Кузнецова Вероника Николаевна Дневник штурмана

В.Н.КУЗНЕЦОВА

ДНЕВНИК ШТУРМАНА,

принимавшего участие

в экспедиции на Х3-7

в 2871 году,

изданный доктором

психологии

И.С.Державиным

23 января 2871 года

Когда я выбирала эту тетрадь из небогатой гаммы оттенков, радуясь, что в этот день в мой любимый магазинчик завезли новую партию товара, я думала, что начну свой дневник очень строго, в торжественном старинном стиле: "Не потехи ради, а правды для…" или хотя бы по деловому: "Я принимаюсь за эти записи, чтобы со всей достоверностью…", но вместо этого любуюсь на бордовый цвет обложки и думаю, что приятнее оттенок выбрать трудно. Претенциозное начало уже не вызывает у меня энтузиазма, а то, что уже написано и испортило впечатление от первой страницы, полностью подавило желание переходить на возвышенный стиль, потому что фальшь после правды особенно бросается в глаза. Буду писать просто и откровенно, как всегда. Всё равно, как бы я ни начинала очередные тетради своих дневников, выдержать выбранный стиль я никогда не могла и писала то, что казалось главным происшествием дня, по каким-либо причинам вызывало печаль или радость или записывала свои мысли по какому-то вопросу, которыми могла поделиться лишь со своим дневником.

Итак, я сижу перед новой тетрадью чудесного бордового цвета и то и дело закрываю её, чтобы полюбоваться на это красочное пятно, делающее мою недурную каюту более обжитой. Я на этом корабле всего несколько часов, людей, с которыми мне предстоит работать, вижу впервые в жизни, так что дневник, который прежде я вела по привычке, теперь мне необходим как друг, чтобы было с кем поделиться своими наблюдениями, печалями и тревогами. О радостях я не упоминаю, потому что человек — эгоист и такому терпеливому другу, как дневник, он выплёскивает лишь горе, а разделить с ним приятное обычно забывает, ведь приятным и так есть с кем поделиться. Именно поэтому я боюсь доверять дневникам жён писателей и художников. Покажется им что-то обидным, возникнет какая-то размолвка и захочется выплеснуть кому-то свои чувства, чтобы не копить их в душе. А кому? Перед кем захочется раскрываться? Единственное средство — дневник. Схватятся за него, распишут свою местную боль особо красочно, да ещё распространят её на всё прошлое, а через полчаса устанут, успокоятся, выйдут к обидчикам, да, возможно, выяснится, что произошло недоразумение, и счастливая мирная жизнь пойдёт своим чередом до следующей житейской сцены (которую вновь раздуют до уровня жестокой драмы), а запись в дневнике останется, потому что кому же будет интересно вносить поправки. Так и получится, что за дневник будут хвататься только для изливания желчи, чтобы не выплеснуть её случайно на людей, а потомки по этим чёрным страницам сделают заключение, что жизнь человека была беспросветна, а характер или его, или его близких — тяжёл и зол.

Не знаю, каким выйдет у меня мой дневник, но надеюсь, что не как у страдающих жилеткоискателей, потому что наше путешествие слишком необычно по своей сути и мне захочется, прежде всего, подробно излагать события и наблюдения и лишь попутно, раз без этого всё равно не обойтись, отвлекаться на эмоции.

Вряд ли я когда-нибудь забуду, почему и зачем попала в эту высокоучёную компанию, но ведь надо с чего-нибудь начать, а так как тема о бордовом цвете моей тетради себя исчерпала, то пора переходить к главному и объяснить, что в некоей точке Вселенной, а именно на малой планете Х3-7, привлекательной для землян неистощимыми богатствами, скрывающимися под скудным верхним слоем почвы, происходят непонятные явления. Впервые с ними столкнулась исследовательская экспедиция, отправленная на космическом корабле «Мегаполис», которая высадилась на эту мёртвую планетку с пригодным для дыхания воздухом и обосновалась там во временных постройках для исследований. Но третий день был найден труп одного из членов экипажа, причём он был растерзан самым зверским образом. Убийства следовали одно за другим, с ума тоже сходили, причём бред был весьма причудлив и страшен. Несчастные не лепетали, не хихикали, не воображали себя знаменитыми личностями, а испытывали постоянный панический ужас. Их преследовали чудовища, убийцы, маньяки, даже существа из потустороннего мира. Сумасшествие несчастных не закончилось даже после того, как командир «Мегаполиса» собрал уцелевших людей и спешно покинул планету, но и продолжительным оно не было. Человеческий организм не выдерживал постоянного страха, и больные один за другим умирали. Но ещё хуже было то, что заражённые манией зверского убийства не избавились от этой опасной болезни и продолжали бы творить зло на Земле, если бы была возможность. К общему ужасу, один из таких невыявленных «зверей» проявил свои способности, которым позавидовал бы самый извращённый маньяк, на улицах города, где он жил. К счастью, его быстро поймали. Странное происшествие с «Мегаполисом» ещё не натолкнуло учёных на мысль об ужасных свойствах планеты, но когда неведомой болезни подвергся экипаж «Молнии», учёный мир встрепенулся. Экспедиции решено было прекратить, а члены обоих экипажей подверглись самому тщательному медицинскому и психическому исследованию. Наконец было решено послать на Х3-7 большую международную комиссию, чтобы на месте определить, связана ли планета со странными заболеваниями нечеловеческой и даже незвериной жестокости и сумасшествия, а если связана, то выяснить, чем вызваны эти заболевания и существует ли для Земли реальная угроза вместе с сокровищами завезти и вирусы этой страшной болезни.

Я не специалист, но, по-моему, мы слишком многое оправдываем необходимостью, а было бы куда полезнее ограничить аппетиты и послушаться голоса разума. Мы истощили Землю, занесли на неё болезни с других планет, не избавившись от своих собственных, изрыли ближайшие планеты, почти полностью истребив на них жизнь, но нам всё мало, и мы летим на заведомо опасную ХЗ-7, движимые алчностью.

А что влечёт меня? Жажда приключений? Едва ли. Я не авантюристка по натуре, а скорее домоседка. Люблю посидеть в кают-компании в удобном кресле за хорошей книжечкой прошлого тысячелетия, слушая краем уха привычные споры хорошо знакомых людей, а когда придёт время моей вахты, то поработать в рубке среди мирного жужжания приборов. Зайдёт милый добрый командир Алексей Афанасьевич и приятным баском спросит, всё ли в порядке, забежит поболтать второй штурман Зинка, а бортинженер Саша Зайчик, не теряя времени даром, будет в это самое время выписывать на листке громкие цитаты из антиков, чтобы при первом удобном случае ошеломить меня ими за обедом и вынудить Алексея Афанасьевича, великого знатока современной литературы, отложить ложку, посмотреть на виновника переполоха долгим изучающим взором, крякнуть и вновь приняться за еду. Привычный уютный домашний мирок. В нём я чувствовала себя уверенно, спокойно и очень приятно. Но вдруг всё переменилось. Меня вызвали в Комитет и без обиняков предложила войти в экипаж «Эдвенчера», который должен везти международную комиссию на пакостную планетку. Конечно, мне было известно, что меня ценят как штурмана, но всё-таки такого почётного предложения не ожидала. Что же мне было делать? Отказаться? Душа сопротивлялась и кричала: "Нет", — а уста спокойно и твёрдо произнесли: «Да». И я хорошо знаю, что разгадка моего поведения не в смелости и жажде нового, а в боязни прослыть трусихой. Убеждена, что великое множество людей стали героями из-за боязни прослыть трусами. Про себя не скажу, что я трясусь от ужаса или просто боюсь. Во-первых, до бесовской планетки надо ещё долететь, а на это требуется почти две недели, которые глупо было бы использовать на преждевременный страх, во-первых, планета в явлениях сумасшествия и жестокости может оказаться неповинна, но так или иначе, в-третьих, мы, то есть экипаж корабля, на неё высаживаться не будем, а значит, и риска заразиться фактически нет, и в-четвёртых, страха такого рода во мне почему-то вообще никогда не возникало, хотя заражённого вычислить трудно и жизнь каждого будет под угрозой. Просто я слишком засиделась в нашем милом тесном кружке, где царит нерушимая дружба, полное согласие и понимание. Мне тревожно входить в неизвестный мир, знакомиться с новыми людьми, выискивать их достоинства, обходить недостатки или, как говорит моя мама, "огибать острые углы". У каждого человека есть свои острые углы, и когда-то я мастерски умела избегать ушибов, но то было когда-то, и боюсь, что я потеряла навык за многолетнюю работу с редкими по доброте и спокойствию товарищами. Что ж, "Рубикон перейдён", как сказали бы Гай Юлий Цезарь и Саша Зайчик, и остаётся лишь утешить себя тем, что общение с новыми людьми тоже таит в себе много приятных неожиданностей. Конечно, лучше было бы заранее с кем-нибудь познакомиться, но зато сейчас я начинаю совершенно новую страницу своей слишком пока тонкой книги жизни.

Про своих спутников мне пока говорить особенно нечего, потому что кое-кто известен мне лишь по имени, кое-кто — по внешности (один мимолётный взгляд), прочие обитатели корабля для меня вообще представляют лишь неопределённую массу. Скажу несколько слов о каждом, о ком я хоть что-то знаю. Со временем впечатления и наблюдения будут накапливаться, и люди станут обретать конкретные, только им присущие лица.

Экипаж нашего корабля состоит из четырёх человек: командир, первый штурман, второй штурман и бортинженер. Очевидно, чтобы не нарушать общий стиль, экипаж тоже собран международный. Нашего командира зовут Дэвид Уэнрайт. Он англичанин, причём англичанин того типа, который любили высмеивать в старину: высокий, худой, крайне сдержанный, по крайней мере, на первый взгляд. Ему за сорок, и коротко остриженные волосы его приобрели стальной блеск. Не знаю, какой у него нрав. Не знаю даже, симпатичен ли он внешне. Я его видела лишь вечером в момент старта, а потом меня услали в каюту, а сам он и первый штурман разделят ответственные первые ночные часы.

Первый штурман — американец. Его имя Томас Форстер. Не могу сказать, что я его разглядела, но всё-таки мне бросилось в глаза, что у него очень волевое лицо, выдвинутый вперёд подбородок и крепко сжатые губы. Лицо лидера. По возрасту он, наверное, ровесник командира.

Второй штурман у нас Наталия Николаевна Павлова, русская, тридцати пяти лет, я то есть, да ещё и женщина, в чём, похоже, заключается трагедия, потому что едва командир меня увидел, как по его бесстрастному лицу прошла судорога, словно моё присутствие на его корабле для него очень неприятно. Будь моя воля, я бы сейчас же повернулась и ушла, но я человек подневольный, да и он тоже, так что ему придётся терпеть моё присутствие, а мне делать вид, что я не замечаю его недовольства.

Бортинженера я не видела, точнее видела лишь его фигуру, по которой могу судить, что он среднего роста, но плотный и производит впечатление сильного мужчины. Его зовут Генрих Гюнтер. По национальности немец.

Скажу теперь несколько слов о высокой комиссии. Как я уже говорила, она состоит из тридцати человек, притом в основном все они представители разных наций. Насколько мне известно, лишь русских и американцев по два человека. Ну, про русских всё ясно, потому что это высокодуховная нация и прочее, так что нас все уважают, хотя давным-давно был особо страшный для нашей страны период, когда встала под сомнение сама возможность выживания нашего народа. Однако к чему было назначать в комиссию двух американцев? Всё-таки, что ни говорите, а приятнее ощущать исключительность своей нации, а не делить лавры первенства с какой-то там Америкой. Женщин в комиссии, разумеется, несравнимо меньше, чем мужчин. Честно говоря, меня удивляет это несоответствие, потому что давно доказано, что женщина-психоаналитик чувствует и понимает тоньше, чем мужчина этой же профессии.

Действительно, о комиссии сказано лишь несколько слов, но зато правдивых. Остаётся добавить, что с нами летит горничная. Кто она, какой национальности, молодая или пожилая — не знаю. Мы, члены экипажа, разумеется, будем обходиться без её всемилостивейшего покровительства, зато на нашу долю перепадёт частичка стараний повара, потому что питаться мы будем все вместе. Мне кажется, что повар должен быть французом, ведь во всех книгах, старинных и не очень, указывалось, что лучшие повара — французы. Я читала, что когда-то, больше тысячи лет назад из Франции выписывали даже супы в кастрюльках, но о достоверности этой информации судить не берусь — меня в то время не было.

Завтра! Завтра! Завтра! Завтра мне предстоит встретиться с новыми людьми. В основном меня заботят, разумеется, мои коллеги, а начёт пассажиров я спокойна. К счастью, мы везём психологов, психоаналитиков, психотерапевтов и прочих психо…в, то есть знатоков и врачевателей душ человеческих, умеющих ладить с себе подобными. Думаю, что это будет приятная, снисходительная и доброжелательная компания. И всё-таки завтра меня ждёт знакомство с тридцатью пятью новыми личностями, а это впечатляет. А впереди, когда мы достигнем проклятой планетки… Не хочется даже думать, что ждёт нас впереди. Остаётся уповать лишь на то, что… Как неосторожно может вырваться слово! Я чуть было не написала, не подумав, что лучше было бы реабилитировать планетку, а случаи на «Мегаполисе» и «Молнии» объяснить трагическими случайностями. Однако вот это-то и было бы страшно. Если бы эпидемия объяснялась влиянием климата или поля планетки, то было бы ясно, как уничтожить опасность: запретить даже приближаться к планете, так сказать, изолировать зло. А что делать, если совершенно неожиданно и беспричинно то в одном месте, то в другом одни люди будут сходить с ума, а другие превращаться в бешеных кровожадных зверей?

Не хотела касаться этой темы, но не удержалась. Всё, что нас ждёт, нас ждёт впереди, поэтому не стоит портить себе нервы заранее. Это никуда не уйдёт. Нас ждёт неведомое, и сегодня мы отправились в путешествие в это самое неведомое. А корабль у нас словно специально к такому случаю называется «Эдвенчер». Посмотрим, что за приключение нас ждёт.

И вот теперь я сижу за маленьким столиком у себя в каюте. Здесь непривычно, поэтому немного странно, однако довольно уютно. Мне кажется, что я очень быстро освоюсь в своём жилище и полюблю нежный сливочный цвет обивки стен, этот милый столик, а койка и сейчас представляется такой удобной, что я напишу о туземных порядках и тотчас же, не раздумывая, лягу спать. Удобно здесь то, что форма обязательна для каждого члена экипажа и пассажира, причём у нас четверых темно-синие брюки и куртка, у горничной и повара — голубые, а у пассажиров — светло-вишнёвые. Никаких нарядов, никаких украшений, никакой косметики. Я, конечно, понимаю, что мы летим не на увеселительную прогулку, и любое, даже самое незначительное подчёркивание своих женских или мужских достоинств неуместны, но, насколько я знаю женщин, не всем пассажиркам запрет на косметику придётся по вкусу. Правда, если учитывать, что мы везём психо…в всевозможных областей, то, можно ожидать понимания разумности этого запрета. С формой тоже неплохо придумано. Во-первых, пока я не научилась распознавать всех в лицо, я могу быть уверена, что по крайней мере горничную, повара и бортинженера я узнаю без подсказки. Во-вторых, полностью отпадает забота об одежде. Каждый день в одном и том же появляться в кают-компании неудобно, даже если ты очень скромный человек. Поневоле немалую часть времени будешь посвящать думам о суетном вместо того, чтобы сосредоточиться на моральной подготовке к очень ответственной и опасной работе. О себе я не говорю, а целиком забочусь о психо…х. Вообще-то, мне даже приятно, что здесь строгие аскетические порядки. Откровенно говоря, я немного отвыкла от такого, потому что у нас всё было слишком по-домашнему. Зина, как натура творческая, постоянно демонстрировала нам новые джемперы и свитера со сложнейшим рисунком её собственного изобретения, Сашины рвущиеся в плечах рубашки, очень модные на Земле, но неудобные на космическом корабле, были источником моих частых огорчений и трудов, потому что невозможно не уважить его периодических «братских» просьб их зашить, а Алексей Афанасьевич вдруг полюбил свой роскошный барственный халат, и я подозреваю, что это произошло после того, как я сказала, что в нём он похож на Шерлока Холмса и дала ему почитать "Собаку Баскервилей", и с тех пор часто можно было видеть, как наш славный командир, явно копируя иллюстрацию к упомянутой книге, сидит в кают-компании в кресле, накинув поверх костюма халат, и работает или читает. В такой домашней обстановке в конце концов теряешь форму и время от времени нужно попадать в условия, где требуется собранность и умение следить за своими поступками, словами и даже жестами.

24 января

Вижу, что вчера я исписала немало бумаги, хотя писать было не о чем. Как же мне успеть изложить то, с чем я столкнулась сегодня, ведь самое малое и незначительное (в дальнейшем) происшествие в первый раз кажется знаменательным и заслуживающим описания. Начну поэтому с самого начала, то есть пробуждения, а если не успею добраться до отхода ко сну, то продолжу рассказ завтра, хотя завтра меня будут ждать новые впечатления.

Меня разбудил мелодичный звонок. Очень хорошо, что звук сделали таким приятным и не очень громким. Он вошёл в мой сон, став его составной частью, а потом отделил явь от сна и легко, без принуждения вывел меня из забытья. Наверное, это какое-нибудь новое изобретение, и теперь меня каждое утро будет будить ненавязчивый сигнал. Такие звонки установлены в каютах каждого члена экипажа, а может, и у пассажиров, потому что повар подаёт завтрак в определённое время. Честно говоря, мне было странно ощущать себя в незнакомой каюте на корабле, набитом неизвестными мне людьми. Как обнаружилось позднее, соседка справа у меня горничная, а сосед слева — командир. Напротив — каюта первого штурмана, а напротив командира — каюта бортинженера. Напротив горничной расположился повар. Каюты учёных размещены после кухни, столовой и кают-компании. Рубка, как место запретное для непосвящённых, находится в стороне от всех, а особенно от пассажирских кают. То, что каюты вмещают в себя все мыслимые удобства, говорить не приходится, а для экстренного разговора с капитаном предусмотрена специальная кнопка: нажмёшь на неё, и капитан ответит. Понятно, что у меня не возникает желания её нажать. Если капитану вздумается мне что-то сообщить, он сможет сделать это, опять-таки не выходя из каюты. Точно так же мистер Уэнрайт может связаться с любым человеком на борту. К воротнику моей куртки приколот небольшой цилиндрик, по которому в любое время командир может отдать мне распоряжение.

В коридоре я никого не встретила, но в рубке уже собралась вся команда, кроме меня. Лица сосредоточенные, преисполненные чувства ответственности. Я понимаю, что все войти в рубку одновременно не могут и кто-то обязательно будет последним, но всё-таки мне было неприятно, что последней оказалась именно я. Да ещё командир обронил на меня мимолётный взгляд, сухо поздоровался и сообщил, что хочет напомнить нам о наших обязанностях. Когда чувствуешь себя неловко, предпочитаешь спрятаться куда-нибудь в уголок, но первый штурман и бортинженер вежливо расступились, и мне поневоле пришлось встать между ними и оказаться лицом к лицу с холодным и каким-то бесчувственным англичанином. Впрочем, "лицом к лицу" — это сильно сказано, потому что он был выше меня на голову, если не больше, и мне приходилось смотреть на него снизу вверх. Мистер Форстер был ему под стать, хоть и не такой худой, что, однако, скрывалось просторным костюмом, а бортинженер лишь вчера почему-то показался мне среднего роста, на деле же был значительно выше, а уж мощен был непомерно. Между двумя такими соседями я образовала провал и, бросив взгляд на то место, где я стояла и нарушала этакую демонстрацию силы, командир показал, что называть его бесчувственным было преждевременным, так как по лицу его вновь прошло что-то типа судороги, словно ему было невыносимо видеть меня в рубке. Возможно, эту мимолётную тень заметила лишь я, как человек заинтересованный и имеющий причины быть настороженным. В дальнейшем он уже не показывал так явно своего недовольства, а может, и отвращения, и сохранял суровое бесстрастие.

