"Баку - 1501" - читать интересную книгу автора (Джафарзаде Азиза)

9. В КВАРТАЛЕ РЕМЕСЛЕННИКОВ

В этом городе не было огороженных дворов. Дома строились тесно, стена к стене, дорога от одного дома к другому проходила по узкому тупику. Жители городских кварталов, как овечья отара при виде волка, будто стремились прижаться друг к другу: толи из страха перед врагом, то ли потому, что в этом просторном мире под голубым небесным сводом ценили, берегли землю нашу, старались они побольше оставить места для посевов. Может, думали: пусть будет у сельчан больше полей, пусть будет богатый сбор урожая, чтобы хлеба у людей было в изобилии? В городской тесноте даже кладбище находилось недалеко от жилья...

В этом городе из всех ремесел раньше всех возникли ювелирное и гончарное дело. Изделия гончаров обсушивались в двухъярусных печах: внизу в горниле, в продолговатом углублении разжигали кизяки, а в верхнем оштукатуренном отделении ставили сосуды, докрасна раскалявшиеся от высокого жара. Гончары растапливали печи кизяком - зимой, и соломой, щепками летом.

Комнаты украшали изготовляемой хозяином дома продукцией. На полках расставляли большие миски, кясы, глиняные глазурованные сосуды, кувшины, всевозможные горшочки и кринки. Нанесенные на них черные, красные, коричневые геометрические фигуры являлись одновременно и украшением, и символами, связанными с волшебством, заклинаниями, запретами и верованиями. Коса и серп, висящие во дворе на ветвях фисташкового дерева, показывали, что у хозяина дома где-то есть и клочок земли...

Обычно гончары, навьючив готовую продукцию на осла, сами вывозили ее на рынок. Продавали приехавшим в город сельчанам маслобойки, кувшины, горшки и другую домашнюю утварь. Взамен покупали пшеницу, ячмень. Некоторые городские жители держали коров и овец, а те, кто имел посевные участки на окраине, я землю засевали. Многие имели на берегу моря дачи: небольшой домик, несколько виноградных лоз и инжирных деревьев. Летом всей семьей переселялись на эти дачи. Ухаживали за виноградниками, наливающимися янтарным соком под знойным солнцем на золотистых песках. А какой был виноград! Разных сортов: и белый шаны, и агадаи, и красный виноград, и кишмиш, и черный шаны. Женщины заготавливали на зиму сушеный очищенный инжир, изюм, варили целебный дошаб, придающий нежный вкус халве, и множество разных летних лакомств на забаву детям.

Жилища гончаров, по городским понятиям, были просторны - того требовало их ремесло; перед домом обязательно был двор с гончарной печью. Ювелиры же ютились в небольших домишках. чаще всего состоящих из двух комнат. В одной - находилась семейная спальня, в ней же проходила вся домашняя жизнь хозяев. В другой комнате работал глава семьи - ювелир, здесь же он принимал заказчиков. Посреди комнаты стоял маленький станочек, рядом - точнейшие весы, на которых взвешивали серебро и золото, тигель, где их растапливали, и затейливые тонкие формочки, в которые вливали драгоценные металлы.

В одном из таких двухкомнатных жилищ обитала семья ювелира, о котором пойдет наш рассказ. В крохотном дворике перед домом росло высокое раскидистое фисташковое дерево, ветви которого заглядывали в соседние дворы. На старом паласе, расстеленном под фисташковым деревом, сидели две женщины и девочка лет пяти-шести. Одной из женщин было, видимо, за сорок: полная круглолицая, с длинными, чуть ли не до пят, косами. На ней была широкая, простроченная в середине наподобие шаровар, юбка. Она сидела на паласе, скрестив ноги, и обшивала канителью натянутую на медную колодку тюбетейку из белого бархата. Рядом с ней лежал развязанный лоскутный узелок. В нем находились канитель, шелк, клубок козьих ниток, горсть разных иголок.

