"Ящер [Anonimus Rex]" - читать интересную книгу автора (Гарсия Эрик)

1

Что и говорить, за вечер я набрался базиликом так, что мало никому не покажется. Полветочки в «Тар-Пит-клубе»,[1] четверть в сортире, половину, следуя сюда по сто первой магистрали, еще две, ожидая в машине, и вот теперь в голове затуманилось, и меня прихватило, да так, что я готов гоняться за кончиком собственного хвоста. Базилик оказался свеженьким, целых полфунта из торгового дома Джоя, что на авеню Ла Бреа. У Джина, кладовщика, есть тайный запас для особых клиентов, и хотя его расположение стоит подчас пятерки-другой сверху, считай, ты не знал базилика, пока не попробовал его из Джинова Особого Запаса. Сначала чувствуешь приход и жаждешь кайфа, и снова жаждешь его, и опять, а когда он приходит наконец, то не можешь понять, как, черт возьми, ты без него обходился.

Фотоаппарат с открытым объективом тяжело болтается у меня на шее, будто тащит за собой, умоляя действовать. Все хуже некуда в этой дерьмовой узкопленочной «Минольте», купленной за сорок баксов, но нельзя же шпионить вовсе без камеры, а я за прошлый месяц заработал слишком мало, чтобы вызволить из ломбарда свою нормальную технику. Вот почему мне нужна эта работа. Поэтому, а еще из-за взноса по закладным. Из-за машины. И кредитных карт.

Темноту разрывают две медленно ползущие по улице фары. Вспыхивает оранжевая мигалка. Частная полиция. Я вжимаюсь в сиденье. Я маленький. Меня не заметишь. Машина следует мимо, задние огни омывают мирное предместье бледно-красными струями.

В доме напротив — с идеально ухоженным газоном, псевдогазовыми фонарями, бетонной дорожкой — ждет меня, возможно, главный приз месяца. В старые добрые времена это могло бы означать дело, способное принести где-нибудь от двадцати до пятидесяти тысяч долларов, включая гонорар, расходы и что там еще в голову взбредало, когда мы с Эрни выписывали счет. Нынче я буду счастлив и девяти сотням. У меня болит голова. Я готовлю себе новую порцию базилика и жую, жую, жую.

Третий день продолжается слежка. Сплю в машине, ем в загаженных крысами закусочных, глаза, которым нельзя пропустить ни одной детали, воспалены от напряжения. Я уже полтора часа сижу здесь и жду, когда загорятся окна спальни. Бесполезно фотографировать темные окна, а голых фактов из первых рук явно недостаточно — ревнивым женам плевать на то, что там видел или слышал нанятый детектив. Мы доверием не пользуемся, так что приходится покрутиться. Им нужны фотографии, да побольше. Некоторые желают видео, другие требуют магнитофонных записей, но всем нужны доказательства. Даже если бы я лично засвидетельствовал хихиканья, обжимания и сладкие рожи, которые мистер Омсмайер вечно строит безымянной особе женского пола, ни женой его, ни близкой родственницей не являющейся, даже если я всем нутром чую, какой тайфун страсти бушует в доме последние девяносто минут, для моей клиентки миссис Омсмайер все это ровно ничего не значит, пока я не смогу запечатлеть все эти увеселения на пленку. Хоть бы они зажгли этот чертов свет!

В гостиной оживает галогенная лампа, за занавесками возникают подрагивающие силуэты — пришел мой черед. Нащупать ручку дверцы, тихонечко нажать, и вот я уже снаружи, ковыляю в сторону дома, и фальшивые человеческие ноги подводят меня на каждом шагу. До чего забавно пляшет подо мною земля. Я стою, пытаясь вернуть равновесие, и снова его теряю. Лишь растущее рядом дерево спасает меня от падения.

Я не беспокоюсь, что меня увидят или услышат, но утром вряд ли кому понравится, если базилик вырубит меня прямо здесь, в палисаднике. Собравшись с силами, размявшись, плетусь кое-как через лужайку, перепрыгиваю низкую изгородь и попадаю в самую грязь. Все штаны заляпаны, да так и останутся, потому что у меня нет денег на химчистку.