Мистер Уэнрайт коротко сказал нам о наших обязанностях, но ничего нового не открыл. Пока он говорил, я старалась к нему присмотреться, ведь мне предстояло ещё очень долго иметь с ним дело. Лицо у него не было ни красивым, ни некрасивым. Форма удлинённая, черты довольно правильные, чёткие, глаза среднего размера. Ничего яркого, броского. Думаю, что дело здесь не в форме носа, губ или разрезе глаз, а в характере. Будь мистер Уэнрайт чуть поживее и подобрее, то и лицо у него сразу стало бы симпатичным, а сейчас передо мной была холодная суровая маска.

Особенно сверлить его глазами я, конечно, не могла и рассматривала исподтишка, чтобы не привлекать внимания, но, похоже, я могла бы обозревать его в бинокль, и он всё равно бы этого не заметил: ни разу его взгляд не обратился на меня. Похоже, нам предстоит общаться лишь по самой крайней необходимости, связанной с работой, а в остальное время он будет меня игнорировать. Я согласна, если при этом будет соблюдаться вежливость, и меня это не будет тревожить, если с прочими двумя сослуживцами у меня сложатся нормальные человеческие отношения. Пока же я ощущала, что справа и слева от меня стоят два истукана и внимают командиру с тупой солдатской готовностью. Хотелось бы мне посмотреть в это время на себя. Вполне может быть, что как раз я-то и выглядела тупее всех.

Кончив говорить, мистер Уэнрайт познакомил нас с расписанием наших вахт (выяснилось, что на мою долю ночных вахт не выпадает), а затем каждый занялся своим делом. Мне предстояло рассчитать курс "на повороте" (как это называлось у нас с Зиной) и представить работу первому штурману, а тот, проверив расчёты и внеся разумные предложения, или вернёт их мне для доработки или отдаст командиру. Кроме того, мне надо было спешно познакомиться с расположением приборов, чтобы ориентироваться среди них с закрытыми глазами, потому что я по собственному опыту знаю, как это облегчает работу.

Моя вахта началась сразу же после роспуска собрания, и мистер Форстер вежливо, но несколько, как мне показалось, свысока указал мне моё рабочее место и вкратце ознакомил с системой расположения приборов, очень разумной и удобной, не скажу, что лучшей, чем у нас на корабле, но два момента мне понравились, и после того, как я обдумаю, как их включить в нашу систему с большей пользой, я предложу их Алексею Афанасьевичу. Почему бы не воспользоваться опытом западных коллег?

Кстати, я через предложение пишу "мне показалось", "я ощущала", "я чувствовала". Но я, и в самом деле, воспринимала окружающих людей не глазами, а чувствами. Что я могла увидеть? Лишь внешние данные тех, с кем я в это время имела дело. Сначала я обозревала командира, потом очередь дошла до первого штурмана, а бортинженера я так и не успела рассмотреть, потому что он отправился в свой ежедневный обход корабля. Мистер Форстер внешне довольно благообразен, даже привлекателен. Нос у него красивый, прямой, с лёгкой горбинкой, глаза обычные европейские, светло-серые в голубизну, губы твёрдо очерчены, производят впечатление тонких из-за его манеры их крепко сжимать, подбородок выдаётся вперёд, но не так сильно, как мне это показалось вчера. Я читала, что выдающийся вперёд подбородок — признак мужественности и силы характера. Может, эта отличительная особенность его лица накладывает на весь его облик отпечаток властности и лидерства, а может, его мужественная душа заявляет о себе через взгляд, но сразу чувствуешь, что этот человек стремится к чему-то великому, мечтает о подвигах и героической работе и, кто знает, возможно, скоро его имя прогремит на всю Вселенную. Но это его дело, а для окружающих важно, чтобы, стремясь в звёздные дали, он при этом не задевал их самолюбия. Мне не понравилась его манера разговаривать. Я и формально и по существу у него в подчинении, все мои расчёты будут представлены ему, со всеми вопросами я буду обращаться опять-таки к нему, с плохой стороны я себя ещё не проявила, непочтительности не выказывала, так что это высокомерие, пробивающееся в его обращении со мной, подчёркивание своего начальственного положения, меня коробило. Интересно, такая манера обращения с подчинёнными присуща лишь первому штурману или это норма поведения на корабле? А может, я просто привыкла, что ко мне уважительно относятся Алексей Афанасьевич и в Комитете, и болезненно переношу любое другое отношение к своей персоне? Наверное, чтобы делать выводы, нужно накопить побольше данных, а не руководствоваться первым возникшим чувством.

Как бы то ни было, я испытала удовольствие, когда мистер Форстер оставил меня одну, а сам отправился завтракать. Почувствовав себя на свободе, я прежде всего очень внимательно огляделась вокруг и своими глазами, а не глазами первого штурмана увидела окружающие предметы. Что ж, сразу можно было сказать, что зрелище впечатляло. Прежде всего, это был не наш грузовик, выполняющий бог весть какие по своему разнообразию функции, а исследовательский корабль новейшей конструкции, предназначенный для дальних межзвёздных перелётов, следовательно рубка здесь была несравнимо больше и позволяла иметь перед глазами все необходимые приборы, заполнявшие все стены сверху донизу. Потом надо отметить стиль. У нас, к сожалению, приборы от разных заводов и, не говоря уж о внешнем оформлении, даже покрашены разной эмалью. Здесь же дизайнеры приложили немало стараний, и тёплый насыщенный серый цвет выступающих стенок приборов и окантовок переходил в светло-серый цвет панелей, расчерченных указателями и оживлённых экранами. Белый потолок и серый пол дополняли композицию и создавали впечатление простора. Если честно говорить, пока я смотрела на окружающий меня мир глазами художника, разноцветное мигание лампочек, усеивающих панели, казалось праздничной иллюминацией, и лишь потом я осознала, что даже цвета лампочек подобраны очень тщательно и для зрительного восприятия и для работы с приборами. Каждый цвет соответствовал определённому назначению, а сочетание этих цветов позволяло человеку с плохо развитым чувством цвета легко ориентироваться среди мигания или ровного горения лампочек, но и не резало глаз чрезмерными контрастами.

Размеры помещения позволяли не скупиться на столы, которые тянулись вдоль стен, составляя как бы одно целое с приборами. Столов было несколько, но разве могла я предположить, что один из них сулит мне такую радость? Если бы у меня хватило сообразительности прежде всего обратить внимание на обстановку, а не на людей, я с большей терпимостью отнеслась бы к бездушной холодности мистера Уэнрайта и к высокомерной манере разговаривать мистера Форстера. Сейчас, когда я была в рубке одна, зная, что все прочие завтракают в столовой и не могут помешать мне поближе познакомиться с этим очаровательным существом, неприятные моменты начала моего первого дня потеряли всякое значение.

Собственно, это был графин для воды из полупрозрачного фарфора. Наверное, если бы туда налили яркий сок, то он хорошо выделялся бы сквозь молочную белизну, но там была обычная вода, так что её уровень был едва различим. По стенкам графина очень искусно и изящно вились выпуклые лианы с эффектными рассечёнными золотисто-зеленоватыми листьями. Закрывался графин крышкой с шишечкой в виде какого-то тропического плода со свешивающимся лианообразным хвостиком. Красивый графин, ничего не скажешь, но главное в нём — ручка. Эта ручка — не ручка, а чудесная обезьянка, которая карабкается наверх, к экзотическому плоду. Когда берёшь графин за ручку, то из кулака высовывается лишь головка обезьянки с милым наивным выражением мордочки. Я повернула крышку графина так, чтобы ясно было, что обезьянка хочет схватиться за лиану, а не собирается скользить лапками по гладкой поверхности крышки. Получалось, что действия зверька очень разумны, а его чуть повёрнутая мордочка смотрит доверчиво, не подозревая вас в воровских намерениях. Ну разве не блекнут перед таким чудом природы и искусства отвратительные характеры командира и первого штурмана? К графину прилагались четыре матовых стакана с лианами, но без обезьянок.

Развернув графин таким образом, чтобы обезьянка смотрела на меня, я прикинула, как лучше приступить к работе. "Крутые виражи" я избрала темой своей диссертации и не без гордости сознаю, что мне удалось добиться потрясающих результатов как в экономии энергии, так и в пересмотре привычных режимов скоростей. Мой метод показался слишком невероятным и его вводят у себя на кораблях немногие командиры да и то весьма осторожно. Постепенно он прижился, но пока, за два года существования, широкого применения не получил, потому что ортодоксально настроенные личности, не отрицая достоинств моего изобретения, предпочитают пользоваться досконально изученными и хорошо опробованными, хотя и не столь ошеломляющими методами. Ох, до чего же трудно внедряется в жизнь что-то кардинально новое!

Я знала, что уязвимость моего метода именно в его малой опробованности, но я решила рискнуть. Если мистер Форстер забракует мою работу, то я сумею очень быстро сделать новый расчёт и впредь буду продолжать свою временную службу старательно, исполнительно, но без инициативы, однако сейчас я не могла отказаться от демонстрации своего изобретения. Ну, а если работа является предметом гордости, то она доставляет наслаждение. Я неплохо поработала, временами переглядываясь с обезьянкой, пока не пришёл мистер Форстер и не отослал меня завтракать, прося не задерживаться. За то, что он не забыл про меня, я ему почти простила его начальственный тон. В конце концов, не тон важен, а поступки.

В столовой не было ни души, но из кухни, смежной со столовой, ко мне вышла горничная. Честно говоря, сперва я решила, что это повар, очень уж трудно было признать в этом гренадёре женщину. Здоровенная, широкая в кости белобрысая финка с грубым мужеподобным лицом. Стоило мне взглянуть на её кулаки и представить их в действии, и сразу я пришла к выводу, что если ей случится встретиться с убийцей, то девяносто пять процентов за то, что пострадает убийца, ведь вряд ли людей в комиссию подбирали по росту и физической силе и трудно себе представить учёных мужей под стать этакой даме, а ведь именно им предстоит выходить из корабля, когда мы прилетим на место, и следовательно, если кому и грозит опасность заразиться, то только им. Я не видела ещё никого из них, но уже заранее отгоняю от себя все мысли о реальности такого заражения и превращения умных, талантливых людей в кровожадных монстров или бьющихся в истерике от беспричинного панического страха сумасшедших. Я слишком внезапно узнала о своём назначении в экспедицию, поэтому у меня не было времени выяснить подробности этих страшных заболеваний, но для себя нарисовала картины протекания болезни и с тех пор старательно гнала их прочь.

Финка, неразговорчивая по свойству характера или от застенчивости, но старательная и умелая, подала мне завтрак и ушла обратно в кухню. Что сказать? Пища была очень вкусной и не менее полезной. Когда я допила кофе, из кухни вышел сам повар и был это отнюдь не француз, а грузный, широколицый немолодой грузин. Он представился как Реваз Георгадзе. Исторически Россия и Грузия были тесно связаны, так что к повару я сразу почувствовала особую симпатию. Мистер Георгадзе расплылся в довольной улыбке и попросил меня дать оценку его трудов. Судя по всему, он уже узнал мнение о своей деятельности у всех, кто уже позавтракал, так что для его коллекции не хватало только моего. Я, конечно, похвалила завтрак, причём сделала это от чистого сердца, и обрадованный мастер своего дела удалился на своё рабочее место. Как русскую он меня явно не воспринял, а может, просто не был силён в истории.

Увидев меня, первый штурман прежде всего взглянул на часы, словно и без этого не было видно, что я очень торопилась и не задержала его ни на одну лишнюю минуту, а затем, ни слова не говоря, вернулся к своим расчётам. Мне оставалось лишь бросить взгляд на обезьянку, утешиться красотой графина и дружелюбным видом зверька и продолжить прерванную работу. Так мы и сидели больше часа, погружённые в безмолвие, а потом мистеру Форстеру вздумалось встать, налить себе из графина воды и выпить её, а когда позже я посмотрела на обезьянку, то выяснилось, что она оказалась недоступна для обозрения с того места, где я сидела. Но не будешь же вскакивать и передвигать графин в присутствии человека, который его только что трогал. Пришлось ждать удобного момента, пока он не уйдёт, и тогда выяснилось, что у моего непосредственного начальника нет никакого художественного чутья. Он не только графин поставил как попало, но даже крышку надел так, что лиана свисала куда угодно, но только не в сторону обезьянки. А подробно я об этом пишу потому, что мне сегодня несколько раз приходилось огорчаться от небрежности и мистера Форстера и мистера Уэнрайта. По-моему, они воспринимали этот графин просто как вместилище воды, но не больше. И зачем только этим сухарям дают в полёт милые красивые вещицы? Выписали бы такой графин нам с Зиной, так мы бы нашли ему лучшее применение, чем утолять жажду подобных субъектов.

Если командир несколько раз заходил к нам в рубку, то бортинженера я не видела до самого обеда, а потом лишь заметила его широкую фигуру, вошедшую в рубку. Это же неестественно до сих пор не знать в лицо своего бортинженера. Счастье ещё, что среди пассажиров его выделит синяя форма, если придётся встретиться при людях, а то получится неудобно. А вообще мир для меня сейчас сузился до размеров рубки, столовой, моей каюты да ещё, пожалуй, коридора, а всё человечество превратилось в мистера Форстера, мистера Уэнрайта, мистера Георгадзе, безмолвной горничной и безликого бортинженера. Мысли заняты только ими. Скорее бы уж познакомиться с пассажирами, а то общительному русскому человеку невмоготу в этом мире молчания и неподвижных суровых лиц. Где наши оживлённые разговоры за чашкой чая с Алексеем Афанасьевичем, Зиной, Сашей?

На обед я возлагала большие надежды, как на единственное пока средство побыть в обществе живых людей, а не роботов. Первым ударом было то малоприятное обстоятельство, что и за столом я не была избавлена от замораживающего влияния командира и первого штурмана, так как моё место оказалось как раз между ними. Я сама себе показалась заключённым между двумя тюремщиками. Кое-как подавив разочарование, я утешилась тем, что издали буду прислушиваться к интересным разговорам психологов, их тонким рассуждениям, а в дальнейшем, когда познакомлюсь с ними лично, то оба мои монстра не помешают мне слушать их более заинтересованно, как людей близких. Вот тут-то меня постигло ещё одно разочарование: общей беседы не было. Наши учёные собратья, сойдясь вместе за одним столом, отнюдь не пустились в умные споры, а углубились в процесс жевания и глотания, коротко и неинтересно переговариваясь с ближайшими соседями. Я надеюсь, что их поведение объясняется тем, что они малознакомы, а потом, со временем они станут общительнее. Пока мне оставалось лишь наблюдать.

Тридцать незнакомых лиц не запомнишь сразу, да и первое впечатление бывает обманчивым. Прежде всего я обратила внимание на довольно молодую негритянку, миниатюрную, стройную, похожую на ожившую статуэтку. Кроме этой чёрной женщины был пожилой негр с абсолютно белыми курчавыми волосами. Своей вежливостью и предупредительностью выделялся круглолицый японец. Затем мой взгляд скользнул по задумчивому индусу и остановился на черноволосом маленьком французе-южанине. По-видимому, он тоже тяготился скучным застольем и поглядывал на всех поочерёдно живыми, проницательными и вместе с тем весёлыми глазами. Я читала в какой-то старинной книге мнение некоего француза, что французы — это весёлые русские, а русские — это грустные французы, и сразу почувствовала симпатию к этому плотному человечку. На миг мы встретились глазами и, кажется, каждый понял мысли другого. Он обвёл взглядом обедающих, прихватив напоследок и моё чопорное окружение и… нет, не состроил гримасу, однако нечто такое мелькнуло в выражении его лица, что я бы улыбнулась весёлому французу, если бы не холодность, так и веявшая от мистера Уэнрайта. Холодность, это ещё слабо сказано: он замораживал всё вокруг себя. Мистер Форстер был попросту очень официален, а командир, как Снежная Королева, способен был погубить любое дыхание жизни.

Чтобы не смотреть лишь себе в тарелку и вместе с тем не поддаться под провоцирующее на смех влияние моего Тартарена, я продолжала осмотр обедающих. По более или менее ярко выраженным национальным признакам я смогла выделить невысокую пожилую вьетнамку с гладко зачёсанными и собранными в пучок чёрными без седины волосами, армянина с характерным носом, китайца с тонкими правильными чертами лица почти европейского типа и лицо явно кавказской национальности, но я не поняла, какой. Прочих можно было лишь разделить на северян и южан. Я знала, что здесь двое русских, но у нас люди имеют слишком разнообразную внешность, и я не стала гадать, предоставив разгадку будущему.

В рубке дежурил мистер Гюнтер, но мне и тут не удалось увидеть его лицо, потому что он сидел ко мне спиной, очень напряжённо работал и на звук шагов даже не повернул голову. Мне было неловко отрывать его от дела из-за пустякового желания наконец-то с ним познакомиться, поэтому безликий бортинженер так и остался для меня загадкой. Но зато мне можно было не стесняться в своих действиях, и первым делом я достала список пассажиров, чтобы узнать, как настоящее имя Тартарена, и выяснить национальность кавказца с узким моложавым лицом, длинным носом, смуглой кожей и седыми волосами. Выяснилось, что последний — чеченец по имени Аслан Исанбаев, а первого зовут Тома Рок.

Тома Рок. Не знаю откуда, но мне это имя почему-то очень знакомо. Надо будет поразмыслить на досуге, откуда. Вдруг из памяти выплывет какая-нибудь потрясающая история, и маленький плотный французик превратится в легендарную личность.

Японца, как и следовало ожидать, звали Якамура. Не знаю, так ли уж распространена эта фамилия, но почему-то мне она встречалась несколько раз и, если бы меня неожиданно попросили назвать какую-нибудь японскую фамилию, то я бы назвала именно Якамура. Армянина звали просто и понятно: Армен Карушанов, а вот чтобы запомнить имя индуса мне понадобится время, так как напротив его номера стоит сложная запись, которую я скопировала на листок: Бинойбушон Бхоттачарджо. С Бинойбушоном всё ясно, но на Бхоттачарджо надо будет на всякий случай попрактиковаться, а то вдруг придётся к нему экстренно обратиться. Пожилую вьетнамку звали Май Нгуен. Если учесть, что Нгуен в переводе на русский означает кузнец, то запомнить её имя было проще простого — Майя Кузнецова.

Теперь мне надо было бы выяснить, кто такая эта грациозная негритянка. Пока я листала список, вчитывалась в национальности и прикидывала, кем она могла быть, в рубку вошёл командир и пристально на меня посмотрел. Брать список пассажиров никому из членов экипажа не возбраняется, поэтому не в его власти было мне помешать, но взгляд его был таким суровым, словно, будь его воля, он не просто отобрал бы у меня этот список, а вырвал бы его у меня из рук и разорвал в мелкие клочки, умудряясь сохранять при этом полную невозмутимость, потому что я не представляю его потерявшим сдержанность. Мистер Уэнрайт пощёлкал рычажками на приборе, всмотрелся во вспыхнувшую на табло диаграмму, покосился на меня, а я перевернула очередной лист.

— Вы уже приступили к работе, мисс Павлова? — спросил он.

Если в нём и было что-то хорошее, так это речь. Он не квакал, как американец, не глотал окончаний, а произносил слова чётко, ясно и с отличным произношением.

— Да, сэр, работа идёт полным ходом, — ответила я, подражая его чопорной манере.

