"Тревожное лето" - читать интересную книгу автора (Дудко Виктор Алексеевич)

Назовите пароль первой

Владивосток, 1921 год...

От Светланской к Орлиной сопке идет Полтавская улица. Небольшая, мощенная булыжником. Здесь, в двухэтажном каменном доме, расположилась меркуловская контрразведка. Теперь, после переворота, день и ночь в этом здании с зарешеченными окнами ведутся допросы. Сотни людей прошли через кабинеты и подвалы дома на Полтавской. Белогвардейская контрразведка лихорадочно ищет тех, кто еще не успел уйти в тайгу, в партизанские отряды, кто, несмотря на белый террор, вел подпольную работу, печатал и расклеивал листовки.

— Дальше, дальше, — торопил Дзасохов. — Ну! Что, язык проглотил?

Перед ним стоял, едва держась на ногах, давно небритый мужчина лет сорока в изорванной рубахе с засохшими пятнами крови.

— Пить, ради бога! — хрипел он, облизывая спекшиеся губы. — Мне уже двое суток ничего не дают. Морскую воду только... Водички, бога ради...

Дзасохов поднялся, налил из графина полный стакан и поставил его на угол стола.

— Получишь, когда расскажешь.

— Да я уже все рассказал, крест святой, господин ротмистр.

— Ишь ты, бога вспомнил. Вы ж, большевики, бога вспоминаете только с его матерью.

— Да какой я большевик? Я к этим идейным сбоку припека. Все я сказал... Все. Водички дайте! — Он смотрел горящим взглядом на стакан с водой. Казалось, сходил с ума на глазах.

— Кто еще, кроме тебя, состоит членом ревкома?

— Уже говорил. Не знаю никого. Меня только-только ввели в состав от фракции эсеров. Могу сказать одно: ревком откуда-то получает подробные сведения о белых... ну, о вас. Самые секретные! Клянусь детьми своими. Только не возвращайте в камеру, иначе больше мне не жить. Они уже про меня все знают! — и заплакал.

В кабинет вошел плотный, довольно молодой мужчина. Наголо бритый, широколицый.

— Тебе чего, Щеков?

— Я просто так, Игорь Николаевич. Слышу, вы тут... Может, что понадобится?

— Это правда, что Сапего в камере бьют?

— Вообще-то да. Совсем запугали мужика. — Он потер толстой ладонью макушку.

Дзасохов протянул руку к стакану с водой и с видимым удовольствием отхлебнул.

— Послушай, Сапего... Кстати, как тебя лучше называть: Сапего, Сапего-Лимборский или просто Лимборский?

— Сапего, Сапего моя фамилия. Не надо мне этих кличек!

— Ладно, ладно. Мне вот что интересно. Ты тут болтаешь много. Только, жалко, знаешь мало. А то бы всех выдал. Так? Объясни-ка, почему никто из них не выдал тебя? У нас, как видишь, не церемонятся. Но — молчат. Вон Щеков подтвердит. А вот ты продал своих. Не выдержал. Они что, меньше тебя хотят жить?

— Жить всем хочется, чего там...

— Тогда почему же?..

— Потому что идея — главное для них, — горячо воскликнул Сапего. — Они за свою веру хоть на костер!

— А ты?

— А я — нет, получается.

— Не убежденный, что ли, не идейный?

— Эх, господин ротмистр! Когда человек убежден, в нем необыкновенная сила духа...

— Говоришь ты красиво, ведешь себя только не ахти.

Дзасохов в задумчивости походил по комнате. В коридоре затопали, он выглянул:

— Флягин! Иди-ка сюда!

Вошел агент контрразведки Флягин. Приятное открытое лицо, подтянутая фигура. Правое ухо несколько оттопырено: создается впечатление, будто он постоянно к чему-то прислушивается.

— Ты посиди тут, Флягин. Послушай, может, пригодится когда-нибудь.

Флягин не любил, когда к нему обращались на «ты». В дознании и сыске он считал себя большим специалистом, не слабее Дзасохова.

— Если вам угодно, пожалуйста. — Флягин стал у окна, скрестив на груди сильные руки.

— Мы тут про убеждения говорим. Что кем движет. Та-ак. Ну, а почему же ты не из убежденных?

— Почему? — Сапего переступил с ноги на ногу. — Я от жизни свое хочу взять. Теперь пожить хочу хорошо, а не через десять или двадцать лет. Пожить, а не на смерть идти. Не для потомков ее создавать, эту хорошую жизнь, а самому маленько ухватить. Вот мои какие убеждения.

Дзасохов внимательно слушал Сапего. Он искал оправдания его предательству. И находил. Да, жить... Что значат теперь для него самого, ротмистра Дзасохова, высокие идеи? Пустой звук. Сейчас за все идеи белого движения не получишь и ломаного гроша. И само движение доживает последние деньки. Прав Сапего. Жить — главное. А люди, которые под пытками, на допросах молчали, как камни, вызывали у Дзасохова невольное уважение. И ненависть. Значит, есть нечто, ради чего они идут на смерть. Нечто, слишком возвышенное для Дзасохова, недоступное ему? Это оскорбляло.

— Флягин, — обратился Дзасохов к агенту. — А ты пошел бы на костер, как великие люди?

— Это еще зачем? — не на шутку испугался Флягин.

— Не дрожи. Есть ли что-нибудь, ради чего ты принял бы смерть?

Флягин задумался. Поднял глаза к потолку, заморгал:

— За царя, что ли? — неуверенно спросил он.

— На другое у тебя мозги не срабатывают. Ну, пусть за царя, — сказал Дзасохов и потянул из тумбочки стола бутылку.

Флягин следил за его рукой.

— Теперь — никак нет, господин ротмистр.

Дзасохов поставил бутылку на место.

— Иди, Флягин, отсюда. Воронье... — Перевел взгляд на Щекова: — Ну, а ты?

Щеков не выдержал взгляда ротмистра — отяжелевшего, страшного. Когда он так глядит — лучше не раздумывать, а сразу — руки по швам.

— Так точно, ваше благородие. За царя! — подскочил он.

— Во, — поднял палец Дзасохов, посмотрев на примолкшего Сапего. — Во! — Он налил водки и подал Щекову.

Маленькими глоточками тот выпил водку, выпятил толстые губы, выдохнул длинно и блаженно.

— Дать ему раза? Этому Сапеге...

Дзасохов ничего не сказал. Вот агент его, Щеков, бывший налетчик, ныне основа правительственного сыска. Какие, к черту, идеи!

Щеков, казалось, совсем легонько толкнул Сапего, а тот, отлетев в угол, ударился затылком и засучил ногами. Дзасохов налил себе водки ровно половину рюмки, посмотрел на свет и выпил.

— Убери его быстрее,

Сапего выволокли в коридор и потащили. Каблуки подбитых, с еще не сношенными подковками, ботинок гулко застучали по полу.

Сегодня она не имела права звонить ему. Но все же позвонила, и слышно было, как женский голос с сильным акцентом спросил:

— Господин Лоренс, вы есть или вас еще не будет?

В ответ отдаленно прозвучал мужской голос. Он говорил по-немецки, но Таня смогла понять:

— Меня кто спрашивает?

— Еще одна молодая дама и даже очень симпатичная, если судить по голосу.

Таня догадывалась, что секретарша Гая Лоренса влюблена в него и ревнует ко всем женщинам, даже к тем, что всего лишь звонят ему, а ревность высказывает по-своему: якобы равнодушна к шашням Лоренса до ироничности. Эта дама ей представлялась костлявой и высокой, в пенсне на длинном унылом носу и с жиденьким пучком неопределенного цвета волос на затылке.

— Вас внимательно слушают. — Это был уже его голос, его фраза, которой он отвечал на все звонки. Потом сказал чуть глуше: наверно, прикрыл мембрану пальцем: — Можно подумать, мне только дамы и звонят, фрау Эльза. Это даже не смешно. — И громче: — Итак, я вас слушаю.

— Гай Генрихович, нам надо обязательно поговорить. Я от тети Марты. У нее уже совсем нет денег. — Таня всхлипнула.

Лоренс крикнул:

— Фрау Эльза, перестаньте подслушивать. Это становится совсем неприличным... Плакать не надо. — Это уже Тане. Долгое молчание, и потом: — Хорошо, моя милая. Мы увидимся с вами. Жду. — Он положил трубку.

Таня звонила из аптеки Боргеста на углу Алеутской и Светланской. Она щелкнула ридикюлем, промокнула глаза платочком. Пожилой провизор покачал головой, глядя ей вслед. Ох уж и время наступило.

В окошке, выходящем в глухой двор, залитый помоями, сквозь шторы пробивался слабый свет.

— Что случилось? — спросил Лоренс, не скрывая тревоги. Принял от Тани пыльник, зонт и повесил их на рог бронзовой головы лося. — Вы меня пугаете, Танечка. Проходите, проходите в гостиную.

Таня посмотрела в зеркало, висевшее в прихожей возле вешалки. Провела пальцами под глазами.

Лоренсу за пятьдесят. Он высок, некрасив. Удлиненное лицо с острым подбородком, глаза глубокие и внимательные. Всегда аккуратен, учтив и доброжелателен. Постоянной корректности его научила служба в торговой фирме, принадлежащей датской компании, осуществляющей контроль за переправой грузов через Эгершельдский порт. Говорил он с заметным латышским акцентом.

— За мной никого нет. Я очень проверялась.

— Я не за себя волнуюсь, за вас.

— Спасибо, Гай Генрихович, знаю.

В кресле за низеньким японским столиком курил какой-то мужчина. Он поднялся.

— Это Татьяна Федоровна, — сказал Лоренс.

— Вот она какая, — удивился гость, пожимая ее пальцы осторожно и нежно.

— Горяев. Можно называть Николаем Иванычем.

Небольшая бородка и реденькие усы совсем не шли ему, его бледному лицу с длинным носом. Горяев то и дело встряхивал головой, отбрасывая прядь, падающую на глаза.

— Я вас где-то видела.

— Может быть, может быть, — согласился он, усмехнувшись. — Меня всегда путают со швейцаром Пётрой из Народного собрания.

Таня тоже улыбнулась:

— Я не хотела вас обидеть, извините, — и посмотрела на Лоренса, не зная, как вести себя дальше и как начать разговор.

— Николай Иванович мой самый близкий помощник. Он в курсе всех наших дел. Так что не стесняйтесь, Говорите. Я его специально пригласил, потому что догадываюсь уже, какую задачу вы хотите задать мне сегодня.

— Я не могу больше, Гай Генрихович. У меня уже нервы не выдерживают. — Она всхлипнула, но сдержалась. — Вот последнее: что успела — записала, а остальное по памяти.

Лоренс развернул листок разлинованной в клеточку бумаги, бегло просмотрел ровные строчки. Оторвавшись, глянул на Таню:

— Вы представляете, что это такое? Вы представляете? — Он нервно потер ладони. — Этому цены нет. А вам тем более. Как было бы хорошо, если бы вы еще поработали, Танечка...

Таня опустилась на диван.

— Я все понимаю, — произнесла она тусклым голосом. — Убеждать меня не надо. Но быть там — свыше моих сил. — Она едва сдерживала слезы.

— Я обещаю вам, Таня, — Лоренс присел рядом, — мы что-нибудь придумаем. Вам теперь будет помогать Николай Иванович. Станет немного легче. Не плачьте, ради бога... И потом, возможно... — Лоренс замолчал, подыскивая подходящие слова. Пауза затягивалась. — Простите, в последнее время что-то дурные мысли одолевают. — Он сделал рукой резкое движение, будто отмахивался. — Возможно, придется на встречу с представителем НРА идти вам. Мало ли что может случиться со мной... В харчевне Сухарева, что в Содомском переулке, найдете человека с часами-луковицей на столике или в руках...

— Мужчина, женщина?

Лоренс улыбнулся:

— Не знаю, Танечка. Может, мужчина, а может, а женщина.

Таня задумалась.

— Женщина не положит часы, да еще луковицу, перед собой. Это, должно быть, мужчина.

— Пожалуй, вы правы, — быстро согласился Лоренс, с интересом изучая ее лицо.

— Вы что, Гай Генрихович? — смутилась Таня. — Я что-то не так сказала?

— О нет. Все верно. Я вот о чем подумал: освободим Владивосток — нашей власти понадобятся преданные и умные люди. Если вы откажетесь работать с ними рука об руку, то в вас пропадет талантливый чекист. Поверьте мне.

— Пусть пропадет, — сопротивлялась Таня. — Я хочу основательно заняться музыкой. Да и чекисты ваши уже не так нужны будут.

— Как сказать, Танечка, как сказать... Ну да ладно, жизнь покажет, как вам поступить. Тому человеку назовете пароль первой и поступите в его распоряжение. Правда, это будет не очень скоро. И ради бога, будьте осмотрительны.

— Я постараюсь, Гай Генрихович. Но уж лучше пусть с вами ничего не случается.

Тане действительно было трудно.

Этой ночью к ней заявился бывший муж — Дзасохов. Как обычно пьяный. Он все еще считал Таню наиболее близким человеком, которому можно излить душу. В таком состоянии ему всегда хотелось показать ей, какой он умный, дальновидный. Рассказывая о своих делах, Дзасохов надеялся, что снова добьется ее расположения, наступит примирение. Ее уход он считал чисто женской блажью, которая со временем все-таки пройдет.

Таня с безразличным видом слушала его похвальбу и когда поняла, что больше ничего стоящего внимания не услышит, твердо проговорила:

— Уходи, Игорь. Ты посмотри, четвертый час утра.

Ночник слабо освещал стоящие в углу часы с большим циферблатом и громадным латунным маятником, лениво отмахивающим мгновения. Таня сидела в постели, прижав к груди скомканную простыню, бретелька ночной шелковой рубашки сползла с плеча.

— Мне омерзительно смотреть на тебя. Уходи...

Ротмистр Дзасохов в расстегнутом френче грузно сидел на стуле рядом с кроватью. Длинно, через нос, тянул в себя воздух. Так он делал, когда старался подавить быстро подымающуюся злобу.

— К-красивая ты, Танька... Оч-ч-чень красивая. Как я был счастлив, заполучив такую жену... Ну ладно, не белей. Ты когда бесишься, у тебя верхняя губа становится совсем белой. И я тогда начинаю побаиваться тебя. Ну... — Он потянулся к ней, но Таня быстрым движением выхватила из-под подушки маленький бельгийский браунинг.

— Только прикоснись... Только...

Браунинг она держала двумя руками, и коротенький его ствол не дрожал. Это остановило Дзасохова. Рука у нее была хоть и маленькой, но твердой. А браунинг он подарил ей в позапрошлом году на день рождения и научил из него неплохо стрелять. «Так будет безопаснее тебе. В городе черт знает что творится, а я не всегда смогу прийти к тебе на помощь». И вот из этого пистолета она могла убить его. Могла.

Со ствола браунинга он перевел взгляд на обнажившуюся грудь, белую и нежную. Облизал сухие губы, с трудом поднялся:

— Ну, погоди, Танька...

Она так и просидела до рассвета, прижавшись спиной к колкому ворсу ковра.

Все это Таня рассказала Лоренсу и Горяеву. Лоренс неожиданно сказал:

— Будь я молод, Танечка, да ситуация будь другая, увез бы вас куда-нибудь.

— В партизанский отряд, — подсказал Горяев.

— Да? — обрадовалась Таня.

— А почему бы и нет? — оживился Лоренс. — Хотя бы на время. — Но тут же в голосе послышалось сожаление. — Понимаете, Танечка, ваши сведения бесценны, они многим нашим жизнь сохранят. Вам действительно надо отдохнуть. Но потерпите еще немного. Сейчас это очень важно. Прошу вас...

Таня сидела потупившись.

— Ладно. Постараюсь, — потухшим голосом согласилась она. — Только не знаю, долго ли выдержу. Он мне омерзителен. Ведь я такое слышу от него... Застрелить хочется! — уже тверже закончила она.

— Потерпите. Совсем чуточку, — повторил Лоренс. — Обещаю, скоро переправим вас к партизанам. И постарайтесь поберечь себя. Николай Иванович немного проводит вас.

— Не надо. Вы лучше сами поберегитесь. Что я еще не сказала... Пожалуй, главное. Дзасохов намекал, что вышел на ревком. Какой-то Сапего к нему попал, предает всех.

Лоренс и Горяев тревожно переглянулись.

— Тогда до свидания, Танечка, — протянул ей руку Лоренс. И, не дожидаясь пока Таня уйдет, буквально скомандовал Горяеву:

— Немедленно предупреди товарищей. Кого успеешь...

В сумрачном просторном зале в здании Морского штаба шло заседание Военного совета. Присутствовал даже адмирал Старк, державшийся нагло при любой власти в Приморье.

— Меркулов долго не продержится, — сказал редактору газеты Возжинскому недавно назначенный начальник контрразведки полковник Бордухаров. — Слишком много говорит о себе. Я — то, я — се.

Возжинский, перестав ковырять спичкой в зубе, буркнул, не поворачиваясь:

— А что ж ему говорить, «мы»? Так он еще не Николай Второй.

Бордухаров недовольно задвигался, засопел:

— Ну, вы, извините, тоже нашли, с чем сравнить.

— Не с чем, а с кем. И потом, бросьте, в конце концов, эти свои монархические иллюзии. Колесо истории в обратную сторону не вращается. Это исключено. — Сморщившись, он поцыкал зубом, бросил под ноги спичку. — И что вы за люди?

Полковник, наклонившись к Возжинскому, зашипел в ответ:

— Так ведь чего-то святого, мать вашу перемать, прошу пардону, должно остаться у русского человека? Это вам, эсерам...

— Успокойтесь, Вадим Сергеевич...

Глава правительства Меркулов говорил:

— Надо воспользоваться разногласием в лагере красных. В этом я совершенно согласен с уважаемым полковником Токинори, присутствующим здесь.

Возжинский достал свежий номер газеты «Владиво-Ниппо»:

— Учитесь работать у союзников, Вадим Сергеевич. Пока вы чухаетесь, они уже имеют свежайшую информацию из Читы. Красными готовится решение об активизации партизан в Приморье.

Бордухаров взял газету, прочитал заметку. Он ревниво относился к действиям осведомительного бюро японского штаба. Ничего не скажешь, их разведка умеет работать. На днях Меркулов, выслушав очередной доклад по материалам разведдонесений, раздраженно бросил: «Ваши информаторы отстают даже от такой несерьезной газеты, как «Владиво-Ниппо». Займитесь делом, милый мой, а то вы больше времени проводите в номерах Нихамкина, чем в своем рабочем кабинете».

«Давно ли ты-то перестал туда бегать? — подумал тогда Бордухаров. — Это тебе сейчас все на тарелочке да в постель».

Честно говоря, Меркулова как политического деятеля Бордухаров ни во что не ставил. И знал, что сегодняшние, сказанные на Военном совете, горячие слова о необходимости начать бои с красными, принадлежали японскому штабу. Японцы намеревались сорвать мирные переговоры с большевиками и подталкивали нерешительного премьера, который еще недавно заявлял, что готов договориться с красными о взаимном существовании без стрельбы. Некоторые генералы уже поняли, что ставили не на ту лошадку...

Бордухаров в который раз возвращался мысленно к тайному совещанию на квартире Вержбицкого, управляющего военным ведомством. На место Меркулова предполагались две кандидатуры. Первая — генерал Дитерихс, бывший начальник штаба у адмирала Колчака, ныне, казалось, отошедший от всех ратных дел и безвыездно сидевший в Харбине над книгой о династии Романовых. Вторым был атаман Семенов. Большая часть присутствующих стояла за Дитерихса. Бордухаров-то был склонен видеть у власти Семенова, но он являлся всего лишь информатором у генералитета и решающего голоса не имел. Но все это в будущем, в далеком или нет, но будущем. А пока орать на Бордухарова позволяет себе именно Меркулов.

В невеселых мыслях Бордухаров начал слушать то, о чем говорил командующий вторым корпусом генерал-майор Молчанов.

— ...на вооружении НРА 30000 бойцов, 35000 винтовок, 519 пулеметов, 88 орудий, девять бронепоездов, шесть танков, 115 автомобилей, пять аэропланов — из них исправных два. Все это пойдет против Унгерна, и дорога на Хабаровск будет открыта. Противостоять нам будут не более полутора тысяч штыков, трех сотен сабель и двух бронепоездов.

— А что имеет Унгерн?

— 10663 сабли, 35 пулеметов, двести штыков, четырнадцать орудий! — воскликнул Молчанов. — Главный удар будет нанесен на троицкосавско-селенгинском направлении...

Погас свет. В зале засуетились, задвигали стульями. Чиркали спичками, недовольно ворчали. Зажглись свечи, запахло горячим воском.

— Пошли отсюда, — предложил Бордухаров. Настроение слегка поднялось: Молчанов пользовался его информацией о вооружении НРА. «Может, Спиридон смягчится?» — Хочешь выпить?

Возжинский поцарапал в лохматой седеющей голове, подумал и отказался.

— Мне пока хватит. Роман надо закончить, а то так и умрешь в неизвестности, и мир не узнает, что тут делалось в двадцать первом году. — Говорил он не шутя, даже мрачно.

— Твое дело. Я, пожалуй, тоже не буду пить. Чего-то горяченького хочется.

Который день Хабаровск мок под дождем...

По ту сторону окна на влажном кирпичном выступе нахохлившись сидел воробей. Столько в нем было желания согреться, что Серегину даже почудился запах его сырых перышек.

— ...Ты сюда слушай, — сказал Карпухин, начальник разведотдела Народно-революционной армии. На нем неловко, как в спешке надетая, форма. Сразу видно сугубо штатского человека, хотя держаться он старался по-военному. — Тебе и вживаться-то особенно не надо будет, все-таки привычная среда.

— Да-да, — согласился быстро Серегин. — Я слушаю вас внимательно. Извините, что отвлекся. Вы знаете, перед воробьями у меня давнишняя вина. — Он сконфуженно улыбнулся. — Когда-то в детстве я мечтал о пружинном ружье, и на день рождения мы с папой выбрали его на Светланской, у Кунста и Альберса, в отделе игрушек. Как я был счастлив!.. Вместе с ружьем взяли и колчан со стрелами. Знаете, с такими резиновыми пятачками на конце? Однажды мальчишки подбили воробышка. И Игорь Дзасохов, он старше всех нас был года на три, сказал: убей. Все равно помрет. И я выстрелил в воробья. А он только сжимался и жмурил глазки... Я ушел тогда... До сих пор помню. — Серегин вздохнул: — Вот так, Иван Савельевич.

Карпухин с насмешливой укоризной покачал головой:

— Ай-я-яй! А я их, серых, из рогатки бил. Теперь не могу спокойно смотреть на пацанов с рогатками, а тогда не доходило до меня, что ли? Мальчишки — жестокий народ. — Он подошел к окошку. Постоял. — Однако поехали дальше. Так вот. В Приморье установился режим буржуазной диктатуры. Разогнано Народное собрание, разгромлены организации рабочего класса, запрещена коммунистическая печать, начались повальные аресты. Большевики вынуждены уйти в подполье. Меркуловцы объявили белый террор. Многие товарищи арестованы. Положение очень сложное. Приморье превратилось в плацдарм для продолжения интервенции и гражданской войны на Дальнем Востоке, а это, как ты понимаешь, представляет серьезную опасность не только для ДВР, но и в целом для Советской России. Меркуловская контрразведка действует в самом тесном контакте с японским осведомительным бюро и международной полицией. И в этой обстановке тебе, Олег Владиславович, предстоит работать: нам нужна информация. Это самое главное. Нужны от тебя пока только факты и ничего больше. И не спеши. — Карпухин подошел к карте, прикнопленной в простенке между буфетом и сейфом, ткнул в нее мундштуком. — Все хотят подмять под себя Дальний Восток, и в особенности Приморье. Глянь сюда. Перекрой горло у Хабаровска или на КВЖД — и легкие лопнут без воздуха. Чего и хотел Унгерн. Не получилось. Но... сил у наших врагов еще много. Потому нам ко всему надо быть готовыми.

Для тебя что важно? Сослуживцы, небось, повстречаются. Тут дело такое... как говорится, знать бы, где упадешь, так соломки бы подстелил. Потому придется работать под своим именем. Надо прямо сказать, товарищ Серегин, идешь ты в самое пекло. Владивосток набит всякой нечистью под завязку. Страсти кипят необыкновенные, все там скручено, сверчено, спрессовано, воспалено и кровоточит. Демократическое правительство во главе с Антоновым свергнуто семеновцами и каппелевцами. Конечно, японцы помогли. Теперь у власти Спиридон и Николай Меркуловы. Сколько тебе придется работать — не скажу. — Он пристально, широко расставленными глазами, всмотрелся в Серегина. Помолчал. — Не знаю. И никто тебе не скажет, даже новый главком Блюхер. Вот-вот состоятся переговоры в Дайрене, если ничего не помешает. Не думаю, что японцы скоро согласятся уйти из Приморья. Им это не выгодно. На сегодняшний день мы более или менее знаем, что там у них делается. Но сейчас не это главное, а то, что они задумывают...

Стремительно вошел ординарец командующего военным округом Мельникова, позвал Карпухина.

— Ты подожди, я быстро, — пообещал он Серегину. — Почитай вот тут, — выдернул из вороха бумаг на столе газету, — о Меркуловых пишут.

Серегин развернул газету. Она была уже потерта на сгибах, и типографский текст не проглядывался. На третьей странице в красный карандаш была взята статья, набранная жирным шрифтом. «Это правительство лабазников, которое должно было стать трапом для атамана Семенова, держится уже второй месяц. Садясь на детский стульчик владивостокской государственности, Меркулов знал, чего он хочет. Под терпеливым национальным флагом, давно вывалянным в японской грязи канав белой эмиграции, сметливые мужики порешили поймать момент за хвост и поцарствовать...»

«Ну, дело тут не только в личности Меркулова, — подумал Серегин. — А вообще-то лихо...» — Он продолжал читать: «Перед самой ликвидацией власти Калмыкова атаманская контрразведка арестовала в Хабаровске С. Д. Меркулова за то, что Меркулов якобы способствовал побегу из калмыковского застенка одного комиссара».

«Это Меркулов-то способствовал? — хмыкнул Серегин. — Ну-ка, что там еще: «Месяца два Спиридон просидел в тюрьме. Тринадцатого февраля, когда японцы предложили калмыковцам в полсуток убраться в тайгу, в числе полутора сотен из тюрьмы был выпущен и Спиридон. Это произошло благодаря японцам, которые у ворот тюрьмы выставили свои караулы. Его брат Н. Д. Меркулов — типичный капитан-горлопан. Беспринципный, умеющий брать мертвой хваткой за горло ради своих интересов. Он быстро привык к шикарному «кадиллаку» и фетровой шляпе из Шанхая, к восторгу националистических психопаток. Он то налетает на вагон с семеновской челядью, отправляющийся в Харбин, то отшвартовывается у «Киодо-мару», то дефилирует по Светланской в длинном плавном полированном автомобиле с адъютантом и почтительным чиновником для особых поручений, то маячит под носом у красных на Уссури в броневике...»

Вернулся Карпухин, с ходу продолжил:

— Признаюсь, есть у нас на тебя и дальнейшие виды. Японцы все-таки уйдут, хотя им этого ох как не хочется. Белых мы сокрушим. Но, сам понимаешь, осядут они в Китае. Это рядом. Не скоро они примирятся с поражением, ой как не скоро... Да и японцы не дадут забыться. Классовые враги — самые злобные. И нам надо будет знать, что они замышляют против нас. Понимаешь? Очень надо. — Карпухин чуть помолчал, подошел к Серегину и, пристально вглядываясь в него, тихо продолжал: — Приказать не могу, сам должен решить. Ответа сейчас не жду. Еще неизвестно, как ты там внедришься, какое займешь положение. А будешь ты как на острие кожа... Если сочтешь невозможным оказаться среди удирающих за кордон белогвардейцев, тебя никто не осудит. Вот так, дорогой товарищ.

Серегин с готовностью согласился ехать во Владивосток, город детства и юности. Ах, как ему хотелось побывать на Орлиной сопке, откуда был виден весь город, подсиненный морем!

Владивосток. Ярко освещенные, вечно шумные улицы, переполненные кафе и рестораны, которых было так много и которых все же не хватало ночью... Здесь кутили купцы, грузчики, пропивали дневную выручку рыбаки, безобразничали блатные и налетчики. Функционировали клубы всевозможных обществ, дома свиданий, опиекурильни, игровые дома. Круглосуточно пульсировал Семеновский базар: здесь жались друг к другу мастерские, лавки денежных менял, ночлежки. Здесь дрались, воровали и опивались заморскими винами; контрабандисты предлагали экзотические ковры, чернокожих женщин и девочек-мулаток. Здесь играли в рулетку и банковку, кололись морфием и лечились уколами серебряных иголок.

Были и театры. «Золотой Рог», Народный дом, Клуб железнодорожников. В подвальчиках «Золотого Рога», так называемых «Балаганчиках», собиралась владивостокская богема: писатели, актеры, художники.

Но Олегу Серегину в годы юности был ближе другой Владивосток. Узенькие, извилистые мощенные булыжником улочки, почти отвесно падающие по склонам сопок. Соленые от прибоя скалы над зеленым терпко пахнущим морем. Торжественное покачивание разнообразных мачт, толстых пароходных труб в горящей от солнца бухте Золотой Рог... Та, прошлая, жизнь во Владивостоке казалась ему такой же солнечной, как эта бухта. Их дом стоял на углу Комаровской и Суйфунской, в самом центре города. Как часто снился ему этот город там, в окопах под Гомелем, в поездах, переполненных ранеными, на госпитальной койке. Серегин мечтал о Владивостоке, когда, молодым капитаном с Георгиевским крестом, пробирался с заданием ВЧК к Анненкову. Позже работал при штабе генерала Каппеля, Унгерна. Он думал: все, хватит двойной жизни. Не тут-то было... Но теперь его ждал Владивосток.

А еще у него там была любовь...

Она жила напротив, ходила в школу второй ступени, потом — в гимназию. А он учился в Восточном институте и практиковался в японском языке на таможне. Родители ее были состоятельны, держали мукомольню и картонную фабрику на Первой Речке. Он посвящал Тане стихи, и она благосклонно принимала их. Но кого предпочитала: его или Игоря Дзасохова, сына судовладельца, — трудно было сказать.

Где она сейчас, Татьяна Снежко, его первая любовь? Может, во Владивостоке, а может, в Шанхае, куда многих занесла метель гражданской войны...

21 августа в Дайрен на переговоры должна была отправиться японская делегация во главе с дипломатическим представителем Японии во Владивостоке Мацусимой. Японцы полностью расписали порядок переговоров. Первое. Они сразу же берут инициативу в руки, навязывают представителям ДВР свои требования, которые ставят тех в безвыходное и унизительное положение. Второе. Надо всеми силами затягивать переговоры, ни от чего не отказываясь и ничего не обещая конкретно.

На исходе ночи японский посол в Пекине явился к представителю РСФСР Иоффе и предложил начать переговоры об установлении нормальных отношений между обеими сторонами. Иоффе дал согласие. Состоявшуюся встречу посол просил держать в тайне. Со стороны ДВР уже отправилась из Читы делегация во главе с Ф. Н. Петровым. Из Приморья вот-вот готова была выехать японская делегация во главе с Мацусимой.

О предстоящих переговорах японцы проинформировали Меркулова не сразу, а только после коротких, но бурных дебатов в Токио.

Меркулов разгневался. Назвал японцев предателями, которым наплевать на свои же интересы. Сказал, что они держат за спиной кинжал, и так далее. Мацусима с трудом успокоил его.

— Это будет хорошо отрепетированный спектакль, — уверял он. — Не больше.

Семнадцать пунктов (и три секретных), которые собрались предъявить японцы, были вынесены на обсуждение членов меркуловского правительства.

Говорили откровенно. Даже выражений особых не выбирали.

— Чем отличается бардак от борделя? — ёрничал глава правительства.

Мацусима сказал откровенно:

— Мы не видим разницы.

— Бордель — это заведение с известными вам функциями. А бардак — система. Социально-политическая, Так вот, в настоящее время у нас такая система, и она останется в силе до тех пор, пока мы не будем уверены в полной вашей поддержке. Вы ведь уже не раз заявляли о выводе своих войск из Приморья. И каждый раз после этого начиналась паника, хаос. И вот снова банки опустошаются. Промышленники, наша надежда, наша основа, бегут, оставляя фабрики, вывозя оборудование и станки. Мы обнищали и превратились в пролетариат, которому, как известно по Марксу, терять нечего, кроме своих цепей. Так дальше нельзя. Потому давайте уговоримся. Вы, — он сделал резкое движение, как опытный биллиардист воображаемым кием, — должны загнать Советы в угол, схватить их там за глотку и держать. А как начнут задыхаться да вываливать языки — выставлять свои требования. Все наши семнадцать пунктов. Одно. Второе. Третье... Выгорит — Япония получит все что пожелает и в водах и в недрах. Без ограничений. Это я вам заявляю твердо. Я тут прочитал весь ультиматум — будем его так называть. Считаю, что надо уточнить пунктик в отношении военно-морского флота ДВР. Он должен звучать жестче: «ДВР никогда впредь не держать в водах Тихого океана своего военного флота». А еще добавить: «...и уничтожить ныне существующий». Вы думаете, они пойдут на это? Ни-ко-гда. Они скорее сделают себе харакири!

Японцы кивали и шептались.

— Мало того, — продолжал Меркулов, жестикулируя, — мы посоветовались, — он окинул своих приближенных взглядом, — и считаем необходимым добавить еще один пункт: предоставить Японии право собственности на русскую землю. А? Каково?! — Меркулов настроен был воинственно и старался показать это японцам.

Управляющий военно-морским ведомством генерал-лейтенант Вержбицкий долго тер замшевым лоскутком стеклышки пенсне, прежде чем вставить свое:

— Вы вписали, господин Меркулов: «Срыть или взорвать все крепости по всему морскому побережью и на границе с Кореей». Это недальновидно, господа! Как вы понимаете, я ничего не имею против вечной дружбы с Японией, но кроме нее существуют и другие государства, с которыми могут возникнуть конфликтные ситуации.

Председатель ведомства юстиции Старковский посмеялся:

— Чего вы волнуетесь? Не понимаю. Мы заранее знаем, что ДВР не примет ультиматум, так что успокойтесь, ради бога.

Вержбицкому сама мысль оголить русское побережье казалась кощунственной. Но это больше никого не интересовало. Все было решено окончательно и бесповоротно.

Утром «Тайхоку-мару» ушел. На пирсе остались Меркулов и начальник штаба японских войск генерал Токинори.

Поздно вечером, вне расписания, пришел пассажирский поезд из Харбина. К классным вагонам были прицеплены грузовые платформы с зачехленными орудиями.