Окна здесь невысоко, нижний край на уровне глаз. Сквозь тонкие занавески из какой-то хлопковой смеси особо не пофотографируешь. Силуэты теперь танцуют, призрачные фигуры движутся назад — два-три, влево — два-три, и, судя по приглушенным хрюканьям и всхлипам, они уже избавились от одежд и к бурной ночи готовы.

Навожу фокус, выстраиваю рамку для красивого такого, аккуратного снимка. Но не слишком аккуратного — никакой судья не удовлетворит при разводе завышенных требований о содержании, имея перед глазами прелюбодейский снимок с композицией в духе Анселя Адама. Тайное должно выглядеть тайным. Пусть это будет смазанный отпечаток, со случайным пятном, и всегда, всегда черно-белый.

Другой свет зажгли, на этот раз в коридоре. Теперь я различаю очертания, и становится ясно, что оба голубка сбросили облачение. Извиваются развернутые хвосты, выпущенные когти оставляют борозды на обоях. Страсть заставила парочку забыть о предосторожностях — я замечаю даже, что женщина швырнула оболочку млекопитающего на спинку дивана, спутанные светлые волосы разбросаны на мягких подушках, безжизненные человеческие руки свисают, будто серпантин. Сейчас они направляются по коридору в спальню и слишком увлечены друг другом, чтобы скрывать свое истинное обличье. Я должен попасть к окну этой спальни.

Мне удается выпрямиться, прежде чем я валюсь снова и думаю о том, что передвигаться ползком будет поудобнее, чем на чужих двоих. Внизу, конечно, грязно, вязко и слякотно, зато голова выше колен. На пути к цели я пересекаю великолепно обустроенный сад и тут же блюю в бегонии. Теперь я чувствую себя гораздо лучше.

Окно спальни расположено в эркере, скрытом, по счастью, разросшимися ветвями растущего поблизости дуба. Шторы хотя и задернуты, но неплотно, и через этот зазор я сделаю свои лучшие снимки. Заглядываю украдкой.

Мистер Омсмайер, дипломированный бухгалтер и отец трех очаровательных Игуанодонов, полностью сбросил человеческое обличье: когти ради безопасности убраны, хвост вытянут в необходимой для спаривания позиции, полный комплект бритвенно острых зубов пережевывает насыщенный половым аттрактантом воздух.

Он возвышается над своей пассией, Орнитомимом средних пропорций с симпатичной оболочкой яйца, тонкими лапами, закругленным клювом, обычной длины хвостом. Я не вижу в ней ничего особенного и понять не могу, зачем понадобилось мистеру Омсмайеру нарушать священные обеты брака, но, вероятно, вечному холостяку трудно уразуметь страсти, обуревающие женатых мужчин. Да мне, кстати говоря, и понимать ничего не нужно; я просто должен их сфотографировать.

Затвор срабатывает не так тихо, как хотелось бы, но это не имеет никакого значения при том шуме, что производят они в любовной горячке. Я щелкаю, стараясь использовать как можно больше кадров — миссис Омсмайер согласилась платить за все пленки, отснятые и проявленные мною за время расследования, так что если мне повезет, она возьмет на себя оплату и пары снимков, сделанных во время прошлогодней рыбалки на Бобровом ручье.

Они вошли в устойчивый ритм — раз-два, толчок, пауза, пауза, пауза, четыре-пять, пошел назад, пауза, пауза, и все сначала. Мистер О. становится все грубее, действуя в стиле забью-гвоздь-с-одного-удара, что мне уже доводилось видеть у прелюбодеев. В таких движениях бедрами чувствуется спешка, а еще, возможно, капелька раздражения. Его чешуйчатая шкура яростно трется о зеленого Орнитомима, и с каждым решительным ударом скрипит и сотрясается хрупкая кровать с пологом.

Они продолжают. И я продолжаю. Щелк-щелк-щелк.