Пожалуй, моя негритянка могла быть только Салли Хаббард, американкой. В списке я нашла и американца Джейка Лейна. Может, он и есть тот седой негр? Я вновь просмотрела национальности пассажиров и обнаружила в нём конголезийца, имя которого в присутствии командира я списывать не стала, а потому сразу же забыла. Ясно было, что седой негр был из Конго. Но раз больше среди пассажиров негров не было, то из этого можно заключить, что Джейк Лейн белый, а раз так, то сердце моё теперь спокойно и гордость удовлетворена, ведь ясно же, что двух американцев в Комиссию пригласили всего лишь как двух разных расовых представителей, а не из-за первенства их страны. Могли бы уж тогда пригласить и индейца, ведь, кто знает, может, у них ещё сохранилась их странная, почти мистическая связь с природой. И ещё жаль, что в Комиссию не включили какую-нибудь опытную цыганку, гадалку и колдунью. Когда речь идёт о непонятном, таком, как свойства бесовской планетки, нельзя пренебрегать ничем, даже возможностями ведьм и шаманов.

— Мисс Павлова, вы что-нибудь ищете? — не выдержал мистер Уэнрайт.

Будь мы не в космосе, и на Земле и будь это не человек, с недостатками которого приходится мириться, чтобы не обострять отношения, я бы его поддразнила и ответила, что ищу, кто этот симпатичный француз. Однако приходилось считаться с обстоятельствами перелёта, а также с тем немаловажным фактом, что командир был ходячим механизмом.

— Я искала имя и национальность негритянки, которая сидела за столом почти напротив вас.

— Мисс Хаббард, — выдал механизм интересующие меня данные. — Американка.

— Ещё я знаю, что в Комиссии есть двое русских. Как представительница той же национальности, я хотела бы…

Механизм дал сбой и вместо точной справки весьма сухо произнёс:

— Мисс Павлова, чтобы в будущем не возникало недоразумений, я сразу же ставлю вас в известность, что не поощряю дружбы с пассажирами. Они будут выполнять свою работу, а мы должны обеспечить им благополучный перелёт к месту их работы, дождаться конца исследований и отвезти их назад. На Земле вы можете видеться со своими соотечественниками когда захотите, но на корабле вы будете встречаться с ними только за общим столом, а в кают-компанию прошу вас не ходить и знакомств с членами Комиссии не заводить.

Мне показалось, что если бы мистер Уэнрайт нашёл хоть мало-мальски убедительный предлог, он бы запретил мне входить даже в столовую. Честно говоря, я ожидала, что он упомянет и про француза, но, по-видимому, он не заметил нашего единодушия в оценке скучной трапезы.

Больше командир не счёл нужным ничего объяснять и повернулся к прибору. Да я и без того поняла, что он требует относиться к пассажирам, как к запакованному в ящики грузу: вроде он есть, а вроде, его и не видно. Так что мне предстояло провести несколько месяцев в мире теней. Впрочем, расстраиваться было ещё рано, потому что последнее слово было всё-таки за пассажирами: если они со мной заговорят, то волей-неволей я должна отвечать, иначе выйдет невежливо. Что на это может сказать командир? Чтобы они помалкивали и не отвлекали его штурмана от еды?

Я покосилась на безмолвную широкую спину бортинженера. Она не выражала никаких чувств.

— Вам ещё что-нибудь нужно, мисс Павлова? — спросил мистер Уэнрайт.

— Мне надо знать, как зовут моих соотечественников, — ответила я очень твёрдо, потому что чрезмерная уступчивость при таком властном начальстве вредна.

— Мисс Сергеева и мистер… Дер-жа-вин.

Да, у сухаря-англичанина имелось уязвимое место, но, к сожалению, я не могла воспользоваться знанием этой ахиллесовой пяты, потому что имела фамилию очень простую: Павлова. Командир выговаривал её легко и без запинки, а судя по тому, с каким напряжением он произнёс «Сергеева», а особенно «Державин», то сложная русская фамилия стала бы для него камнем преткновения. Представляю, как намучился бы он, обращаясь ко мне, как к мисс Крашенинниковой-Свидригайловой. Из почтения к труднопроизносимой фамилии он не стал бы даже задавать мне вопросы по поводу списка пассажиров. У меня мелькнула нехорошая мысль спросить его, как зовут индуса, но я решила с этим пока подождать. Всё-таки не к лицу степенной женщине вести себя, как выпускнице, да и на неприятности можно нарваться.

Итак, моих соотечественников звали Серафима Андреевна Сергеева и Иван Сергеевич Державин. При первом же удобном случае я продолжу изучение списка, но теперь, раз независимость была уже продемонстрирована, пора было показать, что я не бездельница и к своим обязанностям отношусь очень ответственно. Кроме того, что самолюбие вообще не позволяет мне работать плохо, надо было думать и о престиже страны: уж если именно меня выбрали в эту экспедицию, то я должна оправдать доверие Комитета. Я вновь поглядела на спину бортинженера, олицетворявшую усердие, украдкой полюбовалась обезьянкой, отчего у меня стало легче на душе, и углубилась в работу.

Когда часы вахты бортинженера протекли и его сменил первый штурман, мистер Гюнтер так быстро покинул рубку, что мне оставалось лишь сделать предположение, что какой-то злой рок не даёт мне взглянуть в лицо немцу.

Наконец у меня даже возникло предчувствие, что моё будущее каким-нибудь страшным образом окажется связано с мистером Гюнтером, и поэтому судьба не спешит отдёргивать занавес перед будущей драмой. Глупости, конечно. Воображение нередко настраивает мысли на некий романтико-фаталистический лад, а жизнь продолжает идти размеренно, без всяких опасных приключений, что, возможно, и к лучшему.

Я думала увидеть таинственного бортинженера за ужином, но не учла, что буду в это время на вахте. Когда мистер Форстер отпустил меня в столовую, там уже никого не было, и безмолвная финка подала мне овощное рагу с куском тушёного мяса под сложным соусом. Так что сегодня мой день прошёл суетливо, как и всякий первый день, и в относительной изоляции от живых людей. Даже таинственного бортинженера я так и не увидела.

25 января

Я изучила график дежурств в рубке и обнаружила, что ночных вахт у меня вообще не предвидится, завтракать и ужинать я буду в гордом одиночестве и лишь в обед смогу созерцать общество. Что ж, похоже, обед станет для меня самым долгожданным и любимым событием дня.

Зато главным событием сегодняшней ночи был бортинженер. Я вчера так много о нём думала, что увидела его во сне. Лицо у него очень красивое, но сумрачное. Было в нём что-то демоническое. В натуре волосы у немца тёмные, а во сне они были абсолютно чёрными, без всякого отлива. Помню, что я его почему-то очень боялась и старалась не оставаться с ним наедине, а от неизменно шёл за мной, куда бы я ни пыталась скрыться. Как всегда бывает во сне, я пряталась, но мой демон всюду меня находил. Наконец, он настиг меня в рубке, и я не могла увернуться от его рук, которые тянулись меня задушить, как в романе старинной писательницы Уайт "Для спящих — ночь, для стражи — день". Я где-то читала, что люди делятся на убийц и жертв, только днём сознание контролирует их поступки, а ночью сознание спит и угнетаемое подсознание получает возможность дать проявиться сущности человека. Ночью во сне люди убивают, терзают, насилуют или пытаются убежать от убийц, садистов и насильников. Может, если планетка действительно влияет на разум человека, то именно тем, что высвобождает подсознание? Впрочем, я рассуждаю не просто как дилетант, а как любитель чтения, знающий о таких проблемах лишь из художественных книг, так что лучше не выказывать своё мнение вслух, а оставить его на страницах дневника. Уж наверное, учёные специалисты лучше, чем я, разберутся в ситуации. Лично я не знаю ни одного человека, которому бы снилось, что он за кем-то гонится и хочет убить. Все мои знакомые видят в кошмарах, что это именно они убегают, прячутся и всё равно их настигают. Может, не все откровенны и кое-кому стыдно признаться, что он кого-то убил во сне? Интересно, если кому-нибудь приснится очень ярко, что он убил человека, что у его ног в крови лежит ещё тёплое тело, может ли эта отчётливая картина навсегда привить ему ужас и отвращение к убийству не только наяву, но даже во сне?

Однако, я отвлеклась, а начала с того, что во сне за мной гнался немец с лицом либо мистера Джаспера либо, что более вероятно, мистера Хитклифа, нагнал и протянул руки, чтобы задушить. Тут уж я, как человек умный, содрогнулась от ужаса и, не дожидаясь печальной развязки, проснулась. Думаю, не стоит упоминать, что сердце у меня сильно билось, словно я, и впрямь, едва избежала гибели. Тут весьма кстати раздался автоматический сигнал побудки, и мне не пришлось принуждать себя вставать.

В рубке до меня дежурит первый штурман. Командир и бортинженер тоже уже были там. Я не заметила, чтобы при моём появлении мистер Уэнрайт посмотрел на часы, как это сделал мистер Форстер, но вполне возможно, что он заранее проверил время. Мы поздоровались, командир разрешил мистеру Гюнтеру идти, я обошла приборы, посмотрела на обезьянку так, чтобы это не было заметно, и занялась расчётами, а мистер Уэнрайт унёс графин и принёс его со свежей водой. Когда все ушли, мне пришлось поправлять нарушенную гармонию между обезьянкой и лианой и поворачивать графин нужным образом.

Жизнь текла своим чередом. Бортинженер обходил свои владения, я считала, первый штурман тоже что-то считал, командир занимался своими обязанностями. Вновь царство молчания и неподвижных лиц. В отличие от человеческих лиц мордочка фарфоровой обезьянки была сама выразительность.

Бортинженера я увидела лишь перед обедом, когда он вошёл в рубку и медленно, словно не случайно, а по точному расчёту, повернулся ко мне лицом. Это был незабываемый момент ожидания скорой разгадки тайны, но, как обычно бывает, ожидание оказалось значительнее самой тайны: внешность у мистера Гюнтера была самой прозаической. Если бы ему подклеить усики и сделать соответствующую причёску, то из известных исторических лиц его можно было бы сравнить разве что с располневшим Гитлером, но, конечно, чисто внешне. Я была настолько ошеломлена плачевным итогом своих фантастических предвидений будущего, что, по-моему, только слепой мог не заметить моего вытянутого лица, отражавшего всю степень разочарования. К счастью, к слепым можно было отнести и моё начальство. Мистер Форстер с непроницаемым видом велел бортинженеру занять свой пост, а холодный англичанин и вовсе отвернулся, удостоив немца слабым кивком.

Моё положение было не из приятных. Лучше было бы мистеру Гюнтеру оставаться таинственным призраком, чем вот так, без подготовки, лишить человека почвы под ногами, а значит, и дара речи. К счастью, изобразить радушную улыбку я смогла, а после первого шага не так уж трудно сделать второй.

— Мы с вами ещё не познакомились, мистер Гюнтер, — сказала я, сознавая, как глупо говорить это на второй день совместной работы, но в этой экспедиции всё было или глупым или страшным.

Дурацкий немец едва удостоил меня кратким ответом типа стандартного "очень приятно" и, переполненный исполнительности, устремился к приборам. Что ж, если к концу полёта у меня выработается манера придавать своему лицу кислое выражение, то в этом будут повинны мои спутники. К счастью, обезьянка не была подвержена плохому настроению и встретила мой взгляд с полным пониманием. Если бы и на её фарфоровой мордочке я уловила признак высокомерия или бесчеловечного усердия, жить стало бы очень трудно.

В столовой всё было так же, как и вчера, только учёные стали поживее и удостаивали друг друга краткими и поучительными беседами. Например, чёрная статуэтка Салли Хаббард, грациозно повернувшись к своему соседу, попросила передать ей соль, а вежливый японец поделился с ближайшим окружением мнением, что суп очень вкусный. Я уважаю чужое мнение, но ведь каждый волен иметь и своё собственное, даже если он держит его при себе. Я сочла, что в супе-харчо перец — излишняя роскошь. А вот Май Нгуен имела собственное мнение, отличное от моего и японского. Она его не высказывала вслух, но я догадалась о нём по её поступку, потому что она крепко поперчила свой суп сначала чёрным перцем, а затем красным. Да, недаром говорят, что о вкусах не спорят. Тома Рок с живостью оглядел моих конвоиров и пронзил меня весёлым взглядом, вселившим в меня бодрость от сознания, что не весь свет погрузился в унылое своей демонстративной добросовестностью исполнение служебного долга. Я очень уважаю людей дела, но нельзя ведь при этом превратить себя в роботов и потерять способность улыбаться.

Помня вчерашний запрет мистера Уэнрайта общаться с пассажирами, я молчала, но смотреть и слушать мне никто не мог запретить. Учёные уже оттаивали понемногу, несмотря на присутствие командира, а потом, когда их сплотят подготовительные обсуждения их будущей работы, они и вовсе перестанут замечать сурового англичанина. А из отрывков их будущих бесед я узнаю подробности о происшествиях с «Мегаполисом» и «Молнией» и уловлю общий смысл их предположений.

Из-за просьбы негритянки передать ей соль я обратила внимание на её соседа. Волосы чёрные, гладкие, лоб высокий, глаза умные и, кажется, чёрные, под стать волосам, брови широкие, нос прямой, губы тонкие, подбородок довольно массивный, лицо овальное, смуглое, словом, ничего интересного. В толпе я бы не обратила на этого человека ни малейшего внимания, а теперь приглядывалась к нему лишь от скуки и желания поскорее научиться различать сидящих в столовой людей. Это, несомненно, был южанин. Но кто? Итальянец, испанец, турок? А может, бразилец? Если мне хотелось разобраться в ситуации, то требовалось не только глядеть, но и слушать.

Японец что-то любезно сказал соседу, а я в это время пыталась подслушать белобрысого верзилу, сидящего рядом со строгой дамой с тёмными волосами, собранными в пучок, и, разумеется, ничего не услышала.

— … говорят, армянин, — донеслось до меня с другого конца.

— Нет, мисс Лунге, он не армянин, — пылко вмешался армянин Карушанов в разговор высокой блондинки примерно моих лет с лысым пожилым одутловатым субъектом. — Мне кажется, он татарин.

— А вы, мистер Ивашкевич, тоже думаете, что он татарин? — спросила мисс Лунге.

— По-моему, он грек, — возразил седой человек, поляк, судя по фамилии.

— Неужели никто не может ответить на мой вопрос? — полусердясь-полусерьёзно спросила мисс Лунге.

— Лично для меня все повара делятся на две национальности, — заявил довольно симпатичный мужчина с кудрявыми волосами и выразительными голубыми глазами.

— И какая же национальность у нашего повара, сеньор Мастраяни? — заинтересовался Тома Рок.

— Национальность "хороший повар" в отличие от второй национальности, которая называется "плохой повар".

— Я очень люблю людей первой национальности, — признался француз.

Были бы здесь наши, они бы согласились с такой классификацией. При этом Саша умильно посмотрел бы на Зину, которая была признанным мастером по супам и мясным блюдам и усердно доказывала своё умение, и укоризненно — на меня, потому что я считалась специалистом по пирогам, печеньям и прочим кондитерским изделиям и, чтобы не дать повод изменить столь выгодное о себе мнение, держала свой экипаж в чёрном теле.

— Мистер Державин, может, вы разрешите наш спор? — обратилась бойкая мисс Лунге к полному человеку с каштановыми волосами, немного напомнившему мне нашего старинного писателя Станюковича.

У Ивана Сергеевича были очень добрые глаза, и я порадовалась, что человек с такими глазами — мой соотечественник.

— Открою вам великую тайну, дорогая мисс Лунге, — отозвался Державин. — Наш славный повар — чистокровный грузин.

Наконец-то я распознала, кто из гостей русский. Если и Серафима Андреевна окажется столь же приятным человеком, то мне останется лишь гордиться представителями своей нации.

Между тем, чистокровный грузин сам, лично привёз на маленьком столике огромный сосуд с чем-то дымящимся и упоительно пахнущим. Когда передо мной оказалась тарелка, я узнала плов. Но какой?! Всегда считала, что плов — это рис с мясом или курицей. А это было нечто такое сочное и ароматное, что такое королевское кушанье нельзя было даже отдалённо сравнить с нашим примитивным и довольно сухим блюдом под тем же названием.

Разложив плов по тарелкам, мистер Георгадзе скромно удалился, но вскоре был призван обратно аплодисментами. Что ж, если наш повар и дальше будет потчевать нас подобными деликатесами, то пассажиры очень быстро забудут про сковывающее присутствие мистера Уэнрайта, который даже это чудо кулинарного искусства ел с чопорным бесстрастием, своим примером вынуждая и меня делать то же. Мистер Форстер не ослаблял общего впечатления от нашей унылой троицы звездолётчиков.

В рубке под леденящим взглядом командира я первым делом перелистала список пассажиров. Да, там значился человек по фамилии Ивашкевич. Франц Ивашкевич, разумеется, поляк. Высокая блондинка оказалась норвежкой Соней Лунге. Её собеседник Джеронимо Мастраяни был, как водится, итальянцем. Китайца с тонкими чертами лица звали Дин Гэн. Улов за сегодняшний день был невелик. А хуже всего было сознание, что мне в общем-то и ни к чему знать имена и фамилии пассажиров. Если случится с кем-нибудь из них поговорить, то они сами мне представятся, а мои изыскания производятся просто от скуки. Никогда раньше не замечала в себе склонности мисс Марпл приглядываться к личной жизни людей, но на этом корабле иного развлечения не отыщешь. Книги — книгами, но отшельником жить не хочется.

А суп-харчо всё-таки оказался непривычным угощением для экипажа и, к величайшей моей досаде, обезьянка оказывалась от меня в самых разных положениях, да и лиана на крышке прямо-таки плясала из стороны в сторону, но никогда не помещалась над тянувшейся к ней обезьяньей лапкой.

26 января

Завтра я утра я уже смогу представить свои расчёты первому штурману, но этот миг меня страшит. Вдруг ему не захочется воспользоваться моим не слишком пока распространённым методом? Конечно, обычные расчёты я ему сделаю за полдня, если постараюсь, так что задержки не будет, но ведь обидно возвращаться к неэкономному, но испытанному методу, когда можно использовать моё открытие.

Сегодня день протекал так же тускло, как и вчера, хотя и неестественно называть тусклыми первые дни среди новых людей. Я присматривалась к бортинженеру, когда мы встречались, и у меня создалось впечатление, что он отчаянно старается выслужиться. Так старается, что боится даже взгляд бросить на предметы, не относящиеся к работе. Он впитывает каждое слово командира, с готовностью внимает первому штурману, не обращая внимания на его неприятную манеру говорить с подчинёнными. Меня такой тон коробит, а немец слушает без тени неудовольствия.

