"ЧЕТЫРЕ ЖИЗНИ ИВЫ" - читать интересную книгу автора (СА ШАНЬ)

Часть третья

В шесть часов утра ветер разогнал облака. На улице нарастал шум. Били барабаны, аккордеонисты наигрывали простенькие мелодии. Люди пели, аплодировали, потом кто-то выкрикнул в рупор: «Революция — высший Смысл существования! Все, кто хочет делать Революцию, вставайте в наши ряды! И к чёрту всех, кто против нас!»

В 1966-м, когда начались великие перемены, мне было шестнадцать. Над моей верхней губой уже появился чёрный пушок. Мою душу переполняли желания юноши, которому не терпится стать мужчиной.

Я погрузился в меланхолию, меня мучили головокружения. С ощущением пустоты в сердце и замершей в ожидании душой я бродил по развалинам Весеннего дворца. Будущее меня не интересовало, детство я не вспоминал и всё время терзался одним-единственным вопросом: «Кто я такой?»

Этим летним утром случилось чудо.

Привлечённый шумом, я вышел на улицу с велосипедом. На перекрёстке Чжун Гуаньцунь я встретил шедших из кампуса студентов университета Цинхуа. Они были в зелёной военной форме, с красными повязками на правой руке и значками с изображением Мао Цзэдуна на груди. Студенты несли широкий десятиметровый транспарант с надписью: «ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ МАО!», изготовленный из двух занавесей, сорванных с окон лекционного зала.

Я оставил велосипед на тротуаре и шагнул в толпу. Никто не обратил на меня внимания, я вынул из кармана Маленькую Красную книжечку и пошёл вместе со всеми.

Подстёгиваемый любопытством, я двигался быстрее остальных и вскоре догнал новую группу студентов, состоявшую из детей крестьян, рабочих и мелких служащих. Они были одеты в мятые синие брюки и куртки: уже год зелёная военная форма была предметом роскоши, символом принадлежности к привилегированному кругу. Нарукавные повязки они сшили и выкрасили вручную. Атмосфера была очень тёплой, люди излучали радость. Одна девушка — совсем молодая, почти девочка- виртуозно играла на аккордеоне, сидя в тележке, прицепленной к трёхколёсному велосипеду. За её спиной развевался флаг с портретом Председателя Мао. Группу возглавлял молодой бритоголовый гигант в линялой, залатанной на локтях куртке. Он читал в мегафон стихи Председателя Мао:

В такт этим великолепным строкам из-за деревьев поднималось солнце, заливая нас океаном света. Студенты, расклеивавшие на стенах и столбах карикатуры на врагов народа, то и дело толкали меня, но я сумел присоединиться к колонне Пекинского университета, где зрело противостояние.

Две группы шагали рядом, обмениваясь колкостями и ненавидящими взглядами. Внезапно две девушки, сидевшие на плечах у своих товарищей, поднялись над толпой и запели, дирижируя каждая своей командой. В одном лагере затянули «Алеет Восток», в другом — «В плаванье нам нужен Кормчий». Потом зазвучал гимн «Вперёд! Вперёд! Наше войско идёт к солнцу», а в ответ грянула песня «Красная звезда сверкает всеми своими лучами»…

Я вернулся под знамёна Народного университета. Двое студентов взяли меня за руки. Сотни молодых людей сомкнули ряды. Мы скандировали стихи нашего любимого Председателя. Мой голос сливался с ревущим хором, я не слышал себя, но слова звенели у меня в голове, в груди разливалось тепло.

Теперь я знал, к какому идеалу мы все должны стремиться: процветающий Китай, счастливый народ, довольные улыбки на лицах рабочих, прекрасные, как букеты цветов, дети.

Стало тихо, и кто-то обратился к толпе. Усиленный мегафоном девичий голос звучал чисто и звонко:

— Товарищи, мы живём в эпоху великой чистоты. Восемь лет войны с японцами и четыре года борьбы с Гоминьданом уничтожили страну и китайскую цивилизацию. Наше поколение, родившееся вместе с Народной Республикой, не знает ни рабства, ни страха. Мы научились отличать добро от зла, красоту от уродства, труса от героя, мы осознаём, что наше будущее будет принесено в жертву ради перестройки страны. Но нам не хватает опыта, и мы жаждем испытаний, как сталь жаждет жара доменной печи.

Мы, студенты, страстно хотим улучшить общество. Вчера мы собирались стать физиками, учителями, библиотекарями и поставить знания на службу нашей стране. Сегодня наш мудрый Председатель сказал: «Нужно во всём сомневаться; нужно всё изменить». «Сомневаться во всём» — значит судить обо всём самостоятельно, пренебрегая авторитетами, доверять собственной интуиции и молодости. Великий Кормчий сказал: «Нужно всё изменить» — и указал нам цель и путь: делать Революцию.

Мы должны стать беспощадными к себе, вытравить из себя устаревшие принципы и перевернуть вверх дном старое, прогнившее общество.

Напомню другие слова Председателя: «Те, кто представляет власть, обуржуазились и пользуются послушанием молодёжи». Наши учителя, родители и некоторые руководители твердолобы и консервативны, они мешают китайскому обществу развиваться. Они опасаются прогресса и боятся культурной революции, которая лишит их власти. Товарищи, будущее принадлежит молодёжи. Объединённые под знаменем учения Председателя Мао, вооружимся его напутствием, уничтожим авторитеты, сломим ревизионистов, сметём мелкобуржуазные элементы и защитников феодального строя!

Да здравствует Председатель Мао Цзэдун! Да здравствует Культурная Революция пролетариата! Да здравствует солидарность китайского народа!

Демонстранты снова запели. Я был так взволнован, что не мог вымолвить ни слова. Ни одна речь не действовала на меня так сильно. Каждое слово пронзало сердце. Впервые за этот год в голове теснилось множество разных мыслей.

Я никогда не сомневался ни в моих родителях, ни в учителях. Они олицетворяли для меня абсолютную истину. Моя жизнь текла спокойно и мирно. Я хорошо учился, почитал старших, любил читать, играть в шахматы и футбол, мечтал поступить в Пекинский университет и стать астрофизиком.

У меня была обширная жизненная программа, но сам ли я принимал решения? Или это делали за меня родители? Мне внушали, что я должен быть послушным и почтительным сыном, и у меня и в мыслях не было крикнуть, запеть в полный голос, высказать собственное мнение с гордо поднятой головой. Я был манекеном, изготовленной на конвейере куклой, которую другие люди наделили судьбой и указывали, что ей делать. Я не умел говорить «нет» и перестал понимать, кто я такой на самом деле. Только бунт поможет мне выковать новую личность.

Я искал в толпе девушку с мегафоном, когда к нам присоединились тысячи красных охранников из университетских кампусов. Кто-то дал мне флаг. Одна из студенток вручила текст последних директив Центрального комитета культурной революции. Я сложил листок вдвое и спрятал во внутренний карман куртки, поближе к сердцу.

Мы широкой чёрной рекой текли по улицам и проспектам, размахивая Маленькими Красными книжечками. Солнце отражалось в них, как в капельках морской пены. Мы спустились по бульвару Чжун Гуаньцунь, перешли мост Белых скал, миновали ворота Народного строительства и вступили на проспект Долгого мира.

Сто тысяч жадных до впечатлений пекинцев аплодировали нашему выражению верности Председателю Мао. Солдаты, не слишком церемонясь, оттеснили людей от бровки тротуаров, разделив зрителей на две параллельные шеренги.

Часа через два мы почувствовали усталость. Горожане протягивали нам из-за спин солдат стаканы с водой, и мы благодарили их революционными песнями. Из публики звучали крики «браво», мы в ответ хором скандировали лозунги. Все в этот момент переживали напряжённейший момент любви и единения.

Около площади Тяньаньмэнь проспект был перекрыт. Солдаты приказали нам остановиться и разделили на квадраты. Сделать это оказалось непросто. Солнце нещадно пекло голову, мы истекали потом, толкались и потели ещё сильнее. Разные идеологические направления красных охранников воспользовались ситуацией и вступили в перепалку. Воодушевление, как внезапно разыгравшаяся на море буря, ввергло нас в коллективное безумие. Песни зазвучали ещё громче. «Да здравствует учение Мао Цзэдуна!», «Да здравствует Коммунистическая партия!» — орали мы во весь голос и снова и снова читали вслух стихотворение нашего Председателя, которое каждый знал наизусть:

Толпа медленно тронулась с места. Я был на полголовы ниже товарищей и едва поспевал за их быстрым шагом. Мы шли против ветра, флаг бил меня по щекам, вокруг было море раскрасневшихся лиц, лес взметнувшихся к небу рук, над головами плыли портреты Председателя Мао. Шествие двигалось рывками. Я придвинулся к уху шедшего рядом товарища и спросил, что происходит. Он жестом показал, что не слышит.

Демонстранты остановились. Началась толчея. Неожиданно стоявшие впереди побежали.

— Куда вы? — крикнул я. — Подождите меня!

Меня догнали и перегнали отставшие, я разозлился и помчался следом. Древко флага тяжело давило на плечо. Раздались истерические крики. Стоявшие вокруг меня красные охранники срывали кепки и бросали их вверх. У всех на глазах были слёзы. Какая-то девушка споткнулась и упала. Я протянул ей руку и помог встать. Она разбила нос, но даже не заметила этого, подняла с земли Маленькую Красную книжечку и кинулась бежать, крича во всё горло.

В этот момент зазвучал усиленный сотнями громкоговорителей голос Председателя Мао — слегка дрожащий, с сильным акцентом уроженца южных провинций:

— Приветствую вас, мои маленькие красные солдаты!

Казалось, что голос раздаётся прямо с неба. Врата Небесного Покоя видением плыли над морем людей в военной форме. Над террасой, украшенной множеством флагов, нависала гигантская, крытая лаковой черепицей крыша на тёмно-красных резных колоннах. У меня бешено забилось сердце. Должно быть, Председатель Мао встречается там со своими верными сторонниками! Я искал глазами Его фигуру, но обезумевшая толпа напоминала попавший в качку пароход. Я ничего не мог рассмотреть из-за трепетавших на ветру флагов, сверкающих золотом портретов, взмывающих в небо голубей и воздушных шариков.

