"Черный трилистник" - читать интересную книгу автора (де Ренье Анри)

ИСТОРИЯ ГЕРМАГОРА

Долгое время был он Бедным Рыбаком, которого видели в Лимане, при устье реки, стоящим в неподвижной лодке.

Вода медленно течет вдоль обшивок, и так как она приходит очень издалека, из глубины лесных или плодоносных земель, она несет течением листья, соломинки, иногда цветок, травы, которые цепляются за лодку или кружатся в легком водовороте. Над бледным морем серое небо; песок берегов соединяется с дюнами взморья. Лодка еле заметно качается; страдающая и усталая, она стонет: жалоба ее суставов мешается со вздохами каната, и тощие руки поднимают пустую сеть.

Уже много дней и лет, как он очень часто вытаскивал сеть напрасно. Рыбы не попадались в нее, хотя рыбак терпеливо и внимательно сообразовался с ветром, с временем года, с приливом и очень заботился о том, чтобы тень его не выступала за края лодки, и ни разу он не увидал лица своего в воде.

Иногда, устав от бесполезного стояния, он греб в открытое море. Сильные волны тяжело баюкали его печаль; глубокая вода зеленела. С моря он видел песчаный берег лимана. Ветер свистел в снастях, и целыми днями рыбак упорно предавался своему труду.

Этим тяжелым и бесплодным дням он предпочитал скудость ничтожной добычи, мелкую рыбу пресных вод, тишину реки, ее ленивое колыхание, ее скользящий и однообразный бег, который уносил, один за другим, листья, соломинки, цветок.

Птицы, не боясь его, летали кругом. То были серые чайки с отважным взмахом крыльев. Ему больше нравились трясогузки, прыгающие на прибрежном песке. За ними мысль его уходила в обширные внутренние Земли, где из вод журчат только ручьи, из которых пьют пастухи; мягкая тина болот истоптана там скотом, благоухание сена смешивается с запахом стойла; в садах есть пчелиные ульи, и скирды тянутся рядами на полях; с маленькой квадратной нивы, вскапываемой на солнце, видно впереди только небо над живой изгородью. Пот стекает со лба теплыми каплями, и тень деревьев так свежа, что кажется, будто пьешь из источника.

Однажды вечером, когда он так грезил, растягивая свои сети на песке вокруг вытащенной на берег лодки, он услышал, как кто-то с ними заговорил. Это был чужестранец; его корпус опирался на палку; с усталыми чертами лица, в грубом шерстяном плаще, он был похож на сумерки. Человек хотел купить сети и лодку и, не переставая говорить, он отсчитывал в темноте, одну за другою золотые монеты.

На рассвете Гермагор Рыбак остановился посреди обширной песчаной долины, где пробивались голубоватые травы. Река окружала ее прихотью своих изгибов, и ее сине-зеленая вода текла меж островов, которые отражались в ней и, словно корни, погружали в нее верхушки своих опрокинутых деревьев. Птица вспорхнула с кустарника; бабочки летали на крыльях из сонного шелка, серые и розовые, некоторые желтые как золото. Гермагор ощупал деньги, которые он нес в полотняном мешочке, и снова пустился в путь. Сумерки наступали, и каждый вечер путник пересчитывал свое скромное богатство.

На исходе дня, в продолжении которого он шел мягкими лугами, Гермагор заметил леса. Они загораживали массивной линией весь горизонт; в их глубине жил долгий сумрак, просторное молчание; иногда казалось, что заросли кончаются и обрываются опушкой; тогда он принимался бежать, но лес начинался снова внизу какого-нибудь оврага, верх которого, с пробелом деревьев в небе, создавал ложную прогалину, из которой взору открывалось продолжение волнующихся вершин.

