"Ханна" - читать интересную книгу автора (Сулитцер Поль-Лу)
Лотар Хатвилл
Ханна не села на "Тасманию", на борту которой должен был отплыть 18 марта Визокер. Не позволило состояние здоровья, и к тому же она во что бы то ни стало хотела знать о дальнейшей судьбе Менделя. Она присутствовала на судебном процессе и даже подумывала если не последовать за ним в Сибирь (эта мысль ей тоже приходила в голову), то по крайней мере доехать до Петербурга или Москвы и там попытаться что-нибудь для него сделать; возможно, организовать и оплатить побег. У нее возникали и другие смелые идеи, но не удалось осуществить ни одной: ей отказали в заграничном паспорте и российской визе. Предлогов хватало: она слишком молода, она — еврейка, она не находится в родстве с осужденным. За отказом всякий раз Ханна угадывала (и справедливо) руку Доббы Клоц.
Каждый день, пока Мендель находился в варшавской тюрьме, Ханна предпринимала попытки его увидеть. Тщетно. Она пыталась переправить ему записку, дав "в лапу" двум или трем охранникам. Дошла записка или нет — неизвестно.
В это же время ее прежняя шпионская сеть во главе с Марьяном Каденом вела поиски Тадеуша. Ни малейшего результата. Все говорило о том, что, как и предполагал Мендель, он покинул Польшу. Ханна подумала, что он скрывается в Вене или Париже.
В середине апреля Менделю вынесли приговор. Три недели спустя он отправился по этапу. Только тогда Ханна смогла его увидеть — издали, когда осужденных выводили из тюрьмы. Мендель тоже ее узнал, широко улыбнулся — белые зубы блеснули под черными усами — и поднял высоко над головой закованные руки, как это делали гладиаторы в знак того, что никто и ничто не сможет их победить. Он крикнул: "С днем рождения, Ханна!", напомнив таким образом, что ей накануне исполнилось семнадцать лет.
Ханна идет по улицам Сиднея. Она не продала билет на пароход, купленный Менделем, — лишь перенесла день отъезда, твердо решив покинуть Польшу. Она суеверно считала, что, следуя маршруту, намеченному Менделем, выполняет его желание и мечту, а коль так, то он по-прежнему будет охранять ее в этом пути и оказывать ей покровительство, как делал все десять лет. Она подсчитала деньги: двадцать шесть тысяч рублей, из которых двадцать две принадлежали Менделю. Что ж, достаточно, чтобы устроить ему хороший прием, когда он сбежит с каторги. (Она непогрешимо верит в силу и живучесть Менделя и убеждена, что тот доберется до нее, вырвавшись из сибирской тайги, и где же, как не в Австралии, у своего кузена Шлоймеля, ему искать Ханну?) Кроме того, эти деньги принесут ей удачу, она станет богатой, что будет особенно кстати, когда она приберет к рукам Тадеуша.
Она идет по улицам Сиднея. С первого дня, живя у Кристины, она вбила себе в голову, что обязана выучить английский. Едва встав на ноги, отправилась в посольство Великобритании и нашла там необходимые книги, а также дружескую помощь некоей мадам Леоноры Карузерс, жены одного дипломата, которая заставляла ее повторять I am, you are, he is и неправильные глаголы в течение двух месяцев, приходя в восторг от стремительных успехов своей ученицы. В то время Ханна, у которой не было других дел, читала на английском языке по десять-двенадцать часов в день. Она "проглотила" всю посольскую библиотеку и изучила ежедневную прессу от первой до последней строки.
Леонора Карузерс и ее муж помогли Ханне получить паспорт до Лондона, а затем и до Австралии. (Пришлось проделать нехитрую манипуляцию с возрастом, заявив, что ей двадцать лет.) Она покинула семью Карузерс в слезах (плакали в основном они, хотя и она тоже из вежливости и из признательности, достаточно искренней, выжала из себя несколько слезинок). Отплыв из Данцига, она добралась до Лондона, а оттуда отправилась в Индию.
Из Бомбея — в Сингапур, из Сингапура — в Перт, из Перта — в Мельбурн. Она путешествовала в каюте второго класса, на которую ей давал право билет Менделя, а Кучер никогда не был скуп. Это было странное путешествие: она почти не покидала свою каюту, поглощая библиотеку, имевшуюся на борту (в основном Диккенса), и отказывалась сходить на берег во время стоянок, боясь опоздать на пароход.
В 8 часов 30 минут утра 16 июля 1892 года "Китай", пароход грузоподъемностью в четыре тысячи тонн, принадлежащий компании "Пенинсьюла энд Ориентл", обогнул мыс Отвэй и вошел в залив Порт-Филипп, как сказал Ханне один из молодых офицеров, который, как и пятнадцать его собратьев, безуспешно пытался проникнуть в ее постель начиная с Данцига. В Пойнт-Лондсдейле "Китай" восемь часов ждал прилива, продлив тем самым путешествие почти на день. В целом плавание продолжалось семьдесят один день.
Ханна воспользовалась часами вынужденного ожидания, чтобы разузнать, как добраться из Мельбурна до Сиднея. Она еще раз произвела все подсчеты и пришла к выводу, что на 16 июля 1892 года располагает значительной суммой в 897 фунтов стерлингов и 14 шиллингов. Когда она делала расчеты, поймала себя на том, что думает по-английски. (Английским, как и французским, она овладеет' в совершенстве, сохраняя лишь легкий акцент, свойственный жителям Парижа, Лондона или Нью-Йорка.)
И вот Ханна идет по улицам Сиднея, и у нее нет ни гроша. Это длится уже шесть недель. У нее все украли через три часа после того, как она сошла на берег в Мельбурне и направилась к вокзалу на Флиндер-стрит, сама волоча свою сумку (носильщик запросил с нее целый шиллинг!). Умирая от страха, решилась осведомиться о цене билета на автобус до центра города. На самом деле она охотно добралась бы до центра пешком, но ей было стыдно за свою скупость перед другими пассажирами и особенно перед молодым лейтенантом, которому она наговорила за время путешествия столько историй.