— Да здравствует Председатель Мао, да здравствует Председатель Мао! — выкрикивал я, срывая голос и задыхаясь от восторга.

Из громкоговорителей, словно в ответ на мою мольбу, зазвучал голос Председателя:

— Приветствую вас, мои маленькие солдаты-красногвардейцы!

Демонстрация подходила к концу, а я так и не увидел его. От отчаяния у меня полились слёзы, и я обернулся — последний раз.

И тут случилось чудо — стоявшие впереди студенты раздвинулись, и между двумя красными флагами я увидел Врата Небесного Покоя, где стояли руководители партии в тёмно-синих костюмах. Он один был в белом и приветствовал волнующуюся у его ног толпу взмахом руки.

Ряды сомкнулись, и толпа поглотила меня.

В начале сентября занятия в лицее прекратились: мы приходили, чтобы изучить новые директивы партии и поспорить о путях строительства социализма. Я не участвовал в создании первого революционного комитета, но на четвёртое заседание меня позвали.

Встреча проходила в гимнастическом зале. Среди членов комитета я узнал нескольких товарищей по выпускному классу, другие были из младших. Ни один из них не входил в ученическую делегацию, где я отвечал за пропаганду и возглавлял школьную радиостанцию.

Когда я вошёл, некоторые комитетчики кивнули в знак приветствия, другие не шевельнулись, храня на лицах суровую неприступность. Я сел в сторонке, как наблюдатель. Два красных охранника из Народного университета пришли обсудить с нами «предупреждение 16 мая», в котором Центральный комитет заявлял о том, что в партии завелись ревизионисты. Эти люди хотят захватить власть, ликвидировать диктатуру пролетариата и установить капиталистическую тиранию. В «предупреждении» говорилось, что от борьбы с этими контрреволюционерами зависит будущность партии и всего народа. Вся партия должна встать под знамёна культурной революции и заклеймить учёных, преподавателей, журналистов и писателей, которые мнят себя выше народа.

Слово взяла одна из студенток. Она предложила реорганизовать наш комитет и сделать его работу более эффективной, выдвинув в ответ на «предупреждение» конкретные проекты.

Мне не понравился её голос — глухой и монотонный. Наверное, я больше никогда не увижу ту незнакомку с площади Тяньаньмэнь, не услышу её чистый нежный голос.

Через открытое окно в зал проник ветерок. Раздался грохот падения, и разговор прервался. На нас опустилась тревожная, наполненная ощущением чего-то необыкновенного тишина.

В детстве все мы играли в войну, выбирая в качестве примера для подражания полюбившихся героев кино и мультиков. Мальчишки вооружались деревянным штыком, надевали на голову венок из веток плакучей ивы. Девчонки повязывали платки и изображали медсестёр. Мы носились по лесам, прятались в канавах, карабкались по крышам. Мы хотели стать настоящими солдатами, а любой воин должен быть готов к пыткам. Мы делали пыточные инструменты и по очереди играли в палача и жертву. Раз в неделю из развешанных на деревьях громкоговорителей раздавался вой сирены и пронзительный голос призывал людей спуститься в подвал. Для взрослых тревога была учебной, дети же воспринимали её как реальное нападение Гоминьдана. Мы дрожали от возбуждения, сидя в тёмной сырой пещере, и воображали, что враг повсюду, ищет нас, бомбит с самолётов, но никогда не победит, потому что мы уйдём в партизаны и будем биться до последней капли крови.

На улице стало шумно: прозвенели звонки, ученики выходили из классов, переговаривались, смеялись и разъезжались по домам на велосипедах. На улице было ещё светло, но длинный гимнастический зал за окнами с решётками и пыльными закопчёнными стёклами напоминал нору.

Значит, война наконец началась!

Кто-то прервал молчание:

— Давайте поклянёмся! Я клянусь, что буду защищать Коммунистическую партию Китая и Великого Вождя Революции, Председателя Мао, до самой своей смерти.

Захваченный драматизмом момента, я поклялся вместе с остальными:

— Клянусь, что буду защищать Коммунистическую партию и Великого Вождя Революции, Председателя Мао Цзэдуна до самой смерти.

После принесения клятвы атмосфера разрядилась, и мы начали планировать будущие операции.

— Поддерживаешь нас? — Вопрос прозвучал неожиданно, но я был к нему готов, выдержал паузу и кивнул.

Командир группы объявил:

— Назначаем тебя заместителем командира Революционного комитета.

Раздались короткие аплодисменты, и парень развернул на полу рулон бумаги.

— Вот первая дацзыбао нашего лицея. Завтра её напишут на центральной доске. Ты, товарищ Вэнь, поместишь её в газете, которую редактируешь, и передашь по школьному радио сразу после того, как прозвучат цитаты Председателя Мао.

Я пробежал глазами написанный красными чернилами текст. Он разоблачал нашего директора Цай Юна как главного ревизиониста. Этот пятидесятилетний мужчина, бывший солдат Красной армии, был для меня загадкой. Я видел его на встречах руководителей лицея с делегатами из числа учеников. Он сидел, полуприкрыв глаза, и курил, скручивая папиросы жёлтыми от никотина пальцами. На все наши требования он отвечал покачиванием головы. Из-за этой его молчаливой реакции наши проекты реформ ничем не кончались: часто мы вообще бросали дело на полпути. Однажды я увидел, что он пишет с орфографическими ошибками, и решил, что место директора досталось ему в награду за участие в Великом походе, а загадочный вид он на себя напускает, чтобы скрыть ничтожество и некомпетентность. На следующее утро мы «сбросили» по радио огромную бомбу на «ставку главнокомандующего», детально разоблачив преступления человека, который пятнадцать лет руководил нашим лицеем. После этого я возомнил себя древним героем, который расшатал гору.

Назначенные нашим комитетом красные охранники взломали дверь директорского кабинета, арестовали его, перевернули мебель, разбросали папки и заперли ревизиониста в спортзале.

Допрос длился долго. Враг народа отказался признать, что растлевал юные умы и сдерживал их революционный порыв. Он оправдывался, называл себя солдатом Мао и говорил, что служит народу. Его монотонное бормотание действовало нам на нервы, и мы заставили его умолкнуть, дав несколько хороших пинков ногой.

На следующее утро на фасадах учебных корпусов красовалось не меньше двадцати дацзыбао. Они разоблачали других контрреволюционеров: преподавателя политических наук, который вечно строил козни, восстанавливая преподавателей против студентов, и секретаршу директора — её подозревали в адюльтере с шефом.

Необходимы были новые аресты. Требовалось осуществить новый призыв и пополнить наши ряды.

Я пустил в ход все средства, чтобы достать себе военную форму, и выменял на портупею — старую, времён похода Народной армии на Корею — роскошное издание Маленькой Красной книжки. Я носил на рукаве повязку с вышитыми жёлтым шёлком словами «красный охранник», а на груди — красивый значок с изображением Председателя Мао на ярко-красной эмали.

Первая большая чистка состоялась на спортплощадке. Перед трибуной соорудили помост, на придуманное мной оформление ушёл весь имеющийся в лицее кумач. В глубине сцены, на алом занавесе, висел портрет нашего любимого Председателя. Ревизиониста и его сторонников мы хотели судить и критиковать под мудрым взглядом Мао.

На преступников, по последней моде, одели двухметровые бумажные колпаки, на которых чёрной тушью были записаны все их преступления. На шее у каждого висела трехкилограммовая табличка с именем под чёрным крестом. Развратницу-секретаршу «украсили» вместо бус дырявыми кедами. Подсудимые должны были стоять с опущенной головой, а ученики по очереди поднимались на сцену и перечисляли их злодеяния, разоблачали преступления и плевали на голову. В конце каждой речи мы скандировали: «Да здравствует Председатель Мао Цзэдун!», «Да здравствует Культурная Революция!». Собрание завершилось пением революционных песен и торжественными клятвами в верности Председателю.

Однажды на стенах лицея появились дацзыбао, обличавшие нас как предателей истинной культурной революции. На следующий день мы заклеили эти клеветнические листки своими.

1 октября враждебный нам комитет «Алый утёс» занял гимнастический зал, устроил там свой штаб и захватил двух наших товарищей и всех, кого мы арестовали. Вечером они устроили суд и унижали и мучили не только контрреволюционеров-преподавателей, но и моих соучеников.

2 октября «Алый утёс» напал на радиостанцию. Я стоял наверху лестницы и видел, как бывшие члены делегации потрясают палками, бадминтонными ракетками и ремнями. Мы оборонялись всем, что было под рукой. Один из нападавших пробился через толпу и взбежал по лестнице. Раздавая удары ремнём направо и налево, он свалил двух красных охранников из числа наших, которые попытались его остановить, добрался до двери в студию и оказался передо мной. Мы уставились друг на друга в упор.

Он был спортивным делегатом, капитаном команды по плаванию, в которую я входил. Плавание — самый элегантный вид спорта, и дружба между пловцами нашей команды была чистой и светлой, как голубая вода, по которой мы скользили.

Я хотел убедить товарища перейти в мой лагерь, но им овладело безумие, и он ударил меня ремнём по голове. У меня зазвенело в ушах, я пошатнулся, а он, окончательно озверев, ударил меня ещё раз. Я понял, что, если не стану защищаться, он меня убьёт, подобрал с пола толстую пивную бутылку, разбил её и воткнул «розочку» ему в живот. Он застыл, как парализованный, его глаза налились кровью. Я ужаснулся и что было сил провернул осколок у него внутри. По пальцам, стекая на руку, потекла тёплая жидкость. Я выпустил бутылку, и гигант пошатнулся. Я схватил его за воротник и с силой, которой сам в себе не подозревал, втащил на самый верх лестницы и с победным криком выставил на всеобщее обозрение мой окровавленный трофей. Взгляды всех товарищей обратились на меня.