Самым примечательным событием, как всегда, оказался обед. Я заметила, что пассажиры окончательно освоились на корабле, более или менее привыкли друг к другу и среди них даже стали намечаться группы не то единомышленников, не то по интересам. Чёрная статуэтка явно выделяла своего соседа по столу, но это, по-моему, была не совсем служебная симпатия, потому что её большие выразительные глаза слишком подолгу останавливались на его лице. Говорили они о незначительных предметах, но как-то по-особенному, словно за каждой фразой скрывался подтекст. Для меня в их обмене репликами полезным оказалось лишь оброненное мисс Хаббард обращение «Мигель». Похоже, моя коллекция выявленных лиц скоро пополнится. Но всё-таки как неожиданно у людей возникает друг к другу симпатия. Для такой красавицы, как эта негритянка, по внешности скорее бы подошёл китаец Дин Гэн или хотя бы итальянец Мастраяни. Но внешность — не основное в человеке. Внешне я готова любоваться и китайцем, и итальянцем, но мне они несимпатичны, хотя я и не знаю их характеров. У Мастраяни мне не нравится складка у губ, которая кажется мне пренебрежительной, а китаец слишком красив, чтобы быть приятным человеком. Избранник негритянки мне не нравится из-за его массивного подбородка, к которому как-то не идут тонкие губы. Мне кажется, что хорошим человеком должен быть Иван Сергеевич, а после него я сразу выделяю Тартарена, то есть Тома Рока. И мой вкус не особенно оригинален, потому что эти двое объединили вокруг себя группы, где серьёзный разговор перемежается шутками и смехом. Глядя на это оживление, мне стало грустно в своём унылом заточении. Оба моих тюремщика показались мне ненавистными. Мы летим не на увеселительную прогулку, каждому будет угрожать опасность заболеть сумасшествием или манией убийства, каждый будет рисковать расстаться с жизнью при встрече с таким заболевшим. Почему же сейчас, когда трудности впереди, мистер Уэнрайт запрещает разговаривать с этими людьми? Они-то не теряют время даром и стараются использовать его и для обсуждения плана ожидающей их работы и для отдыха.

Блондинка Соня Лунге с увлечением слушала Тома Рока, но потом поворачивалась к Державину, и я не могла определить, чью беседу она считает более занимательной. Сеньор Мастраяни, поляк Ивашкевич и пожилой лысый одутловатый субъект принимали активное участие в разговоре с французом. Эти лица я хорошо запомнила, хотя и не знала ни имени, ни национальности лысого. Армянин Карушанов в основном помалкивал, но иногда с южным излишне пылким темпераментом вклинивался в речь мсье Рока, и тогда живые глаза француза искрились смехом.

Рядом с Державиным сидел пожилой седой негр, и мне показалось странным, что он не только не поменяется местами с кем-нибудь помоложе, чтобы уйти из весёлой компании, но даже вставляет какие-то свои замечания и, как видно, весьма к месту. Темноволосая женщина с короткой стрижкой слушала моего соотечественника с улыбкой, а иногда становилась серьёзной и кивала на какое-то, по-видимому, дельное высказывание. Иван Сергеевич называл её Дора, а жилистый подвижный мужчина лет пятидесяти с невыразительным лицом, но очень ясными глазами — мисс Дора. К самому этому человеку мисс Дора обращалась как к мистеру Бойтано, а Дружинин называл его запросто Недом. Здесь же сидела очень примечательная женщина. В старые времена, когда была мода на это слово, про неё бы сказали «женщина-вамп». Не знаю, какова она по характеру, но выражение красивого лица хищное и какое-то зловещее, да ещё распущенные по плечам пышные чёрные волосы и удлинённые карие, темнее, чем у меня, глаза с пронзительным взглядом довершают неприятное впечатление. Когда читаешь книги при всякую потустороннюю нечисть, представляешь существ женского пола именно такими. Удивительно, как это я её сразу не заметила? И хотелось бы ещё знать, как зовут эту колоритную личность и откуда она родом. Нет уж, пусть мистеру Уэнрайту это и не нравится, а я должна сегодня же получить ответ на свой вопрос.

К сожалению, трудно было уловить, о чём идёт речь в обеих группах, но мне показалось, что вокруг Тома Рока беседа скорее шутливая, чем глубокая, а Державин говорит более содержательно, лишь вкрапляя шутки, заставлявшие его собеседников смеяться.

Строгая дама с тёмными волосами, собранными в пучок, переговаривавшаяся вчера с белобрысым верзилой, сегодня разговаривала ещё и с полным пожилым мужчиной, причём их разговор всё более приобретал характер спора. Насколько я поняла, каждый отстаивал свою точку зрения на причины сумасшествия людей с «Мегаполиса» и «Молнии», но из-за обилия специальных терминов я ничего не сумела почерпнуть из услышанных отрывков. Единственным выясненным был маловажный по сравнению с непонятым факт, что пожилой мужчина был мистер Джейн Лейн, то есть американец белой расы, а строгую женщину звали мисс Тейлор. Белобрысый верзила тоже, конечно, имел имя, но, видно, очень уж мудрёное, потому что его собеседники выговаривали его по-разному.

Мне почему-то казалось, что китаец должен найти общий язык прежде всего с японцем, но он переговаривался с курчавым очень смуглым крепким стариком с широким носом. Их внимательно слушал индус. Наверное, тоже обсуждались какие-то теории, причём собеседники, хотя и говорили спокойно, однако друг с другом не соглашались.

Японец, вежливый и предупредительный, как всегда, нашёл общий язык с мистером Панку, как он его называл, среднего роста пожилым ничем не примечательным мужчиной с бородкой. То ли их взгляды идеально совпадали, то ли они не позволяли себе откровенно спорить, но они говорили и кивали друг другу, как два китайских болванчика. У чеченца Исанбаева, как видно, имелись возражения, но он лишь иногда молча качал головой, слушая их, и обменивался понимающими взглядами с мужчиной восточного типа.

Короче, я рассматривала наших пассажиров, прислушивалась к гулу голосов, завидовала им и с ещё большим, чем прежде, отвращением думала о двух своих монстрах, сидевших по обе стороны от меня, и о третьем, который бдительно нёс вахту в рубке.

После обеда я поспешила пополнить свою коллекцию. Список пассажиров в моих руках, должно быть, выворачивал наизнанку душу мистера Уэнрайта, потому что он не выдержал и спросил:

— Что вы хотите выяснить на этот раз, мисс Павлова?

— Хочу догадаться, кто та красивая дама с чёрными волосами, которая сидела между мистером Бойтано и человеком с э… лысиной.

— Мистером Шнайдером, — поправил точный англичанин.

Итак, лысый одутловатый пожилой субъект был немцем. В списке так и значилось: Курт Шнайдер, немец, профессор психологии.

— Это мисс Сергеева, — объяснил командир, устремив в мою сторону бесстрастный взгляд.

Я была очень неприятно поражена. Я-то воображала, что моей соотечественницей окажется милая русская женщина с ласковыми глазами, как у Державина, а это была цыганка-не цыганка, но что-то странное. Вот тебе и Серафима Андреевна! Не хотелось бы мне иметь дело с этой злой ведьмой. Окажись я с ней где-нибудь наедине, мне было бы очень не по себе, и уж мистер Уэнрайт, запретивший контакты с пассажирами, может быть спокоен: к ней я по собственной воле и близко не подойду. Лучше бы Сергеева была вроде мисс Маргарет Тейлор, англичанки. Строгая, может, даже учёный сухарь, но без этаких сатанинских тёмных глаз.

Мистер Панку, единомышленник японца, оказался румыном, о чём можно было бы догадаться по фамилии. Тудор Панку. Мисс Дора, с увлечением слушавшая Державина, была болгаркой Дорой Босевой, а их собеседник Нед Бойтано — канадцем. Привлекший чёрную статуэтку малосимпатичный Мигель значился как испанец Мигель Агирре.

Я долго блуждала по списку, прикидывая, кем мог быть белобрысый верзила, перечивший англичанке и американцу, и, наконец, нашла нужную фамилию, которую они на все лады коверкали: Мартин Сиггорд, датчанин.

Не знаю, зачем мне это нужно, но я уже знаю в лицо и по именам двадцать двух пассажиров. Теперь бы выяснить, кто восемь оставшихся, и моя недолгая игра подойдёт к концу. Остаётся лишь добавить, раз речь идёт об именах, что мощную горничную зовут очень нежным по звучанию именем Фелисити. Я бы об этом долго ещё не знала, потому что мои спутники — народ крайне неразговорчивый, но услышала случайно за завтраком, как повар Георгадзе сказал ей с великолепным грузинским акцентом: "Мисс Фелисити, дорогая, отнесите, пожалуйста, штурману кофе". И мисс Фелисити с обликом борца-тяжеловеса молча принесла мне кофе.

— Мисс Павлова, как продвинается ваша работа? — осведомился мистер Форстер.

Терпеть не могу этот начальственный тон, не грубый, но приказывающий, а ещё терпеть не могу строгий контроль. Когда мы с Алексеем Афанасьевичем только познакомились, он тоже сперва меня контролировал, но не так навязчиво, а потом понял, что я о деле никогда не забываю и лучше ко мне не приставать с поэтапными расспросами, а ждать окончательных результатов. На недовольство первого штурмана я, конечно, сама нарвалась, потому что листала список в то время, как бортинженер изображал усердие, но ведь и штурману полагается свободное время, и я не виновата, что здесь все сгорают на работе.

— Завтра я вам дам готовый расчёт, сэр, — ответила я.

Это был обычный срок для такой работы, и мистер Форстер должен был удовлетвориться. Если бы я использовала общепринятый метод, я бы сделала расчёт за полдня, потому что никто из знакомых мне штурманов не мог похвастать такой быстротой расчёта поворотов, как я, но мой метод не был привычен даже для меня и пока требовал времени. Честно говоря, я уже сомневалась, правильно ли сделала, решив применить именно его, но отступать не хотелось. Что-то принесёт с собой это завтра.

Скучный у меня получается дневник, не таким представляла я ежедневные записи, когда покупала для него красивую тетрадь. Не думала, что отношения между членами экипажа на этом корабле будут такими странными, словно мы — случайные пассажиры на двадцатиминутном рейсе.

27 января

Сбылись мои худшие предположения. Уж лучше было бы нашему Комитету не отличать меня среди прочих штурманов и не поручать этого ответственного назначения. Летела бы я спокойно на своём корабле, везли бы мы груз на какую-нибудь дальнюю планету, а если повезёт, то и пассажиры бы подвернулись. Хорошо, весело, спокойно. А теперь я нервничаю, и все мои душевные силы направлены на то, чтобы внешне не выдавать раздражения, огорчения и кое-каких ещё не самых лучших чувств. Прежде всего мне надо выговориться и успокоиться, а дневники и служат главным образом для того, чтобы изливать в них накопившийся за день яд.

Беда пришла не так уж неожиданно, причём я хорошо сознавала, что сама, собственными руками подготовила для неё почву. Вчера я закончила расчёт, с удовлетворением подвела итог, выяснила, насколько возрастёт наша скорость по сравнению с обычно проведённым поворотом и какую экономию горючего мы получим, и решила, что мистер Форстер не сможет не оценить выгоды моего метода, даже если, предположим, он ему неизвестен. Я была так довольна, что ночью меня не тревожили никакие сомнения и я спала сном праведника. Утром, как водится, я приняла вахту у мистера Форстера, поздоровалась с уже вошедшими в рубку командиром и бортинженером, посмотрела на обезьянку, которая, конечно же, ловила воздух, а не лиану, и села на своё место. Мистер Уэнрайт забрал графин и пошёл наполнять его водой, а я вспомнила, что накануне решила это сделать сама. Всё-таки неловко, что один человек всё время наливает воду для всех, а все пользуются его трудами, но сами это сделать не догадываются. Пришлось отложить заботу о ближних до завтра, а пока успокоить совесть благими намерениями. Всё шло хорошо. Пока я бросала последние взгляды на расчёты, складывала их поудобнее и отдавала мистеру Форстеру (он принял их со строгостью, в которой было что-то томное), пришло время завтрака и мои три монстра удалились. Я подсунула лиану к лапке обезьяны, повернула последнюю к себе и только тут поняла, почему графин упорно не хотят ставить по моему способу. Дело в том, что ручка у графина при таком повороте оказывалась с левой стороны, а у нас здесь не водилось левшей. Если бы я не приносила удобства в жертву красоте, то и сама поворачивала бы графин, как, скажем, мистер Уэнрайт. Я заметила, что он его ставит обезьянкой ко мне, но, к сожалению, не той стороной зверька, которая была более выразительна. Мистеру Форстеру вообще удобнее было поворачивать графин обезьянкой от меня, а мистер Гюнтер ставил его как попало, но никогда не по моему способу. Ну, а уж о связи между лианой и обезьяньей лапкой вообще никто не догадывался.

На завтрак меня отпустил, как обычно, первый штурман, а сам придвинул к себе мои расчёты, чтобы их проверить и отдать командиру. Молчаливая мисс Фелисити тотчас же принесла мне яичницу с помидорами и чем-то мясным, а повар приветствовал меня издали широченной улыбкой и кивком. Приятно, что ещё не все люди разучились встречать меня улыбками.

Я уже допила свой кофе, но… вот тут-то и пришёл Иван Сергеевич Державин. Мне очень хотелось познакомиться с пассажирами, а уж с таким милым соотечественником познакомиться было вдвойне приятно, хотя не более, чем с мсье Тома Роком, но всему своё время и место. Обратился бы он ко мне за обедом с каким-нибудь вопросом, и тогда даже сам мистер Уэнрайт не посмел бы сделать мне замечание, а сейчас моё положение было незавидным. Пусть приказ командира избегать контактов с пассажирами был абсурдным, но это был приказ, и я не могла оставить его без внимания. Как мне оправдаться, если меня застанут беседующей с одним из пассажиров? Державину этого не объяснишь, но и не метнёшься в сторону, как от прокажённого.

— Доброе утро! — приветствовал он меня. — Я был рад, что в состав экипажа включили своего человека. Нам давно уже следовало познакомиться. Наталия Николаевна, кажется?

Вблизи он смотрелся ещё лучше, чем издали. В нём чувствовались доброжелательность и лёгкий ровный характер. Не знаю, какой он был психолог, наверное, замечательный, раз его включили в комиссию, но уже одно присутствие такого человека могло оказать положительное воздействие на отношения между людьми, если в процессе сложной работы они обострятся.

— А я, Иван Сергеевич, когда узнала, что в состав комиссии включили двух своих людей, порадовалась вдвойне. С вами я почти знакома, потому что вчера за обедом вы собрали вокруг себя большую группу и мысленно я была с вами, а вот Серафима Андреевна сидела молча.

Иван Сергеевич рассмеялся.

— Мы очень шумели?

Я покачала головой.

— К сожалению, вас было плохо слышно, — призналась я.

Гордость не позволяла объяснить этому жизнерадостному человеку, в среду каких сухарей я попала. Однако пора было прекратить ещё не начавшийся разговор.

— Извините, Иван Сергеевич, — сказала я. — Приятно было поговорить с живым человеком, но мне пора возвращаться на вахту. Мистер Форстер, наверное, уже смотрит на часы.

И всё! Ни одного слова больше не было сказано, да и этот краткий диалог был скорее данью вежливости, а не разговором, однако не успела я войти в рубку, как стоявший и словно поджидавший меня командир сейчас же повернулся ко мне.

— Мисс Павлова, я уже предупреждал вас, что запрещаю любые контакты с пассажирами. Я понимаю, что это ваш соотечественник, но…

Он говорил минут пять, если не больше. Мистер Форстер сидел спиной ко мне и делал вид, что смотрит на мои расчёты, именно делал вид, потому что я ещё не встречала человека с такими крепкими нервами, что он смог бы чем-то заниматься при подобных обстоятельствах.

— Сэр, ко мне обратились, а я ответила, — объяснила я. — Помня ваше предупреждение, я прекратила разговор, который завёл пассажир.

— Рад это слышать, но хочу, чтобы вы поняли…

Удивительно, как может меняться настроение. Сперва я подумала, что командир не мог бегать за мной по пятам и следить за каждым моим шагом, но каким-то образом узнал о моём разговоре с Державиным. У меня зародилось подозрение, что кто-то ему настучал. Но кто мог это сделать? Нас с Иваном Сергеевичем и видели-то лишь повар и горничная. Неужели здесь такие порядки, что о каждом мелком нарушении распоряжений командира принято докладывать? А может, всё-таки здесь нет стукачей, и мистер Уэнрайт сам за чем-то заглянул в столовую, увидел меня с пассажиром, но не стал отчитывать при посторонних, а приберёг это удовольствие до моего возвращения в рубку?

Потом я подумала, что мне очень хочется швырнуть в нудного англичанина чем-нибудь тяжёлым. Мой взгляд упал на кроткую фарфоровую обезьянку, и я подумала, что настоящая обезьяна не сдержала бы свои эмоции и давно бы запустила в командира гнилым плодом, а вот я человек, поэтому сдерживаюсь, молча слушаю и ни в кого ничего не бросаю. Тут я вновь взглянула на обезьянку, тянущуюся к лиане, и решила, что ей нужен экзотический плод на крышке, которым она полакомится, а остатками забросает мистера Уэнрайта, и что ей очень подойдёт имя Броська.

— Мне кажется, что вы не сознаёте, насколько наша экспедиция опасна, — отметил командир голосом, чуть изменившимся, но сохранившим свою ровную бездушность.

В его словах не было логики, потому что можно сознавать, насколько опасна и ответственна экспедиция, но при этом не становиться отшельником. Как на ход работы может повлиять наша беседа с Державиным, будь она даже продолжительной? Или он имеет в виду что-то, чего я не понимаю?

— Я хорошо сознаю, что наша экспедиция очень опасна, мистер Уэнрайт, — ответила я единственное, что можно было ответить в данном случае.

Если уж отчитывать меня, то не мешало бы ему прочитать лекцию и нашим учёным собратьям, чтобы не подходили ко мне в отсутствие начальства.

Командир сказал, что рад это слышать и надеется, что впредь никаких недоразумений не будет, а я в этот миг посмотрела прямо ему в лицо и обнаружила поразительную вещь: глаза у мистера Уэнрайта были серые, но не того бледного голубоватого оттенка, как у первого штурмана, а довольно тёмного, очень выразительного, насыщенного тона, сходного с эмалью, которой окрашены окантовки панелей. Меня и на приборах этот цвет порадовал, а уж обнаружить, что глаза командира имеют тот же оттенок — радость вдвойне. Представляю, как бы удивились и возликовали дизайнеры, если бы узнали о таком соответствии. Боюсь, что теперь при взгляде на мистера Уэнрайта я буду думать не о его распоряжениях, а о цвете его глаз.

Противно, когда тебя отчитывают, и одно это способно испортить настроение на весь день, но оказалось, что худшее ждало меня впереди.

Мистер Уэнрайт выговорился и удалился, а первый штурман как сидел ко мне спиной во время выговора, так и остался сидеть, не замечая или делая вид, что не замечает восстановления обычного безмолвия. Я решила было, что мистер Форстер не хотел меня позорить и принимать участие в разносе, а теперь даёт мне время восстановить душевное равновесие, но по-моему, я ошибалась, уж очень рассеянный был у него был. Я бы даже сказала, что вид у него был какой-то печальный, словно перед ним лежали не расчёты курса, а письмо с известием о чьей-то смерти. Но мне некогда было гадать о причинах такой странной реакции не то на мою работу, не то на поведение командира, потому что я с каждой минутой ощущала всё большую униженность. Какое мистер Уэнрайт имел право делать мне выговоры? Если бы я сама подошла к пассажиру с разговорами, мне не было бы обидно услышать и более строгое внушение, но сейчас моя гордость была задета и чувство вины не служило амортизатором между ней и выговором. Мне всё-таки тридцать пять лет, я прожила почти половину средней человеческой жизни, привыкла к уважительному отношению, потому что не давала повода относиться к себе иначе, кое-что достигла, а если жизнь моя не принесла человечеству особого добра, то и зла я никому не причинила. И вот теперь угораздило меня попасть в такую странную ситуацию, что не делаешь ничего предосудительного, а тебе читают нотации не как взрослому солидному человеку, а как какой-то несмышленой девчонке без разума и понятия о дисциплине. И я слушаю командира, как великовозрастная дура, не зная, что отвечать.

— Что это за метод? — спросил первый штурман.

— Это мой метод, — рассеянно отозвалась я.

Мистер Форстер встал, подошёл ко мне и молча кинул на стол мои расчёты. Я так старательно обдумывала предыдущее неприятное происшествие, что совершенно растравила ноющую ранку уязвлённого самолюбия, превратив её в зияющую кровоточащую бездну, поэтому не смогла сразу отреагировать на поступок первого штурмана. Пришёл и швырнул на стол расчёты, а у самого на лице написано совершенно недопустимое, оскорбительное высокомерие.