Женщина эта, Хырдаханым, была женой хозяина дома, ювелира Дергяхкулу. Хырдаханым являла собой ходячую выставку произведений своего мужа. В уши ее были продеты изготовленные со вкусом, рукой настоящего мастера, изящные серьги - "гырх-дюйме" - сорок пуговок; на шее - чешуйчатое ожерелье, на пальце - кольцо с надписью, на запястьях - браслеты "золотая соломка". Покрытый эмалью пояс туго стягивал ее талию поверх кофточки из тонкой шелковой материи. Хырдаханым будто соблазняла окрестных женщин покупать изготовленные ее мужем украшения.

Собеседница Хырдаханым была одета в такую же, как у хозяйки дома, юбку и архалук. Она расчесывала шерсть на стоящей перед ней чесалке. Неторопливо доставала из мешочка кудель, насаживала на чесалку, а затем, смочив пальцы маслом из поставленной рядом миски, вновь "процеживала" уже расчесанную кудель. Так тщательно расчесываемая шерсть предназначалась, как вино, для дорогой ткани - на шаровары, чуху, а, может быть, и на богатый ковер. Женщина, захватившая свою работу во двор соседки, чтобы вволю поболтать с ней за делом, была женой гончара Велиюллы, и звали ее Балаханым. Ей было лет тридцать пять-тридцать шесть. Маленькая девочка, Сакина, приходилась ей падчерицей. Скрестив на паласе ножки, она брала один за другим початки пряжи, старательно разматывала их вокруг коленей, а потом сматывала в клубок, как показала ей мачеха.

Балаханым вышла замуж за Велиюллу недавно. Вышла, как говорится, на семерых сирот. Она еще не знала всех ближайших соседей, но с Хырдаханым успела сблизиться. И вот теперь обе женщины, сидя за работой, делились своими горестями, житьем-бытьем. Хырдаханым рассказывала о себе - отчасти потому, что ей захотелось вспомнить о прошлом, отчасти просто отвести душу, поболтать.

- Да... И вот, как война началась, стали людей в войско забирать. Кто смог - сбежал, а мой, бедняга, прямехонько в сети попался. Нам-то что за дело было до этой войны? Да... Я ведь незадолго до того замуж вышла, только-только свадьбу сыграли. Да еще и выкидыш у меня в те дни получился... Вот раз несчастный муж мой ранним утром отправился на недельный рынок. И сразу же вернулся назад. Оказывается, у ворот стоял вооруженный вербовщик, ждал, когда он выйдет. Вернулся муж и говорит: ухожу, мол, я, дочь Гюльали, жить тебе пока одной. Слава создателю, что ребенка, данного нам по неизреченной своей милости, назад забрал. Не то уходил бы я в тревоге: что бы ты делала, чем бы жила? А теперь вот одна остаешься... Ничего, твои руки одну голову как-нибудь прокормят. Вернусь будем дальше жить, не вернусь - сама себе хозяйка. Но за дурного человека не выходи! Поищи, постарайся, чтобы достойным был... Я ему в ответ: да как тебе не стыдно, я такого разговора не потерплю, пусть сломаются такие руки, которые одну голову не прокормят! Творец не оставив свое создание без хлеба. Иди спокойно, бог тебе в помощь! Придешь - твоя буду, не придешь сырой земли. Ты за кого меня принимаешь? Мое белое тело только мой муж видел, а после него - могила увидит! И вот, как ашыг с сазом, семь лет со своим горем не расставалась. Семь краев, как говорится, обошла, семь миров увидела, душа моя каменной стала. Время от времени до меня доходили слухи, будто умер он. Но я ни одного человека не встретила, который бы сказал: "Я видел это своими глазами". Всем сватам давала я от ворот поворот, потому что не верила в его смерть. С тех пор и научилась вышивать канителью. Вышивала и продавала девушкам для приданого и сумочки для гребня, и сумочки для корана, и мешочки для священного камня, для сурьмы, тюбетейки и нарядные башмачки расшивала. Вот этим-то и на хлеб зарабатывала. А веру свою я на аллаха возложила. Глаз от перекрестка семи дорог не отводила, все ждала его. А через семь лет он пришел-таки! А, дочь Гюльали, сказал он, хорошо, что ты дождалась меня, не вышла замуж, да пойдет тебе впрок материнское молоко...

