"Соразмерный образ мой" - читать интересную книгу автора (Ниффенеггер Одри)

КАК ЦВЕТ ПОЛЕВОЙ

Элспет Ноблин скончалась, и больше для нее ничего нельзя было сделать, кроме как распорядиться ее прахом. Похоронная процессия медленно въехала в ворота Хайгейтского кладбища: впереди катафалк, а за ним с десяток автомобилей, принадлежавших ее собратьям-букинистам и просто знакомым. Путь лежал совсем недалеко — под гору от церкви Святого Михаила. Роберт Фэншоу дошел от «Вотреверса» пешком, вместе с Уэллсами: Марика и Мартин были его соседями сверху. На просторном кладбищенском дворе они остановились и стали смотреть, как маневрирует катафалк, чтобы вписаться в ворота и не съехать с узкой аллеи, ведущей к фамильному склепу.

Роберт обессилел и словно окаменел. Его слух не улавливал никаких шумов, как будто он смотрел кино без звука. Мартин с Марикой держались вместе, чуть поодаль от него. Поджарый, ладно сбитый, Мартин уже начал седеть; у него был короткий ежик густых волос и заостренный кончик носа. В его облике сквозило что-то нервозное и колючее, беспокойное и настороженное. В его жилах текла валлийская кровь, а кроме того, он терпеть не мог ходить на похороны. Над ним высилась его жена, Марика. На голове у нее красовались асимметричные пряди ядовито-малинового цвета, в тон которым была подобрана губная помада; Марика, широкая в кости, импульсивная, представляла собой колоритное зрелище. Ее изможденное лицо не вязалось с ультрамодным обликом. Она с тревогой наблюдала за мужем.

Тот стоял, закрыв глаза. И шевелил губами. Со стороны могло показаться, будто он молится, но Роберт и Марика знали: это Мартин всего-навсего считает про себя. С неба падали жирные снежинки, которые исчезали, едва коснувшись земли. Над Хайгейтским кладбищем нависали мокрые ветви деревьев, а на грунтовых дорожках под ногами чавкала слякоть. С могил то и дело взлетали вороны: они садились на нижние сучья или, покружив в воздухе, опускались на крышу диссентерской часовни,[3] в которой теперь располагалась контора кладбища.

Марике нестерпимо хотелось курить. Она не очень-то жаловала Элспет, но теперь затосковала. Элспет наверняка отпустила бы какую-нибудь колкость, съязвила бы по поводу этих церемоний. Открыв рот, Марика вздохнула, и ее дыхание на миг заклубилось не хуже сигаретного дыма.

Катафалк проследовал по Черенковой аллее и скрылся из виду. Фамильный склеп Ноблинов находился прямо за углом от зоны отдыха, ближе к середине кладбища; тем, кто пришел проститься с Элспет, предстояло отшагать по узкой, бугристой от древесных корней Колоннадной аллее, где не мог пройти катафалк. Автомобили пришлось оставить у полукруглой Колоннады, отделявшей кладбищенский двор от захоронений; нехотя выбравшись из тепла, водители и пассажиры огляделись, рассмотрели часовню (построенную, как некогда сказал кто-то из знаменитых, в стиле «похоронной готики»), кованые ворота, памятник жертвам войны и статую Фортуны, воздевшую пустые глазницы к свинцовому небу. Марика задумалась, сколько же гробов прошло сквозь хайгейтские ворота. На первых порах сюда въезжали черные повозки, запряженные лошадьми в траурном плюмаже, а следом тащились наемные плакальщицы и бессловесные статисты; теперь на смену им пришли разномастные автомобили, цветные зонты и скорбящие близкие. Кладбище вдруг увиделось Марике старинным театром, где без конца играют одну и ту же пьесу, меняя лишь костюмы и прически.

