"Змеиное гнездо" - читать интересную книгу автора (Гиффорд Томас)

Глава 2

Бен Дрискилл читал «Нью-Йорк таймс» и мрачнел.

Его удручало многое. Прежде всего, первая страница «Таймс» была почти целиком посвящена внутренней политике, разбору финального аккорда праймериз в Новой Англии и первой барабанной дроби по поводу предстоящего съезда. То же самое относилось к странице национальных новостей, к политическому комментарию, к самой передовице. Обвал политики. Перебор. Неукротимый пожар ярости, противоречивых версий, воинственной лжи. Политика стала совсем не той, какая помнилась ему по прежним годам – постоянные волны ненависти, от которых делалось тошно. Во всем – партийные интересы, каждая партия точит нож. После тесного столкновения с жизнью и смертью в политике своего отца, Хью Дрискилла, после собственного вторжения в политику Ватикана Бен Дрискилл полагал, что наелся политикой на всю жизнь. Он ни в коем случае не сказал бы, что интеллектуально или, если на то пошло, морально стоит над схваткой, вот только политика с каждым днем скатывалась все ниже. Теперь не то, что в 1860-х, когда кто-то где-то втихомолку мог обозвать Линкольна желтобрюхим шакалом-убийцей. Теперь подобное показывают по телевидению на весь мир. Все работает на средства массовой информации, все им подчинено. Смех смехом, но это уже не смешно.

А вторая причина для недовольства – то, что он не желал в этом участвовать. Его старый приятель по колледжу Чарли Боннер три с половиной года назад был избран президентом Соединенных Штатов. Бену, соответственно, пришлось принять некоторое участие в предвыборной кампании – иначе давней дружбе пришел бы конец. Чарли попросил помочь в сборе средств. Случилось несколько поездок по делам выборов с Чарли, тогда губернатором Вермонта, его семьей и приближенными. Бен поневоле стал для Чарли чем-то вроде набатного колокола, и отойти в сторону в разгар сражения было невозможно. А полгода назад его друг сделал перед Конгрессом громкое, отважное, но в равной степени обоюдоострое заявление. Чарли вел свой бой, за что Бен не мог его не уважать. И нес большие потери. Рейтинг поддержки так и завис в районе тридцати процентов, к тому же объявился новый кандидат на выдвижение, фыркавший ему в загривок в предвыборной гонке. В сущности, открыта большая охота. Национальная безопасность. Людей многое тревожит, и кое в чем они винят Чарли, но прежде всего их беспокоят сила и престиж Америки, а уж тут на Чарли валятся все шишки. Чертова уйма народу увидела настоящего мужчину в Бобе Хэзлитте. Однако Чарли верит в свою правоту. Он считает, что с точки зрения морали его позиция несокрушима. Он ясно высказал это Бену в том мартовском разговоре, когда просил его заняться разработкой стратегии кампании за переизбрание.

Никто из живых не знал его так давно, как Чарли. И Бен не удивился, когда Чарли поздно вечером заглянул к нему выпить и побеседовать о состоянии дел. Но предлагать помощь Бен не спешил, потому что сомневался и в политике, и в сопровождавшем ее шоу. В очень далеком прошлом в Нотр-Дам они играли в одной футбольной команде. Тот факт, что Чарли втянулся в политику и в конечном счете пробился в Белый дом, доказывал, что красавчики квотербеки оказываются удачливее, чем нерасторопные полузащитники – политика все чаще превращалась в конкурс красоты. Бен Дрискилл не возражал. Он так и не научился с легкостью идти на компромиссы, не достиг гибкости ума, необходимой, чтобы приспособиться к весьма извилистому пути ко всеобщему благу. Для политика он был слишком прямолинеен. В своей работе адвоката он придерживался тактики переговоров, старался по возможности примирять противников, избегал ссор. Он творил чудеса, не прибегая к трюкам и уловкам, необходимым политику любого уровня.

Чарли Боннер как-то сказал ему: «Ты, Бен, самый прямодушный ирландец, какого я знаю. Мне, президенту, нужен друг, который откровенно рассказывал бы, как обстоят дела и прямо говорил, что я дрянь – в том маловероятном случае, если я заслужу такое наименование. Мне нужен кто-нибудь близкий, кто мог бы пожелать мне поцеловать его в задницу и послать подальше – то есть кто-нибудь, для кого я ничего не могу сделать. Кто-то, кто бы во мне совершенно не нуждался. Список таких людей – короче некуда. Ты будешь тем посторонним, кому я могу доверять».

Чарли, кажется, не приходило в голову, что тем самым Бен перестает быть посторонним, и его неизбежно окружат завистливые соперники. Нашлись люди, утверждавшие, что Бен слишком успешно занимается политическими маневрами в пределах конторы Баскомба, чтобы питать искреннее отвращение к политике в целом – и возможно, в их словах был смысл. Он, несомненно, должен был унаследовать место, которое занимал в фирме Дрю Саммерхэйз. Однако он редко щадил чьи-то чувства или скрывал свои и открыто дал понять, как относиться к дальнейшему, после того как Чарли, к немалому удивлению Бена, был избран президентом. Ради окончательной ясности он даже отказался от приглашения на банкет в Белом доме. Однако в результате некого особого осмотического давления ему так и не удалось полностью уклоняться от политики – просто потому, что президентом стал его друг. И Бен точно знал, что если придется по-настоящему туго, постоялец Белого дома не замедлит разыграть карту «старых соратников по футболу». Но не одно это беспокоило Дрискилла, читавшего «Таймс». Третий повод для беспокойства – Бен сидел за старинным письменным столом в угловом кабинете на четвертом этаже небоскреба на Уолл-стрит, в котором размещалась почтенная фирма «Баскомб, Лафкин и Саммерхэйз», – крылся в самом сердце фирмы. Контора Баскомба давно стала силой, действующей за кулисами Демократической партии. Никто столь успешно не служил партии и народу, как правящий глава этой фирмы, великий Дрю Саммерхэйз, который, перевалив за девяносто, оставался «консультантом» и постоянным участником деятельности фирмы – а также Национального демократического комитета, где являлся почетным и заслуженным председателем. Что не слишком заботило бы Бена, не окажись Дрю волей судьбы ему вместо отца. После печальной кончины родителя и любимой младшей сестры, ставшей монахиней, фирма заменила Бену семью. Этих уз не ослабила даже женитьба на Элизабет. Много лет он обращался к Дрю Саммерхэйзу в поисках мудрости, поддержки, совета – и, в каком-то смысле, спасения. Попросту говоря, он любил и почитал этого человека, как никогда не любил и не уважал отца. А отсюда следовало, что Дрю неустанно пытался втянуть его в Большую Игру. В политику.

