ОГЛАВЛЕНИЕ

От автора

Введение

Круг первый. Событийное

1. Досибирское

2. Сибирское

3. Послесибирское

Круг второй. Временное

1. Досибирское

2. Сибирское

3. Послесибирское

Круг третий. Вечное

1. Досибирское

2. Сибирское

3. Послесибирское

Заключение

ВВЕДЕНИЕ

Прошло то время, когда у нас Достоевского почти не изучали. Но знали. Не изучая, знали. Теперь творчество писателя изучают серьезно. И не так уж уверены, что знают. Пишут о Достоевском много. И хотя часто повторяют друг друга, но появляются и новые осмысления этого художника.

Пишут много, а отсюда разговоры о том, не слишком ли ув­лекаются Достоевским, не произошел ли определенный перекос в исследовании русской общественной мысли. Все о Достоевском, да о Достоевском, как будто нет других. Есть и другие, конечно. Но им в свое время было уделено внимание исключительное. Нельзя сказать, что и они осмыслены достаточно полно, слов бы­ло высказано больше, чем мыслей. Но о Достоевском мало было и мыслей и слов. Иногда даже говорят о какой-то моде на До­стоевского. В забывчивости высказывают мысль, что занимать­ся Достоевским стало выгодно. Это якобы верный путь к полу­чению всякого рода званий, степеней, словом — лавры на шею. Заблуждаются. Какие лавры, — сохранить бы шею. Не знаю я людей, сделавших на Достоевском «капитал». Больше теряют.

Подобные взгляды базируются, помимо всего прочего, на не­дооценке места Достоевского в современном мире и переоценке всего, написанного о художнике.

Творческое наследие Достоевского современно в полном смыс­ле этого слова. Проблемы, писателем поставленные, и в настоя­щее время не разрешены до конца. Да вряд ли и вообще их мож­но когда-нибудь разрешить до конца. А потому, говоря о Досто­евском, говорят и о современности.

Острота постановки проблем, противоречия в этой постановке позволяют по-разному толковать наследие Достоевского. А пото­му не является случайным включение писателя в борьбу идей современного мира.

Достоевский — один из наиболее значительных звеньев в ис­тории русской культуры. Изолировав это звено молчанием, мож­но крайне обеднить эту культуру и разорвать цепь ее развития.

Достоевский — один из наиболее видных деятелей истории мировой культуры. Доказывать данное положение не надо. Это общеизвестно. Можно сослаться лишь на то, что уже несколько лет существует Международное общество исследователей жизни и творчества Достоевского.

И наконец, Достоевский — один из наиболее читаемых в ми­ре писателей. А далеко не каждый из читателей способен самостоятельно постичь всю глубину сложного мира этого ху­дожника.

Осмыслен же Достоевский у нас пока еще явно недостаточно. Причин этому много. Но не о них сейчас речь, а о факте как таковом. Наши работы порою не помогают читателю, а сбивают его с толку.

Два противоположных подхода к Достоевскому, творческий и догматический, выделенные мною еще в первой книге о Досто­евском [1] применительно к литературе, вышедшей до 1964 года, су­ществуют и сейчас. Они прошли, находясь в борьбе, через все наше достоевсковедение. Борьба между ними шла с переменным успехом. И в зависимости от успеха той или иной стороны я ви­жу три, более или менее четко очерченных периода в достоевсковедении. Первый — до тридцатых годов: преобладает творчес­кий подход. Второй — до середины пятидесятых: преобладает подход догматический. Третий — по настоящее время: творческий подход упорно стремится занять господствующее положение в науке о Достоевском. Это, пожалуй, одно из немногих стремлений к господству в науке, которое можно лишь приветствовать. Гос­подство это далеко еще не достигнуто. Борьба и теперь идет с переменным успехом. Но те достижения в науке о Достоевском, которые появились за последние почти двадцать лет, обязаны под­ходу творческому.

Борьба между направлениями в науке — явление вполне ес­тественное. Однако она бывает разной. Порою «сделанные», прагматистские истины противостоят друг другу. Здесь борющиеся стороны стоят друг друга и обе находятся за пределами науки. Есть борьба найденных научных истин с другими найденными на­учными истинами. Это лучший двигатель научного знания. Но есть еще борьба истин «сделанных» с истинами найденными. Это наиболее драматическая, если выражаться мягко, страница в ис­тории науки. В этом случае часто побеждают «делатели» истин. Их победа — не на века. Но и не на дни. В истории науки о До­стоевском, к несчастью, было и такое.

Наше время осмысливает Достоевского через тех и других. И уже не отождествляет себя с «певчим хором» ниспроверга­телей писателя. Но и не сбрасывает их со счета. Бели бы они бы­ли уже в прошлом, то значительно облегчилась бы работа уме­ющих думать исследователей и существовала бы возможность всесторонне осмыслить борьбу вокруг Достоевского. Но при та­ких условиях можно было бы и не спешить с осмыслением, ибо факты были бы достоянием истории. В современной ситуации писать такую работу трудно, но надо. Неподведенные итоги связывают. И я надеюсь, что такая работа о борьбе вокруг Досто­евского появится.

