хельга взяла у внучки трубку.

– Да, ты не ослышалась. Я сдаю помещение внаем.

– Очень хорошая идея. Теперь тебе не придется так мучиться, как раньше. Только удостоверься в надежности нанимателя.

– Не беспокойся. Это очень солидный концерн по производству парфюмерии.

– И соглашайся только на долгосрочный договор.

– На это уж у меня ума хватит.

– Конечно, хватит, мама. Я же знаю.

– Кроме того, я объявляю распродажу остатков. Надеюсь что-нибудь от этого получить.

– Товары, полученные в кредит и еще не оплаченные, ты можешь вернуть изготовителям. Я бы вообще попыталась войти с ними в сделку, даже если это приведет к каким-то расходам. Я имею в виду, что можно отдать им оставшийся товар на комиссию. При распродаже собственными силами потери все равно неизбежны, зато в случае сделки ты избавишься сразу от крупных партий товара.

– Не ломай себе голову напрасно!

В сущности, Катрин давала советы потому, что уже не была уверена в деловых качествах матери, но она ответила, как бы оправдываясь:

– Такие вещи соскакивают с языка непроизвольно. Когда через пару недель Катрин позвонила снова, ее не удивило, что Хельга все еще сидит на значительной части своего товара.

– Но я уверена, что он может пригодиться тебе, – бодро заявила она, – у тебя же талант пускать в дело даже самый никчемный товар.

– Если предполагается, что это комплимент, то благодарю.

– Так заберешь у меня последние партии?

– Могу забрать, но только не за деньги, если ты это имеешь в виду.

– Я-то думала, что ты очень хорошо зарабатываешь.

– В целом это верно. Но мне нужно обустраиваться на голом месте.

– Если отдавать товар даром, то легче просто выбросить его на свалку.

– Что же, можешь так и сделать, – ответила Катрин, – тем самым избавишь себя и от расходов на транспорт.

Разумеется, Катрин знала, что Хельга, как и она сама, никогда не решилась бы на такой поступок, и уже размышляла о том, что можно было бы оставшиеся в лавке последние партии товара рассортировать и хранить в ящиках, которые стояли у нее в подвале.

– Как дела у Даниэлы? – осведомилась она.

– Передаю ей трубку.

Послышался высокий голос девочки:

– Все о'кей, мамуля! В этом году мы слетаем на Майорку.

– Это замечательно.

– Мы там проведем все летние каникулы.

– Может быть, захотите сделать крюк и залететь в Гамбург, чтобы навестить меня? Скажем, на одну-две недели?

– Да что ты, мамуля, это же совсем в другую сторону!

Катрин с удовольствием поведала бы дочери о том, что в жизни подчас приходится круто менять направление полета, но оставила слова девочки без ответа. Было ясно, что навещать ее у Даниэлы желания нет. А понуждать ее к этому было бы, с точки зрения Катрин, бесполезно.

Ей не хотелось себе в этом признаваться, но то, что Даниэла сразу же, без раздумий, отказалась от встречи, больно ее задело.

Катрин и Эрнст Клаазен не очень часто проводили вместе часы досуга, но когда это удавалось, получали истинное удовольствие. Она обрадовалась, когда он пригласил ее посетить Гамбургский государственный оперный театр. Нельзя сказать, что она вообще не пропускала оперных представлений, но классическую музыку любила.

В тот вечер шла опера «Кавалер с розой» Рихарда Штрауса и Гуго фон Гофманнсталя.[36] Катрин и Эрнст сидели рядом в ложе, околдованные звуками чудесных мелодий. Во время первой большой сцены с вальсами, одновременно и светлой и меланхоличной, она нашла его руку, а он, охватив ее пальцы теплым и крепким пожатием, не отпускал до антракта.

В перерыве они гуляли в фойе среди нарядно одетых зрителей, ощущая душевный подъем от дивной музыки. Он – в черном костюме и белой рубашке с рюшами, она – в строгом платье из переливающегося на свету черного бархата, которое подчеркивало ее узкую талию и красивую грудь. Они чувствовали себя очень привлекательной молодой парой. Клаазен раскланивался направо и налево, поясняя Катрин, с кем они встретились, а также познакомил ее с очень представительными немолодыми супругами.

