Аркадий Жемчугов Китайская головоломка

Пролог

Пекин. Октябрь 1959 года. На столичном аэродроме приземляется самолет. Никита Сергеевич Хрущев и сопровождавшие его лица не торопясь спускаются c трапа. Внизу их встречают премьер Государственного совета КНР Чжоу Эньлай со своими министрами. Сдержанно-приветливые лица. Обмен рукопожатиями. Протокольно вежливые улыбки и ничего не значащие фразы. Никаких прежних панибратских объятий и лобызаний (чуждых китайским обычаям, согласно которым поцелуи между мужчинами — мерзость, какую только можно вообразить). Никаких приветственных речей. На здании аэровокзала ни единого плаката с привычными аршинными иероглифами, оповещающими о «вечной и нерушимой дружбе между советским и китайским народами». Нет и толпы восторженных трудящихся с бумажными флажками и иконостасом из портретов вождей мирового пролетариата, как давно, так и недавно усопших, а также продолжавших здравствовать. Молчат динамики, из которых прежде мощным потоком лилась мелодия песни В. Мурадели и М. Вершинина о том, что «русский с китайцем — братья навек» и что «Сталин и Мао слушают нас». Теперь все по-другому. Сталин отошел в мир иной. А у Хрущева с Мао Цзэдуном сложились совсем другие отношения. Хрущев за глаза называл Мао Цзэдуна «старой галошей», а тот Хрущева «тухлым яйцом». У китайцев это самое оскорбительное ругательство.

Медью прозвучали государственные гимны Советского Союза и Китайской Народной Республики. Почетный караул отчеканил шаг. И вереница черных лимузинов помчала высоких гостей и хозяев по пустынным улицам Пекина.

Утром следующего дня — визит к председателю Мао в его резиденцию в Чжуннаньхае. Переводчиком на переговорах выступал Н. Т. Федоренко. Вот его воспоминания:

«В просторной приемной Мао Цзэдуна, где участники встречи расположились в огромных европейского вида креслах, царила атмосфера сдержанности и взаимной настороженности. После обычной в таких случаях словесной разминки Хрущев с присущей ему прямотой приступил к цели своего визита.

Он как бы стремился к тому, чтобы доказать свое намерение выполнить в духе интернационализма общесоциалистические задачи, стоящие перед нашими странами. Говорил о важности единства нашего содружества, единстве целей построения социализма и коммунизма. О стремлении к дальнейшему развитию и укреплению всестороннего сотрудничества между Советским Союзом и Китаем, отвечающего интересам наших народов.

При этом Хрущев отметил особую ответственность двух великих держав в ядерную эпоху, говорил об обеспечении справедливого и прочного мира и международной безопасности.

Выслушав довольно пространное высказывание Хрущева, который, как обычно, мало следил за подбором слов, был косноязычен, заполнял паузы словами-паразитами, Мао Цзэдун выразил понимание по поводу существующей опасности ядерного столкновения.

— Именно поэтому нам чрезвычайно важно иметь у себя ядерное оружие, но у нас его нет, — произнес Мао Цзэдун, бросив взгляд на собеседника.

— А зачем оно вам, когда мы его имеем и готовы защищать Китай, как самих себя, в соответствии с условиями Договора о дружбе, союзе и взаимной помощи между СССР и КНР? — выпалил Никита Сергеевич.

— Благодарим, но Китай — великая и суверенная страна, и нам самим нужно обладать ядерными средствами, чтобы защитить себя в случае войны. Если не склонны поделиться с нами этим оружием, то помогите нам технологией создания ядерной бомбы, — продолжал хозяин.

— Но ведь производство атомной бомбы, знаете ли, чрезмерно дорогостоящее дело. Помимо всего, оно отнимет у вас буквально всю электроэнергию, которую вы вырабатываете в стране, — не отступал гость.

— Ну что ж, справимся и своими силами с американским «бумажным тигром», — не без самоуверенности сказал Мао Цзэдун.

…Время от времени собеседники касались как бы отвлеченных вопросов. Но и в этом случае говорили только Мао Цзэдун и Хрущев.

— Вы не курите сигарет и, кажется, не одобряете нашей заварки зеленого чая, тогда как я непрерывно затягиваюсь никотином и все время пью чай, а потом еще съедаю чайные листья, — сказал Мао Цзэдун и, беря пальцами зеленые лепестки из чаши, отправлял их в рот, пережевывал и проглатывал.