Ей посоветовали остановиться в гостинице "Ориентл" на Коллинз-стрит. Но когда она узнала стоимость номера, то поторопилась убраться. В конце концов нашла небольшой семейный пансион, который обладал тем преимуществом, что включал в дневную плату стоимость питания. Время было слишком позднее, чтобы класть деньги в банк, что и сыграло свою роковую роль.
Ей надоело таскать тяжелую сумку (кроме четырех платьев, двух пар обуви и белья в ней было десятка два английских и французских книг). Ханна поставила ее в шкаф и вышла, горя нетерпением увидеть Мельбурн — свой первый заграничный город. Далеко она не пошла, спустилась до Бурк-стрит, о которой ей говорил лейтенант с "Китая", расхваливая ее достоинства и сравнивая с улицей Риволи в Париже. (Ханна понятия не имела, что это за улица Риволи.) На Бурк-стрит она обнаружила несколько вполне заурядных лавочек, и ее настроение улучшилось: если подобные заведения составят ей конкуренцию, то она уверена в победе. Это открытие, сам воздух и оживленные улицы города опьянили ее.
"Я непременно здесь разбогатею", — подумала Ханна.
Возвратившись в пансион, прежде чем спуститься к столу, она решила позаботиться о своих капиталах. Главное: как ей быть с туго набитым купюрами бумажником Менделя? Пришла было мысль рассовать деньги в поясе по талии, а часть спрятать на груди. Это оказалось невозможным, так как шелковое платье плотно облегало тело. Она не нашла ничего лучшего, как оставить кошелек в комнате, спрятав его под матрац.
Поднявшись к себе час спустя, она нашла дверь взломанной. Сумка была в шкафу, но деньги исчезли.
Ей семнадцать лет и пять месяцев. Она — на краю света, в двадцати тысячах километров от своего местечка.
Хозяйка семейного пансиона на Сванстон-стрит — аскетического склада женщина с седыми волосами и желтыми зубами по имени миссис Смитсон. Ее муж будто бы в море, но на протяжении всего своего пребывания в Мельбурне в поисках возможности добраться до Сиднея Ханна так и не увидит его ни разу и предположит, что он существует лишь в воображении миссис Смитсон. С первых же слов миссис Смитсон начинает возмущаться и клянется, что в ее доме подобная кража совершенно невозможна: у нее живут только несколько одиноких честнейших женщин, какие когда-либо существовали в Мельбурне, плюс две или три пожилые пары и несколько английских пастырей…
Но на нее не может не подействовать отчаяние Ханны, которая стоит смертельно бледная и, забыв от волнения английский, смешивает в своей речи французские, немецкие, русские и еврейские слова. Они с Ханной еще раз обшаривают комнату: безрезультатно. Комната находится в конце коридора второго этажа, а коридор упирается в стену с окном. Задвижки на окне сломаны. Это заставляет хозяйку признать, что это скорее всего ларрикины… Констебль того же мнения: да, это ларрикины. Ханне объясняют, что речь идет о типично австралийских ворах, орудующих бандами с безграничной дерзостью.
— Вы не должны были оставлять деньги в месте, доступном для…
Уверенная, что ее никто не поймет, Ханна объясняет констеблю по-польски, что она думает о его советах.
Нет, полицейский не считает, что есть хоть малейший шанс найти воров или возместить утрату.
Всю ночь она не смыкает глаз.
…Но слезами горю не поможешь. Слезы сушат кожу и способствуют образованию морщин, не принося никому пользы. Впрочем, у каждой задачи есть куча решений. На рассвете она опять полна энергии. Рано утром, движимая холодным бешенством, почти ненавистью к самой себе, к глупости, которую совершила, она отправляется узнать, как добираются от Мельбурна до Сиднея и во что это может обойтись. На станции Спенсер-стрит ей сообщают, что она должна доехать по железной дороге до местечка Уадонга, там пересесть в дилижанс, который за пятнадцать или двадцать часов довезет ее до Южного Уэльса, откуда ходит поезд до Сиднея, Да, путь сложен, но это потому, что австралийские территории практически независимы одна от другой и на пограничных пунктах есть даже таможенный контроль. Все путешествие длится три дня и стоит 45 фунтов и 15 шиллингов.
"А не стать ли тебе проституткой, Ханна?"
Все семьдесят дней своего путешествия от Данцига до Мельбурна она обсуждала сама с собой проблему: должна ли она физически оставаться верной Тадеушу? Пересекая Средиземное море, страдая от египетской жары, медленно спускаясь по Суэцкому каналу, она решила: нет, не должна. Простой подсчет: пройдет более двух лет, скорее всего три или четыре года, прежде чем она сколотит достаточное состояние, чтобы выйти за Тадеуша замуж. "Мне будет двадцать или двадцать два года, не слишком молода, но еще и не старая" — было бы очень глупо не воспользоваться этой отсрочкой для подготовки к свадьбе. Ей кажется совершенно очевидным, что она должна предстать перед Тадеушем во всеоружии. Уметь любить — одно из важнейших орудий. "Желательно, конечно, научиться готовить, но с этим можно подождать, особенно сейчас, когда мне не на что купить даже яйцо, — кстати, я хочу есть. Лучше подумаем о чем-нибудь ином".
Она не собирается стать гетерой, но ей нужен кто-нибудь опытный, кто бы ("Ты краснеешь при одной мысли об этом, идиотка!"), короче, кто бы приобщил ее… Если бы Мендель согласился преподать ей урок, когда она его об этом просила на берегу ручья! Перед нею теперь не стояла бы эта проблема.
Миссис Смитсон пока предоставляет ей кров и пищу в кредит, чувствуя себя в некоторой степени ответственной за пропажу в ее доме. Ясно, однако, что это — временный выход.
Она ищет работу, но не находит ничего подходящего: средняя плата от восьми до девяти шиллингов в неделю; ей понадобится экономить два года, чтобы скопить сорок или пятьдесят фунтов, и то при условии, что она вовсе откажется есть, а спать будет под деревом на улице.