Нервный смех вырвался у меня из горла, я дал пинка в зад спортивному делегату, и он покатился по ступенькам.

Мы воспользовались замешательством в стане наших врагов, оттеснили их в гимнастический зал и окружили его.

Подкрепление пришло тем же вечером: командир Ревкома соседнего лицея, мой близкий друг ещё с детского сада, прислал к нам самых свирепых красных охранников. Мы высадили дверь и после трёх часов рукопашной схватки захватили их.

Мы проявили великодушие и не стали пытать пленников. Те, кто захотел присоединиться к нам, остались, остальных мы отпустили, после чего закрыли дверь лицея для отступников.

5 октября мы переизбрали Ревком лицея, и я был единогласно избран его председателем.

6 октября, в конце дня, я снял с головы повязку и спрятал шрам под военным кепи, снял куртку, с которой не отстиралась кровь, и надел одолженную у товарища рубашку. Я отказался от охраны, сунул в карман нож и поехал домой на велосипеде.

Покинув стены лицея, в которых происходили бурные события, я удивился тому, что мир остался прежним. Город купался в сонном покое.

Два усталых мула медленно тащили за собой тележку. Листья стоявших вдоль шоссе тополей тихо шелестели под ветром. Улицы задыхались от влажной летней жары.

Я крутил педали и смотрел на родной город с жадностью сбежавшего из ада грешника, но постепенно удовольствие от сияющего солнца и неизменно голубого неба рассеялось. В голову пришла ужаснувшая меня мысль: что, если в сентябре я ошибся, вступив в борьбу, и всё, что было сделано, тщетно? Неужели я сражался во сне за иллюзорную мечту? Ведь безразличный ко всему мир продолжает жить, как жил.

Свет заходящего солнца освещал мой дом и тонкий слой угольной пыли, много лет скапливавшийся у входной двери. Наша семья жила на третьем этаже, в конце длинного, без окон, коридора, освещённого рядом закоптившихся лампочек. Наш дом был населён преподавателями, врачами и инженерами, ждавшими квартир от государства. Мои родители, как и большинство наших соседей, встали на очередь сразу после окончания университета. Каждые два месяца моя мать отправлялась в бюро политкомиссара Пекинской больницы, где они с отцом работали хирургами. Ей отвечали: да, жилой массив сдан, но сначала нужно расселить руководящие кадры. Или говорили, что из уважения к родственникам жертв войны предпочтение отдаётся именно им. Был случай, когда мои родители уступили квартиру вышедшей на пенсию паре, потому что как истинные коммунисты умели жертвовать собственным счастьем ради благополучия других. Восемнадцать лет мы жили, питая надежду на скорый переезд и довольствуясь двумя крошечными комнатёнками без кухни и ванной. Туалет был на этаже, общий для всех соседей.

В коридоре валялись угольные брикеты, велосипедные колёса и тазы, стояли детские коляски. На растрескавшихся стенах висели связки лука и перца, мешки для стирки и кухонная утварь.

Кто-то зажёг огонь и суетился у плиты. Соседка готовила обед мужу, коллеге моих родителей, у которого было ночное дежурство в больнице. В кипящем масле жарились овощи. Я хотел пробраться незамеченным, но ничего не вышло.

— Где ты пропадал столько дней, Вэнь? — воскликнула она.

В этом тесном, похожем на муравейник доме секретов не существовало. Я раздражился, но постарался быть любезным и улыбнулся, чтобы не разозлить жену коллеги моих родителей.

— Болел… — невнятно пробормотал я.

Женщина следила за сковородкой и не смотрела мне в лицо, а потому проглотила мою ложь.

— Болел? Бедный мальчик! Где же ты ночевал? В школе? Нужно было дать нам знать. Мы бы приехали за тобой на «скорой помощи». Какой ты бледный. Иди и немедленно ложись. Я зайду тебя посмотреть.

Я поторопился уйти.

Открыл дверь и уже собирался лечь, но тут увидел отца.

У нас с ним были особые отношения. Он воспитывал меня с суровой нежностью, но обращался со мной, как с равным, и всегда находил время, чтобы выслушать.

Отец был для меня примером мужской прямоты. До Освобождения он учился на медицинском факультете Пекинского университета, дал клятву верности Коммунистической партии и работал на секретные службы. Когда родился новый Китай, государство послало моего отца в Москву, где он стажировался у одного из крупнейших советских докторов. Отец мог остаться работать в Москве, но отказался и вернулся на родину.

Он был знаменитым хирургом, страстно любящим своё дело, требовательным к себе и великодушным к другим. Отец был моим идолом, но вот уже год и без всякой на то причины я страдал от его недостатков. Отец казался мне слишком добрым и слишком несгибаемым. Его участливость граничила с наивностью и раздражала меня. Мне бы хотелось услышать, как он жалуется на жизнь, но ему всегда удавалось довольствоваться малым и честно исполнять изматывающую работу.

Отец не ведал, что значит «развлекаться». За семнадцать лет он ни разу не сделал мне воздушного змея и всего один раз сводил в зоопарк. На вечерней прогулке он никогда не шутил, но вёл душеспасительные беседы, внушая, что нужно быть честным и благородным.

Отец попросил меня сесть на кровать и заговорил об общеуниверситетских вступительных экзаменах, которые должны были состояться в июне будущего года. Он спросил, что я намерен делать.

— Даже совершая культурную революцию, — говорил он, — нельзя забывать об учёбе. Кто, как ты думаешь, будет строить социалистический Китай через десять, через двадцать лет, когда поколение твоих родителей состарится? Сегодняшняя молодёжь станет опорой завтрашнего дня. Не забывай о своей ответственности, ты понесёшь будущее страны на своих плечах. Без прочных знаний ты не сможешь участвовать в модернизации Китая.

Я опустил голову. В глубине души я был с ним согласен. Но отцовская мудрость раздражала меня именно потому, что он всегда оказывался прав, а я хотел научиться противостоять его дару убеждения.

— Но вы забыли о классовой борьбе, отец! — воскликнул я. — Под угрозой весь социалистический строй! Если не устранить контрреволюционеров, страна никогда не обретёт мира и мы ничего не сможем построить. Осознайте неотложность нашей борьбы! Отец взглянул на меня с удивлением:

— Ты прав, о классовой борьбе забывать нельзя. Но ты слишком молод и не умеешь отличать друзей от врагов. Ты ничего не понимаешь в политических вызовах. Посвяти себя учёбе.

— Ваш пессимизм опасен! — возмущённо возразил я. — Наш Председатель написал красным охранникам лицея при университете Цинхуа, чтобы поддержать их борьбу с пороком. Сегодня занятия приостановлены. Знания важны, но главное — это Революция.

— Ты собираешься изменить мир, а сам дерёшься с товарищами? Это и есть твоя культурная революция?

Вопрос прозвучал неожиданно. Из соседней комнаты вышла моя мать, она с трудом сдерживала гнев.

Я чувствовал, что меня загнали в угол, и молчал.

— Почему на тебе чужая рубашка? — продолжила допрос мама. — Где твоя одежда? Что у тебя на голове? Ты ранен?

— Нет, ничего, мама. — Я свернулся клубком на кровати и прикрыл голову рукой.

Моя мать была дочерью знаменитого врача и стала коммунисткой, разочаровавшись в старом Китае, где феодальные пережитки соседствовали с худшими чертами колониального режима. Учёба в университете дала ей, как и большинству девушек из хороших семей, внутреннюю свободу и сделала чуточку слишком восторженной.

Она протянула ко мне руки, но я не шевельнулся. От обиды у неё на глазах показались слёзы.

Мама без конца читала и перечитывала русские романы и плакала над судьбами любимых героев, чем безумно меня раздражала. Её чувствительность выводила меня из себя.

В душе мне хотелось броситься к ней и умолять о прощении, но вместо этого я напрягся и ударил кулаком по кровати, потом вскочил и пошёл к двери.

— Куда ты? — спросил отец.

— Я ухожу!

— Останься дома. Забудь все эти ненужные бредни, умоляю тебя!

Я оглянулся. Отец поднялся со стула. Мать стояла рядом с ним. Ночь окутала их своим густым покрывалом. Поражённые скорбью, они напоминали два чёрных изваяния.

Вернуться к ним значило бы отринуть Революцию, отвернуться от них — уничтожить самых любимых на свете людей. В это мгновение главным моим чувством была ненависть — к себе, к родителям, давшим мне жизнь, к судьбе, разрушившей наш союз.

Я повернул ключ, рванул на себя дверь и выбежал в коридор, где соседи готовили ужин. Чад, резкие запахи, обрывки фраз кинулись мне в лицо. Я споткнулся и кинулся прочь, даже не посмотрев, что именно опрокинул, кубарем скатился по лестнице и толкнул створки ворот.

Ночь, деревья, свобода.

Я отвязывал велосипед, когда на третьем этаже открылось окно. Мама звала меня, и я слышал в её голосе печаль и страх, но не обернулся, отёр слёзы со щёк, оседлал велосипед и помчался по тёмной улице.

Много месяцев подряд я не приходил домой. Родители навещали меня в лицее, где их каждый раз останавливала наш охрана. Мама приносила корзину с чистым бельём, крутыми яйцами и писчей бумагой. Она хотела, чтобы я писал ей письма. Но разве мог я описать мою новую жизнь?

Я ходил по лицеям, чтобы разжечь огонь Революции, обменивался идеями со студентами. Участвовал в демонстрациях и дебатах, был на встрече с женой Председателя Мао в павильоне Рыбака. Эта энергичная, фанатично преданная делу Революции женщина напутствовала нас и передала приветствие Великого Кормчего. Я сражался с теми, кто глумился над величием нашей идеологии. Как мне было объяснить матери необходимость и смысл этого насилия?