— Как говорят чукчи, у меня нет мелких пороков. Впервые вижу, однако, чтобы «закусывали» чайным листом.

— Европейцев, по моим впечатлениям, многое удивляет в Китае. Мы редко едим хлеб, хотя мучные блюда у нас не редкость. Питаемся рисом, без которого не можем обойтись, тогда как иностранцы употребляют рис редко и мало. Кстати, прошлый год в Китае был очень удачный, мы собрали весьма щедрый урожай зерновых. У нас образовались солидные излишки пшеницы, и мы озадачены что с ними делать. Не дадите ли полезного совета? неожиданно спросил хозяин.

— Откровенно говоря, у нас никогда но было избытка зерна. Напротив, все время испытываем недостаток. Поэтому затрудняюсь предложить вам что-либо полезное, ответил советский гость.

Мао Цзэдун, разумеется, прекрасно знал напряженное положение с зерном в Советском Союзе. Похоже он рассчитывал на другой ответ собеседника, но тот повел себя, как это принято в дипломатии, довольно уклончиво.

У Хрущева были свои соображения на этот счет. Ведь он, как известно, предсказывал скорую победу коммунизма в Советском Союзе, а Мао Цзэдун стремился еще быстрее добиться этой цели в Китае.

Главной проблемой в переговорах Хрущева и Мао Цзэдуна был вопрос о культе Сталина.

— Решение съезда КПСС относительно культа личности Сталина, на наш взгляд, вряд ли было обосновано в полной мере, как бы между прочим начал Mao Цзэдун.

— Решение это не вызывает сомнений ни в нашей партии, ни в народе, отчеканил Хрущев.

— Вы, естественно, вправе сами решать внутренние ваши вопросы партийные и государственные. Но Сталин… его выдающаяся роль как вождя мирового революционного движения, китайского в том числе, такие проблемы, как нам представляется, следует решать не в одностороннем порядке, а с учетом международной взаимосвязи, продолжал китайский лидер.

— Сталин и сталинизм явление, прежде всего, национальное. Оно возникло и сложилось в Советском Союзе. Поэтому мы вправе выносить свое решение. И мы его вынесли, — стоял на своем советский гость.

— Решение вынесли, но одностороннее по существу и по самому подходу. Решали так, будто это явление исключительно местного значения, дело одной партии, одной страны. Но ведь это не так, это слишком узкий взгляд.

— Культ личности Сталина — порождение национальное в том смысле, что он создавался в нашей стране и мы за это несем ответственность.

— Но правильно ли ограничивать сталинизм одной страной, Советским Союзом, когда он приобрел международное значение?

— Но именно мы, советские коммунисты, должны были дать культу Сталина правильную оценку.

— Не слишком ли поспешно и субъективно было принято решение об осуждении Сталина? Ведь ему принадлежит огромный вклад в коммунистическое движение во многих странах. А великое дело революции, в том числе в Китае: разве допустимо все это отрицать или преуменьшать?

Наступила пауза. Мао Цзэдун взял стоявшую на столике чашу с чаем, не спеша отпил из нее, поставил на место и вновь посмотрел на собеседника.

— Вы говорите об огромном вкладе Сталина, — продолжал Хрущев, но забываете, какой ценой наша партия, народ заплатили… Разве можно оправдать его произвел, расправы, массовые жертвы, миллионы загубленных жизней при коллективизации или в ходе Великой Отечественной войны?

— Не об этом речь. Никто не собирается оправдывать Сталина за проведение коллективизации в Советском Союзе. Это внутреннее ваше дело. Кто в этом повинен — Сталин или не только он один, вам лучше знать. Речь о другом. Имя Сталина глубоко почитаемо во многих странах мира, он служил высоким образцом убежденного революционера, мы верили в него, в его учение и опыт. И теперь все это перечеркивается. Мы рискуем потерять то, что накапливалось десятилетиями мужественной борьбы, потерять авторитет коммунистов, потерять веру…

— Веру? А разве это не было заблуждением, обманом? Об этом мы должны были сказать. Мы обязаны были обнажить ложь, раскрыть правду, как горько это ни было для нас.

— Мы хорошо знаем, что такое горечь. Вся история нашей борьбы горький опыт. Мы давно постигли, что горькое лекарство самое верное. Но вашим решением осуждаются не только промахи и ошибки — кто от них застрахован? Вы подвергли безоговорочному осуждению все, что связано с именем Сталина, не дав себе труда отделить больное от здорового, негативное от положительного, что должно быть объективно признано.