Железнодорожный вокзал к ночи не становился менее оживленным, а наоборот, будто просыпался: с темнотой появлялось больше любителей легкой наживы, воров всех мастей, бездомных, мелких торговцев всевозможными закусками из рыбы, спекулянтов контрабандным товаром, торговцев кокаином. Было много солдат, ожидавших теплушек. Шатались, задираясь, пьяные казаки — их обходили стороной. Фонари были побиты, привокзальная площадь и перрон освещались плохо.

После нескольких суток, проведенных в переполненном вагоне, Серегин выглядел помятым, зарос и мечтал о бане.

— Куда, вашбродь? — спросил извозчик, заталкивая под сидение возка его немудреный багаж.

Военный мундир Серегин держал в мешке, но прозорливости пожилого возницы не удивился. Тут, как он понимал, всех именовали «вашим благородием» и «вашим превосходительством»: военных больше, чем гражданских. Город был перенаселен настолько, что под жилье приспосабливали амбары, чердаки, сараи; все дачи в окрестностях, вплоть до станции Угольная, были забиты беженцами.

Серегин ответил нетерпеливо:

— В какую-нибудь гостиницу, где можно отоспаться, помыться и привести себя в порядок.

Извозчик впал в задумчивость, царапая кудлатую бороду.

— Нигде нет, вашбродь. У нас тут целая содома а гоморой. Не сыщем мы такого, чтобы помыться да побриться. — Он с сожалением почмокал. — Совсем плохо стало с жильем. Вона сколько народу мается кругом, а все потому, что некуда голову приклонить. Эх-ма!..

— На вокзале прикажешь ночевать? — раздраженно спросил Серегин. — Ты хозяин, давай устраивай гостя. Не обижу. Не может быть, чтоб в этом городе не нашлось одного местечка. Пшел! — Он удобно устроился на сиденье. — Только прежде повози по улицам. Давненько не был здесь.

— Разве что в «Ориенталь»? Я давеча возил туда одного. Сговорились. Авось примут и вас.

Серегин немного повеселел:

— Ты меня, голубчик, не прямо туда доставь, а все же чуток покрутись по городу.

Пролетку трясло по мостовой, плохо уложенный вещмешок толкался в ногах, как живой, но эти мелочи не могли омрачить радостной встречи с городом детства. Конечно, он изменился... Тому, кто знавал его раньше, бросалось в глаза одно: улицы были буквально запружены народом, как говорится, ни пройти, ни проехать. Возница привычно посвистывал и покрикивал: «Поберегись! Задавлю! Дорогу!», но это мало помогало. Еще не наступил тот час, когда железными шторами задвигались зеркальные витрины, сверкающие поддельными драгоценностями и хрусталем. Пока что у витрин прохаживались, сунув руки в карманы, молодчики в котелках. Все здесь было знакомо. Вот китайская кофейня. Кабаре «Не рыдай», редакция вечерней газеты, в окошках которой видны наборщики, склонившиеся над кассами с верстатками в руках. А вот здесь, напротив художественного театра, в кабаке «Медвежья берлога», известный в городе куплетист Лева Ленский под веселую музыку когда-то пел: «Китайская, угол Семеновской, семь, — зайти я советую гражданам всем: там кольца найдете, цепочки и духи для милой жены и для шлюхи...»

Серегин узнавал и не узнавал Владивосток.

Тротуары забиты прохожими, действительно много военных. Правая сторона Светланской, так называемая Копеечная, по которой ходило простолюдье и где постоянно держалась тень из-за высоких домов, теперь так же была запружена народом, как и левая, Рублевая. Ресторан «Кефалония», норвежское пароходство «Рында» с экспортом в Сингапур, лучшее производство обуви «Рэномэ» А. И. Зозули и Ц. Танабэ. Бакалея и гастрономия Жихарева, Англо-русская торговая компания, здание Латвийского консульства, духовная семинария. Ресторан «Эхо» по Алеутской (кабинеты, музыка). Управление угольных копей «Тавричанка», какая-то датская фирма на Светланской, в ее витрине выставлена напоказ прекрасная модель клиппера. А вот и кирпичное здание мужской гимназии по Светланской, угол Ключевой. Фасадом оно выходило на Пушкинскую и соединялось со зданием Восточного института.

Все тут с детства дорого Серегину. Но в то же время он будто впервые встретился с городом, выстроенным на сопках, как на застывших морских волнах. Трамвай, сошедший с рельсов, копошащиеся вокруг пассажиры... И раньше, он помнил, пассажиры, поднатужившись, ставили в таком случае трамвай на рельсы и ехали себе дальше. А вот и новое: у Морского штаба отряд матросов с винтовками.

«Ориенталь» не принял. Не помогли ни посулы, ни уговоры. Мест нет. Впрочем, как выяснилось, и другие гостиницы, отели и постоялые дворы переполнены. Настроение Серегина упало, праздничность встречи потускнела. Долго еще колесили по улицам и переулкам, пока возница, остановившись напротив бань «Амарандос», что в начале Тигровой, не выдохнул:

— Усё! Набегались мы с тобой, вашбродь, пора и расчетик. — Он принялся хлопать себя по карманам в поисках спичек.

Серегин поднес ему портсигар.

— Придумай что-нибудь, милок. Куда ж мне деваться, на Набережной ночевать? Посоображай-ка еще.

— Раньше заплати! — упорствовал извозчик.

Серегин заплатил, чтобы успокоить его. Накинул полтинник — задобрить. Извозчик нахохлился на козлах — думал.

Серегин выпрыгнул из пролетки — размять ноги. Позванивала удилами плохо подкованная усталая коняга. Был виден Семеновский базар, расцвеченный огнями бумажных фонариков. В Семеновском ковше колыхались на волне баркасы, джонки, лодчонки. Оттуда шел запах свежей рыбы и мокрой парусины.

— Ладно. — Возница затянулся папироской. — Есть тут у меня одно местечко, держал на всякий случай, Забирайся. Доволен будешь.

Серегину показалось, что он подмигнул.

Днем улицы города не казались такими праздничными. Озабоченные лица, нервозность, недоверчивые взгляды. То и дело видны были группы людей, которые что-то оживленно разглядывали: новое правительство разрешило азартные игры, в том числе банковку, и на улицах появились низенькие круглые столики: поставишь рубль — возьмешь два. Поставишь два — получишь шиш. Играли в основном китайская и русская голь да шулеры.

В порту стояли японские суда с иероглифами по обе стороны носовой части. Американские матросы в белых шапочках торговали жвачкой и сигаретами, французы предлагали противозачаточные таблетки и флакончики с розовым маслом. Шаталась пьяная английская матросня, приставая к женщинам.

Серегин попал в облаву. Он в поисках комендатуры проходил мимо городского сада, когда появились конные казаки с желтыми лампасами на шароварах, принялись теснить в сад быстро сгустившуюся толпу. Кому-то удалось проскочить под конской мордой, кто-то лез через чугунную ограду, спасаясь от плетей, большую же часть задержанных гнали к воротам. Серегина втянуло туда вместе со всеми. Понимая, что представляться пьяным или что-то доказывать бесполезно, он просто ждал.

За полчаса толпу рассортировали, подъехали грузовики — и всех мужчин призывного возраста увезли, оставив испуганных женщин, детей и стариков.

Японские солдаты у киоска пили морс и смеялись.

Задержанных привезли на Эгершельд, в Шефнеровские казармы, где принялись переписывать и обыскивать. Бесцеремонно выворачивали карманы, ощупывали, рылись в портфелях, чемоданах и сумках, не слушая возмущенного ропота. Перед Серегиным стоял с баулом под мышкой какой-то толстяк. Он возбужденно вертелся, пунцового цвета щеки его тряслись:

— Мне в японскую пришлось поползать по сопкам на брюхе. В германскую вшей кормил — и снова под ружье? Нет, господа, извольте подвинуться. Навоевались, прости меня, господи, пусть эти мурластые в окопах сидят, а не баб щупают.

Кто посмелее, поддакивал ему. Унтер вырвал из рук толстяка баул и расстегнул его. На пол вывалился березовый веник, местами уже оголенный, простыня, белье и шкалик смирновской со складной рюмочкой. Унтер упрятал водку в карман широченных штанов и вытолкал возмущенного ветерана японской и германской войн за ворота.

Дошла очередь и до Серегина.

— Это ваше? — с радостным изумлением спросил унтер-офицер, запуская руки в вещмешок. — И вещички ваши? — Он вытряхнул все, что там было, потряс перед собой френчем с капитанскими погонами. — Ого! — обрадовался. — Это улов! Хляскин! Давай сюда. Гляди, какую я рыбеху выловил. Вишь, и форму имеет. — Он вылупил на Серегина похмельные глаза.

— Документы е? — подошел коротконогий, с забинтованной шеей Хляскин.

— Есть, есть! — с насмешкой ответил унтер.

— Мабудь, хвальшивые? — предположил Хляскин лениво. — Який ж вин охвицер? — Рассвирепел вдруг: — А ну, сука, сымай спинжак! — И вцепился в рукав.

Сильный удар отбросил его в сторону. Хляскин, будто нехотя, завалился к стене. Бросившийся на выручку унтер, встреченный кулаком, крутанулся на месте и мешком осел у ног Серегина. Задержанные притихли: что будет дальше? Прибежал офицер без фуражки, расстегивая на ходу кобуру револьвера...

Уже вечерело, когда Серегина, после предварительного допроса в казарме, привезли в городскую комендатуру на Базарной. В грязном коридоре несколько офицеров ожидали вызова к коменданту, полковнику Размазнину. Кто дремал, кто курил. Здесь в гражданском был один Серегин, и на него смотрели с неприязнью. Чувствовал он себя совершенно спокойно, был в себе уверен и готов к любым неожиданностям. Слишком свежи были в памяти недавние дни у Унгерна. Все привычно, знакомо. «Словно и не уезжал, — мелькнуло в голове. — Вряд ли строго накажут: офицер, едва избежавший гибели, пробирается вновь в действующую армию. Хотя мундирчик все же был в вещмешке...» Он всматривался в лица офицеров, и его не покидало ощущение, что обязательно встретит кого-нибудь из бывших своих сослуживцев или знакомых.

Так и случилось. Первым, кого он увидел в кабинете коменданта, был Игорь Дзасохов. Он сидел в углу у окна, перед ним вместо столика была табуретка с бумагами и пепельницей из морской раковины, плотно начиненной окурками. Из юноши, узкоплечего и быстрого в движениях, он превратился в солидного мужчину. Лицо одутловатое, под глазами припухлость. «Пьет, — определил Серегин. — И пьет сильно»

Они неузнавающе глянули друг на друга. «Ну что ж, — подумал Серегин, — ротмистр Дзасохов, ближайший помощник Бордухарова, и должен быть железным человеком, лишенным всяческих сантиментов».

Размазнин, маленький, коренастый, похожий на циркового борца, внимательно всмотрелся в Серегина. Пожевал губами.

— Значит, служить не желаете, так вас надо понимать? Мундир, понимаете, в мешок и пошли фланировать по городу?..

— Прошу вас, господин полковник, распорядиться вернуть мне оружие, все изъятые вещи, а также документы. Вам, должно быть, уже известно, каким образом я оказался во Владивостоке. Мое объяснение, думаю, снимет с меня обвинение в дезертирстве. Не хотелось бы начинать службу на новом месте с неприятностей. Однако то гостеприимство, которое продемонстрировали ваши солдаты сегодня в городском парке...

Дзасохов из своего угла рассматривал Серегина. «Кто мог подумать, что вот так повернется судьба... Вот и встретились. Когда-то ведь должны были встретиться. Поглядим, что ты за гусь... Да, изменился Олег, — думал он. — В своем далеко не новом костюме он похож на карточного шулера. А ведь помнится, когда-то стишки писал. Я завидовал. А Татьяна все же досталась мне...»

Дзасохову страстно хотелось, чтоб Серегин узнал его. Но тот только скользнул по нему взглядом. «Заносчив, брат, заносчив... Спесив. Каким был, таким и остался. И чего так лезть на рожон? Ну, воевал, чуть было красным не попался. Так ведь все мы одному богу молимся. Ладно, посмотрим, как ты запоешь на Полтавской. Я не Размазнин, со мной таким тоном не поговоришь...»

Комендант тем временем урезонивал Серегина, в его голосе уже чувствовалось раздражение:

— Ладно, ладно, будет вам... Ишь, какой горячий. У нас тут и не такие смирными становились. Больше я вас не задерживаю. Но выход из помещения комендатуры запрещаю. — Метнул взгляд в Дзасохова. — Соизвольте ждать особого на то позволения.

Неудачное начало... Правильно сказал Карпухин: знать бы, где упадешь, так соломки бы подстелил. Но что сделано, того не изменишь. Пришел сюда скорее, чем рассчитывал... И назад ходу нет. Он мерил шагами длинный коридор, курил и терзался той неопределенностью, которая его ожидала. «Чего они еще хотят? Будут проверять? А Игорь... Даже виду не подал, что знакомы...»

— Это вот все его бумаги. — Дзасохов положил перед Бордухаровым тоненькую папку. — Ничего такого, чтоб... Мы, можно сказать, из одной с ним подворотня. Правда, строптив бывал чрезмерно. Вот и у полковника Размазнина...

— Строптивость не порок, ротмистр. Пусть себе со своей строптивостью... — Бордухаров бормотал под нос и внимательно, через увеличительную линзу, разглядывал групповой снимок офицеров, которые стояли обнявшись на фоне какого-то храма. В центре — сам генерал Унгерн. А вот и Серегин. Рядом полковник Хрулев — когда-то во Владивостоке унтер-офицерскими курсами командовал. Потом ушел к Колчаку, оказался у Унгерна.

— A это читинская газета. Полюбопытствуйте вот.

Бордухаров принялся читать вслух:

— «Начался разгром Черного барона! Под ударами экспедиционного корпуса Красной Армии в районе Троицкосавска были разбиты и рассеяны главные силы Унгерна. На подступах к Урге частями Сухэ-Батора перехвачен и наголову разбит летучий азиатский полк под командованием полковника Хрулева, который спешил из ставки Цеценхана к попавшему в бедственное положение Унгерну. Большинство белобандитов убиты и захвачены в плен, и только незначительной части удалось бежать. В числе их подполковник Дорогин П. А., наблюдатель атамана Семенова, его приметы... Так-так-та-ак... — забормотал Бордухаров. — Капитан Кайтанов С. К., порученец Хрулева. Та-а-к... Капитан Серегин О. В., драгоман Хрулева, его приметы... Та-а-к... Поручик Рыбаков Г. Н., его приметы... Все перечисленные белобандиты подлежат суду революционного трибунала. Если кому что известно о местонахождении разыскиваемых лиц, просим немедленно сообщить в органы ГПО... — Бордухаров вернул вырезку Дзасохову. — Все это хорошо, голубчик. Но все же подумайте, как его проверить. Посоображайте. Одного вашего поручительства недостаточно, вы не обижайтесь. Мало что могло за это время случиться...

— Понимаю, Вадим Сергеевич.

Только поздно вечером появился прапорщик в длинной кавалерийской шинели и портупее. Вид у него был такой, будто он только что вылез из окопа, и это как-то не вязалось с его юным и румяным лицом.

— Кто здесь капитан Серегин? — спросил сипло.

— Я, — быстро отозвался Серегин.

— Прапорщик Кавкайкин. Имею честь. Следуйте за мной.

— Мне приказано ждать на то особого распоряжения.

— Вот и особое распоряжение, — устало произнес Кавкайкин. — У вас есть курево?

Серегин дал ему папиросу. Зажег спичку.

— Пойдемте, — сказал прапорщик, затягиваясь с жадностью. — Весь день закурить не было времени. Собачья жизнь, — ругнулся. — Пошли.

— Куда меня? — поинтересовался Серегин.

Прапорщик не ответил.

Было еще светло. Серебряными бликами искрился Амурский залив.

— Новолуние, — произнес Серегин.

Он остановился на крыльце и поглядел в яркое ночное небо, стараясь отвлечься. Осмотрелся. Во дворе, у горы ящиков из-под патронов и оружия, топталась охрана. У подъезда мелко трясся на холостом ходу, отравляя воздух ядовитым дымом, широкий приземистый «ситроен» без верха. «Значит, куда-то повезут, — подумал Серегин. — Серьезно, однако, взялись за меня».

В автомобиле, кроме шофера, никого не было. Но вот появился Дзасохов. Постоял рядом, ничего не сказал. Серегин про себя усмехнулся. «Интересно, что ты тут делаешь, хлюст? Ротмистр... Значит, в полиции служил. А теперь? Выходит, в контрразведке?» Серегин не знал, лучше это для него или хуже.

Дзасохов уселся на переднее сиденье автомобиля, с силой хлопнув дверцей. Кавкайкин подтолкнул Серегина, и они устроились сзади. Машина с трудом развернулась в тесном дворе. Выехали на Светланскую, чиркнув крылом об угол подворотни. Город словно и не собирался успокаиваться на ночь. Шофер, сбавив скорость, то и дело нажимал на клаксон.

— Давай-ка на Комаровскую, — приказал Дзасохов.

— Куда мы едем все-таки? — спросил Серегин у прапорщика. Тот как будто не слышал, и Серегин повторил: — Я вас спрашиваю, извольте отвечать, не то вам придется остановить автомобиль.

— Помолчите, капитан, или кто вы там в самом деле, — громко отозвался Кавкайкин. — Чего вы раньше времени паникуете?

— Вас бы на мое место... — Серегин полез в карман за папиросами, но почувствовал на запястье сильные пальцы.

— Сидите спокойно.

Они свернули с главной улицы и теперь пробирались по плохо освещенной булыжной мостовой. Чиркнул спичкой Дзасохов и, хороня огонек в ладонях, прикурил. Улица ползла вверх, и, когда до перекрестка оставалось всего ничего, из-за облупленной рекламной тумбы появились две тени. Сверкнули один за другим огоньки выстрелов. Шофер круто вывернул руль, раздался скрежет. Перед самым радиатором нападающие отскочили, с ветрового стекла посыпалось стеклянное крошево, обнажив слюду.

Автомобиль по инерции вылетел на середину перекрестка и замер. Дзасохов стрелял, картинно вскидывая руку с револьвером. Уже по одному этому можно было определить в нем тылового офицера. Прапорщик не торопился расстегивать кобуру: став коленом на сиденье, вжав голову в плечи, он озирался, словно выискивая цель.

— Да стреляйте же! — крикнул ему Серегин. — Черт вас побери! Заводи! — ткнул кулаком в спину шофера, который сидел, обхватив затылок руками. — Заснул, что ли?

Шофер неуклюже вывалился из кабины и принялся крутить заводную рукоятку.

— Бей большевиков! — вскрикивал Дзасохов. — Так их, гадов! Прапорщик, шевелись!

Пули вжикали высоко над головой. Наконец запустили мотор, автомобиль рванулся. Прапорщик искал под ногами, среди звенящих стреляных гильз, фуражку.

— Во, чуть не влипли, — сипло произнес наконец Кавкайкин и вытер лицо рукавом. — Вас не задело, Игорь Николаевич? — обратился он к Дзасохову. Тот одной рукой прятал револьвер, а другой прижимал к лицу платок.

— Как там наш пассажир? — весело спросил Дзасохов, обернувшись. — Жив, не помер со страху?

— Ничего, геройски держался, — похвалил Кавкайкин, посмеиваясь.

Серегин промолчал. Все это: нападение, стрельба, вскрики Дзасохова, его демонстративное геройство, — заставляло несколько по-иному взглянуть на происшествие. Спектакль? Пожалуй...

— Куда теперь? — шофер поглядел на офицеров.

— Давай прямо на Полтавскую, — нетерпеливо махнул рукой Дзасохов.

...Осматривая ротмистра, врач успокаивающе бормотал:

— Жить будете, дорогой, сто лет проживете, если не ухлопают из-за угла.

— Юмор у вас, однако... — кривился Дзасохов. Ранка действительно была пустяковая и не от пули, а от осколков разбитого стекла.

— Да не скрипите вы зубами. Пустячок-с. Наклеим пластырь — и бегайте себе на здоровье.

Серегин провел ладонью по шее — пальцы оказались в крови. Доктор сказал:

— Молодой человек, снимите пиджак, сейчас займусь и вами. Тоже мне, вояки... Не имею чести знать вас, мой юный герой. С Игорь Николаевичем мы старые друзья. Общей болью повязаны. Он делает больно, и я тоже. Коллеги, так сказать.

— Капитан Серегин. — Он щелкнул каблуками штатских ботинок. — А это, — кивнул на Дзасохова, — мой старый приятель, но почему-то не признается.

— О! — сконфузился доктор, — Прошу извинения, капитан.

— Ну, здравствуй, что ли? — Дзасохов, нарочито хмурясь, протянул руку. Они неловко обнялись. — Я ведь и вправду узнал тебя не сразу. Извини. Ты очень изменился, Олег.

— Я тоже не сразу сообразил, что этот суровый ротмистр — ты, Игорь, — слукавил Серегин. — Тебя совсем не узнать! И смелости ты стал отчаянной. От такой банды, можно сказать, один отбился.

Дзасохов не уловил насмешки и остался серьезен. Его вид говорил, что все это семечки по сравнению с тем, что приходилось испытывать.

— Прошу, господа, — пригласил доктор, подавая мензурки со спиртом. — Кому желательно воды — вон, в графинчике. Легко вы все же отделались, а могло быть...

— Легко, легко.. — бормотал Дзасохов, затягивая ремень и испытующе поглядывая в сторону Серегина: догадался, что нападение было инсценировкой, или нет? Кажется, не догадался...

А Серегин в это время с иронией думал о Дзасохове и его людях, которые даже не сумели как следует обставить проверку. «Грубо тут у вас работают, как я погляжу... Конечно, торопитесь: времени вам совсем чуть-чуть осталось». В первую минуту «нападение» он принял за чистую монету, но когда Дзасохов крикнул; «Бей красных!» и этак артистично принялся стрелять, Серегин усомнился: «Они рассчитывают, что я побегу, воспользовавшись суматохой. А я не побежал, хотя мог. Но не это мне нынче надобно...»

— Что это ты там притих? — снисходительно спросил Дзасохов. — Испугался, что ли?

Серегин усмехнулся. Выпитый спирт сушил горло, а в голове становилось ясней.

— Брось, Игорь. Не всем же быть такими отважными, как ты. Я свое отгеройствовал на германской. Да и потом досталось. Так что в трусости ты меня не упрекнешь. Нету у тебя такого основания, дружище. — И опять слегка усмехнулся, еле сдерживаясь, чтоб не рассмеяться вслух.

Дзасохов подозрительно прищурился:

— Ты чего?

— Да так. Прошел огни и воды, а тут, в родном городе, чуть не ухлопали. Спасибо, ты спас.

— Не иронизируй, — Игорь отвернулся, покрутил шеей, застегивая на воротничке пуговицу. — Запросто могли в твоей голове дырку сделать.

— А в твоей?

— Ладно, хватит. Где моя мензурка?

Прошло несколько дней после их первой встречи. Они сидели в уютной комнате заведения Нихамкина, обставленной мягкой мебелью. Здесь было удобно. Имелся даже телефон. Дзасохов чувствовал себя тут свободно, хотя нет-нет, да замирал на полуслове.

— Ты боишься чего-то? — спросил Серегин.

— Да нет, привычка. Тут у меня место для... встреч. — Помявшись, уточнил: — Для деловых встреч.

«С агентурой, что ли?» — предположил Серегин, но вслух спросил:

— И только?

— И только, — подтвердил Игорь. — Блюдем себя, хотя среди... деловых людей, разумеется, есть и женщины. И даже весьма хорошенькие. — Подергал за медный блестящий шарик шнурка, уходящего куда-то в стену. — Это я хозяина требую, — пояснил он и продолжил: — Так ты от Унгерна и без капитала? Смешно. Извини, Олег, но это действительно смешно, если не сказать глупо. — Он вздернул плечи, выражая крайнюю степень непонимания. — Все, кого я знаю, нахапали там — будь здоров и вовремя дали тягу, как только припекло. У нас что главное? Вовремя смыться. — Он захохотал. — И живут теперь, гады! Мой папаша так не жил, хотя, как ты знаешь, имел два парохода и службу в городской управе. Тут не разгибаешься, ни дня тебе, ни ночи, а на водку и то не всегда наскребешь.

Серегин помрачнел:

— Там не до капитала было. Еле вырвался, а ты — живут, живут. Лучше жить без капитала, чем не жить с капиталом.

Дзасохов хлопнул его по плечу и расхохотался:

— Это ты здорово...

— В Харбине вот кое-что продал, купил хоть одежонку. Там все очень дорого.

— Ничего, что-нибудь придумаем. Некоторые возможности у меня есть. К примеру, в военном ведомстве местечко. Устроит? Учти, так просто туда не попасть. — У Дзасохова было приподнятое настроение: он чувствовал себя хозяином положения и покровителем. Приятно знать, что этот не растерявший высокомерия бывший приятель зависит от него. — До окопов пока еще далеко, активных действий с ДВР, вроде, не предвидится. Правда, иногда партизаны хулиганят, но мы их скоро проучим. В вечность нынешнего положения, откровенно говоря, я не верю: рано или поздно нас отсюда вытурят. Ну да еще поживем... Дайренские переговоры ничего не дадут. Японцы подготовили такие требования, которые Советы и буфер не примут. Уполномоченный Японии Мацусима встретился с Меркуловым, и тот внес свои поправки к требованиям. После этого возможность соглашения начисто исключена. Да и быть по-иному не должно, иначе нам хана. Только благодаря япошкам мы еще копошимся тут. Откажутся — и от нас только мокрое место останется. Все это понимают.

— А как же обещание уйти из Приморья?

— Они давали его одиннадцать раз, если быть точным. Ну и что? В двенадцатый пообещают. Им очень не хочется выкатываться обратно на свои острова.

На звон колокольчика явился сам Нихамкин, толстый бритый еврей. Глаза выпуклые, хитрющие.

— Игорь Николаич, вы давеча жаловались на нервность. Могу предложить джендзю, серебряные иголочки. После трех сеансов как рукой снимает... Не желаете? Может, ваш друг...

Дзасохов подмигнул Серегину:

— Иголки? Серебряные? Так мы сами это неплохо умеем. Под ноготки! — Он расхохотался.

Нихамкин побледнел.

— Не пожелаете ли ароматную ванночку с хвоей?

— Ты нам девок сюда, голубчик. Помоложе, да чтоб при том — при сем, и чтоб чистенькие. Чтоб гвоздичным мылом от них пахло.

— Черненьких или как всегда, Игорь Николаич?

— Светленьких, голубчик. — И к Серегину: — Не люблю брюнеток. Злые они и все норовят укусить. А ты каких предпочитаешь?

— На твой вкус! — небрежно ответил Серегин и почему-то вдруг вспомнил Таню. У нее были темные косы...

Нихамкин приложил маленькую волосатую руку к манишке:

— Будет исполнено самым лучшим образом, не извольте беспокоиться! — И почтительно удалился, плотно притянув за собой дверь.

Дзасохов сказал: .

— Жулик, каких свет не видывал. Не я — давно бы на свинцовых рудниках гремел колодками. Спасаю как могу. Добром платит. Это они умеют, ничего не скажешь. Ну, так как? Не нравится, что ли, моя вакансия?

— Хотелось бы заняться чем-нибудь более прозаическим. К примеру, на таможне.

— Чудак, там в затылок друг другу дышит сотня простых смертных. Да и навару никакого. Импорт — экспорт скис. Это тебе не при царе-батюшке. Ты еще не прочувствовал нынешнего Владивостока, дорогой мой. Если хотел развернуться, надо было оставаться в Харбине. Хотя и там нынче не слаще. А здесь вообще болото.

После короткого раздумья Серегин согласился:

— Пожалуй, ты прав.

...Через несколько дней Серегин встретил ее в трамвае, причем совершенно случайно. Стоял, держась за ременную петлю, трамвай резко затормозил, и Серегин невольно задел женщину, стоявшую впереди. Она обернулась и от удивления и нескрываемой радости широко раскрыла глаза. Сперва он даже не узнал ее: короткая стрижка — тех темных кос уже нет, и похудела, на лице усталость.

— Олег, — Таня прошептала его имя настолько тихо, что он только по движению губ понял, что она сказала. Нежно, счастьем и радостью залучились ее глаза. У Серегина ком подкатил к горлу. Она зажмурилась и снова распахнула ресницы. Нет, рядом с ней стоял действительно Серегин. — Это ты?..

— Я, Таня... — Он поддержал ее за локоть, не рискуя бросить ременную петлю, чтобы удержаться на йогах при очередном толчке. — Ты не веришь, что это я?

— ...Первое время все было хорошо, — рассказывала она, — жили как все. Родила девочку...

Они бродили вдали от центра, по тихим зеленым улицам. И все же встретили поручика Халахарина и Славика Суворова. Оба были нетрезвыми. Славик, хорошо знающий восточные языки, умница, но безвольный, спивался рядом с пройдохой Халахариным. Увидев Серегина, Славик козырнул, Халахарин ухмыльнулся.

— Знакомые? — спросила Татьяна.

— Сослуживцы.

— Это плохо, что они видели нас вместе.

— Почему?

— Я не хочу этого.

«Боится Игоря», — подумал Серегин и предложил:

— Зайдем в кафе, мороженого захотелось.

...— Ты что-то сказала про ребенка, — напомнил он, когда они уселись за столик.

— А что тут говорить! — Лицо ее напряглось, у рта появились заметные морщинки. Ей можно было дать гораздо больше лет, чем на самом деле... Она с трудом произнесла жестко: — Дочка умерла восьми месяцев. От скарлатины.

Как непохожа она была на Таню, которую он помнил... Как непохожа...

Потом она вскинула на Серегина глаза:

— Мы ведь разошлись с Игорем, ты знаешь?

Он кивнул.

— Так просто не расскажешь и не объяснишь. Это его постоянное пьянство, какая-то странная служба, круг его знакомств... И вообще, мы разные люди, Олег. К сожалению, поздно поняла это. А ты, — она прикусила верхнюю губу, которая была вздернута, как у ребенка, — а ты служишь? Воюешь все?

— Служу. Но, кажется, отвоевался.

— Ты так думаешь?

— Хочется думать.

— Если это не военная тайна, кто ты?

— Это не тайна. Переводчик. У Унгерна тоже драгоманом был.

— Говорят, скоро начнутся военные действия.

— А кто с кем собирается воевать?

— Какой ты скрытный! Переговоры с японцами в Дайрене провалились. Это тебе известно?

Серегин ответил с неохотой:

— Известно.

— Они действительно дурацкие требования предъявили?

— Кто кому?

— Японцы большевикам.

— Как тебе сказать... В определенной степени — да. Но если посмотреть на это с позиции...

Таня перебила его:

— Об этом сейчас все русские говорят. Ну, не все, конечно, — поправилась она, — а многие. Патриоты,

— Ты к кому причисляешь себя? — спросил Серегин как будто без особого интереса.

— Причисляю себя к ним.

— К патриотам?

— Удивлен? Ну, а ты?

Тема становилась щекотливой. Но вопрос задан, надо отвечать.

— Я тоже патриот. Это тебя устраивает?

— А точнее?

— Куда еще точнее!

— В настоящее время это довольно обще. Кругом патриоты, а войне нет конца. Скажи, а в красных ты стрелял?

— Ты задаешь какие-то странные вопросы. Почему это тебя интересует?

— Стрелял или не стрелял? — твердила Таня.

— Стрелял.

— Прямо вот так? — Она наставила в него лопаточку, которой ела мороженое, смотрела в глаза. — Бах — и все, да?

— Да. Прямо вот так. Бах — и все. Я солдат. Потому стреляю. Не я, так в меня.

— Ты жесток.

— А ты каким хотела бы меня видеть? Добреньким, когда вокруг столько крови? Человек, Таня, не однозначен, к сожалению. — Подумал. — А может, и к счастью, не знаю.

— Как это понять?

— Корова однозначна. Это животное. Ее предназначение — приносить людям пользу, давать молоко и мясо. А человек? Он сеет смерть, он рождает новую жизнь. Он созидает и в то же время разрушает.

— Значит, по-твоему...

— Это не по-моему, это так и есть.

— Ну, пусть ты многозначен. Так?

— И ты, — он тоже посмотрел ей в глаза. Секунду-другую они не отводили взглядов. Серегин насупился. Таня машинально поправила волосы.

— Тогда скажи мне, каково предназначение человека? Для чего он есть?

— Этого никто не знает...

— Что-то не хочется мороженого, — произнесла она и принялась рыться в сумочке, ища мелочь.

— Я рассчитаюсь, что ты...

— Нет-нет, я предпочитаю платить сама. Так проще жить. Мне пора. Я ведь тоже служу. Уроки музыки даю.

Таня чем-то была расстроена. Вероятно, он разочаровал ее этим разговором.

— Ты меня, пожалуйста, не провожай. Тут недалеко, и потом, могут увидеть. Я не хочу, чтоб твои сослуживцы попадались нам на глаза. Извини, я пошла.

Серегин остался в кафе. Выпил, как воду, розовое талое мороженое. Долгих шесть лет он не видел Таню. Было непросто говорить с ней теперь, непросто понять, какой она стала. Конечно, он патриот. Но он у черта в зубах, и об этом не всем знать обязательно. Даже Тане.

А тем временем Таня тоже думала о Серегине. Они о многом говорили, ей хотелось знать: кто он? Безропотный исполнитель чужой воли или ищущий, мечущийся человек? Он отвечал уклончиво, разговор не клеился, но Таня чувствовала: Олег не так прост. Стал очень сдержанным, даже когда они встретились в трамвае, был спокоен. Или холоден? Уже потом она поняла: он просто был не очень рад встрече. Может, стал равнодушен к ней? Война приглушает чувства... Это она знает по себе.

После этой встречи Татьяна сообщила Лоренсу: «В военном ведомстве появился офицер, через которого в будущем, думаю, можно будет получать сведения, интересующие нас».

Вовремя завершить реорганизацию НРА не дало вторжение банд Унгерна в Забайкалье. В Приморье и Маньчжурии было сосредоточено до 20 тысяч белогвардейцев и пять японских дивизий, численностью 70 тысяч человек.

Политбюро ЦК РКП(б) на специальном заседании, посвященном дальневосточной проблеме, обсудило вопрос об оказании помощи ДВР. В. И. Ленин потребовал от Реввоенсовета принять самые срочные меры, направленные на укрепление армии буферной республики. По решению политбюро ЦК РКП(б) в июне этого года главкомом и военным министром был назначен В. К. Блюхер. Совет Труда и Обороны по личному распоряжению В. И. Ленина выделил для ДВР 2300 тысяч золотых рублей.

26 августа в Дайрене начались переговоры. Делегация Дальневосточной республики потребовала немедленной эвакуации японских войск. Японская делегация во главе с Мацусимой, видя, что инициативу не удалось взять в свои руки, применила тактику затягивания переговоров, вовлекая представителен ДВР в длительные споры по всяким поводам.

А время стремительно шло.

В октябре японцы выставили ультиматум. Они требовали срыть укрепления по тихоокеанскому побережью; никогда впредь не держать в водах Тихого океана военно-морского флота и уничтожить имеющийся; сохранить принцип частной собственности в отношении японских подданных, приравняв в этом отношении их к гражданам ДВР; не допустить в республике установления коммунистического режима. Пятнадцатый пункт требовал передать Японии на восемьдесят лет в аренду весь Северный Сахалин.