На четвертый день она случайно, проходя мимо главпочтамта, вспоминает о телеграфе. Никогда еще она не пользовалась этим современным средством связи. Но где взять деньги? Она продает одно из своих пяти платьев за два с половиной фунта модистке на Бурк-стрит с ощущением, что ее обокрали: настолько смехотворна цена. Она посылает свое горестное послание, сделав его как можно более лаконичным: "Мистеру Шлоймелю Визокеру, 173, Гленмор-роуд — Паддингтон-Сидней — Жизненная необходимость пятистах фунтах — мадам Мендель Визокер, пансион Смитсон — Сванстон-стрит — Мельбурн".
"Я могла бы быть женой Менделя".
Четыре, пять, шесть дней ожидания, а миссис Смитсон все больше выказывает недовольство, считая себя обреченной вечно содержать жиличку, которая не платит илипочти не платит: Ханна выделила ей великодушно десять шиллингов, а на остальные два фунта открыла банковский счет, первый в своей жизни.
Время идет, ничего не происходит, ответа от кузена Шлоймеля нет. Вскоре она продает второе платье. Но совершенно на других условиях: она извлекла урок. К модистке на Бурк-стрит она является в предмете своей гордости, том самом платье с тридцатью девятью пуговицами…
— Я только что обнаружила ужасную вещь. На том платье, которое я вам продала, я, кажется, оставила камею, которая мне досталась от бабушки, графини де Лакло. Как бы я хотела ее найти…
Она выходит с адресом покупательницы своего первого платья. Это некая Маргарет Аткинсон. Она живет в аристократическом квартале Сент-Кильда. Ханна является туда под именем Анны де Лакло (фамилию она позаимствовала у автора одной из своих настольных книг "Опасные связи"). Рассказывает ту же историю, что и модистке: она — богатая француженка, путешествует с отцом и избавляется от своих туалетов по настоянию отца, который считает, что таскать с собой сто двенадцать платьев — это уж слишком.
"Одумайся, Ханна, зачем ты так врешь? Что за манера все преувеличивать?"
Второе платье продано Маргарет Аткинсон за двенадцать фунтов и двенадцать шиллингов. Маргарет лет тридцать. Ханна нашла ее на прекрасно ухоженной лужайке перед великолепным домом. Лужайка по склону спускалась прямо к морю. Неподалеку под наблюдением гувернантки играли двое детей.
Маргарет Аткинсон рассказывает, что она собирается с семьей в Новую Зеландию, где у ее мужа дела. Если Ханна хочет ей продать другие "парижские платья", то пусть поспешит.
— Я приду послезавтра, — предлагает Ханна. — Одно из моих платьев вам очень пойдет.
Свидание назначено. Ханна уходит через сад, который производит на нее огромное впечатление: "У меня будет такой же, когда я разбогатею". А пока она возвращается пешком на Сванстон-стрит, остановившись только для того, чтобы положить одиннадцать фунтов на свой счет в банке.
Почти безразличным тоном спрашивает она миссис Смитсон, есть ли перевод от кузена Шлоймеля. Нет, конечно. Она отдает фунт хозяйке. На оставшиеся шиллинги покупает новые туфли, наименее уродливые из всех, какие смогла найти в лавочках на Бурк-стрит, — сделанные в Америке в почти своего, тридцать третьего размера. Она напихала в носки тряпок, и ей стало легче ходить.
За два дня идея, на которую натолкнула ее миссис Аткинсон, выкристаллизовывается окончательно: она должна найти себе богатых попутчиков до Сиднея или хотя бы до Уадонги, которые взяли бы ее в качестве прислуги. Многие бегут на север от мельбурнской зимы. Что ж, это ей на руку.
Ханна развивает бурную деятельность: отправляется на вокзал и наводит справки о тех, кто заказал билеты в вагоны первого класса на поезда, идущие в Уадонгу и Сидней, затем дополняет свой список по анкетам самых, крупных отелей Мельбурна. Три недели поисков — и вот удача: некая мадам Элоиза Хатвилл ищет служанку, перед тем как отправиться в свои владения в долину Муррей. Ханне нужно некоторое время, чтобы узнать подробности. Владения, о которых идет речь, находятся рядом с местом с экзотическим названием Гундагай в Новом Южном Уэльсе. Что касается Хатвиллов, то это достаточно богатая бездетная семья, корни которой уходят к немецким швейцарцам; семья, обосновавшаяся в Австралии тридцать лет назад и привезшая с собой саженцы винограда: своим состоянием они обязаны рудникам и виноградникам. Информация довольно ценная, но дорого обошедшаяся Ханне: когда она входит в холл великолепного особняка в Торак, на левом берегу Яры, там уже ожидают более десятка претенденток.
Выждав очередь, она оказывается перед кругленькой маленькой женщиной с тонкими губами, толстыми красными пальцами, перетянутыми множеством колец, со странным лихорадочным взглядом, которая обращается к ней по-английски, затем переходит на немецкий и лишь мельком бросает взгляд на рекомендацию (она, впрочем, написана самой Ханной).
Но в глубине помещения, в котором происходит беседа и где задернутые шторы почти не пропускают свет, есть приоткрытая дверь, ведущая в еще более темную комнату.
И к Ханне приходит уверенность: там, за этой дверью, кто-то стоит, кто-то, кого она не видит, но кто наблюдает за нею и от чьего желания зависит, будет она принята на службу или нет.
— Я люблю, — говорит Элоиза Хатвилл, — когда мои гувернантки элегантны. Пройдитесь от комода до кресла. Повернитесь, я хочу видеть вас со спины. Обнажите шею. Да-да, я хочу видеть вашу грудь: не переношу, когда гувернантки набивают свои платья тряпьем, чтобы создать видимость, что у них большая грудь… Наклонитесь…
Ханна наклоняется прямо напротив приоткрытой двери, расстегивая ворот платья, и опускает его настолько, насколько позволяет тонкая батистовая рубашка.