— А в чём, собственно, дело, сэр? — спросила я.

— Вы потратили время зря, мисс, и в результате даёте мне какой-то бред вместо расчёта, — грубо по смыслу и очень резко по тону заговорил мистер Форстер. — Если бы я знал заранее, что каждый шаг вам надо подсказывать и контролировать…

Я не могла вставить ни слова в этот поток начальственного негодования, лишь смотрела на него, и он мне казался всё противнее и противнее. Если лекция командира, произнесённая ровным голосом, показалась мне обидной, то каково же было мне слушать этого отвратительного первого штурмана! И всё время меня терзала мысль, что он не понял моего метода. Неужели не понял? Конечно, не понял, иначе не назвал бы его бредом. Но ведь надо быть очень тупым человеком, чтобы не понять ясный, чётко изложенный расчёт. А мистер Форстер всё бушевал, и наконец, мною овладело чувство беспредельной злости. Я даже испугалась, поняв, что если заражусь занесённым с планетки вирусом убийства, то первой моей жертвой станет возвышавшийся надо мной человек, и я уже сейчас, будучи в здравом уме, понимаю, насколько приятно мне будет с ним расправиться.

— Что тут происходит? — раздался голос мистера Уэнрайта.

Время моей вахты сегодня пролетело слишком незаметно, и я совсем не ожидала, что командир придёт сменить меня именно сейчас, в такую неудачную минуту. Мистер Форстер был очень неприятным человеком, но он был один и кое-как мне бы удалось убедить его если не в преимуществе моего метода, то хотя бы в праве на его существование, а если первого штурмана он всё-таки не устраивает, то заявить ему о своей готовности часа за четыре провести все привычные расчёты. Но если вмешается командир, то разговор вряд ли получится. Я и вообще-то с дрожью вспоминаю о его требованиях и запретах, так неужели придётся объясняться при нём по поводу моей работы? И стыд-то, стыд какой! Талантливый штурман, какой меня считают многие, на этом корабле оказался чуть ли не бездарем, не умеющим рассчитать поворот.

Мистер Форстер тоже слегка смутился, чем укрепил меня во мнении, что, покричав на меня, он бы согласился дать мне четыре часа на переделку работы и не стал бы сообщать командиру об этом неприятном случае. Однако какое право он имел повышать на меня голос?!

— Мистеру Форстеру не понравился мой расчёт, сэр, — ответила я, стараясь говорить очень спокойно, чтобы не выдать, как глубоко задеты мои чувства. — Он называет его бредом, хотя я сделала его по передовому методу, который успешно внедряется в практику и даёт огромные преимущества в экономии энергии и повышении скорости.

Мне самой понравилось, как я это сказала, но моей заслугой был лишь подбор слов, а манеру говорить я со всей возможной точностью скопировала у командира.

— Я не могу применять неопробованные методы, — возразил первый штурман. — Здесь не полигон для испытаний.

Наверное, он всё-таки понял мой метод, раз заговорил о его неопробованности. Но зачем было называть его бредом? Почему он не мог сказать мне, что не хочет рисковать, хотя и неясно, в чём тут риск? И зачем эта грубость?

Мистер Уэнрайт посмотрел на мистера Форстера, на меня, а затем столь же бесстрастно — на расчёты, своим небрежным расположением дающие понять, что они не положены, а с гневом или пренебрежением брошены на стол.

В этот миг я оглянулась и обнаружила, что бортинженер стоит в дверях и внимательно наблюдает за происходящим. Удивительный человек этот мистер Гюнтер! Когда я никак не могла его увидеть и мечтала лишь об одном — бросить мимолётный взгляд на его лицо, он был неуловим, но сейчас, когда его присутствие было лишним, абсолютно ненужным и нежелательным, он стоял в дверях, не скрываясь и не проявляя обычного показного усердия к исполнению своих непосредственных обязанностей.

Командир взял в руки расчёты, пробежал глазами по колонкам цифр.

— Что это за метод? — спросил он.

Я ответила, но сделал это не для него, а для бортинженера из мелочного опасения, что кажусь ему странной и очень нескладной женщиной, на которую позволено кричать каждому, кому не лень.

— Это мой собственный метод, сэр. Я защищала по нему свою докторскую диссертацию, и он принят и одобрен Комитетом.

Ну и пусть считается, что глупо хвалиться своими успехами, однако мне до сих пор приятно вспомнить, как блестяще я защитила свою диссертацию и как доволен был Геннадий Филиппович, который, фактически, заставил меня использовать только что изобретённый мною метод для защиты диссертации.

Посмотрев на бортинженера, я заметила, что вид у него всё ещё напряжённый, но отношение ко мне он изменил на более уважительное. Нет, всё-таки иногда нет беды и похвалиться, если обстоятельства вынуждают.

— Я проверю расчёты и решу, оставить их или изменить, — сказал мистер Уэнрайт.

Я была благодарна хотя бы за то, что он говорил спокойно, без начальственного тона, как мистер Форстер, и хотела было сказать, что если он не решится применить мой метод, то новый расчёт я сделаю меньше, чем за четыре часа, так что задержки не будет, но раздумала, потому что это можно было понять как неуверенность в преимуществе моего изобретения.

Я думала, что мистер Форстер будет возражать командиру, отстаивать свою точку зрения или хоть как-нибудь выдаст своё недовольство вмешательством в его разговор с подчинённым, но нет, он повёл себя на удивление спокойно и даже достойно. Более внимательному зрителю, может быть, и почудилось бы нечто, скользнувшее во взгляде, брошенном на меня и бортинженера, что можно было бы сравнить с досадой или унижением, но я не берусь за тонкие наблюдения и скажу лишь, что на мистера Уэнрайта он посмотрел совершенно спокойно, даже с оттенком великодушной, чуть насмешливой жалости. Может, он решил, что моя работа послужит командиру достаточным наказанием?

Пока судьба моих расчётов не решена. Я видела, что мистер Уэнрайт их проверял, но окончательного слова он ещё не сказал. Думаю, что это случится завтра утром.

Просмотрела свои записи и вижу, что начала я рассказ о сегодняшнем дне очень напыщенно, а вся проблема свелась к выговору за разговор с пассажиром и суете вокруг моих расчётов. Если взглянуть на всё это со стороны, то не произошло ничего особенного, но мне до сих пор противно чувствовать себя нерадивым работником, которого надо отчитывать. Сегодня даже обезьянка Броська служила мне очень слабым утешением, но без неё день, и вовсе, показался бы невыносимым. Даже обед не развлёк меня, как развлекал прежде. Я, конечно, смотрела и слушала, но без увлечения, потому что думала прежде всего о том, что скажет командир. Если он велит выполнить расчёт заново, то это будет означать моё поражение и даже позор. А уж в глазах бортинженера я упаду так низко, что он и здороваться со мной перестанет. До пассажиров ли мне было в моём состоянии? Утешением служило лишь то, что мне не надо было делать оживлённый и весёлый вид, а копировать холодную бесстрастность мистера Уэнрайта труда, по-моему, не представляло.

Мсье Тома Рок не раз поглядывал на меня с большим интересом, но я не знаю, привлекло ли его внимание единое выражение лиц у нашей угрюмой троицы или он как психолог чувствовал, что что-то между нами произошло. А мне в моём мрачном настроении не очень-то хотелось смотреть на весёлого француза, имя которого было мне очень знакомо, но я до сих пор так и не вспомнила, где его слышала.

Иван Сергеевич Державин слегка мне поклонился со своего места, когда я только вошла в столовую, а я любезно кивнула в ответ, но даже эта не заслуживающая особого внимания вежливость не понравилась командиру. Он ничего мне не сказал, но я ясно видела, как ему неприятно любое проявление человеческих чувств. Должно быть, его идеал — такие отношения, когда люди не замечают друг друга.

Мисс Хаббард вновь разговаривала с испанцем Мигелем Агирре и, по-моему, их дружба крепнет, однако из-за моих неприятностей мне было не слишком занятно присматриваться к жизни пассажиров. Я только и видела, что «партия» Державина увеличилась как минимум на два человека, потому что в шумной беседе, которую он завёл и поддерживал, принимали участие (кроме болгарки мисс Босевой, канадца мистера Бойтано, пожилого негра и (частично) мисс Лунге) ещё восточного типа мужчина и латиноамериканская женщина со страстными или, как говорят в таких случаях, «огненными» глазами. У меня, разумеется, были проблемы поважнее, чем подсчитывать, у кого из двух лидеров больше приверженцев, но я всё-таки заметила, что у француза вместе с примкнувшим сегодня к его рядам светловолосым мужчиной было шесть человек, и у Державина столько же, но мисс Лунге так часто отвлекалась от разговора с мсье Роком и его сторонниками, чтобы принять участие в беседе в рядах соратников Державина, что по существу у Тома Рока было всего лишь пять с половиной человек, а у Ивана Сергеевича — шесть с половиной. Но опять-таки повторяю, что меня эта расстановка сил мало волнует, и я уделяю ей внимание, всего лишь чтобы отвлечься и не думать о расчётах, судьбу которых решит командир. Знал бы этот холодный англичанин, как много зависит от его решения! Если он забракует мою работу, то моя репутация в глазах бортинженера погибнет. Как ни безразлично было для меня мнение этого странного немца при других обстоятельствах, сейчас мне кажется очень важным внушить к себе и своим знаниям уважение. Да и первому штурману не помешает научиться со мной считаться. Так и произойдёт, если мистер Уэнрайт одобрит расчёты, если же нет… Мне страшно подумать о новом и, действительно, сокрушительном унижении, которое меня ждёт, если эта бездушная машина объявит: "Я не могу применить ваш метод, мисс Павлова, потому что он кажется мне ненадёжным. Вам придётся сделать расчёты заново". Или ещё хуже: "Мистер Форстер сделает новый, более точный расчёт". Вот тогда мне уже ничто не поможет и в течение всего нашего довольно продолжительного полёта я буду чувствовать к себе не слишком хорошо скрываемое пренебрежение. Как там говорится у великого английского драматурга, который жил где-то полтора тысячелетия назад и которого никто, кроме меня, не читает, но все знают? "Быть или не быть, вот в чём вопрос". Вот и я скоро узнаю, буду я существовать или лишь числиться в списке экипажа.

Моя странная соотечественница Серафима Андреевна Сергеева показалась мне сегодня чем-то озабоченной. Выглядела она, как вчера (правда, не столь эффектно, потому что обычно сильным бывает лишь первое впечатление), такая же красивая, но не притягательной, а отталкивающей красотой, и столь же молчаливая, однако я заметила, что глаза у неё не с прежним снисходительным интересом пронзают собравшихся, а немного с иным чувством, будто она ищет чего-то, что ей самой неведомо, или пытается уловить нечто нематериальное: обрывок мысли, чувства, идеи. Может, этой женщине суждено разгадать тайну планеты, на которую мы летим, и она заранее ощущает что-то, что послужит отправной точкой в её теории. Говорят же, что великие открытия, кажущиеся сделанными по наитию, на самом деле долго и тщательно планируются мозгом и лишь потом происходит как бы мгновенная выдача переработанной информации, которая и становится открытием. Это в точных науках. Но ведь и в науках, изучающих психику человека, открытия тоже не совершаются просто так, без предварительной подготовки, иначе их могли бы делать люди, далёкие от психологии. Может быть, Серафима Андреевна анализирует уже имеющиеся данные и по ним, сама ещё не понимая этого, уже нащупывает тот единственный путь, который приведёт к решению поставленной перед комиссией задачи. Хорошо бы мои фантазии оказались небеспочвенными, и учёные смогли бы или найти противодействие влиянию планеты, или так убедительно обосновать невозможность такого противодействия, что ни у какого алчного правительственного безумца не возникнет желания нарушить этот запрет ради богатств, которые, к сожалению, обнаружили на планете.

Как подумаешь о цели нашей экспедиции и об угрозе безумия, нависшей над человечеством, как всегда из-за сокровищ, то все неприятности, казавшиеся мне очень важными, отступают куда-то вдаль, съёживаются и делаются совсем незначительными. Что произойдёт, если мистер Уэнрайт одобрит мои расчёты? Да пусть меня станет уважать хоть тысяча бортинженеров, но, если безумие, насылаемое планеткой, распространится на землян, то для меня в этом уважении радости будет мало. Но всё-таки, пусть это мелочь в сравнении с ответственной задачей экспедиции, мне бы очень не хотелось, чтобы мои расчёты забраковали.

Если уж что-то застрянет в мозгу, то размышления на любую тему в конце концов приводят к одной-единственной идее-фикс, в моём случае — к расчётам поворота. Не хочу думать об этом, гоню все воспоминания о недавних событиях, но толку мало. Наверное, ночью мне приснится высокий худощавый англичанин с компьютером вместо головы, который будет спокойно, методично и равнодушно рвать мои расчёты на мелкие клочки. Я пишу о пассажирах, но почему-то среди них непременно оказывается и моя работа. Вернусь лучше к людям. О Сергеевой и впечатлении, которое она производила, я рассказала и подробнее писать не буду, иначе вновь закончу расчётами поворота. Японец Якамура, похоже, очень прочно объединился с румыном Тудором Панку, и связывают их отнюдь не вежливые беседы на отвлечённые темы, а деловые отношения. Наверное, они разрабатывают свою теорию безумств, потому что их лица значительны. Примерно так же ведут себя и чеченец Исанбаев со смуглым мужчиной, которые разговаривали и вчера, но сегодня их вдумчивые лица отражают полное взаимное понимание. Англичанка мисс Тейлор по-прежнему не согласна с датчанином, а американцу мистеру Лейну возражает, но не часто. Мне ни разу за свою жизнь не посчастливилось быть свидетелем, когда в споре рождается истина, я видела лишь, что люди спорят до хрипоты, отстаивая своё мнение и, утомясь, расходятся в твёрдом убеждении, что правы они, а остальные не согласны с ними лишь из ослиного упрямства или по тупости. У мисс Тейлор и мистера Сиггорда есть, вероятно, упования на то, что из разницы их мнений что-то выйдет, так как они упорно держатся вместе. А может быть, слушая возражения, они проверяют каждый свою теорию, находят слабые места, пересматривают свои взгляды?

Индус, китаец и курчавый старик с широким носом тоже не расставались, но по их спокойным лицам трудно было судить, единомышленники они или им требуются оппоненты, и они нашли их друг в друге.

Вьетнамка Май Нгуен теперь сидела рядом с крашеной в рыжий цвет немолодой женщиной, и, похоже, они создали крепкий союз. Так как я пишу для себя и вряд ли кому-нибудь придёт в голову заглядывать в чужие дневники, то скажу откровенно, что морковный оттенок на удивление не идёт пожилым женщинам, а новая соседка вьетнамки ярким цветом своих волос выделялась среди всех пассажиров и не только пассажиров, привлекала внимание, сигналила. Не могу объяснить, почему, но мне кажется, что ей не стоило для этого рейса так вызывающе краситься. То, на что при любых других обстоятельствах не обращаешь внимания (разве прежде стала бы я думать о морковном цвете волос незнакомой мне женщины?), здесь кажется преувеличенно заметным, почти гротескным и почему-то важным.

Словом, даже я, совершенно посторонний наблюдатель, видела, что учёные начали работать очень усердно. Мне стало немного досадно, что Державин и мсье Рок создали вокруг себя слишком неделовую обстановку, хотя, если рассудить, за обедом полезнее вести приятные беседы, а не обсуждать причины и механизм безумия.

Когда я вернулась в рубку, у меня не было охоты изучать список пассажиров. Что интересного можно выискать в этом списке, когда мистер Уэнрайт, от которого зависела моя судьба, положил перед собой мои расчёты? Но и показывать тревогу не хотелось, ведь если бы я изменила привычке именно сегодня, всем стало бы ясно, что я очень обеспокоена. А что я могла найти в списке? Я не знала восемь пассажиров. Две из них женщины, а шесть — мужчины. Соответственно, в списке стояло восемь незнакомых имён. Как тут будешь гадать, кто из них кто? Были здесь чех, турок, бразилец, иранец, австриец и даже австралиец, а женщины были венгерка и аргентинка. Похоже, я могла бы «вычислить» лишь женщин. Дама со страстными глазами, которая присоединилась к группе Державина, конечно же, аргентинка Мария Риос и, значит, соседка вьетнамки — венгерка Ева Яниковская. А как быть с мужчинами? Я легко спутаю турка с иранцем, а может, и с бразильцем, австриец же вполне сойдёт за чеха. И с австралийцем дело осложняется тем, что ярко выраженного коренного австралийца, чьи предки до прихода белых населяли континент, я не вижу, а смешанную кровь определить трудно, если же предки австралийца — выходцы из Англии или другой страны, то моя задача и вовсе неразрешима.

— Какие проблемы у вас на этот раз, мисс Павлова? — сухо спросил командир.

— Я хочу узнать, кто соседка миссис Нгуен, сэр, — ответила я. — У неё яркие рыжие волосы.

— Мисс Нгуен, — методично поправил англичанин. — Её соседку зовут мисс Яни-ков-ская.

Браво, мисс Наташа! Мало того, что ты узнала, что не ошиблась, но ты ещё и показала, насколько ты уверена в себе и своём методе расчёта поворотов. Пусть и сухарь-командир, и особенно бортинженер убедятся, что тебя совершенно не заботит, какое решение примет мистер Уэнрайт. Жаль, что первого штурмана здесь нет, а то бы он лопнул от злости.

— Что-нибудь ещё, мисс? — холодно осведомился механизм.

Что мне надо было отвечать? Завести светскую беседу, чтобы этот неприятный человек убедился, что свет не сосредоточился на нём и расчетах поворота, а включает в себя многое другое? Да и бортинженеру полезно было бы узнать, что перед начальством не обязательно вылезать из собственной шкуры для доказательства деловых качеств.

— Ничего, сэр, — сказала я. — Видимо, наши учёные разделились во мнениях и разрабатывают сразу несколько теорий. Вот я и пытаюсь понять, с кем объединился Аслан Исанбаев: с турком, иранцем или, может, бразильцем. Трудно определить по внешности.

Мистер Уэнрайт выслушал меня совершенно спокойно, но голову даю на отсечение, что ему не нравился мой интерес к делам пассажиров. Сам он вряд ли следил за ними, но мне сейчас важно было скрыть свою тревогу за любой, даже самой никчёмной беседой.

— Мистер Исанбаев объединился, как вы выражаетесь, с мистером Саэди, иранцем, — просветил меня всезнающий механизм. — Мистер Ходжа, турок, вошёл в группу мистера Дер-жа-вина, потому что его взгляды во многом совпадают с теорией, разрабатываемой вашим соотечественником, мисс Павлова. Мистер Араужо, бразилец, имеет собственные соображения насчёт причин безумия людей с «Мегаполиса» и «Молнии». Да, мисс, вы правильно заметили, что учёные много работают, но вам не следует уделять их работе слишком большое внимание.

Хорошо ещё, не добавил: "Поберегите его для своей работы". Не слишком приятная получилась беседа, особенно её конец сильно напоминает выговор. А над неподвижной спиной бортинженера явственно торчат большие настороженные уши. Даже у Броськи сейчас вид испуганный и виноватый, словно и её обвинили в безмерном любопытстве. Счастье, что я достаточно хорошо умею владеть собой и не выдаю своих растревоженных чувств.

— Конечно, вам не запрещается наблюдать за пассажирами, мисс, когда вы сидите с ними за одним столом, — добавил командир, — но воздержитесь от разговоров с ними, даже если какое-нибудь их высказывание покажется вам интересным.