Дрю непросто было сбросить со счетов, и Бен порою ощущал, что разочаровывает старика, отказываясь принять участие в игре – большой или малой. А этим утром Дрю, проходя через кабинет партнеров, обронил ему несколько слов. Он собирался после ланча заглянуть к Бену в кабинет поболтать. Раз Дрю вздумалось поболтать наедине, о предмете разговора гадать не приходилось.

Странно иной раз оборачивается жизнь. В политических вопросах настоящей любимицей Дрю была жена Бена. Здесь они были заодно. Для них это была не просто игра, а единственная из существующих. Бен познакомился с Элизабет, когда та была монахиней, лучшей подругой и сотрудницей убитой сестры Дрискилла. Элизабет работала в Риме, освещала жизнь Ватикана в крупной газете ордена. Бен, естественно, обратился к ней, чтобы разобраться в лабиринте церковного мира, и она оказалась для него золотой жилой информации. Роман развивался на фоне церковных интриг, и когда любовь заставила Элизабет оставить орден, она, естественно, не изменила своему призванию.

Став миссис Бен Дрискилл, Элизабет применила свой отточенный ум и хорошие связи, включавшие Дрю Саммерхэйза, чтобы пробиться сперва в «Колумбийскую школу журналистики», а потом в телешоу «Противоположности сходятся», которое вела поочередно с Баллардом Найлсом, популярным комментатором «Уорлд файненшл аутлук». Когда представилась возможность перейти в «Европейский синдикат новостей» в качестве американского политобозревателя, она обсудила эту возможность вдоль и поперек с Беном, который сказал, что любая работа, не требующая сотрудничества с Найлсом – шаг в правильную сторону, и наконец согласилась. Синдикат продавал ее обзоры в две сотни газет от Британских островов до Турции, от Полярного круга до Средиземноморья.

Оборотной стороной успеха оказались долгие отлучки из дома. Бен скучал по ней. Временами он ревновал ее к работе, подозревая, что дело для нее важнее, чем их совместная жизнь. Он знал, как прочна эта жизнь, на каком надежном основании она держится, но не умел не замечать постоянных разлук. Порой ему казалось, что они теряют друг друга. Погрузившись в мир политики, он мог бы дотянуться до Элизабет… Быть может, для него отстраненность от политики значила так же много, как для нее вовлеченность в этот мир, возможность сообщать, что в нем происходит и как понимать то или иное событие. Но он не очень-то понимал, что это означает для них двоих.

Сейчас беды сыпались на президента Чарльза Боннера как из мешка – вот почему Бен молился, чтобы не прозвучал звонок из Белого дома с призывом о помощи. Неприятности, кажется, наваливались с каждым днем. В последнее время к республиканцам присоединились куда более кровожадные демократы, мечтающие выпотрошить своего президента.

Он уже месяц не говорил с Чарли. Все это время президент неуклонно проигрывал схватку с айовцем Бобом Хэзлиттом. А до съезда демократической партии в Чикаго оставалось всего две недели. От слухов о грядущем крушении администрации Боннера некуда было деться. И в центре всего была внешняя политика администрации, в частности, на сегодняшний день – отношения с Мексикой, которые консервативное крыло обеих партий именовало «мир любой ценой» и «громадная упущенная возможность». Возможность чего именно, не уточняли, намекая, однако, что все, включая аннексию Мексики, было бы великолепной идеей. Назойливый гул голосов доносился из Вашингтона.

Дрю Саммерхэйз, словно по волшебству объявившись у полуоткрытой двери, негромко постучал. Он был невысок ростом, но так изысканно строен и безупречно одет, что выглядел высоким, изящным и много моложе своих лет. Рубеж девяностолетия он миновал, даже не оглянувшись. Он придерживался своего обычного расписания. Консультировал давних клиентов. Два-три раза в неделю обедал в «Четырех временах года» в Гарвард-клубе и был тем человеком, к которому в первую очередь обращалась за советом и предсказаниями администрация Боннера. Если в команде президента из демократов Восточного побережья у него имелся политически одаренный преемник, то таковым мог считаться Эллери Дунстан Ларкспур, чьим единственным недостатком было отсутствие степени в юриспруденции. Зато Ларкспур был гением в связях с общественностью и знал всех и каждого в Вашингтоне, так что у него, хотя его стиль явно отличался от стиля Дрю, был шанс заменить старика. Впрочем, пока все ключи оставались у Дрю. И никто не ставил его выше, чем Ларкспур, – никто, кроме Бена Дрискилла, который был связан со стариком крепче любого другого.

– Бен, прости, что отвлекаю…

– Дрю, я стою у окна и пялюсь в пространство. Делать здесь нечего.

– Мне надо с тобой переговорить. – Дрю вопросительно вздернул свои белоснежные брови. – Важное дело.

– Слушай, это насчет Вашингтона, да? Что-то случилось?

Было у Бена такое предчувствие.

– Еще бы не случилось, Бен! А когда не случалось, спрошу я тебя? – С минуту Дрю, глядя в окно, поглаживал подбородок, затем решился и обернулся к Дрискиллу. – Президент вернулся из Мехико. Как я понимаю, пришлось ему там трудно: воинствующие фракции, убийства, кровавая каша. А теперь еще землетрясение. – Он покачал головой, словно отгоняя невыносимые картины, встающие перед глазами, и наконец отвернулся, уйдя на минуту в свои мысли. – Сперва убийства директора разведслужбы и начальника полиции Мехико – это когда, два дня назад? – а Чарли общался с обоими. Он чертовски рисковал, Бен. Я только что прочитал, что семьдесят процентов американцев возражают против того, чтобы президент подвергал себя подобного рода опасностям. С другой стороны, шестьдесят процентов одобряют его храбрость. Настоящая проблема в семидесяти пяти процентах, считающих, что его политика свернула не в ту сторону. И здесь вступает… гражданин Хэзлитт.

– В твоей речи мне слышится налет якобинства, Дрю.

– Все это сплошная подстава. И мне это не нравится, совсем не нравится.

– Чарли знал, что делал, когда обратился к Конгрессу со своей речью. Сам решился, и теперь имеет то, что имеет.

– Рискованная игра, Бен. И выигрывает в ней пока Хэзлитт… Пользуется случаем поиграть мускулами. Он говорит: нечего посылать одного человека туда, где нужна американская армия.

– Ну, Чарли бывает большим упрямцем…

– Верно, и Хэзлитт может быть прав, может, нам следовало бы вмешаться и прихлопнуть все крышкой – но кого мы дурачим, ведь все не так просто, верно?

– Хэзлитт, – сказал Дрискилл, – нацист.

– Осторожно. Не увлекайся предвыборной риторикой, – улыбнулся Саммерхэйз. – Чарли пока проигрывает всухую, но он еще в силах снова вырваться вперед. Хотя драка предстоит кровавая. Ты не мог бы зайти ко мне в кабинет этак через часок? – Дрю непринужденно привалился к дверному косяку, засунув одну руку в брючный карман. На нем был серый костюм с тонкой нитью красно-синего клетчатого узора. Оказавшись рядом с ним, всякий забывал о его возрасте. Сама мысль о старости представлялась абсурдом.