Вместе с несколькими товарищами по классу, верными сторонниками учения Великого Мао Цзэдуна, я колесил по Китаю в поисках приключений. Между красными охранниками завязывались удивительные отношения, тепло дружбы согревало сердца странствующих солдат. Бурные события обостряли чувства, делая нас более восприимчивыми.

Весной мои родители отправились в «школу 7 мая», на перевоспитание. Стояла холодная унылая погода. Северный ветер из монгольских степей засыпал город захваченным в пустыне песком. Я обошёл все «школы 7 мая» в окрестностях Пекина, пока нашёл отца и мать. Мама копала землю лопатой за проволочным заграждением. Её коротко остриженные волосы были взъерошены, тонкий ватник не мог уберечь от ледяного весеннего ветра. Мама трудилась усердно, как прилежная маленькая девочка. Она разогнулась, чтобы отереть пот со лба, и тут заметила меня. Она протянула ко мне руки, но я повернулся и убежал.

Лето наступило внезапно. Город наполнялся стрекотом цикад, жарой и солнечным светом. Революционные кланы затеяли кровопролитную войну. Вмешалась армия и взяла ситуацию под свой контроль. По приказу премьер-министра в школах снова начались занятия. Все, кроме тех, кого отправили отбывать наказание в лагерь, вернулись к работе. Я успешно сдал экзамены и поступил в Пекинский университет. Впрочем, учиться никто и не думал. Я фланировал, заводил друзей, участвовал в спорах. Сердце Революции ушло из Пекина, и лишённая её энергии и воображения столица изнывала от скуки.

Я решил присоединиться к миллионам студентов, которые отправлялись возделывать целинные земли в отдалённых районах, зарегистрировался в бюро распределения красных охранников для китайской деревни и аннулировал в префектуре удостоверение столичного жителя.

Мои родители опечалились, узнав о моём решении, — они никогда меня не понимали и не поймут. Но «школа 7 мая» лишила их авторитета, и они отпустили меня без единого слова возражения.

1 декабря на Пекинский стадион пришли десять тысяч человек. Стоя в центре лужайки, тысячный отряд студентов прощался с родным городом. Люди аплодировали, похожие на задорных птичек девочки с вплетёнными в косы красными ленточками подбежали, чтобы украсить нас красными гвоздиками.

Во второй половине дня мы прибыли на вокзал. Поезд был битком набит красными охранниками, я вскарабкался товарищу на плечи и пробрался в вагон через окно. Моё появление рассмешило сидевших на полках девушек, и они помогли втащить внутрь остальных, а потом взгромоздили свои чемоданы один на другой, и двое из нас устроились на багажной полке.

Наконец поезд тронулся.

Я стоял, зажатый между стеной человеческих тел и спиной товарища. В свете пролетавших мимо фонарей я видел через его плечо зимний пейзаж за окном. Пение революционных песен и чтение стихов Председателя Мао утомили нас. Вагон слегка раскачивался и подпрыгивал на стыках, и я задремал. Мой сон был полон смутными образами и невнятным бормотанием.

Внезапно чей-то голос произнёс:

— Извините.

Я приоткрыл глаза и увидел зажатую в углу студентку. Она выглядела очень бледной. Я обратил на неё внимание, потому что она единственная не смеялась и не участвовала в общем разговоре.

— Извините, — повторила она и попыталась встать, но мы были прижаты друг к другу, как камни Великой стены, и не могли сдвинуться ни на сантиметр, чтобы пропустить её.

Во мне снова проснулось предубеждение против девушек с их капризами и нелепым поведением, и я закрыл глаза, проигнорировав её призыв.

Никто не шевельнулся.

— Извините, — в третий раз произнесла она, и я услышал в задрожавшем голосе близкие слёзы. — Мне очень нужно в туалет.

Я узнал этот нежный ясный голос — он принадлежал той самой юной девочке, которая в день демонстрации произнесла длинную вдохновенную речь.

Я открыл глаза, увидел следы слёз у неё на щеках, растолкал спавшего рядом товарища, протянул руку и вытащил девушку с её места.

До туалета в конце вагона мы добирались целый час. Я был чемпионом региональных соревнований по плаванию и протащил девушку по вагону, как якорь на цепи. Когда она вышла из кабинки, мы не решились возвращаться на свои места через тёмную гудящую толпу, прислонились к двери туалета и заснули стоя, как лошади в стойле.

Назавтра, после полудня, мы прибыли в город Мэйлинь и заполнили всё здание вокзала. Деревья были покрыты молодой зелёной листвой. С неба сыпался мелкий дождик. Сначала мы обрадовались тёплой, по сравнению со столичной, погоде, но очень скоро одежда наша промокла, и мы начали мёрзнуть. Студенты выстроились в очередь перед бюро приёма. До нашей группы очередь дошла ближе к ночи. Два красных охранника переписали наши имена и велели ждать. Отсчитав пятьдесят человек по списку, они посадили нас в два грузовика и отправили в центр города. Ночь мы провели в превращённом в общежитие Народном театре. В фойе, на сцене и в коридорах были уложены циновки. Солдаты выдали каждому по тонкому одеялу.

Накануне прошёл сильный дождь. Вода просочилась внутрь через щели в крыше, на полу тут и там стояли лужи. Воздух был стылым, пахло грязью, мочой и ржавчиной. Я лежал на подстилке, стуча зубами от холода. Сон не шёл, я пытался и никак не мог успокоиться, мысли метались, как сорвавшаяся с поводка лошадь. Я вспомнил девочку, которая так вдохновенно говорила с толпой год назад, в Пекине. Когда мы встретились в поезде, она рассказала, что училась на факультете классической литературы Народного университета, и назвала мне своё имя — Ива. Я рассмеялся.

— Ива? Это имя из стихотворения Ван Вэя:[10]

Она смущённо покраснела и покивала головой.

— А знаешь ли ты, товарищ Ива, что твоё имя — пережиток феодализма? — сказал я, желая поддразнить её. — Почему ты не возьмёшь другое?

— Я собиралась, — ответила она и опустила голову. — Хотела назваться Тополем, но было бы очень трудно поменять документы. Я хотела уехать в деревню и не успела предпринять необходимые действия.

Она выглядела такой огорчённой и сконфуженной, что я сказал, желая её утешить:

— Ничего страшного. Ива звучит намного оригинальней.

Вспомнив об этом разговоре, я улыбнулся. Невероятно, до чего наивна эта студентка. Жаль, что я потерял её в толпе на вокзале.

Утром нас разбудил горн. Солдаты приказали нам встать и весь день муштровали на Театральной площади. Мы научились стоять по стойке «смирно», поворачиваться по команде направо и налево и ходить в ногу. Вечером на вокзал прибыла новая группа красных охранников. Я воспользовался сумятицей и отправился прогуляться по городу. Улицы тонули в темноте. Лишь изредка свет из высокого окна или от лампочки под козырьком выхватывал из мрака дерево, тротуар, щит с дацзыбао, рухнувшую стену, изрешечённый пулями фасад дома, заросший сорняками пустырь. Проспекты в городе Мэйлинь были узкие, статуям Председателя Мао недоставало величественности. Всё вокруг казалось мне до ужаса провинциальным. Прохожих на улицах было немного, но я то и дело натыкался на баррикады, проволочные заграждения и канавы, вырытые под траншеи. У ворот какого-то завода патруль меня остановил, тщательно обыскал и допросил. Я сказал, что приехал из Пекина и что участвовал в демонстрации 8 августа, их подозрительность рассеялась, и они стали расспрашивать о здоровье Председателя.

Наступило время ужина, они угостили меня лепёшками и рассказали, что, когда началась культурная революция, город разделился на два противоборствующих лагеря. Они были членами группы «Красный Восток», их противники входили в другую, под названием «Красное Солнце». Сторонники «Красного Солнца» подвергали нападкам мэра города, которого «Красный Восток» взял под свою защиту. Мерзавцы, бандиты, смутьяны из «Красного Солнца» сделали коктейль Молотова, украли дубинки, духовые ружья и топоры и осадили мэрию и главный штаб «Красного Востока». Его члены ответили насилием на насилие. Противники занимали оружейные заводы, больницы, школы и фабрики. Обе стороны поклялись защищать свою революционную территорию до самой смерти.

— В Пекине армия взяла ситуацию под свой контроль, — прошептал я. — Председатель Мао…

— Председателю дают плохие советы. Премьер-министр Чжоу Энлай — главный ревизионист. Он предал Революцию и учение Мао. Мы здесь сумели противостоять военным. И не отступим, пока не уничтожим «Красное Солнце».

Помолчав, парень продолжил:

— Мы потеряли больше двухсот наших. Их гибель должна быть оплачена кровью.

Он посоветовал мне больше не выходить по ночам и предложил проводить до театра. Мы шли по маленьким улочкам, минуя проспекты и бульвары.

— Следующий поворот направо — и ты на Театральном бульваре. Я дальше не пойду, — сказал мой провожатый.

Я пожал ему руку и поблагодарил, но он не ушёл.

— Могу я кое о чем попросить? — неуверенным тоном спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил: — Я всегда мечтал попасть в Пекин и увидеть Председателя. Я знаю, что скоро умру и моей мечте не суждено исполниться. Вот значок, я ношу его с одиннадцати лет. Очень тебя прошу — когда вернёшься в Пекин и пойдёшь мимо Врат Небесного Покоя, надень его на куртку. Меня уже не будет на свете, но мы всё равно встретимся с Председателем, и он узнает, что я всегда был ему верен!

Он отстегнул значок, сунул его мне в руку, повернулся и исчез в темноте.

У входа в театр было светло, и я смог рассмотреть маленький прямоугольник с названием лицея — «Красная Звезда» — на белом эмалевом фоне.

На следующее утро подготовка продолжилась. Время от времени до нас доносились едва различимые голоса и автоматные очереди. Однажды вечером нас собрали в зрительном зале. Политический комиссар влез на стул. Он произвольным образом разделил сотню красных охранников на пять бригад по двадцать человек в каждой, включив в две из них только девушек, и назначил пятерых солдат бригадирами. Потом он предложил нам выбрать заместителей и одного командира отделения. Мы плохо знали друг друга и решили, что будет правильно на короткий срок выдвинуть на руководящие посты старших по возрасту товарищей.