Катрин ощущала себя счастливой. Работа над книгой продвигалась хорошо, Катрин уже подыскала издателя и получила аванс. В редакции она приобретала все больший авторитет, а благодаря поддержке Эрнста Клаазена чувствовала себя личностью, с которой окружающие считаются.

Вдруг ее сердце екнуло: в толпе зрителей она увидела Жан-Поля. Он смотрелся очень недурно: бородка, здоровый цвет лица, вьющиеся темно-русые волосы. Однако его костюм из светло-серой вискозы слишком бросался в глаза, а широкий желтый галстук казался чересчур кричащим. Выглядел он постаревшим – не потому ли, впрочем, что находился в обществе какой-то девушки, светловолосой, грациозной и очень молодой – по оценке Катрин, не старше двадцати.

Она быстро взяла себя в руки и хотела пройти мимо. Но Эрнст Клаазен все же успел заметить ее беспокойство.

– Что случилось? Тебе нехорошо?

Ей не хотелось говорить на эту тему, но вдруг подумалось, что молчать бессмысленно.

– Вон там, впереди, – сказала она, – только не смотри сразу! – там стоит человек, который раньше занимал большое место в моей жизни.

– Жан-Поль?

– Он самый. Пойдем! Сделаем вид, что ничего не заметили.

– Ну, зачем же? Я охотно с ним познакомлюсь.

Катрин, чуть помедлив, решилась:

– Как скажешь.

Высоко подняв голову, она повела Эрнста к Жан-Полю.

Он стоял около колонны, держа в руке наполненный бокал, явно стремясь очаровать свою юную спутницу, которая смотрела на него с восхищением. Катрин он не замечал, пока она не подошла к нему вплотную.

– Халло, Жан-Поль! – сказала она с улыбкой. – Какая приятная неожиданность повстречать тебя здесь.

Он вздрогнул так, что расплескал содержимое бокала.

– Ты? Здесь? – глуповато спросил он. Раньше он никогда не называл ее по имени – и теперь был в растерянности, не зная, как к ней лучше обратиться.

– Весьма похоже, что ты видишь именно меня и именно здесь, – ответила она смеясь. – Можно мне представить тебе Эрнста Клаазена, главного редактора журнала «Либерта»? Эрнст, это знаменитый Жан-Поль Квирин.

Мужчины слегка кивнули друг другу. Эрнст Клаазен при этом чуть улыбнулся.

Жан-Поль был явно рассержен.

– Итак, это все-таки произошло, – выдохнул он.

– Что ты хочешь этим сказать? – мягко спросила Катрин, хотя отлично поняла смысл его слов.

– Значит, мое подозрение не было напрасным.

– Ну, знаешь, – невозмутимо заметила она, – думай, что хочешь, мне это теперь совершенно безразлично.

– Желаю вам самого приятного вечера! – добавил Клаазен с подчеркнутой галантностью.

Катрин и Эрнст откланялись и пошли в другую сторону.

– Не будет ли с моей стороны нескромно, если я спрошу, что именно имел в виду этот достойный человек, упоминая о своих подозрениях? – спросил Клаазен. – В отношении чего он считает себя правым? Катрин рассказала ему все.

– Ну, так, значит, я должен быть ему благодарен. Кажется, это он привел тебя к мысли, что можно смотреть на меня как на мужчину.

– А когда ты впервые увидел во мне женщину, а не только внештатную сотрудницу?

– С того самого момента, когда ты впервые появилась в нашей редакции. На тебе был костюм цвета розового дерева и белый шелковый пуловер.

– Ты запомнил? – поразилась она. Его слова произвели на нее сильное впечатление.

– Я помню все, – заверил он.

Второй акт оперы был столь же волнующим, как и первый: сюжет развивался, а музыка стала еще проникновеннее. Но ни разыгрывавшиеся на сцене события, ни музыка уже не доходили до сердец Катрин и Эрнста. Они уже утратили готовность поддаваться очарованию спектакля – их души воспринимали только друг друга.

– Предлагаю пожертвовать последним актом! – сказал он в начале второго антракта. – Или тебе это было бы очень досадно?

– Вовсе нет, – сразу же согласилась она, – я все равно не люблю те сцены, где они так бессовестно дурачат несчастного старого болвана фон Лерхенау. Может быть, он это и заслужил, но я все равно всегда находила это недостойным.