Хырдаханым рассказывала - будто песню пела. В голосе ее, словах, легко скользящих друг за другом, будто бусы по нитке, слышалась печальная мелодия саза. Завороженная мелодией, Балаханым слушала этот простой рассказ о великой любви, как щемящую сказку, которая самой ей не была суждена в жизни... Время от времени она кончиком своего дешевого поношенного баскальского келагая смахивала слезы с ресниц, стараясь при этом, чтобы очесы шерсти не попали в глаза.

- Слава богу, пусть каждый живет в таком согласии, как ты с братом Дергяхкулу... А кто завидует - пусть тому в глаза палки воткнутся!

Хырдаханым счастливо улыбнулась:

- Да уж... конечно. Только вот с детьми я мужу не угодила. Поздно родился мой ребеночек. Ему бы теперь внука иметь, вон седина какая в бороде, да и внук-то должен быть такого возраста, как наш сын...

Балаханым ободрила подругу:

- Ну что делать?! Это уж как аллах определил!

- Да, конечно, только я иногда задумываюсь: а что, если бы мой первенец остался? Но потом говорю себе: аллаху виднее. Вдруг, не дай бог, ребенок бы выжил, а с отцом что-нибудь случилось?! Когда я об этом заговариваю - и муж то же самое говорит. Что сейчас у нас есть - и на этом спасибо. Судьба у нас такая...

У калитки раздался голос. Хырдаханым узнала мужа по характерному покашливанию: хоть и к себе домой шел ювелир, все же из деликатности предупреждал о себе. Может, в доме есть соседские женщины, сидят с непокрытыми головами, пусть знают, что мужчина идет... И действительно, услышав покашливание, Балаханым поспешно подтянула концы келагая, прикрыла все лицо до глаз. Сакина, по примеру мачехи, тоже сняла с колен пряжу, быстро смотала ее в клубок и встала. Балаханым сказала:

- Братец Дергяхкулу пришел, я пойду.

- Интересно, почему это он так рано вернулся? Наверное, забыл что-нибудь: возьмет и уйдет. Слушай, ты пройди в дом, а уйдет он - мы снова своими делами займемся.

Но Балаханым застеснялась:

- Нет-нет, может быть, он есть захочет? Ты уж поухаживай за ним, а если он быстро уйдет - кликнешь, я приду.

- Хорошо, хорошо.

Оставив пряжу во дворе, на паласе, Балаханым вместе с Сакиной проскользнула мимо входящего Дергяхкулу на улицу.

- К добру ли, муженек, твое раннее возвращение? Ты же говорил - поздно приду...

Бросив под фисташковое дерево полупустые мешки, взятые им утром для муки, мужчина опустился на палас. Дергяхкулу был крайне взволнован, но пытался скрыть это от тревожно глядящей на него жены:

- Проклятье злу! Хотя в это собачье время и добра не жди... Османцы уходят - иранцы приходят. Иранцы уходят - ширванцы приходят. А теперь, говорят, и за Ширваншахом гонятся...

- Да что случилось-то?!

Ювелир в жизни ничего не скрывал от своей жены. Какая беда ни случалась - он всегда делился ею с Хырдаханым, которую считал мужественной женщиной.

- Знаешь, дочь Гюльали, говорят, в стороне Ардебиля появился шах, он из рода пророка. Говорят, то ли отец, то ли дед нашего Ширваншаха - уж не знаю точно, кто из них - убил его отца и деда. И теперь он идет мстить за них. И еще говорят, будто Ширваншахи что-то нарушили в вере благословенного пророка, и он это исправляет.

- Да... недобрая весть.

- Э-э-э, если б только недобрая... Пятьдесят лет тихо-мирно жили. Плохо ли, хорошо ли, но при Ширваншахах дышалось легче. Сами хоть мясо наше ели, но все же кости не выбрасывали, как-то еще можно было жить. Забирали, правда, на стройки, крепости возводить. Но хоть войн, бойни не было! А вот теперь, если война начнется...

- Ох, если война начнется - сколько людей погибнет!

- Погибнут, говоришь, и все?! Тут похуже будет, весь народ без хлеба, без крова останется! Да разве кому-нибудь есть дело до этого! Бык - паши, палка - бей... Посылают людей убивать друг друга. Ну зачем же я должен убивать брата, у которого такой же язык, как у меня, такая же кровь, как у меня, а? Видите ли, дед этого когда-то убил деда того! Так пойди сам и убей его, и все... Людей-то зачем на гибель посылать?! На смерть обрекать?!

