"Ханна" - читать интересную книгу автора (Сулитцер Поль-Лу)

Всадники

Он стоял в воде по щиколотку, перегнувшись в поясе, почти голышом. Какая чистая линия плеч и затылка! Бледное золото его волос и невероятная белизна спины вбирали и одновременно отражали свет. Затем он выпрямился, посмотрел на дело своих рук — нечто вроде каменной плотины. Капли пота катились по его щекам, как слезы. Он снял трусы, сел в воду и, запрокинув божественной красоты лицо, подставил его солнечным лучам. Никогда Ханна не видела раздетого мальчика. Ее братья были слишком взрослыми. Но в очаровании, охватившем ее, присутствовало нечто еще: она вдруг поверила в существование духов. У нее перехватило дыхание; ей бы следовало убежать, но она осталась на месте, лишь присела на корточки.

Так она провела по крайней мере час, глядя во все глаза, вдыхая пыльный и горячий воздух, скрытая стеной чертополоха. Она видела, как он оделся, как уходил, но и после этого не сразу покинула свой тайник. В тот раз она не осмелилась дойти до того места, где он стоял. Она это сделала позже.

На следующий день Ханна пришла к ручью первой и положила на виду, на самом большом камне построенной запруды, лепешку с медом и орехами из своего завтрака, спрятавшись за чертополохом, с восторгом увидела, что незнакомец принял ее подношение, ничуть даже не удивившись (она восхитилась такой простотой). То же повторялось несколько раз, пока не сделалось ритуалом. И все же им понадобился целый месяц, чтобы познакомиться. Он решился первым. Его не смущало, что она — девочка и моложе его на три или четыре года. У него были длинные ресницы, ярко-голубые глаза и манеры принца, снисходительно принимающего обожание. При первой же встрече он небрежно снизошел до разговора о своей запруде: надо ее закончить до отъезда в Варшаву. Да, он учится в Варшаве, в то время, как ни один мальчик в польской деревне не умеет читать. «А я умею», — сказала вдруг Ханна, гордясь своей дерзостью. В доказательство она вывела пальцем два или три слова на идиш, который s он (о чудо!) немного знал, хотя гораздо хуже, чем она — польский. Взгляд голубых глаз остановился на ней с любопытством и интересом. Так началась (но Ханна даже и в мыслях не осмелилась произнести это слово) их дружба.

До того памятного дня, дня их десятой или двенадцатой встречи, он ни разу ни о чем ее не спрашивал, зато очень много говорил о себе. Он — единственный сын арендатора графских земель. Приезжает сюда только на каникулы, остальное время живет в Варшаве. Слово «Варшава» не сходит с его уст. Он говорит и смеется. Потом перестает смеяться, замечая огромные серые глаза, тронутый обожанием, которое можно в них прочесть. И происходит чудо — он засовывает руку в карман, что-то достает оттуда, зажатое в кулаке:

— Держи.

Ладонь раскрывается. Ханна не может произнести ни слова.

— Ну что же ты, бери, — говорит он. — Я тебе дарю. Это скарабей.

Он сам его вырезал, говорит он чуть улыбаясь и как бы подсмеиваясь над собой. Дерево, из которого сделан жук, темное, почти черное, а глаза у жука красные. В свете зарождающегося дня они блестят, как рубины. Это, пожалуй, совсем не похоже на скарабея, но какая ей разница. Ей удается выговорить:

— Мне?

Она дрожит и прячет руки за спину, страшась принять такой сказочный подарок. Ему приходится действовать силой. Она едва сдерживает слезы, а он еще громче смеется.

Он чуть отстраняется, глубоко вдыхает воздух, раскинув руки, очень довольный собой, своим неожиданным великодушием, жизнью. Ему хочется движения, пространства. Он осматривается. Невысокая насыпь вдоль ручья, за нею — поля. Волнующееся море пшеницы, вдали виднеется сенной сарай — рига, похожая на остров или корабль. Убежать туда! И вот он уже карабкается по склону. Взобравшись на насыпь, опять вспоминает о ней.