Долгое время в этом уединении Гермагор слышал только ветер, но однажды он уловил эхо, которое доносило ему шум топора, и, направившись в ту сторону, он повстречал дровосеков, которые рубили буковые деревья; дальше он заметил крышу с дымком, и, наконец, увидел землю, о которой грезил. Холмы медленно струились, луга чередовались с хлебными полями, вдоль которых тянулись ряды тополей; иногда было слышно, как поет флейта; под ивами сушилось белье, и вечером все казалось таким спокойным, что страшно было ходить по траве.

Маленькое поле было расположено на склоне холма; с четырех сторон его окружала изгородь. Гермагор тщательно обрабатывал его. Он посеял, глубоко взрыв землю. Всю зиму он был счастлив, но весной он увидел, что соседние поля обещают быть плодородней его поля. Так и случилось. Урожая едва хватало для будущего посева. Следующая жатва была еще более тощей: птицы набросились на нее, и можно было видеть, как Гермагор, стоя среди редких колосьев, как некогда стоял в своей плоскодонной лодке, размахивал руками и кидал в хищников комьями земли.

Иногда он бросал сторожить и бродил по окрестностям; всюду зрели изобильные жатвы, и дар его бедности казался ему еще более горьким. Проходили стада, и он смотрел на них издали, как когда-то на корабли, исчезающие за горизонтом; их паруса знакомы со всеми ветрами, и они идут далекими морями в богатые страны, откуда трюмы их возвращаются наполненные запахом груза, чтобы обогатить могущественных хозяев, которые к жилищах, украшенными кораллами и картами, вычисляют захождении в гавань и приливы. Следующий год был такой, что Гермагор, чтобы посеять, собирал колосья на чужих полях. Он ходил по полям, согнувшись под солнцем. Наконец, его посевы стали счастливее; его поле также зарумянилось, и он смотрел, как готовится его благоденствие, когда вдруг небо заволоклось. Гроза разразилась градом; не осталось ни одного колоса, и Гермагор удалился через равнину, бледный и молчаливый от гнева и отчаяния, с помертвевшим лицом и с руками, окровавленными ранившими их градинами.

Когда он подходил к источнику, чтобы омыть в нем свои раны, он увидел уснувшего человека, лежащего у края воды. Это был тот самый чужестранец, который когда-то заплатил ему золотыми монетами за его лодку; стало быть, он бросил весла с сетью, и Гермагор, в ту минуту, когда уже собирался разбудить его, чтобы справиться об его удачах, заметил, рядом со спящим, приоткрытый кошелек; там сверкали монеты; несколько монет блестело в пальцах зажатой руки; без сомнения, он начал бросать их в воду, ибо сквозь прозрачность ее можно было различить монеты, лежащие на песчаном дне источника. Человек продолжал спать. Гермагор поднял кошелек и, после того, как шел всю ночь и часть утра, он пришел в полдень к месту, откуда был виден город.

Дома были расположены вокруг большого здания с куполом, возле которого находились другие, поменьше. Дворцы окаймляли широкую реку, через которую были перекинуты изогнутые мосты; деревья росли между домами; иногда они тянулись в ряд длинными аллеями или рассыпались садами. Воды поблескивали в них. Улицы были безлюдны, пустынные по причине жары.

Огромные кладбища окружали город; можно было принять их за леса, так как кипарисы возвышались по всем углам каждой могилы, которые были все в виде пирамид или прямоугольных глыб. Могилы первого рода, женские, были украшены розами. Благоухание этого места, возникавшее из смещения цветов и листвы, было в одно и то же время горьким и сладостным, как сама смерть. Одинокая посетительница медленно там шла среди могил. Ее длинное желтое покрывало цеплялось иногда за ветку кипариса или за шип розы, и тогда видно было ее тонко подкрашенное лицо. Один раз она нагнулась, чтобы прочесть имя, и медали ее браслета зазвенели на мраморе, потом она села и заплакала. Гермагор подошел к ней: "О чем ты плачешь?", спросил он ее. - "Откуда пришел ты, прохожий?", ответила она, "что не ведаешь о моем прославленном горе? О нем слышно далеко, а ты один ничего не знаешь о нем. Разве тебе неизвестно, что Илалия любила? Она любила того, кто ее бросил. Он уехал и с тех пор я полюбила блуждать в этих местах. Однажды вечером он уехал, покинув меня ради бедности и мудрости, и говорят, что он теперь сделался рыбаком на берегу реки, возле моря!" - "Я тоже был рыбаком на берегу реки", отвечал Гермагор. "Я возделывал бесплодную землю, я устал от плуга и от весел, и пришел к золоту и к любви".