- Это ты точно узнал?

- Точнее не бывает. На дворцовой площади такая суматоха, ужас! Ворота крепости заперли, никого наружу не выпускают. Потому-то я и не смог пойти за мукой. Пошел на площадь. Смотрю: все перемешалось. Гонец явился. Говорят: Ширваншах Фаррух Ясар на войне, близ Шемахи. То ли ранен, то ли убит у Джабаны. В крепости Гази-бек, его сын, остался заправлять делами. Но и он, будто бы, два дня назад какую-то весть получил и тоже отправился отцу на подмогу.

- Вай, аллах, сохрани нас и помилуй! Но тогда крепость...

- Об этом и речь! Крепость осталась сама по себе. Говорят, правда, жена Гази-бека Султаным-ханым поклялась, что сама будет защищать крепость и никого до возвращения мужа внутрь не пропустит.

Хырдаханым задумалась, не обратила внимания на Султаным-ханым.

- Кто будет защищать, говоришь? Женщина?!

- Ну да! Внучка нашего шиха Кеблали, Бибиханым - помнишь ее? На ней же принц Гази-бек женился, ты слыхала, наверное?

- Слыхала, - все так же горестно проговорила женщина.

- Ну вот, она самая. Теперь, говорят, глашатай будет вещать. Вербовка войска начнется.

Хырдаханым вдруг в ужасе всплеснула руками:

- Господи помилуй! Киши, война начинается, а ребенок-то мой из моллаханы не пришел еще!

Это неуместное беспокойство жены за ребенка вызвало у мужа улыбку:

- Слушай, так враг же пока не стоит у ворот! Ничего не случится за то время, пока Бибикулу придет из моллаханы. Что ты себя изводишь понапрасну?!

- Перестань, ради бога, неужели в такое время ты будешь сидеть и спокойно ждать, когда наш ребенок сам придет?

- А что же мне делать, глупенькая моя?

- Встань, пойди и приведи мне ребенка из моллаханы. Если Бибикулу сейчас же не явится мне на глаза - у меня сердце разорвется...

* * *

Дергяхкулу говорил правду. Действительно, Султаным-ханым осталась во дворце одна. Появившийся здесь дня два назад гонец принес весть о нападении на Ширван последыша ардебильских шейхов Исмаила, сообщил, что кызылбашское войско, явившееся "чтобы отомстить езиду[14] Фарруху Ясару за кровь Шейха Гейдара, движется сплошным потоком". Услышав об этом, Гази-бек тайком покинул крепость, уехал, чтобы набрать войско в ближайших селах и поспешить на помощь отцу. Расставаясь, он взял Султаным-ханым за руки и сказал:

- Султаным-ханым, любимая моя, пусть никто пока не знает о моем отъезде из дворца. Никого не пускай в мою комнату, всем говори: болен! Делай что хочешь, но никто не должен знать, что город остался без правителя.

Потом, сняв с пальца перстень с печаткой - символ власти, он надел его на палец Султаным-ханым и добавил:

- Если случится что-либо, что-то очень важное, что не терпит отлагательства до моего возвращения - решай сама. Через день-два я обязательно вернусь, а если не смогу приехать - пришлю гонца.

Чтобы спрятать от мужа наполнившиеся слезами глаза, Султаным-ханым приникла к его груди. Потом, пересилив себя, тихо спросила:

- А если вдруг, прослышав о твоей болезни, сама шахиня придет проведать тебя?

- Если сможешь - успокой, отошли ее. А нет - заведи в мою комнату и осторожно скажи ей правду. Но предупреди, что я потребовал от тебя полной сохранности тайны. Пусть и она никому ни словом не обмолвится до моего возвращения. А я через день-другой приеду.

"Что это, боже? Мне почему-то кажется, что это наше последнее свидание. За этим прощанием не будет встречи. Я не могу с тобой расстаться, я хочу уйти с тобой вместе, повиснуть на твоих руках... Стать бы мне колчаном со стрелами, чтобы ты унес меня на своем плече! Не могу выпустить тебя за этот порог... Никогда еще со мной такого не было. Никогда не плакала я вслед тебе. А теперь не могу сдержать слез... Что со мной? Что случилось с нами обоими, любимый мой, судьба моя?"