— Оденьтесь и подождите. Сейчас мы дадим ответ. Ответ положительный, Ханна принята с оплатой 18 шиллингов в неделю, что намного превышает обычные ставки.
"Остается узнать, почему мне так платят".
Затем еще один пример удивительной расточительности — 10 ливров на новую одежду, головные уборы и даже обувь. Инструкции, данные экономкой, с виду немецкого происхождения, произнесены на ломаном английском. Она считает, что оба кумачово-красных платья слишком изысканны для служанки. Экономку зовут Хартман, у нее достаточно твердые представления насчет одежды: черные платья с серым воротничком и квадратным декольте…
— Внизу кружева…
Она приподнимает юбку Ханны до бедер, покачивает головой.
— Пойдет. Вы одеты как настоящая госпожа. За кого вы себя принимаете? Будьте готовы к отъезду послезавтра, после обеда. У вас есть родственники в Австралии?
— У меня пятеро братьев. Один выше другого. Настоящие великаны…
19 августа 1892 года она рассчитывается с миссис Смитсон.
В вышитую сумку, где поверх ее личных платьев лежат вещи гувернантки, она кладет и острую бритву с перламутровой ручкой, которую купила в тот же день.
Назавтра в 5 часов утра она садится в поезд на Уадонгу. Ханна едет поездом второй раз в жизни (до этого была поездка от Варшавы до Данцига), но теперь перед нею пейзаж незнакомой Австралии, не очень привлекательный на первый взгляд: остались позади пригородные заводы, местность пока равнинная, пустынная, без деревьев, узкие строчки загонов разрезают землю до горизонта. В этих загонах овцы умирают от скуки, хотя их там немыслимое количество. Это обилие овец начинает надоедать Ханне, которая уже почти ненавидит свою работодательницу. Не потому что Элоиза Хатвилл слишком жеманна и у нее манеры маленькой девочки (хотя ей давно стукнуло 50), не потому что она на протяжении всего пути требует, чтобы на нее брызгали одеколоном, и поедает колбасы, лежащие в огромной плетеной корзине. А потому что невыносимо слушать ее болтовню — пронзительный крик на не всегда понятном немецком, смешанном со швейцарским диалектом. Она без конца перечисляет свои австралийские богатства. Ее богатства, а не мужа… С которым Ханна, впрочем, еще не знакома. Она видела его только дважды издалека: в первый раз — в доме Торак, во второй — на вокзале, рядом с Элоизой, которая наблюдала за погрузкой своих бесчисленных чемоданов. Любопытно, что жена едет отдельно от мужа, даже в разных вагонах.
Поезд останавливается в Уадонге, это на реке Муррей. Тут все высаживаются, чтобы пересесть в повозку, запряженную шестью лошадьми, и, перебравшись через реку, попасть в Олбери — первый город в Новом Южном Уэльсе. При въезде в колонию Виктория надо соблюсти очень много формальностей, а таможенный контроль тщательный и нудный. Ханна на всякий случай подсчитывает общий итог налога на ввоз. Подсчеты она делает машинально, ибо на данный момент понятия не имеет, какую пользу сможет из них извлечь.
Только теперь к ним подходит Лотар Хатвилл. Это элегантный худощавый мужчина высокого роста, хотя и немного ниже Тадеуша. Вне всякого сомнения, он моложе своей жены лет на десять, то есть сейчас ему около сорока. Его взгляд с любезной иронией встречается с взглядом Ханны, и она тут же догадывается, что это он стоял в темной комнате.
Лотар обращается к девушке на чистом немецком. Он учтив и прост, довольно речист. Во время обеда в отеле "Эксчейндж" он настаивает на том, чтобы Ханна сидела с ними за одним столом: "Мы в Австралии, а не в Европе, и здесь социальных различий не существует…"
Он смешно и весело рассказывает историю муниципального советника из Балларата (это городок западнее Мельбурна), который на запрос ввезти 30 венецианских гондол, чтобы украсить городское озеро, возразил: почему бы не взять в Италии одну мужскую гондолу и одну женскую, а там уж природа сделает свое дело.
Ханна смеется. В Лотаре Хатвилле есть что-то от Менделя Визокера — та же манера улыбаться одними глазами и кончиками губ, скрытых под усами…
На следующий день перед дверями гостиницы ждет открытая на три четверти повозка, возчик — рыжеволосый детина, служащий у Хатвиллов, по имени Мика Гунн. Пересекая виноградники, они выезжают на дорогу. В повозке лишь два удобных места, напротив них — скамейка, которую занимает сам Лотар, любезно оставляя женщинам сиденья, обтянутые велюром. Очень быстро Элоиза засыпает, похрапывая открытым ртом, пот стекает по ее щекам; время от времени она приходит в себя и требует, чтобы ее побрызгали одеколоном…
— Где вы выучили немецкий?
На вопрос Хатвилла, колени которого касаются ее коленей, Ханна отвечает наугад, что жила в Вене (она надеется, что его нога туда не ступала, что похоже на правду), тут же переводит разговор на тему, интересующую ее больше: как в Австралии сколотить состояние. Он насмешливо улыбается: "Вы рассчитываете сколотить состояние?" Она довольна тем, что выдерживает его взгляд, и вот он начинает рассказывать о владениях Хатвиллов: виноградниках (все, мимо чего они проезжают, принадлежит Хатвиллам) и рудниках, медных, железных, золотых копях, угольных шахтах в Новом Южном Уэльсе, в окрестностях Батурста, Литгоу, Кобара… Он показывает Ханне эти места на карте. Два или три раза он как бы невзначай касается своей собеседницы. Дорога, по которой катится повозка, ужасна, почему ей и не удается определить, намеренны эти прикосновения или случайны.
В 5 утра, когда выехали из Олбери, почтовый дилижанс уже отправился в путь. Обогнали его к 8 часам. Затем следуют прерываемые короткими передышками четырнадцать часов путешествия, которое останется в памяти Ханны как худшее из всего, что она когда-либо испытывала. Вокруг горы, или то, что кажется горами Ханне, видевшей только равнины. Воздух все больше накаляется и увлажняется, ночь приносит некоторую свежесть. В 2 часа утра 22 августа повозка переезжает мост…
— Маррамбиджи, — замечает Лотар.