Они спустились в гардероб, он подал ей накидку, и они вышли на ночную улицу. Вечер был прохладный и немного пасмурный.

– Куда направимся? – спросил он.

– Возьми меня к себе домой!

– Ты действительно хочешь этого?

– Да, Эрнст.

– Но я ведь ничего не обещаю тебе в будущем.

– Ты уже столько выполнил, не давая никаких обещаний, что новые мне вовсе и не нужны.

Они целовались под фонарем до тех пор, пока страсть совсем не захлестнула их.

Катрин оставалась с ним всю ночь, а когда ранним утром ехала домой, серый город лежал в розовом мерцании рассвета.

Даниэла наслаждалась днями каникул на Майорке. Они с бабушкой жили в хорошем, фешенебельном отеле «Плаза» с огромным плавательным бассейном под пальмами. Здесь были дети всех возрастов, мальчики и девочки, и Даниэла сразу нашла друзей. Целыми днями она резвилась в воде, на пляже и на игровой площадке. Только время приема пищи и сна она проводила с Хельгой.

Хельга тоже была довольна отдыхом, тоже заводила знакомства, но, в отличие от Даниэлы, ограничивалась лишь отдельными беседами, мило проведенным вечером или совместной прогулкой. Остальное время она нежилась на солнце или лежала в тени, по нескольку раз в день проплывала круг по бассейну, много читала и вязала. Еще не признаваясь себе в этом, она начала скучать.

Раньше и Катрин, и Хельга всегда планировали отдых так, чтобы доставить удовольствие прежде всего Даниэле. Но все же они, две женщины, могли обмениваться впечатлениями, посмеяться над какими-то эпизодами. Теперь же Хельга впервые была предоставлена самой себе.

Она полагала, что Даниэла хоть иногда могла бы покинуть свое детское общество и составить ей компанию. Но Даниэле это и в голову не приходило.

Однажды Хельга хотела убедить внучку поиграть в карты. Но Даниэла отказалась.

– В такую чудесную погоду? Нет, карты для холодных зимних дней.

Хельга навязываться не хотела, так что своего предложения не повторила.

В тот день, когда администрация отеля организовала экскурсию в горную местность Сьерра де Леванте, ей тоже не удалось уговорить Даниэлу принять участие. Девочка утверждала, что в автобусе ей станет дурно.

– Ничего страшного не случится, – возражала Хельга, – зато увидишь знаменитую «Куэва дель Драх», огромную известковую «Пещеру Дракона». Явно стоит рискнуть.

– А вот Маркус с родителями проделал эту экскурсию несколько дней тому назад и говорит, что было скучно аж до тошноты.

Хельга охотно поведала бы внучке, какого она мнения о ее дружбе с этим Маркусом – грубым, толстым, дурно воспитанным мальчишкой. Но зная, что подобными разговорами лишь восстановит внучку против себя, махнула рукой. Ведь с их отъездом эта дружба все равно навсегда оборвется, так что нет смысла тратить время и силы.

– Я понимаю, конечно, что ты предпочитаешь беситься со сверстниками, – заметила она. – Что ж, пусть тебе будет хорошо. Ведь, в конце концов, это – твои каникулы. Но неужели ты совсем не думаешь обо мне?

– Конечно, думаю. Если спросишь меня, я скажу, что ты можешь спокойно ехать на экскурсию. Я уж как-нибудь проведу день самостоятельно.

– А если со мною что-нибудь случится?

Даниэла широко раскрыла свои черные глаза.

– Случится? Что, например?

– Разве ты не будешь в этом случае всю жизнь жалеть, что не поехала со мной?

– Ты говоришь так, словно собираешься в экспедицию куда-то в дикую землю. А речь-то идет всего лишь о безобидной экскурсии.

– Я ведь и не утверждаю, что подвергаю опасности свою жизнь. Но я могу, скажем, поскользнуться и сломать или вывихнуть ногу.

– А если я буду с тобой, то этого случиться не может?

– Тогда ты бы могла обо мне позаботиться.

– Гораздо лучше меня это может сделать наш милый Карлос.

Карлос был шофером автобуса.