Не отрицая всего положительного в нашем достоевсковедении, я считаю, что Достоевский осмыслен «пока еще не с той долей полноты и адекватности, которая необходима. А потому хотел бы остановиться на некоторых негативных явлениях.

Прежде всего наше время переняло многие, далеко не бес­спорные оценки времен прошлых. В частности, это относится к оценкам некоторых конкретных произведений писателя.

До сих пор недооцениваются такие произведения досибирского периода жизни, как «Двойник» и «Хозяйка». Но ведь именно они, а не «Бедные люди» выражают с полной ясностью индиви­дуальность Достоевского. И сейчас еще эти произведения порою рассматриваются как слабые и не совсем «прогрессивные». Лишь десять лет назад у нас была высказана мысль о социальности (в положительном смысле) «Двойника». Но прочно она еще не ут­вердилась. Глубину же повести в философском смысле не приз­нали до сих пор. Это трудно объяснимо. Современники, конечно, могли и не понять повести. Но последующее творчество, а глав­ное, прожитое нами время проясняют глубину «Двойника».

Я смотрю комментарии к соответствующему тому издаваемо­го сейчас Полного собрания сочинений Достоевского, которые обязательно должны были впитать все достижения науки о До­стоевском, и вижу старое. Первым подходом к идеологическому роману Достоевского считаются «Униженные и оскорбленные». На деле таким первым подходом является «Двойник». Достоев­скому говорили о «Двойнике», что это «произведение чудо и не­понятно». Правильно говорили. Долг нашего времени — не пе­редавать осмысление этого произведения будущему. Надо осмыс­лить его сейчас.

Все еще принижается повесть «Хозяйка». Повесть, явившаяся зародышем позднейших романов Достоевского. Не нравилась идея — отрицали и художественные достоинства. Не может про­изведение с плохой идеей быть художественным. «Художественные слабости этой повести очевидны», — писал один серьезный иссле­дователь. Я не ссылаюсь на него прямо лишь по той причине, что его высказывание есть общее место. Хотя и нет никакой оче­видности.

Крайне принижены и фактически сведены к водевилям серь­езнейшие сибирские повести «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково и его обитатели». Не замечают философичности этих по­вестей. Глубоко философский образ главного героя «Села...» — Фомы — толкуется чаще всего упрощенно.

Много резких и резчайших суждений высказано по адресу глубочайшего произведения Достоевского «Записки из подполья». В последнее время к «Запискам...» немного подобрели, источник ругательств иссяк. В комментариях к Полному собранию сочи­нений отсутствует резкость по отношению к повести. Находят, что полемика здесь не только с Чернышевским, но и с Зайце­вым и Катковым. А это уже в пользу Достоевского. Ибо спорить только с Чернышевским, по мысли комментаторов, значит, зани­маться явно несправедливым делом. Совершенно правильно под­черкивается, что «Записки...» не есть полемика с «Что делать?». Это уже хорошо. Но все это частности. Недостатки же в глаз­ном: полное непонимание философской и социальной глубины повести. Неубедительные ссылки на неубедительную мысль Горь­кого, увидевшего в «Записках...» обоснование нигилизма и анар­хизма, сути дела не меняют.

В психологии читателей все еще держится мысль о том, что «Крокодил» — это пасквиль на Чернышевского. К чести достоевсковедения надо отнести то, что эта укоренившаяся мысль была опровергнута на документальной основе: в опубликованных черновиках к этому рассказу не оказалось даже имени Чернышевского.

Но самая несправедливая оценка была дана роману «Бесы». Весь запас ругательств был использован по его адресу: «лите­ратурная гниль», «клевета», «пасквиль», «карикатура» и т. п. За что только ни ругали рам да: не изображены «бедные люди», нет социального, российская администрация если и критикуется, то лишь за то, что не умеет бороться с революционерами, взгляды автора шовинистические, окарикатурил революционеров, обругал социализм, полемизировал с Чернышевским. Какие только дово­ды ни приводились для унижения романа. «Бесами» восхищался Бердяев — довод, против инсценировки романа выступил Горь­кий — довод, иначе писали о революционерах Тургенев, Репин и Маковский — довод, «Бесы» подняты на щит символистами — довод. Можно было бы продолжить этот неиссякаемый в свое время поток. Но не стоит. Замечу только, что в свете таких оце­нок идейного плана естественно был сделан вывод о художест­венной несостоятельности романа. В последние семь-восемь лет в свете общественной практики был начат пересмотр «Бесов». Он идет пока еще крайне медленно, но ругательства все осла­бевают и ослабевают. И, видимо, не далеко то время, когда это произведение будет оценено адекватно тому глубочайшему фи­лософскому и социальному содержанию, которое в нем заклю­чено.

О «Братьях Карамазовых» почти двадцать лет не говорят, что это церковничеокий роман. Но все еще повторяют, что автор там выступает против суда присяжных и что в «поэме» Ивана Карамазова выражена «реакционная сущность» философии До­стоевского.