Кроме того, эвакуацию своих войск из Приморья Япония предполагала производить по собственному усмотрению, в удобные для нее сроки.

Делегация ДВР отказалась принимать к обсуждению эти наглые требования. Стороны разошлись, не придя к единому решению; представители Дальневосточной республики покинули Дайрен. Японцы добились своего: «по вине» делегации ДВР переговоры были сорваны.

Части белогвардейской армии начали военные действия против республики.

Краткая хроника дальнейших событий: 22 декабря Народно-революционная армия оставила Хабаровск.

27 декабря Дальбюро ЦК РКП(б) обсудило вопрос о событиях в Приморской и Амурской областях. Вся полнота власти была передана Временному Нарревкому. Восточный фронт возглавил С. М. Серышев.

28 декабря под станцией Ин белым дали серьезный бой и наступление их было приостановлено.

12 февраля 1922 года части Народно-революционной армии и партизаны взяли Волочаевку. Был освобожден Хабаровск. Белые откатились на юг, к Уссури.

В начале сентября 1922 года должны были состояться новые переговоры с Японией в Чанчуне (Маньчжурия).

На железнодорожном вокзале в Харбине, в сутолоке и суете, негромко и быстро переговаривались два неприметно одетых штатских господина:

— Который из них Иоффе? Толстый, с сигарой и в стоптанных ботинках?

— Это как раз секретарь консульства ДВР Таборов. А твой Иоффе — аршин с кепкой. Вернее, со шляпой. Интересно, почему все малорослые любят ходить в шляпах с большими полями? Отчего бы это?

— Кстати, до семнадцатого он носил фамилию Крымский.

— А вон тот, в сером макинтоше, с зонтиком, кто? Что-то знакомая личность.

— Озорнин. Особоуполномоченный буфера.

— Ишь ты!

— Иоффе возвращается из Пекина. Там он встречался с послом Японии. Беседа шла о необходимости новых переговоров. Теперь едет обратно. А Озорнин, представитель буфера, собирается здесь вручить ноту японскому послу в Маньчжурии Яманоути. Речь в ней идет предположительно опять же о встрече, но исходя, так сказать, из духа Генуэзской конференции. Буфер снова потянет за собой на переговоры красную Россию, и японцы опять уйдут от конкретики.

— Ты думаешь?

— Предполагаю. Буфер потребует увода японских войск из Приморья, чтоб затем вышибить нас. А Россия настаивает на выводе японцев с Сахалина. Из Приморья они, конечно, уйдут, а вот Сахалин... Тут есть основания сопротивляться до последнего. Остров нужен и нам для создания маленькой русской республики. Пусть даже под протекторатом Японии, но нашей. А там посмотрим еще...

— Слушай, так это и есть тот самый Озорнин, которого весной потрясли китайцы?

— Было такое дело. В конце февраля жандармерия всю его контору перевернула вверх дном. Оружие искали. И, конечно, ничего не нашли. В ответ на это буфер им нотой по мордасам. Надумали, где искать, идиоты.

— Это что у них в сумках?

— В баулах, что ли? Секретная переписка. Что же они повезут еще с собой?

— Хм... А ты не допускаешь, что там могут быть драгоценности: камешки, золотые слиточки, а? Погляди, как рука у него напряглась. Тяжело, небось. И едут, как набобы, весь вагон заняли.

— Допускаю, почему не допустить? Драгоценности сейчас им очень нужны.

— А кому они не нужны?

— Та дама, с животом, — это супруга их шифровальщика Левашова. А длинный, с трубкой, состоит при Иоффе. Романюк. Вот этого что-то не знаю...

— Это дипломатический курьер Васин.

Шли последние минуты посадки на экспресс. Бестолково суетились пассажиры. Сотрудники консульства, выезжавшие в Россию, и полпред РСФСР Иоффе только что прибыли на двух автомобилях. Их сразу же окружили переодетые агенты из политической полиции.

Иоффе долго тряс руки провожающим и вошел в вагон, когда поезд уже тронулся. На перроне остался Левашов. Его жена была уже в купе. Он шел, убыстряя шаг, рядом с вагоном, стараясь коснуться ладонью хотя бы стекла, и все смотрел, не отрываясь, на жену, а она что-то неслышное говорила ему, шевеля припухлыми губами, и промокала глаза зажатым в кулак беленьким кружевным платочком.

— Прощайтесь, прощайтесь... Теперь вряд ли встретитесь. Ишь, прилип. Небось чувствует. Как ты думаешь, чувствуют они это или нет?

— У тебя явно садистские наклонности, дорогой.

— А я и не скрываю: врага для меня уничтожить — удовольствие. Моя профессия к этому обязывает. И долг мой. И, кстати, твой тоже. Мы им устроим такую конференцию, что больше не захотят.

— Ладно тебе...

— Чего ладно? Уж скоро пять лет как ладно. Только не у нас, а у них.

— Успокойся, а то на нас уже поглядывают. И утрись.

— Жара, что в бане. Ну, прощай, пора мне, попутчики вон машут.

— Ни пуха...

— К черту!

Пассажир лет тридцати пяти, в светлом костюме спортивного покроя, без галстука, легко вскочил на подножку второго вагона.

Консульские автомашины, черный и длинный «кадиллак» и широкий «паккард», принадлежащий торговому представительству ДВР, развернулись один за другим и через жандармский кордон медленно поползли к вокзальной площади. Автомашины были далеко не новы, и пущенный кем-то камень, попав в одну из них, мало повредил ее виду.

Человек в штатском проводил взглядом последний вагон, бросил погасшую папиросу мимо урны и взмахом руки подозвал рикшу.

Серегин возвращался из Харбина, куда выезжал с пакетом для Гондатти от генерала Вержбицкого. На харбинском вокзале неожиданно встретил Дзасохова и прапорщика Кавкайкина. Ротмистр обрадовался ему, рассказал, что были они в Дайрене, а теперь едут в Никольск-Уссурийский, куда Дзасохова перевели начальником отдела контрразведки.

Паровоз привычно тянул цепочку голубых вагонов, бежал через пахучее разнотравье залитых солнцем низин, кружил меж сопок в густой голубоватой хвое, нырял в узкие распадки. Трепыхались на ветру шелковые занавески. Утро начиналось теплое и чистое.

— Который час? — спросил Серегин у Дзасохова.

— Двадцать десятого. По харбинским вокзальным ставил.

— Нашел с чем сверяться!

— Можно подумать, ты свои проверяешь по кремлевским.

— Будет ершиться, ты чем-то взволнован?

— Это тебе просто кажется, — усмехнулся Дзасохов, направляясь к двери.

С верхней полки свесил голову прапорщик Кавкайкин, поморгал припухшими ото сна глазами.

— Все еще едем?

— Едем, Юра, едем, — подтвердил Серегин. — Скоро приедем. Что это с Игорь Николаевичем, неприятность какая, что ли?

Кавкайкин только дернул плечом.

— Секреты контрразведки. Понятно. Вопросов больше не имею. Где контрразведка, там все мрак и тайна.

Вернулся Дзасохов, в купе сразу запахло спиртным. Кавкайкин торопливо одевался.

Неожиданно поезд резко сбавил скорость. Тревожно и часто закричал паровоз, с полок посыпались вещи, раздались звон битого стекла, сдавленные крики, топот в коридоре, панические голоса: «Хунхузы напали! Хунхузы...»

На этом участке железной дороги нападения бандитствующих китайцев было не таким уж редким явлением: охранялся он плохо, а последнее время и совсем не охранялся, почему хунхузы и чувствовали себя хозяевами положения. Изредка, когда уж совсем становилось невмоготу, военное ведомство направляло сюда два-три летучих отряда — погонять бандитов, но те были хорошо осведомлены и почти всегда уходили безнаказанными.

Поезд остановился перед завалом из сосен, уложенных на рельсы поперек пути. И тут же ударили выстрелы, сперва залпами, а потом вразнобой, и среди это-го разнокалиберного треска внятно выделялся клекот ручного пулемета.

Серегин глянул на попутчиков. Дзасохов сохранял спокойствие, а молодой прапорщик был бледен.

— Юра, — обратился к нему ротмистр, — будь добр, подбери вещи и уложи на место.

Кавкайкин с готовностью вскочил с дивана:

— Я сейчас, Игорь Николаевич... Я быстренько...

Подождав, когда он наведет порядок в купе, Дзасохов попросил:

— А теперь сходи и посмотри, что там такое.

Вскоре Кавкайкин вернулся:

— Поедем немного погодя. Там столько бревен поперек пути навалили! Четвертый вагон, в котором ехали большевистские комиссары, буквально изрешечен! И что самое удивительное: ни одной жертвы! Вы представляете? Никто даже не ранен, черт возьми!

Дзасохов и Серегин переглянулись.

— Такого не бывает, — сказал ротмистр, с трудом отрывая взгляд от Серегина, — чтоб вагон изрешетили, и никого не задело.

Прапорщик закончил зло:

— А они в другом вагоне в это время оказались. Повезло этим...

— Хочешь вина? — спросил ротмистр Кавкайкина, выбираясь из-за стола. — Пей. Ликер. Ты любишь сладкое.

— Спасибо, Игорь Николаевич. Обожаю ликеры, особенно с лимоном.

Ротмистр вышел из купе, миновал тамбур, спрыгнул на землю и зашагал вдоль состава.

Небольшой вагон, который был отдан комиссарам, представлял из себя железное сито. Можно было подумать, что какая-то диковинная птица исклевала его стальным клювом. Дзасохов осмотрелся: среди высыпавших из поезда пассажиров комиссаров не было. Он прошел вдоль вагона, прислушиваясь к разговорам.

— Весьма странно, — говорил толстый пожилой господин в костюме из белого твида, — весьма странно. Это засада, да-с.

— Только азиаты на это способны, — соглашался собеседник.

Дзасохов со вниманием посмотрел на него, на всякий случай запоминая лицо. Спросил у пробегавшего мимо железнодорожника:

— Что тут случилось, вы можете сказать?

Железнодорожник остановился на мгновение, еще не придя в себя после происшедшего:

— Вы что, не видите? Засаду устроили.

— Кто?

— Кто же на такое способен, люди, что ли?

— Пострадал кто?

— Слава богу, никто. — Он еще раз смерил взглядом Дзасохова и побежал дальше.

Раздалась трель свистка и команда:

— По вагонам! По вагонам!

Дзасохов вскочил на подножку. Закурил, уперев плечо в стекло окна. Вышел Серегин, посмотрел налево-направо, плотно прикрыл за собой дверь.

— Что узнал?

Дзасохов зло усмехнулся, дернув головой:

— Повезло, как выразился Кавкайкин, ничего не скажешь. Потратить столько времени и попасть пальцем в небо. У-ди-ви-тельно!

— Ты о чем, Игорь?

— Я говорю о большевиках. Стреляли ведь в них. А их в это время в вагоне не оказалось. Как ты на это смотришь? Почему не оказалось?

— Ну не дураки же они!

— Ты так считаешь? — продолжал зло усмехаться Дзасохов. — Или их предупредили!

Серегин неуверенно пожал плечами:

— Да?

Поезд набирал скорость, вагоны замотало из стороны в сторону, и на поворотах уже виден был не черный дым от паровоза, а чудовищный хвост искр: машинист нагонял упущенное время.

Вытянувшись, они посторонились, пропуская худощавого мужчину в пижаме. Кожа лица его отдавала желтизной, глаза были в красных прожилках, и вообще выглядел он довольно болезненно. Серегин уже знал, что это представитель барона Врангеля, полковник Челобов. Сейчас он возвращался из Шанхая, куда выезжал по распоряжению Дитерихса.

В мае Челобов прибыл из Парижа, где находился в близком окружении барона Врангеля. Полковник был тепло встречен Меркуловым и сразу же назначен военным советником. Зная о готовящемся перевороте, Челобов не вмешивался в него, потому что, проанализировав положение дел, изучив обстановку, понял: ни Меркуловым, ни Дитерихсу, ни еще кому-нибудь в Приморье не удержаться. Противопоставлять свою военную силу войскам ДВР бессмысленно. Только что в результате боев с частями Народно-революционной армии белоповстанческие войска Дитерихса оказались отброшенными к Иману. Наступившая передышка преимущества не дала, тем более, что японцы вынуждены покинуть Приморье. Так что все прожекты и вся суета с переворотом казались ему бессмысленными. Но первый пароход с легионерами Врангеля уже прибыл в Шанхай, и полковник отправился встречать его.

— Однако шумновато у вас тут, — сказал Челобов. — Я уж было спать улегся.

— Хунхузы, господин полковник, — пожал плечами Серегин. — Совсем обнаглели.

На бледных губах Челобова появилась скептическая улыбка.

— Хунхузы, как я понимаю, грабители, а то, что здесь произошло, недостойный акт, господа. Испокон веков дипломаты пользовались неприкосновенностью...

Серегин и Дзасохов вернулись в купе. Кавкайкин уже спал на верхней полке, отвернувшись к стене.

— Недостойно, — бурчал Дзасохов. — С таким противником все достойно...

Он еще долго бубнил что-то себе под нос, мешая Серегину уснуть.

Держа, как гранаты, две бутылки вина, из дорожного ресторана вернулся Дзасохов. Серегин просматривал газеты. Игорь, напевая под нос услышанный в одном из маньчжурских шантанов немудреный мотивчик, звенел серебряными рюмочками из походного прибора. В купе протиснулся аккуратно причесанный на прямой пробор, розовый, с полотенцем через плечо, с припухшим от здорового сна лицом, прапорщик.

— Господа, господа... Вы только поглядите... — Он причмокнул и закатил глаза. — Прелесть! В жизни такой не видел. Господа, это что-то божественное.

Дзасохов подмигнул Серегину и небрежно бросил:

— Ты имеешь в виду эту раскосенькую мадаму, что стоит у окошка?

Кавкайкин обрадовался:

— Да, да, Игорь Николаевич, именно ее. А вам что, не понравилась?

— Да нет, ничего.

— Послушайте, — перебил их Серегин, — что пишет «Джапан Адвертайзер» об атамане Семенове. Первая жена атамана заявила, что он двоеженец.

— Ого! — удивился Кавкайкин.

— «Это подтвердил полковник Магомаев, проживающий в Токио. Семенов, уезжая в Америку, обратился к священнику Старкову, находящемуся в Харбине, с просьбой, чтобы тот подтвердил законность брака с Еленой Викторовной Терсицкой, заключенного 16 августа старого стиля 1920 года постановлением китайской консистории и законность расторгнутого брака с Зинаидой Дмитриевной Семеновой, урожденной Манштейн. Развод атамана с первой женой наступил оттого, что она вопреки его воле уехала в Крым за сыном и два года не появлялась. Священник выслал необходимые документы. В настоящее время Зинаида Манштейн со своим сыном Вячеславом и гувернанткой Ниной Чуриной проживает в Токио». Вот так, — заключил Серегин, сворачивая газету и берясь за другую. — Даже атаман оказался двоеженцем. А нам и сам бог велел любить женщин, так, прапорщик Кавкайкин?

— Так точно, господин капитан.

— А вот что говорит сам атаман Семенов, — продолжал Серегин: — «Перед своей смертью адмирал Колчак подписал указ от 4 января 1920 года в Нижнеудинске, по которому я назначался главнокомандующим восточной территорией. В то время я находился в Порт-Артуре, когда ко мне прибыла делегация из Владивостока, где были размещены войска. Но г. Меркулов помешал мне исполнить план, и я вынужден был отправиться в Гродеково. Мои подрядчики не смогли обеспечить мою армию продуктами, а японцы — оружием и амуницией. Таким образом, Меркулов нарушил данное мне обещание, и мои войска вынуждены были уйти за кордон».

Дзасохов откупорил бутылку, наполнил рюмочки.

— Господа, предлагаю выпить за атамана Семенова. Оч-чень жаль, что он не наш правитель. Был бы он — был бы порядок. Это я вам точно говорю, господа. Сто лет ему жить.

Серегин откинул газету.

— Тебе не к лицу так говорить, Игорь Николаевич. У нас есть законное правительство, возглавляемое Дитерихсом, и не следует забываться.

— Будет тебе, — отмахнулся Дзасохов. — Все мы истосковались по сильной личности. Это даже Юре понятно. Так или нет, Юра?

— Так точно, — ответил Кавкайкин, присаживаясь к столику. — Сильная личность очень нужна.

— Однако пить за него я не буду, — отказался Серегин. — Я выпью за то, чтоб нам повезло и мы дожили до конца этой заварухи. Как ты, прапорщик?

— Так точно, — согласился Кавкайкин и с ним.

— Как хотите, — вздохнув, произнес Дзасохов и выпил. Вино было кислым.

— Ладно, не будем про политику, — предложил Серегин. — Кого ты, Юра, увидел там, в коридоре?

— Господа, — спохватился Кавкайкин, и глаза его опять заблестели. — Господа...

— Супругу военного атташе полковника Сугино увидел он, — сказал Дзасохов. — У прапорщика губа не дура. Дама действительно очень хороша. Едет к мужу. Жаль, в Никольске нам сходить, а то бы мы с Юрой непременно приударили за ней. — Дзасохов подмигнул Кавкайкину, и тот заулыбался. — Придется это удовольствие уступить Олегу Владиславовичу. Как вы, а?

— Может случиться международный скандал, — серьезно ответил Серегин, поднимаясь и глядя в окно, за которым, разворачиваясь, боком уходило в сторону зеленое хлебное поле...

В 1916 году особенно начали богатеть предприимчивые дельцы. Они появлялись, как грибы после дождя, удесятеряя свое состояние на поставках каустической соды, лекарств от диабета и гепатита, английской соли и хвойной смолы. Хотелось «красивой жизни», ресторанов, шантанов и кокоток. Вчерашний сморкач сегодня заказывал музыку.

В это время и прибыл во Владивосток Вилим Били. До него все новоявленные богатеи мало внимания обращали на свои костюмы. Носили визитки с торчащими наружу клетчатыми платками. Визитки заказывали у портных-китайцев. А те не знали, что такое мода или фасон. И вдруг в кофейнях и ресторанах стал появляться невероятно шикарный и элегантный мужчина.

— Удивительные эти русские, — говаривал он, — даже богатые и влиятельные господа не умеют одеваться как следует.

— Где уж нам... — отвечал какой-нибудь бывший сморкач. — Вы шьете за границей, а мы...

— Что вы, — говорил шикарный мужчина, — я шью у Вилим Били, знаменитого английского портного, который проживает в вашем прекрасном, экзотическом городе. Но он дорого берет, предупреждаю.

— Наплевать, — решительно обрывал задетый за живое сморкач.

Теперь около мастерской нового портного постоянно ожидали автомобили...

Однако через два года Вилим Били внезапно исчез. И появился вновь уже с оккупировавшими Приморье японскими войсками. И был он теперь не английским портным, а военным атташе Японии полковником Сугино. А нового хозяина мастерской по-прежнему называли Вилим Били.

Госпожа Кумико-сан, жена Сугино, возвращалась восточным экспрессом из непродолжительного пребывания в Токио.

— Конечно, она мила, — сказал в ответ на любезное приглашение Дзасохова Серегин, — но...

— Вот и приударь, — не унимался тот. — Ты не обременен семейными узами. Я как-то пробовал, да ничего не получилось. Этот толстяк Сугино ни на шаг не отпускает ее от себя. Да и с языком у меня туго.

За окном побежали домишки, лужайки с пасущимся стадом коров. Прогремел под колесами мост. Поезд приближался к станции. Едва вагон замер, как появились русские и китайские таможенники.

— Проверка документов, господа! Просим предъявить документы.

По перрону бегали носильщики, тут же крутились рикши. Серегин опустил стекло. Многоголосый шум ворвался в вагон.

— Ка-аму манза, ка-аму манза, — вдоль состава шел китаец, колотя палочками по кастрюле.

— Сколько тут стоим?

— Подолгу держат, — сказал Серегин, — можно по бродить по городу. Не желаете?

— С удовольствием. А Юра пусть посидит и поскучает. Один — или с Кумико, — сказал Дзасохов и рассмеялся.

— Увы, я опоздал, — произнес Кавкайкин, показывая на перрон, где полковник Челобов прохаживался с Кумико-сан. Укрывшись от палящего солнца шелковым китайским зонтиком, они о чем-то весело разговаривали.

— Вот так надо работать, господа, — объявил Дзасохов. — Чувствуется парижская выучка. А наш Юра остался с носом.

Дребезжала в пустом стакане ложечка, звук ее становился назойлив. Васин убрал ее. Теперь дребезжал стакан в серебряном подстаканнике. Васин взял стакан и зажал его в ладонях, задумавшись. На нижней полке дремала беременная жена шифровальщика Левашова. Не спал дипкурьер Васин, поставив в ногах баул с почтой. Не спал Романюк, с тревогой поглядывая на дверь, за которой время от времени раздавался тяжелый топот. На коленях его лежал револьвер.

Иоффе, прижавшись спиной к вибрирующей стене, сидел с закрытыми глазами и прислушивался к тому, как замирало и вновь оживало сердце, словно его подбрасывали, ловили и вновь бросали в какой-то дурной и жестокой игре. Он сдерживал дыхание, насколько хватало воздуху. Но стоило вздохнуть, как все начиналось сначала.

Васин достал из кармана коробочку с таблетками, ожидая, когда Иоффе о ней вспомнит.

— Вам плохо? — тронул того за руку Романюк. — Возьмите-ка таблетку.

Иоффе с усилием открыл глаза, не сразу сообразив, чего от него хотят.

— Спасибо, мне уже лучше.

— Берите, — потребовал Васин.

Иоффе взял таблетку, положил ее под язык.

— Вам бы прилечь, — сказал Романюк.

— Не надо, — сказал Иоффе. — Я вообще в дороге плохо сплю. Возраст, наверное, — произнес он тихо.

30 июня генеральному консулу Советской России в Харбине была вручена нота японского генерального консула, в которой говорилось: «На основании полученных от министра иностранных дел инструкций имею честь просить Вас срочно передать министру иностранных дел Дальневосточной республики нижеследующее: императорское японское правительство заявляет, что оно готово возобновить переговоры с правительством ДВР. Императорское японское правительство решило произвести полную эвакуацию войск из Приморской области не позднее 1 ноября сего года, о чем уже опубликована декларация внутри и вне страны».

Иоффе в это время находился в Мукдене, где ждал встречи с Чжан-Цзолином. Надо было предостеречь воинственного маньчжурского правителя, на которого Дитерихс делал особую ставку, от необдуманного шага.

Встреча состоялась, и, кажется, маньчжурский правитель уразумел, что ссориться с Советской Россией ему не имеет смысла.

Как только правительство Японии передало свою декларацию, вся реакционная пресса потребовала немедленного возвращения ноты, вредной как для Японии, так и для Временного правительства, бросаемого Японией на произвол судьбы.

В такой неспокойной обстановке Иоффе направился с декларацией в Читу. Надо было готовить вторую встречу с японцами. Первая, дайренская, ни к чему не привела. То же самое могло получиться и теперь. Военное министерство Японии не было склонно уводить свои войска из Приморья, могло сделать все возможное, чтобы затянуть эту операцию. Стало известно имя главы японской делегации; называли директора европейско-американского департамента графа Мацудайро.

Командующий оккупационными войсками генерал Тачибана получил из военного министерства инструкцию, которая предписывала ему создать во Владивостоке коалиционное правительство, чтобы оно могло и после увода войск проводить прояпонскую политику, Кроме того, предлагалось тайно и в сжатые сроки вооружить остатки семеновских и каппелевских частей, чтобы в нужный момент двинуть их против войск ДВР, стоящих по другую сторону Уссури, в районе станции Шмаковка. Все это должно было заставить русскую делегацию быть уступчивее.

Этого Иоффе пока не знал, как не знал о готовящемся покушении. Вчера в купе подбросили листок, вырванный из блокнотика, на котором было торопливо написано: «Минут через двадцать после Чимбао покиньте вагон. Передайте комдиву Эйхе — часы его идут исправно». Иоффе без колебаний принял предупреждение.

Ровно через двадцать минут поезд был остановлен, и вагон, из которого они ушли, начали прицельно расстреливать.

И когда спало напряжение и нервы немного успокоились, когда приутихла дьявольская игра с сердцем, Иоффе с благодарностью подумал о человеке, который, возможно, рискуя собой, спас их жизнь.

Бешеный перестук колес, за окном сплошная темень, и кажется, что поезд не мчится, а стоит на месте, раскачиваясь и приплясывая...

— Пардон, мадам. Извините. — Коренастый мужчина с тростью, повисшей на локте, разворачивая газету, задел даму в красной шляпке. — Вы только послушайте, что делается. Это какой-то кошмар. На Семеновском базаре хозяин опознал свою пропавшую корову. Вы представляете его радость? В наше время корова — это ого-го! А продавал ее солдат за тридцать рублей. Представляете? Хозяин коровы, естественно, потребовал вернуть ее, а вор, простите, кукиш ему. На шум собрался народец, принялись стыдить этого бандита, а он возьми да швырни гранату. Вы представляете, какой кошмар? — Он снизу вверх смотрел на усталую женщину. — Граната, естественно, взорвалась.

Женщина не сразу поняла, о чем речь.

— Дикость какая, — произнесла она, беспокойно оглядывая зал.

— Вот и я говорю... — продолжал мужчина, но тут же прикусил язык, поймав на себе взгляд невзрачной личности в теплой кепке с застегнутыми на затылке наушниками. — Наши доблестные ратники живота своего не жалеют, — уже громче обратился он к даме, — а большевики коров воруют. Да-с. Это какой-то кошмар.

Все пассажирские поезда, идущие на север через Никольск-Уссурийский, были отменены. Шли только воинские эшелоны с теплушками, из которых торчали унылые конские морды да слышались похабные песни перепившейся земской рати. Прогремят вагоны, подняв за собой завинченный штопором пыльный хвост, — и снова недолгая тишина. На вокзале скопилась масса пассажиров. Измученные долгими ожиданиями, неудобствами, пассажиры нервничали, ссорились. На ночь вокзал превращался в заурядную ночлежку — ступить негде. Люди спали даже в пристанционном скверике, еще зеленом, не потерявшем своей привлекательности. Тут же жгли костры, варили и жарили, умывались и караулили свои узлы.

Ночами по вокзалу, переступая через спящих, бродили раненые офицеры и солдаты: присматриваясь, толкались бесцветные личности в котелках и кепи, казалось, они кого-то упорно разыскивают. Иногда они требовали документы и уводили с собой. Пассажир больше не появлялся, а личности продолжали шнырять.

У дверей дежурного по вокзалу и возле окошечка билетной кассы стояла, волнуясь, плотная толпа. Раздавались глухие удары, дверь трещала, но вокзальное начальство не соизволяло появиться. Пронесся слух, что из Раздольного вышел пассажирский поезд и что вагоны почти пусты. В зале набилось до отказа, а народ все прибывал, и шуму становилось больше. Наконец показалась красная фуражка дежурного по вокзалу, и сразу же вокруг него закрутилась человеческая метель.

— Граждане! — надрывался дежурный, размахивая фуражкой. — Никаких поездов на север не будет. Успокойтесь и расходитесь! Это я вам заявляю ответственно! Все поезда мобилизованы правительством для воинских нужд.

К дежурному рвались с кулаками, толпа теснила его к стене, угрожающе наливалась гневом, пока оттуда, где мелькала приметная фуражка, не раздалось:

— Рятуйте! Убивают!

Двое милиционеров бросились на помощь, но их отшвырнули, тогда они принялись стрелять в потолок. Толпа медленно рассосалась.

— Это ж надо, — возмущалась женщина средних лет в плюшевом жакете, — дочка замуж выходит, а я тут пропадаю. Слыханное ли дело: свадьба без родителей!

Ей вторил старичок в черном драповом дорогом пальто:

— Это еще можно пережить. Вы красных попробуйте остановить. Все остальные беды, и ваша в том числе, по сравнению с этой — суета сует. — И отвернулся, сложив бледные, в рыжих веснушках, руки на набалдашник палки.

— Поглядите на него, люди добрые, — возмутилась женщина, хлопнув себя по бокам. — А зачем же вас несет в ту сторону? — спросила с сердцем.

— Меня в обратную сторону несет, — ответил старичок, не меняя позы. — Меня несет на пароход, вот куда!

Тучная бабка, прижимавшая к животу котомку, проворчала, будто про себя, но так, чтобы старик услышал:

— Ишь ты, свадьба для него суета. Подыхать пора, а он туда же, гляди-к, прости меня господи.

Молодая уставшая женщина в теплой кофте, невыспавшаяся, с темными кругами под глазами, баюкала надрывающегося в крике грудного ребенка. Ей советовала другая:

— Ты, милая, покорми его. Он у тебя от голода заходится. Покорми, голубушка.

— Молока нету, — чуть не плача ответила та. — Пропало молоко — вот и мучаюся с ним.

В буфете, в конце зала, торговали бутербродами а подсохшей красной икрой. Тут было относительно спокойно: пассажиры уничтожали в основном свои припасы.

— Гляди вон на ту даму, — сказал ротмистр Дзасохов прапорщику Кавкайкину. Они стояли у столика с толстой, серого камня, крышкой, помешивая ложечками круто заваренный горячий чай, лениво жевали. — Нет, нет, не туда. Она рядом с господином, который с газетой и тростью на локте.

— М-да, — неопределенно произнес прапорщик Кавкайкин, чмокнув пухлыми детскими губами. — Ничего. Она что, вам нравится, Игорь Николаевич?

— Не о том думаешь, Юра, — укоризненно произнес Дзасохов, прожевывая. — Как ты думаешь, кто она?

Прапорщик сделал гримасу — мол, кто ее знает?

— Нет, ты присмотрись к ней повнимательнее, — настаивал ротмистр.

— Н-не знаю. Может, учительница старших классов. А может, пишбарышня. Скорее всего, последнее. И лет ей за сорок. Старуха уже.

— Да? — переспросил Дзасохов, промокнув усы платочком. — Лихо ты ее причислил к старухам, с высоты своих девятнадцати лет. Ей не более тридцати. Могу спорить.

— Я не против, — легко согласился Кавкайкин.

— Но главное не это, Юра. По-моему, она не тот человек, которым старается казаться.

— А кем же она старается?

— Обыкновенным пассажиром. Как все.

— Вы, Игорь Николаевич, как всегда, оригинальны. Простите великодушно, в вас больше от курса философского факультета, чем от офицерской школы на Русском острове.

— Хороший офицер всегда обязан на вещи и события смотреть философски. Вот возьмите Иммануила Канта...

— Не надо, Игорь Николаевич, чур меня, — испугался Кавкайкин. — Давайте лучше о ней. — Кавкайкин откусил бутерброд; круглое, упитанное лицо прапорщика стало умиротворенным, спокойным.

— Кстати, икра сухая, ты обратил внимание?

— Буфетчика давно бы надо забрать. У него полная мошна, и он ждет красных, а нас травит сухой икрой, подлец.

— Ты подожди про буфетчика.

— Ну-ну...

— Так вот, — жуя, говорил Дзасохов, и усы его при этом топорщились и шевелились. — Ты приглядись, как ведут себя пассажиры. В их лица всмотрись. На них что? На них одно ожидание. Терпеливое, если хочешь, мученическое, как у Христа.

— Ради бога, Игорь Николаевич, не приплетайте к Канту еще и Христа.

— Ладно, не пугайся. Христа не приплетешь к Канту уже потому, что Иисус жил и помер гораздо раньше Иммануила. Ладно, слушай дальше. Все они свыклись, стерпелись со своим положением. Одним словом, ждут, как говорят, у моря погоды. Для них красные так красные, белые так белые. Им как будто все одно, кому молиться, хотя на самом деле, конечно, это не так. Они просто устали в этом нашем бардаке. Хуже всего в такое время на месте сидеть. Брось кто — красный, белый, зеленый — клич: «За мной!», и они пойдут безоговорочно, не спрашивая, куда и зачем. И милая дамочка с темными кругами под глазами и ребенком на руках, и старичок, делающий вид, что дремлет, и господин с газетой, изображающий из себя умника. Все. Лишь бы снова быть в движении. Двигаться, Юра, это жить. В твоей полковой школе этому не учили и никогда учить не будут. А жизнь — это не только существование белковых тел, но и движение. Без оного белки просто-напросто протухнут.

— Игорь Николаевич, — взмолился прапорщик, морщась и делая страдальческое лицо. — Вы иногда становитесь несносны. Можно подумать, вы не только философ, но и марксист-подпольщик. Не дай бог, до полковника Бордухарова дойдет, как вы меня это... пропагандируете, — вдруг округлил глаза.

Ротмистр Дзасохов чуть не подавился от смеха. Вытер слезы.

— Фу ты, Юра, уморил. Кстати, о подпольщиках. Я действительно ходил в марксистский кружок, слушал большевистских агитаторов, конспектировал их речи и, если хочешь, расклеивал листовки на Светланской и Алеутской. Что, опять напугался? Не дрейфь, прапорщик Кавкайкин, я сам боюсь! — засмеялся. — Полковник Бордухаров знает об этой исторической странице моей биографии. Тем более, что тогда я действовал по его заданию. Так-то...

— У-уу! — выдохнул Кавкайкин уважительно.

— Слушай дальше. На чем это мы... Ага. Так вот, — Дзасохов надкусил новый бутерброд. — А что выражает лицо этой мадам? Натура она неуравновешенная, то есть чувства, эмоции и здравый рассудок у нее спорят и поладить не могут. Превалирует, в основном, первое. Иначе зачем бы она напялила эту красную шляпу с зеленым перышком? Волосы черные, распущенные. И все-таки она себя старается держать в руках. Приглядись — она вся в напряжении. Она не находит себе места, притом внешне это почти незаметно, но обрати внимание, как она водит взглядом по залу, а только натыкается на военного, буквально цепенеет.

Шагах в десяти от них, прислонившись к стене, с маленьким кожаным баульчиком в руках, стояла женщина — чуть выше среднего роста, лет тридцати. На ней было серое легкое пальто, на шее голубой вязаный шарфик. По плечам рассыпались прямые черные волосы. Это была Вероника Вальковская, связная владивостокского подполья и разведотдела штаба партизанских отрядов.

— Вы правы, — согласился Кавкайкин. — В ней что-то есть эдакое. Но не хотите же вы сказать, что она агент красных, — засмеялся он.

— Именно, Юра. Тут ты оказался на высоте. Угадал.

Кавкайкин приосанился, солидно покашлял в кулак.

— Вы думаете, я совсем дурак непробиваемый,

— Что ты, Юра, ты ничего. Главное, понял меня. Именно так я и думаю. Она агент красных, и ей срочно надо на север. Она умирает от желания как можно скорее попасть на север, навстречу красным. Вот так, друг мой. А теперь, — Дзасохов вытер аккуратно бумажной салфеткой губы, — можно подойти и проверить у нее документы и все такое прочее.