– С прискорбием вынужден сообщить, что мне предстоит встреча с уцелевшими потомками треста Богана. Лиам и Кэрол Боган отчаянно стремятся наложить руки на денежки. Они появятся через полчаса, а что это означает, тебе известно. – Бен терпеть не мог отказывать Дрю, как бы важна ни была причина отказа.

– Да, боюсь, что известно. Боган, так сказать, Первый – Эммет – был моим клиентом. На фундаменте его треста осталось немало отпечатков моих пальцев. Боюсь, их ждет неудача на денежном фронте. – Дрю коварно улыбнулся. – Эммет вполне обоснованно опасался, что потомство, лишенное его силы воли, промотает наследство. Так что я расставил все точки над «i», обеспечивая неприкосновенность фонда. Господи, да ведь Лиам и Кэрол должны были получить в полную собственность двадцать миллионов.

– Держись за что-нибудь. Лиам намерен заняться киноиндустрией, а сам не знает, с какого конца берутся за дело.

– Ты мог бы подсказать ему, что первое правило – никогда не вкладывать собственных денег. Этот тип – размазня. Так значит, ты занят.

– Хоть намекни – о чем речь?

– Есть несколько тем, которые я хотел с тобой обсудить. Хотя тебе это может не понравиться.

– То есть наш друг…

– Да, в Белом доме. Я не намерен выслушивать от тебя выговор, Бен, так что побереги дыхание. На сей раз мне нужно, чтобы ты взялся за весло и греб вовсю.

– Так плохо? – В интонации Саммерхэйза Дрискиллу послышался далекий гудок тревожной сирены.

– Но у тебя Боганы… – Дрю пропустил его вопрос мимо ушей. – Ну, тогда в понедельник. С самого утра. Позавтракаешь в Гарвард-клубе?

– Я приду. И постараюсь хорошо себя вести.

– Вот спасибо, – сухо съязвил Дрю. – Тогда в восемь. Я закажу вертолет на шесть тридцать.

– Проведешь выходные на Биг-Рам?

– Там малость прохладнее, к тому же, говорят, подходит отличный шторм. Лучшей обстановки для размышлений не найдешь. А я читаю сейчас замечательную биографию Ивлина Во. – Эта мысль, видимо, доставила ему удовольствие. – Засяду в своем коттедже, почитаю и все обдумаю. Возможно, даже к лучшему, что мы встречаемся в понедельник. У меня будет время все переварить. Может, набросаю план… дело-то скользкое.

– Какое дело, Дрю?

– Я все тебе выложу в понедельник. К тому времени смогу сказать больше.

– Хорошо, Дрю.

– Благослови и храни тебя Господь, сын мой. – Он всегда ощущал легкий холодок, когда Дрю Саммерхэйз призывал на него божье благословение. Звучало так, будто Дрю верит, что Бен в нем сильно нуждается. Дрю уже скрылся в дверях и его голос донесся из коридора: – Привет Элизабет.

Покончив с Лиамом и Кэрол, Дрискилл заметил, что окно его кабинета забрызгано дождем, далеко внизу навесы уличных кафе раздувались от ветра и народ из-за столиков спасался внутри. Натянуло тучи. Он забросил в портфель то, что собирался почитать на выходных, потянулся за своим плащом от Блэквотча и навязанным ему Элизабет огромным, как у швейцара, зонтом. Выйдя на улицу, он обнаружил, что от сырости прохладнее не стало. Остановился купить сигар у «Джэй-энд-Ар», потом решил, что духоты в подземке ему не выдержать. На Парк-роу он дождался такси, благодаря судьбу за великанский зонт. Стемнело необычно рано, и такси, с шипением разбрызгивая лужи, светили зажженными фарами. Наконец одно остановилось, и он отсыревшим кулем упал внутрь. На дорогу до верхнего Ист-Сайда ушел час. В открытое окно машины на лицо временами плескала дождевая вода. Он очень старался не думать о Дрю и не гадать, что стряслось в Вашингтоне. Но от этих мыслей спасения не было.

Приемник был настроен на приуроченное к окончанию работы ток-шоу. Ведущий мусолил тему дня:

«Перед лицом поразившего Мексику землетрясения подобный вопрос кажется циничным. И все же, как оно повлияет на усилия президента Боннера достигнуть успешного компромисса, который покончил бы с гражданской войной? Нам приходится думать о безопасности страны: Мексика – не Индия. А в результате землетрясения начались грабежи, правительство принимает ответные меры, а американцы, попавшие между двух огней, гибнут. О, вызов по первой линии… слушаю, вы в эфире…»

Болтовне конца не предвиделось. Дрискилл заново осознал, в какую кашу угодил Чарли. Таксист приглушил звук и оглянулся через плечо.

– Представляете, у кого там родственники? У моей жены двоюродная сестра работает в Аризоне, так она без ума от страха за семью. Говорит, мы должны что-то сделать, но, вы же понимаете, что тут сделаешь? Верно?

Бен прошел в чугунные кованые ворота, выходившие на улицу, отпер тяжелую дверь и шагнул в переднюю на первом этаже своего четырехэтажного дома. Сунув зонт в медную стойку, прошел по коридору в кухню и тщательно соорудил себе водку с тоником, добавив много льда и много лайма. Пустой дом полнился чуть слышными шумами. Урчание холодильника и поставленного на малую мощность кондиционера, гудение осушающей установки, тихая музыка из настроенного на программу классики радиоприемника, тиканье дедушкиных ходиков на первой площадке лестницы. Он мечтал, чтобы Элизабет вернулась на выходные домой, но жена, если он не перепутал ее расписание, находилась сейчас в пути. Кажется, в Калифорнию, чтобы держать руку на пульсе выборов. Или еще куда-то. Он скучал. Он всегда по ней скучал.

Он вынес стакан в задний дворик, где над головой возвышались три дерева, и стоял, глядя, как дождь просачивается сквозь якобы водонепроницаемый навес. Присев за один из металлических столиков, он закрыл глаза, стараясь оставить позади прожитый день. Звук капель убаюкивал. Дрю сейчас в вертолете, направляется к своему коттеджу. Элизабет где-то далеко, следит за политиками и ломает голову, как объяснить их действия европейцам. Черт, жаль, что пришлось отложить разговор с Дрю. Неловко вышло. К тому же тонкие щупальца тревоги тянулись из Вашингтона. Сперва его выбили из колеи материалы в «Таймс», потом приглашение Дрю поболтать: Бен чувствовал, как потихоньку нарастает напряжение.