Роберт тронул Мартина за плечо, и Мартин открыл глаза с таким видом, будто его, спящего, растолкали пинками. Они пересекли двор, миновали проход в центре Колоннады, поднялись по замшелым ступенькам и оказались на кладбище. За ними плелась Марика. Остальные шли следом. На крутых каменистых тропах было скользко. Все боялись оступиться. Никто не проронил ни слова.

Найджел, директор кладбища, стоял возле катафалка, еще более элегантный и внимательный, чем обычно. Он встретил Роберта грустной полуулыбкой, словно говоря: «К своим у нас отношение особое, верно?» Рядом с Найджелом стоял приятель Роберта, Себастьян Морроу. Себастьян был владельцем похоронного бюро; Роберт не раз видел его в деле, но теперь у Себастьяна будто открылись запасы сочувствия и внутреннего достоинства. Он, можно сказать, дирижировал церемонией без единого жеста и слова; в нужный момент его взгляд просто останавливался на ком-нибудь из присутствующих, указывал на необходимый предмет — и все, что положено, совершалось само собой. Себастьян был в костюме цвета маренго и хвойно-зеленом галстуке. Уроженец Лондона, он появился на свет в семье выходцев из Нигерии; темная кожа выделяла его среди присутствующих и в то же время делала почти незаметным в тенистых кладбищенских зарослях.

У катафалка собрались носильщики.

Все терпеливо ждали, а Роберт в одиночку зашагал по главной аллее к родовому склепу Ноблинов, сложенному из плит известняка. Над входом была высечена только фамилия. Позеленевшую от патины медную дверь украшал барельеф с изображением пеликана, кормящего детеныша собственной кровью, — символ Воскресения. Проводя экскурсии по кладбищу, Роберт нередко демонстрировал этот барельеф туристам. Сейчас дверь была распахнута. Невдалеке, у гранитного обелиска, стояли наготове могильщики, Томас и Мэтью. Поймав его взгляд, они кивнули и приблизились.

Роджер помедлил у входа в тесный склеп. Внутри находились четыре гроба — родителей Элспет, а также бабки с дедом, — да еще клочья пыли, скопившиеся в углах. На выступе, куда предстояло водрузить гроб Элспет, белели две опоры. Вот и все. Роберту почудилось, будто из склепа, как из ледника, на него дохнуло холодом. Ему даже мнилась некая сделка: кладбище заберет у него Элспет, а взамен… трудно сказать. Но что-то определенно даст взамен.

Вместе с Томасом и Мэтью он вернулся к месту стоянки катафалка. Согласно правилам наземного погребения, Элспет хоронили в свинцовом гробу, который оказался совершенно неподъемным. Роберт подставил плечо наравне с носильщиками; когда они примерялись, чтобы опустить гроб на опоры, возникла заминка. Такому количеству людей в склепе было не повернуться, а гроб почему-то вырос до непомерной величины. В конце концов управились. В тусклом дневном свете гроб поблескивал темной дубовой обшивкой. Носильщики гуськом вышли, а Роберт остался в одиночестве и, немного сутулясь, прижался ладонями к покрытой лаком древесине, словно это была кожа Элспет, под которой в истерзанном теле все еще билось сердце. В памяти всплыли ее бледные черты, голубые глаза, то широко распахнутые в шутливом изумлении, то сощуренные в знак недовольства; маленькие груди, запредельный жар во время обострений, торчащие над животом ребрышки в последние месяцы болезни, шрамы от катетеров и операций. На него нахлынуло желание, смешанное с отвращением. Когда-то у нее были дивные волосы; ему вспомнилось, как она плакала, когда они стали выпадать целыми прядями, а он гладил ее по голому, обтянутому кожей черепу. Ему привиделся изгиб ее бедер, а вслед за тем — отеки и пролежни, которые обезображивали это тело, клетку за клеткой. А ведь ей было всего сорок четыре.

— Роберт.

Это за ним пришла Джессика Бейтс. Она, как всегда, нацепила какую-то немыслимую шляпку, но ее обычно суровое лицо смягчилось сочувствием.