Надеюсь, этот фотоальбомчик явится завершающим аккордом двухнедельного расследования, оказавшегося ни особенно легким, ни тем более интересным. Когда миссис Омсмайер явилась ко мне две недели назад и обрисовала ситуацию, я решил, что предстоит обычная работа с муженьком, зачастившем налево, чертовски скучная, однако за три дня вполне управишься, да и кредиторы на недельку отстанут. А поскольку она была первой дамой, зашедшей ко мне в бюро с тех пор, как меня изгнали из Совета, я взялся за дело не задумываясь. О том, что мистер Омсмайер как-то умудрился получить доступ ко множеству человеческих обличий и меняет их одно за одним без зазрения совести, она мне не сказала, но я вскоре сам это обнаружил. Запасные личины, конечно, дозволены в определенных ситуациях, но лишь должным образом и с использованием личного идентификационного номера оформленные. В наши дни слишком просто выдать себя за другого, чтобы еще динозавры начали менять внешность, как им заблагорассудится. Вопросов нет, это явное нарушение предписаний Совета, но я буду последним, кто стукнет на Омсмайера в эту чертову лавочку.

Я, разумеется, мог вести наблюдение, не отрывая задницы от сиденья машины и не сводя с его дома орлиного взора, но кто может сказать, где этот похотливый шельмец решит беспутничать в следующий раз? Как-то я выслеживал парня, который предпочитал заниматься любовью на балках под мостами, а еще один признавал секс только в сортирах Международного дома блинов. В общем, хотя и такое наблюдение вполне возможно — да и закончил я именно семейным гнездышком, — но не получится здесь постоянно держать на мушке мистера О. Одним словом, когда-то я решил довериться собственному нюху — основному моему инстинкту, — и пока жалеть об этом не приходилось.

От него исходил скучно-упорядоченный запах, почти зернистый, с капелькой лаванды по краям. Самый что ни на есть бухгалтерский. И сильный — я ощущал его за две сотни ярдов. Когда он в последний раз сменил личину, дело обстояло так: в ресторане он оставался мистером Омсмайером, а два часа спустя вышел оттуда престарелой азиаткой, опирающейся на инвалидный ходунок, но это не имело никакого значения — за ним все равно тянулись клубы полового аттрактанта, словно крошки хлеба за Мальчиком с пальчик, и я просто направлялся по запаху, пока мистер О. не привел свою пассию на эту улицу, к этому дому, в эту вот спальню. Немалая дерзость с его стороны, однако миссис Омсмайер с детьми все выходные проводит у сестры в Бейкерсфилде, и немедленное разоблачение ему не грозит.

Я отщелкал уже три пленки, так что пора закругляться. Еще и потому, что любовная схватка подходит к концу; я чувствую это по хрюканью, исходящему из спальни, все углубляющемуся, нарастающему, крепнущему, грубеющему. Низкие отголоски пронизывают дом, заставляя вибрировать стекла, спарившиеся динозавры извиваются перед моими глазами, толчки усиливаются, в то время как самка Орнитомим начинает стонать, губы ее вытягиваются к потолку, лапы крепко сжимают хвост любовника, шкура наливается кровью и, перейдя от зеленого к багровому, приобретает насыщенный цвет красного дерева, обильно умащенного потом. Мистер О. тяжело пыхтит, язык его месит воздух, пар валит от складчатой хребтины, он скалится, мотая головой, и приступает к последнему штурму, готовый излить свою похоть…

Какой-то лязг за моей спиной. Металлический. Царапающий.

Мне знаком этот звук. Мне знаком этот лязг. Я прекрасно знаю это звяканье металла о металл, и оно мне совершенно не нравится. Забыв о недавней потере координации, я вскакиваю и кидаюсь сквозь живую изгородь — будь проклят Омсмайер и вся эта работа, — ломая ветки, я рвусь через кусты — помешанный авантюрист, пробивающийся в зарослях. Разворачиваюсь, чуть не теряю равновесие, огибая дом к фасаду, и застываю на полпути между ухмыляющимся на лужайке гномом и самым ужасным зрелищем в моей жизни.