Гермагор, который прежде лежал нагой между речных тростников и спал с камнем под головою на борозде своего поля, он, которого сек ветер, жалили пчелы, на которого лаяли собаки, лежал теперь на бронзовом ложе и спал на тканых шелках. Его обмахивали пальмовыми листьями и убаюкивали песнями; благовония курились у его изголовья.

Это была удивительная любовь. Он сделался известен, и его общества искали, потому что для отвергнутых есть тайная и низкая сладость в том, чтобы посещать, по крайней мере, счастливых любовников женщины, которой они желают, а Илалия снилась юношам, как надменная статуя. Однажды утром ее нашли нагой на ложе, белее мрамора, улыбающуюся, как если бы она умерла от радости. Гермагор не оплакивал ее. Удивлялись его необыкновенному безразличию, благодаря чему он приобрел шумную славу изысканного человека, которая дошла до царицы. Она жила во дворце с высоким куполом, окруженным другими, меньшими. Гермагор был тайно проведен туда и часто он входил туда вечером, чтобы выйти только на рассвете. Царица полюбила его, и так как есть в человеческих судьбах таинственные заразы, он стал царем, когда прежний царь, идиот и ханжа, за которого правили, умер в уединенном павильоне, где он прозябал, пуская слюну на плиты. Похороны покойного освятили восшествие на престол узурпатора; несколько огрубленных голов упрочили событие, высокомерие выскочки заставляло говорить об его предназначении. Перед ним преклонялись; он стал скучать.

Однажды, проходя по главной площади города, под ярким солнцем, с короной на голове и со скипетром в руке, он заметил человека, одетого в рубище, который, стоя, смотрел на него и смеялся. Он признал в нем того чужестранца, который некогда купил у него лодку, того спящего, чей кошелек искусил его однажды возле источника. По приказанию царя привели к нему оборванца. "Почему ты смеешься?" сказал Гермагор. "Скажи, что тебе надо от меня?". - "О царь", сказал жалкий человек, "я смотрю на тень твоей славы у ног твоих". И царь, опустив глаза, увидел эту тень. Образуемая гребнем высокой короны, клювом скипетра и полами манит, она была бесформенна и приземиста, и казалась, со своими чудовищно распластанными крыльями химеры, каким то угрюмым и немощным зверем, скорчившимся у ног триумфатора и ползущим впереди него.

Царь Гермагор понял намек нищего. Ему почудилось, что он видит в пародии на свое тело образ самой души своей, и он заплакал. Вечером он тайком убежал и, бросив по дороге в источник, возле которого он когда-то ограбил спящего, свой скипетр и диадему, он пришел к маленькому полю, которое когда-то возделывал и, легши нагим на жесткую землю, предоставил себя смерти.

В этом году по всей стране был необычайный урожай; дети тонули в пшенице. Только одно маленькое поле оставалось бесплодным; оно было расположено на склоне холма, невозделанное и полное терний, зеленое среди окружающей желтизны, но когда сжали кругом всю ближнюю пшеницу, то увидели, что там вырос один громадный колос, и обнаружили скелет. Он лежал со скрещенными на груди руками, и из черепа проросло дивное чудо. Чужестранец, работавший за плату среди жнецов, подошел, сорвал колос, затем, склонившись на колени, поцеловал в уста маску из слоновой кости. Все смотрели в молчании, как он это делал, и так как он не поднимался, то заметили, тронув его, что он был мертв.