— Мы сказали правду!

— Решение ХХ съезда КПСС крайне осложняет обстановку. При таком положении дел невозможно рассчитывать на нормальные отношения между нашими партиями.

Столь крутой поворот серьезно охладил нашу возникшую было вначале надежду на примирение. Когда одна из сторон бескомпромиссно претендует на истину, может ли идти речь о примирении? Наше руководство заняло тогда твердую позицию. И это не могло не породить новых трудностей.

— Едва ли разумно спешить со столь далеко идущими выводами, ответил Хрущев.

Иногда мне казалось, что переговоры эти напоминали дискуссию людей, теряющих временами способность отличать то, что говорится, от того, кто говорит и как говорит.

У Никиты Сергеевича, по моим впечатлениям, от природы было в высшей степени развито политическое чутье, которое, однако, нуждалось в подкреплении научными знаниями и культурой, но их ему не удалось приобрести.

Вдумываясь в причины занятой китайским руководством непримиримой позиции в отношении решения ХХ съезда КПСС, я не мог и не могу отделаться от личного впечатления, что Мао Цзэдун усматривал в этом неотвратимую опасность подвергнуться обличительной критике в адрес его собственного культа личности. Он, мне думается, понимал, что после разоблачения культа Сталина грядет его черед. И тревога эта не была беспочвенной».

И еще из воспоминаний Н. Т. Федоренко:

«Мао Цзэдун устроил банкет в честь советской делегации. Шло дружеское застолье. Бесконечные блюда, тосты, шутки. И вот разговор зашел о былых сражениях китайских коммунистов в нелегкой их войне против гоминьдановцев.

— Скажите, товарищ Мао Цзэдун, — игриво обратился Никита Сергеевич к хозяину, — какова в конце концов ваша философия стратегии и тактики, проводившейся в столь трудных условиях борьбы?

— О, это очень просто, ответил Мао Цзэдун и, взяв куайцзы (костяные палочки для еды), ловко приподнял из стоявшего перед ним блюда скользкого морского трепанга. Видите, это ускользающее чудо теперь в моих руках. И я с у довольствием отправляю его в свой рот, из которого, как вы догадываетесь, выход только один. Итак, трепанг у меня в зубах. Он неразделим с моим пищеварением.

— Может быть, окропим это живительными каплями маотая? — вопросил Булганин.

И все тотчас же осушили по малой стопке напиток, от которого воспламеняется даже вода.

— Так вот, — продолжал Мао Цзэдун насчет философии стратегии и тактики, — трепанга я пережевываю и проглатываю. Можете не сомневаться, что это именно так. Теперь облюбовываю второй экземпляр трепанга, покрупнее, столь привлекательно возлегающий на блюде. И беру его палочками вот так. Но поместить его в свой рот, чтобы раскусить, пока что не тороплюсь. Предпочитаю подержать его, пусть повисит в воздухе, так сказать, для убедительности. А теперь сосредоточиваю внимание на третьем трепанге, который так возмутительно возбуждает мой аппетит.

— И что же происходит? — вырывается у А. И. Микояна, который до сих пер не подавал о себе знать.

— Вот об этом, третьем трепанге мы и должны поговорить… закончил Мао Цзэдун свое повествование по предложенному сюжету».

Какой-либо заинтересованности в продолжении разговора на эту тему советские гости не проявили. Они предпочли промолчать. И судьба третьего трепанга так и осталась невыясненной.

Проводы советской делегации во главе с Хрущевым выглядели еще более холодными, чем встреча. Миссия Никиты Сергеевича завершилась полным провалом. Ему не удалось устранить образовавшиеся к тому времени трещины в советско-китайских отношениях. Более того, он их расширил и углубил до размеров непримиримых противоречий. И вскоре годами благоухавшее поле дружбы и сотрудничества между двумя великими соседями стало походить на лунный пейзаж.