До сих пор висит лолупроклятие над глубочайшим произве­дением Достоевского «Дневник писателя». Его чаще всего счи­тают реакционным. Он издан всего лишь один раз, более сорока лет назад и даже не прокомментирован. Те попытки, которые де­лаются для объективного рассмотрения этой глыбы мыслей, по­ка еще очень слабы, чтобы рассчитывать на изменение психоло­гии общества. Особенно если учесть, что даже некоторые из серь­езных исследователей Достоевского высказывали сомнение в необходимости равного для «Дневника...» тиража при издании Пол­ного собрания сочинений писателя. И, видимо, они не были оди­ноки.

Помимо оценки конкретных произведений существуют оценки творчества и мировоззрения Достоевского в целом. В такой же мере адекватные действительности. Все это связано. Иногда об­щая оценка определялась через оценки конкретных произведе­ний. Но такое не часто. Чаще конкретные произведения оцени­вались под влиянием общей оценки.

Общие оценки были разными в одно и то же время. Они ме­нялись и по времени. Но было и есть в них нечто устойчивое.

Прочно укрепилась мысль о наличии разных периодов в твор­честве и мировоззрении писателя. Таких периодов выделяют два: досибирский и послесибирский. Разделяют периоды смена ко­ренных убеждений, иное восприятие мира. Эволюция от лучше­го к худшему, от прогрессивности к реакционности.

Иногда Достоевскому отказывается в самостоятельности осмысления миропорядка. Находят людей, которые благотворно или, наоборот, неблагоприятно влияли на писателя. Вольно или невольно, но большого мыслителя сводят до уровня недалекого ученика, заблудившегося после потери учителя.

Восприятие мира сводят к низшему: не мировоззрение, а ми­росозерцание. Последнее порою именуется реакционным, отжив­шим, общественной мыслью давно превзойденным.

Невозможность отрицать художественные достоинства всех произведений писателя при признании его мировоззрения (или миросозерцания) реакционным привела к теории «вопрекизма», согласно которой художник творил вопреки мировоззрению.

Иногда вся сложная идеологическая система Достоевского предельно упрощается и сводится к «почвенничеству».

Не преодолено однозначное прочтение Достоевского. Слабо учитывается разное значение его творчества для разных времен. Одни замечают в творчестве Достоевского только событийное, другие — только социальное, третьи — только философское. Изу­чают что-то одно (это вполне правомерно), но считают, что ох­ватили творчество и мировоззрение в их целостности (это совсем не правомерно). И споры поэтому очень часто проходят без наличия какой-то общей основы. Один исследователь говорит с по­зиций событийного, другой — социального, третий — философского. А потому мечут стрелы мимо друг друга, не убеждая никого и ни в чем. Ибо каждый, по существу, прав, как выразитель ча­сти истины. Неправомерна лишь претензия на всю истину при исследовании лишь части предмета.

Непонимание многозначности еще шире разлито в сознании обычного читателя. Отсюда и появляются статьи школяров, в ко­торых высказывается удивление: зачем изучать «Преступление и наказание», ведь в нашем обществе убивать старух никто не собирается. А ничему другому якобы этот роман не учит. Увиде­ли в нем только то, что там произошло убийство. Увидели собы­тийное. И вот уже противопоставляется Достоевскому Симонов, с героев которого можно брать пример. А какой пример подает Раскольников? Школа, включившая (наконец-то!) в свою прог­рамму Достоевского, оказалась неподготовленной к его изучению. Причина у этого явления не одна. Но явление сложилось и не без влияния науки о Достоевском.

Эти (я перечислил не все) недостатки в изучении творчества Достоевского, с моей точки зрения, очень существенны и сегодня весьма значимы.

Конечно, сейчас вряд ли кто из исследователей признает, что его работа направлена против Достоевского. Не то время. Все — за. Но объективно не всегда так. Мировоззрение и творчество писателя упрощаются и приспосабливаются к прагматике дня.

Многие негативные стереотипы о Достоевском были разруше­ны при проведении юбилея в 1956 году. Именно тогда начался новый этап в достоевсковедении. Многое было сделано и при юбилее 1971 года. Хотя каких-то коренных изменений эта дата не принесла. Но было опубликовано много статей, вышли содер­жательные тома «Литературного наследства», посвященные До­стоевскому.

Но всеже в предъюбилейные и юбилейные дни было выска­зано значительно меньше, чем можно было ожидать. Статьи, хо­тя и многочисленные (каждый журнал и газета считали своим долгом, и правильно считали, высказаться о Достоевском), несли на себе печать какой-то вынужденности, дежурности. Сущест­вовала четкая регламентация. Вскоре после юбилея Достоевско­го был юбилей Некрасова. И тут сработали стереотипы. На пуб­ликацию материалов о Достоевском смотрели через призму не­красовского юбилея — как бы не напечатать больше. И напеча­тали, кажется, меньше. Большинство журналов ограничилось одной статьей. Исключение составляли лишь некоторые журналы, в частности «Вопросы литературы», но и здесь пропорция соб­людалась.