— Так прямо подойти и проверить?

— А как ты предлагаешь?

— Ну, что-нибудь придумать. Повод...

Кончики ушей ротмистра Дзасохова загорелись. У него всегда горели уши, когда он начинал злиться. Стоял, покачиваясь с каблука на носок, такой тщательно выбритый, наодеколоненный, профиль — хоть на медаль, с темными чуть выпуклыми глазами, — медленно наливался яростью и азартом охотника, почуявшего добычу.

— Мы не на приеме у супруги полковника Бордухарова Анастасии Васильевны. Это там нужно церемониться. Мы же, Юра, на службе. Так сказать, при исполнении обязанностей. И задача у нас не выделывать на паркете па, даже при виде смазливых барышень, а брать их за жабры. Вот так, прапорщик Кавкайкин.

Кавкайкин вытянулся, щелкнул каблуками начищенных сапог.

— Слушаюсь, господин ротмистр.

Дзасохов забывчиво продолжал помешивать ложечкой в остывшем чае, глядел вслед прапорщику. «А задники не начистил, дурак, — заметил он. — Надо научить смотреть за собой». Отодвинул стакан и направился за Кавкайкиным. Тот уже держал какие-то бумаги в руках.

— ...к мужу. Он ранен и находится где-то в госпитале, в Спасске. Я прямо-таки с ума схожу. — Она вынула из-за обшлага рукава платочек, поднесла к глазам.

Кавкайкин обернулся к подошедшему ротмистру.

— Вальковская Вероника Арнольдовна. Добирается к мужу, подполковнику Вальковскому, в Спасск. Муж ранен и находится в каком-то госпитале. — Он передал бумаги. — Это телеграмма из Спасска. — И с усмешкой глянул на Дзасохова: дескать, все ваши философствования не что иное, как гадание на кофейной гуще.

— Помогите, господа, — взмолилась Вальковская. — Я тут обезумею. Третьи сутки вот так, на ногах... Это ужасно. В городе никого не знаю.

— Искренне сочувствую.

Дзасохов перелистывал бумаги, тщательно изучал каждую строчку, ощупывая листочки, как слепой.

— К Спасску подходят красные. Город на осадном положении. Пассажирские поезда отменены. В ту сторону идут эшелоны только с воинским грузом, — возвращая документы, сказал он.

— Я согласна в теплушке ехать. Лишь бы не сидеть в этой грязи. — Она брезгливо скривила тонкие губы. — Сидеть и ждать невесть чего... это свыше моих сил. Сейчас упаду и заплачу. Телеграмма получена три дня назад. Может быть, уже поздно...

— Успокойтесь, все образуется, — неумело утешал ее Кавкайкин, — Господин ротмистр, надо бы как-то помочь даме. Такое дело,..

— Что-нибудь придумаем. Сперва вам надо немного отдохнуть. Тут неподалеку номера Шокальского. Можем посодействовать.

— Да-да, — обрадовался Кавкайкин. — Отдохнете, приведете себя в порядок, а мы тем временем попробуем устроить вас. Кстати, на запасных путях формируется воинский эшелон.

Господин с газетой шумно перевернул страницу. Дзасохов глянул в его сторону, поморщился. «Да, — подумал он, — Юру решительно надо проучить, чтоб в другой раз, прежде чем ляпнуть, думал».

Вальковская оживилась, заулыбалась:

— Право, господа, я вам очень признательна. Я обязательно расскажу мужу о вашей чуткости, господа...

Дзасохов сказал Кавкайкину:

— Возьмите с собой госпожу Вальковскую и отправляйтесь в номера. Господину Шокальскому скажите, что я прошу его. — Он улыбнулся Вальковской, поднес руку к фуражке, прищелкнул каблуками. — Честь имею.

Через полчаса прапорщик вернулся, веселый и оживленный.

— Вы молодец, Игорь Николаевич. Устроили ее чин по чину. А вообще-то она баба ничего. Какие яркие глаза, а фигура! Вы не видели ее фигуры. — Кавкайкин не заметил, что ротмистр настроен далеко не так весело. Был он сосредоточен, углублен в свои мысли и как бы совсем не замечал его болтливости. — Пойдемте, Игорь Николаевич, к буфету, хватит нам толкаться тут. Возьмем водки — и к себе, а?

— Чьего разлива? — насупившись, грозно спросил он угодливо склонившегося толстого буфетчика.

— Чуринского-с, господа. Чуринского. Из чистейшей пшенички рассейской, незамутненная. — Он встряхнул квадратную бутылку синего стекла, через которое ничего невозможно было разглядеть.

— Ну, — пригрозил прапорщик, — ежели окажется слаба, спущу шкуру. Понятно? То-то!

С другой стороны вокзального здания, за дверью с табличкой «Комендатура» находилось помещение дежурного контрразведки. Здесь они сняли шинели. Дзасохов подвигал ящиками закапанного чернилами стола, разыскивая оставшуюся закуску: хлеб, начатую банку сардин, головку лука. Кавкайкин сбегал ополоснуть под бачком граненые стаканы, не протирая, поставил их со стуком на стол, накинул на двери крючок и упал на продавленный до пружин диван.

— Вот не люблю коньяк. Луком его не закусишь. А водочку с головкой лучка... м-м...

— И когда ты успел так приохотиться к ней?

Прапорщик вздохнул. Он совсем к ней не приохотился и даже испытывал отвращение что к водке, что к коньяку, но ничего не поделаешь: ему очень хотелось казаться эдаким забубенным выпивохой и делать вид, что с женщинами, которых он называл бабами, у него все как положено. Мамаша говаривала, что и отец у него был такой же вот, с ветерком в головушке.

— Жизнь, Игорь Николаевич, всему обучит. Это такая школа, которая, как вы давеча правильно соизволили заметить, не чета полковой. — Он снова глубоко вздохнул. — А буфетчик все же шпион. Вы не лейте полные. По половинке сперва, а то шарахнет сразу по мозгам. Надо, чтоб понемножечку. Шпион все-таки буфетчик. Его-то обязательно надо взять. Посудите сами. Кого он ждет? Не сегодня-завтра красные будут здесь.

— Юра... — предостерег Дзасохов, откупоривая бутылку.

— А, чего там! Как будто это военная тайна. Все нормальные люди бегут. Удирают, а этот стоит за стойкой. И по морде его видно: не уйдет. Красный он, Игорь Николаевич.

— Пей, — приказал Дзасохов, — и заткнись. Буфетчик — мой старый осведомитель. Еще не было тебя на свете, а он уже зарабатывал на хлеб с маслом в политическом сыске.

Кавкайкин открыл рот.

Ему не дано было знать, что первым заинтересовался дамой в красной шляпе с пером именно старый осведомитель контрразведки, буфетчик Адам Рубинчик. Пост для наблюдения у него был удобный: весь зал перед глазами. Адам и обратил на нее внимание Дзасохова.

Ротмистр выпил залпом водку, крякнул, хлебом занюхал, налил еще.

— Ты никогда не станешь хорошим контрразведчиком, — сказал он Кавкайкину. — Почему? Сейчас скажу. Ты чувствителен, как гимназистка. Тобой в первую очередь движет чувство, а не разум. Все это по молодости — со временем пройдет. Но за это время ты потеряешь годы. Самые лучшие для карьеры. Если хочешь знать, твоя Вальковская, или как ее там, все лжет. Она агент красных. И ты мог бы это сам определить, если бы не растаял перед ее слезами. Но я тебя постараюсь научить работать, — пообещал Дзасохов.

Прапорщик совсем сник, ожидая, что еще скажет ротмистр.

— Ты не обратил внимания на телеграмму. Там все есть, что надо в таких случаях. Что телеграмма с почты — нет сомнения. Значит, у них на почте свой человек. Но они одного не учли: с первого, именно с первого октября телеграммы для гражданских лиц не принимаются. Это приказ генерала Молчанова. Вот чего они не учли! Если бы телеграмма была направлена для Вальковской в адрес военного ведомства, тогда дело другое. Ты что-нибудь понял? Ладно, поймешь потом. А сейчас, Юра, пока я тут приберу, беги-ка в аппаратную и вызови на провод капитана Бабича из военного контроля. Я сейчас.

Дзасохов налил себе еще, вытер рот тыльной стороной ладони, убрал пустую банку из-под сардин, на ключ закрыл комнату.

Телеграфист уже вызвал Спасск.

— У аппарата ротмистр Дзасохов. Здравствуйте, Борис Владимирович.

— У аппарата капитан Бабич. Здравствуй, Игорь Николаевич.

— Как у вас там?

— Спасибо. Молимся богу. Это я так — вот-вот затеем бузу. Погода плохая, настроение бодрое. Как всегда. Дел по горло.

— Завидую вам.

— Не надо, Игорь. Ты свое возьмешь сполна. Для тебя хватит. И скоро.

— Спасибо, Боря.

— Не за что. За такое надо к черту посылать, а ты благодаришь. Что там у тебя?

— Да ничего особенного. Надо проверить одну даму, Вальковскую Веронику Арнольдовну. Мыкается тут третьи сутки на вокзале, говорит, что ее муж, подполковник Вальковский Геннадий Григорьевич, тяжело ранен и где-то там на излечении. Телеграмму получила первого октября. Есть штамп.

Аппарат отстукивал вхолостую, лента, шипя, проходила меж пальцев Дзасохова и свивалась у его ног кольцами. Кавкайкин смотрел на Дзасохова. Телеграфист сидел, безучастно глядя перед собой, держа пальцы на ключе. Дзасохов оттопырил губы, по углам маленького рта образовались две резкие складки, причмокнул: дескать, вот так, даже сам Бабич задумался.

Вновь застучал аппарат.

— Как к ней могла попасть телеграмма?

— Вот видишь? — сказал Дзасохов прапорщику и ответил, продиктовав телеграфисту: — Через почтамт. Все есть: и штемпель, и роспись — все как надо.

— С первого октября запрещено строжайше брать телеграммы от гражданских лиц. Только ведомства имеют право отправлять и принимать. Ты это должен знать.

— Мне это известно, ей неизвестно.

— Понятно.

— А все же существует подполковник Вальковский или это выдумка?

— Будьте у аппарата через тридцать минут. Дам ответ. Конец связи.

Дзасохов стоял с концом оборванной ленты, бормоча: «Конец связи, конец связи...»

— Вот так, прапорщик Кавкайкин.

— Господи ты боже мой, — чуть не плакала от счастья Вальковская, быстро расстегивая пуговицы и сбрасывая с себя платье, — наконец-то можно отдохнуть. Собрала густые волосы, скрутила слабым узлом. — Боже мой...

Она стояла на холодном кафеле, перебирала босыми ногами от нетерпения и крутила кран с горячей водой, с удовольствием вдыхая пар, подымающийся из ванны. Испугавшись чего-то вдруг, кое-как прикрывшись рубашкой, сбегала, в прихожую, проверила, заперта ли дверь, присела перед замочной скважиной, зажмурив один глаз. В коридоре было пусто. Перед дверью никого. На цыпочках, как девочка, она пробежала обратно, открыла холодный кран, занесла ногу в ванну, поболтала, пробуя, и осторожно погрузилась в воду, сразу же вся покрывшись прозрачными пузырьками. Ванны в номерах Шокальского были хороши тем, что давали их с газом. Зажмурившись, Вальковская придерживалась за края ванны и тихо постанывала от наслаждения.

Она еще долго лежала, не двигаясь, привыкая к воде, размягченно пошевеливая пальцами. Слава богу, думала она лениво, встретила хороших людей. Если они еще помогут устроиться на воинский эшелон, то будет совсем хорошо. А как она перетрусила, когда подошли эти двое молодых офицеров! Но и среди них есть люди, оказывается. Не все звери. Только бы добраться до Спасска, а там проще...

Как она стремилась быстрее оказаться на месте, снять с себя этот груз постоянного страха, ежесекундной настороженности, боязни своей тени, соседа, взгляда, скрипа, стука! О господи...

Нервы у Вероники действительно были натянуты до предела. Натура эмоциональная, она всегда и все делала с излишней горячностью, торопливостью, советы порой воспринимала вполуха, надеясь на свою интуицию. Напутствуя ее, Лоренс говорил:

«Вам необходимо чрезвычайно остро проникнуться ответственностью. Слишком сложна обстановка, чтобы можно позволить себе расслабиться».

Вероника была неравнодушна к Лоренсу. Встречались-то всего раза три, а сердце так сладко замирает при одной мысли о нем...

«Штабу партотряда Вольского наша информация крайне нужна, — продолжал Лоренс. — Что в тылу Дитерихса? Его военный потенциал? Чем заняты японцы? Отношение деловых кругов и дипломатического корпуса к новой авантюре. Вот-вот возможны боевые действия. Надо успеть».

Почему Лоренс послал именно ее? Ну, во-первых, во-вторых и в-третьих, женщина. Ей легче, чем мужчине, который обязан быть или в земской рати, или на печи сидеть. Потом, Вероника еще ни одного поручения не провалила. Она рьяно бралась за каждое дело. При такой поспешности могли быть и просчеты. Поэтому Лоренс напутствовал: «Максимум осмотрительности, бдительности». Вероника спросила у него, подняв черные брови: «И только?» Лоренс улыбнулся, но взгляд оставался строгим: «Берегите себя, Вероника. Вы нам очень нужны, вот такой энергичной и устремленной. — Со значением добавил: — И милой».

«Почему он так сказал?» — думала Вальковская теперь.

Отдохнув в горячей воде, она поднялась, окатила себя из ковшика. Подошла к зеркалу, покрытому туманом, протерла в нем оконце, покрутила головой, подумала: вроде ничего. Недаром ведь к ней подошли офицеры. Надавила кончиками пальцев на припухлости под глазами, покусала неяркие губы, возвращая им свежесть. Тряхнула головой, и собранное на голове сооружение рассыпалось. Ее прямые и жесткие волосы плохо держали прическу.

Вдруг, вспомнив, рассмеялась. Прапорщик привел ее в номер, болтая о какой-то чепухе, галантно помог снять пальто и взялся было за пуговицу ее кофточки. После прямого взгляда Вальковской он не сконфузился, а, обхватив ее за талию, крепко прижал к себе, потянулся к губам. Она расхохоталась, а он все смотрел на нее, хлопая длинными белесыми ресницами, как годовалый бычок.

— Милый юноша, — как можно сердечнее произнесла она, — для вас я старуха. У вас должна быть хорошенькая, румяная, как и вы, девушка. Если еще нету, обязательно разыщите!

Как он сконфузился! Мальчик! А ротмистр ничего. Симпатичный мужчина.

Выйдя из ванной, Вальковская принялась одеваться, страдая от того, что не может сменить белье. Хотела уже лечь в постель, когда в дверь постучали. Сердце екнуло в дурном предчувствии. Отомкнула — и обрадовалась:

— Ах, это вы, господа!

— Мы не помешаем? — спросил прапорщик Кавкайкин, проходя в комнату.

— Как, уже можно ехать?

Ротмистр подтвердил:

— Да, можно ехать. Автомобиль подан.

— Зачем нам автомобиль, здесь же совсем рядом!

— Ничего, — успокоил он,  — лучше доехать. Темно, да и небезопасно ночами здесь.

У подъезда действительно стоял автомобиль с крытым верхом. Прапорщик помог Вальковской сесть сзади, устроился сам, ротмистр — впереди, возле шофера, Когда Вальковская сообразила, что ее везут не к вокзалу, а куда-то в город, забеспокоилась:

— Куда это мы, господа?

Кавкайкин успокоил ее:

— На минутку в одно местечко заглянем. Не волнуйтесь.

Ехали они долго. Наконец остановились у трехэтажного кирпичного здания с часовым у подъезда. Напротив, в сквере, расположилась сотня казаков. Там жгли костры, ржали кони, раздавались громкие пьяные голоса, пиликала гармошка.

— Прошу вас, — открыл дверцу прапорщик.

При виде окон, забранных в решетку, ощетинившуюся острыми металлическими заусеницами, Вальковская поняла, куда ее привезли, и почувствовала, как стали плохо слушаться ноги, губы непроизвольно задрожали. «Неужели все? Неужели?.. — больно билось в висках. — Привезли сюда обманом. Устроили в гостиницу. Зачем? Чтоб не сбежала. Пока я плескалась, как утка, они успели проверить легенду. Но документы сработаны добротно. Идею с телеграммой предложила я сама и уверена в надежности».

В кабинет она вошла почти спокойно.

Дзасохов бросил фуражку на подоконник, снял шинель, пригладил волосы, устроился за столом и только тогда пригласил Вальковскую сесть.

— Что это значит? — спросила она у ротмистра. — Я в чем-то провинилась перед вами?

— Курите, — предложил Дзасохов коробку с папиросами.

— Нет, благодарю вас.

— Тогда, если позволите, я закурю.

— Да, да, пожалуйста.

— Спасибо. Итак, Вероника, или как вас там еще, куда вы пробираетесь и с какой целью? Прошу отвечать четко, коротко и по сути.

— Пробираюсь. Это вы очень метко подметили. К своему мужу, Вальковскому Геннадию Григорьевичу, в Спасск. О его ранении я получила телеграмму четыре дня назад. Вот и все. Больше мне сказать вам нечего, господа. Право же...

Ротмистр нетерпеливым движением руки стряхнул пепел в блюдце с отколотым краем.

— Я ведь просил вас говорить правду!

— А я говорю правду, — с вызовом ответила Вальковская и даже привстала возмущенно.

— Вы находитесь в контрразведке. Прошу вас правдиво отвечать на мои вопросы.

— Какая корысть мне обманывать вас, вводить в заблуждение? Мне нечего скрывать. Документы высмотрели. Это какое-то недоразумение.

— Кстати, дайте-ка сюда документы, — потребовал Дзасохов.

Вальковская порылась в бауле и протянула ему свои бумаги.

Дзасохов бросил на нее взгляд исподлобья и начал раскладывать документы на столе в определенном порядке, понятном только ему.

— Чтобы не играть с вами в кошки-мышки, заявляю: телеграмма ваша фальшивая. Не надо возражать, вы только раздражаете меня своим глупым упрямством. Чем дольше будете лгать, тем больше будете запутываться, и потом вам труднее придется искать путь к откровенному признанию. Поверьте мне. Я тут не первый день и перевидал всякого народу. Все они в конце концов признавались. Телеграмму не могли отправить из Спасска в ваш адрес по той причине, что с первого октября телеграф работает только с ведомства и на ведомство. Для того, чтобы вы получили телеграмму из Спасска, ее должны были передать в Спасске через штаб армии генерала Молчанова, а во Владивостоке — принять военным ведомством генерала Вержбицкого. Видите, как все просто. — Он помолчал, давая Вальковской время осмыслить услышанное. — Я связался со Спасском, и мне сказали, что действительно подполковник Геннадий Григорьевич Вальковский имелся. Но, к несчастью, убит третьего сентября. Вот так-то. И как это вы допустили такую оплошность? Ну что, будем говорить?

Вальковская с трудом сглотнула слюну, почувствовала, как взмокли ладони, а во рту стало сухо: «Все правильно. Тут он притиснул меня к стене. Остается только молчать. Молчать». А мысль металась, ища выхода, как попавший в ловушку зверек. «Ну, конечно, ведь телеграмма сработана заранее, кто знал, что будет такой запрет? Во Владивостоке действительно жила супруга погибшего подполковника... Значит, провал». Но она еще не хотела верить этому, слишком долго ей везло.

Дзасохов между тем задумчиво оглядывал прапорщика.

— Юра... — сказал он нерешительно. — Как насчет того, чтобы... А впрочем, нет. Не то. — Он оглянулся на окно, за которым пьяно горланили казаки. — Юра, давай-ка кликни-ка сюда молодца хорунжего. Вон того, который плеточкой играет... Ну, чего стал? Быстренько!

Прапорщик сорвался с места. Дзасохов встал, открыл форточку, выкинул за окно папиросу. Стоял молча, заложив руки за спину, перебирая пальцами. Вальковская увидела эти шевелящиеся пальцы, и ей стало страшно.

В коридоре послышался топот, и вместе с прапорщиком ввалился здоровый краснолицый казак. В кабинете сразу стало тесно и нечем дышать от запаха ханшина.

— Хорунжий... Возьмите ее к себе. Через... — Дзасохов посмотрел на часы, — тридцать минут вернете. Хватит? Но иметь в виду, мне с ней еще работать.

Хорунжий крякнул, его усы дернулись и поползли кончиками вверх.

— Так точно, вашбродь, не беспокойтесь! Все будет в ажуре.

Вальковская не поняла, для чего появился этот здоровенный казак, куда ее хотят вести и что делать. А когда до ее сознания дошло, она забормотала потрясенно:

— Вы этого не сделаете. Вы... не посмеете, господа!

— Игорь Николаевич! — дернулся прапорщик.

— Ну? — отрывисто бросил Дзасохов. — Что? Ты сам, что ли, возьмешься?

— Нет, нет... — пискнул Кавкайкин и отвернулся.

Хорунжий хмыкнул.

— Забирай, — приказал Дзасохов. — Ну, быстро!

Кавкайкин закрыл за ними дверь, на которой остались царапины — следы ногтей Вальковской. Помолчал, успокаиваясь. Потом спросил:

— Скажите, Игорь Николаевич, а без этого нельзя?

Дзасохов повернулся к нему. Произнес с расстановкой:

— Нет. И нет времени тянуть со светскими разговорами. Эта дама на них рассчитывала. Нет! С такими — только так. Но надо вести дело таким образом, чтобы твои руки были чистыми. А они, — кивнул на окно, — они скоты. Быдло. — Ноздри его прямого, красивого носа раздулись, глаза сузились. — Им все спишется. А нам нет. Мы защитники справедливости, попранной большевистскими бандитами. Нам этого делать нельзя. Нам не простится. А они — трудящийся класс. Они умеют прощать друг другу.

— Ваша фамилия?

— Рейс...

— Имя. Отвечайте быстрее.

— Анна Леонидовна.

— К кому пробирались на север?

— В Спасске я должна была дождаться частей НРА и явиться в штаб партизанских отрядов Вольского.

— С чем? Что должны были передать?

— Ничего. Устный доклад о положении во Владивостоке. Больше ничего.

— Говорите громче!

— У меня нет сил говорить громче.

— Кто послал вас?

— Владивостокское подполье.

— Кто лично? Громче!

— Я не знаю этого человека.

— Юра, кликни-ка хорунжего!

Кавкайкин, уже ничего не соображая, загремел табуреткой.

Вальковская замотала головой:

— Я все скажу, только не надо больше этого... Прошу вас. Зачем вы так со мной? Не надо...

Дзасохов налил в стакан воды, поднес ей. Она взяла стакан трясущимися руками, выпила,

— Спасибо.

Дзасохов со стаканом в руке стоял перед ней. Еще полчаса назад здесь сидела самоуверенная, не лишенная приятности женщина, вызывавшая в нем чисто мужскую симпатию. А теперь это была старуха в изорванной одежде, дрожащая в крупном ознобе, с потухшими неживыми глазами, прикрытыми полуопущенными сизыми веками. Он сжал челюсти, длинно и глубоко втянул через нос воздух и так же длинно выдохнул. Отвернулся, поставил стакан на место.

— Вы враг. С вами я обязан поступать как с врагом. И для меня все равно, кто здесь: мужчина или женщина. Вы все одинаково опасны.

Вальковская что-то зашептала. Дзасохов нагнулся над ней.

— Громче, черт возьми!

— Гай Лоренс. Служащий бельгийского торгово-промышленного представительства.

Что передумала Вальковская, прежде чем решилась Назвать имя человека, которого почти любила... Но она назвала его, и тем самым обрекла себя на дальнейшую муку.

— Что должны были передать в штаб Вольского?

— Ничего. Только устно...

— Юра!

— Не надо! Прошу вас... Шелковка... в лифчике зашита.

— Сними с нее лифчик.

У нее не было сил даже рыдать. Рыдали ее сухие глаза, полные закаменевшего ужаса. Она с трудом ворочала распухшими, искусанными губами.

Прапорщик, с совершенно исчезнувшим румянцем, с бегающим взглядом, стал у нее за спиной.

— На ней нет ничего... под платьем, господин ротмистр.

— Сбегай, отыщи быстро. — И к Вальковской: — Вы сами виноваты. С нами не шутят, и вы должны были об этом знать. Или думали, проваливаются другие, а вас минует это?

Она молчала. Она действительно думала когда-то именно так.

Зашумели, засуетились казаки. Появился Кавкайкин.

— Все перерыл. Не нашел. — Перевел дух. — Какой-то гад упрятал. Ну что за народ!

Дзасохов стиснул зубы.

— Зови хорунжего! Быстро!

Влетел хорунжий.

— Построй своих бандитов, — приказал Дзасохов. — Быстро!

— Есть. С конями или без коней?

Дзасохов уперся своим недвижным взглядом ему в лоб:

— А коням для чего бабий лифчик?

Через минуту он прохаживался вдоль шеренги чубатых ражих мужиков, пропахших ханшином, лошадиным потом, крепкошеих, меднолицых.

— Довольны?

— Премного благодарны, вашбродь!

Остановился перед мальчишкой-казачком,

— А ты что здесь делаешь?

Казачок молчал, опустив голову.

— Тебе сколько лет?

— Двенадцать уже.

— Кто из вас взял этот... лифчик? Ну! — обвел взглядом строй, покачался на носках. — Шаг вперед!

Строй не шелохнулся. Дзасохов обернулся к хорунжему.

— Даю пять минут. Если через пять минут, — произнес он раздельно, не повышая голоса, но так, что его было слышно всем, — этот самый э... не будет у меня, каждый второй из сотни будет расстрелян по закону военного времени за пособничество красным.

Четко развернувшись, ротмистр направился назад. В это время в сквер влетел на вороном коне есаул.

— Что тут происходит?

Конь под есаулом гарцевал. Хорунжий доложил:

— Так что, господин есаул, нас- тут их благородие построить пожелали, чтоб через одного за бабу. Так что...

— Отставить! — заорал есаул, и к Дзасохову: — Ты кто такой? Ах, контрразведка?! В гробу я видел тебя и твою разведку.

Побледневший Дзасохов схватился за кобуру, но хорунжий сзади крепко стиснул его локти.

— Вы ответите, есаул... Вас самого под суд... — рванулся ротмистр.

Но есаул не слушал его:

— Стройся в походную колонну! Хорунжий, оставь его! Шагом!..

Дзасохов вернулся и приказал увести Вальковскую.

— Сволочи. Быдло! Навоз конский, — шептал он яростно, — ну, погодите...

Кавкайкин собрал исписанные листки бумаги, подравнял их, постучав о крышку стола. Не поднимая головы, сказал:

— Игорь Николаевич, я проиграл пари, вы правы.

Дзасохов притворился, что не понимает, о чем говорит прапорщик, отмахнулся:

— Будет тебе.

— Это почему же? Нет-нет.

— Давай сюда бумаги. С твоим выигрышем и моим проигрышем разберемся потом. А сейчас закажи Владивосток, канцелярию полковника Бордухарова и собирайся, повезешь все это дело и Вальковскую. То есть, Рейс. — Он помолчал. — Через полтора часа будет идти товарный. Дальнейшее пусть сами там раскручивают. Каштаны из огня таскаем мы, а пожирать их будут другие. Все, Юра. Собирайся.

Во Владивостоке бывать приходилось редко, и Дзасохов сейчас сожалел, что едет туда Кавкайкин, а не он.

— О, кого я вижу! Юра!.. Какими судьбами, как там мой друг Игорь Николаевич?

Серегин в коридоре министерства увидел идущего ему навстречу прапорщика Кавкайкина.

— А я зайти хотел к вам, господин капитан, — обрадовался Кавкайкин. — Я тут по делам. Игорь Николаевич наказывал проведать вас. Я хотел назад вернуться, а меня не пускают.

От прапорщика попахивало вином. «Наука Дзасохова», — отметил Серегин.

— Что там у вас интересного?

— Да вообще-то ничего. Агента красных поймали, — оживился Кавкайкин. — Все Игорь Николаевич. Прямо на вокзале.

Серегин насторожился. Как мог спокойно сказал:

— Неужели? Вот молодцы.

— Правда. Женщина. Связная владивостокского подполья. Красивая. — Он смешался. Покашлял в кулак. — Я ее сюда доставил, к полковнику Бордухарову.

— Интересно, — произнес Серегин. — И как она?

— Раскололась. У Игоря Николаевича и не такие разговорчивыми становились.

— Ну что ж, Юра. Это необходимо отметить. Зайдем ко мне.

— Вообще-то я свободен, — заколебался Кавкайкин, — а вдруг понадоблюсь?

— Понадобишься — найдут, — улыбнулся Серегин. — Идем, идем...

В комнатушке у Серегина никого не было. Кавкайкин повеселел. Все-таки хорошо, что он встретил Олега Владиславовича.

— Располагайся, Юра. А что у тебя там? — кивнул на серенькую папку в его руках.

— Запись допроса. Говорят, сам Михаил Константинович пожелал ознакомиться. Такая удача!

— Да, уж если Дитерихс пожелал — дело серьезное. Вот за удачу и выпьем. — Серегин на широком подоконнике изобразил импровизированный стол. — Ох, Юра, не в службу, а в дружбу, сходи ополосни! — протянул Кавкайкину два граненых стаканчика.

— Это мы мигом, Олег Владиславович! — Кавкайкин подхватил стаканы и выскочил за дверь.

Быстро, стараясь запомнить, Серегин просматривал страницу за страницей. Адреса. Имена. Клички. Опять адреса... Нет, не успеть. Захлопнул папку.

Кавкайкин ногой распахнул дверь. Улыбнулся:

— Небось, заждались?

— Ты вчера только приехал, Юра?

— Так точно, Олег Владиславович. Меня в вашей гостинице устроили. — Прапорщику нравился этот капитан, и он держался непринужденно.

Серегин предложил ему ароматную дорогую папиросу из красивой коробки:

— Внеочередные звания дадут вам с ротмистром. Заслужили!

Кавкайкин заулыбался: есть бог на свете!

Флягин явился, как всегда, выбритый до глянца, отутюженный, со свежим запахом коньяка и одеколона «Ночной Париж». Выпуклые светлые глаза его поблескивали.

В кабинете Бордухарова сидела Вальковская.

— Простите, Вероника Арнольдовна, позвольте и в дальнейшем так вас называть. Служба-с. У нас теперь нет секретов от вас, голубушка. Теперь мы благодаря вашей помощи сумеем нейтрализовать противозаконные действия подполья. — И к Флягину: — С такой милой помощницей вы должны... нет, вы обязаны всех функционеров держать вот где, — сжал руку в кулак так, что побелели суставы.

— Постараемся, господин полковник!

— Да... Так вот, мы тут беседовали с госпожой Вальковской о жизни, и, представляете, оказывается, во многом наши идеалы совпадают. Не так ли?

Вальковская сидела, вцепившись в жесткие подлокотники кресла, взгляд ее был неподвижен, казалось, она что-то пытается рассмотреть в глубине кабинета и не может.

— Да, — произнесла она.

— Госпожа Вальковская, оказывается, из состоятельной семьи, бес попутал ее с большевиками. Слава богу, теперь все это позади. Дальнейший путь только с нами, не правда ли?

— Да.

— Ну-ка, давайте порассуждаем... Связная не явилась. Что делается у красных? Они вынуждены направить сюда своего человека для выяснения обстановки. Самый быстрый путь не на конях ведь, так?

— Железной дорогой.

— Правильно, Флягин.

— Отсюда что следует? Вероника Арнольдовна берет с собой господина Флягина и едет на вокзал. Будете встречать все поезда.

— Меня могут опознать, — произнесла Вальковская отрешенно. Она терла пальцем пятнышко на обтянувшей колени юбке.

— Подгримируетесь. Измените внешность. Не мне вас учить, как это делается. Вы же конспиратор. Успокойтесь и смотрите на все трезво.

«Прости меня, Гай. Я оказалась действительно слабой. Дай бог тебе силы. Прости, Гай Лоренс, я уже просто не могла...» Она наверняка знала, что Лоренса пытают. Держится ли он, а может, сломали и его?

Бордухаров словно подслушал ее мысли, презрительно произнес:

— Этот «железный» Лоренс оказался слабее женщины. Так что не терзайте себя раскаянием. Слаб человек против человека.

Лгал Бордухаров. Лоренс умер молча.

...Тренькнул звонок. Лоренс брился в ванной. Быстро накинул на себя тяжелый тканый халат, прошел в прихожую, прислушался. Опять позвонили.

— Вам кого? — спросил через дверь, вытирая лицо полотенцем.

— Господину Гаю Лоренсу телеграмма.

Лоренс снял цепочку, повернул замок и впустил в квартиру высокого молодого мужчину в шляпе, с тяжелой тростью. За ним протиснулся плотный, широкоплечий в кепке.

— Военный контроль, — сказал первый, показал удостоверение и хотел обратно опустить в нагрудный кармашек, но Лоренс протянул руку.

— Дайте.

Сверил фотографию с оригиналом, несколько раз глянул на высокого мужчину, не пропустил ли какую деталь.

— А вы кто? — спросил у второго.

— Он со мной.

— Слушаю вас, прапорщик Кавкайкин. Чем обязан столь уважаемой организации?

Кавкайкин снисходительно усмехнулся, повесил свою шляпу на крючок, пригладил волосы. Потеснив плечом хозяина, прошел в залу, огляделся.

— Вы один?

— В настоящее время один, а какое дело вам до того, один я в собственной квартире или не один? — уже раздражаясь, спросил в свою очередь Лоренс.

Кавкайкин, подняв бровь, как это делал Дзасохов, посмотрел на него, словно только что увидел, усмехнулся, не открывая рта. Совсем как ротмистр.

— Да вот есть, есть дело, господин Лоренс. Мы уполномочены сделать у вас обыск. По этой причине И имеем честь предстать перед вами.

— Да? — И Лоренс усмехнулся.

— Да, — в тон ему ответил контрразведчик и оглядел хорошо обставленную квартиру. — Нам придется тут основательно потрудиться. Щеков, — он прищелкнул пальцем вскинутой руки, как это делают завсегдатаи ресторанов. — Приступай. Да поживее.

— Я не позволю, — решительно заявил Лоренс, заступая дорогу Щекову.

— Попробуйте, — пригрозил Кавкайкин. — На нашей стороне закон и, — он сделал многозначительную паузу, — сила.

Лоренс раздумывал, переводя взгляд с одного на другого.

— Вы ворвались ко мне, даже не дав времени привести себя в порядок. Значит, говорите, сила. Ну ладно. — Он прошел в ванную комнату, вынес оттуда прибор с мыльной водой и прошел в туалет. — Обыск будете делать только после того, как я извещу своего консула, — громко сказал, запирая дверь.

Тут же зажурчала вода. Кавкайкин одним прыжком подскочил к туалету и рванул на себя дверь.

— Успел... — в радостной злобе выговорил он, скаля острые зубы, как молодая овчарка. Быстро наклонился, подхватив с кафеля маленький клочок бумаги, на котором уместились всего две отпечатанные буквы «У» и «К».