Мост нескончаемый — около мили в длину. Несмотря на полную разбитость из-за бесконечных толчков, Ханна замечает на реке разноцветные огни колесных пароходов.
— Гундагай, — произносит Хатвилл.
Через двадцать минут возок въезжает на аллею, обсаженную эвкалиптами. Сбегаются слуги с фонарями в руках. Храпящую на всю округу Элоизу буквально вносят в дом.
Ханна же, шатаясь, сама добирается до выделенной ей комнаты. У нее даже нет сил раздеться. Засыпает мгновенно. Последняя мысль: она в дне езды от своего кузена Шлоймеля.
Ощущение руки, касающейся ее лодыжки, прогоняет сон.
Рассвело. Лотар Хатвилл сидит на ее кровати. На нем великолепный бело-кремовый костюм и алый шелковый жилет; золотой самородок, украшенный жемчужиной, приколот к галстуку. Он предугадывает вопрос, который она собирается задать:
Десять утра. И моя жена ничуть не нуждается в ваших услугах, в лучшем случае она не проснется до завтра. И так после каждой поездки.
— Ваша рука, — произносит Ханна.
— Я больше не буду. Если только вы сами не пожелаете. Все в вашей воле.
Она лежала на боку, теперь переворачивается на спину и устремляет на него вопросительный взгляд. Окна завешены чем-то, чего Ханна еще в жизни не видела; сквозь это приспособление, сколоченное из узких деревянных реек, просачивается полосками солнечный свет; в комнате витает дурманящий аромат эвкалиптов.
С лодыжки рука скользит немного выше — под юбку, медленно проходит колено, добирается до бедра.
— Меня уже пытались изнасиловать, — говорит она. — Не вышло. Этот мерзавец оказался со вспоротым бритвой животом.
— У вас есть бритва?
Тон игривый, но взгляд внимательный и напряженный. Она нисколько не боится Хатвилла и продолжает пристально смотреть на незваного гостя, находя его не таким уж старым. Рука под юбкой, на мгновение застывшая, возобновляет движение. Открытая ладонь осторожно ложится на выступ живота, пальцы раздвинуты, но неподвижны, сквозь шелк кружевных штанишек проникает тепло.
— Со мной, Ханна, вам никогда не понадобится бритва.
Легкое прикосновение пальцев к животу. Она задумывается, маленький механизм лениво начинает работать в ее сознании. "Ты хочешь, Ханна, позволить себе заняться любовью, хочешь, чтобы он положил тебя голой очень нежно и осторожно, чтобы он раздел тебя, а ты даже не изменила бы позы. Он действительно способен на это… Только если ты сейчас согласишься, то никогда не сможешь попросить у него денег". Она сама удивляется последнему выводу: откуда взялась эта уверенность, что рано или поздно она возьмет у него взаймы деньги?
— Пожалуйста, уберите руку.
Улыбаясь, он качает головой. Губы растягиваются в улыбке, которой предшествует еле заметное подергивание верхней губы.
Но он подчиняется, интересуясь:
— Еврейка? Я слышал, как вы разговаривали с хозяином гостиницы в Олбери.
— Я лишь немного знаю идиш.
— Я вижу.
Ничто в его интонации не подсказывает, верит он ей или нет. Он начинает рассказывать о себе. Родился в Швейцарии, в местечке Солозерн, никогда даже не помышлял эмигрировать в Австралию, начал изучать философию в Гейдельберге, и вдруг — письмо, пришедшее с конца света и предлагавшее ему, если хочет, приехать в Австралию, чтобы продолжить дело его кузена, который сломал себе шею, упав с лошади. Лотар заменил кузена во всем, включая постель вдовы…
Пауза. Карие глаза скользят по вытянувшемуся телу Ханны и медленно поднимаются до ее руки, которую с момента пробуждения она не вынимает из-под подушки. Ясно, что он задается вопросом, держит ли она там бритву.
— Пятнадцать лет назад, — продолжает он, — Элоиза была другой. Или я не хотел ничего замечать. Вы догадались, что я присутствовал в Мельбурне на просмотре кандидаток?
— Да.
— И вы все-таки решились?
— Да.
— Вы меня заинтересовали, — говорит он. — А сейчас интересуете еще больше. К досаде моей жены. Почти десять лет назад мы заключили договор: она сама ищет мне любовниц, дабы не сомневаться в моей верности. Она выбирает прислугу в соответствии с моими вкусами, то есть отстраняет автоматически тех, кто мог бы мне понравиться. Слава Богу, мне удалось убедить ее, что я люблю лишь пышных женщин. Вот почему она выбрала вас: вы были самая маленькая и щуплая. Вы ляжете со мной в постель, если я дам вам пять ливров?
— Нет, — отвечает с улыбкой Ханна.
— Десять.
— Нет.
Он смеется.
— Я был бы очень удивлен, если бы вы ответили "да". Вы задали мне уйму странных вопросов во время нашей поездки. Странных, потому что исходили они от женщины. Вы действительно рассчитываете сколотить в Австралии состояние?
Она утвердительно кивает, глядя ему прямо в глаза. Молчание. Потом он спрашивает:
— Вы думаете, что способны на это?
— М-м-м, — отвечает она, не отрывая взгляда.
— А есть ли у вас план, что предпринять?
— Пока нет.
— У меня самого, Ханна, денег нет, конечно, жена вам об этом сказала. Каждый шиллинг, расходуемый мною, — это ее шиллинг, я могу тратить сколько хочу при условии, что буду отчитываться о малейшем из своих расходов. Если бы минуту назад вы согласились на десять ливров, вам бы их заплатила сама Элоиза. Хотя десять ливров показались бы ей несоразмерной платой… Кто-нибудь ждет вас в Сиднее?
— Не знаю, как сказать.
— Мужчина?