Боязнь сказать о Достоевском больше, чем положено, четко видна в предъюбилейных публикациях.

Другой отличительной чертой было стремление как можно меньше касаться основных, глобальных проблем Достоевского. Даже такой журнал, как «Вопросы философии», не дал серьез­ной статьи философского плана. Ограничились тем, что в одном номере дали три статьи по проблемам важным, но не основопо­лагающим. Это — несущая не очень большую и не совсем фило­софского характера информацию статья об эстетике Достоев­ского, статья о влиянии Достоевского на «творческие искания А. А. Ухтомского», статья «Достоевский и Менделеев». Речь о ведущем философском журнале страны. Создалось впечатление, что печатные органы как будто условились говорить о чем угод­но, но не о главном. О главном — ни :слова.

Две названные выше линии в исследовании Достоевского, как уже говорилось, существуют и сейчас. Хотя, конечно, границы между ними более размыты, чем четки. Все сейчас стараются ка­заться творческими. Открыто сегодня мало кто скажет, что До­стоевский является таким-то, потому что тот-то назвал его имен­но таким. Рецидивы прошлого в их обнаженности встречаются крайне редко и от них публично отмежевываются.

Но все еще дает о себе знать своеобразный стиль мышления, позволяющий не видеть сути. Например, существует убеждение в субординации ошибающихся. Положим, если у Достоевского и Чернышевского существуют явные расхождения в восприятии од­ного и того же явления, то ясно, что ошибается Достоевский. Так толковалось до самых последних лет описание тем и другим их встречи. Доказательства не приводились. В подтексте чувство­вался стереотип: Чернышевский прогрессивен, так как звал к «топору», в то время как Достоевский в прогрессивности «топора» сомневался. И только в самое последнее время, в 1973 году, в «Литературном наследстве» (т. 86) была высказана мысль о пра­воте Достоевского. Время все же разрушает стереотипы.

Как показатель двойственного положения в науке о Достоев­ском я рассматриваю вышедший в 1971 году 83-й том «Литера­турного наследства» (М., Наука), посвященный Достоевскому. Двойственность видна из двух вводных статей к тому. Одна из них написана Л. Розенблюм, вторая — Г. Фридлендером.

Со статьей Л. Розенблюм трудно, да и не нужно спорить. Это спокойная, аргументированная, творческая работа. Казалось бы, ее вполне достаточно для представления тома читателю. Но после нее, видимо, для уравновешения, помещена вторая статья. Нового она ничего не несет, кроме иных, чем в первой, оценок. Оценки же не новы, они уже встречались в нашем недалеком прошлом.

В статье Г. Фридлендера есть и правильные мысли. В частно­сти, не лишено оснований предположение автора о том, что До­стоевский взял на себя редакторство «Гражданина» ради того, чтобы публиковать «Дневник писателя». Не вызывает возраже­ний уже ранее отмечавшаяся связь размышлений Достоевского о зверствах турок с Алешиным «расстрелять» («Братья Карама­зовы»).

Прав автор и тогда, когда он говорит о рабочем характере записей в записных книжках и тетрадях (а именно им посвящен том). Но за этим, вообще-то правильным, суждением просматри­вается не только забота об объективности научных Исследований. Тут (если рассматривать эту мысль в контексте всей статьи) я вижу попытку отсечения неугодных записей Достоевского. Ко­нечно, можно сказать, что опубликованное при жизни выражает последнюю волю автора. Но нельзя при этом забывать, что в условиях подцензурной печати воля автора деформируется, а то и просто перестает быть его волей. Конечно, надо сопоставлять напечатанное с черновым, но не обращать внимания на некото­рые черновики не следует. Ибо еще не совсем ясно, где более истинный Достоевский — в черновом или в чистовом.

Автор справедливо говорит о противоречиях писателя. Но, как следует из статьи, все, несущее у Достоевского мысль, он скло­нен отнести к реакционной стороне этой противоречивости.

Автор справедливо говорит о роли архивных материалов До­стоевского для науки. Но утверждение, что архивный материал стал достоянием науки лишь «благодаря Октябрьской револю­ции», вряд ли уместно. Октябрьская революция много преобра­зовала в России, и нет надобности приписывать ей то, что было возможным и в старой России. Тем более, что, если верить авто­ру статьи, в архивных материалах Достоевский предстает как охранитель. А в таком случае старая Россия прямо заинтересо­вана в опубликовании этих архивов.

Как следует из названия статьи («Новые материалы из руко­писного наследия художника и публициста»), автор рассматри­вает Достоевского как художника и публициста. Публициста, а не философа. Правда, иногда автор говорит, что Достоевский — «глубокий мыслитель». Но это лишь в тех случаях, когда мысль писателя автору нравится. В данном случае (с. 115) писатель признается «глубоким мыслителем», так как он считает, что ате­изм трудно опровергнуть. Чуть раньше автор признал, что До­стоевский — «великий русский писатель». Это подчеркнуто при замечании, что он не признавал «комедию буржуазного едине­ния» (с. 111).