— Вам дурно? — поинтересовался участливо Лоренс, уступая ему туалет.

— Однако шустрый вы, господин коммерсант. Это мы учтем. Щеков! — громко позвал Кавкайкин, не спуская глаз с Лоренса. — Поди-ка сюда. Обыщи его. А консулу вашему будет сообщено тогда, когда мы посчитаем нужным.

Щеков подбежал, готовый выполнить приказание, но Лоренс быстро прошел к столу в соседнюю комнату, Поднял телефонную трубку, но не успел ответить телефонистке, как Щеков рванул провод.

— Не подходи, рыло немытое. Голову проломлю, И не забывайтесь, что вы ворвались в квартиру бельгийского подданного. Я бельгиец, и вам придется отвечать. Вы понимаете...

Щеков подобрался как перед дракой.

— Что вы изорвали и бросили в унитаз? Какой документ? — прервал его Кавкайкин.

— Я ничего туда не бросал и не рвал. А если бы и бросил, то вас это не касается. — Лоренс понял, что положение обостряется и просто так вот, этаким разговором, дело не закончится. Он действительно успел уничтожить некий документ...

— Я верю, что вы бельгиец, хоть и говорите с другим акцентом. У русских не бывает таких белых зубов. А мы их можем вам выбить. Очень жаль, да?.. Искренне жаль, — повторил он и позвал:

— Щеков...

Щеков схватил Лоренса за плечо, но тут же, как по волшебству, вдруг вылетел из кабинета и оказался в прихожей, привалившись к двери в неловкой позе, разбросав короткие ноги в американских ботинках.

Кавкайкин подошел к Щекову, опустился на одно колено, похлопал рукой в перчатке по щеке.

— Нокаут. Глубокий. Вы хорошо боксируете. У кого брали уроки, не у Брендала Кокса в спортивном клубе на Фонтанной? — выпрямляясь спросил он, стараясь скрыть, что оробел.

Лоренс вышел из кабинета, потирая костяшки пальцев, с которых сходила белизна.

— Нет, я брал уроки у господина Семеняко на Суйфунской. Он хорошо знает свое дело и берет совсем недорого.

— Жаль, но что поделаешь? Вас надо наказать, голубчик. — Он опять глянул на Щекова, не подававшего признаков жизни. — Глубочайший нокаут. Очень редко такое бывает с господином Щековым. Теперь вы его самый страшный враг на всю жизнь. Очень обидчив и злопамятен. Такого поражения он никогда не простит, особенно вам. Имейте в виду.

— А мне плевать на него, — сказал Лоренс. — Прошу вас удалиться, и не забудьте этот мешок с костями, не то я его в ящик с нечистотами, что во дворе, скину.

Кавкайкин развел руками, давая понять, что с господином Лоренсом, действительно, шутить таким образом нельзя, в таких ситуациях господину Лоренсу надо уступить.

— Трубку подымите, не то скоро здесь появится уголовный розыск. Мне бы не хотелось предстать перед ними в таком виде. Знаете ли, честь мундира.

Лоренс с сердитым видом нагнулся за трубкой и тут же-получил сильный удар по затылку.

...Сколько времени прошло, пока он очнулся, Лоренс понять не мог. Увидел склонившегося над ним Кавкайкина, с озабоченным видом спрашивающего:

— Ну как, не очень больно? Вот и прекрасно. Встать сможете? А чтобы вы больше не баловались, я браслетики надену. Вот так. Щеков! Ты жив там?

В ответ послышался стон и возня. Щеков пытался подняться на непослушные ноги. Мотал головой, вытряхивая из нее туман.

— Поди в ванную, дурак, намочи голову.

Лоренс тихо стонал. Щеков одной рукой поднял его на ноги и, не размахиваясь, ткнул кулаком в губы. Лоренс вытолкнул языком осколки зубов из окровавленного рта.

Его долго били. Потом Кавкайкин позвонил на Полтавскую, попросил чего-нибудь для перевозки арестованного в следственную камеру.

Мутность во взгляде у Щекова не проходила, он то и дело дергал головой. Когда к подъезду подкатила пролетка, он взял обмякшее тело Гая Лоренса под мышки и поволок. Прежде чем бросить его в возок, снял с запястья золотые часы с браслеткой и перстень с фальшивым бриллиантом.

Это была первая серьезная операция Кавкайкина по аресту подпольщика, и прапорщик считал, что справился с ней блестяще. Он действовал так, как учил его Дзасохов.

У приморского села Комаровка, где разместился штаб Народно-революционной армии, кавалерийский эскадрон схватился с казачьей полусотней генерала Глебова, только что прибывшей из Никольск-Уссурийского. Бой был яростный.

В избу к Карпухину — тут обосновался разведотдел — ввалился еще не остывший после боя комэск Нелюта. Пропотевшая гимнастерка с расстегнутым воротом, растрепанный чуб из-под фуражки, державшейся на ремешке. Тяжело дыша, он тащил за собой парнишку в полной казацкой форме.

— Ты только послухай его! — выдохнул он и, увидев в углу ведерко с колодезной водой, зачерпнул полный ковш и принялся жадно глотать, расплескивая себе на грудь и косясь на казачка.

Карпухин с интересом разглядывал необычного пленника. Таких вояк ему еще не приходилось видеть: мальчишка лет тринадцати, простоволосый, с обгоревшим на солнце носом, на щеках следы слез. Морщась, он баюкал руку, перевязанную свежим бинтом, уже успевшим насквозь пропитаться кровью. Грязные шаровары с желтыми лампасами заправлены в юфтевые сапоги со шпорами. Ножны без клинка.

— От гады... — меж крупными глотками пытался что-то рассказать Нелюта. — Ах, сволочи!.. — Осушив ковш, крякнул, передохнул. Зачерпнул еще, выпил, утер мокрое лицо рукавом, упал на табуретку, упер кулаки в колени, набычился, уперев взгляд в казачонка.

— Ну, говори. Ты его не бойся, — кивнул в сторону Карпухина. — Все, как было, говори. Давай.

— Чего он весь в крови? — спросил Карпухин.

— Так в атаке ж! — подскочил Нелюта. — Я что? Как секанул хорунжего — здоровенный такой бугай, он в сарае под охраной, уже очухался, — гляжу, что за чудо такое? Пригляделся, а это пацан на лошади. Ведь чуть голову ему не снес. Счастлив его бог, елки-палки! Крутится с клинком, глаза вот-вот выскочат. Я к нему: думаю, зарубят в горячке. Швырнул его с седла! Это он потом поранился, — пояснил успокаивающе. И уже не так громко: — Вот гады, а? Мальца в такую рубку втянуть, живоглоты проклятые! — Еще раз утер рукавом лицо. — Давай, говори, малец.

Казачок прикусил губу, не давая себе расплакаться, уголки рта задрожали.

— Чего говорить-то? — сипло произнес.

— Как чего? — опешил Нелюта. — Что нам рассказывал. Вот то и ему говори. Давай-давай, ничего не будет. Это тебе не в казаках гарцевать.

Мальчишка переступил с ноги на ногу, глубоко вздохнул:

— Ну... это самое... Когда сотня стояла в Никольске...

Карпухин, нахмурясь, перебил:

— Когда это было?

— Что? — не понял казачок.

— Когда сотня стояла в Никольске?

— Да вчера и стояла. Ну вот... — Он опустил голову, опять переступил с ноги на ногу, потом поглядел в окно, за которым таял конец жаркого лета.

— Ну вот что, — не выдержал Нелюта, — хватит тянуть кота за хвост. Такое дело, товарищ Карпухин. — Он снял фуражку, вправил ремешок и снова надел. — Поставили они сотню в сквер. Ну, нажрались, как полагается, ханжи. То-се, значит. А наискосок кирпичное здание, я его знаю. Там раньше булочная была. Так вот, в этом здании беляцкая контрразведка. Чуешь? Слухай сюда. И вот прибегает прапорщик и зовет с собой того хорунжего. Как его фамилия? — обратился к казачонку.

— Овсюг.

— Вот-вот. И скоро Овсюг, гад такой, тащит бабу. Представляешь, товарищ Карпухин! Она орет, вырывается, а он, скотина, ржет, — Нелюта перевел дыхание. — Кричит: «Подпольщицу отдали нам на полчаса! Кто, говорит, со мной?»

Мальчишка не поднимал головы и только губы кривил да нянчил руку.

— Вот так. Слухай сюда дальше, товарищ Карпухин. В общем, через полчаса ее вернули туда, где допрашивали. Но, видать, девка твердая оказалась. Опять бежит этот хлыщ: мол, забирайте снова. Но вернулся Овсюг один. Говорит, сала больше не будет, заговорила баба. Ну, ладно. Потом прибегает ротмистр. Построили сотню и начали допытываться, у кого этот, как его, — сделал ковшиками ладони и приложил к груди. — Ну, амуниция бабья. Кто-то из казаков позарился на бабские тряпки. Ладно. Ротмистр принялся угрожать, мол, ежели сию минуту эту штуку не вернут, то по закону военного времени каждый второй будет расстрелян за пособничество Красной Армии. Тут прибежал есаул, чуть не подрался с ротмистром. Сотню по тревоге — и аллюр три креста. Ну, мы их тут и посекли, почитай, всех. Вот такое дело. Уразумел?

Казачок молча кивал.

Карпухин внимательно слушал Нелюту:

— Понял. — Спросил у мальчишки: — Кто позарился на это самое?

Мальчик молчал.

— Ясно. — Карпухин поднялся, отодвинул в сторону бумаги. — Где этот Овсюг?

— Так где ж, там! Где ему быть? — ответил Нелюта.

Карпухин накинул портупею поверх кожаной куртки, затягивая на ходу ремень, приказал:

— Пошли. Будем говорить с Овсюгом. Ежели еще не издох. Где, ты говоришь, этот Овсюг? В сарае? А сарай где? Понял. Пошли.

Щелястый сарай с легкомысленно сдвинутой набекрень соломенной крышей, из которой торчали голые стропила, охранял боец эскадрона с шашкой наголо.

Хорунжий Овсюг сидел, привалившись к стене. Голова его была перевязана. Щурясь, он секунду-другую рассматривал вошедших. И как будто обрадовался, увидев казачка.

— А, и ты тут... Живехонек-радехонек, значит... — Внутри у него что-то хрипело и булькало. — А меня вот... Ну, живи, живи... — Он откинулся к стене.

Карпухин огляделся, поднял пустое проржавевшее ведро, сел на него.

— Овсюг, — сказал Карпухин. — Кто из ваших припрятал предмет женского туалета в скверике возле контрразведки, в Никольске?

Хорунжий повел белыми от боли глазами по лицам, еще не понимая, чего от него хотят. Карпухин повторил. Усмешка появилась и исчезла с лица хорунжего:

— Ищите. Найдете — ваше будет. Только зачем оно вам? Другое дело их благородие. Они нас чуть не перестреляли за него.

— Ты вот что! — вспылил Нелюта. — У тебя спрашивают, отвечай. Треп нам твой ни к чему. Кто припрятал эту хреновину?

— Ладно, ты спокойнее, — предупредил Карпухин.

Нелюта обиделся, пошел из сарая. Скоро появился и Карпухин.

— Ты Мясина опознаешь? — спросил у казачка.

— Дядьку Трифона, что ль? Кто ж его не опознает?

— Ну, тогда пошли на гумно. Будем искать.

— Сказал, что ли? — обрадовался Нелюта.

— А куда он денется?

Было жарко. Нещадно палило солнце. Ближний лес дрожал в мареве, казалось, что мимо него струится воздушная река. Высоко в небе кружил ястреб. Трава кругом была вытоптана, взрыхлена, покрыта бурыми пятнами.

— Ну-ка, малец, показывай дядьку Мясина.

Они прошли к раненым, кучкой сидевшим и лежавшим на земле. Кто стонал, кто просил пить, а кто поминал господа бога и его архангелов.

— Его тут нету, — сказал казачок.

— Ладно, нету так нету, — согласился Карпухин. — Идем к убитым.

— Вот он, — сразу узнал казачок, указав пальцем на мирно лежащего казака, пожилого, со сложенными на животе руками, в залитой кровью рубахе.

— Где его сума? — спросил Нелюта пробегавшего санитара.

— Все там, в куче, — махнул тот в сторону.

Суму нашли быстро. Карпухин вытряхнул из нее содержимое: моток дратвы, кусок мыла, пару нательного белья, сверток байковых портянок... Того, что искали, не было.

— Нету, — разочарованно произнес Нелюта.

— Постой, постой, — сказал Карпухин, разворачивая портянки. — А вот и пропажа! Теперь пошли назад, будем разбираться.

Вернувшись в избу, Карпухин принялся разглядывать найденную вещь.

— Ты отведи паренька-то, — сказал Нелюте. — Пусть твои хлопцы присмотрят за ним, потом что-нибудь придумаем.

Казачок вдруг заплакал:

— Дяденька... а не расстреляют?..

Карпухин нахмурился, полез за кисетом:

— Красная Армия не воюет с детьми. Все. Иди! Где твои родители?

— У меня нету родителей. Их беляки постреляли в Полтавке.

— Ну вот, — расстроился Карпухин, — А ты сам-то с кем был? Эх! Как тебя зовут?

— Тит.

— Ты не реви, Тит. Это плохо, что у тебя родителей нет. А тетки или дядья?

— Не пойду я к ним, к мироедам.

— А ты, значитца, пролетарий! — обрадовался Нелюта. — Ну, тогда другое дело. Вот возьмем Спасск, учиться будешь. Понял?

Карпухин вздохнул, раскурил трубку:

— Найди там ему что-нибудь из одежонки. Срамота глядеть. А ты, Тит, утри слезы. Теперь нос.

...Шелковку Карпухин обнаружил сразу. Глаза его заблестели. Собрав все со стола в полевую сумку, он пошел к комдиву Покусу, который находился в штабе главкома.

Потные телефонисты с катушками за плечами раскручивали провод. У штаба уже была сооружена коновязь, топтались кони, мотая хмельно головами, отгоняя оводов. Тут же стояла тачанка с задранным в небо рыльцем пулемета. На сиденье похрапывал связной штаба.

Новый, сменивший В. К. Блюхера, главком Уборевич захлопнул папку, передал ее Покусу.

— Яков Захарович, а кто такой Улан, если не секрет?

Покус, завязывая тесемочки, улыбнулся:

— Для вас — нет, Иероним Петрович. Это Серегин Олег Владиславович. Служит в военном ведомстве. Воевал с германцем в чине капитана, имеет боевые награды. Вступил в партию большевиков. Работал у Унгерна, был направлен в читинскую ЧК. Оттуда послали в Хабаровск. Знает японский и китайский. Сам из Владивостока.

— Мужественный товарищ.

— Да, — подтвердил Покус, — человек он прекрасный.

— Передайте при возможности мою благодарность ему.

— Есть, Иероним Петрович. Обязательно передадим, Денег бы ему надо. Очень они ему сейчас пригодятся.

— Сделайте вклад в Харбинское отделение «Спеши Бэнк». Думаю, там они пригодятся ему больше. Можно это сделать в самое ближайшее время?

— Можно, товарищ главком. Такого добра у нас хоть мешок, — обрадовался Покус.

Уборевич напомнил:

— И пусть банк оповестит его об этом. Чтоб знал. Деньги действительно потребуются ему не здесь, а там... И очень скоро.

...Остро отточенным красным карандашом Уборевич решительно водил по карте, вокруг которой сгрудились командиры и политработники. В комнате было накурено и тесно. Исчерченная разноцветными стрелами карта-двухверстка занимала весь длинный стол, а северный ее конец, уже глубокий тыл, у станции Шмаковка надламывался и свисал над носками сапог главкома. Все были возбуждены, но внимательно слушали, делая пометки в своих планшетах. Уборевич, как всегда, подтянут, энергичен, стекла пенсне поблескивали, на гимнастерке, выше кармашка, на малиновых розетках привинчены два ордена Красного Знамени.

— Таким образом, наша главная задача — не допустить Поволжскую группу белых к Спасску. А для этого требуется разбить ее под станцией Свиягино. Командиру головной группы товарищу Покусу необходимо выделить для этого две ударные группы по два полка...

Уборевич вопрошающе посмотрел на Покуса.

— Пятый и шестой стрелковые в первую группу, товарищ главком.

Пятый и шестой Хабаровские полки отличились в боях под Шмаковкой, когда 6 сентября Поволжская группа белых, которой командовал генерал Молчанов, в количестве 1885 штыков, 740 сабель, 26 пулеметов, четырех орудий, при поддержке двух бронепоездов, ожесточенно ударила по частям НРА, ставя себе целью захватить мост через Уссури и развить наступление на Хабаровск. Белые потеснили части НРА, взяли станцию Шмаковка и село Успенка. Народоармейцы вынуждены были отойти в район Глазовки, но на другой день вернули и Шмаковку, и Успенку. Теперь части Поволжской группы отошли к станции Свиягино и укрепились там.

НРА готовилась к решительному наступлению, сосредоточивая свои войска в направлении главного удара. В момент оперативного совещания штаба прибыла и Вторая Забайкальская стрелковая дивизия.

— Командующим первой ударной группы назначается товарищ Вострецов, — сказал Уборевич.

Все задвигались, зашумели.

— Что, есть возражения?

— Никак нет, товарищ главком, — ответил Вострецов. — Но я попрошу дать мне еще один артдивизион и хотя бы один эскадрон.

Покус тут же возразил:

— Решено отдать их во вторую ударную, товарищу Кондратьеву.

Уборевич усмехнулся и глянул на начальника политуправления Смирнова. Тот молча развел руками, мол, ничего не поделаешь.

— Берите, — согласился Уборевич. — Правильно, Степан Сергеевич, вам начинать.

— Нелюту дайте, — осмелел Вострецов.

— Это который сегодня побил глебовцев? — спросил Уборевич.

— Так точно, он, — подтвердил Смирнов. — Кстати, товарищ Карпухин в связи с этим что-то хочет доложить вам.

Уборевич поискал глазами начальника разведотдела. Тот кивнул.

— Дадим ему Нелюту? — спросил у Покуса.

Покус ответил:

— Жалко, но раз дело требует...

Было решено, что командиром второй ударной группы должен быть Покус. Он отличился при штурме Волочаевки, где белыми командовал сам генерал Молчанов.

Противники знали друг друга, и потому Уборевич согласился с кандидатурой Покуса.

— Вторая Забайкальская двинется следом за ударной группой Вострецова. Вопросы есть? — Уборевич снял пенсне, потер складку на переносье. — Будьте начеку, товарищи.

— Что скажет разведка? — спросил Уборевич Карпухина.

— По нашим данным, товарищ главком, только в Спасске 2800 солдат и офицеров, 660 сабель, 34 пулемета, восемнадцать орудий и один бронепоезд. И еще... Молчанов дал приказ по всему городу вырубить деревья.

— Это зачем? — заинтересовался Вострецов.

Покус лукаво ответил:

— Пуганая ворона куста боится. Чтоб врасплох не застали, а то выскочим из-за кустов и сразу: руки вверх!

Все рассмеялись. Уборевич улыбнулся.

— Да, — подтвердил Карпухин, заглядывая к себе в блокнот. — Вот выдержка из приказа генерала Молчанова: «Ввиду непрекращающихся нападений на военнослужащих в Спасске и его окрестностях приказываю: силами населения уничтожить кусты, воспретить вечерами хождение вне домов, военнослужащим воспретить хождение вне казармы. Патрулям: не исполняющих приказ арестовывать, а пытающихся уклоняться — расстреливать на месте».

— Понятно, — сдержанно произнес Уборевич. — А как у них с подкреплением?

— Они Спасск очередным Верденом считают и уверены в его неприступности, — продолжал Карпухин. — И, надо сказать, утверждение это имеет серьезные обоснования. Семь фортов вокруг города. Это не шутка! Все они соединены окопами с блиндажами, обнесены в пять рядов колючей проволокой. Далее. Японцы стягивают свои войска во Владивосток. Сейчас там девятая дивизия генерала Мацууры вместе с приданной ей отдельной кавалерийской бригадой. Численность ее 10200 человек. Вторая пехотная дивизия генерала Сиракавы — это которая ушла из Спасского укрепрайона — насчитывает 9000 штыков и еще отдельная пехотная бригада в количестве 8100 солдат и офицеров. Это все, что касается японцев. Земская рать Дитерихса насчитывает 9000 человек. У них штыков 6228, сабель 1684, 81 пулемет, 24 орудия и четыре бронепоезда.

— Спасибо за информацию, товарищ Карпухин. Нам нужно активизировать работу разведки, товарищи. Мы должны знать все, что предпринимает противник. Иначе будем действовать вслепую. А с завязанными глазами много не навоюешь. И связь! Связь между частями — это уже половина победы. Будет бесперебойная связь — значит, будет четкое взаимодействие и управление...

Готовясь к наступлению на спасские укрепления, Уборевич детально изучил действия командования Народно-революционной армии под Волочаевкой. Удар белым был нанесен серьезный, но, тем не менее, значительная часть их сил сумела уйти от разгрома. И причиной этому, считал Уборевич, была малоэффективная работа разведки и отсутствие четкой связи между частями НРА и штабом главного командования.

— Товарищи, все говорит за то, что наступление надо начинать не откладывая. Пусть генерал Молчанов свои укрепления снова считает Верденом, пребывает а приятном заблуждении. Спасск мы возьмем. Даже если Молчанов получит пополнение, то все равно Спасск будет наш. На случай, если с юга им подойдет подкрепление, товарищ Вольский не даст ему ходу. На партизанские отряды возлагается другая очень серьезная задача: дезорганизовать тылы противника, в первую очередь нарушить движение на железной дороге.

Послышался стрекот аэропланного мотора, совсем низко пролетевшего над селом. Под окном у коновязи заволновались кони. Смирнов вышел на крыльцо и скоро вернулся:

— Это наш пролетел, с прокламациями. Будет разбрасывать над позициями белых.

Одна из листовок лежала на столе: главком сам знакомился с текстом и сделал несколько поправок.

Уборевичу было ясно, что в создавшейся обстановке японцы постараются затягивать эвакуацию, чтобы дать возможность Дитерихсу еще более укрепиться, а в случае поражения увести за кордон уцелевшие войска. Японцы могут пойти даже на вооруженную провокацию, если не дать понять им, что Дальневосточная республика в этом случае предпримет самые решительные шаги, но все-таки заставит их очистить Приморье.

После совещания Уборевич задержал начальника разведки Карпухина и командующего партизанскими отрядами Вольского. Карпухин доложил, как попала к нему шифровка из Владивостока. Уборевич хмуро выслушал и сказал, обращаясь к Вольскому:

— Надо предупредить подполье о возможных арестах. Как у вас со связью? Следует послать расторопного товарища, не теряя времени.

— Боюсь, не успеем, Иероним Петрович. Тем более, одного человека мы уже, наверное, потеряли. Во всяком случае, все сроки возвращения прошли.

— Надо попытаться еще раз. Подумайте с товарищем Карпухиным, как это осуществить.

Вольский предложил:

— Пошли ко мне, там посоображаем.

В избе, где размещался штаб Вольского, было относительно тихо. Если к штабу главкома со всех сторон тянулись телефонные провода, а в маленькой комнате сидели телефонистки и торопливо отстукивали «бодо», держа на приеме Хабаровск, то здесь действительно можно было посоображать.

В одной из комнат молодой чубатый парень с маузером на ремне одним пальцем стучал по клавишам старенького «Ундервуда», группа партизан в кубанках с красными лентами толпилась возле большой, во всю стену, самодельной карты Приморья. Вытянулись, увидев командиров, но лица остались разгоряченными.

— Что у вас тут? — спросил Вольский.

— А почему мы должны им в зубы глядеть? — возмущенно спросил коренастый парень в меховой безрукавке. — Это не двадцатый год, когда чихнуть запрещалось.

— Ты что шумишь, Лыков?

— А то, что пришло время бить япошек, пустить им юшку, как они нам это делали. А мы тут, — он повертел пальцами, — антимонии всякие разводим. Это, как его, дипломатничаем. Вот мы и говорим: врезать, чтоб искры из глаз и дым из ноздрей. А то едут, гады, вагоны настежь, и песни орут. Жизни рады. У меня нервы не проволочные. Вот. Они с нами пятого апреля обнимались? Вот оно, их уважение к дипломатии! — Он выдернул гимнастерку из брюк, обнажив впалый живот с большим, уже посиневшим крестообразным шрамом.

Вольский обвел всех присутствующих взглядом, больше выражавшем удивление, чем огорчение:

— И все так считают?

— Все, товарищ командующий. Чего там!

— Мы на своей земле, а они кто? Одним словом, захватчики.

— А вот как думаете: хотят японцы домой? — спросил Вольский.

— Ежели б хотели, давно б ушли.

— Правильно. Но если мы начнем военные действия, и они в них вступят — все! Из-за этой заварушки японцы отсюда еще полгода не уберутся. А так, согласно решению их правительства, они уйдут в конце октября.

— Да, товарищ командующий, обидно уж очень! Сидим в засаде, под рельсами фугас. Идет состав. Ну, думаем, сейчас мы вас угостим, а Федякин грит, не сметь! Запрещено, грит. Обидно! Да к тому уж, промежду имя и теплушки с беляками. Вот тут побудь спокойным, попробуй. А они едут с песнями.

— Нельзя, товарищи, никак нельзя нам вызывать их на провокацию. Это решение командования, а мы с вами — солдаты.

Под окошком в кабинете Вольского стояла железная узкая кровать, застланная суконным одеялом, в углу колченогий стол с двумя тумбочками и железный несгораемый ящик. Вольский вызвал начальника разведки Лукьянчука.

— Где Костя Веселкин? — спросил Вольский.

Лукьянчук покрякал сконфуженно, поправил пушистые усы.

— Он тута у бабки Матрены того... гм, дрова колет.

— Видал? — обратился Вольский к Карпухину. — Ежели б у бабки Матрены была не внучка, а внук, наш боевой разведчик Костя Веселкин колол бы дрова у другой бабки. Быстренько готовь его во Владивосток. — Полистал свою записную книжку, подумал. — Когда он последний раз там был? — И сам себе ответил: — В августе, кажись. Так?

— Так, — согласился Лукьянчук.

— Подумай, кто бы его побыстрее переправил туда...

— ...Этот вон, в шляпе, с чемоданчиком, может, он? А может, вон тот, с узелком? — Флягин лениво курил, но глаза его стремительно бегали по платформе.

Они стояли на балконе владивостокского вокзала. Вальковская уже пришла в себя от потрясения. Время на это было. И теперь смотрела на происходящее без подсказки Бордухарова. Трезво и зло. Она поняла, что начинает ненавидеть весь этот мир, который, как казалось, сплетен из подлости и ненависти. Да, она не выдержала. А кто бы выдержал? Она уже ненавидела и тех, кто сломал ее, и тех, кто будет проклинать ее. «Чем я хуже этих зверей? — думала она, глядя на Флягина. — Они будут жить, а я нет?!» Достала из сумочки папиросы. Флягин, не глядя, протянул свою, дымящуюся, она прикурила.

Внимание Вальковской привлекли два молодых человека в рабочей одежде. Один, с маленьким фанерным чемоданом в руках держится уверенно; кепка на затылке, светлый чуб. Другой — темнолицый, крепкого сложения, повыше ростом, медлительный. Этот ей никого не напоминал, а вот тот, светленький... его она, кажется, встречала в Анучино. Да. Это парень оттуда. Она вспомнила. Весной видела его в разведотделе. Симпатичный парень. Она поймала его взгляд, смешливый и любопытный. «Как тебя звать?» — спросил он тогда. Она ответила: «Много будешь знать — скоро состаришься». — «Узнаю, — сказал он, — все равно узнаю». И она покраснела.

Сердце забилось часто. Наверное, что-то изменилось в ее лице, потому что Флягин спросил:

— Засекли кого?

Она ничего не ответила, еще не решив про себя, как быть.

— Кто? — спросил Флягин и больно стиснул руку.

И тут опять колыхнулась в ней ненависть. Слепая ненависть ко всем, кто будет жить, когда ее... И она, почти не разжимая губ, сдавленно произнесла:

— Вон, двое уходят. Первый, что ниже ростом.

Флягин метнулся в вокзал, где дежурили филеры. Вальковская затянулась, медленно выпустила дым. Вернулся Флягин:

— Не уйдет! От нас не так-то просто уйти.

Она ненавидяще поглядела на него, отбросила папиросу. И вдруг горячая волна ударила в голову. «Боже мой, что я делаю!»

— Я обозналась, — быстро, задыхаясь сказала она Флягину. — Верните своих людей... Верните!..

Он, не понимая, смотрел на нее:

— Что с вами?

— Верните! Я... обозналась! Это не он!

— Да бросьте вы! — разозлился Флягин. — Идемте.

«Бом-бин-блин-н... Бом-бин-блин-н... — плыл над городом перезвон колоколов собора. — «Бом-бин-блин-н...» Остановились старушки, истово перекрестились на поблескивающие вдалеке купола. Все куда-то спешили.

Костя Веселкин, связной от Вольского, обратил внимание на молодого человека в японской, зеленого сукна, пилотке с козырьком. Его ощупывающий взгляд задержался на Веселкине, а может, это только показалось? Костя, вылупив глаза, вздернув подбородок, осенил себя крестом.

— Ты чего? — спросил Серафим Комков, паренек из паровозной бригады. Ему надо было на Семеновском базаре купить к зиме теплые сапоги. Во Владивостоке обувка, особенно мужская, стала значительно дешевле.

— Тише, — сказал Костя. — Иди себе, шагай.

И вдруг на площадь выскочили конники. Тот, в зеленой фуражке, бросился к нему сквозь толпу. Костя оглянулся — куда бежать? Увидел застывших в страхе прохожих, конские озверевшие морды, бегущих навстречу солдат. Он метнулся в первый попавшийся проулок, но вдруг почувствовал тупой удар в спину, ноги сразу стали чужими и непослушными. Он упал на колени, хотел обернуться, но не смог.

К нему подбежал сыщик, с трудом переводя дыхание, вытирая ладонью мокрое от пота лицо. Постоял, носком сапога перевернул его на спину. Костя прерывисто дышал, глазницы его сразу обметало синью.

— Эй, извозчик! Быстро сюда! — Флягин подобрал револьвер, найденный у Веселкина, положил его в карман и подхватил под мышки раненого. — Ну-ка, подмогай.

На Полтавской Вальковская твердила:

— Я ошиблась. Это не он... Простите меня, бога ради, этот человек ни при чем. Ой, что я наделала... — Она до крови кусала бледные губы. Ей действительно казалось, что она ошиблась. Тот синеглазый паренек из партизанского штаба совсем не был похож на этого — с ввалившимися щеками, серым лицом...

Бордухаров взял ее за плечо, насильно подвел к раненому:

— Узнаете? Ну-ну, напрягите память. Ну, не там, так, может, здесь его встречали, а может, все-таки там?

Вальковская долго смотрела на лежащего навзничь Веселкина. Его дыхание было почти неощутимым, незаметным.

— Я не могу так, — хрустнула пальцами. — У него закрыты глаза.

— Доктор, сделайте ему что-нибудь. И кровь уберите. Возьмите бинт.

— Он уже нечувствителен к боли, — сказал доктор.

— Придумайте что-нибудь.

— У него пульс пропадает.

— Да делайте же что-нибудь, черт вас побери!

Костя застонал, дрогнули веки, и в глазницах стала копиться влага. Вальковская снова пригнулась к нему, вглядываясь в лицо, карауля то мгновение, когда вспыхнет сознанием зрачок. Какие у него глаза: карие, серые или все-таки синие? Ей сейчас нестерпимо хотелось увидеть цвет его глаз, и она дрожащими кончиками пальцев погладила его по лицу, отвела светлую прядь.

— Ну-ну, голубчик, — шептала она, — еще... ну! Нет, я не могу так. Не знаю я его, господа, и не встречала. Он совсем еще юноша. Где же я могла его видеть?

— Это очень важно, — сказал Бордухаров, тяжело подымаясь с топчана, на котором сидел. — От того, где вы его встречали, можно определить откуда он: от Уборевича или от Вольского. Тогда мы и хозяина явки сможем классифицировать... — Он подошел к умывальнику, сполоснул руки.

Доктор выдернул шприц из вены Веселкина, поднял веко.

— У него уже ноги посинели, — сказал все время молчавший Флягин. — Кажется, все.

— Увы, медицина в таких случаях бессильна, — с сожалением констатировал доктор и принялся собирать в баул звякающие инструменты.

— Уберите, — распорядился Бордухаров. — Ну, так как, Вероника Арнольдовна? — Он подошел к ней. — Отчего вас так трясет? Закурите и успокойтесь. А может, рюмочку?

Вальковская передернула плечами:

— Да, пожалуй. Спасибо.

Он налил ей водки.

— Вот так. Теперь легче будет. Самое лучшее лекарство от действительности. — Пожаловался: — Вот работенка, и врагу не пожелаешь. А что прикажете делать? Как, легче стало?

— Да, благодарю вас.

— Работать сможете?

— Да.

— Вот и замечательно. Кстати, это он. Вы не обознались. Приметы совпали. Мои люди умеют работать не только здесь, но и там.

— Да, да... может быть... — бормотала Вальковская.

Бордухаров с сожалением поглядел на нее: «Можно ли что-нибудь еще из нее выжать? Или все, отработала свое? Если так... какой смысл с ней возиться?»

— ...Дальше. Это из утренних газет известно, полковник. Иногда мне кажется, что ваши подчиненные забросили свои непосредственные обязанности и кинулись сотрудничать в газетах. Может быть, мы недостаточно оплачиваем их труд? — Дитерихс, как всегда, сперва высказывал предположение, но тут же облекал его в форму факта, не позволяя Бордухарову рта открыть в свое оправдание.

Бордухаров держал перед собой раскрытую папку из твердого картона, оклеенного красным шевро, с массивными медными уже истертыми застежками. У него возникло желание с размаху хлопнуть этой папкой по столу. Язвительность правителя выводила его из равновесия.

— Другие службы вовсе не получают жалованья по скудности казны, но служат идее верой и правдой, а контрразведка у нас на особом положении. Им платим! И тем не менее, все новости я узнаю из газет. Там что, еще больше платят?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Мои люди на газеты не работают.

— Ладно, давайте дальше, — махнул маленькой рукой Дитерихс, отвинчивая пробочку флакона с каплями от головной боли.

— ...По решению ЦК РКП(б) Блюхер переведен командиром-комиссаром 1-го армейского корпуса, дислоцирующегося в Петрограде. Должность главнокомандующего НРА исполнял К. А. Авксентьевский, но теперь этот пост занял И. П. Уборевич, направленный в Сибирь РВС РСФСР. НРА включена в состав советских войск Сибири, которые делятся на Западно- и Восточно-Сибирский военные округа. РВС РСФСР отдал приказ командующему войсками Сибири объединить управление пятой армией с управлениями НРА.