— Это не то, что вы думаете. — Она потягивается, держа все время руку под подушкой, и прибавляет — Я хочу пить.
Это правда, в горле у нее пересохло, но главное — она пытается провести опыт. И опыт удается. Лотар Хатвилл встает, оставляя на кровати свою шляпу с широкими полями, и возвращается со стаканом воды. Ханна садится на кровати. Вялость исчезла, механизм у нее в голове вновь заработал, анализируя происходящее. Ни на секунду до того момента она не сомневалась, что сделает, как только доберется до этой дыры, затерянной в Австралии: бросит работу горничной и поскорее сбежит в Сидней.
Это было ее целью со времени отъезда, она ухватилась за нее настолько, что почти совсем забыла о другой, гораздо более важной проблеме: что она будет делать в Сиднее. Она, конечно, думала об этом, но ни к чему не пришла. Разводить овец или рыть землю, как крот, чтобы добыть золото, медь или — самое смешное — уголь? "Мысли трезво, Ханна, у тебя действительно нет данных на то, чтобы разбогатеть одним из этих путей. Ты — женщина, значит, в принципе можешь нажить капитал только двумя известными способами: заняться проституцией или выйти замуж за мужчину, у которого много денег и который осыплет тебя драгоценностями, стоит только тебе быть поласковее…"
— Вы так доверяете всем горничным?
— Нет, — говорит он улыбаясь.
— Только мне?
— Только вам.
Конское ржание на улице. Лотар Хатвилл достает из жилетного кармана часы. Она разглядывает его руки, красивые, холеные, сильные, с длинными пальцами.
— Я должен с вами расстаться, — говорит он. — Я отлучусь на два или три дня — я уезжаю в Аделон. Мы там провели последнюю ночь, но вы спали. Жаль: у Элоизы там два золотых прииска. И так как вы заинтересованы в том, чтобы нажить капитал… — Он протягивает руку и кончиками указательного и среднего пальцев закрывает ей веки. — Ваши глаза — настоящие ружья, Ханна. Мы еще увидимся.
Две минуты спустя через свое окно она видит, как он садится на лошадь и удаляется в сопровождении двух мужчин, напоминающих телохранителей: у них ружья через плечо и странные шляпы с загнутыми и приколотыми к тулье краями.
Она еще четверть часа наблюдает за ними сквозь жалюзи. Эвкалиптовая аллея — справа от нее. Слева — речка.
Дом большой, к одному из его крыльев примыкают деревянные бараки, вероятно, конюшни. Нигде ни души.
"Ловушка, Ханна? Все слишком легко… Хорошо бы знать, например, где рыжий верзила Мика Гунн…"
То, что придется украсть лошадь, несколько огорчает ее. Но это не будет кражей в прямом смысле. В Яссе, где Ханна сядет на сиднейский поезд, она оставит лошадь заслуживающему доверие человеку, который вернет ее Хатвиллам. Другого способа нет. Если она не уедет сегодня, завтра ей на шею сядет неумолимая Элоиза. "Нет, все складывается слишком хорошо, Ханна: Лотар берет на себя труд предупредить, что два-три дня будет отсутствовать, что его жена потребует тебя не раньше чем через сутки. Он даже нарисовал тебе карту местности. Это слишком прекрасно, чтобы быть правдой…"
Она в последний раз пересчитывает свои деньги, быстро умывается и переодевается: натягивает платье голубого королевского цвета из толстой ткани, которое купила намеренно: в него вколота английская булавка, чтобы удерживать юбку между ног, когда надо будет по-мужски сидеть на лошади.
Да, чуть было не забыла бритву. Достает ее из-под подушки (она была именно там, как и подозревал Лотар Хатвилл). С вышитой сумкой в руке (в ней постоянные полтора десятка книг — "Ярмарка тщеславия" Теккерея, несколько томов Диккенса и на французском ее дорогой де Лакло) отваживается выйти в коридор.
Пусто. На лестнице то же самое. В доме повисла тяжелая тишина. Добравшись до первого этажа, она открывает дверь и попадает в очень красивый кабинет, конечно, кабинет Лотара Хатвилла. На столе, на видном месте, лежат две книги в кожаных переплетах, явно читаемые и перечитываемые: "Веселая наука" и "Так говорил Заратустра" Ницше. "Можно подумать, что он тебе предлагает их унести, Ханна…" Но она довольствуется листом бумаги, который лежит тоже на виду, рядом с пером и чернильницей. Пишет по-немецки: "Я оставлю лошадь в Яссе. Полученный аванс и стоимость дороги до Гундагая выплачу как только смогу". Она колеблется, для нее большой соблазн прибавить что-нибудь еще, что было бы ответом на последние слова Хатвилла: "Мы увидимся". Чтобы закончить, она импровизирует подпись: двойное "Н" из четырех вертикальных линий, слегка наклоненных вправо и перечеркнутых единственной выходящей горизонтальной линией — подпись, которая получается у нее в этот день случайно и которая станет знаменитой.
Возвращается в холл, по-прежнему тихий и пустынный. Она осматривается и, пройдя десяток метров, вынуждена спрятаться за драпировкой: кто-то проходит мимо. Она вновь идет, еле волоча сумку — Мендель сказал бы "эту проклятую сумку", — которая кажется непомерно тяжелой.
Больше она не встречает никого во всем огромном доме. Наконец добирается до конюшни. Конюха нет. Зато восемь или десять лошадей выстроились в ряд перед кормушками. Вспоминается голос Менделя: "На лошадь садятся всегда слева, дурочка. И с нею говорят, Ханна, ей говорят, что ее любят и рассчитывают на нее". Она выбирает кобылу с блестящими и нежными глазами. На то, чтобы ее оседлать, уходит не более трех минут. "В конце концов я буду ругаться, как Мендель. А если еще окажется, что высунув отсюда нос я увижу Хатвилла и его людей, рыдающих от смеха…" (Ей не удается избавиться от впечатления, что ее отъезд или, более точно, побег задуман ее хозяином.)