Звонки телефона пробились в сознание, и он вернулся в кухню, чтобы взять трубку. На экране маленького телевизора мелькала рекламная атака Хэзлитта: что-то о землетрясении и его результатах. Быстро же они успели! Ему пришло в голову, что звонит Элизабет. Но это оказалась не она, а Эллери Ларкспур.

– Бен, тебя слышно, как из-под воды!

– Недалеко от истины, Ларки. – Вот и звонок из Вашингтона, которого он так боялся. А дождавшись, испытал чуть ли не облегчение. – У нас дождь льет. Чем могу помочь?

– У тебя что-нибудь запланировано на выходные? Охота на лис, полеты на дельтаплане?..

– К вам не собирался, если ты об этом. И на все ваши вопросы ответов не знаю. Нет, я не знаю, что делать Чарли. Нет, у меня ничего нет на Хэзлитта. Правда ли, что он внебрачный сын Элвиса? Может, да, а может – нет. Информации недостаточно. Что-нибудь еще?

– Ты себя недооцениваешь. Однако я уважаю и понимаю твое нежелание болтать. Потому, бога ради, избавь меня от скулежа. – Ларкспур говорил выразительно, по-британски грассируя. Он был выпускником Роудса и многим колдовским приемам в отношениях с общественностью научился у английских наставников.

Прошло немало времени, но английская манера речи еще сквозила в выговоре уроженца Саванны. Он был большим поклонником своего земляка, поэта и певца Джимми Мерсера. Именно Эллери Ларкспур убедил Чарли Боннера выбрать классический номер Мерсера «Тихий, тихий, тихий вечер» музыкальной темой своей кампании. Он даже немного походил на виденные Беном фотографии Мерсера: лоб с залысиной, несколько зачесанных назад волосков, любопытные озорные глаза, сигарета в одной руке, бокал с бурбоном в другой и костюмы с лондонской Сэвил-роу.

Бен слушал Ларки с улыбкой. Водка с тоником показалась ему водянистой, и, внимая описанию всех ужасов разворачивавшейся президентской предвыборной кампании, он добавил в стакан еще капельку водки и много тоника, подбросил кубики льда. На коже выступила испарина. Дело не в жаре, это все от сырости.

– Давай к делу, Ларки. Что тебе нужно?

– Ну, дело в Дрю. Признаться, наш друг Дрю меня малость беспокоит. В нашу последнюю встречу он мне показался чуточку нездоровым, чуточку одряхлевшим.

– Ему за девяносто, если ты не забыл.

– Нет, не только это. Неуверенным. Опасливым. Не так быстро схватывал. Он звонил мне сегодня днем, сказал, что хочет поговорить… Но, мол, с этим можно подождать, пока я появлюсь в Нью-Йорке. Кажется, сообщение о землетрясении выбило его из колеи. Ну так вот, я здесь, в Вашингтоне, и предвыборная кампания больше походит на суд Линча… Я совсем закрутился с этими репортерами. Все равно что защищать умирающего…

– Так плохо?

– Ну, мы еще выкарабкаемся.

– Мне не обязательно морочить голову.

– Извини. Профессиональная привычка. Развивается со временем. Словом, Дрю… Я просто хотел, чтобы ты обратил внимание. Лучше бы он жил в городе, как все нормальные люди – не нравится мне, что он там совсем один на своем Биг-Рам. И еще от мыса Гаттерас надвигается сильнейший шторм. Просто черт знает как штормит. Он там без всякой помощи – а если отключат электричество, а он споткнется на лестнице или поскользнется в ванной? Назови меня старой наседкой…

– Ты и есть наседка.

– Я так и знал, что на твое здравое суждение можно положиться.

– На самом деле мне тоже неспокойно – этот шторм заставил меня задуматься. Я не так уж уверен, что мне хотелось бы оказаться там одному в такую погоду. Элизабет со мной, понятно, нет, так что чудесно провести с ней выходной не светит…

– Хорошо бы вы с ней наконец согласовали расписание – к слову, насчет «разошлись, как в море корабли». Я точно знаю, что ей бы этого хотелось. – Бен услышал, как Ларкспур отхлебнул бурбон.

– И мне бы хотелось. По правде сказать, нынче вечером немного тоскливо.

– Бенджамин, она вернется через день-два.

– Я знаю, Ларки.

– Не звони мне, я сам позвоню. – Их давняя маленькая игра.

Сидя в одиночестве на промокшем дворике, Дрискилл осознал, что короткая дремота основательно его взбодрила. Взяв телефон, он набрал номер Дрю. Дожидаясь ответа, размышлял о его отличном шотландском виски и о том, как приятно выпить в компании старшего партнера. Ответа не было. Возможно, Дрю тоже задремал.

Он прибрал кухню, поднялся наверх, побросал в дорожный чемоданчик какую-то одежду. Зачем ждать до утра понедельника? С тем же успехом можно подъехать сегодня, просто на случай, если он понадобится Дрю во время шторма. Он набрал номер Элизабет в квартире у Дюпон-серкл в Вашингтоне. Отозвался автоответчик, и Бен дождался гудка.

– Это твой горестно оплакиваемый муж Бен – помнишь такого? Я уезжаю на выходные к Дрю. Сейчас пятница, девятый час. Я уже на выходе. Звякни нам, если сумеешь – ты же знаешь, Дрю будет счастлив с тобой поговорить. Я бы и сам не отказался. Целую, милая.

Ему хотелось смягчить впечатление от их последнего разговора. В размолвку тот не перешел, но Бен дал ясно понять, как устал от жизни без нее, от одиноких выходных и всего прочего. Она пообещала, что они все это обсудят. И на прощание они обменялись коротким поцелуем, больше напоминавшим рукопожатие.

Едва выехав на скоростную трассу к Лонг-Айленду, он ощутил усилившийся дождь и порывы ветра, бившего в борта машины с силой кузнечного молота. Шторм, надвигавшийся от Гаттераса, был явно недалеко.

Ветер все более отчаянно бросался на тяжелый «Бьюик Роудмастер», быстро кативший по мокрой автостраде. Лучи фар отскакивали от тяжелой пелены дождя. Шквалы грозили сорвать со стекла дворники. Самая подходящая ночь для подобных поездок, мысль об ожидающих в конце пути каминах и пухлой набивной мебели разогнала тоску. Если Дрю уже лег, он приготовит себе выпить и почитает, пока не уснет, в какой-нибудь из гостевых комнат. Дождь заставлял держать скорость ниже привычной, зато на дороге почти не было движения. Может, он еще успеет выпить на сон грядущий вместе с Дрю, поговорить немного и получить хотя бы общее представление. Можно даже о политике поболтать. Так или иначе, впереди все выходные.