Бордухарову казалось, что Дитерихс слушает невнимательно. Он ходил по кабинету из угла в угол, забросив руки за спину, останавливался, глядел в потолок, поворачивался и опять мерил короткими шажками кабинет. Услышав о Блюхере, насторожился.

— Блюхер? Знаю. Авксентьевский? — пожал плечами. — Это, кажется, из тех генералов, которые продались за похлебку красным? Нет? А кто такой Уборевич? — остановился у стола, аккуратно вытер промокашкой перо и поставил в карандашницу.

— Был командующим четырнадцатой, девятой и тринадцатой армиями красных. Участвовал в боях с армией Деникина, Врангеля, в Северной Таврии и Донбассе, на Украине и Белоруссии. Награжден двумя орденами Красного Знамени. Последнее время находился при Генеральном штабе РВС. Нам стало известно, что Уборевич выехал в район Шмаковки.

— Он что, тоже из прапорщиков?

Бордухаров возразил:

— Никак нет, этот из поручиков, ваше высокопревосходительство.

Дитерихс остановился в задумчивости, глядя себе под ноги. Постоял.

— Однако мы в свое время недооценили роли прапорщиков и поручиков. Это интересная тема для исследования. Большевики учли нашу оплошность и сделали из них комкоров и комдивов. И что удивительно: они бьют наших прославленных генералов! Эдак, я бы сказал, беспардонно бьют.

Вошел адъютант Дитерихса, подполковник Бексултанов. Обычно во время докладов Бордухарова входить в кабинет никто не имел права. Он подошел к Дитерихсу и что-то прошептал ему на ухо. Дитерихс взял с рычажка телефонного аппарата трубку, подул в нее.

— Я слушаю вас, господин генерал. Да, да. Уборевич? — Дитерихс посмотрел на Бордухарова, все так же стоявшего с раскрытой папкой. — Кажется, из поручиков. Вы правы, генерал. — Он положил трубку. — Тачибана уже интересуется Уборевичем. Вот так. Обскакали вас, полковник. Да... — Он раздражался. — Вот и Тачибана говорит, что русская военная школа умеет готовить младших офицеров. Может, нам перенять опыт у большевиков и заменить полковников да генералов прапорщиками, а? — Он зло, в нос, рассмеялся.

Та реорганизация, что происходила в НРА, говорила Дитерихсу: правительство РСФСР готовит наступление на белоповстанческую армию. Надо было упредить его и первым нанести удар. К наступлению готовились. В районе Шмаковки уже были сосредоточены ударные войска, которым первыми предстояло начинать новый поход против Дальневосточной республики и большевистской России.

Бордухаров продолжал:

— Нам только что стало известно, ваше высокопревосходительство: генерал Тачибана получил секретное предписание военного министерства оставаться на зимних квартирах. Вот копия.

Он положил перед Дитерихсом листок с крупным машинописным текстом. Дитерихс жадно пробежал по нему глазами. Потом еще раз.

— Спасибо, голубчик! — Верховного правителя обуяла радость, которой он не в силах был скрыть. — Если японцы откладывают эвакуацию, то это меняет всю стратегию до конца года!

Выпроводив Бордухарова, он потребовал немедленной связи с Тачибаной. Они договорились встретиться на прогулочном катере «Меркурий».

Как всегда не постучав, вошел, прапорщик Кавкайкин. С порога заявил с истеричной веселостью:

— Олег Владиславович, нам пора собирать манатки.

— Да, Юра. Я этим и занят. Ты же видишь, я тороплюсь. Но почему ты опять подшафе с самого утра, когда через час мы должны быть на причале?

Кавкайкин никак не мог согнать улыбку с лица:

— Я говорю, Олег Владиславович, может, надо срочно собирать манатки и удирать?

— Куда удирать?

— Туда, — махнул не глядя Кавкайкин, у него это получилось в сторону буфета. — Партизаны под Анучино надавали по ж..., простите, по попке генералу Соболеву, отобрали у него последний броневик и успешно продвигаются к Никольск-Уссурийскому.

— Да ну? — огорчился Серегин.

— Так точно. Я только что самолично читал в аппаратной ленту. Вот по причине этого события мало-мало пришлось тяпнуть.

— Непатриотично это, Юра. Придется дать тебе нагоняй за это, голубчик.

— Ну, скажем по-другому: выпил я по причине печали, вызванной вестью, что нас побили. Такое горе, Олег Владиславович, такое...

— Юра, гляди, доиграешься. Нынче даже плоские шуточки даром не проходят, а ты...

— Так побили же, — в искреннем отчаянии произнес Кавкайкин. — А я держал пари с князем Халахариным. Естественно, князь проиграл, а я оказался непатриотом. Зато в выигрыше. А князю выигрывать нельзя. Его могут обвинить в неуважении к своей армии. А поскольку его маман урожденная Энгельгардт, то, чего доброго, и в шпионаже. — Он огляделся, будто что-то искал. — Олег Владиславович, давайте сегодня выпьем немножко. Вечером в «Медвежьей берлоге». Кстати, почему вы не пьете?

— Не хочу. Не желаю. Партизаны — это еще не регулярные части, — бормотал Серегин, натягивая перед зеркалом пиджак. — А пить и тем более сегодня... Я сегодня драгоман самого Дитерихса. И, конечно, нас ждут великие дела: Тачибана и Дитерихс не скуки ради решили устроить встречу в море...

— Все пьют и всегда.

— Ну и пусть пьют. А я не хочу как все, не хочу подчиняться стадности и быть похожим на всех, как обкатанный волнами голыш на берегу моря.

«...Приглашен председатель городской думы генерал Андогский, японский консул, военный атташе, генерал Вержбицкий, генерал Петров, назначенный начальником штаба армии. Уж не военный ли совет решили держать достопочтенные господа?»

— А это подозрительно. Все пьют, а вы нет. Значит, у вас что-то не так, — приставал Кавкайкин, держа перед собой начатую бутылку вина. — Значит, вы боитесь опьянения.

— Боюсь, — согласился Серегин. — Тебе бы при нашем штабе послужить, голубчик, — понял бы. К тому же, пьяный человек омерзителен, если уж откровенно.

Кавкайкин обиделся:

— И я?

— Нет, ты просто глуп.

«...Не связано ли это с военными действиями, к которым так активно ведет подготовку новое правительство? Вполне может быть. А может, причина тому — переговоры в Чанчуне? Сейчас для Дитерихса самое основное — как можно надежнее укрепиться на Уссури, в районе Шмаковки, а потом ударить по НРА».

— Олег Владиславович, — укоризненно покачал головой Кавкайкин, — можно подумать, вы спокойны. Я-то уж знаю вас. Изучил. Вы прекрасно владеете собой. Но в душе... в душе вашей — вулкан. Глаза выдают. Научитесь владеть глазами, и вам цены не будет.

— Я, Юра, в другом ведомстве служу, мне это ни к чему. Так о чем ты?

— Я про глаза и душу.

— А, вот ты о чем! Ладно, потом договорим. Собирайся, и побежали.

— Один момент. Зачем я приперся, Олег Владиславович? — Кавкайкин снова сел. — Вы оказались правы: меня представили к очередному званию. Не знаю, успею получить или нет в связи с нашими очередными «победами», но ходатайство полковника Бордухарова уже в канцелярии.

— Поздравляю!

Кавкайкин сейчас как никогда мешал, Серегин готов был выкинуть его за порог. Чем-то он уже напоминал самого Дзасохова. Манеру держаться, даже жесты успел перенять у ротмистра. Стал развязен, хитроват и нагл.

— Спасибо, Олег Владиславович. Я к чему это? Приглашаю вас в «Медвежью берлогу»: там столик заказан. Будете?

— Буду, если ты перестанешь болтать. А теперь — на адмиральскую пристань.

— Я готов, как штык.

Кавкайкин был определен в охрану Дитерихса.

По дороге к пристани Серегин вдруг иначе воспринял болтовню Кавкайкина. «Как говорят, устами младенца глаголет истина. В чем-то он, вероятно, прав, Если просто, от нечего делать, задумался о глазах и душе, то контрразведке пришла пора приглядеться ко мне». От этих мыслей стало не по себе.

Яхта «Меркурий» терлась бортом о кранцы на легкой зыби. У рекламной будки ошивался американский корреспондент Джон Холл, он громко читал без всякого выражения, не вникая в содержание:

— Пассажирский пароход «Агнесса Долар» идет в Шанхай. — И добавлял понравившееся русское слово «так». — Почтово-пассажирские «Тели» и «Ропан-мару» — в Осаку. Так...

Он был в высоких шнурованных ботинках с фотоаппаратом на шее, выше среднего роста, рыжий, постоянно жующий. Увидев Серегина, Холл помахал ему рукой.

— Олег, что у вас тут намечается, стоит ли свеч? — Предложил пакетик жвачки. Серегин отказался. — Вы, русские, удивительно любите играть в секреты. Вы все засекретили. В городе невозможно отыскать туалет. Кого ни спроси — молчат или делают вид, что не знают. Странный вы народ! Нам с вами воевать нельзя, вы сразу выиграете.

— Что здесь будет, Холл, я вам сказать не могу, потому что сам не знаю. Спросите вон у того офицера, — указал Серегин на Бордухарова, беседовавшего с пожилой дамой.

— Он кто?

— Это человек, который все знает, или, по крайней мере, обязан знать.

Джон Холл, специальный корреспондент «Ассошиэйтед пресс», прибыл недавно из Иокогамы на экскурсионном пароходе «Хозан-мару». Держался он независимо. Даже не побывав на «Сакраменто», встретился с командующим оккупационными войсками генералом Тачибана и быстро получил такой же пропуск, какой имели репортеры японской газеты «Владиво-Ниппо». При всеобщей суматохе, царившей во всех правительственных и военных учреждениях, ему оказывалось подчеркнутое внимание. Генерал Сибаяма даже провез его вдоль полосы укреплений, выстроенных в районе Седанки. После этого Холл опубликовал репортаж о том, что надо бы любыми путями задержать эвакуацию японовойск до декабря. В декабре соберется парламент и тогда-де военное министерство потребует отмены июльского решения парламента о выводе войск из России. Дитерихс подарил ему свою книгу с автографом, Холл не расставался с ней и всем показывал затейливую надпись на обложке: «Дж. Холлу, искреннему доброжелателю. М. Дитерихс. 1922 г. Владивосток».

Джон поселился в гостинице «Националь», где за отдельный номер приходилось платить бешеные деньги, но он, как определил Серегин, привык жить на широкую ногу. Свои корреспонденции телеграфному агентству в Вашингтоне Холл передавал через американскую радиостанцию, расположенную на Русском острове, это у него получалось быстро и вызывало уважение не только в среде репортеров, но и у воинского начальства.

— Я всего две недели буду проживать в России, — показал Холл пару растопыренных пальцев, — а потом — домой.

У трапа Серегина встретил офицер военного ведомства Халахарин, тоже в штатском.

— Пройдемтесь, Олег Владиславович. Без нас все равно не отправятся, — сказал он.

Они прошли вдоль причальной стенки к «Манчжуру», на котором адмирал Старк держал свой штаб. Канонерская лодка пользовалась дурной славой у населения. Ходили слухи, что на ней контрразведка Старка пытает людей, а потом сжигает их в топках. Из труб «Манчжура» поднимался тонкими струйками сиреневый дымок.

— Что случилось? — спросил Серегин.

Халахарин подозвал китайца, торговавшего папиросами, взял коробку харбинских «Лопато». Сказал грустно:

— Воевать будем, Олег. Опять воевать.

— Ах, вот как! — не очень удивился Серегин.

— Тачибана будет предлагать нашему великому воеводе начать немедленное наступление. Вернее, до официального окончания переговоров в Чанчуне — чтоб Советы были сговорчивее.

Они стояли у воды. Кричали чайки. Играла в радужных пятнах зыбь. С «Манчжура» доносилась музыка. Недалеко от берега стоял крейсер «Сакраменто», вокруг которого крутились шампуньки со всяким мелким товаром и спиртом в карманных фляжках. «Меркурий» зататакал мотором. Со Светланской один за другим спустились два автомобиля: сперва прибыл Дитерихс, за ним почти сразу Тачибана — как всегда, под охраной вооруженных конников. Халахарин даже не посмотрел в их сторону.

«Если Халахарин говорит правду, — думал Серегин, — то предположение мое подтверждается. Несмотря на то, что японцы еще в июне заявили, что уйдут из Приморья до первого ноября, они не торопятся. И сделают еще одну попытку заставить нас принять их условия. Этого в общем-то следовало ожидать. Наши не согласятся, несмотря на начатые военные действия, и, таким образом, японцы сорвут и эти переговоры, свалив вину с больной головы на здоровую».

Катер заклокотал в воде выхлопными патрубками, отчалил. Тачибана и Дитерихс сразу же спустились в уютную каюту с большими круглыми иллюминаторами. Перед диванами привинчены столики. Солнечные блики от волн играли светлой рябью по салону.

Серегин поискал глазами Кавкайкина и тоже спустился в салон. Там уже находился начальник штаба оккупационной армии генерал Сибаяма, переводчик майор Судзуки, японец стенографист, начальник штаба белоповстанческой армии генерал Петров и начальник личной канцелярии Дитерихса полковник Челобов.

Прогулка длилась долго. Прошли по бухте Золотой Рог, вышли к Русскому острову, обогнули полуостров Эгершельд и выскочили на простор Амурского залива.

Тачибана дотошно расспрашивал о наличии войск, вооружении, о проходящей мобилизации, как будто ему ничего об этом известно не было. В основном отвечал генерал Петров. Все на память, без бумажек. Потом Тачибана сказал, что есть распоряжение генерального штаба остаться здесь на зиму. Но правительство пока это распоряжение никак не комментирует. Переговоры в Чанчуне затягиваются. Чтобы делегация Советов стала сговорчивее, надо немедленно начинать боевые действия. Если войска Дитерихса возьмут хотя бы Хабаровск и укрепятся там, то японское правительство, можно быть уверенными, поддержит генеральный штаб.

После взаимных препирательств обе стороны пришли к соглашению: боевые действия начать четвертого октября.

Дитерихс под конец переговоров стал возбужден и нервно крутил шеей, словно ему был тесен воротник мундира.

Выйдя на палубу, Серегин стал с подветренной стороны, закурил. К нему подошел Кавкайкин. Он был бледен, на лице, гримаса.

— Что с тобой? — поинтересовался Серегин.

— Мутит, — сказал Кавкайкин. — Не переношу моря. Это у меня наследственное. — И тут же тихо спросил: — Это правда, что четвертого начнется, Олег Владиславович?

Серегин глядел на. приближающийся берег.

— Кто тебе сказал?

— Я сам слышал.

— Подслушивать нехорошо, прапорщик.

— Простите, — вытянулся Кавкайкин, моргая светлыми ресницами.

Репортеры терпеливо ждали на причале. Как только катер уперся в стенку пирса, был брошен трап. Охрана образовала живой коридор к автомобилям.

...Надо передать информацию. Что же сделать?.. Автомобили с генералами удалились. К Серегину подошли Холл и Халахарин.

— Пойдемте поужинаем. Прапорщик приглашает нас в кабак.

Серегин, подумав, согласился.

После трех рюмок, торопливо выпитых за успех молодого офицера, все захмелели. Халахарин стал мрачен. Вино его никогда не веселило, вызывало скептическое настроение. Холл заметил это, а Халахарин буркнул жуя:

— Нет повода для веселья. Отвеселились. Это всегда так: кто много хохочет, тот потом сильно рыдает. Так? — посмотрел на Серегина, будто ища его поддержки.

Тот уклончиво пожал плечами. Зато Кавкайкин живо согласился:

— Верно. Это еще мама говорила: не смейтесь, говорила, так громко, не то беду накличете. — Он развалясь сидел на стуле, неумело курил толстую ароматную сигару, предложенную Холлом, и снисходительно оглядывал зал, привыкая к роли завсегдатая кабачного веселья. — Скоро мы тоже будем плакать. Очень даже скоро. — Стряхнул пепел в тарелку. — Поручик Уборевич уже на Уссури, господа. Только что получили сообщение из Спасска...

— Юра, — укоризненно произнес Серегин.

Халахарин с ухмылкой на забуревшем лице посмотрел на того и другого, потом взглянул на Холла, поощрил прапорщика:

— Шпарь дальше, Кавкайкин.

Холл, посмеиваясь, спросил:

— Это тоже военная тайна?

— Какие там нынче, к дьяволу, тайны, — отмахнулся Халахарин. — Тайны надо было раньше хранить,

Серегин подначил:

— Юра у нас и не такое знает... Вот выпьет еще рюмочку. Выпьешь, Юра?

— А что? — завелся Кавкайкин, одним глотком опорожнив пододвинутый Серегиным стакан. — И знаю!

— Ну-ну...

Холл прищуренным взглядом уперся в него, перестав жевать.

— А что? Вот сегодня на «Меркурии» секретничали. Так? Приказ Тачибана получил. По зимним квартирам. Так? Михаил Константинович обрадовался. Так? А о чем они говорили с Тачибаной?

Серегин уже не слушал, что болтал захмелевший прапорщик, а искоса наблюдал за реакцией Холла, который стал похож на охотничью борзую, сделавшую стойку перед дичью. Кавкайкина понесло. Серегин огляделся. Он давно заметил полковника, который откровенно тискал даму, сидевшую у него на коленях. «А это тебе на десерт, — подумал он об американце. — И эту информацию передашь, никуда не денешься».

— Ладно, Юра. Хватит, уже все тайны выболтал. Раз ты у нас такой осведомленный, скажи, кто тот полковник?

Кавкайкин проследил взглядом:

— С блондинкой который? О! — Вновь оживился, польщенный вниманием: — Да вы его знаете. Это полковник Ловцевич. Сегодня его срочно направляют на Уссури. Лично Михаил Константинович дал задание уничтожить штаб Уборевича. Да, да... — горячо подтвердил, видя недоверчивую усмешку Халахарина. — Ей-богу! Не верите? Я сейчас...

Он порывисто вскочил, но Серегин усадил его на место.

— Хватит, Юра. С ума сошел? Ты действительно стал болтлив. Что о нас подумает наш друг Джон?

Холл дурашливо замахал руками:

— О, я ничего не понимаю в русский тактика. Я хорошо понимаю в русски водка. Я совсем не это... военная.

— А не пора ли нам, братцы, девок щупать, а? — мрачно и решительно поднялся Халахарин. — Вон тех, мулаток... Один момент...

Холл поддержал с энтузиазмом:

— Русски девки — очень харашо!

— Дурак, — сказал Халахарин. — Это ваши. Когда поздно ночью они усаживались в пролетку,

Халахарин едва держался на ногах. Кавкайкин потерял фуражку и все бормотал:

— Иг-грь Ник-лаич... где? Я ж-желаю обнять его. Где Иг-грь Ник-лаич?.. Иг-грь...

Прощаясь, Холл подмигивал:

— Однако, вы оч-чень хорошие, как это... ребята. Так? Следующий пьянка за мной, так?..

Серегин утихомиривал Юру Кавкайкина, который вдруг страшно забеспокоился, не потерял ли он в ресторане револьвер, и пытался обезоружить мрачного Халахарина, а сам думал, что, наверное, что-то случилось: связного от Карпухина все нет, а время запасной встречи с представителем подполья еще не наступило. Обстановка меняется, сведения устаревают. А главное — он так и не смог никого предупредить о предательстве Вальковской. Сколько людей уже сложили свои головы из-за того, что у него, Улана, вовремя не было связи? Но если удастся этот номер с Холлом и его газетой...

— Давай, давай, Джонни, а то опоздаешь на катер, — весело заторопил он Холла. — В другой раз пить будем за твой счет. Не забудь. А туалет, скажу по секрету, вон в том дворе. За углом. Запомни!

Джон оценил юмор и захохотал:

— Это вы мне болтать как это... военная тайна, так? — И снова залился радостным смехом.

— Вы что, с ума посходили? — громче чем следовало говорил управляющий ведомством внутренних дел Вершинин. — Совсем потеряли чувство реальности и витаете бог знает где. Спуститесь на землю, господа! Думать надо, — он исступленно, с исказившимся от злости одутловатым лицом, стукнул себя по лбу костяшками пальцев, — думать надо, прежде чем что-то печатать. Вы понимаете, что вы наделали? — Вершинин потряс еще пачкающимся краской номером газеты перед самым носом бледного, как стенка, редактора.

Впрочем, бледен был Возжинский не со страху, а после очередной попойки. И так тошно, а тут еще подняли ни свет ни заря, и кричат к тому же... Сперва у него загорелись кончики ушей, потом нормальный цвет приобрела кожа лица. Он окинул ироническим взглядом сухопарую фигуру Вершинина и начал что-то искать по карманам. Поймал за уголок носовой платок и долго тянул его, как фокусник. Настолько долго, что Вершинин замолчал и уставился на карман.

— Что у вас там? — не выдержал.

— Бомба! — отрезал Возжинский и громко высморкался. Потом аккуратно сложил платок и засунул опять в карман.

Его, едва одетого, привезли сюда под охраной. Он уж бог знает что подумал, пока ехал, а тут, оказывается, напечатали что-то неугодное их светлости Тачибана. Эка невидаль...

— Вы поняли или не поняли? — наступал Вершинин. — Я вас спрашиваю?

— А что? — как ни в чем не бывало спросил Возжинский.

Вершинин замер с открытым ртом, набитым золотыми зубами. «Эх, сколько драгоценного металла! — отметил проигравшийся в пух и прах Возжинский. — Ишь, пасть разверз».

— Послушайте, Возжинский, а не продались ли вы большевикам? Тут, — кивком головы указал на сидевшего в углу начальника прессбюро Синегубова, — есть такие подозрения.

Возжинский шумно вздохнул:

— Сообщите об этом полковнику Бордухарову. Пусть он меня на дыбу возьмет. Все скажу!

— И возьмет, несмотря на вашу дружбу. Его обяжут это сделать!

Синегубов, закинув ногу на ногу, сцепив на коленях пальцы, покачивал носком кремового штиблета. Он оставался невозмутимым и, казалось, совсем не интересовался, о чем шел разговор.

— То, это вы изволили сказать, — бред сивой кобылы, — решительно отозвался Возжинский и тут же извинился: — Прошу прощения за сравнение.

— Да? — удивился Вершинин и взглядом обратился за сочувствием к Синегубову. Тот перестал покачивать ногой. — Вы поглядите на него...

Возжинский взял со стола свою газету, решив все-таки узнать, какого они там дали маху, и сразу отключился, как это всегда у него получалось, когда приступал к чтению гранок. Заметка была совсем небольшая, с заголовком «На зимние квартиры».

— Читайте! — сказал Синегубов.

Возжинский быстро взглянул на него, хотел что-то сказать, но передумал.

— Читайте, — потребовал Вершинин.

— «Общеевропейское положение, победы советских войск на польском фронте, возрастающая мощь России, ощутимая антипатия к японцам со стороны Китая, шаги, предпринятые Америкой в вопросе о Сахалине, общая подготовка к войне в Соединенных Штатах заставляют японцев не проводить полностью в жизнь свои политические проекты в Сибири. Пожелание Соединенных Штатов о немедленной эвакуации их войск из Сибири требует от правительства Японии большой осторожности в решении этого вопроса. В китайском вопросе японцы вынуждены быть уступчивее. Наступило время, когда от них требуется очень осторожная и серьезная политика. Военное министерство, к примеру, считает, что войска, находящиеся в Приморской области, эту зиму должны оставаться на своих местах. Командиры обязаны приготовить зимние квартиры, объясняя это тем, что интересы Японии требуют тесного контакта с владивостокским временным правительством и потому будут делать все для его укрепления.

Военное министерство Японии требует от генерала Тачибана проявлять постоянную осмотрительность относительно коммунистов, которые больше всего чинят препятствия их планам, и приказывает решение это довести до сведения всех командующих дивизиями, — отбарабанил глухим голосом Возжинский. И менее бодро: — Во Владивостоке состоялось секретное совещание командования японской оккупационной армии и правительства Приамурской области, на котором обе стороны пришли к соглашению начать боевые действия против красного буфера четвертого октября...»

Далее шла еще одна заметка, в которой сообщалось, что полковнику Ловцевичу дано задание уничтожить штаб НРА вместе с главкомом Уборевичем. Внизу значилось: «Информационное агентство Ассошиэйтед пресс».

— И что? — сказал Возжинский. — Почему вы так, позвольте спросить, переполошились?

— Однако вы действительно нахал, — с чувством произнес Вершинин.

— Попрошу вас выбирать выражения, господин управляющий, — вспылил Возжинский. — У нас не большевистский режим, а, слава богу, демократия и свобода печати.

— Что вы говорите? — с неискренней радостью удивился Вершинин.

— Факт констатирую.

— Ну что мне с вами сделать? — размышлял вслух сам с собой Вершинин. — Закрыть вашу поганую газетенку?

— Вы не посмеете этого сделать. Вам не простит общественность.

— Плевал я на вашу общественность!

— Ого! Вот это государственный деятель. Да вы в своем уме или...

— Чтоб вас не волновал этот вопрос, я доложу его превосходительству лично о вашем поведении, — Вершинин поднял палец. — А теперь можете идти, — Он взял Возжинского под локоть и повел к двери с улыбкой, словно дорогого гостя...

— Все-таки как могли эти секреты попасть в американское телеграфное агентство? — раздумывал вслух, успокаиваясь, Вершинин.

— Это не моего ума дело, — ответил Синегубов устало. — Пусть этим занимается Бордухаров. Это его хлеб.

— Возжинского надо проучить, чтоб знал, как себя вести, — сказал Вершинин.

Синегубов махнул рукой:

— Бросьте вы! В тюрьму за это никто не посадит. Вина его довольно косвенна. Вы еще будете извиняться перед ним.

— Ха-ха!

— Тут, увы, прав он. Ваше решение этот стреляный воробей со связями опротестует, сумеет выкрутиться, а вы наживете себе головную боль. Весь его курятник не стоит того, да и сам он ничего не стоит. И между прочим, они действительно друзья с Бордухаровым. Это тоже имейте в виду. Он и с Челобовым в приятелях.

Синегубову Возжинский был симпатичен. Эдакий здоровенный дядька, вся морда заросла густым волосом. Хитер и умен, имел, несмотря на свои пятьдесят пять, любовниц, на прихоти которых не жалел денег. Не раз Синегубову случалось сталкиваться с ним нос к носу в полуосвещенных коридорах заведения Семена Нихамкина; пробегали, ёрнически кивая друг другу.

— Совсем вы запугали меня. Кстати, как же все-таки это понимать? Есть официальное заявление японского правительства об эвакуации до первого ноября. И что же теперь?

Синегубов развел руками:

— Вот это для меня пока и загадка.

У Бордухарова Возжинский негодовал:

— При чем тут я, если в наших ведомствах не держатся тайны! Что, прикажешь закрыть газеты? Нас и так уже никто не читает. Подписка упала, еле сводим концы с концами, черт побери. А этот идиот еще и грозится. Извини. — Уже успокаиваясь, Возжинский принялся сморкаться: — Газету грозится закрыть, а?!

Бордухаров не слушал редактора. Он тоже был расстроен. О случившемся, естественно, стало известно Дитерихсу, и тот приказал найти причину утечки секретной информации. Поломав голову, Бордухаров решил поручить расследование только что отозванному из Никольск-Уссурийского ротмистру Дзасохову.

— Не надо так горячиться, — сказал Бордухаров, — Вершинину и Синегубову тоже влетело. Цензор будет снят со службы. А твоим следовало бы, прежде чем отдавать что-то в набор, смотреть, кому это на пользу: нам или нашему противнику. Кстати, сам-то читал перед тем, как твои балбесы принялись набирать?

Возжинский вздохнул:

— Не помню. Разве все упомнишь? Обычно то, что получаем от телеграфных агентств, идет сразу к наборщику.

— Между прочим, здесь твоя закорючка.

— Да? — искренне удивился Возжинский.

— Вот, пожалуйста, — Бордухаров взял листок бумаги.

И правда, под текстом стоял знак, который означал, что материал просмотрен редактором.

— Надеюсь, — натянуто усмехаясь, произнес Возжинский, — ты не считаешь меня большевистским шпионом? — Он немного струсил.

Помолчали. Бордухаров нервно барабанил пальцами по столу.

— Не шпион, так дурак. — И быстро, в упор, поглядел на него: — А знаешь, что говорят? Поскольку я твой приятель, — продолжал он, — то посчитали, что редактор знал, что делал. Понял?

Возжинский опять вздохнул, и вздох этот звучал как раскаяние:

— Прости, Вадим Сергеич.

— Вот так. Дружба дружбой, а... Я тут кое-кого из твоих борзописцев уже потряс немного. Все не то. Меня сейчас больше интересует, как попало это в телеграфное агентство американцев.

— Ну, Вадим Сергеич, это твой хлеб. Авось найдешь.

— Найду, — пообещал Бордухаров.

Кони потянулись к воде. Уборевич опустил поводья, сдвинул кожаную фуражку, открыл незагорелый, без единой морщины лоб. Студеный ручей выбегал из густых зарослей лозняка, ударялся в невысокий обрыв, как в стену, и, круто повернув и уже потеряв стремительную силу, легко перебегал каменистый перекат-бормотун. Вода была до того прозрачной и свежей, что Уборевич не сдержался, соскочил с коня и зачерпнул пригоршню. Напившись, ополоснул лицо.

Солнце припекало, как в разгар лета, день стоял безветренный, но зелень уже усохла, горячими островками пламенел клен, и только кедр да сосна выделялись своей стойкой зеленью.

Несколько верховых из охраны главкома топтались на взгорке. Уборевич весело приказал:

— Напоить коней, умыться, подтянуть ремни!

Дальше двигались живее. Показалась околица деревни Шмаковки, в которой расположился штаб кавполка. У колодца с журавлем плескались бойцы, возле плетней молодые конники уже заговаривали зубы девчатам в платочках, повязанных по самые брови.

Штаб определили по коновязи. Прибежал взмокший комполка, на ходу расправляя под ремнем складки гимнастерки.

— Так что, товарищ главком, полк готовится к боевым действиям, приводим себя в порядок! — У него были чуть раскосые хитрющие глаза.

— Вольно, Гаврюшин. Время обеда, а вы, по всему видать, не кормили людей.

Мимо на рысях пронеслась полевая кухня, разбрасывая в стороны синий дым из трубы. Кашевар плотно сидел на котле и растягивал меха гармони.

— Вот она, язви ее! — обрадовался комполка. — Я уж думал, беляки перехватили.

По одному подходили командиры — молодые, загорелые, перепоясанные крест-накрест ремнями. С каждым, из них Уборевич здоровался за руку. Его откровенно и с почтением рассматривали, еще не веря, что к ним прибыл сам главком. Угостив всех папиросами, он спросил:

— Есть у вас необстрелянные?

— Все, товарищ главком, под Волочаевкой нюхнули пороху, — ответил коренастый совсем юный командир. — И еще б не прочь.

— Сколько вам?

— Уже двадцать.

Все заулыбались. Гаврюшин сказал:

— Это комвзвода Федоров. Сил нет, как рвется в бой.

Уборевич улыбнулся, подмигнул закрасневшемуся Федорову:

— Возраст, конечно, серьезный. В самый раз подвиги совершать. А что до боев, то недолго ждать.

— Это правда, что вы из офицеров?

— Правда... — сказал главком. — Поручик. Командовал гаубичной батареей. А у вас много бывших офицеров?

— Много. В первом батальоне, кроме Федорова, все. Я вот капитан.

— А я подпоручик.

— Служил прапорщиком. Воевал с немцами.

— Я имел звание поручика.

— А главное, все мы трудового сословия, товарищ главком.

— Отличные ребята, — похвалил Гаврюшин. — Под Волочаевкой хорошо стояли.

— Учиться вам надо, товарищи. Вот кончим воевать, пойдете в военную академию. Нам ой как нужны будут грамотные командиры!

— Спасск прежде надо взять.

— С таким народом да не взять Спасск?! Быть такого не может, — с убеждением сказал Уборевич. — А теперь, Гаврюшин, ведите в свой штаб.

Вдоль улицы, мимо плетней, в тени которых копошились куры, мимо хат, покрытых соломой, боец с винтовкой наперевес конвоировал пленного офицера в изорванном и запачканном кровью мундире с одним погоном. Кое-как забинтованная рука висела в петле из поясного ремня.

— Полковника взяли, — сказал Гаврюшин. — Того самого. Ловцевича. Что с ним делать, товарищ главком?

— Как взяли?

— Только начали в тылу у нас шебуршать — мы их и накрыли. Все офицеры. С полсотни было. Бились до последнего, стервецы, в плен не сдавались. А этот... Федоров оглушил его...

— Допрашивали? — спросил Смирнов.

— А то как же!

— И что?

— Не желает признаваться. Я, мол, присягу давал. Кому присягал, тому, мол, и отвечать буду, а вы для меня пустой звук, говорит.

— Кто ж его разбил да в плен взял?

— Вот и я ему то же самое. Мол, пустой звук или не пустой, но ты передо мной, а не я перед тобой. А это, говорит он, дело случая.

Увидев командиров, пленный придержал шаг, но конвойный прикрикнул, клацнул затвором, и он, понурив голову, тяжело пошагал дальше.

Едва Гаврюшин расстелил свою трофейную двухверстку, как Уборевичу доложили, что пленный настаивает на встрече с главкомом.

Несмотря на растерзанный вид, держался полковник с достоинством. Худощавый, седоватый, лет сорока. Запах одеколона еще не успел выветриться, виднелся чистый подворотничок, из чего Уборевич сделал вывод, что побитая полусотня недавно делала привал после длительного броска, приводя себя в порядок.

— Полковник Ловцевич, — представился пленный.

Опершись о стол сжатыми кулаками, не поднимая головы, главком исподлобья некоторое время еще продолжал рассматривать того, кому Дитерихс дал задание уничтожить штаб и его самого, Уборевича, потом выпрямился, бросил на карту карандаш.

— Слушаю вас, — произнес сухо.

Заметив на столе коробку с папиросами, Ловцевич шевельнул сухими губами:

— Позвольте?

Уборевич сделал знак адъютанту:

— Дайте полковнику папиросу.

— Благодарю вас.

Полковник затянулся. По выражению его лица можно было догадаться, что он разочарован. Кажется, не таким представлял он себе главкома — по крайней мере, не таким молодым.

— Вот вы какой, — не скрыл он своего удивления. — О вас много говорят, и мне, признаться, очень хотелось вас увидеть.

— Это все? — резко бросил Уборевич, вновь склоняясь над картой.