Наконец, подняв кое-как подпругу, закрепив свою сумку позади седла, Ханна садится передохнуть. Она в поту и совсем без сил — долго держала тяжелое седло на вытянутой руке.
— Послушай… — говорит она кобыле. — Ты могла бы все-таки стать на колени, как, помнится, делают верблюды? Я рассчитываю на тебя, я тебя бесконечно люблю, я хочу думать, что как женщина ты проявишь немного солидарности.
Она берет кобылу за повод и отмечает, очарованная, что та идет за нею. Через минуту она на улице, под палящим солнцем, почти уверенная в том, что ее не заметили. Минуя аллею, входит в заросли акаций. Только через четверть часа — благо встретилось поваленное дерево — она влезает на кобылу и садится в седло.
Она едет по северной дороге, в высшей степени гордая собой…
И только сейчас обнаруживает, что Мика Гунн следует за нею. Он останавливается, когда останавливается она, и трогается тоже одновременно с нею. Ошибиться невозможно: это его рыжие волосы и долговязая фигура огородного пугала. Нет также никакого сомнения относительно его намерений. Одно из двух, как сказал бы Мендель Визокер: или он исполняет приказ, данный хозяином, или действует в собственных интересах и повалит ее на землю в первой попавшейся австралийской роще.
Несмотря на то, что Ханна верит больше в первую гипотезу, чем во вторую, она достает из сумки бритву с перламутровой ручкой, чтобы спрятать ее на груди.
Проходит два часа. И еще два. Ничего не меняется в этой странной слежке. Мика Гунн продолжает ехать вслед за ней, сохраняя расстояние в триста шагов. Это докучливое немое преследование начинает действовать ей на нервы, прочность которых ни у кого не вызывала сомнений.
Она уже чувствует усталость, чтобы не сказать страдания, от непривычно долгой езды в седле. К вчерашней ломоте примешиваются боли внизу живота. "О, черт возьми, почему я родилась женщиной? Неужели это не могло подождать?" Она вся горит и с каждой минутой слабеет все больше, к тому же ей повсюду мерещится Мика Гунн.
Около шести часов вечера (судя по заходящему солнцу) она видит впереди арки металлического моста, описанного Лотаром Хатвиллом: она — в Яссе. Соскользнуть с седла — огромное облегчение, но очень скоро она возвращается к реальности: одна мысль о том, что надо куда-то идти, приводит ее в ужас. "Я выгляжу нелепо!" Пошатываясь, входит в холл гостиницы; кругом страшный шум. Ощущение того, что она здесь единственная женщина, усиливает чувство полного одиночества. Приемное окошко слишком высоко для нее.
— Вы больны? — осведомляется дежурный администратор.
— Не более вас, кретин, — отвечает она, вынужденная орать, чтобы ее могли услышать. — Я хотела бы комнату, если можно, отдельную, и расписание поездов на Сидней.
Дежурный предоставляет ей и то и другое, интересуется, хочет ли она ужинать. Она отвечает "нет", даже не подумав. Заведение заполнено подвыпившими мужчинами; некоторые собрались возле расстроенного пианино. Они вновь и вновь повторяют одну и ту же песню, слов которой она не может разобрать. Все ее помыслы о том, чтобы лечь. Пластом!
Отведенная ей комната — как раз над большим залом. Наступают сумерки. Она уже несколько часов лежит, уставившись в потолок широко открытыми глазами, терзаемая голодом и приступами тошноты, пылающая в лихорадке, не зная, что ей причиняет большую боль: ломота в спине или боли в животе. Она замечает, что разговаривает сама с собой: "Ты хотела поехать в Австралию? Вот ты и приехала. Эта страна — не для женщин. И ты собираешься здесь разбогатеть? Не смеши! Посмотри на себя!" Она с трудом подходит к настенному зеркалу и не без иронии созерцает в нем растрепанную, бледную девчонку с осунувшимся лицом и кругами под глазами: "Тебя даже кенгуру испугается".
В двух метрах под нею, под тонким деревянным полом, не смолкают пьяные голоса. Мика Гунн сидит неподалеку от гостиницы в ожидании, когда она выйдет.
Она выпила немного теплого чаю, и ее тут же вырвало, с каждым часом мучения ее усиливались. Страшно болят все мышцы, любой шаг стоит героических усилий. Однако надо идти. Мика Гунн смотрит, как она направляется в его сторону. Спокойно и невозмутимо набивает он свою короткую трубку табаком из кожаного кисета. Его тонкие костлявые пальцы вызывают отвращение, желто-красные выпуклые глаза кажутся нездоровыми и резко контрастируют с ярко-рыжими волосами.
— Вы собираетесь долго за мной следить?
— Иеп.
Он раскуривает трубку, и ужасный запах табака вызывает у Ханны очередной приступ рвоты.
До каких пор вы будете преследовать меня? Он трясет головой, не выпуская изо рта мундштук. "Я бы с радостью убила его", — думает Ханна.
— Вы помешаете мне сесть в поезд?
— Ноуп.
— У вас есть указания на мой счет?
— Иеп.
— Это связано с лошадью?
— Ноуп.
— Указания от кого?
В ответ он выпускает клуб зловонного дыма. Умеет ли он говорить что-нибудь, кроме "иеп" и "ноуп", что должно, вероятно, означать "да" и "нет"? Ханна сладострастно обдумывает мысль об убийстве; будь она мужчиной, она расквасила бы ему нос ударом кулака и заставила бы его съесть эту проклятую трубку. "О Мендель, почему вы меня покинули?"
— Мне надо вам кое-что объяснить. Вы самый вонючий и мерзкий подонок в Австралии. И если я ограничиваюсь этим, то только потому, что не знаю, как сказать t по-английски пердун, ублюдок, старая ж… Я ясно выражаюсь?
— Иеп, — произносит в восторге Мика Гунн.
Непостижимо, но у Ханны появляется желание расхохотаться.
"Переменим тактику, — думает она, — а то этот идиот будет ходить за мною до конца дней моих, что позволит Хатвиллам, мужу или жене, отправить меня в тюрьму за кражу".