Через три дня за нами приехали три военных грузовика. Полдня ушло на дорогу до деревни. Тут же появился другой грузовик с солдатом за рулём. Из кузова выскочили тридцать девушек в зелёных брюках и куртках. Мы устроили овацию неожиданному подкреплению. Среди вновь прибывших я увидел Иву.

Деревня — вернее было бы назвать её хутором — стояла у подножия поросшей бамбуком горы. Немногочисленные жители возделывали несколько десятков мю[12] риса. Чтобы не добавлять неудобства крестьянам, мы, по примеру Красной армии во время Долгого похода, спали на улице, под навесами их домов, но уже на следующий после приезда день начали строить для себя хижины.

Хуторяне научили нас замешивать глину с листьями, возводить простейший каркас и крыть крышу побегами бамбука. Из остатков замеса мы соорудили кровати, а солдаты дали нам набитые соломой тюфяки.

Жизнь постепенно налаживалась. Через пять дней у нас уже была кухня на пять печей, где готовилась немудрёная пища. Мы рассчитывали, что через год станем полностью независимыми, а пока что ели предоставленный правительством рис.

Встречая новый, 1969 год, мы чувствовали огромное воодушевление. У нас не было ни вина, ни мяса, ни свечей, но мы разожгли перед хижинами походные костры. Один студент принёс аккордеон, и мы пели. Отблески костра и тепло дарили надежду и пробуждали воспоминания. Я вспоминал прогулки по развалинам Весеннего дворца в ту долгую пору моей жизни, когда я искал себя. Покинув Пекин, я забыл о меланхолии. В деревне я перестал искать себя — и нашёл.

1 января мы бросили вызов Природе. Она должна была сдаться и позволить нам превратить солнечный склон горы в рисовые плантации. Мы раскорчевали широкие участки леса, превратив их в противопожарные полосы, и начали участок за участком выжигать бамбук.

В день нашего приезда вершина горы терялась в тумане. После дождя её тёмная громада поражала воображение. Когда мы ночевали под открытым небом, трепет бамбуковой рощи — симфония высоких и низких, чистых и глухих, едва уловимых звуков — мешал нам спать. Время от времени, когда наступала тишина, мы ясно слышали, как возвращается ветер. Ветер гулял по лесу, донося до наших привычных к городскому шуму ушей неясные шепоты и шорохи. Звук усиливался, становясь похожим на топот табуна в сто, двести, триста лошадей. Внезапно раздался глухой гул земли, реки вышли из берегов, волны с грохотом бились о скалы.

Пал длился много дней. Мы учли безветренный прогноз, и столбы чёрного дыма поднимались прямо в небо. Пламя, которое мы видели из деревни, напоминало ревущее, подпрыгивающее, мечущееся чудовище.

В нашем лагере царило молчание, время от времени прерываемое чьим-нибудь нервным смешком. Мощь огня завораживала нас.

Несколько крестьян хотели пойти в маленький храм на окраине деревни и воскурить ладан богу Земли. Мы остановили их и стали объяснять, что их верования — это суеверие и феодальный пережиток. В прошлом народу не хватало света Знания и Науки, поэтому люди боялись Неба и владык Земли, а сегодня, когда полновластным хозяином нового мира стала Коммунистическая партия, Народ сам командует Небом и Землёй! Тем же вечером мы разбили глиняного идола и разбросали осколки в разные стороны.

После отжига укрощённая гора являла собой печальное зрелище. Но мы не впали в уныние, воткнули в золу красные флаги, и битва началась.

Бамбук — живучее растение, корни у него короткие, но цепкие и расползаются очень далеко. Взяв в руки мотыги и тяпки, мы перекапывали землю, чтобы выкорчевать их все, до последнего.

Ива была хрупкой, как шёлк. Через несколько дней руки у неё так распухли, что она не могла поднять мотыгу, но не сдавалась, выискивая корни маленькой лопатой. Ночи в январе стояли морозные, днём туман свинцовым занавесом опускался на землю. Очень скоро щеки у нас обветрились, руки покраснели, растрескались и кровоточили. Я часто замечал, как девушка дует на пальцы, трёт их, пытаясь отогреть, а потом, закусив от боли губу, снова берёгся за лопату. Покончив со своим участком, я шёл помогать Иве. Она была очень гордой и пыталась протестовать, но в конце концов сдавалась. Однажды я увидел, как она работает после наступления ночи, одна, в пустом лагере. Лопата стучала о комья промёрзшей земли.

Я спросил, почему она осталась, когда все товарищи ушли ужинать. Услышав мой голос, она вздрогнула от неожиданности, долго молчала, а потом разрыдалась.

Тихим сдавленным голосом девушка призналась, что давно испытывает стыд за свою медлительность и слабость. Она чувствовала себя виноватой, когда другие выполняли за день вдвое большую норму.

— Эти руки, — в отчаянии говорила она, поднося их к лицу, — ни на что не годны. Я никогда не стану крестьянкой и никогда не буду на высоте требований революции.

Я пытался утешить Иву, говорил, что Наша Революция — это революция сердец и не так уж сильно зависит от результатов нашей деятельности. Когда наш дорогой Председатель организовал движение «За перевоспитание в деревне», он хотел изменить наш образ мыслей, освободить от буржуазного духа и наших интеллектуальных притязаний.

Ива долго не могла успокоиться. Она рассказала, что родилась в семье высокопоставленных военных и родители очень её баловали. У них были шофёр, нянька, сиделка, кухарка, горничные и личная охрана, так что девочка могла посвящать всю себя учёбе. Отец запретил ей ехать в деревню, он достал для неё место в отделе пропаганды своего полка. Она взбунтовалась против привилегий и убежала из дома, свято веря, что суровая крестьянская жизнь и тяжёлая работа укрепят её физически и морально.

— Родители испортили мне жизнь, — с горечью повторяла она.

Я не знал, как мне себя вести. Слёзы этой девушки трогали меня и приводили в замешательство. Мне всё-таки удалось уговорить её вернуться в лагерь. На подходе к деревне она вытерла слёзы и заставила меня поклясться, что я никому не выдам её тайну.

Ива была старше меня на восемь месяцев и проходила первый год магистратуры в Народном университете. Школу благодаря своим невероятным способностям она закончила за четыре года.

Ива знала наизусть сотни старинных текстов. В ответ на мои шуточки она часами читала мне их, а потом мы вместе наводили на них критику за феодальный характер.

Наконец наступила весна. Оранжевые венчики рододендронов раскрылись навстречу тёплому ветру. Мы повернули течение нескольких источников, чтобы оросить наши поля. Вода на террасах отражала синь неба. Началась пересадка.

Мы организовали соревнование, чтобы поднять боевой дух. Я часто становился первым в своей бригаде, Ива же всегда была последней. Она плакала, когда никто не видел, а я пытался её приободрить. Научился рассказывать забавные истории, она смеялась сквозь слёзы и обо всём забывала. Выглядела Ива лучше, чем зимой, щёки у неё порозовели, лицо, несмотря на суровые условия жизни, округлилось.

В часы отдыха студентки стирали нашу одежду в пруду. Это стало традицией. Мы в благодарность чинили им крышу и латали тюфяки. Ива занималась моими вещами — стирала, чинила, пришивала пуговицы взамен потерянных.

Солнце пригревало всё сильнее, и скоро склон горы оделся в зелёный муслин взошедшего риса. Трудно было поверить, что зимой тут была выжженная земля!

Землю под паром вокруг лагеря мы превратили в огород: посадили фасоль, помидоры, баклажаны, картошку, морковь, огурцы и капусту. Староста подарил нам двух цыплят, и мы размечтались о собственном птичнике.

Хутор менялся с каждым днём. Расцветали цветы, распускались листья на деревьях, свет изменил облик домов, вода в пруду стала гладко-бархатистой. Появились невидимые прежде обитатели. Гудели пчёлы, мухи и стрекозы гонялись друг за другом, божьи коровки pi богомолы грелись на солнышке.

В нашем лагере образовались влюблённые парочки, неразлучные, как дерево и его тень. Мы с Ивой насмехались над потерявшими голову товарищами и гордились нашей чистой, как у брата с сестрой, дружбой.

После сезона пересадки мы получили передышку и стали ходить в горы, пробираясь извилистыми тропами в самое сердце леса.

Погода стояла прекрасная, сухой воздух был напоен ароматом зелени и обжигал ноздри, стоило сделать вдох поглубже. Солнце золотило растения, земля была усеяна густым ковром хрустящей под ногами прошлогодней листвы. Бамбук куполом смыкался над нашими головами. Ветки сгибались и разгибались, цепляясь одна за другую, каждый листок одиноко трепетал на ветру.

Однажды мы нарочно заблудились в лесу и наткнулись на развалины дома. Стены обрушились, на земле лежала груда камней. Когда-то в этом доме было множество комнат. Сборщики молодых побегов бамбука и охотники на фазанов обустроили одну из них — починили крышу, подновили стены, заколотили окна и натянули холстину вместо двери.

Внутри было темно. В углу лежала груда сплетённых из бамбука циновок, чтобы было на чем проспать ночь. На устроенном в земле очаге стоял глиняный котелок, несколько щербатых пиал и лежали листья для растопки. В горах, переночевав в убежище, человек перед уходом готовит его для тех, кто придёт следом.

Перед дверью стояли стол и три табурета. Столешница и сиденья были покрыты таким густым слоем земли и мха, что на нём даже выросла трава. Ива смахнула сухие листья, вырвала сорняки и отскребла ногтями мох, отчистив часть поверхности. Стол был сделан из белого мрамора!

Мы сели. В лесу было влажно, в воздухе пахло близкой грозой.

Ива о чем-то задумалась, а потом вдруг спросила:

— Слышишь, как дрожит бамбук? Мне знаком его язык. Но почему я не помню слов?