Хельге пришлось признать, что без строгих приказов она от девочки ничего не добьется. Но ей все же удалось испортить внучке целый день отдыха. Даниэла была достаточно чувствительна, чтобы забеспокоиться, как бы с бабушкой чего-то не случилось. А когда автобус не прибыл в назначенный срок, Даниэла почти впала в панику. Ее настроение ухудшилось еще и от того, что приходилось скрывать тревогу от Маркуса и других сверстников, которые определенно подняли бы ее на смех, узнай они о ее опасениях.

Автобус пришел с получасовым опозданием, остановился перед главным входом отеля, и все экскурсанты, целые и невредимые, болтая и смеясь, стали выходить. Даниэла так обрадовалась, испытала такое облегчение, что готова была броситься бабушке на шею. Таково было первое ее побуждение. Второе же наступило совершенно неожиданно. Это была безудержная ярость, реакция на напрасное беспокойство. Ей казалось, что ее одурачили.

Хельга и не догадывалась о том, чем взволнована девочка. В данный момент это ее вовсе не интересовало. Во время поездки в Сьерру она разговорилась с одной пожилой супружеской четой по фамилии Тербрюгге. Муж и жена были уже на пенсии и, подобно Хельге, проводили время на Майорке с внуками, которые тоже не проявили желания участвовать в экскурсии. Дед и бабка находили это вполне нормальным, что несколько смягчило неудовольствие Хельги.

– Мы ежегодно ездим в летнее время с внуками на отдых, чтобы у наших детей появилась возможность делать, что им хочется, – рассказывала госпожа Тербрюгге. – Это благотворно влияет на мир в семье.

– При этом наш собственный отдых еще впереди, – добавил ее муж. – Осенью мы снова отправимся путешествовать по свету.

– Не хотите ли присоединиться, госпожа Гросманн?

– Не могу. Даниэла живет со мной.

– Жаль.

Впервые Хельга ощутила, что ответственность за Даниэлу слишком сильно связывает ее.

В остальном отдых проходил без особых столкновений между бабушкой и внучкой. Каждый пользовался им по своему желанию.

А главный скандал разразился через четырнадцать дней после возвращения в Гильден.

Однажды днем Даниэла пришла из школы в крайне подавленном настроении. Хельга пыталась выяснить причину, но девочка помалкивала.

После обеда она отказалась помогать при уборке.

– Прости, бабушка, у меня сегодня просто нет желания вытирать посуду.

– Ты заболела? – Чтобы проверить это предположение, Хельга положила ладонь ей на лоб. – Высокой температурой тут и не пахнет.

Даниэла быстро отдернула голову.

– Я ведь не говорю, что больна, – угрюмо произнесла она. – Просто мне не хочется.

– Как это понимать? Домашняя работа от желаний не зависит. Это – обязанность.

– Я ведь не говорю, что вообще никогда не буду помогать. Только вот сегодня не хочется.

– Что же ты собираешься делать?

– Хочу немного прилечь.

– Среди бела дня? Ты ведь уже не малое дитя.

– Но я устала.

– Я тоже иногда устаю, дорогая. Но все же я делаю все то, что необходимо.

Даниэла прислонилась к двери.

– Можно мне прилечь?

– А как бы тебе понравилось, если бы в один прекрасный день на столе не оказалось обеда?

– Я бы сделала себе бутерброд или пососала тюбик с яблочным желе.

– Даниэла, – сокрушенно промолвила бабушка, – такой я тебя вообще еще никогда не видела. Какая муха тебя укусила?

– Ну, ладно, если хочешь знать… – Даниэла утратила контроль над собой. – Я получила шестерку[37] за письменную работу по математике! – Она бросилась в свою комнату, хлопнув дверью.

Хельга пришла в ужас.

Но пока она мыла посуду, было время успокоиться и поразмышлять. Плохая оценка – это ведь еще не сломанная нога. Волнение Даниэлы по такому поводу говорит даже в ее пользу. Хельга убрала посуду, намазала руки кремом, постучала в дверь внучкиной комнаты и вошла.

Она предполагала, что Даниэла лежит, рыдая, на своей кушетке. Но та сидела на постели, подвернув ноги по-турецки. Надев на голову наушники, она слушала музыку.

Хельга решительно выключила приемник. Даниэла вздрогнула от испуга.

– Что случилось?

Хельга села на край кушетки.

– Думаю, нам следует все спокойно обсудить.

– Зачем?

– Нужно подумать, какие принять меры.

– Это же бесполезно.