Но там, где взгляды писателя не созвучны взглядам автора статьи, появляются другие оценки: «пристрастен и несправед­лив», «не понимал» и т. п. «В его записях о литературе и ис­кусстве содержится немало и несправедливых суждений, односторонних и нередко, как показала последующая история, близоруких оценок» (с. 118 — 119).

Возникает вопрос: куда девались глубина и величие? Или их там и не было, или...?

Подход у автора прост: «за нас» — велик, «не за нас» — бли­зорук. А так как Достоевский и «за нас» и «не за нас», то он велик и близорук одновременно.

Достоевский рассматривается как мыслитель несамостоятель­ный. Он как бы игрушка в руках времени, в частности «наступив­шей реакции». В России реакция, и он — реакционер. Автор за­бывает, что такие глубокие мыслители, как Достоевский, не только отражали противоречия времени, но и творили само время. Заметив в последнем выпуске «Дневника писателя» призыв к со­циальному обновлению России, автор считает, что этот призыв Достоевский заимствовал у революционных демократов: «Писа­тель вынужден заимствовать ряд пунктов из программы своих идейных антагонистов» (с. 116). Сам Достоевский до этого дойти не мог. Так диктует стереотип. А ведь связь предсмертного выпуска «Дневника писателя» со всем предшествующим творче­ством не так уж трудно заметить. И рухнет стереотип. Но в том-то и дело, что его не хотят разрушать.

Подвергая сомнению независимость суждений Достоевского в «Дневнике писателя», автор говорит: «Но независимость эта бы­ла, разумеется, иллюзорная» (с. 110). Но от кого зависел Досто­евский в этом моножурнале? Вели от цензуры, то это верно. Но ведь автор говорит не о том. Ибо в этом плане никто не имел тог­да в России независимости. Поясняется, что зависимость у До­стоевского была от своих общественно-политических идеалов. Но всем бы пишущим о Достоевском лишь такого рода зависимости!

Подчеркивается неискренность писателя. «Вылавливая из га­зет и журналов различные отзывы о «Дневнике...», он постоянно порывался ответить своим оппонентам, желая защитить свое из­дание и — в особенности. — подчеркнуть глубокую искренность и неподкупность своих убеждений» (с. ПО). Употребление слова «вылавливая» уже само по себе говорит об отношении автора к факту.

Далее автор статьи вольно или невольно подвергает сомнению право Достоевского на защиту своих убеждений. Много раз он при этом употребляет слово «фанатизм». «Фанатизм и упорство Достоевского в защите своих «коренных» убеждений...» (с. 112) — говорится в одном случае. В другом — «еще большим фанатиз­мом в отстаивании своих убеждений...» (с. 114). Далее говорит­ся, что Достоевский «со страстным фанатизмом возражает тем, кто его критикует» (с. 114 — 115). Видимо, автор считает, что защищать свои убеждения — плохо. А не хуже ли менять убежде­ния в угоду внешнего порядка требованиям?

Демократизм Достоевского признается лишь в качестве сти­хийного («Стихийный демократизм великого писателя...» — с. 121). А почему, собственно говоря, стихиен этот пронесенный че­рез всю жизнь демократизм? Так велит стереотип.

Есть и такое: «Чувствуется, что Достоевский болезненно пере­живал в последние месяцы жизни свое одиночество, сознавая, что разрыв между ним и большинством его современников не сгладился, а увеличился. Отсюда — оттенок личного раздраже­ния, вызывающий тон, который сквозит в его полемических за­метках, в частности, в отзыве о писателях-современниках — Гон­чарове, Лескове, Льве Толстом («до чего человек возобожал се­бя»), Щедрине. Даже наедине с собой, склонившись над листа­ми записной тетради, писатель сознает себя окруженным подоз­рениями и враждой, испытывает потребность оскорбить своих про­тивников — не только действительных, но и воображаемых, — на­нести им возможно более чувствительный ответный удар» (с. 114)..

Возникает образ какого-то одинокого, злого пасквилянта, ко­торый уже был представлен читающей публике в 1947 году. Та­кое и опровергать сегодня ка(к-то неудобно. Но все же скажу, что не был автор «Речи о Пушкине» одиноким. Он находил большое соучастие в своих делах читателей. Одинок в среде литератур­ной? Возможно. Но разве такое было только в период запол­нения его последней записной тетради? Да и надо ли слишком-то переоценивать литературную среду? Автор статьи опять-таки исходит из стереотипа о прогрессивных и реакционных. Он берет под защиту даже М. Антоновича и его грубейшую статью против Достоевского. О ее грубости Г. Фридлендер не говорит. Всякая критика «прогрессивных» — в укор критикующему. И не смот­рят, что отрицает Достоевский в «прогрессивных». Может быть, он отрицает то, что и принять-то невозможно. Но автор исходит из иного: те, кто признан нами прогрессивными, правы всегда и во всем.