— Ты идешь?

Она стоит внизу, совсем крошечная, в своем ужасном черном платье, личико почти скрыто тяжелыми прядями медных волос, видны только огромные глаза, а рука сжимает вырезанное из дерева сокровище.

Он чарующе улыбается.

— Я твой друг, не так ли?

Она поднимается к нему, он берет ее за руку. Вместе спускаются с насыпи и входят в пшеничное море.

Ни он, ни она не обращают внимания на тревожный звон — тяжелые удары церковного колокола и на резкий блеющий звук бараньего рога-шофара со стороны синагоги.

Тадеуш рассказывает: на Рождество ему исполнится одиннадцать лет и со следующей весны он будет все время жить в Варшаве, даже на каникулах; он никогда не вернется к этим глупым крестьянам; он прочтет все книги, станет адвокатом или по крайней мере ученым, а может быть, сам будет писать книги и прославится на весь свет. Говоря все это, от отчего-то хохочет. Ханна даже не улыбнется. В эту минуту она способна понять только одно: Тадеуш с нею, он ей доверяет, они идут вместе среди колосьев пшеницы, утреннее солнце над ними начинает припекать — это и есть счастье.

И тут они замечают в отдалении всадников.

Их пятьдесят, может быть больше. За ними следует пеший отряд. Но Ханна и Тадеуш видят только всадников и замирают. Лучи оранжево-красного солнца увеличивают силуэты всадников и лошадей до неправдоподобных размеров, всадники едут рысью, сила их кажется неодолимой, молчание лишь иногда прерывается коротким ржанием лошадей. Реют в воздухе красные и черные стяги, хоругви с белым крестом. Пики украшены штандартами и флажками. Их белая форма, как самоуверенно заявляет Тадеуш, — форма гусарского эскадрона смерти из Елизаветграда. Сухая пыль, поднятая ими, окутывает пеших, Делая их еще более жалкими.

Тадеуш застыл, восхищенный; он сжимает руку Ханны в своей, и его восторг передается Ханне. В свободной правой руке она держит скарабея.

Отряд, огибая мыс, поворачивает на север. Осевшая пыль позволяет увидеть фуры, два шарабана, тарантас, набитые людьми; одни в сюртуках и шляпах, другие — в рубашках и кепках, но все вооружены косами, вилами или просто палками.

— Немцы, — говорит Тадеуш.

Он, вероятно, хочет сказать — ткачи, приехавшие из Люблина, где открыли ткацкую фабрику.

В небе на востоке что-то происходит. На горизонте появляется огромная туча, над самой землей она красная, но, набирая высоту и поднимаясь к солнцу, становится черной.

— Горит, — говорят Тадеуш.

Горит какая-то деревня. В той стороне находится графское поместье, где управляющим его отец. Но больше Тадеуш ничего не объясняет. Возможно, потому что сам еще не уловил связи между пожаром и появлением отряда, который удаляется от них по направлению к березовой роще. А если даже предчувствие опасности и возникает у него в голове, он тотчас же его гонит прочь. Тадеуш уже умеет устранять со своего пути неприятности, как бы велики они ни были.

Еще добрый час они бродят по долине, описывая полукружье перед ригой, но не приближаясь к ней. Березовая роща и местечко постоянно остаются за их спинами. Они не замечают ни дыма, который поднимается с той стороны, ни возвращающихся всадников.

Вдруг появляется Яша. Он без шляпы, волосы слиплись от пота. Он бледен и тяжело дышит. Ханна думает: это из-за того, что она ушла из дому, что он бежал за ней. Она уже открывает рот, чтобы рассказать о случившемся чуде: она обрела друга, настоящего. Но не успевает: Яшина рука зажимает ей рот. «Молчи! — приказывает он свистящим шепотом. — Иди вперед». Он подталкивает ее, и только пройдя несколько метров, она начинает сопротивляться. Обернувшись, она видит Тадеуша. Тот удивленно смотрит на них. Яшина рука сжимается у нее на шее, почти душит. Они пробегают шагов тридцать и внезапно останавливаются. Яша валит ее на землю, скрыв за стеблями пшеницы. Она опять пытается вырваться, охваченная страхом.