Сам того не сознавая, этот педантичный сухарь сгладил неприятное впечатление от предыдущего высказывания.

— Да, сэр, — отозвалась я.

По существу, командир ничего хорошего не сказал, разрешив мне обедать, не закрывая глаз, но речь его теперь потеряла оттенок выговора. Думаю, что и у бортинженера исчез лишний повод считать меня объектом для метания камней. Теперь бы утрясти вопрос с поворотом…

Для порядка я ещё минуты три рассматривала список. Если положить его на место тотчас же, то это будет выглядеть как боязнь начальственного гнева. Значит, Иван Сергеевич привлёк к себе турка по имени Ариф Ходжа, а чеченец Исанбаев объединился с иранцем Ибрагимом Саэди. Оказывается, от равнодушного взгляда мистера Уэнрайта не ускользают события в мирке наших учёных. Кто из сидящих за столом был одиноким волком, то есть бразильцем с собственной теорией, я не знала, потому что там было двое мужчин, ни с кем не объединившихся по работе и общающихся с собратьями лишь на бытовые темы. Однако, нехотя и без всякого интереса, я выяснила личности ещё четырёх человек. Осталось только определить, кто из оставшейся четвёрки чех, кто — бразилец, кто — австриец, а кто из них австралиец. Только меня эта забава уже не радует, потому что командир глядит в мои расчёты и моё будущее зависит именно от него.

Первый штурман вернулся в рубку к принятию своей вахты. Бортинженер, излучая усердие, отправился осматривать уже осмотренные приборы и механизмы. Не понимаю, зачем ему это нужно, но свободное от работы время он неизменно заполняет работой, причём делает это отнюдь не незаметно, а так, что и командир, и первый штурман, и, разумеется, я знали, что освободившийся от вахты и получивший право на отдых бортинженер молча идёт во внеочередной обход корабля. Мне даже стыдно бывает уходить в свою каюту и там читать книгу или писать дневник, зная, что имеется этакий запрограммированный только на работу субъект. Хорошо ещё, что командир и первый штурман не могут брезговать отдыхом, потому что делят между собой ночные вахты.

После утреннего происшествия мне было нелегко находиться в одном помещении с мистером Форстером, но надо было пересилить свои неприязненные чувства, потому что работать вместе нам предстоит четыре месяца, и если при этом мы будем показывать каждый своё отношение друг к другу, то такое поведение выльется в откровенную вражду, ну а откровенная вражда между людьми, запертыми в тесном пространстве, бывает очень опасна. Перессориться можно со всеми и везде, а здесь, где некуда скрыться, чтобы отдохнуть от надоевших людей, где днями, неделями и даже месяцами видишь одни и те же малоприятные даже при первом знакомстве лица, приходится быть особенно осторожными в общении. Мистер Форстер, похоже, это понимал, потому что не только не вспоминал об утреннем эпизоде, но даже не позволял проявляться привычному для него лёгкому высокомерию. Мы с ним просмотрели данные приборов, которые я сняла до его прихода, высказали несколько несущественных мыслей на эту тему и разошлись каждый на своё место. Первая беседа после неприятного происшествия типа утреннего, всегда бывает самой трудной, а в дальнейшем инцидент, если не забывается полностью, то сглаживается. У нас первый разговор прошёл очень гладко, так что выбранный нами ровный тон должен сохраниться и впредь. Я не знаю, придавал ли командир значение нашему с мистером Форстером разговору, потому что он молчал и казался погружённым в работу. Наверное, он так уверен в своей власти на корабле, что ему безразличны мелкие ссоры и чьи-то обиды. Главным для этого механизма было чёткое выполнение работы, а с какими чувствами она выполняется, его не интересует.

Просидев ещё немного над моими расчётами, мистер Уэнрайт сложил их, оставил на своём столе и ушёл. Удивительно, какая перемена в чувствах у меня произошла с его уходом. Ведь он был механизмом, машиной, кем угодно, но только не человеком, однако его присутствие делало незаметным присутствие мистера Форстера, а стоило ему уйти, как я сразу же ощутила гнетущую атмосферу, словно мы с первым штурманом сидим не в относительном удалении, а лицом к лицу. Всё-таки должно пройти время, прежде чем развеется неприятный осадок от поведения мистера Форстера.

Беды сегодняшнего дня на этом, к сожалению, не закончились. Случилось ещё одно маленькое, но очень печальное происшествие. Когда мои монстры ушли на ужин, и я осталась в рубке совершенно одна, ко мне заглянул не кто иной, как мой весёлый француз, мой Тартарен, жизнерадостный Тома Рок. Сейчас случайная встреча с ним даже на нейтральной территории показалась бы мне бедствием, но приход его в рубку, святая святых экипажа, сулил мне что-то чудовищное. После краткой вежливой беседы с Державиным с столовой я получила выговор. Что же сулит мне поступок француза?

— Мсье Рок, пассажирам запрещено приближаться к рубке, — как можно спокойнее и строже проговорила я.

— Не беспокойтесь, мадемуазель, я сейчас уйду, — заверил он, улыбаясь с подкупающим добродушием. — К сожалению, мы встречаемся только во время обеда…

— Мсье Рок, я не могу допустить, чтобы пассажир вошёл в рубку, — перебила я его. — Вы должны немедленно уйти.

Долг противоречил моим желаниям. Я мечтала, чтобы этот милый человек поговорил со мной хоть минуту, но обязана была выставить его вон, даже если бы командир не запрещал разговоры с пассажирами в любом другом месте.

— Мадемуазель, я заметил, что вы…

Возможно, мистер Уэнрайт перечеркнул моё будущее счастье. Я так боялась ещё раз услышать выговор, на этот раз заслуженный, потому что запрет на посещение пассажирами рубки — не прихоть командира, что прибегла к способу выдворения мсье Рока из рубки, который не применила бы в более спокойный день. Вместо вежливой ссылки на правила поведения на борту, мягкой просьбы не ставить меня в неловкое положение и даже намёка на наказание, которому я подвергнусь из-за его поступка, я призвала на помощь особый жёсткий и решительный тон, который применяла лишь в самых крайних случаях, всего-то раз пять в своей практике. Этот способ добиваться повиновения я нащупала случайно, но, испытав его на себе, и Зина, и Саша навсегда запомнили, что нельзя переносить приятельские отношения на работу, и, как бы весело мы ни беседовали, дело не должно от этого страдать. Я знала, что если заговорю таким тоном с французом, то это будет концом наших ещё не начавшихся дружеских симпатий, но холодный ровный голос мистера Уэнрайта, у которого был свой способ держать подчинённых в повиновении, и его бесстрастная манера держаться сейчас пугали меня больше, чем потеря этого симпатичного человека.

— Мсье Рок, — произнесла я своим особым тоном, — вы нарушаете правила, которым обязаны следовать пассажиры. Вот эта красная кнопка — срочный вызов командира. Я была обязана нажать на неё при вашем появлении. Если вы сейчас же не уйдёте, я вызываю мистера Уэнрайта. Итак!..

Конечно, я не была обязана вызывать командира при появлении в дверях рубки пассажира, но припугнуть мсье Рока следовало. Испугался он или растерялся, я не знаю, но он сейчас же извинился, повернулся, чтобы уйти, и ушёл… обогнув возникшего совершенно некстати мистера Уэнрайта.

Я убрала палец с красной кнопки, на которую нажимать не собиралась, и внутренне приготовилась к очередной бездушной проповеди, которую исправный механизм должен был мне сейчас прочитать, но англичанин обвёл глазами рубку и спросил:

— Вахта проходит спокойно, мисс Павлова? Происшествий нет?

Что мне надо было отвечать? Докладывать, что заходил мсье Рок и ушёл, столкнувшись в дверях с командиром? Я тоже обвела глазами рубку и сказала:

— Происшествий нет, сэр. Аппаратура в полном порядке.

Мистер Уэнрайт кивнул и, не выясняя причины появления пассажира, ушёл. Возможно, на этот раз мне удастся избежать неприятностей. Хотелось бы надеяться, что командир понял и оценил моё безупречное поведение. Но всё равно мне очень не нравится, что очередное нарушение дисциплины связано опять-таки со мной. Почему-то ни мистер Форстер, ни бортинженер не оказываются в двусмысленном положении, одна я даю педанту-англичанину повод для неудовольствия. Всё было плохо в этот день, а завтра несёт с собой ещё большее огорчение, потому что командир, положив мои расчёты на стол, как я уже писала, больше к ним не возвращался. Это означает, что он тоже не доверяет моему методу и завтра мне об этом сообщит. Может, он уже сказал об этом первому штурману, и тот не знает, поручать ли мне переделку работы или самому взяться за неё. Лучше бы всё плохое высказали мне сегодня, сразу, а не оттягивали вынесение смертного приговора ещё на день.

28 января

Тяжёлая у меня была ночь, похвастаться своей выдержкой мне не удастся. Всегда восхищалась людьми, которые так хорошо владеют своими нервами, что способны крепко спать, зная о своей завтрашней казни. Может, это преувеличение авторов, придумавших супергероев, и в жизни ни один человек не сможет заснуть в свою последнюю ночь, а будет размышлять о прожитой жизни и своих ошибках, но существуют ведь люди, не пугающиеся в экстремальных условиях и благодаря этому не теряющие способность здраво рассуждать. Сколько людей побывали на волосок от гибели, но нашли путь к спасению там, где у всякого другого человека опустились бы руки от сознания своего бессилия. А что грозило мне? Из-за чего было не спать? К смерти меня не приговаривали, а я не спала всю ночь. Да лучше бы я заснула и видела во сне кошмары, это всё-таки было бы достойнее, потому что за образы, возникающие в подсознании, человек ответственности не несёт, а в отсутствии сна повинен рассудок. Утром к тому же я так тщательно приводила себя в порядок, скрывая следы бессонницы, что вышла из каюты с опозданием на три минуты. В рубке командир, первый штурман и даже бортинженер одновременно (двое первых — очень демонстративно) взглянули на часы, а на лице мистера Гюнтера, на котором всегда можно было прочесть лишь собранность, исполнительность и готовность к действию, промелькнуло даже что-то вроде испуга. Но уж больше, чем я, никто не мог испугаться, потому что на моём столе лежал мой расчёт. Пожалуй, в эту минуту я бы сочла за счастье, если бы мне предложили его переделать, тогда бы у меня появилась возможность показать, что я умею работать с недоступной большинству моих коллег быстротой. Но если мне не доверят даже это, то моё участие в экспедиции будет лишь формальным, а по существу роль моя будет очень жалкой и сведётся к присутствию в рубке и снятию показаний с приборов, честь моя и русской космонавтики будет задета, а командир, которому и без того не понравились не то мой пол, не то моя наружность, не то всё это вместе взятое, укрепится в тщательно скрываемой неприязни ко мне.

На моём столе лежал мой расчёт, а я боялась к нему прикоснуться, будто он несёт в себе гибель. Броська, которой не за что было уцепиться лапкой, жалобно смотрела на меня, а я мечтала очутиться на своём корабле в компании Зины, Саши и славного Алексея Афанасьевича, пусть даже и без обезьянки с выразительной мордочкой. У меня самой, кстати сказать, лицо превратилось в безжизненную маску, а я себе казалась ходячей деревянной куклой.

— Я проверил ваш расчёт, мисс Павлова, — сухо сказал мне командир, кивнув на бумаги и вновь посмотрев на часы.

Что мне из того, что он их проверил? Если этот английский механизм настроен лишь на один метод расчёта поворотов, то ясно, что все остальные он забракует. Пусть лучше он меня порадует и велит самой переделать работу. Впрочем, такие решения должен принимать первый штурман. Уже одно то, что командир сам взялся проверить отвергнутые мистером Форстером расчёты, не совсем обычно, ведь командиры предпочитают не вмешиваться в дела своих помощников, чтобы не обострять отношения.

— Который час, мистер Форстер? — спросил мистер Уэнрайт.

— Шесть часов семь минут, сэр, — откликнулся первый штурман что-то слишком живо для такого сухого пня, каким он был обычно.

— А на ваших часах, мистер Гюнтер?

— Шесть часов и… восемь минут, сэр, — браво отозвался бортинженер.

— Значит, мои часы не спешат, — сделал вывод командир. — Может, ваши отстают, мисс?

Какое это теперь имеет значение? Какое значение имеет всё на свете, если на моём столе лежит отвергнутый расчёт и мне не предлагают его переделать?

— Да, сэр. Извините, я опоздала.

— На четыре минуты, мисс.

И всё это говорилось привычным бесстрастным голосом с чётким произношением.

— Да, сэр, на три с половиной минуты. Больше этого не повторится.

Ручаться за будущее нельзя, но при разговоре с начальством это единственный путь к скорейшему прекращению выговора. И опять этот дурацкий немец присутствует при моём разносе. Скорее бы окончилась экспедиция! Скорее бы на свой корабль! Только, наверное, к долгожданному моменту приземления я превращусь в забитое, неуверенное в себе существо, только и способное, что говорить: "Да, сэр. Извините, сэр. Больше этого не повторится, сэр".

— Через два дня введите данные в компьютер, мисс Павлова, — заговорил мистер Форстер. — Извините меня за вчерашнее, я был неправ. У вас очень интересный метод, мисс. Из-за его неординарности я не сразу это понял.

То, что мои расчёты были приняты, оглушило меня, но необычайное открытие, что мистер Форстер способен признавать свои ошибки и просить прощение за грубость, заставляло усомниться в моём рассудке. У меня сложилось впечатление, что первый штурман очень горд, спесив и упрям, а он оказался так справедлив, что не вызывал у меня теперь никаких иных чувств, кроме уважения.

— Это обычная реакция, мистер Форстер, — солгала я, чтобы у славного человека не осталось чувства вины. — Я на вас не сержусь.

И почему я сразу не посмотрела на последнюю страницу? Там красовались обе положенные подписи, только подпись командира стояла не под сложной росписью первого штурмана, а над ней. Недаром говорится, что у страха глаза велики. Мой страх полностью лишил меня способности соображать. Разве стал бы нормальный человек говорить лишь, что проверил расчёты, если бы забраковал их? Однако как достойно повёл себя мистер Форстер! Вот уж не ожидала, так не ожидала.

— Мистер Гюнтер, вы можете идти, — раздался голос командира.

Бортинженер ждал только этого разрешения и тотчас же удалился, источая энергию и деловитость. Непонятно, почему мистер Уэнрайт не отпустил его сразу, как это бывало обычно. Видно, даже машина способна порой что-то делать не вовремя. Но для меня неисправность механизма оказалась очень полезна, потому что бортинженер, весь вчерашний день слышавший в мой адрес лишь самые неблагоприятные отзывы, сегодня узнал, что разработанный мной метод всё-таки оценили по достоинству, а первый штурман публично извинился за свою грубость. Всё-таки в жизни бывают очень приятные моменты и, похоже, моя роль на корабле не сведётся к работе лаборантки.

Командир принёс наполненный свежей водой графин. Я подумала, что сегодня у меня не было возможности вспомнить о своём намерении взять этот труд на себя, тем более, что я опоздала на вахту, но уж завтра ничто не помешает мне осуществить этот план. Жаль, что Броську он опять поставил ко мне неправильной стороной. Когда все ушли на завтрак, мне вновь пришлось поворачивать графин, а потом и крышку, чтобы спустить лиану к обезьянке. У неё даже мордочка стала довольной, когда над ней появилась висячая опора.

Больше всего мне хотелось не тихо, мирно и чинно добиваться правильного поворота графина с Броськой, а от избытка радости сплясать трепака. Я, правда, не знаю, что это за танец, но название его позволяет надеяться на что-то быстрое и энергичное. К моему ликованию примешивалась, правда, и капля горечи, потому что мне стал всё навязчивее припоминаться мсье Рок и грубый способ, которым я его выгнала из рубки. Удивительно, что вчера вечером и даже сегодня с утра я о нём совершенно не вспоминала. По-видимому, волнение из-за моих расчётов были сильнее всех прочих переживаний, но сейчас в душе всё горше стало скрестись сожаление о неудавшемся знакомстве с человеком, который, как я теперь отчётливо сознавала, мне очень нравился. Никогда никого не любила, но при первом же взгляде на весёлого француза во мне проснулась к нему сильная симпатия, которая сама по себе ничего не обещала, но могла бы при более близком знакомстве привести к привязанности, если не больше, а мне очень хотелось бы испытать, что это за любовь, о которой столько пишут и говорят. Пусть даже она будет безответной и потом быстро пройдёт, но должна же я по опыту, а не в теории, узнать, что это такое. Увы, теперь мой Тартарен будет от меня шарахаться, и я так и не узнаю, что он из себя представляет, а без этого о каких же чувствах можно говорить?

На завтрак меня отпустил первый штурман, а командир своим ровным бездушным голосом предупредил:

— Мисс Павлова, вы помните, что я запрещаю вам разговаривать с пассажирами?

— Да, сэр, — ответила я, хотя имела право спросить, здороваться ли мне в ответ на приветствие пассажиров или это тоже считается разговором.

Вкусный завтрак был сильно подпорчен опасением, что кто-нибудь из пассажиров случайно забредёт в столовую и заговорит со мной, тем самым вновь подставив меня под недовольство командира, но, к счастью никто не пришёл. Зато у меня возникло подозрение, что молчаливость повара и немота горничной объясняется приказом мистера Уэнрайта заниматься своей работой и не разговаривать ни с пассажирами, ни с членами экипажа. Если мои предположения верны, то наш командир ввёл здесь какие-то странные порядки, сильно напоминающие тюремные.

До обеда время прошло тускло. Обычная работа и часа два досуга. Можно было бы побездельничать и дольше, ущерба делу это не принесёт, но неудобно перед первым штурманом и, особенно, перед бортинженером, которые каким-то образом ухитрялись выискивать себе дело.

В столовую я прошла, имея по бокам своих конвоиров. Меня начинает тяготить этот торжественный выход. Между двумя высоченными мужчинами я сама себе кажусь очень жалкой и могу представить, как должны потешаться не лишённые юмора люди, видя такое несоответствие в габаритах. Хоть бы моё начальство перестроилось и прошло вперёд, а уж я — за ними.

В целом, группы учёных остались в прежнем составе, лишь Серафима Андреевна, которую я занесла в группу Державина, и пока, условно, оставляю её там, показалась мне отрешённой от внешнего мира. Её странное лицо, с самого начала показавшееся мне зловещим, постепенно приобретало всё более неприятное выражение. Пронзительный взгляд удлинённых глаз метался по лицам присутствующих. Когда я перехватила его, мне стало очень неспокойно, да и остальные, подвергшиеся её навязчивому наблюдению, заметно ёжились. Пожалуй, лишь под испытующим взглядом этой женщины я впервые подумала, что в присутствии моих хладнокровных монстров можно отыскать кое-что положительное. От них веяло такой силой, спокойствием и уверенностью в себе, что от их соседства у меня возникало чувство защищённости.

Иван Сергеевич одарил меня приветственной улыбкой, от которой англичанин совсем оледенел, а Тома Рок, на которого я боялась даже посмотреть, насмешливым взглядом поведал мне, что вчерашнее выдворение из рубки не показалось ему оскорбительным. Тут уж поневоле улыбнёшься в ответ.

Мисс Хаббард и мистер, или точнее, сеньор Агирре испытывали друг к другу крепнущие с каждым днём чувства. Они не афишировали свою привязанность, даже пытались скрыть, но взгляды и улыбки говорили каждому, имеющему глаза, что два человека нашли друг друга. Мне-то до этого не было никакого дела, но меня интересовало, как воспримет этих современных Ромео и Джульетту замороженный командир. По его лицу невозможно было понять его чувства. Но ведь эта парочка не позволяла себе ничего предосудительного, а значит и придраться к ним мистер Уэнрайт не мог. Этак можно и ко мне прицепиться за взгляды, которыми мы порой обменивались с Тартареном.