— Начнем с лошади, — говорит она. — Вы получили ее обратно?
— Иеп.
— А теперь — о деле. Вы бы отстали от меня, если бы я дала вам два фунта?
— Ноуп.
— Пять фунтов?
— Ноуп.
— Десять ливров?
В желтых глазах — колебание. У Ханны двадцать шесть ливров и три шиллинга. Билет на поезд до Сиднея стоит пять ливров десять шиллингов. (В одном ливре — двадцать шиллингов. Что за дурацкая система!)
— Двадцать, — говорит Мика Гунн.
— Пятнадцать.
Он качает головой. "Я упаду, — думает Ханна. — Я сейчас свалюсь посреди этой улицы на краю света, и окажется, что я проделала весь свой мучительный путь зря".
— Двадцать, ладно. Но при одном условии: я оставлю деньги у хозяина гостиницы, который передаст их вам только после отправления поезда. Два часа спустя.
С трудом добирается Ханна до вокзала, без сил от потери крови. Минутами она ничего не видит от слабости. Каким-то чудом у нее в руке оказывается билет.
— Вы уверены, что можете пускаться в путь, мисс? — спрашивает железнодорожный служащий.
— Конечно Me вмешивайтесь не в свое дело. Лучшее средство прийти в себя для нее теперь — это разозлиться. С упорством пьяницы она считает и пересчитывает оставшиеся семь шиллингов, которые предстоит уплатить за гостиницу. Служащий уточняет: поезд отправляется в пять часов вечера. Сейчас только восемь часов утра. Она возвращается в гостиницу. Ей милостиво разрешают остаться в номере до отъезда.
Проходит время. Кто-то (Ханна не могла бы сказать, мужчина или женщина, в таком тумане она пребывает все время) помогает ей донести сумку до вокзала, берет двадцать ливров для Мики Гунна и усаживает её на деревянное сиденье в одном из вагонов. Она оказывается в компании трех или четырех здоровенных бородачей, которые улыбаются ей, выставляя напоказ испорченные зубы. От них очень дурно пахнет, точнее — просто воняет, это отвратительный запах портянок. Но они относятся к ней с неловкой любезностью: устраивают для нее нечто вроде постели из своих курток и другой одежды. Они уверяют, что с ними она будет в большей безопасности, чем с собственной матерью. "Как будто моя мать меня от чего-нибудь защищала. Кто, кроме Менделя, защитил или помог мне когда-нибудь!"— думает она, а может, говорит вслух. Впервые в жизни у нее появляется желание прекратить сопротивление и отдаться течению событий. Как только поезд трогается, она засыпает. Последнее воспоминание — хриплые голоса ее странных телохранителей, напевающих ей вместо колыбельной вальс Матида.
Дальше — уже Сидней. Она идет по какой-то бесконечной улице. Оборачивается и" видит в ста шагах позади себя Мику Гунна. Странно, но преследование Гунна ей даже помогает, это своего рода толчок, чтобы идти дальше, порой через силу. "Скорее умереть, чем доставить удовольствие этому дерьму увидеть меня отступившей".
Затем ей в голову приходит удачная мысль: она не чувствует рук от проклятой сумки, что если оставить ее посреди тротуара? Это срабатывает: краем глаза она видит, как Гунн, немного поколебавшись, берет сумку и из преследователя превращается в носильщика.
К пяти часам вечера она наконец приходит на улицу Гленмор в районе Паддингтона по адресу, данному ей Менделем. Дом № 173. Это двухэтажное здание в английском стиле. С правой стороны его — выступ с множеством окон. Перед домом — палисадник, заросший гортензией. Все здание выкрашено белой краской, за исключением двери — она синяя. Ханна звонит и в ожидании, пока ей откроют, делает усилие над собой и оборачивается: Гунн ставит сумку на тропинку у входа в сад и удаляется с видом человека, выполнившего свою миссию.
Между тем дверь отворяется, и на пороге появляется маленькая девочка с рыжими волосами и большими зелеными глазами. Ей, должно быть, не больше десяти. Она с интересом смотрит на Ханну, крепко прижимая к груди куклу с золотыми кудряшками.
— Я бы хотела видеть мистера Шлоймеля Визокера, — говорит Ханна.
— Кого?
— Мистера Визокера.
— Подождите минутку, — вежливо говорит девочка. Она оставляет дверь открытой, уходит и вскоре возвращается с женщиной средних лет, высокого роста, рыжеватой и с такими же, как у девочки, зелеными глазами. В третий раз Ханна произносит имя кузена Шлоймеля. Женщина качает головой.
— Мне кажется, что у одного из наших жильцов фамилия была похожая. Вот только звали его Сэм.
— Он переехал?
— Можно сказать и так, — отвечает рыжеволосая женщина. — Он уехал в Америку. По крайней мере вот уже несколько месяцев он не живет на Гленмор-роуд, 173. Это ваш родственник?
— Знакомый, — говорит Ханна из последних сил. Ей стоит большого усилия не потерять сознание. Это уж слишком. Она, конечно, подозревала, что этот болван мог найти предлог, чтобы не ответить на ее телеграмму, но предположить такое…
— Всего лишь знакомый, — повторяет она. — Благодарю вас, мадам. У вас очень красивый дом.
Она через силу поворачивается и идет по петляющей мимо гортензий дорожке к выходу из сада, туда, где стоит ее сумка. Она поднимает эти, как ей кажется, десять или пятнадцать тонн и… падает без чувств. А когда открывает глаза, то видит, что лежит на диване того же цвета, что и дверь. Напротив сидит девочка с куклой.
— Ты проснулась?
— Кажется.
— Мама уверена, что ты голодна. Ты хочешь есть?
— Совсем нет.
— Мне кажется, — говорит девочка, — что ты немножко врешь. На самом деле ты голодна.
Ханна улыбается.
— Почему ты держишь куклу вниз головой?
— Я жду, когда она срыгнет. Я только что покормила ее грудью. Ее зовут Франкенштейн.