То, что происходит потом, ее сразу усмиряет: Яша уже не душит ее, а скорее обнимает с бесконечно печальной нежностью: «Ради Бога, Ханна!» Опять этот шепот. Она пристально смотрит на него и видит, что он бледен не от гнева, а от тревоги и горя. Он плакал и сейчас плачет, его кафтан порван в нескольких местах. Сквозь дыры она замечает кровавую рану на груди, под левым плечом. На шее, точнее под ухом, на челюсти — следы других ужасных ударов. Янкеле! Янкеле! В одну секунду любовь к старшему брату заслоняет все остальное. Ханне тоже хочется плакать. Но Яша встает, ведет ее за собой, и она больше не сопротивляется. Он заставляет ее бежать, приказывает то согнуться, то внезапно остановиться, то упасть на землю, а сам прислушивается к чему-то, чего она не может видеть.

Вдруг перед ними вырастает та самая рига. Позже Ханна поймет, почему Яше приглянулось это приземистое строение: оно скрывало их от всадников. Они входят внутрь. Нежный запах свежескошенного сена, темно, особенно после яркого солнечного света. Несколько секунд Яша стоит, не спуская глаз с двери, наконец спрашивает, не оборачиваясь:

— Кто это?

Она притворяется, что не понимает. Он объясняет, что говорит о белокуром мальчике.

— Тадеуш, — отвечает она, как будто одно имя может объяснить все.

Яша поворачивается, идет к ней, и только теперь она замечает, что он ранен и в ногу. Кровь засохла на левом сапоге и на подоле его рубашки. Он берет в ладони лицо Ханны. Несмотря на шесть лет разницы, он не намного выше ее. Он всегда был маленьким, щуплым, пожалуй, даже хилым. Однако глубокие черные глаза и сероватый налет на лице от бесчисленных часов, проведенных в иешиве над священными книгами, говорят о том, что он уже не дитя. Его пальцы, постоянно запачканные чернилами, ласкают щеки Ханны. Он говорит, и голос его полон печали:

— Они его убили, Ханна. Они убили нашего папу. Он вышел к ним, чтобы поговорить и успокоить, а они его убили.

«Кто — они?»— Ханна хочет задать этот вопрос, но дверь широко раскрывается, силуэт Тадеуша четко вырисовывается в ослепительном прямоугольнике. Мальчик входит. Он рассматривает брата и сестру, улыбается, немного смущенный тем, что последовал за ними.

Ты наведешь на нас всадников, — говорит Яша по-польски.

— Это мой друг, — возражает тут же Ханна.

И вдруг умолкает в страхе от того, что ей придется делать выбор. Она сама повторяет слова, произнесенные только что Яшей, но их смысл от нее ускользает. В эту самую минуту снаружи слышится топот. Голоса. Говорят по-русски. Ханна не все понимает. Голоса приближаются. Рука Яши соскальзывает со щеки сестры к ее плечу. «Поднимайся! Скорее!» Он показывает ей на лестницу и заставляет лезть по ступенькам. На чердаке свалена прошлогодняя солома, совсем сгнившая. «Заройся в нее!»— приказывает Яша. Она садится на корточки, обхватив колени руками, в двух или трех шагах от чердачного окошка, через которое проникает солнце. Слова Яши о смерти отца начинают доходить до нее. Она почти не замечает Тадеуша, который тоже залез на чердак и стоит у окошка, поглядывая то наружу, то на своих спутников с видом растерянным, но заинтересованным. Улыбка все же сошла с его лица. Яша тихо окликает его и просит отойти от окошка. Взгляды голубых и черных глаз скрещиваются на мгновение. Тадеуш уступает. Он делает два шага в сторону и облокачивается на перегородку, сцепив руки за спиной, всем своим видом показывая, что происходящие события его не касаются.