— Нет, нет, господин главком, — испугался полковник. — Позвольте несколько слов. Для меня это очень важно. Вот вопрос, которым задаются многие мои коллеги и на который никто не может убедительно ответить. — Глубоко вздохнув, Ловцевич продолжал: — Почему нас, кадровых офицеров русской армии, имеющих боевой опыт японской и германской кампаний, получивших необходимые знания в военных училищах, бьют, простите, прапорщики и унтер-офицеры, и даже сугубо штатские, поставленные во главе ваших воинских формирований? А ведь против вас сражается цвет и гордость русского офицерства! Вы не сможете обвинить в трусости наших солдат. Когда необходимо, они бросаются в атаку в полный рост, презирая смерть, и с честью умирают... — Полковник умолк, покусывая губы и не сводя горячечно блестевших глаз с главкома,

— А разве только атака в полный рост есть героизм? — спросил Уборевич и сам же ответил: — Думаю, вы плохой командир. Учили вас в академии многим наукам, а вот беречь солдата не научили. Но о стратегии и тактике не будем говорить. Вы тому специально учены, а нам это еще предстоит. Ответьте мне, что защищаете вы, за что сражаетесь?

Полковник побледнел. Лицо его стало твердым, все черты обострились. Вопрос главкома, видимо, задел его за живое.

— За Россию... — произнес он сдавленным шепотом, сделав судорожный глоток. Уборевич отмахнулся в досаде:

— Не надо...

— ...за ее государственность... За те устои, кои она блюла испокон веков. Кои блюли мои деды и прадеды и коих я сам придерживаюсь... За свободу, наконец, данную народу государем, за многострадальную нашу Родину, господин главком...

— Вот видите, не Россию вы защищаете, а государственность. И какую? Вы воюете за интересы царя, Меркуловых, Дитерихсов. За ваши личные интересы, за свою собственность. Вот за что. А говорите — Россия... Вы, полковник, вернее, ваш класс несет ответственность за пролитое море крови, за то, что русские люди насмерть бьются друг с другом. Стоят ли ваши интересы таких жертв? Мы сражаемся за мир, равноправие, за счастье трудового народа, всего человечества. За мировую революцию мы стоим... А вы за что? За грабителей-царедворцев? Вы же образованные люди, цвет и краса империи, как говорилось. Вы сами видели, не могли не видеть, что царский строй отжил свое. Это вчерашний день истории. А вы не поняли, не захотели понять, что это конец. Потому понятия о геройстве и чести у нас с вами разные, полковник. Вы и на войне слуги и господа. Вы своих солдат за ваши идеи посылаете на смерть, а мы и здесь все равны. Народ и Россия, полковник, для нас едины. Вы, как изволили тут выразиться, за Россию, а мы еще и за народ. Ради этого не страшно и умереть. В полный рост идти в атаку — это еще не смелость. Это у вас скорее от отчаяния...

Ловцевич слушал, глядя в пол, забыв о дымящейся в пальцах папиросе. О чем он думал? Может, о том, что жизнь поставила его на сторону неправого дела? Или жалел, что не сумел выполнить приказ Дитерихса?

Уборевич продолжал:

— И потом, вы ведь всего-навсего повстанцы. А у нас регулярная армия. Вы недооценили силу Красной Армии. В пылу ненависти забыли, что воюете не только с народом, но и с государством рабочих и крестьян. И мы побеждаем не только потому, что эти кровавые годы научили нас драться, а потому, что нам есть что защищать и за что умирать. Как вы не хотите смириться с тем, что за вами неизбежно придем мы! И никто не в силах помешать этому. И потому, чем яростнее будет ваше сопротивление, тем жестче мы расправимся с вами...

В избе стало тихо. Издалека доносились команды, ржание коней, петушиный крик. Гаврюшин сосредоточенно курил. Ловцевич, твердо глядя в глаза Уборевичу, произнес:

— Благодарю вас, господин главком. — Он нервно покусывал губы. — Вы были искренни. Это для меня главное.

Задержавшись у двери, обернулся. Уборевич предупредил:

— Вас не расстреляют, не волнуйтесь. С пленными мы не воюем.

Полковник кивнул. И сказал — словно через силу и в то же время свысока:

— Осмелюсь предупредить: Спасск очень крепким орешком будет.

Уборевич усмехнулся:

— Сколько мы таких орешков раскусили за эти годы, полковник... Спасск, каким бы Верденом вы не называли его, мы возьмем. Это точно. Но хотелось бы без лишних жертв...

— ...Что с вами, Юра? — спросил Серегин.

Вид у прапорщика был необычный. Он расстроен, всегдашний румянец исчез с его лица. То ли бурную ночь провел, то ли взволнован.

— Знаете... — Кавкайкин замялся. — Холл... как бы это сказать... на подозрении.

— У кого?

— Им заинтересовались наши. — Нехотя добавил, помолчав: — И японцы. От меня почему-то Игорь Николаевич скрывает это. Случайно узнал...

Серегин вспомнил, что Холла последний раз он видел в здании штаба Сибирской флотилии, на Светланской. Был он, как всегда, задирист и весел. В тот день японцы конфисковали тираж газеты «Вечернее слово».

«— Хэлло, Олег! — Джон обрадовался, увидев Серегина. — Одну из ваших газет, как это... арестовали, вы знаете». — «Знаю, — сказал тогда Серегин. — Такое у нас иногда случается, вы не пугайтесь». — «Я не из... как это... трусиков, каптэн, — Холл подмигнул Серегину. — Я помню о своем обещании и приглашай вас». — «Утром не пью, Джон. А почему только я удостоен вашего внимания, а не Кавкайкин или Халахарин?» Холл посмеялся, задрав тяжелый подбородок и качнувшись на каблуках: «Вы очень хитрый человек, — произнес он. — Зайду сегодня вечерком к вам в отель». Он покровительственно похлопал Серегина но плечу.

Серегин постоял, глядя ему вслед. «Холл о чем-то догадывается, иначе бы так не вел себя», — подумал он.

Корреспондент из Вашингтона не так прост, как считали его приятели. Японскому осведомительному бюро было известно, что Холл на самом деле — офицер разведки военно-морского флота Соединенных Штатов Америки.

— Есть подозрение, — говорил между тем Кавкайкин, — Холл — разведчик красных.

— Чепуха это, — охладил его Серегин, — успокойся.

— Может, и чепуха, — охотно согласился Кавкайкин. — Дай-то бог.

— Тебя что-то очень тревожит, Юра?

— Да нет, ничего. Хотя, знаете, чувствую, началось это после заметки в газете. Мне никаких поручений не дают. Ротмистр со мной сух и официален. Не знаю...

Серегин как мог успокоил его. Но самого охватила тревога. Значит, все же взялись за Холла...

Джона Холла буквально выволокли из бара. Он едва переставлял ноги, голова безжизненно моталась, будто у тряпичной куклы...

В этот день за репортером, как привязанные, ходили два молодых китайца, похожие друг на друга, точно близнецы. Под легкими бумажными куртками чувствовались тренированные мышцы. Двое шлялись за американцем, выбирая момент, чтоб увезти его, и когда он забрел в кабак, занервничали: там можно сидеть вечно. Холл пил и, как всегда, не хмелел. И тогда они решили ускорить события. Один из китайцев подошел к сидевшему перед стойкой бара американцу сзади и на секунду словно прилип к нему. Холл попытался встать, пошатнулся, но не упал; подхваченный под руки.

— Пьет как лошадь, — сказал один китаец.

Другой поддакнул:

— Американцы все пьют как лошади. Мы бы с тобой от одной его порции уже валялись под столом.

— Это уж точно.

Пролетка с Холлом и китайцами понеслась в сторону Миллионки. Свернула с Алеутской и затерялась в темноте.

Холла втащили в фанзу. После нашатырного спирта он пришел в себя, огляделся.

— Ты кто? — спросил у толстого китайца в халате, сидевшего на корточках и разглядывающего его.

Китаец улыбнулся открыто и дружелюбно.

— Обращайтесь ко мне на «вы», — попросил он вежливо на неплохом английском языке. — Скажите мне, — китаец показал газету с обведенной красным карандашом заметкой: — Это вы писали?

Холл, борясь с еще не ушедшей из глаз мутью, прочитал первый абзац. Конечно, он писал, но для чего это знать вежливому китайцу?

— Где я? — вместо ответа спросил Холл и хотел встать.

Китаец мягко придержал его за колено:

— Сидите, сидите. И отвечайте на мой вопрос.

Холл сплюнул, облизал губы:

— Не помню, может быть, и я. Здесь я очень много писал. На радиостанции даже забастовали — пришлось раскошелиться.

— Все же вы или не вы? — Китаец сидел на корточках и улыбался.

— Не помню, говорю же тебе, — сказал Холл, озираясь и не обращая внимания на хозяина. Он искал двери, но в фанзе с круглыми стенами найти их было не так просто.

— Надо вспомнить, очень надо, — сказал китаец, поднялся и отошел. В тот же миг Холл почувствовал, что кто-то стиснул ему кисти рук и вцепился в волосы, запрокидывая голову. От боли перехватило дыхание. После первого ослепляющего удара ему показалось, что он попал меж двух вращающихся колес. После второго сообразил, что его заметка успела кому-то очень не понравиться и что эти азиаты будут бить его до тех пор, пока он не сознается или не умрет.

Третьего удара ждать не стал, а нанес его сам. Ногами. Для Холла важно было высвободить руки. У него были руки профессионального боксера, и ему ничего не стоило научить этих китайцев вежливости. Он добрался и до толстяка, но тут его оторвали от хозяина и набросили сеть — в мгновение ока скрутили, как это делается при ловле орангутанга.

А толстяку все-таки досталось: сидел с разбитым лицом и мокрым полотенцем промокал кровь.

— Кто вам дал сведения для газеты? — все таким же ровным голосом спросил китаец.

И Джон Холл понял, что теперь просто так ему не выбраться — дело серьезнее, чем ему показалось. И сказал:

— Мне их никто не давал.

— Вы неискренни, — сказал толстый китаец. — Вы не хотите сказать правду.

— Мне жизнь дорога.

— Это верно, — согласился китаец. — Кто это? — Он показал снимок моментального фото, на котором был запечатлен офицер, отдаленно похожий на прапорщика, с которым они тогда пили и который ужасно много болтал. Но Холл сейчас не мог вспомнить его фамилию.

— Вы знакомы с ним?

— Да. Развяжите меня. Я больше не буду драться, — сказал он примирительно. — Если вы меня будете избивать, я через все газеты мира расскажу об этом.

Китаец улыбнулся еще шире и снова спросил:

— Так кто это?

— Я не помню, как его зовут. Забыл!

— А этот?

Холл в плохо исполненном снимке все же узнал Серегина. Сняли его, вероятно, за столом, потому что он смотрел вниз.

— Это капитан... тоже забыл фамилию, черт вас побери.

— Кто из них дал вам сведения для газеты? Правдивый ответ спасет вам жизнь. Они же ваши приятели.

— Никто из них не давал. Я ведь говорил уже об этом.

Отчего Холл так упорно сопротивлялся? Жаль было болтливых русских парней, которых можно будет потом использовать в работе на американскую разведку? А может, просто не хотелось опуститься до признания этим желтомазым? Трудно сказать... Скорее всего, и то, и другое, а может, и третье.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — все так же любезно улыбнулся китаец. — Кто с «Меркурия» в тот вечер был с вами в «Медвежьей берлоге»?

— Думаю, многие.

— Халахарин, так?

— Это кто такой?

— Не притворяйтесь.

Холл кивнул, скривившись от боли в голове.

— Прапорщик Кавкайкин, так?

Холл снова сделал движение головой.

— Ну, вот и хорошо. Нам ведь известно, что вы являетесь офицером разведки американского военно-морского флота. Еще кто?..

Планируя наступление, штаб Уборевича направил в помощь партизанам отряд особого назначения под командованием Гюльцгофа. Задание было: не обнаруживая себя пройти по тылам белых и во что бы то ни стало оседлать железную дорогу у станции Мучная, этим не дать возможность белогвардейцам подвести к Спасску подкрепление. Но у деревни Андреевки в долине Даубихе отряд встретили передовые части белогвардейского корпуса Бородина, и он, втянутый в бой, уже не мог оторваться от противника и выполнить поставленную задачу. Только отдельные команды подрывников сумели просочиться к Мучной.

Тем не менее, положение Молчанова ухудшалось. Он потребовал от Дитерихса немедленной помощи. 8 октября Дитерихс направил в Спасск эшелон с подкреплением из Никольск-Уссурийского. Но на сто десятой версте он был пущен под откос. Следом сформировали второй эшелон, который простоял под парами более пяти часов, пока ремонтировали взорванные пути. Когда, наконец, он тронулся, то навстречу ему, из Спасска, пошли поезда, битком набитые ранеными. Саботаж железнодорожников по существу сорвал операцию. Образовалась пробка, и подкрепление Дитерихса не смогло облегчить положение Поволжской группы.

Удар НРА под станцией Свиягино был настолько силен, что авангард молчановской группы в районе Духовского рассыпался.

Утром шестого октября Молчанов бросил в бон резервы, но это не спасло положения. После упорных боев Хабаровский и Троицкосавский полки НРА заняли Свиягино.

Во встречном бою шестой Хабаровский полк захватил у белых на разъезде Краевском бронепоезд, два орудия и двенадцать пулеметов. Противник потерял двести человек убитыми и ранеными. Это был ощутимый урон для земской рати.

Подойдя к Спасску, Уборевич получил подтверждение от разведки, что белые еще не сумели подтянуть главные резервы. Это было на руку народоармейцам, и главком дал приказ начинать штурм.

Рано утром пятый Хабаровский полк неожиданным ударом выбил белых из Хвалынки, шестой устремился к западной окраине города по дороге на Гайворон. В десять утра кавалеристы стремительной атакой вышвырнули противника из Славянки и Калиновки. Как только Молчанов ввел в бой свой последний резерв, Уборевич дал команду Троицкосавскому кавполку. Кавалеристы подошли к военному городку, но были встречены губительным огнем пулеметов. Неся потери, полк отступил на другой берег реки.

В это время батальоны шестого полка, продвигаясь вдоль железнодорожного полотна, заняли окраину Спасска и после сильной артподготовки из двенадцати орудий ворвались в форт № 3. «Держаться во что бы то ни стало!» — был приказ главкома.

...В ночь на девятое октября никто в штабе фронта не сомкнул глаз. Силы противника были учтены, операция разработана. Части НРА готовились к штурму спасских укреплений.

Утро началось с артподготовки. Артиллерия НРА била по спасским укреплениям. Наконец перешли в наступление.

Особенно сильным, кинжальным огнем встретили атакующих на правом фланге. Бойцы штурмовой группы залегли. Атака захлебывалась. Уборевич со штабом расположились в отбитой у противника траншее, К блиндажу, изрытому снарядами, уже протянули телефонный провод. Вокруг пригнувшись бегали бойцы санитарной команды, подбирая раненых, путаясь в колючей проволоке. В воздухе лопались снаряды.

— Шрапнелью бьют, — сказал Уборевич. Он снял пенсне и надел очки с круглыми стеклами в металлической оправе. Взял бинокль у адъютанта. — Где наша артиллерия? Почему молчит? Товарищ Покус, я вас спрашиваю.

Перед бруствером вырос ветвистый куст взрыва. Все пригнулись. Главком придерживал фуражку, чтобы ее не сорвало горячей волной воздуха, несущего кислый запах пироксилина. По брустверу забарабанили комья земли.

— Ну-ка, Яков Захарович, передайте координаты: бить правее вон той мельницы — там у них спрятана пушчонка, что шрапнелью жарит. А вон еще одна. Присмотритесь, — он передал бинокль Покусу.

Пристрелявшись, противник бил прямой наводкой по залегшим целям. Если сию минуту бойцов не поднять, все погибнут на этом клочке земли. Что-то неслышно кричал, привстав на колено, взводный, размахивая наганом. Взвод лежал.

— Товарищ главком! Вас третий вызывает.

Взяв трубку, Уборевич сказал спокойно:

— Форт должен быть взят. Вы меня поняли? Дайте волю артиллерии! Все. — Он вынул наган из кобуры, для удобства передвинутой к пряжке ремня, и одним легким движением выпрыгнул за бруствер.

— Иероним Петрович! — успел крикнуть Смирнов, и сам метнулся из траншеи.

Уборевич пробежал первые десятки метров, не пригибаясь, молча, не слыша свиста пуль. Поравнялся о первой залегшей цепью, крикнул, вскидывая револьвер:

— Вперед, орлы! Вперед!

Голос главкома поднял бойцов. Покатилось громкое «ура», и тут же ударила долгожданная артиллерия...

В семь часов утра девятого октября штурмом взяли форт № 1. К трем часам дня Спасск был полностью очищен от белых.

В этих боях противник потерял свыше тысячи убитыми и ранеными, 284 пленными; был взят и штаб Молчанова вместе со знаменами трех полков.

Боясь попасть в окружение, противник, взрывая мосты и железнодорожное полотно, спешно уходил на юг.

Остатки Поволжской группы земской рати вместе с сибирскими казаками генерала Бородина сделали попытку закрепиться в районе Алтыновки и Дмитриевки, но, продержавшись всего один день, откатились за Халкидон.

14 октября началось наступление войск НРА сразу на двух направлениях: Отдельная Дальневосточная кавбригада и 1-я Забайкальская стрелковая дивизия наступали на Лучки и Вознесенское справа, а слева шла в направлении Монастырище — Ляличи стрелковая дивизия.

Ее наступление белые попытались упредить. Остатки Поволжской группы вместе с сибирскими казаками начали наступление первыми, пытаясь зайти в тыл забайкальцам. Но курсанты школы 2-й Приамурской дивизии задержали наступающих и разбили их В этом бою белые потеряли только убитыми 620 человек.

Разгромив земскую рать под Вознесенском и Монастырищем, НРА погнала остатки ее в сторону Владивостока и Гродеково. И 15 октября 2-я Приамурская дивизия заняла Никольск-Уссурийский, а 1-я Забайкальская 16 октября — Гродеково.

До Владивостока со станции Океанской оставался какой-нибудь час конного перехода. Высланная с Угольной разведка шла, не обнаруживая неприятеля. Кроме комэска Нелюты в эскадроне находился комполка Гаврюшин, направленный Покусом на случай, если понадобится вести переговоры с японцами. «В бой не вступать, — наказывал комдив. — Вести себя достойно, как подобает хозяевам положения, и немедленно сообщать о всякого рода неожиданностях».

В это время консульский корпус интервентов все еще заседал на «Сакраменто», вырабатывая свою позицию и по отношению к НРА, подступавшей к городу, и избирая парламентеров для переговоров с Уборевичем.

К рассвету кавалерийский отряд Народно-революционной армии подошел к станции Океанская, где неожиданно был обстрелян японским военным патрулем, специально высланным еще шестнадцатого октября. Спешившись, кавалеристы не мешкая открыли ответный огонь. После короткой перестрелки японцы отступили к линии своих укреплений, которые были заняты загодя подведенными войсками.

Как только посветлело, со стороны кавотряда к японским траншеям направился Гаврюшин. Низко стлался туман, и парламентер шел по колено в белой мути. Был он в буденовке, с шашкой на боку. Из-за сопок показалось солнце, на пряжке командирской портупеи вспыхнули блики.

Не доходя двадцати шагов до траншеи, он остановился. Ему навстречу из окопа выбирался старший офицер. За ним следом, отряхиваясь от налипшей глины и песка, шел поручик.

Рослый Гаврюшин некоторое время сверху вниз рассматривал японцев. Подняв ладонь к козырьку, представился:

— Командир отдельного кавполка Народно-революционной армии Гаврюшин.

Старший офицер отдал честь и что-то быстро сказал поручику.

— Господин полковник Токинори, — перевел поручик на хорошем русском языке, — приветствует от лица военного командования японской императорской армии Народно-революционную армию.

Гаврюшин видел, как зашевелились в траншеях японские солдаты, вытягивали шеи, чтобы услышать, о чем идет разговор.

— Народно-революционная армия, — произнес громко Гаврюшин, — идет для расквартирования в своем, русском городе Владивостоке. Ваши солдаты открыли огонь, чем мешают продвижению наших войск. Просьба не препятствовать нам.

Поручик, запинаясь, переводил. Токинори бесстрастно слушал и не отрывал взгляда от пряжки со звездой.

— Э... полковник Токинори благодарит э... за приятную встречу, желает господину командиру здоровья. Но японская императорская армия не имеет указания пропускать в город Народно-революционную армию. — И переводчик добавил с поклоном: — К сожалению.

Полковник сделал утвердительный знак головой, довольный переводом, из чего Гаврюшин понял, что Токинори не хуже переводчика знает русский, и стал говорить, обращаясь уже не к переводчику, а к нему самому!

— От имени командования я требую немедленно связаться с вашим командованием и доложить, что Народно-революционная армия просит не препятствовать ее маршруту во Владивосток.

— Я все передам так, как вы сказали, господин командир, — пообещал на ломаном русском языке Токинори и отдал честь.

Гаврюшин ответил тем же и, повернувшись, неторопливо направился к эскадрону, который рассредоточился за деревьями. Японцы еще какое-то время не двигались, глядя в спину удаляющемуся парламентеру, и Гаврюшин затылком чувствовал их взгляды.

...Придерживая шашку, Гаврюшин устало опустился на подвернувшуюся валежину, усыпанную золотистой листвой манчжурского ореха. Снял буденовку, расстегнул верхнюю пуговицу гимнастерки:

— Дайте закурить, братцы.

Ему протянули кисеты, коробки с папиросами. Он взял папиросу, размял усохший табак. Кто-то чиркнул спичкой.

— Как вы тут без меня?

— Нормально, — сказал Нелюта, присаживаясь рядом и утирая потный лоб. — Вот только взмокли, пока ты шагал туда и обратно. — Крепкое широкоскулое лицо его, почерневшее под солнцем, было сосредоточенным.

— Они поджидали нас, — Гаврюшин оглядел обступивших его полукругом бойцов. — Они нас давно поджидали. Значит, если логически рассуждать, были уверены, что мы, несмотря на их подлость, дойдем до Владивостока. — Он затянулся, прищурил глаз от дыма. — Укрепления построены на совесть. Не спасские, но серьезные. Блиндажи накрыты бетонными плитами, от таких бомбы отскакивают, как мячики. — Помолчал, вспоминая, как шел туда, каждое мгновение ожидая пули.

Вдалеке послышался сигнал трубы. Это шли походным маршем колонны НРА. Гаврюшин встал, оправил под ремнем гимнастерку.

— Э-эскадрон! — скомандовал Нелюта.

Уборевич в окружении командиров находился у своего вагона. Тут были Покус, Смирнов, секретарь приморского обкома Пшеницын, член правительства ДВР Слинкин.

Привели японца, репортера «Владиво-Ниппо».

— Он с вами, товарищ главком, желает побеседовать. Говорит, только для этого и пробирался к нам.

Уборевич молча рассматривал японца, а тот стоял, вытянув руки по швам, и робкая, заискивающая улыбка не сходила с его лица.

— Еще не приходилось давать интервью прессе противника. Любопытно.

Он окинул взглядом своих, собравшихся послушать. Пшеницын с усмешкой теребил бородку. Смирнов, держа руки за спиной, с интересом поглядывал то на Уборевича, то на японца. Покус спокойно раскуривал трубку, его вроде это не касалось. Слинкин же прохаживался перед вагоном.

Смирнов сказал:

— Это даже интересно, товарищ главком.

— Скажешь одно, а в газете напишут черт знает что, — проговорил Пшеницын насмешливо. — Кто не знает эту «Владиво-Ниппо»?

— Переведите ему, я согласен, — сказал Уборевич.

— Где удобно вести беседу?

— А здесь вот и будем беседовать. Пусть задает вопросы. Скажите ему, у меня очень мало времени.

Репортер низко поклонился. Из бокового кармана куртки достал потрепанный блокнот и карандаш с наконечником.

— Переводить не надо. Я говорю по-русски, — произнес он почти без акцента. — Господин командующий, первый вопрос: гарантируете ли вы, вступая в город, безопасность резидентов иностранных держав? — Он приготовился записывать.

Уборевич, однако, спросил сам:

— Что вас привело к нам?

— Задание моей газеты. Я только исполнитель. — Японец поклонился.

— Ну и как вы считаете, для чего газете понадобилась моя беседа с вами? — Глаза Уборевича прищурены.

— В городе очень много иностранцев, предпринимателей, представителей торговых фирм, служащих консульского корпуса. Естественно, они волнуются за свое благополучие и здоровье. Газета могла бы их успокоить. В городе паническое настроение. Многие ваши соотечественники также с опасением ждут прихода НРА.

— Понятно. Встреча с такими соотечественниками, как и встреча с японской армией, не доставляет нам радости. Думаю, вы понимаете, почему. К тем русским, которые не причинили зла народу, мы будем относиться лояльно.

Репортер кивал и быстро записывал.

— Да, да, я понимаю ваши чувства, господин главком. Они справедливы. Война есть война. Это мое личное мнение. Возможно, оно расходится с мнением моей газеты, но это так, можете мне поверить.

Взгляд Уборевича несколько смягчился, и он сказал:

— Ну, тогда другое дело, раз мы так быстро пришли к взаимопониманию. Мы воюем только с врагами Советской власти. Представители мирных профессий могут не опасаться.

Слинкин не удержался:

— Это как сказать, мирная профессия! Вот пресса. Порой статейка в газете по своей силе равна полку.

— Что касается вашего вопроса, — продолжал Уборевич, — то Советская власть гарантирует безопасность иностранным подданным. Их опасения не имеют оснований. Меня тревожит другое: во Владивостоке идет открытый грабеж народного достояния. Именно грабеж — так и пишите. Население не имеет защиты от белогвардейских мародеров. Я обратился с меморандумом к японскому командованию, британскому и американскому консулам о том, чтобы, в целях восстановления в городе порядка, туда вошли части НРА в качестве народной милиции. Пора прекратить грабежи и насилия, предотвратить напрасные жертвы.

Население Владивостока и бойцы Народно-революционной армии заинтересованы в мирном вступлении наших частей в город. Для создания необходимой атмосферы взаимопонимания и взаимного спокойствия при переговорах войскам отдан приказ отойти на станцию Угольная.

— Спасибо, господин главком. Будьте любезны ответить еще на один вопрос. Когда ваши войска войдут во Владивосток?

Уборевич и Покус переглянулись. Слинкин крякнул и покрутил головой, усмехнувшись.

— А как вы считаете? — спросил Уборевич. — Уж ваша-то газета должна знать дату эвакуации.

Репортер заморгал. Поправил сползшие .на кончик носа круглые очки. Он был явно сконфужен.

Весть, что Уборевич дает интервью японскому корреспонденту, мигом облетела бойцов, и те, кто был свободен, собрались к штабному вагону. Охрана теснила их, негромко уговаривая отойти.

Встретив смеющийся взгляд Уборевича, репортер тоже улыбнулся, но глаза его оставались настороженными, они как бы жили сами по себе. Он понял, что красный главком загнал его в угол, чувствовал, как смешно выглядит со стороны, в глазах всех.

— К сожалению, я не располагаю официальными данными, — сказал репортер. — Но от себя могу сказать: по-видимому, это произойдет не позднее двадцать девятого октября. Простите, если я не угодил вашему желанию. — Он поклонился. Легкий ропот прошел по толпе бойцов.

— Видите ли, — произнес Уборевич, улыбнувшись, — у нас на этот счет свои планы. Мы будем в городе гораздо раньше. Так я говорю, товарищи? А посему японскому командованию необходимо поторопиться.

— Так точно, товарищ главком, — подтвердил Покус. — Нам долго ждать никак нельзя. Выгоды нет. До двадцать девятого и булыжную мостовую со Светланской растащат!

Репортер прижал руку с блокнотом к груди, поклонился:

— Я понял ваш ответ. Благодарю. Позвольте задать еще. вопрос. Как вы поступите с белыми войсками и противниками ДВР?

— Мы не будем предпринимать никаких репрессивных мер в отношении белогвардейских солдат и офицеров... — Уборевич сделал паузу и закончил с нажимом: — При условии, что они не окажут сопротивления нашим войскам. Наша власть гуманна. Мы не хотим бессмысленных жертв. Война закончена. Так и напишите в своей газете.

Слинкин бросил реплику:

— Они напишут, Иероним Петрович, как же!

Японец метнул быстрый взгляд в его сторону.

— Я постараюсь передать ваши слова в точности, господин главнокомандующий. И последний вопрос. Какая форма правления будет во Владивостоке? Народное собрание или...

— Как только наши войска войдут в город, будет немедленно организован Ревком, который восстановит порядок и наладит работу учреждений и правительственных органов. Приморье, как автономная единица, будет подчиняться читинскому правительству, Советам, Частная собственность будет ликвидирована не сразу. Экономика губернии находится в самом плачевном состоянии. Всевозможные правители-грабители сделали все, чтобы разрушить хозяйство, торговлю и промышленность. Народному правительству предстоит громадная и ответственная работа.

Карпухин подозвал стоявшего неподалеку особиста Губанова:

— Проводи этого японца до наших постов. Понял? Чтоб в целости и сохранности!..

Репортер долго раскланивался и пятился. Видимо, он очень волновался: под мышками на куртке выступили широкие влажные полукружья.

— Давай! — пригласил Губанов.

Они поднялись на платформу и под взглядами сотен глаз спустились к дороге, ведущей в город. Под елью стоял автомобиль. Шофер в кожаной фуражке и очках, поднятых на околыш, копался в моторе, что-то насвистывая.

— Заводи свою механику, — сказал Губанов, — поедем на передовую.

Шофер недовольно заворчал, невнятно забубнил, из чего Губанов разобрал, что япошка мог бы и своими ногами дотопать. А тут жги бензин...

— Ты много не разговаривай. Заводи. Давай сюда, — предложил он репортеру. — Знай наших!

Тане было известно, что Дзасохов вернулся из Никольск-Уссурийского. Однажды, придя домой, она обнаружила записку: «Позволь зайти, нам надо серьезно поговорить». И когда он пришел, в ответ на его: «Здравствуй, Танюшка», она сказала сухо:

— Ну, что тебе?

— Если я тебе все так же неприятен, могу уйти. — Тут он заметил коробку папирос на столе, пепельницу. — Ты курить начала, или?..

— Или, Дзасохов, или. — Она отодвинулась, прислонившись плечом к стене. Это были ее папиросы: недавно она начала курить. Солгала потому, что бесцеремонность бывшего мужа бесила.

Дзасохов устроился в кресле, положив фуражку на стол, закинул ногу на ногу.

— Признаться, я не ожидал этого «или». Позволь спросить, кто он, твой избранник? Хотя не надо. Грош мне была цена, если бы я не узнал этого сам. Что ж, поздравляю. Ты счастлива?

— Какая тебе разница, — досадливо произнесла она. — Я ведь не спрашиваю, счастлив ли ты и кто твои избранницы. Даже не интересуюсь той, с которой ты раскатываешь по городу в авто.

— Ревнуешь?

— Я сказала, мне это не интересно, — с нажимом произнесла Таня.

— К сожалению, эта мадам всего лишь мой верный идейный помощник. Недавно она погибла... несчастная случайность...

— Вот как?

— Да, так.

Дзасохов прошелся по комнате, постоял у окна.

— Вот зачем я пришел: пора выбираться отсюда. Не сегодня-завтра начнется столпотворение. Пока еще есть возможность, устрою тебя на пароход. Уедешь в Дайрен, а оттуда в Харбин. Или ты остаешься? — Он испытующе поглядел на Таню, а та думала сейчас только об одном: скорей бы убирался. Она уже боялась его. Один вид, эти блестящие, как от кокаина, глаза чего стоят... Едва сдерживая себя, чтоб не вытолкать Дзасохова, сказала:

— Конечно, я еду. Только не решила когда.

— Решай. Как говорится, финита ля комедиа. В твоем распоряжении не более двух дней. Я приеду послезавтра в это время, если не убьют из-за угла. — Он натянуто улыбнулся. — С собой возьми только самое необходимое. Здесь оставаться нельзя. Все же хоть и бывшая, а жена контрразведчика...

Таня посмотрела на часы. Дзасохов перехватил ее взгляд.

— Ты кого-то ждешь?

— Мне надо идти, извини. Я ведь уроки музыки даю.

— А я думал, ждешь. И знаешь, хочу предупредить: не надейся, что кто-то другой тебе поможет. Поэтому подумай о моем предложении.

Она ничего не ответила. Прошла в прихожую и принялась одеваться.

— На улице одной не опасно?

— Я привыкла, Игорь.

Он долго смотрел, как она собирается. Встал, взял фуражку.

— Может, проводить?

— Нет, не надо.

У порога сказал жестко:

— Если сама не пожелаешь, насильно заберу. Ты это запомни. А Серегину скоро будет не до тебя. Он у меня вот здесь, — и показал ей согнутый крючком палец.

На улице, садясь в авто с крытым верхом, сказал Флягину, ожидавшему его:

— Останьтесь-ка тут...

Таня долго не могла разыскать Серегина по телефону, номер которого он ей дал на всякий случай. Ждала и нервничала. И когда, наконец, услыхала его спокойный голос, сказала, от волнения касаясь губами трубки:

— Тебе не хочется увидеть меня?

Он слышал ее дыхание и не стал расспрашивать, а помолчал, видимо, прикидывая время:

— Хочется. — Опять помолчал. — Через двадцать минут в кафе Саса. Тебя это устроит?

— Лучше в «Жаровне», что против китайской кумирни. Там удобнее.

— Хорошо, — быстро отозвался Серегин. — Закажи там чего-нибудь и жди. Я постараюсь не задерживаться.

Таня волновалась. Дзасохов был трезвый и злой. Она давно не видала его таким. Обратила внимание на его худобу: щеки втянуло, всегда выпуклые глаза запали и стали похожими на птичьи. Что он имел в виду, говоря о Серегине?.. Она и сама чувствовала, что пора собираться, только не в Харбин и не в Дайрен. Навстречу своим! Дни белой армии были сочтены. В городе творилось невообразимое.

Исчез начальник городской милиции Мерцалов. Накануне он и казначей получили в «Иокогама Спеши Бэнк» 12000 иен для выплаты служащим. Начальник бюро выдачи заграничных паспортов Зауэр унес с собой в портфеле всю дневную выручку, по примерным подсчетам равную 8700 рублям золотом. На днях ограблен ювелирный магазин Авдановича на Эгершельде. Генерал Пучков получил сто тысяч рублей для выдачи семьям офицеров земской рати и, погрузившись тайно на кавасаки, ушел в открытое море. На железнодорожных путях в вагонах с японским обмундированием оказались ящики со слитками золота. Вагон разбит, а ящики исчезли. При этом убиты два охранника и ранен один, который сообщил, что преступники были в форме высшего офицерского чина. Исчез вместе со своей любовницей известный содержатель увеселительного заведения для привилегированных Нихамкин. А несколькими днями раньше он снял все свои вклады, опорожнил тайники. Грабежами и мародерством увлекались бывшие защитники «белой идеи».

Но Николай Иванович Горяев пока не позволял Тане уходить. Она еще нужна была здесь. И существовала еще одна причина, отчего Таня не хотела покидать город. Серегин. Ее не оставляла надежда уговорить Олега остаться во Владивостоке. Как это сделать, как убедить его? Пообещать свою помощь — значит, открыться. На это она не имела права. И потом, кого она возьмет под свою защиту, за кого будет ходатайствовать перед командованием? За офицера, который бился насмерть с красными, а теперь, когда припекло, — под защиту бабы? Было от чего голове пойти кругом. А тут еще Дзасохов чем-то ему угрожает...