«Основные реакционные философские и общественно-политиче­ские мотивы, которыми проникнута публицистика «Дневника пи­сателя», настойчиво звучат и со страниц рабочих тетрадей Досто­евского» (с. 111). Таким образом, в разряд реакционных зачис­ляются не только записные тетради, но и неисчерпаемый по мыс­ли «Дневник писателя». Подход к «Дневнику...» устоявшийся, монолитный.

«Реакционный характер», «нападки по адресу социалистов», «раздраженные отзывы», «резко враждебные», «обнаруживает нередко непонимание воззрений», «толкуя вульгарно», «опускается временами до уровня Каткова», «приписывает революционерам», -«игнорирует революционные традиции», «не видит реального рус­ского крестьянина», «фанатически отдавшись», «закрывая глаза», «резко обрушиваясь», «ослепляла Достоевского», «пристрастен и несправедлив» — все это рассыпано по статье о «великом» и «глу­боком».. Или уценено понятие «величие», или творится что-то непонятное.

Вряд ли можно что-либо доказать автору — такой уж стиль мышления. Я и не пытался ничего доказывать. Лишь хотел по­казать состояние дел в науке о Достоевском сегодня.

Но это одна сторона состояния. К счастью, есть и другая. Все надежды на нее.

Но чтобы надежды эти осуществились, нужны большие уси­лия. Творческому подходу мешает обожествление цитат. Мешает и то, что к Достоевскому подходят со своими "мерками, приняв их за абсолютные. Судят художника, не признавая признаваемых им законов. Исходят, скажем, из принципа «человек — это звучит гордо». А тут показано что в человекет что никак к «гордо» отнести, нельзя. Значит, клевета на человека. Исходят из того, что оригинальными мыслителями могут быть только такие-то. Тут обнаруживается мыслитель, в список оригинальных не включен­ный. Значит, и нет в нем никакой оригинальности.

Распространенный способ унижения художника — придирка к слову. Достоевский говорил о спиритизме. И вот уже провозгла­шают, что он защищал спиритизм. Хотя писатель прямо говорил о своем неприязненном отношении к этому явлению. Но утвер­ждают, несмотря на самооценку.

В других случаях как раз и используют самооценку. Высказал Достоевский мысль о неудовлетворенности «Двойником». И этим высказыванием подтверждается мысль о слабости повести. Хотя сам-то писатель был недоволен формой, признается слабой сама суть.

В одном из писем Достоевский просил помолиться за него, так как он грешен. И началось навешивание на писателя «гре­хов» — сам признал.

Можно скомпрометировать художника, обратив чрезмерное внимание на то, с кем он знался, кто его окружал. А знался он, например, с великим князем Константином Константиновичем Романовым. Значит, близок к царствующему дому. И только в 1973 году в 86-м томе «Литературного наследства» было под­черкнуто, что К. К. Романов был к тому же поэтом, на стихи ко­торого писал музыку, в частности, Чайковский, большим цени­телем искусства и человеком далеко не реакционных взглядов. Достоевский печатался в «Русском вестнике» Каткова. Опять минус. Но, как справедливо сказано в том же томе «Литератур­ного наследства», в этом журнале печатались «лучшие писатели того времени».

Все это мешает непредвзятому рассмотрению творчества и мировоззрения писателя.

Мировоззрение Достоевского раскрыто н нашей литературе в отдельных его аспектах. Но не в его целостности. Исходя из это­го я хочу сделать попытку систематизации рассыпанных по мно­готомному наследию идей Достоевского, хочу предложить свое понимание целостного мировоззрения писателя. Я, естественно, не претендую на абсолютность этого понимания. Но в то же вре­мя мне самому оно кажется наиболее правильным. В противном случае я просто не брался бы за эту работу.

Я исхожу из следующего понимания мировоззрения и творче­ства.

Мировоззрение. Все люди так или иначе отражают свой внут­ренний и внешний мир. Я вижу три основных вида этого отражения: миросозерцание, миропонимание, мировоззрение. Миросозерцание есть совокупность теоретически необоснованных взглядов человека или какой-либо социальной общности на мир. При на­личии этого вида отражения мира улавливаются лишь самые бли­жайшие, лежащие на поверхности взаимосвязи между явления­ми. Схватываются как бы разовый уровень бытия, его конкрети­ка, его событийность, арифметика бытия. Миропонимание — со­вокупность теоретически обоснованных взглядов человека иле какой-либо социальной общности на мир. При этом виде отра­жения улавливаются более отдаленные, глубоко лежащие вза­имосвязи явлений. Повторяющийся уровень бытия, его социаль­ность, алгебра бытия — вот что отражается при этом. Мировоззрение — система теоретически обоснованных взглядов человека или какой-либо социальной общности на мир. Здесь улавливают­ся постоянно существующие, глубинные взаимосвязи между яв­лениями. Отражаются вечный уровень бытия, его философич­ность, его высшая математика.

Эти три вида отражения мира расположены здесь в порядке их усложнения. От интуитивности — к теоретичности, от сово­купности — к системе, от бытовизма — к философичности. Каж­дый последующий вид отражения, естественно, включает в себя предыдущий в качестве побочного и превзойденного. Каждый из этих видов может иметь разных носителей: человек, социальная группа, класс, общество в целом. При любом носителе любой вид отражения может быть истинным и ложным. При любом носителе любой вид отражения может иметь черты неповтори­мости и стереотипности.