Кто-то оттаскивает мою машину.

— Эй! — кричу я. — Эй ты! Ну ты!

Коренастый водитель буксировочного грузовичка вскидывает глаза и поднимает густые брови, причем голова его кажется никак не связанной с шеей. За тридцать футов я ощущаю его запах: гнилые овощи и винный спирт, густая смесь, от которой у меня чуть ли не слезы на глаза наворачиваются. Для Трицератопа он маловат, так что это, должно быть, Компи, разговаривать с которым в лучшем случае бесполезно.

— Я? Я? — пронзительно верещит он, и от этого визга глаза у меня начинают слезиться по-настоящему.

— Да, ты. Это моя машина. Это… вот это… мое.

— Эта машина?

— Да, эта машина. Здесь парковка не запрещена. Тебе нельзя ее оттаскивать.

— Парковка запрещена? Нет, здесь можно парковаться.

Я неистово киваю, надеясь, что мимика поможет лучше слов:

— Да, да, правильно. Здесь нет красного поребрика и никаких знаков — пожалуйста, отцепи мою машину…

— Вот эту машину?

— Да, правильно. Да. Эту машину. «Линкольн». Отцепи меня, и я поеду.

— Она не ваша. — И он продолжает закреплять лебедку на передней оси.

Ринувшись к правому окну, я дотягиваюсь до бардачка — жвачка, карты, баночка высушенного орегано — и вытаскиваю мятый техпаспорт.

— Видишь? Вот мое имя, вот здесь! — Я подношу документ к его лицу, и он довольно долго изучает написанное — большинство Компи малограмотны.

— Она не ваша, — наконец повторяет он.

У меня нет ни времени, ни желания вести философскую дискуссию о праве собственности с этим тупоумным динозавром, а потому я решаю слегка его припугнуть:

— Ты об этом пожалеешь, — перехожу я на таинственный шепот. — У меня есть очень влиятельные друзья. — Наглый блеф, но, как бы там ни было, откуда это знать Прокомпсогнату?

Он смеется, маленький засранец, гогочет и взад-вперед трясет головой. Я сгоряча подумываю о хладнокровном нападении и побоях, но последнее время у меня было достаточно неприятностей с законом, чтобы добавлять к ним еще и арест за драку.

— Я про вас все знаю, — сообщает Компи. — Хотя бы то знаю, что должен знать.

— Что? Ты… послушай-ка… мне эта машина нужна для работы…

Вдруг отворяется парадная дверь в доме напротив, и мистер Омсмайер, в рекордное время восстановивший человечье обличье, целеустремленно шагает по дорожке. Впечатляющая скорость, если учесть, что большинству из нас требуется по крайней мере десять — пятнадцать минут, чтобы наложить хотя бы самый поверхностный грим и натянуть все остальное. О том, чего это стоило, красноречиво говорит расстегнутый зажим Д-9 слева у него на груди — это я замечаю даже через его облачение, но никто из млекопитающих и внимания бы не обратил. Его глаза нервически шныряют туда-сюда, параноидально высматривая на темной улице малейший признак обожаемой супруги. Возможно, он услышал, как я поспешно удалялся в кусты; может быть, я даже прервал их оргазм.

— Что, черт возьми, здесь происходит? — рычит он, и я уже собираюсь ответить, как вдруг водитель оттаскивателя вручает мне лист бумаги. Там жирным шрифтом в 24 пункта набрано: «БАЙРОН. ВЗЫСКАНИЕ ИМУЩЕСТВА И ВОЗВРАЩЕНИЕ ВЛАДЕЛЬЦУ», а далее телефоны и расценки. Я поднимаю взгляд, во рту у меня клокочет целый сонм возражений… и обнаруживаю, что Компи уже сидит в грузовичке, газует вовсю и поднимает мой автомобиль. У меня чуть когти сами собой не вылезают. Я кидаюсь к открытой дверце его кабины, но она захлопывается перед самым моим носом. Сукин сын ухмыляется через стекло, и от вида его корявой рожи я готов броситься на капот грузовика и отдать свою жизнь за жизнь моей машины, что в Лос-Анджелесе вовсе не так уж необычно.