О своеобразных отношениях между Н. С. Хрущевым и Мао Цзэдуном пишет в своих воспоминаниях и другой выдающийся востоковед Михаил Степанович Капица:

«Мао Цзэдун любил дурачить Хрущева во время их бесед у бассейна (в пекинской резиденции Мао Цзэдуна. — А. Ж.), рассуждая о целесообразности войны, поскольку СССР и Китай могут выставить намного больше дивизий, чем империалистические державы. «Великий кормчий» утверждал, что Советский Союз воевал против фашистской Германии неумело: надо было, не проливая крови, отойти за Урал и ждать, пока США и Англия разгромят фашистскую Германию. Мао Цзэдун называл империализм, атомную бомбу «бумажными тиграми». Хрущев излагал свои взгляды, но быстро выходил из себя, горячился, что доставляло «кормчему» великое наслаждение…

Я постоянно думал, почему это произошло, кто несет ответственность за это несчастье, и пришел к заключению: виноваты два человека — Хрущев и Мао Цзэдун, Мао Цзэдун и Хрущев. Я нередко видел того и другого, наблюдал, как они все более «заводились», как все глубже оказывались в плену взаимной неприязни… И Хрущев, и Мао Цзэдун, очень разные личности, рожденные разными цивилизациями, имели много общего. Оба обладали низкой культурой, примитивной грамотностью, были людьми с громадным тщеславием и амбициями и с неограниченной властью… У них давно чесались руки».

Справедливости ради, следует сказать, что Мао Цзэдун любил ставить в тупик не только Хрущева. В августе 1944 года в беседе со связным Коминтерна П. П. Владимировым он признался, что ему нравится скрывать свои чувства и разыгрывать нужную в данный момент роль даже перед хорошо знакомыми людьми — разыграет кого-нибудь, а потом интересуется, удачно ли получилось.

В ноябре 1957 года, прибыв в Москву во главе делегации КНР, он буквально шокировал Старую площадь высказываниями о том, что «бедность — это хорошо!», что «страшно подумать о том времени, когда все будут богаты, что «люди от избытка калорий будут о двух головах, о четырех ногах». А встретившись с К. Е. Ворошиловым без всякого на то повода заявил, что «скоро умрет и предстанет перед Марксом».

Немало удивил Мао Цзэдун участников совещания коммунистических и рабочих партий в Москве своими рассуждениями об угрозе новой мировой войны. «Можно ли предположить, говорил он, — какое количество людских жертв вызовет будущая война? Возможно, будет одна треть из двух миллиардов семисот миллионов населения всего мира, то есть всего лишь девятьсот миллионов. Я считаю, что это еще мало, если действительно будут сброшены атомные бомбы. Конечно, это очень страшно. Но не так плохо было бы и половину. Почему? Потому, что не мы хотели этого, а они, они навязывают нам войну. Если будем воевать, то будет применено атомное и водородное оружие… Если половина человечества будет уничтожена, то еще останется половина, зато империализм будет полностью уничтожен и во всем мире будет только социализм, а за полвека или за целый век население опять вырастет, даже больше чем наполовину».

Кто-то из участников совещания тогда заметил, что председатель Мао не оригинален в своих суждениях, что он уподобился китайскому философу Шан Яну, жившему задолго до нашей эры и утверждавшему: «Если бедная страна бросит все свои силы на войну, она станет сильной и могучей. А если страна богата, но ни с кем не воюет, она непременно станет слабой». И еще: «Если войну можно уничтожить войной, позволительна и война; если убийством можно уничтожить убийство, то не возбраняется и убийство; если наказаниями можно уничтожить наказания, допустимы и суровые наказания».

…В сентябре 1958 года с кратким рабочим визитом в Пекин срочно вылетел министр иностранных дед СССР А. А. Громыко. Сопровождал его, как обычно, М. С. Капица. «Мы старались выяснить, пишет он в своих мемуарах, для чего китайские власти затеяли обстрел прибрежных островов Мацзудао и Дзиньмыньдао. Обстановка в Тайваньском проливе обострилась до крайности, в Вашингтоне даже стали обсуждать вопрос о применении атомной бомбы…»

Определенную пикантность этому срочному визиту в Пекин советских представителей придавал тот факт, что буквально за пару-тройку недель до обстрела островов, а он начался 23 августа, в китайской столице велись переговоры с советской делегацией. Невольно возникал вопрос: «Неужели Пекин не поставил в известность лао дагэ — «уважаемого старшего брата» (так китайцы обращались к нам в те годы) о своих намерениях в отношении Тайваня и прибрежных островов, находившихся под контролем гоминьдановцев?»