Строго говоря, стереотипность есть как бы отрицание отра­жения мира человеком или социальной общностью. Это есть лишь отражение какой-то тени мира — чьего-то чужого мнения. Стерео­типное мировоззрение — это, строго говоря, не есть мировоззре­ние. Мировоззрение всегда неповторимо, самостоятельно,самовыношено. Неповторимость самостоятельность, самовыношенность — органически присущие ему черты. Так, неповторимость мировоззрения рабочего класса, по сути, выражена в его диалектико-материалистичности. Но сказать о каком-то индивиде, к это­му классу относящемуся, что его мировоззрение, по сути, диалектико-материалистическое, значит, очень мало сказать о мировоз­зрении этого человека. Замечено лишь общее, а не выделяющее из общности. В рамках мировоззрения класса мировоззрение ин­дивида неповторимо. То есть человек, обладающий мировоззрением, — это не просто заучивший какую-либо идею. В рамках этой идеи он обнаруживает индивидуальность, неповторимость, самостоятельность своего мышления. Поэтому в приведенные вы­ше определения миросозерцания, миропонимания и мировоззре­ния я внес бы еще слово «неповторимое». И, скажем, мировоз­зрение можно определить как систему неповторимых, теоретиче­ски обоснованных взглядов человека или социальной общности на мир. Из такого понимания мировоззрения я и буду исходить в данной работе. Стереотипное мировоззрение я рассматриваю как псевдомировоззрение.

Творчество. Я вижу два его аспекта. Творчество как деятель­ность, процесс и творчество как результат деятельности.

Творчество в первом аспекте есть создание принципиально нового, ранее не встречавшегося. Это общее для любого вида творчества. Но у каждого из многообразных видов творчества есть свои особенности. Так, художественное творчество отлича­ется от научного. Новое в науке в конечном счете предопределе­но самим предметом исследования, оно как бы задано «самой ре­альностью, пока еще не открытой. Новое в искусстве нельзя све­сти к предопределенному, оно не задано. В науке новое открыва­ют, в искусстве новое создают. Новое в науке в какой-то мере поддается прогнозированию, в искусстве никаких прогнозов быть не может. Любой деятель науки в конечном счете вполне заме­ним. Ибо что не мог открыть один, откроет другой или группа других. Деятеля искусства заменить нельзя.

Если творчество в - первом аспекте есть становление, то во втором оно есть ставшее. Есть результат процесса, есть то, что в определенных случаях именуется творческим наследием. И в этом плане есть отличие художественного творчества от науч­ного.

Научное произведение, особенно в его высших проявлениях — законах, безличностно. Закон тем более закон, чем меньше в нем субъективного. Личность автора закона в нем не отражена. И в этом достоинство научного произведения. Наоборот обстоит де­ло в художественном произведении. Чем меньше отражена в нем личность автора, тем менее оно ценно. Художественное произве­дение всегда личностно. В науке возможны стандарты, да в ко­нечном счете к ним она и стремится. Конечный результат твор­чества художественного ничего общего со стандартом иметь не должен.

Далее. Наука стремится к однозначности суждений. В этом ее достоинство. В том же и недостаток искусства. Последнее чем более многозначно, тем более оно есть искусство. Есть две сто­роны многозначности. Многозначность выражается в проявлении в разное время разных сторон художественного произведения. То, что замечалось как главное в одно время, уходит в тень во вре­мя другое. И наоборот. Кроме того, — и это главное — многознач­ность проявляется в многокруговости произведения. Многокруговость — это не столько широта охвата жизни, сколько проникно­вение в ее глубину. Это степень постижения глубинных слоев бы­тия. В пределе художественное произведение может достичь обоб­щений третьего круга. Но может ограничиться и первым. Пер­вый круг — это проблематика сего дня, второй — проблематика временного, третий — вечного. Художник может изображать быт. Но в его произведениях можно увидеть разное: быт; проблемы, выходящие за пределы быта и значимые для многих времен и народов; проблемы беспредельные, значимые всегда и везде, ког­да и где существует человек. То есть в произведениях художни­ка возможен разный уровень обобщений.

Творчество очень тесно связано с мировоззрением. Истинность или ложность мировоззрения ведут к истинности или ложности творчества. Лишь человек, обладающий своим взглядом на мир, т. е. обладающий миросозерцанием, миропониманием и мировоз­зрением, способен к творчеству. Не имеющий самостоятельности, т. е. обладающий псевдомиросозерцанием, псевдомиропонимани­ем, псевдомировоззрением, способен не творить, а лишь подра­жать. И никакого «вопрекизма» тут быть не может, полный «благодаризм», если пользоваться не раз употребленными понятиями.