По дороге Бен слушал программу обмена мнениями с радиослушателями: ничего другого найти не удалось. Ведущий – консервативных политических взглядов – искусно играл на предрассудках и нетерпимости слушателей. Все до единого видели в президенте Боннере пример морального разложения, разъедавшего общество. Один говорил, что президент Боннер недостаточно заботится о защите страны от неких неопределенных сил за границей, что в конце концов его призовут к ответу и заставят расплатиться. В устах говорящего это звучало как личная угроза. «Спасибо, Эдди из Бруклина. Уверен, вы выразили мысли, которые разделяют большинство из нас». И так далее, и тому подобное. Узнай своего врага.

В последнее время это превратилось в общенациональную радиоигру. Бен никак не мог уразуметь, почему на радио так редко попадаются ведущие умеренных или более либеральных взглядов. Он как-то сказал Элизабет, что, по его мнению, это делается ради «хорошей программы» – чтобы разозлить слушателей, чтоб им назавтра было о чем поспорить. Элизабет возразила, что, во-первых, люди все еще предпочитают обсуждать назавтра глупые шуточки Дэвида Леттермана, а во-вторых, просто консерваторы чаще оказываются крикливыми и злобными фанатиками. «Консерваторы хотят оградить народ от, – писала она в одной из своих статей пару месяцев назад, – в то время как либералы хотят подвигнуть народ на».

Политическое равнодушие Бена Дрискилла к либеральным взглядам, которых он придерживался прежде, проистекало из того факта, что большая часть того, что он когда-то поддерживал, ушла в песок, была испорчена коррупцией, пропала из-за невнимания или, наоборот, из-за избытка внимания. Повсюду распространилось кредо, совершенно противоположное тому, которое с самыми лучшими намерениями намеревались распространить люди его поколения. Никто больше не отвечал за свои поступки. Всегда находился способ уйти от ответа, выставив себя жертвой. Во всем, что вам не нравится в вашей жизни, виноват кто-то другой. «Не моя вина» – клич, звучащий на каждом углу. И Бен полагал, что либералы вроде него несут за это свою долю ответственности – и немалую. В последнее время он начал относиться к либеральным догмам молодости так, как в юности относился к церковным догмам. Он их отвергал. Унаследованная мудрость, несокрушимая, неизменная доктрина… Он бы сказал, что доктрина, неизменная доктрина, полная убежденность в своей правоте – только для дураков. Дрю Саммерхэйз как учитель отвечал за политическое образование и Бена Дрискилла, и Эллери Ларкспура. Один был его учеником в стенах фирмы, второй – в извилистых коридорах Демократической партии. Дрю всегда стремился извлечь из ситуации наилучшее из возможного. Лучшее для нации, лучшее для большинства. Линдон Джонсон, мастер в искусстве ловить удачу, сказал как-то, что Дрю Саммерхэйз – единственный из известных ему людей, кто может сравниться с Сэмом Рэйберном в понимании истинной природы и целей политики. Из Бена Дрискилла ему удалось извлечь не так уж мало, однако Дрю всегда говорил, что его высшее достижение – Эллери Ларкспур, самый способный из учеников.

Паром из Гринпорта на Шелтер-Айленд как раз загружался. Машина Бена оказалась шестой в очереди – обычная машина, обычный водитель. Их плотно упаковали на палубе, и паренек, собиравший плату за проезд, не присматривался к лицам, а прятал голову под капюшоном анорака. Шторм разыгрался вовсю, волны прокатывались под медленно тащившимся к туманным огням на той стороне паромом. Никто ни на кого не обращал внимания. Все только и думали, как бы добраться домой, задраить люки и не высовываться. Паром загремел о деревянную пристань, встал у причала, разгрузился, принял пару машин, направлявшихся на материк, и поспешно скрылся в ночи.

Бен повернул влево, огибая бакалейный магазин и заправку, мимо полей для гольфа, направляясь к оконечности островка. Ветер на острове был сильнее. Два деревца повалило бурей, и вершины их на несколько футов высовывались на проезжую часть сразу за поворотом. Бен чувствовал себя, как тот мужчина в рекламе покрышек, которым вы можете доверить свою семью. За его спиной в ветреной мгле иногда вспыхивали фары. Лужи жидкой грязи разлились по дороге, и с откоса на пассажирской стороне стекали ручейки.

Фары высветили впереди низкую дамбу. С горбатой спины островка он спустился на уровень моря. Узкая полоска суши, соединявшая Шелтер-Айленд с Биг-Рам, казалось, вот-вот скроется под волнами. Она, как всегда, была замусорена ракушками. Природа в действии. Чайки, во множестве селившиеся в окрестностях, задали работу своим птичьим мозгам, как только люди выстроили дамбу. Нырнув и подхватив раковину клювом, они резко взмывали в небо и с крутого пике бомбардировали дорогу, с поразительной точностью попадая ракушками на твердое покрытие. Ракушки разбивались, открывая мягкое мясо моллюска, и чайки, опустившись, его расклевывали. Из подобных наблюдений всегда можно извлечь урок.

Ночью чаек не было, но ракушки хрустели под покрышками. Машина взметнула из-под колес фонтаны воды, а потом дорога начала подниматься на холм, к гостинице «Баранья голова». Огни за полосами дождя манили к себе, но осталось всего несколько минут до дома Дрю.

Свернув за темный изгиб дороги, которую обступили кусты и деревья, Бен увидел двойные столбы ворот, не закрывавшихся со Второй мировой. Створки ворот, словно в сцене из «Гражданина Кейна», заросли вьюнками и травой, обвившими решетку и скрывшими их до верхней перекладины. Черный асфальт дорожки влажно блеснул в свете фар, а впереди вырос дом: три этажа, остроконечная крыша с каминными трубами и огни в нескольких окнах жилого этажа. Дрю всегда называл его своей «хижиной». Свет горел и под крышей пристройки, в которой он оставлял машину.

На звонок никто не ответил. Дверь была не заперта. Бен толкнул ее и вошел. И сразу услышал моцартовский «Реквием» из кабинета. Бен окликнул несколько раз, ожидая, что Дрю выйдет из библиотеки или из кабинета, где горел свет, но ответа не дождался. Чувствовался запах горящих в камине дров. Здесь было жарко, но ведь старики, по словам Дрю, вечно зябнут. Муж и жена с соседнего острова, нанятые Дрю, приходили почти каждый день, чтобы приглядеть за домом: без конца натирали мебель, смахивали пыль, поддерживали идеальный порядок, пересылали почту, если та приходила, приготавливали растопку, чтобы Дрю сразу, как войдет, мог разжечь огонь, заботились, чтобы в кухне была еда, заправляли постель и взбивали подушки. Если бы ему понадобились другие услуги, они всегда готовы были остаться на ночь. В доме, как припомнил Бен, имелось четырнадцать спален.