– Ты провалила одну письменную работу. Тут, конечно, уж ничего не поделаешь. Но мы можем позаботиться о том, чтобы это не повторилось.

– Как же?

– Покажи мне, что вы проходите по математике. Может быть, я смогу тебе помочь.

– Только этого еще не хватало!

Хельга вспылила.

– Ты бесстыдница!

– Не могу с тобой согласиться.

Хельга встала.

– Теперь слушай меня. Я всем для тебя жертвую…

– Ты во все вмешиваешься, бабушка. Теперь вот и в мои школьные дела.

Хельга вынуждена была признать, что этот упрек не так уж безоснователен. Со времени закрытия лавки она занималась Даниэлой больше, чем когда-либо. Она даже пыталась ограничить свою опеку, но, видимо, ей это плохо удавалось.

– Мне жаль, что ты все это так принимаешь, – промолвила она и сама почувствовала, сколь неубедительно это звучит, – но ты же еще слишком мала, чтобы быть совершенно самостоятельной во всем.

– Во всем я и сама не хочу. Но хотя бы в школьных делах. Я сразу поняла, что устроишь страшный тарарам из-за моей шестерки.

– Может быть, тебе следует назначить дополнительные занятия?

– Из-за одной проваленной работы? Чепуха.

– Не говори со мной в таком тоне! На это ты не имеешь права.

– А ты не имеешь права топать на меня ногами только потому, что я дала маху с одной работой.

– Твоя мать поручила воспитывать тебя именно мне.

– Разве? Поручила? Я что-то этого не припомню.

Хельга невольно охнула.

– Ну, дорогая, что же мне с тобой делать?

– Оставь меня в покое. Это с моей стороны не такая уж большая претензия.

– Но ведь школа – такое важное дело!

– Для меня нет, – строптиво отозвалась Даниэла. Хельга подумала, что ослышалась.

– Что ты сказала?

– Ты прекрасно меня поняла, бабушка. Я хочу стать актрисой.

У Хельги подкосились колени. Она пододвинула к себе стул и тяжело опустилась на него.

– Актрисой?! – повторила она в полном недоумении. – Как только могла прийти тебе в голову такая сумасшедшая мысль?

– Я знаю, что могу выступать. Такую, как Элиза из «Пигмалиона», могу сыграть и я. Не хуже других. – Даниэла спрыгнула с кушетки и приняла позу продавщицы цветов.

У Хельги не было ни малейшего желания все это терпеть.

– Ты страдаешь манией величия! – прервала она внучку. – Манией величия, как твой отец.

Даниэла сразу же замолкла, глядя на Хельгу расширившимися глазами.

Хельга снова овладела собой.

– Прости, что я это сказала, дорогая. Но твой отец был действительно таким мечтателем. Ты должна следить за собой, чтобы не впасть в такое же состояние.

– Ты никогда его не любила.

– «Любовь» тут ни при чем.

– Признай: ты ведь была против него.

– Я приняла его и твою мать в свой дом. Без меня они бы вообще пропали.

Даниэла не уступала.

– Может, ты и права. А может, и нет.

– Они бы умерли с голоду.

– Я этому не поверю. У нас никто с голоду не умирает. Мы ведь живем не в Африке.

Хельга снова поднялась.

– Нет никакого смысла опять разматывать эту печальную историю.

– А что в ней такого уж печального? То, что он погиб в автокатастрофе? Это может случиться с каждым.

– Нет. Печально то, что он не был в состоянии обеспечить тебя и твою мать.

– И этим ты попрекала его до тех пор, пока он не оказался в полном отчаянии и не врезался в какую-то опору моста.

– Это было не так.

– А как же?

– Ты еще мала, чтобы знать это.

– Я хочу знать именно сейчас! У вас всегда лица становятся какие-то надутые, а слова искусственные, когда вы говорите о моем отце. Думаешь, я этого не замечаю? Давно заметила. А теперь хочу наконец знать, что с ним случилось.

– Может быть, – произнесла уже наполовину убежденная Хельга, – действительно было бы лучше все тебе рассказать. Чтобы ты когда-нибудь начала смотреть на вещи реально.

– Ну, говори же! – настаивала Даниэла.

– Он покончил с собой. Даниэла на миг потеряла дар речи.

– Что? – прохрипела она потом.