Когда муж отправлялся на охоту или на военные учения, Султаным-ханым не доверялась ни дядькам, ни слугам. Сама наполняла колчан Гази-бека стрелами, сама натачивала его меч, сама укладывала еду в переметную суму, притороченную к луке седла. Султаным-ханым была первой женщиной во дворце, которая, будучи женой принца, отказывалась от прислуги. Она получала удовольствие от того, что сама снаряжала мужа на охоту, наравне с Гази-беком участвовала в военных учениях. Летом в Гюлистане, на горе Фит, в Лагиче она ездила вместе с мужем на охоту... Это сблизило их настолько, что сами молодые считали, что у них в груди бьется одно сердце, и что у них одна душа.

Хотя Гази-бек и спешил, он не мог силой оторвать от себя обвившие его шею руки - ждал, когда жена сама разомкнет объятия.

Он нежно погладил выбившиеся из-под золотистого бенаресского платка локоны супруги, провел рукой по лицу. Сердце Гази-бека сжалось: он ощутил слезы на глазах молодой женщины,

- И ты?! Султаным, уж не превратишься ли ты в плакальщицу? К чему эти слезы? Я считаю тебя самой мужественной среди всех храбрецов моей родины. Ты всегда должна быть примером, голубка моя, любовь моя!

Влажные ресницы Султаным-ханым дрогнули, в глазах сверкнули звезды:

- Эти слова - "мужественный" и "голубка" - несовместимы!

- В тебе все совместимо, все на свете идет тебе, моя Султаным!

- Ну, иди. Хоть язык мой и не поворачивается сказать "иди" - иди! Тебя зовет отец, зовет родина. Тебя призывает сыновний долг. И за меня, и за дворец, и за порученное тобой - не тревожься.

- Если бы я мог!.. Не хочу еще больше расстраивать тебя, но... в другие мои путешествия я уезжал бодро. Хотя сердце мое, ты - и оставалась здесь, я не беспокоился. А теперь волнуюсь и тревожусь...

- И я...

- Будь здорова, Султаным.

- Возвращайся невредимым, любимый.

- Да хранит тебя аллах!

Они никак не могли расстаться... Гази-бек приподнял округлый подбородок Султаным-ханым, все еще сохраняющий девичью свежесть, снова и снова целовал шею молодой женщины. Жадно вдохнул в легкие аромат гвоздики и розовой воды, поднимающийся из ложбинки между грудей. В душе его загорелось страстное желание слиться с Султаным, которую боготворил, чары которой действовали на него неотразимо. С вырвавшейся из самого сердца страстью Гази-бек сжал жену в объятиях и, негодуя на обстоятельства, побуждающие любящих к расставанию, - покинул Султаным-ханым.

- Будь здорова, Султаным!

- Возвращайся, любимый!

Молодая женщина проворно схватила с низенького столика серебряную пиалу, плеснула вслед мужу воды.

- Счастливой тебе дороги, легкого тебе пути, но, боже, как тяжек твой уход, о-о-о, - простонала она. Состояние безысходности длилось долго. Около часа Султаным-ханым пролежала ничком на постели, которая все еще сохраняла тепло любимого. Тяжелый, не до конца понятный ей самой страх тисками схватил сердце. Поднявшись, наконец, с постели, она подошла к окну, выложенному мелкими цветными стеклышками. Отсюда были хорошо видны зубчатые стены крепости с пробитыми в них бойницами. От крепостной стены тянулась прочь пыльная дорога, уводившая в неведомую даль, навстречу всевозможным страхам и опасностям того, кто называл ее Султаным. Она долго стояла, устремив тоскующий взгляд на дорогу, и только теперь вдруг по чувствовала, что осталась совершенно одна в этом чужом ей дворце. Странно, но чувство одиночества сейчас совсем не тяготило ее; оно как будто влило в нее новые силы и стойкость.

Ночью Султаным-ханым спала одна. Никто из придворных дам и служанок не пришел к ней, да и не мог прийти, потому что никто, кажется, так и не узнал об отсутствии уехавшего на заре Гази-бека. Никто - кроме слуги и наперсника Салеха.