С ветки сорвалась птица с ярким оперением.

— Что это? У меня бред? Я уже слышала этот звук хлопающих крыльев, — вскинулась Ива.

Её фантазии пугали меня, и я спросил:

— Как назвать этот дом? Может, «Бамбуковые развалины»?

— Я назову его «Прошлая Жизнь», — ответила она.

— Почему? Это из какого-то старинного стихотворения?

— Вовсе нет.

Я не знал, как развеять её грусть, и замолчал. Она смутилась, долго смотрела на меня и наконец решилась:

— Я попросила тебя пойти со мной, потому что хотела кое-что рассказать…

Она замолчала. Я стал уговаривать её продолжать. Ива взглянула мне в глаза и вдруг беззвучно заплакала.

— Я больше не смогу играть на пианино! — прошептала она.

— Почему? — спросил я.

Она заплакала ещё горше и показала мне руки с покрасневшими пальцами и распухшими суставами.

Я узнал симптомы ревматического воспаления.

— Тебе больно?

Ива зарыдала.

Я взял её руки в свои и вдруг вспомнил, что она всю зиму копала землю лопатой, а весной стирала мою одежду в ледяной воде!

Горько всхлипывая, она поведала, что начала заниматься музыкой в шесть лет, а в пятнадцать, выбирая между консерваторией и университетом, решила сначала кончить курс, а пианисткой стать потом.

— Я не должна жаловаться на судьбу. Желание заниматься музыкой — буржуазное и ревизионистское. Но ты понимаешь — это была мечта всего моего детства! Три тысячи часов занятий.

Признание Ивы ранило мне сердце. Я был сыном врача и знал, какую боль она терпит и какими будут последствия болезни. Но вслух сказал совсем другое:

— Возьми себя в руки, Ива, ты солдат.

Я поклялся вылечить Иву. В выходные бродил по округе, собирая для неё раннюю малину, землянику и другие фрукты, богатые витамином С. Я вспомнил разговоры родителей и стал поить её отваром из листьев земляники.

Начался сезон сбора урожая, и солдаты ушли. Мы выбрали новых лидеров из числа студентов. Я стал командиром отделения.

Я использовал своё влияние и устроил так, чтобы Ива оставалась в лагере и работала на кухне. Она взбунтовалась и приходила на поле, когда не стояла у плиты.

Сразу после того, как рис был собран, началась вторая посадка.

В июле небо затянули свинцово-чёрные тучи, и начался потоп. Чтобы спасти наши плантации, мы по очереди дежурили у запруд, открывая бреши, чтобы спустить воду. Земля размякла от дождя, и грязь то и дело обрушивалась на посадки. Два или три раза за ночь меня будил гонг, я накидывал плащ из листьев бамбука и бросался в мокрую тьму. Луч фонарика освещал чёрную грязь под ногами и лужи. Снова удар гонга, другой, третий, четвёртый. Гора вот-вот обрушится!

Так продолжалось много дней, но потом погода изменилась. С неба сыпался мелкий дождичек. Я стоял в поле и смотрел на гигантскую лестницу из террас, где на самом верху клубились белые облака. Я вспомнил нелепую мысль, что пришла мне в голову после завершения работ: я верил, что покорил природу.

Теперь перед моими глазами простирался иной пейзаж. Вымокшая гора, непроницаемая завеса дождя, бесконечность неба. Перед величием природы люди — и я в том числе — были крошечными, смешными, ничтожными букашками.

Наступила осень. Солнце залечило нанесённые дождём раны, и мы собрали отменный урожай.

Революционный комитет города Мэйлинь прислал к нам своих представителей. Я полагал, что они будут проверять, как мы работаем, но шестеро приехавших товарищей отказались от ночлега, который мы для них приготовили, и предпочли поселиться в деревне.

На следующее после приезда утро они собрали сто тридцать студентов у подножия горы, на поляне, где мы обычно проводили свои собрания. Многие из нас явились, обмотав голову полотенцем и с серпом за поясом, совсем как настоящие крестьяне. Я был одним из руководителей и пришёл в ярость из-за того, что делегация скрыла от нас цель своего визита и никто не посоветовался с нами до начала митинга. Я смешался с толпой, чтобы понаблюдать.

Главным у приезжих был молодой человек лет двадцати пяти, среднего роста и очень худой. Из-под военного кепи выбивалась прядь волос. У него были густые брови и выпученные, как у жабы, глаза за толстыми стёклами очков. Тонкие, как у женщины, губы побелели от напряжения. Он забрался на камень, помолчал, дожидаясь всеобщего внимания, потом упёр кулак в бедро и заговорил, чеканя слог:

— Товарищи, солдаты и красные охранники, Революционный комитет города Мэйлинь поручил мне сообщить вам великую новость! Контрреволюционная группа «Красный Восток» окончательно разгромлена доблестной Народной армией!

Толпа зашумела. После ухода солдат прошёл слух, что члены революционной ячейки «Красное Солнце» присоединились к армии. Члены «Красного Востока» забаррикадировались в университете и продержались двадцать дней, а когда боеприпасы и еда закончились, отравились мышьяком, так что солдатам достались только трупы. Организация «Красное Солнце» утвердила свою власть.

— Головка контрреволюционной группы уничтожена, — продолжил оратор. — Но сочувствующие «Красному Востоку» скрываются среди студентов, отправленных в деревню на перевоспитание. Они пытаются обмануть нашу бдительность и подорвать дух и силу революционного движения.

Он вскинул руку вверх и воскликнул: «Да здравствует Культурная Революция!», «Да здравствует Председатель Мао Цзэдун!», «Да здравствует маоистское учение!». Сотни голосов подхватили эти лозунги, но без особого энтузиазма. Десять месяцев перевоспитания, работы на полях и борьбы за каждую рисинку лишили нас сил, а усталость, как известно, худший враг энтузиазма.

Другие члены делегации стояли у подножия скалы. Молодые, чисто выбритые, в военных френчах, подпоясанных ремнями, вооружённые пистолетами, они были олицетворением той надменной дерзости, которую я и сам проявлял, рыская по Пекину в поисках ревизионистов. Мы были одеты в лохмотья, наши спины согнулись от тяжёлой работы, лица обветрились, руки загрубели, а взгляд не выражал ничего, кроме безразличия. Они были господами, мы — их рабами.

Уполномоченный занервничал. Ему показалось, что митинг идёт слишком вяло, и он предложил немедленно начать чистку. Я ничего не мог поделать и с бессильным отчаянием наблюдал, как солнце подбирается к зениту. Рис, тяжёлый как женщина на сносях, ждал нас на горе.

Я повысил голос, чтобы меня услышали стоявшие на скале делегаты:

— Нельзя ли перенести всё на вечер? Нас ждёт урожай. В это время года каждая минута на счету.

Студенты поддержали моё предложение, толпа начала расходиться. Очкарик смерил меня неприязненным взглядом.

— Собрание закрыто, — раздражённым тоном объявил он. — Встретимся сегодня вечером, ровно в восемь, в столовой.

Делегация устроила свой штаб в одном из крестьянских домов. Каждого из ста тридцати первопроходцев по очереди вызывали на беседу. Столь тщательная, даже придирчивая проверка мешала нашей работе. Рисовое поле стало местом, где мы обменивались новостями и информацией. Ходили слухи, что члены комиссии — бывшие гвардейцы «Красного Солнца» и что они всех люто ненавидят и всего боятся.

Меня допрашивали первым, и я постарался отвечать максимально честно. Наш отряд состоял в основном из пекинских студентов. После приезда в Мэйлинь военные перегруппировали нас в Народном театре и отправили к подножию горы. Из-за трудностей с транспортом мы были практически отрезаны от внешнего мира. Как бы мы смогли в этих условиях войти в контакт с «Красным Востоком» и вмешаться в разделившее город противостояние? Дознаватели не настаивали. Их вожак, так и не снявший тёмные очки, внимательно наблюдал за происходящим, курил, не выпуская сигареты изо рта, но не вмешивался. Он проводил меня взглядом до двери и весьма холодно ответил на прощальное приветствие.

Я постарался успокоить товарищей, сказал, что считаю допрос формальностью и что делегация скоро переедет в другую деревню. Но пессимисты возражали, что они обязательно захотят найти козла отпущения.

Толстяка Чжана, чьи родители жили в Мэйлине, вызвали в штаб ещё раз. Вернулся он оттуда совершенно переменившимся и не пожелал объяснить, что случилось. Мы с ним делили одну хижину, я знал, что он трусоват, но честен, и готов был защитить его, но вышло иначе. Несколько дней спустя меня арестовали прямо на поле.

Они надели на меня наручники и увели в деревню. Их лидер сидел за столом, по привычке зажав в углу рта сигарету.

Я опустился на стул и спокойно спросил о причине моего задержания. Он улыбнулся и достал тетрадь. Я едва сдержался — это был мой дневник.

Начался допрос. Меня обвинили в том, что я был членом «Красного Востока» и участвовал в заговоре с целью свержения власти Коммунистической партии и Председателя Мао. В качества доказательства был предъявлен мой дневник, где я описал встречу с юным членом «Красного Востока», и значок лицея «Красная звезда».

Я не мог сдаться без боя, позволить клеветникам победить и с негодованием возразил, что всегда был предан идеалам культурной революции. Они занервничали, задрали рубахи и вытащили из брюк ремни.

На побои я ответил проклятиями. В юности я не раз с тревогой спрашивал себя, сумею ли остаться настоящим коммунистом под пыткой и не предать. Теперь уверенность в собственной невиновности давала мне силу, чтобы сражаться с несправедливостью.

На рассвете меня заперли в храме — они превратили его в тюрьму. Я дотащился до алтаря, откуда мы изгнали богов, и, скрипя зубами от боли, устроился на разодранных молельных подушечках.

Меня била дрожь, заснуть не удавалось. Солнечный свет проникал в помещение через крошечное, находившееся в двух метрах от пола оконце. Я смотрел на танцующие в луче света пылинки и размышлял.