Теперь стоит, пожалуй, признаться в своих заблуждениях. Сама не знаю, что на меня нашло и почему я сочла волосы мисс Яниковской, соратницы вьетнамки, выкрашенными в такой вульгарный цвет. Теперь, когда нервы мои спокойны и настроение хорошее, я ясно вижу, что неброский рыжеватый цвет очень приятен для глаз. Пожалуй, мне тоже не мешает слегка подрыжить мои русые волосы, не окрасить, а лишь придать им золотистый оттенок хной. Когда вернёмся на Землю, я этим займусь.

Больше от обеда новых впечатлений я не вынесла, лишь услышала, что китаец Дин Гэн обратился к своему и индуса курчавому, смуглому, широконосому единомышленнику, как к мистеру Джонсону. В рубке из списка пассажиров я выяснила, что это Альберт Джонсон, австралиец. Наверное, в числе его предков числились австралийские аборигены, и именно от них он унаследовал широкий нос и курчавые волосы, а впрочем, он и сам может не знать, откуда они у него.

Мистеру Уэнрайту не пришлось задать свой коронный вопрос: "Что вас ещё интересует, мисс Павлова?", потому что интересовали меня лишь оставшиеся три человека, чех, бразилец и австриец, но пока я их ещё не могла вычислить, так что не было смысла листать список, и я его сразу же положила на место.

Оставшаяся часть дня прошла спокойно, лишь к вечеру у меня появилось очень неприятное чувство, что я или где-то ошиблась или чего-то не поняла, ощущение какой-то неестественности. Терпеть не могу это состояние, точно я что-то потеряла и не могу ни найти это, ни даже определить, что именно мне не достаёт. А пока я раздумывала над этим вопросом, в памяти всплыло имя Тома Рока. Одного из героев старинного писателя Жюля Верна, сумасшедшего учёного, звали Тома Рок. Мой весёлый француз на сумасшедшего похож, конечно, не был, но само имя навевало размышления. Было бы значительно лучше, если бы его звали Мишель Ардан или Паганель. Паспарту тоже герой очень симпатичный, хотя это, кажется, не имя, а прозвище. Впрочем, имя ничего не значит, и пишу я об этом лишь оттого, что долго вспоминала, откуда оно мне знакомо.

29 января

Вчера я заснула с чувством, что мне не хватает лишь самой малости, чтобы понять, в чём я допустила ошибку, но это не помешало мне хорошо выспаться и придти в рубку без опоздания. Опередить командира и бортинженера я не сумела, но, по-моему, это вообще невозможно. Я обратила внимание, что на этот раз только первый штурман посмотрел на часы, а командир не стал этого делать. Бортинженер вновь не обнаруживал ничего человеческого, но зато обнаружил неожиданную прыть, подхватив графин и унеся его прежде, чем я вспомнила, что сама имела это намерение. Мистер Уэнрайт якобы ничего не заметил. Этот немец начинает действовать мне на нервы. Он всегда присутствует, когда он ненужный свидетель, и отсутствует тоже невпопад с моими желаниями. Лишь вчера при извинении мистера Форстера его задержка в рубке была мне на руку, но, как я наконец поняла, даже это было заслугой не его, а командира. В моём представлении мистер Уэнрайт был и остаётся бездушной машиной, но создатель этой машины вложил в неё определённые нравственные принципы. Позавчера мистер Форстер говорил со мной грубо и резко, и свидетелем этому был бортинженер. Вчера первый штурман передо мной извинился и, по логике машины, которая совпадает и с элементарной человеческой порядочностью, тот же бортинженер должен был услышать, что мистер Форстер признаёт свою ошибку, поэтому командир и не отпустил немца сразу, как это делал всегда. Однако, если я последую той же логике, то раз мистер Уэнрайт задержал бортинженера в рубке, значит, он знал, что произойдёт. А узнать об этом он мог лишь из разговора со своим помощником о необходимости извинения. Здесь возможны два варианта: или мистер Уэнрайт заставил первого штурмана поступить порядочно, или первый штурман сам пришёл к этому решению и сообщил о нём и о времени его осуществления командиру. Я думаю, что такому надменному человеку, как мистер Форстер, не под силу решиться на такое самому, и он уступил лишь требованию командира. Вот это и не давало мне покоя вчера вечером, а сегодня, когда разгадка проблемы мне удалась, то я и успокоилась. Думаю, первому штурману не очень-то приятно было передо мной извиняться, но проделал он это блестяще. Интересно, какие бури бушевали у него в душе, когда командир говорил с ним о необходимости такого шага, а ещё интереснее было бы узнать, каким пыткам и казням подвергал он меня, когда просил прощения. Хорошо всё-таки иметь дело с людьми сдержанными и воспитанными, которые так умеют собой владеть, что стороннему зрителю неведомы их истинные чувства. А насчёт командира я скажу так: пусть это будет трижды механизм и из сухарей сухарь, но если он всегда будет так же справедлив, то работать под его руководством можно.

Обо всём надо писать по порядку, тем более, что сегодня произошло кое-что необычное. Утром после завтрака, когда я возвращалась в рубку, в коридоре у наших кают я обнаружила Сергееву. Эта странная женщина шла очень медленно, словно не зная, туда ли она идёт, куда ей нужно. Похоже, у командира появится новый повод для нотации, потому что он будет одинаково сердиться, и если я пройду мимо неё молча, и если заговорю с ней.

— Серафима Андреевна, извините, сюда ходить нельзя, — предупредила я, употребив родной язык.

Женщина подняла на меня глаза.

— Наташа? — спросила она. — Мне Иван о тебе говорил.

Фамильярное обращение не резало мне уши. Наоборот, у меня было ощущение, что передо мной стоит человек, который меня так давно и хорошо знает, что не считает нужным маскироваться формальной вежливостью.

— Очень приятно познакомиться, Серафима Андреевна, но только…

— Глупая, — перебила меня женщина. — Ты боишься не того, кого надо. Но я знаю, что ты разумна.

Она верно подметила, что я всё-таки побаивалась её пронзительных глаз, однако даже боязнь не помешала мне помнить о ровном голосе, выговаривающем мне за нарушение приказа.

— Если я позволю вам здесь стоять, то мне попадёт, — объяснила я.

Удивительно, но славного француза, который мне очень нравился, я выставила из рубки весьма решительно, а эту особу беспомощно уговаривала уйти.

— Не беспокойся, я ухожу, — усмехнулась Сергеева. — Только ответь, что случится шестого февраля?

— Не знаю.

Серафима Андреевна повернулась и неторопливо ушла, не прибавив ни слова, а я продолжила свой путь к рубке, мысленно готовая дать командиру отпор. Я даже успела подготовить очень краткую, но доходчивую речь и ждала лишь, чтобы мистер Уэнрайт начал первым. Однако я не сумела проявить своё красноречие, потому что командира в рубке не оказалось, а мистер Форстер взглянул на часы и промолчал.

На обед Сергеева пришла с опозданием, а когда появилась, наконец, в столовой, замерла у входа и с видимым усилием заставила себя сесть на своё место. Мне послышалось, что она сказала при этом: "Как много здесь мёртвых". Я взглянула на Державина и обнаружила, что он в замешательстве смотрит на меня. Я почувствовала, что кровь стынет у меня в жилах. Эта женщина явно была сумасшедшей. Может, планета Х3-7, к которой мы стремимся, уже на расстоянии начала оказывать своё страшное влияние?

После такой нервной встряски потеряешь не только аппетит, но и желание наблюдать за жизнью учёных. Я не слушала, о чём они говорили, кто с кем говорил и как говорил, и лишь удивлялась, что эти люди не потеряли дар речи от высказывания Сергеевой, забывая, что если кто и знает русский язык, то не настолько хорошо, чтобы разобрать её быстрый шёпот. А у меня в ушах прямо-таки гремели слова: "Как много здесь мёртвых", да и Иван Сергеевич, как ни пытался делать вид, что ничего не случилось, растерял значительную часть своего хорошего настроения.

Я с трудом дождалась конца обеда и рада была покинуть общество, чтобы в рубке обвернуться к приборам и поразмыслить, но командир велел мне задержаться в коридоре и, пропустив вперёд первого штурмана, спросил, что сказала Сергеева. Как тут ответить? Правду сказать неудобно, потому что можно подвести человека, а лгать не хочется.

— Ничего, сэр, просто извинилась за опоздание.

Вряд ли мистер Уэнрайт поверил мне, что это было простое извинение, ведь от простого извинения два человека не окаменеют, а он заметил нашу с Державиным реакцию, раз затронул этот вопрос, но и продолжать меня допрашивать было бы странно, ведь у него не было доказательств моей лжи. Всё-таки он спросил:

— Мистер Державин услышал то же, что и вы?

— Вполне вероятно, сэр.

— А о чём вы говорили утром, мисс? — спросил он своим ровным голосом.

К сожалению, я была всё ещё под влиянием слов Сергеевой, поэтому совсем забыла про тщательно подготовленную отповедь.

— Откуда вы про это узнали? — только и вырвалось у меня.

Механизм безмолвствовал и холодно смотрел на меня своими серыми глазами под цвет окантовок панелей.

— Я говорила ей, сэр, что ходить сюда пассажирам запрещено, — ответила я.

— А она, мисс?

— Она, сэр, извинилась.

— Это не всё, — отметил механизм.

— И спросила у меня, что произойдёт шестого февраля. Я не знаю, что случится в этот день, и, по моей просьбе, чтобы я не получила выговор, она ушла.

Бесстрастный англичанин равнодушно кивнул.

— Вы свободны, мисс Павлова. Можете идти. Но если вы не хотите получить выговор, то в следующий раз просите пассажиров уйти на английском языке, особенно если разговариваете под дверью моей каюты.

— Понятно, сэр.

Я повернулась и поторопилась уйти в рубку. Как ни бездушен был говорящий механизм, но сообщённые им подробности о том, откуда он узнал о моей утренней беседе с Сергеевой, показались мне очень забавными, а улыбаться здесь было не принято. И как я сама не сообразила, что стояла под командирской дверью?

Однако весёлое настроение покинуло меня очень быстро, вытесненное гнетущим впечатлением, произведённом словами сумасшедшей женщины. "Как много здесь мёртвых". Эта фраза всё время звучала у меня в ушах, так что ко времени заступления на вахту первого штурмана состояние духа у меня было самым мрачным. Как бы не оказались эти слова пророческими, ведь на бесовской планете учёные подвергнутся очень большому риску. В конце концов я так расстроилась, что допустила неприятную ошибку, назвав первому штурману не то число, какое значилось на экране. Хорошо ещё, что я сразу же поправилась, но всё равно после этого он несколько раз показывал, что не доверяет мне, и излишне внимательно вглядывался в показания приборов. Плохо, что при этом досадном случае присутствовал командир. Он, хоть и сидел к нам спиной и не отреагировал на мою оговорку, но, конечно же, не пропустил её мимо ушей, а выставлять себя плохим работником никому не хочется. Впредь надо будет лучше следить за собой и не позволять чувствам влиять на работу. Вроде бы, не случилось ничего особенного, ведь каждый может оговориться и назвать не те цифры, а в обществе моих монстров из-за этого испытываешь стыд, и я порадовалась, что при этот не было такого точного и исполнительного служаки, как бортинженер.

Кончилось всё тем, что я воспользовалась перерывом в работе, ушла к себе, легла на койку и читала старинный роман, где чувства очень тонкие, переживания сильные и мысли глубокие, что не хватает нашему времени. Мы скользим мыслями по поверхности, не заглядывая внутрь, видим внешнее, думаем о сиюминутном, и чувства наши тоже скороспелы и быстропроходящи. Мы объясняем это переизбытком информации и стремительностью времени. Люди всегда хотят оправдать свои недостатки. Так было во все времена и, наверное, будет и впредь.

Однако, я это пишу, а память подсказывает, что мысли мои не новы. В книгах всех эпох можно найти брюзжание на современные нравы и обычаи и противопоставление им великой старины. А потомки, читая эти книги, думают, насколько времена, когда жили эти ворчуны, были духовнее и романтичнее нынешних. И так повторяется из века в век, из поколения в поколение. Людей притягивает к себе старина. Вот у нас на дворе двадцать девятый век, мы изобрели сложнейшие машины, которые показались бы диким сном людям прошлого, а называем их по старинке. Услышав слово «компьютер», человек, скажем, двадцать первого века кивнул бы понимающе и показал на своё допотопное смешное сооружение, которое сейчас с улыбкой демонстрируют в музеях, и не поверил бы, что этим словом может называться тот чувствительный прибор, каким пользуемся мы. А люди из будущего так же станут улыбаться при виде наших устройств. Мы бы достигли ещё больших чудес, если бы не века войн, экономического упадка и экологического кризиса. А ещё большего мы бы добились, если бы людей не притягивало прошлое, если бы все наши мысли сосредоточились лишь на своей работе, которая и определяет будущее. Но мы не хотим потерять в себе человечное и жить лишь ради дела, которое избрали, нас привлекает множество ненужных, бесполезных с точки зрения чистого разума вещей. Зачем я пишу этот дневник? Пишу в школьной тетради школьной ручкой. Я могла бы продиктовать свои мысли, если уж мне непременно хочется их зафиксировать, на диск, это было бы намного быстрее, а результат в любой момент я получила бы в удобном для чтения печатном виде. Но я медленно вожу пером по бумаге, и мне нравится этот неторопливый процесс. Сколько всего приходит в голову, пока я выписываю очередное предложение, как много хочется выплеснуть на эти страницы, что никогда не будет записано из-за недостатка времени, но о чём, возможно, не подумалось бы, если бы я быстро диктовала на диск события дня. Чтение книг — тоже дань прошлому. Человечество давно уже освободили от необходимости читать, создав специальные психоэлектронные кассеты, которые быстро и без всякого труда для жаждущего просвещения вводят в его сознание тексты книг, исторические факты и некоторые другие, необязательные по общей программе обучения сведения. Я однажды попробовала таким образом узнать содержание книги, но поняла, что это вещь довольно вредная, потому что при её использовании не надо думать. В расслабленное сознание вливается какая-то упорядоченная смесь из картин и готовых мыслей, а собственному мозгу остаётся лишь без всяких усилий проглотить эту кашу. То ли дело чтение книги! Здесь есть простор и для воображения, и для размышлений, и для мечты. Один эпизод прочтёшь быстро, чтобы поскорее узнать развязку, другой растянешь, как изысканное лакомство, третий перечитаешь два раза, чтобы получше вникнуть в смысл. При таком способе чтения редко встретишь двух людей, которые бы одинаково восприняли одну и ту же книгу, одинаково поняли мысль автора. А какое богатство чувств будит умная книга!

Так что одни, как я, читают и пишут по-старинке, что ещё можно пусть примитивно, но объяснить, а как объяснить, что Зина тратит уйму времени на создание новых рисунков на свитерах? Лучше, точнее и совершеннее, чем специальные машины, она никогда не сможет вязать, однако ей доставляет удовольствие это бесполезное с точки зрения логики времяпровождение, а мне её небольшие отклонения от машинных правил построения гармоничного рисунка кажутся красивее, чем произведения самых совершенных роботов. Даже в такой досконально изученной области, как кулинария, люди предпочитают придерживаться старины. Я сама за завтраком видела, что повар Георгадзе, который должен успеть накормить тридцать шесть человек, вместо того, чтобы облегчить свой труд и нажать соответствующие кнопки кухонного комбайна с программой из четырёх тысяч различных блюд, сам, лично, своими руками что-то мелко резал на доске и ухитрялся при этом не забывать про кастрюльку на плите, где что-то кипело и требовало помешивания. Да и мы с Зиной предпочитаем готовить сами по бог весть где выписанным рецептам, а ещё чаще — по вдохновению. Тянет людей прошлое. Даже тяжёлый физический труд некоторым любителям поработать на своём клочке земли кажется отраднее использования автоматического садовника, правда, я к числу этих чудаков не принадлежу. Более того, я видела, что даже высушенный англичанин, наш командир, быстро вычислил что-то на бумажке, не прибегая к помощи компьютера.

30 января

Утром, выйдя из каюты, я обнаружила, что недалеко от рубки стоят командир и Серафима Андреевна. Сначала я ощутила, что прямо-таки задыхаюсь от возмущения. Из-за двух-трёх вежливых фраз, которые я произнесла в ответ на обращение пассажиров, он из меня всю душу вытянул, а сам без всякого стеснения спокойно с ними беседует, да ещё у самой рубки! Потом до меня дошёл смысл этой беседы, и я позлорадствовала, потому что хорошо отлаженный механизм ровным голосом требовал, чтобы мисс Сергеева покинула часть корабля, куда доступ посторонним строго воспрещался, а мисс Сергеева, на которую, в отличие от меня, этот бесстрастный тон не производил никакого впечатления, смотрела на него, словно пытаясь понять, что за человек с ней разговаривает.

— У вас есть белая книга с блестящими страницами? — перебила странная женщина командира.

Мистер Уэнрайт помолчал, а потом сказал:

— Я не знаю, о какой книге вы говорите, мисс. Вряд ли она у меня есть. Прошу вас уйти.

Его серые глаза остановились на мне.

— Что вы ждёте, мисс Павлова? Ваша вахта начнётся через минуту.

Серафима Андреевна кивнула в ответ на моё приветствие, усмехнувшись своей особенной зловещей улыбкой, и сказала по-русски:

— Ты носишь маску, глупец. Скоро ты захочешь её сбросить.

Она ушла медленными, почти неслышными шагами. А у меня на душе стало очень нехорошо и тревожно. Её вчерашнее высказывание о мёртвых вновь обрело яркость и тяжестью давило мне на сердце.

— Мисс Павлова, что она сказала?

Пересушенный англичанин даже этот вопрос ухитрился задать с обычным бесстрастием. Но я-то не была мумией. Разве я могла сказать почти незнакомому человеку, что он носит маску и скоро её скинет? Это похоже на оскорбление. А если в словах сумасшедшей была хоть доля правды, то человек этот должен быть очень страшен и вряд ли благоразумно было бы ему об этом объявить.

— Она спросила, сэр, есть ли у вас белая книга с блестящими страницами, — объяснила я, подражая его манере.

— Благодарю вас, мисс, — проговорил механизм. — А что она сказала потом?

— Не знаю, сэр, я не слышала, — ответила я и поторопилась в рубку.

Не знаю, почему так повелось, но английский язык с незапамятных времён считается международным. Я нахожу, что правильнее было бы пересмотреть и отбросить традиции и объявить международным язык страны действительно передовой, как в культуре, так и в науке, то есть русский. Но раз международное мнение так разительно отличается от моего, то пусть мистер Уэнрайт и страдает от этого.

Мистер Форстер озабоченно посмотрел на часы, а потом высокомерно — на меня, потому что я опоздала на двадцать секунд. Бортинженера вновь слегка оживил ужас перед вторичным нарушением дисциплины, что сделало его немного похожим на человека.

— Мисс Павлова, вы опять…

От выговора, который собрался сделать первый штурман, меня спас командир. Этот точный механизм, следуя логике, вывел, что я опоздала из-за него и его расспросов, и сказал:

— Прошу прощения, мистер Форстер, это я задержал мисс Павлову.

Мне показалось, что лицо у первого штурмана передёрнулось, но не могу ручаться, что верно подметила его недовольство. Однако я думаю, что это естественная реакция каждого первого штурмана, когда командир отменяет разнос, который он намеревался учинить подчинённому. Но уж против слов механизма возразить было нечего, и мистеру Форстеру пришлось смириться, что он и сделал весьма ловко и даже изящно:

— В таком случае, сэр, с выговором я подожду до завтра.

Более едко не смогла бы выразиться даже я.