Глубина творчества зависит от вида отражения мира. Имею­щий миросозерцание не выйдет за пределы первого круга, име­ющий миропонимание — второго. И лишь имеющий мировоззре­ние спосЪбен выйти в круг третий, который, по существу, как вы­ход в вечное, и не является кругом. Ибо не ограничен. Это все, лежащее за пределами круга второго.

Мировоззрение требует творчества. Творчество есть показа­тель мировоззрения. Не есть ли эта жесткая связь запоздалое проявление вульгарного социологизма? Думаю, что нет. Убежде­ние вытекает из самого понимания мировоззрения. У мыслящих вульгарно-социологически мировоззрение представляло из себя нечто внешнее для его носителя. Нечто навязанное ему и тем уже снимающее всякое личностное проявление. Я же рассматриваю личностность, самостоятельность как внутренне присущие мировоз­зрению компоненты. И при этом не свожу мировоззрение к ка­ким-то одним политическим, философским и т. п. взглядам.

Разумеется, здесь речь идет о содержательной стороне творче­ства. Я далек от мысли, что любой человек, обладающий мировоз­зрением, есть художник. О таланте я здесь не говорю лишь ис­ходя из того, что о его необходимости в художественном твор­честве и напоминать как-то неприлично по самоочевидности проб­лемы.

Понимаемое таким образом мировоззрение накладывает свой отпечаток на творчество. Обладающий мировоззрением художник способен создать высшее в искусстве. В частности, в литерату­ре — философский роман. Последнее есть доказательство, что его автор — художник-философ.

Влияние мировоззрения на творчество скрыто от исследовате­ля незнанием этого мировоззрения. Последнее и проявляется че­рез творчество. И познаем мы его через творческое наследие. В этом смысле можно рассматривать творчество как источник по­знания мировоззрения.

Произведения художника дают нам материал для определение его мировозрения. Но этот материал не абсолютен. Он мо­жет нам дать и ошибочные сведения. Ибо художник мог что-то не высказать из своего внутреннего мира. Есть на то причины субъективные: неадекватность слова мысли, а особенно чувству и просто нежелание художника выносить на площадь что-то из своего внутреннего мира. Есть причины объективные: в каких условиях художник творил, насколько он имел возможность выс­казать себя. Насколько велико было вмешательство его внутрен­ней и внешней цензуры.

А потому предназначенное при жизни для печати говорит не столько о там, каким художником был, сколько о том, каким он казался. Конечно, можно сказать, что людям нет дела до того «кукиша в кармане», который мог быть у художника. Но надо быть гуманным по отношению к художнику, понять его и по воз­можности показать, каким он был. А для этого необходимо ана­лизировать и непредназначенное к печати: дневники, письма и черновики. Конечно, и при их анализе абсолютной истины мы не получим, ибо и в этих материалах возможна доля неискренности. Поэтому подход к данной части наследия должен быть осторож­ным. Надо учитывать, что, конечно же, здесь возможны и мысли, находящиеся в стадии вынашивания. Тщательный анализ всего наследия даст возможность высказать суждение о мировоззре­нии художника, более или менее адекватное реально существу­ющему мировоззрению.

При анализе художественного творчества есть некоторые сложности. Надо за мировоззрением героев увидеть мировоззре­ние автора. На этом спотыкались уже не один раз. При исследо­вании творчества больших, признанных авторитетами художни­ков есть еще одна сложность — давление авторитета на выводы о нем. Практика показывает, что часто ошибки, описки, несуразности, возможные в творчестве писателя любого масштаба, вы­даются за особенности стиля и т. п. И еще одна сложность: при анализе мировоззрения художника не так просто перевести мно­гозначность образного мышления на однозначность понятийного.

У меня есть большое желание найти выход из этих трудно­стей и определить, каким было мировоззрение Достоевского, по­влиявшее на его творчество. Для решения этой задачи я хочу привлечь все известное из творческого наследия писателя. Я не хочу исходить из имеющихся стереотипов о Достоевском, попы­таюсь рассмотреть проблемы по существу. И тем уже выскажу свое отношение к правильности стереотипов.

Несколько слов о структуре работы. В творчестве Достоевско­го я четко вижу названные выше три круга. В каждом отдельном произведении их место неодинаково. Есть произведения, включа­ющие в себя все три круга, есть — лишь два, есть и с одним кру­гом. В некоторых произведениях круги высшего порядка видны не сразу. Взятые в их изолированности, эти произведения как бы не обнажают связи событийного, временного и философского. Но когда на них смотришь через призму произведений последую­щих, то в них высветляется ранее незамеченное. Так, например, «Бесы» позволяют высветлить три круга в сибирских повестях писателя. В данной работе я трижды прохожу по творчеству До­стоевского, выделив в нем три круга. Каждому кругу посвящена глава. Главы неравномерны по объему. Случайности здесь нет. Объем каждой главы пропорционален значимости проблемы, в главе рассматриваемой. Внутри глав выделены параграфы. Каж­дый из них отражает один этап жизни писателя. Параграфы то­же неравномерны по объему. Это обусловлено объемом творчес­кого наследия, созданного на каждом этапе жизни писателя. Итак, мировоззрение Достоевского.