— Это мой друг, — повторяет Ханна, почувствовав взаимную неприязнь мальчиков.

— Замолчи, — шипит Яша.

Всадники подъезжают ко входу в сарай и останавливаются. Тишина. Затем доносятся звуки спокойного разговора на русском языке, из которого Ханна улавливает лишь несколько слов, но общего смысла не понимает. Зато она замечает, какое впечатление производит этот разговор на Яшу: его черные глаза расширяются, он беззвучно хватает широко раскрытым ртом воздух. Он трясет головой, и она скорее читает по его губам, чем слышит: «Они собираются поджечь сарай». Он подползает к ней, обнимает за шею, прижимает к себе и целует в лоб: «Не шевелись, не бойся».

Он выпрямляется, устремив взгляд на Тадеуша, спускается по лестнице. И исчезает.

Во дворе восемь всадников, трое из них подошли к самому порогу. У одного уже наготове факел. Увидев маленькую хрупкую фигурку, он останавливается и смеется:

— Посмотри-ка, кто к нам идет. Крысы выползают из своих нор. Ты один?

— Я не понимаю вашего языка, — отвечает Яша на идиш.

Всадники переговариваются по-русски. Среди них ни одного офицера. Двое наконец узнают Яшу: они видели, как он вырывался от погромщиков в деревне, когда ткачи убивали его отца (солдаты прямого участия в погроме не принимали, только присутствовали при нем, не вмешиваясь). Они колеблются. Многие явно пьяны. Вопрос повторяется по-немецки:

— Ты один?

— Да, — говорит Яша.

— Гоп, гоп, жид! — выкрикивает смеясь долговязый солдат обычный клич погромщиков.

— Я один, — повторяет Яша и добавляет — И рига принадлежит полякам. Не еврею.

— Не ври. Ты врешь! — Острие пики касается раны на груди. — Подойди.

Он выходит из риги, идет между двумя гигантскими лошадьми. Каблук сапога впечатывается в его лицо и валит на землю. Он нарочно откатывается как можно дальше, затем поднимается и снова идет, с каждым шагом удаляясь от риги. Так он минует первый ряд всадников. Под конец его сбивает лошадь, послушная руке всадника. Он падает и вновь встает. Он шатается, рана на ноге открылась и сильно кровоточит. Он проходит сквозь второй ряд всадников: его больше не трогают. Вот момент, когда он может спасти свою жизнь, а главное — не дать сжечь сарай. Только пробежать еще несколько метров…

Вдруг раздается крик, и Тадеуш стрелой вылетает из сарая, вопя, что он не еврей. Кто угодно, только не он, не он. В следующее мгновение Яша пускается бежать, надеясь увести всадников как можно дальше от риги, понимая, что разоблаченная ложь все изменила. Его быстро настигают. Древко копья с силой обрушивается ему на спину. Вся тяжесть лошади и всадника слилась в этом ударе. Его не хотели убивать, но он упал раскинув руки, лицом вниз, крича от боли.

Этот крик слышит Ханна. Она почти ничего не поняла из немецких фраз, различила только голос брата. Внезапный поступок Тадеуша ее обманул: она подумала, что он хочет вмешаться, чтобы спасти Яшу. Она и сама чуть было не спустилась во двор. Нет, нельзя. Яша приказал ей не двигаться. Яша вернется. Он и Тадеуш помирятся, станут друзьями.

Она не знает, кто кричал. Впрочем, вопль был такой короткий и такой хриплый, что мог принадлежать любому. Затем она снова слышит разговор, опять по-русски, и думает, что все улажено благодаря Тадеушу. Потом воцаряется странная тишина, и в конце концов больше из любопытства, чем из страха, она выглядывает из окошка.

Яшу она замечает сразу. Он лежит на животе, скрестив руки, не шевелясь, метрах в тридцати, у самой полосы нескошенной пшеницы, куда он так отчаянно бежал и где мог бы спрятаться.