— Ты платишь банку, — орет он в закрытое окно, — и получаешь машину!

И, повинуясь костлявой руке Компи, грузовик трогается на первой скорости и тянет за собой мой возлюбленный «линкольн континентал».

Задние огни грузовичка уже давно скрылись в ночи, а я все смотрю ему вслед.

Омсмайер прерывает мои грезы. Он неотрывно рассматривает мои перепачканные брюки. На лбу его собираются гневные складки. Я скалю зубы, пытаясь в зародыше подавить всякую неприязнь:

— Не мог бы я воспользоваться вашим телефоном?

— Вы были в моих кустах…

— Я, собственно…

— Вы стояли у окна…

— Тут вот какое дело… я вам сейчас все объясню…

— Зачем вам, к чертям собачьим, фотоаппарат?

— Нет, вы… вы все неправильно поняли…

Продолжить я не успеваю, ибо от молниеносного удара в живот сгибаюсь пополам. На самом деле это был легкий шлепок, но сочетание неожиданного толчка с пятью ветками базилика вызывает головокружительную тошноту и готовность расстаться с остатками ланча. Отпрянув, я поднимаю руки над головой, как бы сдаваясь на милость победителя. Это помогает мне сдержать тошноту. Я мог бы ответить ударом на удар, даже полностью облаченный я бы сделал этого бухгалтера, а без ремешков, корсета и пряжек я справлюсь с двумя с половиной Игуанодонами… но ночные приключения уже потеряли всю свою прелесть, и я предпочитаю закончить их миром.

— Что вы, черт возьми, о себе вообразили? — возвышается он надо мной, готовый заехать вторично. — Я чую, что вы из себя представляете. Раптор, правильно? Я намерен доложить о вас Совету.

— Вы не окажетесь первым. — Я выпрямляюсь и теперь могу посмотреть ему в глаза. Завтра пленки будут проявлены, так что я мог бы дать несчастному хорошую фору по части нелегальной деятельности.

Я протягиваю руку, и, к моему изумлению, Игуанодон пожимает ее.

— Меня зовут Винсент Рубио, — сообщаю я, — и я частный следователь, работающий на вашу жену. И будь я на вашем месте, мистер Омсмайер, то озаботился бы поисками хорошего адвоката по разводам.

На то время, пока динозавр соображает, что попался, причем основательно, воцаряется молчание. Я пожимаю плечами, выдавливаю из себя напряженную улыбку. Но хотя он сдвигает брови, я не замечаю у него на лице ни страха, ни ярости, ни раскаяния, ни любого другого из ожидаемых мной выражений. Этот малый просто… смущен.

— Омсмайер? — переспрашивает он, и разумение постепенно озаряет его чело. — А, так вам нужен Омсмайер? Он живет в соседнем доме.

Хорошенький вечерок. Я решаю прогуляться до дому. Может, паду жертвой ограбления.

На окне по-прежнему надпись: «ВАТСОН И РУБИО. ЧАСТНЫЙ СЫСК», хотя Эрни уже девять месяцев как покойник. Плевать. Я ничего менять не собираюсь. Через несколько недель после того, как Эрни попрощался с этим миром, ко мне зашел один засранец из домоуправления чтобы соскрести имя Ватсона со стекла, но я прогнал его метлой да еще бутылку рома кокнул. Хорошо, что к алкоголю я равнодушен, а то б еще больше расстроился — это был дорогой ром.

Каждый раз, когда я возвращаюсь в контору после долгой слежки, меня встречает аромат затхлых ковров, богадельни и невысушенного белья. Странно, если учесть, что ковры унесли за долги два месяца назад. Однако как бы тщательно я ни дезинфицировал все здесь перед поездкой, чертовы бактерии находят лазейку, чтобы сойтись, размножиться и заразить каждый дюйм помещения. Доберусь я когда-нибудь до этих паразитов. Не то чтобы дело дошло до личной вендетты с каждым, трудно ведь точить зуб на одноклеточное, но я постараюсь вести борьбу на новом уровне.