– Так оно и было, – подтвердила Хельга.

– Ты совершенно уверена?

– Да. – С жестокостью, которой потом сама устыдилась, она добавила: – Таблетками снотворного. В одном Кёльнском отеле. Твоей матери пришлось его опознавать.

– А почему? Почему он это сделал?

– Потому что вынужден был признать свою никчемность.

– Нет, – решительно заявила Даниэла, – нет, в это я не верю.

– Тем, что не хочешь признавать факты, их не изменишь. Это нечто такое, что тебе еще предстоит понять, дорогая.

– Ты лжешь! – закричала Даниэла вне себя. Хельге пришлось сдерживаться, чтобы не ударить ее по пылающему лицу.

– Спроси свою мать!

– Так я и сделаю! – Даниэла хотела броситься вон из комнаты.

Хельга задержала ее.

– Ходить на почту нет необходимости. Можешь звонить отсюда. Я слушать не буду.

Даниэла заколебалась.

– Можешь слушать, мне все равно.

– Тогда звони!

Руки Даниэлы дрожали, когда она набирала номер телефона в Бланкенэзе. Она долго слушала гудки, но трубку так никто и не взял.

– Сегодня же понедельник, – вспомнила она. – Мама в журнале.

Она нажала на рычаг и набрала номер «Либерты».

– Может, подождешь до вечера? – спросила Хельга, которой вдруг захотелось выиграть время.

Даниэла покачала головой.

– Я хочу говорить с мамой, – заявила она, когда на другом конце провода отозвалась от имени редакции госпожа Фельберт. – Я прошу госпожу Катрин Лессинг.

Заседание как раз закончилось, но Эрнст Клаазен, госпожа Ригер, Зерена Кипп, Ильза Мёбиус и Катрин еще сидели все вместе в конференц-зале, болтая о личных делах, стремясь расслабиться после заседания, на котором, как обычно, было много ожесточенных споров.

Фельберт переключила связь на конференц-зал, и там зазвонил телефон. Эрнст Клаазен снял трубку, послушал и передал ее Катрин.

– Это тебя.

Катрин услышала взволнованные вопросы дочери.

– Нет, – ответила она, – твой отец не был ничтожеством, конечно, нет. Ему не повезло. Возникла отчаянная ситуация. Совпало много роковых обстоятельств. Я неправильно себя вела, многое понимала ложно. Все мы совершили ошибки. Поверь, что он был достойным человеком, а я любила его всем сердцем.

– А бабушка его ненавидела. – Это она так говорит?

В зале заметили, что разговор сугубо личный и тактично удалились. Остался только Эрнст Клаазен.

– Мамуля, – вырвалось у Даниэлы, – я больше не хочу у нее оставаться. Можно переехать к тебе?

– Конечно, Данни. Я только и жду тебя.

– Поговори, пожалуйста, с бабушкой.

Хельга взяла трубку.

– Да?

– Полагаю, ты знаешь, о чем идет речь, – сказала Катрин.

– Я отправлю к тебе дочь завтра же утром, на поезде. У нее будет кое-какой багаж.

– Все вдруг стало так просто?

– Но, пожалуйста, объясни ей, что вернуться ко мне она уже не сможет. Никогда.

– А что ты собираешься теперь делать, мама?

– Обо мне не беспокойся. Прежде всего, поеду в путешествие по всему свету. Буду наслаждаться свободой. Даже не понимаю, с чего это я пожертвовала вам столько лет жизни.

– Ты позвонишь мне, как только будет известен номер поезда?

– Да, конечно.

Обе положили трубки одновременно.

– Как все это неожиданно, – заметил Эрнст Клаазен с затаенной улыбкой.

– Да, ты прав. Но я радуюсь от души. Правда, мне и чуточку страшно.

– Мы вместе встретим ее на вокзале. – Это очень мило с твоей стороны, но…

– Поверь, так будет лучше всего. Я не хочу ничего менять в наших отношениях. Встретив Даниэлу вдвоем, мы избавим себя от всяких дипломатических ухищрений. Она должна сразу же понять, что я твой друг.

Катрин сняла очки и с улыбкой посмотрела ему в глаза.

– Впрочем, признаю, что это не вполне точно, – добавил он. – Ведь фактически я тебе больше, чем друг, Катрин. Я тот человек, который тебя любит.