Кто рассказал дознавателям о моём дневнике? Кто предатель? Толстяк Чжан, продавший меня, чтобы выпутаться самому? Или Хуэй — однажды она встала раньше обычного и увидела, как я пишу дневник?

Кто за мной шпионил? Кто выследил, где я прячу и как перепрятываю тетрадь? Неужели злоязыкий и любопытный, как филин, Ли? Или Фань, которого я отчитал за то, что без спроса взял мою тяпку? А может, сельский староста? Нет, исключено. Он неграмотный и ничего бы не сумел прочитать. Неужели я сам себя выдал, открылся ему, напившись водки?

Назавтра, во второй половине дня, меня разбудили ударами ног и потащили к месту судилища. У подножия горы, под рисовыми плантациями, установили помост. Слева и справа от трибуны хлопали на ветру красные флаги, придавая окружающему пейзажу буйный колорит. На фронтоне сцены висел кумачовый транспарант с надписью, сделанной белым цветом: «Заседание по осуждению ревизиониста и контрреволюционера Вэня».

Я едва не сошёл с ума, гадая, кто меня выдал, и теперь, на людях, чувствовал облегчение. Меня отвели на сцену. Висевшая на шее табличка с перечислением всех моих прегрешений была ужасно тяжёлой, но я сумел поднять голову и обвёл взглядом рисовые террасы, напоминавшие зеркальную мозаику. Тучи отбрасывали на гору чёрную тень, над бамбуковой рощей парил шлейф тумана.

Собрание началось с чтения изречений Председателя Мао. Потом лидер произнёс обличительную речь о «потере бдительности и моральной распущенности красных охранников».

Кто-то дал мне тычка, выталкивая на авансцену лицом к публике, и заставил склониться до самой земли. Классическая мизансцена! В лицее я провёл с десяток подобных представлений, но впервые оказался в роли подсудимого.

Тонкая металлическая проволока резала шею. У меня смертельно болела спина, ноги то и дело сводило судорогой, голова гудела, как готовый взорваться котёл. Пока мэйлиньский функционер произносил речь, я наблюдал за своими товарищами. Как они отреагируют? Возмутятся или останутся равнодушными? В глубине души я был убеждён, что те, с кем я делил тяжёлую работу, противостоял бурям и строил новую жизнь, восстанут против комиссии. Под их давлением меня оправдают. Стоило шевельнуться, и мучители начинали избивать меня. Пришлось смириться и смотреть на носки собственных ботинок.

После скандирования лозунгов и пения революционных песен на сцену поднялся человек. Это был толстяк Чжан. Он принялся монотонно перечислять мои прегрешения: я-де внушал ему ревизионистские идеи, насмехался над крестьянскими обычаями, говорил, что нужно читать и писать, чтобы не стать идиотом. Потом он добавил, что по велению совести прочёл отрывки из моего дневника и они его ужаснули.

— Для Вэня, — то и дело сбиваясь говорил толстяк, — перевоспитание в деревне — всего лишь маскировка, шанс проникнуть в группу первопроходцев, чтобы отравить их ядом негативизма.

По словам Чжана выходило, что я, приехав в Мэйлинь, вошёл в контакт с членами контрреволюционной группы «Красный Восток» и сразу же с ними сблизился. Мне якобы даже выдали в качестве пароля значок с названием лицея и поручили создать подрывную сеть в деревне.

— Лжец! Предатель! — прохрипел я, перебив Чжана. — Ты заплатишь за эту клевету…

Град ударов заставил меня замолчать. Следующей после Чжана выступала Хуэй. Она разоблачала мою недоброжелательность к товарищам, вспомнила, как однажды тяжело заболела, а я силой отправил её работать в поле.

— Бездельница! Мерзавка! — выкрикнул я, и меня снова начали избивать ремнями. Я упал. Меня поставили на ноги.

На помост поднялся Ли и принялся рассказывать о моих провалившихся попытках саботажа — я будто бы сломал мотыги, чтобы помешать товарищам выйти на работу, а летом, в июльскую грозу, открыл запруды, чтобы затопить посевы риса.

— Ложь! Клевета!

Мой протест потонул в криках. Вслед за председателем комиссии толпа скандировала: «Долой контрреволюционера Вэня! Долой предателя Культурной Революции! Да здравствует учение Председателя Мао!»

Кто-то плюнул мне в лицо и обвинил в том, что я обманывал доверие товарищей, проявил враждебность к делегации и подло клеветал на её членов.

Они поднимались на сцену, один за другим. Мне заткнули рот носком, чтобы я не мог отвечать. Слушая нелепые обвинения товарищей, я понимал. как легко можно использовать ничего не значащие, мелкие подробности обыденной жизни для подтверждения наветов. Я узнал, что те, кто ещё вчера улыбался мне, кого я считал друзьями, ненавидели меня. Последнее, самое жестокое разочарование постигло меня, когда глава делегации выкрикнул в рупор:

— Товарищ Ива, вам достало мужества разоблачить контрреволюционера, вы указали нам тайник, где он прятал дневник, и это стало решающим доказательством его вины. Хотите что-нибудь сказать?

Кровь застыла у меня в жилах. Я собрал остатки сил, поднял голову, нашёл в толпе Иву и взглянул на неё с такой ненавистью, что стало больно глазам.

Внезапно кто-то нанёс мне удар ремнём по голове, у меня застучало в висках, и я потерял сознание.

После этого судилища я провёл тяжёлую ночь. Полная луна загадочно улыбалась мне в маленькое окошко. Что ты думаешь, светило, обо мне и нашем мире, которому даришь свой серебристый свет? Ты отстраненно взираешь с небес на Землю, но ведома ли тебе судьба всех её обитателей? Ты помнишь героев былых времён, помнишь всё династии, всех императоров, куртизанок и поэтов, ты будешь светить, когда нас не станет, так ведомо ли тебе наше будущее?

Ночное светило не снизошло до ответа и исчезло из окна.

На следующий день допросы и пытки продолжились. Я устал и отчаялся, но отказывался признать себя виновным, хотя меня могли забить до смерти. На что мне эта жизнь, состоящая из одних только унижений и предательств? Но меня предало и моё тело — оно не желало сдаваться и отчаянно цеплялось за это жалкое существование, несмотря на синяки и кровоточащие раны.

В обеденный час мои судьи отвели меня в храм, связали, а сами отправились в столовую. Не успели они уйти, как я услышал чьи-то тихие рыдания. С трудом передвигая ноги, я подошёл к окну и спросил, кто там плачет.

— Это я, — ответила Ива.

— Убирайся! Не желаю с тобой разговаривать, убирайся отсюда. Оставь меня в покое.

— Выслушай меня, умоляю! Они пришли и спросили, где ты держишь дневник. Однажды вечером я видела, как ты что-то прятал в дупло плакучей ивы… Я не хотела отвечать, но они сказали, что это очень важно, что ты замешан в контрреволюционном заговоре. Я не поверила. Подумала, что дневник очистит тебя от подозрений… Несчастная дура…

— Заткнись! — выкрикнул я, вспомнив, как доверял ей. сколько чудесных дней мы провели вместе. У меня защемило сердце, на глазах выступили слёзы. — Зачем ты пришла сюда, зачем рассказываешь мне всё эти сказки? — сорвавшимся голосом спросил я. — Они приказали тебе вырвать у меня признание! Я ничего не скажу, слышишь, совсем ничего! Убирайся, иди и передай своим хозяевам, что контрреволюционеры — они, а не я!

— Прости меня! — закричала она в ответ. — Умоляю, Вэнь, прости! Это я во всём виновата. Ты и представить себе не можешь, как я сожалею!

Я впал в бешенство и с отчаянным воплем кинулся на стену:

— Лицемерка! Убирайся! Ты мне больше не друг! Предательница! Уходи!

На крики явились мои мучители и засунули мне в рот кляп. Я без сил рухнул на пол и зарыдал, забыв стыд и достоинство.

На очередное заседание суда пришло намного меньше народу. Крестьяне вернулись на поля, многие студенты тоже не явились. Их боевой задор ослаб, обвинения и обличительные речи были лишены вдохновения. Глава делегации ударил меня кулаком в лицо. Даже вид крови ничего не изменил. Мои палачи и судьи устали.

Меня снова отвели в храм и оставили одного. Боль немного утихла. Я лёг у алтаря, свернувшись клубком, как побитая собака. Меня больше не пугала ни паутина, ни темнота, я перестал чувствовать мерзкий запах собственных нечистот. Ярость и жажда мести, несколько дней назад переполнявшие мою душу, ушли безвозвратно. Стало тихо. Отблески заката бледнели на горизонте. Наступала ночь. Убаюканный нескончаемым стрекотом сверчков, я погрузился в блаженный покой и начал засыпать, но тут кто-то тихо позвал меня с улицы. Я узнал голос, но отвечать не стал.

— Я знаю, ты там, — печально сказала Ива. — Но не хочешь со мной говорить. Тем хуже… Мне нет прощения. Я сама никогда себя не прощу.

Я слышал, как она плачет.

— Я принесла тебе мазь, Вэнь, она облегчит боль.

Что-то ударилось о прутья решётки, упало и покатилось по каменному полу. На мгновение воцарилась тишина. Я решил, что Ива ушла, но снова услышал её голос:

— Ты спишь, Вэнь? Что тебе снится? Вчера я ходила в бамбуковую рощу на горе, добралась до развалин дома…

Рыдания Ивы разбудили охранника, и она убежала.

В окне появилась луна, постояла немного и уплыла. Я смотрел, как медленно меркнет освещённый её шлейфом кусочек неба и зажигаются звёзды. Той ночью я не спал ни одной минуты. Думал о родителях. Детали ушедшей жизни с поразительной ясностью всплывали в памяти: я слышал, как шипят брошенные в масло овощи, гремят кастрюли, смеются соседи, тренькают под окном звонки велосипедов моих друзей. Я чувствовал себя счастливым и спокойным. Вечер окрашивал окна в алый цвет. Новый год! Рвутся петарды, шипят фейерверки. Всё готовят пельмени. От моей матери пахнет мылом «Небесный Храм».