— Пора. — Она накрыла его руки своими мягкими старческими ладонями.

Руки у него сильно вспотели, и, оторвав их от гроба, он заметил на безупречно гладкой поверхности два четких отпечатка. Сперва он хотел их стереть, но потом решил оставить — как знак последнего прикосновения к этой оболочке тела Элспет. Он не возражал, когда Джессика вывела его на свет, и остановился рядом с нею и со всеми остальными, дожидаясь поминальной службы.

Дни человека, как трава, как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его.[4]

Мартин стоял едва ли не дальше всех. Он снова закрыл глаза. Голова его свесилась на грудь, а руки, засунутые в карманы пальто, сжались в кулаки. Марика боком прильнула к нему. Она взяла его под руку, но он, будто не заметив, начал раскачиваться взад-вперед. Марика выпрямилась и оставила его в покое.

Коль всемогущему Господу Богу нашему в неизреченной благости Его угодно было забрать к Себе душу почившей сестры нашей, то в сей час предаем мы тело ее месту отдохновения — земля к земле, прах к праху, тлен к тлену — в твердой и неколебимой надежде на воскрешение тела и вечную жизнь, через Господа нашего Иисуса Христа, Который уничиженное тело наше преобразит так, что будет сообразно оно славному телу Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе все.

Роберт позволил себе осмотреться. Кроны деревьев облетели — до Рождества оставалось меньше месяца, — но при всем том на кладбище было зелено. В Хайгейте разрослись кусты падуба, ведущие свой род из Викторианской эпохи — от тех веточек, без которых в прежние времена не обходились надгробные венки. Эти заросли придавали местности праздничный вид, если, конечно, кто мог щелкнуть особым переключателем у себя в голове, чтобы совместить праздник Рождества и кладбище. Пытаясь сосредоточиться на словах викария, Роберт отчетливо различал тявканье лисиц, бегавших неподалеку.

Джессика Бейтс по-прежнему стояла рядом с ним. Она безупречно держала спину и не опускала подбородок, но Роберт видел, как она устала. Джессика возглавляла Общество друзей Хайгейтского кладбища — благотворительную организацию, которая поддерживала в порядке территорию и устраивала экскурсии. Роберт тоже состоял в этом обществе, но надеялся, что Джессика и без того пришла бы проводить Элспет в последний путь. Они всегда относились друг к дружке с теплотой. Когда Элспет приносила Роберту перекусить, у нее неизменно находился сэндвич и для Джессики.

На Роберта накатило паническое беспокойство: «Как мне сохранить в памяти все, что связано с Элспет?» Сейчас он помнил ее запахи, интонации, милую паузу перед его именем в каждом телефонном разговоре, каждое движение в постели, пристрастие к высоченным каблукам-шпилькам, чувственное благоговение перед антикварными книгами и полное отсутствие сантиментов при назначении цены. В тот миг он действительно знал о ней все — и страстно желал остановить время, чтобы ни одна мелочь не исчезла без следа. Но было слишком поздно; другое дело — если бы они с нею остановились вместе, но теперь он, стремительно отдаляясь, многое терял из виду. Ее образ уже расплывался. Надо бы записать… только ни к чему это. Записями ее не вернуть.

Найджел затворил дверь склепа и повернул ключ в замочной скважине. Этот ключ, по сведениям Роберта, должен был вернуться в нумерованную ячейку конторского сейфа и висеть там до следующего раза. Наступила неловкая пауза: служба закончилась, и никто не знал, что делать дальше. Джессика тронула Роберта за плечо и кивком указала на викария. Со словами благодарности Роберт вручил ему приготовленный конверт.