Здание военного ведомства своим монументальным парадным фронтоном, украшенным колоннами, выходило сразу на Светланскую и Трудовую, недавно переименованную в улицу Петра Великого. Захлопнув дверь подъезда, Серегин пересек оживленную Светланскую, спустился в Адмиральский садик, постоял у давно не бившего фонтана с позеленевшей водой на дне бассейна.

Рядом в деревянном павильоне открылся «Русский кегельбан» — его содержал китаец, не побоявшийся погореть в дни всеобщей суматохи, неуверенности и длинных очередей за билетами на пароходы. Олег зашел в тир, где в последнее время собирались пьяные казаки атамана Глебова. Они скандалили и расстреливали мишени боевыми патронами. Следом нырнули два типа одинакового сложения и даже с одинаковым выражением лиц — на них запечатлелось подневольное усердие. Прошлый раз Серегин обвел филеров вокруг пальца именно здесь. Он оглядел пьяную толпу и вышел. Шпики покорно потащились следом.

Спустившись к пирсу, где плотно, один к другому, стояли извозчики, ожидая рейсовый пароход из Чифу, Серегин выбрал крытый экипаж, неторопливо взобрался в него, сунул извозчику купюру, приказав: «Пшел. Рысью!», — и тут же перескочил в соседний. Он видел, как шпики вскочили в пролетку и погнались за оставленным им экипажем.

— На Бульварную, — сказал Серегин. — Только давай через Фонтанную.

На Семеновской, у ночлежки, соскочил и прошел на Алеутскую. Теперь до кафе оставалось рукой подать.

По всему было видно, Дзасохов взялся за дело основательно. Его люди не давали проходу. Слежка была установлена и за Кавкайкиным.

В последние дни Дзасохов стал избегать встреч. Но как-то им довелось столкнуться, и Серегин в упор задал ему вопрос:

— Скажи, Игорь, я чем-то провинился перед твоей службой?

Дзасохов сделал вид, что не понимает, о чем это он, и похлопал по плечу успокоительно:

— Не обращай внимания. За мной тоже ходят по пятам.

Его наигранная беззаботность еще больше настораживала.

Слух об аресте японцами тиража «Вечерней газеты» распространился очень быстро. Но Серегин не думал, что служба Бордухарова все-таки займется этим делом в то время, когда все причалы забиты беженцами и в ходу был лозунг: «Спасайся, кто как может». Да, контрразведка несла службу исправно до последнего своего дня во Владивостоке.

Недавно Халахарин жаловался, что кто-то его преследует и даже рылись в вещах, возмущался грубой работой контрразведки, сказал, что пойдет к самому Бордухарову. Серегин сообразил: Дзасохов, выйдя на группу офицеров, ужинавших в «Медвежьей берлоге», растерялся. Успеет он вычислить Серегина за оставшиеся дни или не успеет? Может не успеть. Во всяком случае, надо тянуть время. А может, Дзасохов махнет на это дело рукой? Но чутье подсказывало: с часу на час что-то должно произойти. С кого же начнут, кто будет первой жертвой? Халахарин? Он сам? Серегин вспомнил, что давно не видел Холла. Невеселые думы сопровождали его до самого кафе.

Татьяну он увидел через стекло. На столике стояла бутылка сельтерской и стакан. Присаживаясь рядом, спросил:

— Что-то случилось?

Вид у нее был неважный. С левой стороны волосы ее были собраны заколкой, открывалось маленькое ухо, розовое на солнце.

— Скажи, как у тебя с Дзасоховым? — спросила она.

Серегин удивленно посмотрел на нее, неуверенно пожал плечами, сделал движение губами — не сразу поймешь, что это улыбка.

— Да ничего вроде, а что тебя волнует?

— Никаких неприятностей? — настаивала Таня.

— Я не понимаю тебя.

Она поправила волосы, тряхнув при этом головой, с деланной непринужденностью окинула взглядом зальчик.

— Ты или притворяешься, или не хочешь меня понять.

— Глупости какие-то, — пробормотал Серегин, наливая в стакан пузырящуюся воду.

— Ну, гляди сам, Олег. Я хотела предупредить тебя. Только что у меня был Дзасохов и сказал, что ты у него вот где. — Она сделала палец крючком. — Не знаю ваших отношений, но Игорь готовит тебе какую-то гадость. Он был такой... — Таня поискала сравнение, но не нашла. — Я почему-то испугалась. Ты мне веришь?

Серегин смотрел в окно, а не на Татьяну. А она ожидающе и нетерпеливо искала его взгляд.

— Вижу, настроение у тебя...

— Сиди спокойно. За нами наблюдают.

— Да? За нами? Или за кем-то одним? — тихо спросила она.

— В коричневой вельветовой куртке и очках. Запоминай на всякий случай. — Серегин исподтишка разглядывал посетителей. Где-то здесь должен быть и второй. Дзасохов как-то обмолвился, что людей не хватает, так как шпикам работать приходится парами по причине возросшей опасности. — Ага, вон и второй. — Еще один. С газетой, в зеленом армейском плаще.

— Может, ты ошибся? — спросила с надеждой Татьяна тихо, подавляя жгучее желание обернуться.

— Ты их привела, — сказал он так же тихо.

Таня почувствовала, как заколотилось сердце. Первой ее мыслью было: провал.

Серегин сразу понял ход Дзасохова: «Ему хотелось, чтоб Таня предупредила меня. Она это сделала. Дальше как я должен вести себя? Я не дурак, потому вынужден тоже что-то предпринять. Вероятно, бежать. Вот тут-то Дзасохов и схватит меня за жабры».

— Ты чего так побледнела? — сказал Серегин. — Успокойся и приди в себя. Тебе-то чего опасаться?

— Я очень боюсь, Олег... — она искала оправдания. — Дзасохов пригрозил отправить меня в Шанхай. Ты знаешь, слов на ветер он не бросает...

«Теперь они будут таскаться за мной, как привязанные. Поторопилась Таня ко мне. — Он и благодарен был ей, и в то же время брала досада, — А может, это и к лучшему?»

— Что же мне делать, Олег? — Она принялась рыться в ридикюле, взялась подкрашивать губы, прицелившись одним глазом в маленькое круглое зеркальце. Долго и тщательно пудрила и без того бледное лицо.

— Ну что, Таня, как видно, пришла пора удирать и нам.

Она посмотрела ему в лицо, и зрачки ее глаз показались ему бездонно глубокими, и ему стало до боли жаль ее, от нежности перехватило дыхание.

— Тебе надо остаться, Олег. Тебя... помилуют. Вот посмотришь, — решилась она. — Не ты один, многие останутся. Бегут те, у кого руки по локоть в крови, и дураки. Победители великодушны, Олег.

Он иронически усмехнулся, дотронулся ласково до ее пальцев, она вздрогнула, словно от ожога.

— Ты что, заместитель главкома Уборевича? А сама-то как?

Она опустила глаза, боясь поднять их и... выдать себя.

— Ты-то решилась?

Не сразу ответила Таня, и ответ ее прозвучал неуверенно:

— Не знаю... Я всего боюсь. И оставаться, и уезжать.

Таня ушла. Ему показалось, что она куда-то спешила. Шпики переглянулись, остались на месте. Серегин вздохнул облегченно. Пусть Таня уйдет спокойно, а он уж как-нибудь отвяжется от этих типов. Дело привычное. Но почему так разволновалась Таня?..

Сегодня Серегину предстояла встреча со связным подполья. Оставалось не так уж много времени. Словно окаменев, он сидел минуту-другую, глядя перед собой. Ему не хотелось ни думать, ни шевелиться. Он боролся сам с собой яростно и, бескомпромиссно. Огромным усилием воли он давил в себе желание немедленно скрыться, отсидеться и встретить своих. И никто бы его не осудил за это, потому что сделал он все, что мог, что было в его силах. Как велико было это желание... Но он одержал победу над самим собой, и она была совсем не легче тех, которые он одерживал над врагом в его тылу.

Серегин посмотрел на часы, налил в стакан воды. Жадно выпил. Надел фуражку, застегнул шинель. До встречи еще сорок три минуты. Этого было достаточно, чтоб освободиться от слежки, найти харчевню Сухарева, осмотреться, отдохнуть за рюмкой вина, освобождаясь от того внутреннего напряжения, которое за последнее время стало появляться у него все чаще и чаще.

Погода портилась. Из Гнилого угла вытянулся грязный язык рыхлых тяжелых облаков, порывы ветра трепали матерчатые навесы над витринами магазинов, по мостовой крутило мусор, гладь Золотого Рога покрылась мелкой рябью. Мрачными осколками рассыпавшейся скалы казались теснившиеся на рейде военные корабли интервентов. Стволы своих орудий они скосили на город.

От слежки удалось уйти с трудом. Серегин потерял больше времени, чем рассчитывал.

Харчевня Сухарева в Содомском переулке занимала подвальное помещение, плохо проветриваемое и потому всегда чадное. По осклизлым каменным ступенькам спускаться приходилось осторожно, придерживаясь за стену. Когда-то здесь размещалась китайская прачечная. Предприимчивый Сухарев переделал ее по-своему, настроил тайных ходов, и скоро здесь прочно обосновался особый мир: главари многочисленных шаек, шулеры, сутенеры и особы женского пола определенных занятий. Бывала тут и «чистая» публика, так называемые любители острых ощущений. В минуты опасности подвальчик пустел в считанные секунды... Сухарев знал дело — сам недавно промышлял разбоем. Своих клиентов он берег.

Серегин протиснулся за угловой столик под фикусом, сдвинул одним движением в сторону грязную посуду, потеснив двух подвыпивших соседей, подозвал полового, заказал графинчик сакэ и жареного мяса, приправленного соевым соусом. Но теплую японскую водку пить не хотелось. В зале общий гвалт, в котором только тренированное ухо могло разобрать китайскую речь и английскую, японскую и французскую, блатной жаргон и матерную брань, изысканные выражения опустившихся интеллектуалов и короткое рявканье бывшего жандарма. Как угорелые носились половые, стараясь угодить каждому, успеть обсчитать, выкроить время, чтобы смоченным в уксусе полотенцем утереть потное лицо, с особым почтением заглянуть в крохотные кабины в глубине зала, с плюшевыми, давно утратившими свой первоначальный цвет занавесками вместо дверей.

Напротив Серегина, растопырив локти, уминал свежезасоленную кету, жадно захлебывая ее пивом, меднолицый кряжистый боцман. Не переставая работать челюстями, он жаловался на что-то или кого-то очень худому человеку в видавшей виды фланелевой тройке, похожему на проворовавшегося бухгалтера. Взгляд у того был тоскливый, голодный. Серегин налил человеку водки.

— Премного благодарен. Мерси. — Он принялся пить, как пьют горячий чай, шумно втягивая, будто боясь обжечься.

Серегин посмотрел на часы, которые лежали на липком столе. Стрелки сошлись на условленном времени, и Серегин налил себе сакэ. Если связному ничего не помешало, он должен быть здесь. Но попробуй определи его в этой суете, где очень просто затеряться и агенту Бордухарова, и сотруднику японского информационного отдела. Местечко не из лучших. Оглядев посетителей, Серегин решил: встреча, по-видимому, не состоится. У него был достаточный опыт, чтобы в этой разношерстной публике определить своего человека. Надо было срочно искать выход, что-то предпринимать, время шло, Возвращаться с бумагами, которые он держал в папиросной коробке, было равносильно саморазоблачению.

К своему изумлению, Серегин вдруг увидел Таню. Она сидела за одним столиком с солидным мужчиной и пухлогубой девицей. Вот Таня повернулась, и Серегину стал хорошо виден ее профиль. Она курила длинную папиросу, время от времени заправляла за ухо всегда падающую прядь. Он подумал, что Таня, возможно, давно его заметила, но нарочно не подходит — просто не хочет встречаться. «Вот так Таня! — подивился он. — Мило проводит время!..» Ее пребывание здесь показалось Серегину не только неуместным, но и оскорбительным. Он уткнулся в тарелку.

Прошло условленное и добавочное время. Да, никто не пришел. Задача... Серегин сделал знак пробегавшему половому, щелкнул пальцем. Таня вскинула голову, они встретились взглядами. Серегин демонстративно отвернулся. Он не видел, но чувствовал, что Таня поднялась и идет к нему.

— И ты здесь? — произнесла она с искренним удивлением.

— И я, — согласился он. отсчитывая иены и бросая их на стол. — А что?

— Можно, я посижу с тобой?

— Пожалуйста. Но я ухожу.

Она подвинула табуретку, села, как всегда, подставив ладонь под подбородок.

— Тебе весело здесь? — спросил он. — Ты, оказывается, куришь, а я не знал.

Ей было неловко, это Серегин видел.

— Ты еще многого не знаешь, Олег.

— Ну и слава богу, — совсем обиделся он. Еще раз наполнил стакан пьяненького бухгалтера. — Ты будешь?..

— Нет, спасибо. Я не терплю спиртное, ты же знаешь.

Серегин иронически хмыкнул, не глядя на нее:

— Я, как ты изволила заметить, многого еще не знаю.

— Ты что, сердишься?

— Боже сохрани. Кто твои друзья?

— Да так... Не друзья, просто... Он навострился увезти в Шанхай эту молоденькую дурочку, а мне ее жаль. Бросит. Кому она там нужна будет?.. Я от кафе не сразу ушла. Спряталась в подъезде. Видела, как те двое за тобой устремились. Значит, их послал Игорь... И они с меня «переключились» на тебя. Извини... Тебе трудно пришлось?

— Нет, не очень.

— Спасибо тебе, Олег. — Она потупилась. — Ты даже не знаешь, как я благодарна тебе за это...

— Пустяки. — Отодвинув тарелку, он взял часы, покрутил головку. — Извини, мне пора. Тебя не проводить?

Таня вдруг сделала движение, словно испугавшись чего-то. Она изменилась в лице, неуверенно спросила, потянувшись к часам:

— Который час?

— Семнадцать двадцать.

— Позволь, — вспыхнула Таня, — они ведь у тебя неправильно показывают.

— Этого не может быть, — сухо возразил Серегин, пряча часы.

Он заметил растерянность и то, как заблестели ее глаза, но не мог понять, почему она так заволновалась. Часы эти подарил Серегину в прошлом году комдив Эйхе. Из рук в руки, отщелкнув крышку, передал серебряную луковицу, сказав при этом: «Ничего я тут, как это принято, не нацарапал, потому что знаю, придется тебе бывать еще не раз у черта на рогах, а там визитные карточки с собой не носят». Как в воду глядел комдив...

Губы у Тани сжались, голос дрогнул:

— Олег, — сказала она тихо, но так, что Серегин насторожился, — посмотри внимательнее, ведь часы отстают...

И Серегин, подчиняясь ей, глянул на циферблат, с трудом сообразив, что Таня произносила первую фразу пароля.

— Да, — сказал Серегин, — часы отстают на семь минут в сутки.

В глазах Тани появились слезы:

— Как я тебя ждала...

Выбирались из ковша. Скрипели уключины. Старый Хай Куфа сидел у руля на кормовой банке, а его внук Ван греб.

Когда, наконец, выбрались из скопища лодок, Ван бросил весла и сноровисто поставил парус. Старик одобрительно следил за его действиями.

Шлепала о борт волна: ветер дул боковой; брызги залетали под парусину. Тане казалось, что лодчонка болтается на одном месте. Татьяна не раз бывала в море на прогулочных яхтах, но ночью, да еще на такой убогой посудине, — никогда; ей стало дурно, мутило, во рту копилась горькая слюна. Она только сейчас поняла, что путешествие будет для нее нелегким и бог знает, чем еще оно закончится.

Хай Куфа все так же сидел на банке и управлял парусом; он был уже весь мокрый. Ван сжался под накинутой мешковиной, что-то напевал.

Море по-прежнему зыбило. Тане стало совсем плохо.

Костров с Песчаного не было видно, но ветер доносил их дым. По этому запаху можно было определить, что берег совсем рядом. Но не белогвардейцы ли там еще? Лучше быть осторожнее. И Таня крикнула:

— На Песчаный не пойдем. Держи к Угольной!

Китаец как будто не понял и продолжал держать парус, полный ветра. Таня жестом показала, что надо поворачивать вправо. Ван посмотрел на нее с любопытством, одновременно прислушиваясь к тому, что ему говорил старик.

— Он сказал, не пойдет на Угольную. Туда не договаривались идти, — объяснил он. — Там белый и красный капитана стреляй, нам попадать будет.

— Передай ему, пусть поворачивает. Я передумала, мне надо на Угольную.

Таня подняла куцый воротничок пальто, защищаясь от ветра. Сейчас ей хотелось одного: упасть на лежак, забросанный толстым слоем рисовой соломы и застланный каким-то тряпьем, и ни о чем не думать. Но, пересиливая себя, она потребовала:

— Поворачивай, тебе говорят! На Песчаный идти нельзя!

Куфа упорствовал, будто не слыша, что говорила ему Таня. Она погрозила ему кулаком.

— Ты понимаешь, о чем я говорю?

Куфа ответил быстро:

— Моя твоя не понимай.

— Ван, скажи своему деду, если он не повернет на Угольную, то ему будет плохо.

Ван что-то сказал, но Куфа только рассмеялся и покачал головой. У его ног лежала металлическая острога, и он ничего не боялся.

— Он говорит, — пересказывал мальчишка, — что нисколько не боится женщин. Это русские мужчины боятся своих женщин, а китайцы их совсем не боятся.

— А еще что сказал?

— Русская женщина красивая, но глупая... — Ван втянул голову в плечи и так быстро забормотал, что Таня ничего не поняла.

Она с трудом, непослушными пальцами высвободила из кармана пальто браунинг.

— Куфа, — произнесла она, — поворачивай, или я застрелю тебя!

Мальчишка упал на дно лодки, прикрывая руками затылок. Куфа потянулся к остроге, но Таня опередила его:

— Н-ну!

— Твоя мадама не надо сытырилять. — Он утер лицо, подержал под мышками ладони. — Моя будет ходи Угольная. Русски баба шибко отчаянный баба, шанго баба...

Совершив большую дугу по Амурскому заливу, шампунька наконец уперлась в песчаный берег. Таня от брызг совершенно вымокла — зуб на зуб не попадал. Непослушными пальцами развернула размокший пакет с деньгами.

— Возьми, Куфа!

Китаец вытер ладонью нос, глаза. Возразил все еще боязливо:

— Моя не могу деньги бери. Я шибко плохой.

— Бери, ты заработал их.

Было еще темно. Таня перенесла ноги через борт и охнула: здесь оказалось глубоко. С трудом выбравшись на берег, махнула рукой лодочнику. Совсем близко, на берегу, светились огоньки...

Ее бил озноб. Мокрое пальто валялось на полу, накинутая шинель не согревала. Казалось, вся она превратилась в глыбу льда и теперь, несмотря на тепло, не могла оттаять.

— Потерпите чуток, — волновался Карпухин. — Выпейте, ничего, это немного спирту. Согрейтесь, а то заболеете еще. Или вот чай. Чайку хоть попейте.

— Спасибо. Мне уже лучше.

— Пейте, пейте, ничего! Сейчас придет товарищ Покус. Да вот и он сам.

— Здравствуйте, — поздоровался Покус, щурясь от яркого света лампы. Подвинул себе табуретку, сел.

Татьяна настороженно оглядела его лицо.

— Да, пожалуй, это вы. Похожи.

— На кого я похож? — поинтересовался он.

— На себя. Мне вас обрисовал один товарищ.

— А, ну-ну... Кто же это?

— Серегин Олег Владиславович. Я ведь от него.

Покус и Карпухин переглянулись.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Покус. — Как он там?

Таня прижала руки к груди.

— Очень ему тяжко, товарищи. Я всего не знаю, но мне известно, что за ним охотится контрразведка. Я ведь совсем ничего не знала о нем. Думала, белогвардеец, вела себя так... — Она прикусила губу и замолчала. Ей стало трудно говорить.

— Ладно, придете в себя — и мы еще о нем побеседуем, — сказал Покус.

Но Таня, справившись с собой, продолжала:

— Если бы не он... не знаю.. За мной ведь тоже следили, а Олег... а он... слежку взял на себя. Увел от меня, понимаете... Я должна была встретиться с нашим разведчиком... а потом оказалось, это он и есть...

Карпухин обрадовался:

— Постойте, постойте... Вы — Таня?.. Снежко Татьяна, так?

— Да, Снежко.

— Это о вас он мне говорил в Хабаровске. Так вот вы какая, Таня... — Он улыбался радостно. Покусу пояснил: — Они еще с детства дружили. Вот это Олег Владиславович... ну и ну... Своя своих не узнала... Чего не бывает!

— Я уговаривала его остаться, не уходить с белыми... — Таня волновалась и умоляюще смотрела то на Карпухина, то на Покуса. — Ему опасно идти с ними, товарищи...

Покус нахмурился.

— Ему виднее. Давайте не будем об этом.

Они долго молчали, каждый углубился в свои мысли. Наконец Таня произнесла потерянно:

— Вот, он передал для вас. Есть что сказать и устно.

Покус молча разглядывал женщину, вымокшую до того, что ее колотила дрожь, зубы стучали о кружку.

— Утрите слезы, не надо плакать.

— Я не плачу. — Она вытерла глаза. — Это просто так...

— Вам надо переодеться в сухое, отогреться, а потом мы побеседуем еще. А я тем временем познакомлюсь с этим конвертом. Как вас зовут?

— Татьяна Федоровна.

— Вас отведут отдохнуть. К сожалению, женского платья мы сейчас не найдем, а утром что-нибудь придумаем.

Карпухин проводил Таню. Уходя, запер дверь на ключ с обратной стороны: «Это чтоб вас не украли».

Она быстро сняла с себя все, растерла до сухого тепла тело, надела байковую рубаху с завязочками вместо пуговиц. Рубаха оказалась ниже колен. Поверх натянула гимнастерку, выбеленную на плечах и спине, и, поколебавшись, новые защитного цвета шаровары. Потом укрылась одеялом.

Заснула мгновенно.

Часа через два Карпухин разбудил ее, провел к Покусу. Тот у окна еще раз перечитывал письмо Серегина. Глянул на нее приветливо:

— Вас желает видеть главком.

Татьяна испугалась:

— Что вы, в таком виде?

— Ничего, ничего. Мы не на бал идем.

Уборевич листок с донесением Улана передал Карпухину.

— А это план города, — пояснила Таня. — Крестиками отмечены объекты, которые будут взорваны. Поскольку взрывы планируются одновременно, значит, подвод электропроводов к фугасам будет идти от городской сети. Поэтому надо вывести из строя городскую электростанцию в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое.

— Спасибо вам, Татьяна Федоровна. Отдыхайте.

Уборевич долго прохаживался по вагону. Наконец сказал Покусу:

— Надо немедленно и решительно потребовать ввода в город хотя бы роты в качестве милиции. Она смогла бы взять под охрану эти объекты.

— И заявить японцам, что нам известно о плане взрыва складов с огнезапасом, о разрушении города и о том, что поручено это сделать белогвардейцам. Так прямо и заявить, — добавил Покус.

Утром телеграфист со станции Седанка передал:

— Японцы хотели бы знать, сможет ли сегодня в десять часов утра товарищ главком принять начальника штаба японовойск генерал-майора Сибаяму?

Уборевич дал согласие.

— Сообщите: у демаркационной линии на Седанке генерала встретит конвой.

За минуту до назначенного срока Сибаяма был возле штабного вагона. Здесь его ждал Покус. Они обменялись воинскими приветствиями. Гремя палашом по ступенькам, Сибаяма поднялся в вагон. Он привез с собой переводчика и адъютанта.

Уборевич и японский генерал обменялись приветствиями.

— Мы внимательно изучили ваши предложения, господин главком, И пришли к выводу, что во многом наши взгляды сходятся. Мы единодушны в стремлении как можно скорее пропустить ваши войска в город, восстановить нарушенный порядок, обезопасить жителей от преступного элемента. И мы, и вы хотим мира. Высказанное вами ранее пожелание по поводу миноносок в Амурском заливе учтено. Миноноски возвращены на прежние места стоянки, в Семеновский ковш. Дано указание прекратить полеты разведывательных аэропланов в районе станций Угольная и Океанская...

Уборевич думал о том, что японцы, соглашаясь в малом, в главном продолжают упорствовать: срок ввода войск НРА во Владивосток оттягивают. Все остальное — разговоры. Сегодня он сообщил правительству ДВР, что своими противодействиями японцы спасают остатки разбитой армии Дитерихса от разоружения и дают им возможность эвакуироваться.

— Господин генерал-майор, — сказал Уборевич, — армия ДВР должна войти во Владивосток не позднее двадцать пятого октября. На иной срок мы не согласимся. До этого дня, имея достаточное количество плавсредств, вы успеете вывезти свои войска вместе с боевой техникой. Не так ли?

Сибаяма заулыбался:

— Господин главком, я уполномочен передать от имени командующего японским экспедиционным корпусом генерала Тачибаны, что наши войска будут выведены из Владивостока 25 октября до шестнадцати ноль-ноль.

Они раскланялись, и Покус проводил Сибаяму к автомобилю.

В плохо освещенной комнате стоял густой запах горелой бумаги, дверца печной топки распахнута. Дзасохов, кашляя, остервенело пихал в огонь охапки бумаг. Дым ел ему глаза, по лицу метались розовые блики пламени, сверкали на новенькой звездочке на погонах.

...Вчера, перед самым отходом, Дитерихс, вспомнив, отдал указ о присвоении очередного звания полковнику Бордухарову. Торопливо сунул ему полевые генеральские погоны без позолоты, потянулся с объятиями, так что высокому полковнику пришлось согнуться. «Поздравляю. Это все, что я еще мог сделать для вас, голубчик. И, ради бога, — бормотал он невнятно, — не вините меня. Господь все видит, все... — Он указал куда-то вверх пальцем: — Все видит...» — Глаза правителя были красными, и Бордухарову показалось, что его превосходительство немного не в себе.

Выскочив от Дитерихса, он хотел было бросить погоны в урну, но передумал. Засунул их в карман: «На память... А может, чего доброго, пригодятся еще». Усмехнулся ядовито самому себе и так, с застывшей, ничего доброго не предвещающей гримасой, вернулся на Полтавскую.

В свою очередь Бордухаров сунул Дзасохову пару звездочек (погонов не нашел, да и времени на это не было).

— А с Кавкайкиным вы уж сами смотрите там. — Он торопился. — Идите, голубчик, — непроизвольно повторил он слова Дитерихса, видя, что Дзасохов стоит, понуро опустив голову, сжимая звездочки в кулаке. — Вы что, голубчик? Идите, идите с богом...

Привели Серегина. Был он в расстегнутой шинели, без ремня, весь какой-то мятый, с отросшей за ночь щетиной. Его арестовали вчера, но всю ночь он пробыл в камере один: Дзасохов допрашивал Халахарина и Кавкайкина.

— Что это значит, Игорь? — спросил Серегин, остановившись у двери.

Дзасохов продолжал заталкивать в печь очередной ворох бумаг.

— Ты что, оглох?

Дзасохов покосился на него, но не двинулся с места. Нехотя, с хрипотцой произнес:

— Следы заметаем, не видишь, что ли?

— Я не о том.

— Драться будем? — негромко спросил Дзасохов, нехотя подымаясь. — Так ты против меня не устоишь. Больно жидок. — Прозвучало это со скрытой угрозой. — Подошел вплотную к Серегину, воткнув в него немигающий бешеный взгляд. — Ну, что тебе не ясно?

Серегин, накаляясь, с трудом сдержал нахлынувшее раздражение. Бессонная ночь давала себя знать, нервы были на пределе.

— Ты чего на всех бросаешься?

— А ты не сообразил?

— Но при чем тут я?

— Все при чем. И с тобой надо было разобраться. Дожили, не знаешь, где свой, где чужой...

— Свой — чужой... Слова. А словам ты и сам не веришь.

— Тогда переходим к фактам. — Дзасохов прикрыл топку, отряхнулся. — Холл узнал о переговорах на «Меркурии» вечером в «Медвежьей берлоге». Вы там вместе пили.

— А, вон что! — Серегин устроился в кресле, вытянул ноги в потерявших лоск сапогах.

— Что, ни сном, ни духом?

— Ты говорил: факты...

— Сначала несколько вопросов. Вы весь вечер были вместе?

— Вот и спроси у Холла. Кстати, ты тоже мог быть с нами.

— Но не был. Был ты.

— Не я один.

— Остальные сказали все, что знали.

— Кто? Халахарин?

— И Халахарин.

— И Кавкайкин?

— И Кавкайкин.

— Думаю, мне добавлять нечего.

Дзасохов засмеялся закрытым ртом:

— Холл показал обратное.

— Бедный Холл. Наверное, его здорово били.

— Не паясничай, — Дзасохов ногой приоткрыл печь, присел.

— И все-таки, где факты?

— А факты таковы: как показал Холл, некая секретная информация получена им от тебя. Вот фотография. — Дзасохов бросил на стол снимок, который показывал американскому корреспонденту вежливый китаец.

Снято словно бы из-за угла, при плохом освещении. «Ну, мой портрет. Ну и что?»

Серегин повертел фото:

— И где тут обозначено, что это момент выдачи тайн? Просто твой приятель Олег Серегин, пьяный до положения риз.

Дзасохов скривился, пытаясь улыбнуться:

— Странно... Никогда не видел тебя пьяным.

— Ну и что дальше?

— А вот что. Ни у кого из бывших в «Берлоге» нет ни гроша. Кроме одного... У тебя с недавних пор в Харбинском банке появился капитал. Откуда это?

— Ну что, ты и вправду все знаешь!

Дзасохов самодовольно хмыкнул.

— В чем сознался наш юный друг? — настаивал Серегин.

— Во всем. Тайну продавали трое, а деньги одному. Так?

— Деньги правят миром, дорогой!

Дзасохов поморщился, погремел коробком, чиркнул спичкой. Она нехотя, бледно загорелась.

— Вот тут вы у меня, — он стиснул кулак и подержал его перед собой, — ваши шашни с американцами. Все хватают, гады, пока ты тут в крови пачкаешься. Все продали... Россию с молотка пустили, царя, мундир, лишь бы себе в карман. Свои так не делают.

— Подожди, ну в чем ты меня обвиняешь? Что не поделился с тобой, да? — морщась, спросил Серегин.

Дзасохов, не слушая его, продолжал:

— Кто помог тебе, когда ты появился здесь без штанов? Дядя? Я! — ткнул себя в грудь. — Устроил, пригрел. А теперь морду воротишь? А не задумался ни разу, почему тебе никто еще даже в морду не дал, не то чтобы допросить по всем правилам?

Этот поворот Серегина устраивал. Деньги и только они интересуют Дзасохова. Сейчас все, кроме денег, для него прах, тлен. И Россия, и царь, и мундир. Деньги — это жизнь, благополучие там, за морями-океанами. На остальное наплевать.

— ...не считай меня за дурака...

— Ты умный, — сказал Серегин, — это я дурак. Ладно, — согласился он. — Ловко ты меня... Государственная тайна, дорогой Игорь Николаевич, стоит многих денег. Если я тебя правильно понял, нас было трое. Сейчас будет четверо. Не многовато ли?

— Двое, — категорически поправил Дзасохов. — Двое, — повторил он. — С Халахариным мы, кажется, перестарались. Кавкайкин не в счет. Я ведь знаю, американцы неплохо платят, — заулыбался он.

— Значит, двое. Ну что ж... Пусть так.

— Вернешься в камеру, приведешь себя в порядок. Я буду ждать. Амуницию тебе туда принесут.

В камере уже сидел Кавкайкин. Он бросился к Серегину. Разбитые губы его кровоточили, и весь он походил на дворняжку, которую только что палкой учили быть злой.

— Он меня бил... За что?

Серегин торопливо надевал принесенную конвойным портупею, потом поискал фуражку, стряхнул с нее пыль.

— За что? — переспросил. — За то, что болтал лишнее.

Кавкайкин заплакал. Серегину нисколько не было жаль его.

Небо висело низкое и сырое, начинал моросить мелкий дождь. Во Владивосток со стороны Первой Речки колоннами входили войска Народно-революционной армии и партизаны. Красными флагами, ликованием и песнями встречал их город. Бойцов в буденовках и партизан с красными лентами на шапках забрасывали цветами, обнимала, расстраивая ряды. Многих из бойцов покидала выдержка: выбегали из колонн, к ним кидались родные и друзья.

Парнишка лет десяти, в большой, не по голове, кепке, босой, бежал рядом с конниками и кричал:

— Тятька!.. Тятька!.. Ты меня не узнаешь, тятька?! Это ж я, сынка твой! — Плакал, размазывая слезы, спотыкался и снова бежал: — Тятька-а-а...

Следом семенила худая женщина в вязаном сером платке, вглядывалась в лица бойцов и все заправляла под платок седую падающую прядь.

— Хлопчики, не видали моего Гришку? Хлопчики...

— Тятька-а!..

Бойцы переглядывались: где ж тот тятька, которого так кличет мальчишка? Может, и жив он, а может, сложил голову где-то под Волочаевкой или Спасском? И не выдержал один, подхватил мальца, усадил с собой. А тот, прижавшись к нему, все всхлипывал и повторял:

— Ты не узнаешь меня, тятька? Это я, сынка твой...

Боец трудно сглотнул, притиснул его к себе:

— Узнаю, сынка... Узнаю...

На железнодорожной станции отдувался паровоз: только что прибыло командование. Собирался митинг. Главкома Уборевича качали. Он высоко взлетал, придерживая одной рукой фуражку. Раздавалось громкоголосое «ура».

Таня Снежко и Карпухин поднялись на балкон, откуда весь Золотой Рог был как на ладони.

— Вот они, — запыхавшись, воскликнул Карпухин, указывая на выходящий из бухты последний пароход с белыми.

Его трубы исходили густым черным дымом. И Таня подумала, что, может, именно на этом пароходе уходил далеко от Родины Олег Серегин...

— Удачи тебе... Удачи тебе и сил... Удачи...

— Что вы сказали, Таня? — спросил Карпухин, оборачиваясь к ней.

— Ничего, это я так...

Он глубоко и облегченно вздохнул, как будто взобрался наконец на крутую гору, снял фуражку, несмотря на морось.

— Вот и закончился наш поход. Ишь, как коптит последний кусок нечисти...

Серегин, подняв воротник шинели, стоял на корме, прижатый к леерам молчаливой толпой, и лихорадочно водил тяжелым морским биноклем по улицам города, запруженным толпами народа, где пылали флаги и транспаранты. И он мог быть там, среди своих, на этом ликующем празднике. На какое-то мгновение, как ему показалось, он нашел Таню. Плотнее прижал к глазам окуляры, но шлейф копоти, тянувшийся за пароходом, уже заволакивал город.

— На, — он протянул бинокль Дзасохову. Горло перехватило, и стало трудно дышать.

Дзасохов отвернулся, но Серегин заметил, что тот плачет. А может, это были первые капли дождя...