Еще печальнее, что я забыл вынести мусор перед уходом, а кроме того, здесь холодно, как на мезозойском леднике. Ясно, все это время работал кондиционер, и даже думать не хочется о цифрах в счетах за электричество. Повезло еще, что они вовсе не отрубили свет; когда это случилось в последний раз, отключился холодильник и весь базилик прокис, хотя я уже витал в облаках, когда начал жевать его, и потому заметил это слишком поздно. Меня до сих пор в дрожь бросает, как вспомню, чем все закончилось.

Кстати о счетах: похоже, я стал счастливым обладателем еще по меньшей мере двух дюжин, и все они немедленно отправляются в давно растущую на полу офиса кучу. Туда же летят рекламные листки, купон на влажную уборку ковра в четырех комнатах, однако в основном груда состоит из разгневанных официальных посланий, напечатанных на ярко-розовых листках, и многословных юридических документов, покушающихся на мое благосостояние. Давно остались позади такие формулировки, как «убедительно просим Вас незамедлительно осуществить перевод», и внутрибанковские уведомления. Теперь в дело пошли законники и нескрываемая ярость, так что требуется немалое самообладание, чтобы не особенно расстраиваться по этому поводу. Единственное светлое пятно в моей безнадежной неплатежеспособности: я больше не получаю бесчисленных предложений завести платиновые кредитные карты. Или золотые. Или хоть какие-нибудь.

Мигает лампочка. Автоответчик, когда-то востребованное, даже лелеемое устройство, теперь словно насмехается надо мной с другого конца комнаты. Там для меня восемь, нет, девять, нет, десять сообщений, и каждая красная вспышка говорит, что я раздавлен — вспышка — раздавлен — вспышка — раздавлен. Мне хочется вырвать из стены вилку, дабы насладиться электронной смертью, но, как всегда говорил мне Эрни, отвернувшись от своих демонов, ты их не изгонишь — им только легче будет ужалить тебя в спину.

Расстегнув кнопки, скрытые на запястье, я стаскиваю имитирующие руки перчатки и выпускаю когти. Они такие длинные, что начали уже заворачиваться внутрь под вызывающим беспокойство углом. Давно пора обратиться к маникюрше, но в последнее время они дерут просто немыслимо и отказываются работать в обмен на какое-нибудь расследование. Я тянусь к автоответчику и робко жму на кнопку PLAY.

Гудок: «Мистер Рубио, это Саймон Данстан из Первой национальной ипотеки. Я посылал вам копии полученных из суда документов о лишении должника права выкупа заложенного имущества…» Стереть. Боль пронзает висок. Я, не задумываясь, иду на кухоньку, отгороженную в переднем углу конторы. Холодильник будто сам передо мной открывается, добрый кустик базилика дожидается меня на верхней полке. Жую.

Гудок: «Привет, Винни. Это Чарли». Чарли? Не знаю никакого Чарли. «Помнишь меня?» Представь себе, нет. «Мы встречались на прошлом новогоднем вечере в клубе «Полезные ископаемые» в Санта-Монике». Какие-то туманные воспоминания об огнях, музыке и чистейших сосновых иглах, от которых мои вкусовые луковицы заполняют голову блаженным туманом. Этот Чарли… может, еще один хищник-Велосираптор? А работает он… кем же он был… ну… «Я работаю в «Часовом», вспомнил?» О, точно. Репортер. Если не ошибаюсь, он смылся с моей кралей.

«Как бы то ни было, — продолжает он, не жалея места в памяти моего автоответчика, — я решил, раз уж мы старые приятели и все такое, ты не откажешься дать мне кое-какую информацию о том, как тебя вышибли из Совета. Я к тому, что теперь, когда все улеглось, ради старых добрых деньков, так ведь, дружище?»

Плохо быть идиотом, но быть опасным идиотом — еще хуже. Категорически запрещено упоминать о Совете, да и вообще обо всем, касающемся динозавров, там, где невзначай может услышать человек. Табу. Я стираю запись и массирую виски. Мигрень является ко мне, когда ей заблагорассудится, но медленно назревает, прежде чем заколотить в полную силу, именно так.