Кремль, разумеется, был в курсе дела. В своих мемуарах Н. С. Хрущев пишет: «В 1958 году китайцы обратились к нам с просьбой оказать им помощь оружием, так как они хотят провести новую военную акцию против Чан Кайши. Они попросили авиацию прикрытия, дальнобойную и береговую артиллерию, что-то еще. Мы все это дали им. Думали, что они замышляют что-то решительное по ликвидации Чан Кайши. Мы их тогда не только не сдерживали, а, напротив, считали такие действия правильными. помогающими объединению Китая… Еще когда они готовились, мы считали, что, может быть, необходимо помочь Китаю более активно. И предложили перебросить к ним нашу дивизию истребительной авиации. Они на это предложение вдруг отреагировали очень нервно и дали нам понять, что такое предложение их обидело, оскорбило: им такой помощи не надо! Мы не стали навязываться».

Что же в таком случае взволновало Москву? Ответ однозначен — крайне неудачный для нее выбор времени для начала атаки на Чан Кайши, сделанный в Пекине. Дело в том, что 15 июля 1958 года Соединенные Штаты двинули свои войска против Ливана. Советский Союз незамедлительно отреагировал на это объявлением о начале крупномасштабных военных учений. Противостояние двух сверхдержав обострилось. Стал набирать обороты очередной международный кризис с непредсказуемыми последствиями. В этой ситуации возникшая в районе Тайваньского пролива напряженность была для Москвы весьма некстати. Потому-то А. А. Громыко так спешно вылетел в Пекин за разъяснениями.

Объяснения Мао Цзэдуна не выглядели исчерпывающими. Из них не видно было, зачем злополучный обстрел островов оказался приуроченным к обострению ближневосточного кризиса. В Москве, похоже, не придали должного внимания этому немалозначительному нюансу, как и тому, что интенсивный обстрел островов прекратился 13 сентября так же внезапно, как и начался. Там восприняли это как очередную курьезную выходку Мао Цзэдуна. А зря.

Китайские историки ныне признают, что, принимая решение об обстреле островов Мацзудао и Цзиньмыньдао, Мао Цзэдун видел в этом «не столько военную акцию, сколько политическую и пропагандистскую». Он продемонстрировал сопричастность Пекина, хотя и косвенную, к международному кризису. На чьей стороне? На своей.

Эта точка зрения подтверждается документальными данными, в частности секретной телеграммой, которую Мао Цзэдун 27 июля 1958 года направил министру обороны Пэн Дэхуаю и начальнику генерального штаба НОАК Хуан Кэчэну. В ней говорилось: «Не могу спать. В раздумьях. Обстрел Цзиньмыня приостановлен на несколько дней… Сейчас не следует вести обстрел. Посмотрим на международную обстановку».

…Чжоу Эньлая как-то спросили, чем объясняются непредсказуемость Мао Цзэдуна, его неожиданные поступки, шокирующие высказывания. После некоторого раздумья Чжоу Эньлай вместо ответа рассказал народную китайскую притчу: «Жил-был царь обезьян Сунь Укун, обладавший несметным воинством и смело вступавший в конфликты с земными, небесными, подводными и подземными властителями, которые с презрением относились к обезьянам и постоянно обижали их. Доведенные до отчаяния дерзкими и неизменно победоносными действиями бесстрашного Сунь Укуна и его рати, все эти властители в конце концов обратились со слезной жалобой к Будде. Тогда Будда собственноручно сплел и надел на голову Сунь Укуна венок из цветов лотоса, сделав его таким образом святым бодисатвой. Лишь после этого прекратились войны и конфликты». Затем, выдержав паузу, Чжоу Эньлай добавил, что и Китай, который западные державы ни во что не ставят, будет до поры до времени вести себя как Сунь Укун.

Кстати, успокоив тогда, в сентябре 1958 года, А. А. Громыко заверением, что Китай не собирается освобождать прибрежные острова и тем самым раздувать пламя войны в Тайваньском проливе, Мао Цзэдун закончил свои рассуждения неожиданным шокировавшим высокого советского гостя умозаключением. Вот как это выглядело со слов М. С. Капицы: «Где мы построим столицу социалистического мира? — спросил Мао Цзэдун и сам же ответил. — Насыплем большой остров в центре Тихого океана и построим на нем столицу мира». А. А. Громыко тихо спросил меня: «Что это за фантазия?» Это Мао Цзэдун в своей стихии, — ответил я».

В Москве да и Вашингтоне даже не пытались разглядеть в Мао Цзэдуне обезьяньего царя Сунь Укуна, а тем более — признать его себе равным. Там были поглощены идеей глобального противоборства двух систем и видели мир только биполярным. И отказываться от этого не желали.