Яша лежит справа, а слева удаляются всадники. Тадеуш! Где Тадеуш? Наконец она его видит: один из всадников посадил его на свою лошадь. Теперь у Ханны нет никакого сомнения: Тадеуша не увозят, он уезжает по своей воле, обхватив руками солдата, прижавшись рукой к его спине, улыбаясь от удовольствия. Ощущение утраты и предательства сражает Ханну, хотя она не осмеливается поверить до конца. Всадники едут рысью. Ханна уже едва различает фигуру Тадеуша, который теперь оживленно жестикулирует.

Проходят еще две или три минуты. Первый язык пламени вырывается внезапно там, куда был брошен факел. Пожар разрастается, подбираясь к лестнице. Половина строения уже охвачена пламенем.

— Янкеле!

Он не шевелится. Она кричит снова и снова, не впадая в панику, сохраняя поразительное присутствие духа. В нескольких метрах от нее обрушивается лестница, а огонь все приближается. Яша зашевелился, но не пытается встать, он ползет. Ему удается оторвать лицо от земли, он приподнимает голову, как ящерица, вытягивает руки перед собой, впивается пальцами в сухую землю и подтягивается. Так он проползает несколько метров. «Прыгай, Ханна!»— приказ замирает на его губах. Последние силы вкладывает он в этот призыв, и Ханна наконец слышит его. Она высовывается из окна и видит то, что Яша пытался ей показать, — охапки сена прямо под окном, скорее вываливается из окна, чем прыгает, падает с высоты трех или четырех метров. Невредимая, она подбегает к брату.

Яша снова уронил голову на землю. Она пытается перевернуть его на спину: от дикой боли у него вырывается звериный стон. Ладно, тогда хоть оттащить подальше от пожара. Она боится, что после сарая огонь перекинется на охапки сена, затем на солому, затем загорится земля, такая она сухая. И тогда Яша сгорит заживо, сгорит, потому что не может двигаться…

Тридцать два года спустя Тадеуш Ненский расскажет часть этой истории Элизабет, Лиззи Мак-Кенна, не утаив даже своего «предательства». Свидетелем остального, особенно последних минут, был Мендель Визокер. Мендель, по прозвищу Кучер, находился неподалеку от горящей риги. Он видел, как возле нее появились всадники. Свою тележку и двух лошадей он спрятал в роще у ручья, недалеко от места, где Тадеуш соорудил запруду. Это был не первый погром в его жизни, он знал, как все происходит: сначала «гоп, гоп, жид!», потом — остальное. Он дважды уже был бит палкой, у него убили лошадь. «Так, для смеха», — говорит он улыбаясь (юмор у Визокера особый).

Итак, он видит, как восемь пьяных солдат подъезжают к риге, где спрятались трое детей. Он видит появление Яши, его попытку к бегству, ужасный удар пики, нанесенный одним из всадников. Он думает, что мальчик мертв.

Лишь когда всадники отъехали метров на двести, он замечает маленькую фигурку в черном платье, появившуюся в чердачном окне риги, охваченной пламенем. Отвязать лошадей и запрячь их — нет, это заняло бы слишком много времени. Он пускается бежать. На бегу видит, как девочка прыгает на сено, поднимается, опускается рядом с распростертым на земле телом, как начинается ее хладнокровная игра с огнем.

Временами он теряет ее из виду, но она опять появляется, возникает из дыма и пламени, целая и невредимая, и каждый раз сердце Менделя вздрагивает. Ему, верящему скорее в черта, чем в Бога, видится нечто сатанинское в этом безумном медленном танце девочки вокруг огня.

Хрипя, задыхаясь, еле волоча ноги, добирается он наконец до пожарища. Она сидит на обочине дороги, вне опасности, спиной к огню. Прежде чем подойти к ней, он решает взглянуть на труп мальчика. Ужасно! Это нечто черное и дымящееся, обезображенное до неузнаваемости. Его тошнит. Он подходит к девочке. Она даже не поворачивает головы при его появлении. Ее огромные серые глаза устремлены в долину, в пустоту. В руках она держит какой-то предмет из черного дерева с двумя круглыми красными точками.