Завывание ветра и шорох бамбука заставили меня очнуться. По телу пробежала дрожь. Никогда ещё я не мыслил так ясно.

Когда я жил в городе, мне недоставало связи с землёй. Я ел рис, не зная, откуда он берётся и какой ценой достаётся. Моё существование было подобно крошечному дворцу, возведённому невидимыми усилиями миллионов людей. Я присоединился к культурной революции, чтобы соприкоснуться с реальностью, она подвергла меня испытанию холодом, жарой, тяжёлой работой, бросила в тюрьму, чтобы испытать стойкость и убить гордыню. Случившиеся за год события совершенно изменили мою судьбу, направив течение жизни по другому руслу. Вчера я был революционным командиром, сегодня стал арестантом. Мне не терпелось узнать, каким станет моё следующее воплощение. Завтра — поскольку мир распахнул передо мной свои двери — я продолжу гонку. И отправлюсь далеко, очень далеко.

Моя жизнь — одиночное плавание, но до чего тяжки сожаления!

Я поднялся с подстилки, подобрал коробочку Ивы и принялся рассматривать, тяжело вздыхая.

Пора расставаться с теми, кто мне близок, и уйти. Одному.

На следующий после вынесения приговора день делегация приняла решение уехать и забрать с собой жертву дознания.

Студенты собрались посмотреть, как меня выводят из застенка. Я шёл, высоко подняв голову, со связанными за спиной руками, и смотрел им в лицо. Они опускали глаза, чтобы не встречаться со мной взглядом. Я пытался разглядеть среди них Иву, но не находил её.

Меня бросили в грузовик. Мы долго ехали, потом наконец остановились, и члены делегации сошли, оставив двух охранников приглядывать за мной. Я лежал, забившись в угол, и наслаждался шумом улиц.

Грузовик тронулся, и городской гул начал затихать. Когда мы снова остановились, меня высадили и повели к стоявшему на краю леса зданию, окружённому по периметру высокой стеной с пущенной поверху колючей проволокой. Я снял запачканную кровью и гноем крестьянскую одежду и надел чистую арестантскую робу.

Я слышал, что в тюремном сообществе принято избивать новичков до тех пор, пока горечь, злоба и высокомерие не отлетят от них, как пыль от одежды во время чистки. В моём блоке находились политические преступники — университетские преподаватели, севшие по ложному навету, — и пытки здесь почти не применялись. Сменив имя на номер, мм превращались в вещь, в тень.

Но голод — пытка пострашнее кулаков и ремней. Чашка воды и полпиалы рисовых очисток в день поддерживали в нас жизнь — если такое существование можно было назвать жизнью.

Во сне я видел только еду — дивно прекрасную, ароматную лапшу, мясо и овощи, но стоило мне открыть глаза, и вся эта умопомрачительная роскошь исчезала. Случалось, от голода у меня сводило кишки, мысли путались, и я как зачарованный следил за прячущимися по щелям огромными тараканами. Меня обуревало животное желание попробовать их хрустящую плоть.

Я был разбит и подавлен и целыми днями лежал на своей койке, постепенно утрачивая ощущение времени. Мой мозг и тело усыхали. Я превратился в кусок деревяшки. Иногда смутными образами возвращались воспоминания о Пекине и горе. Мысль о еде стала единственным наваждением, она сводила меня с ума, напоминала, как я уязвим.

Однажды, ближе к вечеру, охранник объявил, что ко мне пришли, и отвёл меня в комнату для свиданий. Это было унылое, мрачное место. Шёпот мешался здесь с полузадушенными рыданиями. Каждый заключённый сидел за отдельным столом напротив своих родственников. Я никого не ждал. Сразу же после ареста меня лишили связи с внешним миром. Возможно, один из товарищей, с которым мы вместе уезжали из Пекина, написал моим родителям и они отыскали меня в этой темнице. Я безразлично искал глазами знакомее лицо и вдруг заметил Иву.

— Как ты меня нашла? Как сумела вырваться из деревни? Что ты здесь делаешь? — хрипло, с упрёком спрашивал я.

Она побледнела и ничего не ответила.

Я огляделся. В четырёх углах комнаты, застыв, как истуканы, стояли охранники, но на нас никто не обращал внимания.

Внезапно я схватил её руки и сжал что было силы.

— Ива… — Мой голос сорвался.

Она улыбнулась.

Мы сидели, рука в руке, и не могли произнести ни слова. Я чувствовал тепло её ладони и был невероятно, невыразимо счастлив.

Охранники начали выдворять посетителей и разгонять заключённых по камерам. Я очнулся и крикнул:

— Я хочу есть, Ива!

У неё на глазах выступили слёзы.

— Меня обыскали на входе, — ответила она. — Они отняли всё, что я тебе принесла.

— Слушай внимательно: если пойдёшь вдоль ограды, увидишь место, где на верху стены выросла трава. Охранники почти никогда там не патрулируют. Я смогу незаметно подойти туда, когда нас выведут на прогулку. Прошу тебя, Ива, в первый и последний раз в жизни прошу: перекинь через стену хлебец, или рисовый пирожок, или немного лапши в газетной бумаге.

Она кивала, не переставая плакать.

— Не приходи сюда больше. Возвращайся в деревню. Забудь меня!

К нам направлялся охранник. Ива быстро поднялась и взглянула на меня так, словно хотела вырвать из этой тёмной норы и забрать с собой на свет божий, а потом ушла, так и не сказав ни слова.

Весь остаток дня я был так удручён и подавлен, что несколько раз думал о самоубийстве.

На следующее утро я пожалел, что потребовал от Ивы невозможного. Теперь её жизни угрожала опасность из-за моего эгоистичного каприза. Время, отсутствовавшее как таковое в моей арестантской жизни, снова стало данностью и потекло медленно и мучительно. Я вспоминал Иву, её одежду и лицо, слышал нежный голос, сливающийся с шорохом бамбуковой рощи. Каждая мысль о ней была источником наслаждения и печали. В конце дня я заметил на самом дальнем конце двора лежавший на земле свёрток. Воспользовавшись тем, что охранники смотрели в другую сторону, я отошёл от остальных и незаметно подобрал его.

В бумагу были завёрнуты два хлебца. Вечером я разделил их с тремя сокамерниками-профессорами. Свою долю я разрезал на мелкие кусочки и всю ночь жевал их, продлевая удовольствие до последней крошки.

На следующий день к мукам голода добавилось глухое отчаяние: я страдал от отсутствия свободы, мне казалось, что весь мир обо мне забыл.

Но потом, в самом начале вечерней прогулки, я нашёл у стены новый свёрток, на сей раз — с пирожками.

Ива превратила мою жизнь в ад.

Где же она? Я воображал, что днём она бродит по городу Мэйлиню, а ночью спит под каким-нибудь мостом. Денег у неё нет, значит, она попрошайничает в ресторанах. И ворует.

Как ей удалось сбежать из деревни? Неужели она прошла сотни километров пешком? Может ли так быть, что наши товарищи заметили исчезновение Ивы и разыскивают её? Вдруг какие-нибудь негодяи преследуют её, а злые дети насмехаются над ней? Не мёрзнет ли она? И сколько раз в день плачет?

Никогда ещё я так не страдал. В конце дня, стоило мне увидеть очередной свёрток Ивы, боль скручивала внутренности. Ближе к ночи безмолвная радость наполняла мою душу. Я делился едой с товарищами по камере, которых, как и меня, всё время мучил голод. Ночь напролёт я пережёвывал свой скудный кусок, облизывался и был счастлив и горд, что меня кормит такая красивая и бесстрашная, такая необыкновенная девушка. Иногда я позволял себе помечтать и видел нас с Ивой мужем и женой. Она готовила для меня пельмени, и её руки, снова ставшие белыми и нежными, ловко управлялись с тестом, приправляя его любовью. Я представлял себе, как мы заводим детей и вместе старимся. От мысли о том, что мы оба умрём, меня бросало в дрожь. Сто лет! Как же коротка жизнь тех, кому не под силу расстаться!

Наутро мной овладевал страх, и я молил Небо, чтобы Ива больше не приходила и забыла меня. Осень близилась к концу, зима готовилась вступить в свои права. День серым пологом опускался на землю, усиливая мою тревогу. Мне казалось, что внешний мир населён чудовищами: как выживает в нём Ива? Часто я по многу дней ничего от неё не получал и, обезумев от беспокойства, готов был совершить побег, чтобы проверить, всё ли в порядке. Но потом у стены появлялся очередной свёрток, и я понимал, что Ива ещё жива.

Она получила ещё одно свидание со мной. Её одежда воняла, глаза на исхудавшем лице казались огромными. Я взял её руки в свои и стал умолять вернуться в Пекин, к родителям.

Она покачала головой.

— Жди меня в Пекине! — воскликнул я и осёкся, ужаснувшись собственному признанию.

Ива рассмеялась.

Всё это время она выживала в одиночку, ожесточилась и выглядела куда более сильной, чем прежде. Её глаза сверкали весело и насмешливо.

Прощаясь, она вложила мне в ладонь цветок хризантемы, которую пронесла в тюрьму, приколов её к волосам.

Назавтра, на вечерней прогулке, я ходил по двору, опустив глаза, и вспоминал эту сцену, как вдруг раздался окрик охранника:

— Стой, кто идёт? Не двигаться!

Я резко обернулся и увидел летящий через стену свёрток. Раздались выстрелы.

Охранник попытался меня задержать, но я оттолкнул его и кинулся к стене. Другие заключённые последовали за мной. В общем шуме я сумел разобрать слова:

— Забери тело. Она мертва.

Кем была Ива? Она летучей звездой осветила сумрак моей жизни. Куда она ушла? Где мне искать её?

Я упал на землю. Сокамерник-профессор показал мне содержимое свёртка.

— Цыплёнок… — сказал он и заплакал.