Потом все вместе двинулись по аллее. Вскоре Роберт обнаружил, что снова оказался посреди кладбищенского двора. Снегопад сменился дождем. Вокруг дружной стайкой вспорхнули черные зонты. Вслед за тем люди начали садиться в машины и выезжать за ворота. Работники кладбища говорили положенные слова, чьи-то руки гладили его по плечу, кто-то предложил выпить чаю или чего-нибудь покрепче; он не знал, что отвечать, и его тактично оставили в покое. Букинисты, все как один, укатили в сторону Эйнджела.[5] Роберт поймал на себе взгляд Джессики, маячившей в окне конторы. Теперь к нему направились Марика с Мартином, они все время держались особняком. Марика вела мужа под руку. Тот шел набычившись и, казалось, ненавидел брусчатку, по которой ступали его ноги. Роберта тронуло его появление на кладбище. Марика теперь вела под руки их обоих, и они, выйдя из ворот, пошли в гору по Суэйнз-лейн. На вершине Хайгейтского холма они свернули налево и через несколько минут сделали еще один поворот. Марике пришлось отпустить Роберта, потому что Мартин за ними не поспевал. Перед ними была длинная и узкая асфальтированная дорожка. Роберт отворил калитку — и они уже были дома. В окнах трехквартирного дома под названием «Вотреверс» свет не горел, а день уже клонился к вечеру, и это жилище, на взгляд Марики, выглядело еще мрачнее обычного. В холле они как-то растерялись. Марика приобняла Роберта за плечи. Она не нашлась, что ему сказать. Все положенные фразы уже были сказаны, она помолчала, и Роберт развернулся, чтобы идти к себе.

Тут послышался хриплый голос Мартина:

— Сочувствую.

Это слово прозвучало неожиданно для них обоих. Роберт не без колебания кивнул. Потом решил подождать, не последует ли что-нибудь еще. Все трое неловко переминались с ноги на ногу, пока Роберт не кивнул вторично, прежде чем скрыться за дверью своей квартиры. Мартин решил, что высказался некстати. Марика подтолкнула его вверх по лестнице. На площадке второго этажа они замедлили шаг у квартиры Элспет. К ней была прикреплена скромная табличка с одной лишь фамилией: «НОБЛИН». Марика на ходу провела по ней пальцами. Точь-в-точь как надпись над входом в склеп. И ей подумалось, что от этого впечатления теперь будет не отделаться.

Роберт, сбросив туфли, рухнул на кровать в своей аскетической полутемной спальне — как был, в промокшем костюме шерстяного сукна. Глядя в потолок, он представлял себе квартиру Элспет, находившуюся этажом выше. Ее кухню с обилием теперь уже ненужных припасов; одежду, книги, стулья, в одночасье ставшие бесполезными; письменный стол, заваленный бумагами, которые ему предстояло разобрать. И вообще ему предстояла масса дел, но не сейчас.

Горечь утраты оказалась нестерпимой. Прежде ему не доводилось хоронить тех, кого он любил, — Элспет стала первой. Другие уходили, но не умирали. «Элспет?» Само имя ее опустело, будто бы отделилось от нее и закачалось на волнах памяти у него в голове. «Как мне без тебя прожить?» Вопрос лежал не в телесной плоскости: его тело продолжало существовать, как прежде. Ключевое слово здесь было «как»: прожить-то можно, только без Элспет жизнь лишилась вкуса, настроя и ритма. Приходилось заново учиться одиночеству.

Часы показывали всего-навсего четыре. Солнце шло к закату, спальня погружалась в сумерки. Он закрыл глаза, надеясь поспать. Через некоторое время стало ясно, что поспать не удастся; тогда он встал, обулся, поднялся по лестнице и отпер дверь Элспет. Слоняясь по квартире, он нигде не включал свет. У нее в спальне он снова разулся, снял пиджак, а после некоторого раздумья и всю остальную одежду. И забрался в постель Элспет — с той стороны, где привык спать. Очки положил, как всегда, на прикроватный столик. Принял излюбленную позу — свернулся калачиком — и постепенно расслабился, согрев простыни своим теплом. Так он и заснул в ожидании прихода Элспет.