Ну что ж, как видно, Дрю уснул, не погасив свет. Ему нравилось думать, что на этом острове он сам себе хозяин. В городе, в его маленькой изысканной «конюшне» в конце Пятой авеню, с ним постоянно жила супружеская пара, но здесь он наслаждался мыслью, что все еще способен обойтись без посторонней помощи. Бен торопливо заглянул в библиотеку, в кабинет, в бильярдную, на сияющую черно-белым кафелем кухню. Пусто. Моцарт последовал за ним вверх по тяжелой резной лестнице к спальне Дрю. Здесь горела лампочка у кровати. Постель расстелена, пижама и халат лежали наготове, но Дрю не было и тут.

Дождь колотил в окно и забрызгивал подоконник. Внизу он приметил еще одно освещенное помещение – оранжерею, стоявшую в стороне от дома. Время не слишком подходящее, чтобы возиться с горшками. Дверь в металлической раме осталась открытой: свет падал на посыпанную щебнем дорожку, скрывавшуюся в тени между домом и оранжереей. Порывы ветра раскачивали дверь. Свет горел ровно, никакие тени не двигались за стеклом.

При чем тут оранжерея? Холодные пальцы прошлись по позвоночнику, волоски на руках встали дыбом.

Бен в несколько секунд сбежал по лестнице и оказался снаружи. Ветер еще усилился, капли жалили лицо. Он промок от пота. Пригнувшись против ветра, он смотрел на приближавшуюся с каждым шагом оранжерею. Скрипела терзаемая бурей дверь. Он представлял, что могло случиться: Дрю услышал, как хлопает дверь, вышел ее закрыть, у него стало плохо с сердцем, он зашел в оранжерею, включил свет и упал. Наверняка так.

Прибой грохотал о скалы у подножия обрыва, ограничивавшего участок. Ветер доносил запах соли. Где-то чуть дальше находилась южная оконечность Лонг-Айленда. До нее было далеко, как до Крабовидной туманности.

Дрю был в оранжерее.

Бен сперва заметил его ноги: костюмные брюки, блестящие черные ботинки, с пятнами дождя и грязи. Он обогнул стойку, увидел, что старик лежит на боку. Под синим кашемировым джемпером на нем была рубашка с открытым воротом.

– Ради бога, Дрю! – позвал он, перекрикивая ветер, шум прибоя и дребезжание стеклянных панелей над головой.

Опустился на колени рядом, и тогда, в смутной тени, отбрасываемой цветочной стойкой, увидел, что это не инфаркт.

Входное отверстие, маленькое, с обожженными краями, виднелось на правом виске. У выброшенной в сторону руки, полускрытой стойкой, лежало оружие. Всего в нескольких дюймах от расслабленных пальцев. Револьвер «Смит-и-вессон» 22-го калибра.

Дрю выглядел таким хрупким, таким ужасающе непрочным, раздавленным смертью. Таким маленьким – не просто худым и подтянутым, каким казался в жизни, а до жалости маленьким. Душа человека, жизненная сила, покинула тело, и только теперь стало понятно, какой огромной была его душа.

Стоя над ним на коленях, задыхаясь от ужаса, Дрискилл зарыдал, чувствуя, как сводит отчаянием все мышцы, и слезы сбегали по лицу и капали на тело Дрю Саммерхэйза. Он оплакивал конец этой замечательной жизни, оплакивал ушедшее время, забыв о том, что оборвало эту жизнь – время, поглотившее Дрю и уже захватившее немалую часть самого Бена. Он плакал по себе, по надеждам юности, по бесконечным видениям будущего – и по Дрю тоже, горюя о том, к чему мы все приходим, когда истекает наш срок. Ты уходишь, и в последний миг, когда зависаешь между «здесь» и «не здесь», даже если это «не здесь» – Великое Ничто, ты, должно быть, на мгновение осознаешь, что все было зря, что ты мог бы и вовсе не жить, что все это – способ убить время, дымок на ветру. Ты был Дрю Саммерхэйзом – гигантом среди величайших людей своего времени, и вот ты ушел.

Бен прощался с останками старого друга, с человеком, так надолго заменившим ему отца. Он чувствовал себя очень глупо, пока не сумел унять слезы. Дрю, пожалуй, раздосадовали бы такие проводы. Как, спросил себя Бен, поступил бы Дрю на его месте? Прежде всего, не стал бы касаться оружия, тела и всего прочего в оранжерее. И первым делом подумал бы о Демократической партии.

Бен вернулся в дом сквозь бурю, чуть не сбивавшую с ног, оставив дверь по-прежнему хлопать на ветру.

Том Боханнон съехал с парома, помахав билетеру.

– Вы, ребята, в любую погоду катаетесь!

– Надежнее почты, а ты как думал? – усмехнулся Боханнон, выводя коричневый фургон «Экспресс-службы» на не слишком сухую сушу.

Фургон он собирался оставить в Джеймспорте, где его ждала другая машина. Лимонный четырехдверный «Олдсмобиль» 1979 года. Он не сомневался, что машина уже на месте.

Со стариком вышло просто. Том тяжело вздохнул. Бедный старикан.

Не то что его отец. Не то что старик Фрэнк… Того пришлось убивать долго, но все давно прошло и не стоит теперь об этом вспоминать. Пришло на ум, потому что его отец и сейчас был бы моложе этого старикана. Он не любил вспоминать об отце, но воспоминания всегда таились у поверхности памяти. Просто невозможно было забыть старого здоровяка Фрэнка. Тот умел ненавидеть. Его сжигала ненависть ко всему на свете… к гомикам и полукровкам, к черномазым и макаронникам, к латиносам, коммунякам, и русским, и жидам… Отец ненавидел всех и часть своей ненависти сумел вколотить в сына. Но сын открыл для себя более широкий мир, между тем как отец просто мариновался в ненависти и, обнаружив, что у мальчишки завелись собственные идеи, вздумал выпороть его, что было ошибкой.

Останков отца так и не нашли, потому что, в сущности, от него ничего и не осталось. Сукина сына словно и не было никогда. Том и сейчас как наяву видел теплую сладкую кровь, выплескивавшуюся из сонной артерии и яремной вены, кровь, заливавшую ему рубашку и руки, когда ублюдок отбивался, как наяву видел трясину болот Эверглейдс, всасывающую труп, как пасть дорвавшегося до жертвы аллигатора. Это был первый и последний человек, которого он убил в гневе, и… нет, никто так и не нашел его отца.

Услышав речь Чарьза Боннера перед Конгрессом, он ощутил тот же гнев. Ярость. А потом ему позвонили.

Внезапно тихонько затрещал сотовый в кармане его плаща, и он, откопав трубку, ответил, глядя, как дворники вылизывают брызги дождя на стекле.

– Все прошло, как часы, – вот что он ответил. Этот номер знал только один человек.