Гудок: щелчок. Трубку повесили. Это я люблю: наилучший вид сообщений — их полное отсутствие. Уж они-то точно не подразумевают ответа.

Гудок: «Алло. Пожалуйста, позвоните в «Американ Экспресс» по номеру…» Ладно, это голос, записанный на пленку, не так все плохо пока. Сначала они исчерпают все возможности личного контакта, а уж потом возьмутся за тебя по-настоящему.

Гудок: «Меня зовут Джули. Я из «Американ Экспресс». Мне нужен мистер Винсент Рубио. Пожалуйста, перезвоните мне как можно скорее…» Проклятье. Стираю.

Далее следуют еще три или четыре подобных сообщения, сжатых, немногословных монологов, кишащих скрытыми угрозами. Я уже готов броситься на диван в углу и заткнуть уши, зарывшись головой в засаленную подушку, как вдруг знакомый голос прерывает ядовитую ектенью.

Гудок: «Винсент, это Салли. Из «ТруТел»…». Салли! Одно из очень немногих человеческих существ, против воли мне симпатичных, и, пусть не без помех со стороны своей жалкой генетической структуры, она разбирается, что к чему. Нет-нет, ей ничего о нас не известно — ни у кого из них и мысли о нашем существовании не возникает, — но она все же одна из наименее отвратительных неандертальцев, с которыми мне приходилось встречаться. «Надолго уехал, так? Я получила сообщение… предложение, как мне кажется… от мистера Тейтельбаума, и он хотел бы… хотел бы встретиться с тобой в своем офисе. Завтра». Она понижает голос, одновременно опуская регистр, и отчетливо шепчет в трубку: «Мне кажется, это работа, Винсент. Я думаю, у него есть для тебя дело».

Об этом стоит подумать, здесь видится хоть какой-то просвет, но слишком велика та часть моего сознания, что борется сейчас с болью, основательно расположившейся в нервных клетках. Оставшиеся сообщения я откладываю до тех пор, когда или головная боль поутихнет, или базилик поблагородней окажется, и ковыляю к дивану. Боль как раз начала расходиться из центра головы, широким, энергичным шагом направляясь к височным долям. В моем мозгу начинается шумная вечеринка с шестью рок-группами и тремя танцплощадками, а я единственный, кого не пригласили. Только стоячие места, ребята, и хватит долбить стену. Самое время лечь. И погрузиться в сон.

Мне снится то время, когда я заседал в Совете, время, когда имя Раймонд Макбрайд было всего лишь именем какого-то покойного магната, время, когда Эрни не был еще раздавлен взбесившимся таксомотором, а я еще не подсел на базилик и не был отлучен от расследований в этом городе. Мне снится время продуктивной работы, далеко идущих намерений, время, когда было зачем вставать и радоваться каждому новому дню. Мне снится прежний Винсент Рубио.

А потом декорации меняются, и медвяные деньки под голубыми небесами уступают место окрашенной багровым битве, охватившей все современное сообщество динозавров, молотящим друг друга Стегозаврам и Бронтозаврам, Трицератопам, переходящим на сторону Игуанодонов, скулящим и словно окаменевшим Компи, притаившимся в темных аллеях, и женщине — человеческой, стоящей посреди всего этого с волосами пышными и непослушными, глазами, воссиявшими страстью и вожделением, кулаками, сжатыми в сладостном возбуждении, и восхитительный, блистающий ореол ярости и неистовства окружает ее хрупкое тело.

Мне снится, как я приближаюсь к женщине и спрашиваю, не хочет ли она, чтобы я увел ее отсюда, из этой беспощадной бойни, но женщина смеется и целует меня в нос, как будто я ее любимый зверек или плюшевый мишка.

Мне снится, как женщина подтачивает себе пилочкой ногти, а потом встает на дыбы и кидается в битву, стрелою вонзаясь в груду корчащейся плоти динозавров.