Взбитые ветром волны перехлестывали через дамбу, на дороге было темно, деревья стонали под ветром, сгибались, срывали телефонные провода, порой с треском валились на чью-нибудь подъездную дорожку. Дрискилл на обратном пути снова миновал гостиницу «Баранья голова» и свернул к городу, где еще горели несколько рекламных огней, и редкие фонари, раскачиваясь, бросали в дождь жуткие мечущиеся тени. У закрытой на ночь заправки обнаружилась телефонная будка. Он остановил «бьюик» почти вплотную к будке и скорчился под зонтом, вкладывая в аппарат карту и набирая междугородний номер с шифром «202».

– Да? – Голос очень напоминал голос автомата.

Номер числился таким секретным, что записывать его запрещалось. Бену не нравились эти игры. Играя в них, он чувствовал себя школяром.

– Это Архангел.

– Да, Архангел – читали в последнее время что-нибудь стоящее?

– Джона Стейнбека. «На восток от Эдема». – Еще один пароль.

– Чем могу помочь, Архангел?

– Свяжите меня с Котом-рыболовом. Немедленно.

– Он уже отдыхает, Архангел.

– Ну так поднимите его, черт возьми. Или вашим следующим назначением станет место помощника младшего советника на Огненной Земле.

– Посмотрю, что можно сделать.

Последовала серия редких щелчков, прерываемых паузами.

– Архангел, что происходит, черт побери? – Говорил президент Соединенных Штатов. – Уже одиннадцать!

– Дрю Саммерхэйз мертв. – Дрискилл старался дышать ровно. – Пулевая рана. Самоубийство или убийство, трудно сказать. – Ему казался нереальным собственный голос, словно линия связи прерывалась. – Похоже на самоубийство, но с какой стати ему кончать с собой? И все же выглядит как самоубийство.

В короткой паузе он услышал, как президент с трудом сглотнул.

– А, черт, Бен… я любил старика. – Голос дрожал. Президенту Соединенных Штатов позволительно плевать на условные имена. – И я знаю, поверь, что он значил для тебя. Что ты можешь мне сказать?

Бен коротко изложил суть. Дождь залетал под зонт. С каждой минутой все сильнее. Господи! Не ураган, конечно, но ночка та еще.

– Бен, где ты сейчас? – говорил Ларкспур.

– Посреди какого-то урагана. Здесь черт знает что творится. Ты что – в одной постели с Чарли и Линдой?

– Мы в кабинете, – вмешался Чарли. – Ты власти не оповещал?

– Я ничего не намерен предпринимать, пока мы не договоримся. Потому и звоню. Я ни в коем случае не хочу тебя втягивать, а как только газеты дорвутся: «Бен Дрискилл находит тело Дрю Саммерхэйза!» – тебя захлестнет выше головы. Так вот, чего ты от меня хочешь?

– У тебя идеальные инстинкты, Бен, – произнес президент.

– Что ты говоришь, Ларки?

– Ни слова, Бен.

Президент спросил:

– Ты можешь заняться этим для меня?

– Конечно.

– Тебя не устраивает версия самоубийства?

– Просто я представить не могу человека, менее склонного к самоубийству. Только и всего. Почему? Зачем бы ему это делать?

– Не знаю, Бен, но ведь я тебе всего несколько часов назад говорил, что он меня беспокоит, – снова Ларкспур. – У людей в его возрасте с мозгами всякое бывает.

– Слушай, мне до утра не выбраться с этого проклятущего острова. Тогда я затеряюсь среди машин на пароме.

– Бен, ты все понял? Я прошу тебя никому не сообщать. Сперва нам нужно поговорить. Я должен сообразить, что с этим делать. – Президент оторвался от трубки и забормотал что-то в сторону.

– Знаешь, в таких делах всегда есть, на чем споткнуться, – сказал Дрискилл и помолчал, подчеркивая свою мысль паузой. – Я хочу, чтобы ты это ясно понимал.

– Ты со мной не согласен?

– Нет-нет, Чарли, просто я адвокат. Но я нутром чую, что ты прав.

– Бен, ты мне нужен здесь. – Голос президента звучал натянуто, почти до срыва. Боннер был подвержен эмоциям и глубоко чтил Дрю Саммерхэйза. – Мне нужен личный доклад. Это ужасно. Мы должны найти лучший из возможных выходов.

– Ладно, ладно – я буду завтра утром.

Не время кочевряжиться из-за поездки в Вашингтон. Для президента, когда ему угрожал проигрыш, Бен Дрискилл немедленно оказывался в команде. Служба кризисной помощи. Да и Бену не хотелось оставаться наедине с мыслями о Дрю и о случившемся.

– Не откладывай.

– Ладно. Из-за шторма могут отменить челночные авиарейсы. На вокзале Пени сяду в экспресс «Метро». Доберусь до вас к полудню.

– До свидания, Бен. И… мне чертовски жаль. – Связь прервалась.

«Вот так, – размышлял Бен, выезжая за пустынную окраину, – начинается сокрытие преступления».

Однако Дрю одобрил бы выбранный им образ действий. Его смерть, конечно, все равно свяжут с именем президента, но если выяснится, что рядом оказался Бен Дрискилл, резонанс будет намного сильнее. Он уже представлял сюжеты: наводящие вопросы, намекающие на сокрушительные выводы. Почему Бен Дрискилл очутился там в ненастную ночь? И как это связано с делами партии? Что за важное дело нельзя было отложить до завтра? Не грядет ли новый президентский кризис?

Всегда остается вероятность, что все вскроется – выяснится, например, что он не сообщил о факте самоубийства, – но вероятность довольно зыбкая. Стоит рискнуть ради того, чтобы не полоскать имя президента. Он не станет чинить препятствий правосудию, ни в коем случае не станет ничего сдвигать, перемещать или уносить с собой. Только очень пристальный взгляд обнаружит сам факт сокрытия. Сокрытия чего? Самоубийства? Никто и не узнает, что он там побывал. Так захотел бы сам Дрю.

Он ехал обратно сквозь проливной дождь, через темный остров, по вымытой волнами дамбе. Вернувшись в дом, он снял плащ, бросил его на кушетку в кабинете, прошел в кухню и приготовил себе кофе. С чашкой в руках он вернулся в кабинет, где еще горел камин. Слишком жарко. Господи. Он разбросал поленья кочергой и разбил головешки, посмотрел, как замирает огонь. Вытер бусинки пота со лба. Не думать о теле Дрю в оранжерее, нельзя о нем думать, это не Дрю, Дрю здесь больше нет…

Портфель Дрю – зеленая с коричневым кожа, куплен у Мэдлера на Парк-авеню за три тысячи долларов много лет назад, подарок клиента – стоял на одном из кресел с широкими кожаными подлокотниками. В пепельнице из резного стекла сигара «Маканудо Черчилль» наполовину превратилась в столбик белого пепла. Она еще не остыла. Большие сигары долго хранят тепло. Час, а может, и два. Бен снова постучал кочергой по углям, стараясь погасить. Из одного полена выскочил сверчок и тут же зажарился. Хоть к оракулу обращайся за ответом: какого черта Дрю покончил с собой? Может, услышал снаружи шум, решил, что грабитель, и вышел с револьвером в руке? Мог он упасть и нажать курок? Мог ли застрелиться случайно?

Через носовой платок, чтобы не оставлять отпечатков, Бен открыл элегантный немецкий портфель. Кофейной чашкой и кухней он займется позже. Портфель оказался почти пустым, внутри всего пара папок. В одной – несколько листов компьютерной распечатки, большей частью цифры, словно шифр, ожидающий электронного дешифратора. Бен ничего не понял. Вторая папка толще, перехвачена для надежности резиновой лентой, с углов торчали уголки засунутых наспех листков. По-видимому, здесь собраны вырезки, заметки и сообщения, касающиеся вполне логично выбранного объекта – человека, соперничающего с президентом Боннером за выдвижение от демократов. Летучий Боб Хэзлитт. Бен порылся в папке. Стандартный предвыборный набор. Дрю собирался пересмотреть его, может, надеялся что-то выжать, подсказать президенту ответ на усиливающиеся выпады Хэзлитта.

На столе лежал сложенный лист факса – предварительный макет выходящего в понедельник «Уорд файненшл аутлук» – крупного политического и финансового издания, которое в Вашингтоне и Нью-Йорке читали так же жадно, как «Пост» или «Таймс», а по стране – расхватывали быстрее, чем любое из вышеназванных. Газета производила впечатление реликвии прошлого – как из романа Диккенса: редкие фотографии, бесконечные колонки однообразного шрифта, страницы с таблицами и биржевыми ценами – для одних бессмысленные, для других – столь же необходимые, как кровь и кислород. Финансовые обзоры консервативны, политические – держались правого крыла. Авторам передовиц никогда не встречались республиканцы, не заслуживающие одобрения, кроме, конечно, республиканцев, которые, подобно президенту Джорджу Бушу, склонялись к центризму. Демократы в газете неизменно представали идеологическим пугалом, варьируя от мелких хулиганов до современного воплощения Антихриста. Президент на данный момент, в затянувшемся сезоне недовольства Боннером, числился Антихристом процентов на семьдесят пять.

С неуклонным восхождением Боба Хэзлитта – «выступающего от имени Здравого смысла и Простого Человека» – один из авторов, душа и сердце УФА Баллард Найлс, предпринял крестовый поход против Боннера и обзавелся собственной дубиной. Национальный республиканский комитет представлял собой компанию толстячков, связанных понятиями благовоспитанности и опасениями перед тем, что скажут другие о них самих и их слабосильном кандидате, Прайсе Куорлсе: так считал Баллард Найлс, как видно, не боявшийся никого и ничего, судя по тому, как лихо он бичевал правительство.

Все это напоминало атаки, которым когда-то подвергался Франклин Рузвельт или – ближе к настоящему – Билл Клинтон. Не так давно президент, выступая на футбольном поле, высказался насчет Найлса, обозвав того «акулой, прожорливой рыбиной» и разыграв шуточную сценку под музыкальную тему из ужастика «Суини Тодд, демон-парикмахер с Флит-стрит» Сондхейма. Толпа ревела от хохота, и все же многие задумались над образом президента, отправляющегося бриться к парикмахеру Найлсу, который заносит над ним сверкающее бритвенное лезвие. Клинт Спенсер из «Вашингтон пост» писал, что «сценка оказалась слишком жизненной, даже для такого сборища, но президент, как видно, счел ее остроумной. Искусство подражает жизни. Администрация Боннера уже истекает кровью, как заколотая свинья. Но президент умеет проигрывать с достоинством – и, возможно, в этом его беда. Быть может, пора вызвать тяжелую артиллерию и поискать предателей в собственной партии – чтобы обрушить на них шквал огня».

И вот сегодня кто-то по факсу переслал Дрю Саммерхэйзу предварительный макет очередной статьи Балларда Найлса. Все любопытственнее и любопытственнее.3«Сквозь зеркало». Кто бы это мог сделать?

Найлс выдавал статьи трижды в неделю и уже не первый месяц обрушивался в них на администрацию, но в последние три-четыре недели нападки стали яростнее прежнего. Как сказал в одном из интервью президент Боннер: «Вы не думаете, что пена на клыках Найлса выглядит не слишком привлекательно?» Кто-то – надо полагать, сам Дрю – выделил его статью желтым редакторским маркером. Стандартным заголовком колонки было «От Найлса». Бен читал, и в животе у него становилось пусто и холодно.

Вот что читал Дрю как раз перед тем, как пустил себе пулю в висок. Баллард Найлс – еще одна пуля в шестизарядном револьвере. Сейчас Бен Дрискилл охотно убил бы Найлса голыми руками. Его дела – убийства с помощью намеков и сплетен – заслуживали, по мнению Бена, смертного приговора.

Редкое исключение в обычном оформлении газеты – по сторонам колонки Найлса помещались две черно-белые фотографии. Освещение было не идеальным и разрешение оставляло желать лучшего, но они действительно изображали Дрю Саммерхэйза с Тони Саррабьяном. На одной, на борту яхты Тони на Потомаке, они опирались локтями о фальшборт, улыбаясь фотографу. Другая застала их в более приватной беседе: они сидели на каменном парапете на фоне, кажется, речного пейзажа, склонив друг к другу головы. По-видимому, Тони говорил, а Саммерхэйз слушал. Саррабьян на обеих фотографиях был в рубашке поло с открытым воротом. На Саммерхэйзе – двубортный клубный пиджак с белой рубашкой и галстуком. Бен не сомневался, что туфли у него на ногах белые, с завязанными бантиком шнурками – точь-в-точь такие, как носил его отец, когда Бен был мальчишкой. И сами собой возникали вопросы: о чем они могли говорить? По какому случаю встретились? Кто снимал? И, самое главное: кто принес снимки Найлсу? Кто прислал Дрю факс? На верху страницы не было идентификационного номера, только общее «Г-3» на каждом листе.

Забавно, как незаметно подходит момент, когда ты, сам не зная того, делаешь шаг с твердой земли в пропасть, где все затянуто дымом, как после авиакатастрофы, и чувствуешь, как нарастает в тебе вопль, и все правила меняются, а новые тебе неизвестны… Так виделся мир Дрискиллу на залитом ливнем и продуваемом всеми ветрами острове в ту ночь.

Это была долгая ночь, ночлег в доме мертвого. Он наконец задремал около четырех утра. Проливной дождь сменился летящими клочьями тумана, рассвет был серым и вязким и безбожно жарким. Он проехал по пустынной дамбе, объезжая ветви и стволы, вылетевшие на дорогу. На пустую дорогу. Он встал в виду парома и на третьем рейсе покинул Шелтер-Айленд.