— Можете идти, мистер Гюнтер, — равнодушно сообщил англичанин и отвернулся к прибору.

Мне было и смешно, и досадно, и оставалось только пожалеть, что моя вахта уже началась и я не могу унести графин в столовую и придти в себя. Бортинженера высказывание мистера Форстера тоже, по-видимому, оглушило, потому что он выкатился из рубки, забыв про графин. Рассмотрев показания интересующего его прибора, командир сам вспомнил о своём обыкновении пополнять по утрам запас питьевой воды в рубке и унёс мою Броську.

Я сегодня много думала о первом штурмане. Он высокомерен со мной и бортинженером, явно очень горд, но распоряжениям мистера Уэнрайта подчиняется безропотно, даже когда они задевают его самолюбие. Ведь это же неестественно, как-то не по-человечески. Даже я, не будучи помощником командира, порой готова сразиться с англичанином, а мистер Форстер, второе лицо на корабле, способный придираться ко мне по каждому поводу, никогда не возражает и с точностью следует всем указаниям своего командира. Мне такая терпимость непонятна. Или он, как некоторые служаки, всегда угодлив с начальством и груб с подчинёнными? Если бы не этот начальственный тон, который пробивается в его разговоре со мной и бортинженером, я бы, пожалуй, даже уважала его за умение подавлять спесь, но высокомерие с нами губит его в моих глазах.

Сергеева пугает меня своими странными высказываниями. Они давят на мою психику, заставляя предчувствовать всякие ужасы, и я опасаюсь новых встреч с ней. Я даже завтракать шла неохотно, с твёрдым намерением повернуть назад в спасительную рубку, если увижу её в столовой, но её там не было, и я торопливо и бездарно, думая лишь о ней, проглотила какую-то еду и вернулась на своё рабочее место. Там, в тишине, когда я быстро проделала всё, что мне положено было сделать, меня, наконец, осенила одна очень хорошая идея по использованию свободного времени, которого у меня имелось в избытке, но в чём открыто признаваться, занимаясь вещами, далёкими от работы, в этом обществе тружеников не хотелось. Я так до сих пор и не могу понять, зачем бортинженеру постоянно обходить свои владения. Не иначе, как ему тоже стыдно в свободное время заняться чем-то посторонним. Мистер Форстер усерден не в меру, но ему приходится посвящать несколько часов сну, так же, как и командиру. И вот, мучаясь от безделья, я решила воспользоваться стечением обстоятельств и поработать над ещё одной идеей по изменению режимов скоростей, но уже не на поворотах, а на взлёте, однако благодаря использованию поворотов. На своём корабле, где я хозяйка, у меня много других занятий, мешающих научной работе, а здесь для неё идеальные условия.

Я работала почти час, нащупывая конец нити, за который можно было бы ухватиться и начать раскручивать клубок цепляющихся друг за друга мелких соображений, которые потом и составят идею в целом.

— Мисс Павлова, чем вы занимаетесь? — осведомился первый штурман.

Я объяснила, рассчитывая, что ему как собрату по профессии будет интересно ожидавшееся новое решение старой проблемы, но ошиблась. Губы мистера Форстера крепко сжались, подбородок вздёрнулся вверх, лицо потемнело и весь его облик говорил о приступе гнева и раздражения.

Запомните, мисс, что вы зачислены в экипаж «Эдвенчера», чтобы работать, а не заниматься личными делами.

— Я уже сделала всё, что нужно, сэр, и мне абсолютно нечем заняться, — ответила я.

Первый штурман оглядел меня с властным высокомерием.

— Если вам абсолютно нечем заняться в полёте, то ничем не занимайтесь. Я запрещаю вам использовать компьютер в личных целях. К своим изысканиям вернётесь в более подходящее время, на своём корабле, если ваш командир это позволит.

Я человек очень спокойный, но непонятные запреты мистера Форстера меня взбесили. Никогда не слышала, чтобы штурману запрещалось пользоваться одним из компьютеров для разработки новых режимов полёта.

— Это ваш личный запрет, сэр, или это какие-то новые правила, о которых я не знаю?

И вот тут-то я случайно произнесла фразу, заставившую первого штурмана умолкнуть.

— Наверное, мне следует сначала спросить у командира, запрещает он такие работы или одобряет.

Мистер Форстер притих и, подумав, примирительно сказал:

— Конечно, я не могу запретить вам пользоваться компьютером, мисс, но хочу лишь напомнить, что прежде всего вам надо помнить о вашей непосредственной работе. Я не могу сказать, что вы плохой штурман, но вы очень невнимательны. Например, вчера, когда вы снимали показания с приборов, вы неправильно прочитали число. Надеюсь, что больше этого не повторится, но опасаюсь, как бы из-за ваших посторонних занятий не пострадало дело.

— Оно не пострадает, сэр, — заверила я его.

Теперь надо ожидать, что первый штурман при каждом удобном случае станет напоминать мне о вчерашней оговорке, но зато я выяснила, что он боится объяснений с командиром, когда чувствует себя неправым. Мне и самой надо было до этого додуматься, ясно ведь, что самолюбивому человеку очень трудно признавать свою ошибку, поэтому, чтобы не ставить себя в столь неприятное положение, умный гордец постарается сделать всё возможное, чтобы не доводить дело до сведения командира, способного не только отменить его приказ, но и заставить своего помощника извиниться. Если действовать умно, то можно здорово облегчить себе жизнь, используя слабость моего непосредственного начальника, или, по крайней мере, избежать незаслуженных и оскорбительных нападок. Но при этом необходимо соблюдать меру и не переусердствовать.

На всякий случай, во избежание всех возможных недоразумений, я спросила у мистера Уэнрайта, когда он пришёл, могу ли я воспользоваться компьютером для проверки новой теории взлётов. Краем глаза я убедилась, что спина первого штурмана напряглась. Очевидно, он ждал, что я на него нажалуюсь.

— Вашей собственной теории, мисс? — пожелал уточнить механизм.

— Да, сэр.

— Конечно, мисс Павлова.

Мне кажется, он был даже доволен, что у меня появился интерес к новой теории взлётов, а не к делам пассажиров.

Ну, делами пассажиров я не забыла поинтересоваться, несмотря на увлечение работой. Придя в столовую, я прежде всего посмотрела на Серафиму Андреевну. Она сидела на своём месте молча, в тревожной задумчивости, и лишь иногда вскидывала свои ведьмины глаза на кого-то из обедающих. Иван Сергеевич, который, должно быть, услышал от неё много странных высказываний, был не так оживлён, как прежде, но вынуждал себя принимать участие в общем разговоре, чтобы не было так заметно его угнетённого состояния духа. Мистер Уэнрайт, уловивший нашу вчерашнюю реакцию на заявление Сергеевой о мёртвых, скользил порой по нашим лицам спокойным, почти равнодушным взглядом. Командиру и полагается за всем следить, всё замечать, и тем внимательнее, чем труднее и опаснее экспедиция. Хотелось бы мне понять, как много видел мистер Форстер, сидящий с другой стороны от меня, но он молчал и вопросов мне не задавал, так что я не могла ничего предположить. А уж о мистере Гюнтере я вообще не могла судить. Я даже не знала, как он относится к своему соотечественнику, мистеру Шнайдеру.

Нежные чувства мисс Хаббард и сеньора Агирре быстро перерастают в любовь, и это замечают все. Май Нгуен что-то тихо сказала рыжей Еве Яниковской, посматривая на пару, и обе улыбнулись очень понимающими улыбками, даже строгая мисс Тейлор удостаивала влюблённых редким снисходительным взглядом. Все женщины (да и мужчины тоже, хотя и не так явно) по-своему, но очень доброжелательно выражали своё отношение к влюблённым. Все, кроме Сергеевой. От внимания Серафимы Андреевны тоже не ускользнули чувства негритянки и испанца, но в её пылающем взоре читалось лишь сожаление. Однако восприятие таких отношений — дело сугубо личное. Если этой женщине жаль людей, которые начинают жить чувствами, то это её забота, а вот мне стало жаль, что я упустила своих нестойких поклонников. Мне они не нравились, но, может, я в них не разобралась и не разглядела своего счастья. Сидели бы мы с одним из них, который стал бы для меня всем в жизни, разговаривали о всяких мелочах, а сами в пустейшей фразе: "Подайте, пожалуйста, соль", слышали бы тайное признание в любви, понятное нам одним… да и всем окружающих в придачу. Я мысленно перебрала всех своих знакомых, и меня замутило от скуки и отвращения. Я посмотрела на Тартарена в надежде, что при виде этого весёлого жизнерадостного человека вновь обрету способность к мечте, но почему-то на этот раз он показался мне меньше ростом, полнее и суетливее, чем раньше. Наверное, я успела заразиться ледяной скованностью командира и холодным высокомерием первого штурмана, да и бортинженер, созданный лишь для добросовестного исполнения своего долга, тоже оказал своё разрушительное влияние. Ладно, пусть вздохи и говорящие взгляды остаются на долю других, а с меня хватит роли зрителя.

Я пыталась понять, как относится к влюблённым сушёный англичанин. Он казался невосприимчивым к внешним делам, но я убедилась, что его бесстрастные глаза видят всё. Сергеева была слишком яркой личностью и её трудно было не заметить, но он отлично разобрался, кто из учёных с кем един во мнении, а кто имеет собственную теорию, что говорит о наблюдательности. Несмотря на его привычное ледяное спокойствие, я научилась угадывать, когда он доволен каким-то обстоятельством, а когда нет. К нежной паре он, по-моему, отнёсся скорее благожелательно, чем равнодушно. Не то, чтобы он сочувствовал им, как, скажем, пожилая черноволосая Май Нгуен, на такие чисто человеческие эмоции этот механизм не был способен, но их отношения его явно устраивали.

За обедом я случайно услышала, как итальянец Мастраяни назвал светловолосого мужчину из группы Тома Рока мистером Незвалом. Мне и в список не надо заглядывать, чтобы выяснить, кто это. Наизусть помню, что его полное имя Франтишек Незвал и что он чех. Так, незаметно, я пополнила свой перечень узнанных пассажиров. Осталось лишь догадаться, кто из двух оставшихся мужчин бразилец, а кто австриец. Оба объекта — пожилые люди с заметной сединой, но один из них подтянут и энергичен на вид, а у другого сонные глаза и невыразительное лицо. Будущее расставит их по своим местам.

К концу обеда Серафима Андреевна вдруг обратилась ко мне, да ещё по-русски:

— Наташа, мы прилетаем шестого февраля?

Не понимаю, почему она вновь спрашивает об этом дне, но вопрос задан, и я должна на него ответить. Даже к лучшему, что Сергеева обратилась ко мне при всех, это покажет, что я живой человек, а не машина для обеспечения перелёта, и со мной можно разговаривать.

— Нет, Серафима Андреевна. Мы прилетаем пятого числа, — ответила я по-русски.

Я знала, что поступаю невежливо по отношению к остальным, переговариваясь с пассажиркой одной со мной национальности на родном языке через головы непонимающих русскую речь иностранцев, но очень уж мне хотелось встряхнуть моих монстров, которые слишком оцепенели в своей самоуверенности.

— Тогда, что же произойдёт шестого февраля? — недоумённо спросила она.

Мне осталось лишь пожать плечами.

Иван Сергеевич казался встревоженным расспросами Сергеевой, и я подозреваю, что и у него она не раз спрашивала о дате шестого февраля.

Мне хотелось ускользнуть в рубку раньше, чем командир меня задержит со своими расспросами. Скрывать смысл вопросов Сергеевой мне не было нужды, но мистер Уэнрайт был так бездушен, когда выговаривал мне за мои грехи, что хотелось как-нибудь ему отомстить. Мне даже высокомерный первый штурман казался человечнее, несмотря на свои дурные качества, а строгая логичность мистера Уэнрайта наводила на меня страх. Я боялась совершать самые обычные поступки из-за его манеры мне за них выговаривать.

Мне удалось опередить его и смешаться с пассажирами, но моему плану помешала Сергеева. Я шла как раз за негритянской статуэткой и казавшимся рядом с ней громоздким испанцем и ещё раз отметила, как они оба счастливы, как вдруг меня схватили за руку. Было жутко чувствовать, как холодные пальцы сжали моё запястье, словно в меня вцепился мертвец. Это была Серафима Андреевна.

— Посмотри, как глупы эти люди. Они наслаждаются жизнью, не зная, что уже мертвы, — шепнула она.

Услышав подобное, хочется посмотреть на кого-то, чей ответный понимающий взгляд тебя поддержит, но Ивана Сергеевича рядом не было, а кроме него никто не мог понять моего ужаса.

— Мисс Павлова, следуйте за мной, — раздался ровный голос мистера Уэнрайта.

— Есть, сэр! — почти обрадовано откликнулась я, спеша избавиться от сумасшедшей с её навязчивыми идеями о мёртвых.

В коридоре командир холодно спросил меня, о чём со мной говорила мисс Сергеева, а я не могла решиться рассказать ему о бреде безумной женщины. Я рассудила так, что раз Державин знает о её помешательстве, то командира лучше в это дело не вмешивать. Иван Сергеевич всё-таки психолог и лучше, чем этот бездушный механизм, знает, опасны её фантазии или нет.

— Я её не понимаю, сэр. Она опять спрашивала о дне шестого февраля.

Серые глаза англичанина были как всегда спокойны и даже равнодушны.

— Можете идти, мисс, — проронил он ледяным тоном.

Моя разработка новой теории взлётов почти не продвигалась, но она позволяла мне отвлечься от тоскливых предчувствий. Мистер Уэнрайт мне не мешал, а мистер Форстер, когда мы с ним проделали необходимую работу, делал вид, что не замечает моих занятий.

31 января

Последний день месяца. Какое грустное слово «последний». Напоминает о смерти и бренности всего земного. Никогда ещё меня не посещали столь мрачные мысли, но оправдания этому имеются в избытке.

Утром я пришла в рубку за десять минут до начала моей вахты. Ленивый бортинженер, разумеется, ещё не появился, а командир там уже был. И он, и первый штурман, как по команде, взглянул на часы, а потом на меня.

— Доброе утро, джентльмены, — поздоровалась я.

— Доброе утро, — услышала я в ответ от мистера Уэнрайта.

Первый штурман вновь недоумённо посмотрел на часы, и у меня возникло подозрение, что я, действительно, пришла рано и у меня неисправны часы.

— А сколько сейчас времени? — спросила я.

— До вашей вахты ещё восемь минут, — значительно произнёс мистер Форстер.

— Извините, сэр, — откликнулась я на его ядовитую фразу. — Вижу, что поторопилась. Мне подождать за дверью?

Я взяла Броську и хотела сходить за водой, но мистер Уэнрайт меня остановил.

— Мисс Павлова, вернитесь, — велел он. — Поставьте графин на место и приступайте к работе, раз вы уже здесь.

Я не знала, сердиться мне, обижаться или недоумевать. Командиру явно не понравилось моё намерение принести свежей воды, и он в достаточно резкой форме запретил мне брать графин. Может, его вообще раздражает, когда я дотрагиваюсь до графина? Нет. Я бы почувствовала, если бы у него была ко мне такого рода неприязнь, что он не выносит, чтобы я трогала предметы, которыми пользуется он. Или он боится, что я разобью красивую вещицу, если буду носить её из рубки в столовую и обратно? Тут меня осенило, что мистер Уэнрайт беспокоится, как бы под благовидным предлогом принести воды я не стала разговаривать с поваром, горничной или, что вернее всего, с пассажирами. Тоже не слишком приятное открытие, но обидного в нём ничего не было.

— Есть, сэр! — ответила я.

Командир хотел мне что-то сказать, но в рубку непривычно торопливо вошёл бортинженер и сообщил, обращаясь к нему:

— Сэр, в коридоре около кают стоит пассажирка, не уходит, несмотря на мои уговоры, и говорит странные вещи.

Мистер Уэнрайт пошёл гнать Сергееву, а я не сомневалась, что это была именно она.

Как бы мне хотелось услышать, что Серафима Андреевна говорила бортинженеру, а теперь скажет командиру! Однако мистер Уэнрайт вернулся слишком быстро, чтобы вести с ней долгие беседы. Скорее всего, она ушла до его появления.

— Что она вам сказала, мистер Гюнтер? — спросил командир своим обычным ровным голосом.

— Очень странные вещи, сэр. Она спрашивала, что произойдёт шестого февраля.

Опять это число! Но теперь механизм, усердно допрашивавший меня вчера и позавчера, удостоверился, что мисс Сергееву, действительно, интересует шестое февраля.

— Это всё, мистер Гюнтер?

— Ещё, сэр, она сказала что-то очень непонятное. Будто зло стремится к царству зла, а когда два зла сольются, прольётся кровь, начнутся ложь и обман. Но я не уверен, что правильно передаю её слова. А потом, сэр…

Могу поклясться, что деревянный немец готов был смущённо улыбнуться.

— Что потом?

Голос командира не изменился, оставаясь ровным и спокойным.

— А потом, сэр, она сказала, что я… что я живой и что моя судьба похожа на прямую линию.

Всё-таки дошла очередь и до мёртвых. Раз уж Сергеева заговорила о том, что человек жив, значит, она противопоставляла его мертвецам. А я-то надеялась, что бред этой бедной женщины не дойдёт до ушей бездушного англичанина, вполне способного посадить её под замок. А может, её и следует изолировать от окружающих? Вдруг, изучая потерпевших с «Мегаполиса» и «Молнии», она заразилась вирусом безумия или даже убийства? Но у меня была поддержка в лице Ивана Сергеевича Державина. Если уж психолог помалкивает, то он знает, что делает.

— Обо всех словах этой женщины немедленно докладывать мне! — приказал командир.

— Есть, сэр! — с такой готовностью откликнулся бортинженер, что меня разобрала злость. В угоду начальству этот немец готов был бы заложить собственную мать, недаром его нация породила такое опасное политическое течение, как фашизм, с которым во всём мире пришлось бороться почти два столетия, пока более крупная катастрофа не заставила народы объединиться.

— Это касается всех! — пояснил мистер Уэнрайт, явно намекая на меня.

— Есть, сэр! — отозвалась я.

К одиннадцати часам мы подготовились к повороту. Никаких неприятностей он не сулил, но на всякий случай пассажирам было приказано лечь на свои койки и не выходить из кают до особого разрешения. Повар и мисс Фелисити привели в боевую готовность кухню и столовую, а я позаботилась прежде всего о Броське. Риска никакого не было, в крайнем случае мы бы потеряли день или два, чтобы выйти на нужный курс, но этого крайнего случая не могло быть, а я всё равно волновалась. Первый штурман, вероятно, чтобы мне досадить, напомнил, как бы между прочим, что метод неопробован, однако командир сказал, что принимает всю ответственность на себя. Конечно, это был его долг отвечать за всё, что делается на корабле, но всё-таки использовали мой метод, поэтому мне очень хотелось объявить, что за него я ручаюсь сама. Однако ничего такого я заявить не решилась, чтобы лишний раз не осложнять отношения.

Корабль повернулся плавно и незаметно, и лишь приборы зафиксировали точность моих расчётов.

— Теперь я могу сказать, что метод опробован, — заявил первый штурман.

— Поздравляю вас, мисс Павлова, — сказал командир.

— Я всё-таки отвечаю за мой метод, — независимо и даже небрежно ответила я.

Оба монстра повернулись ко мне, и на их лицах промелькнуло нечто. Но вслух они это нечто, к счастью, высказывать не стали.

Я была горда своей победой. Что ни говорите, а мне удалось доказать неоспоримую пользу моего открытия, не только теоретически, но и на практике. Жаль только, что бортинженер не слышал, как меня похвалили и командир, и первый штурман. Нет, думала я, не случайно Комитет рекомендовал меня для участия в этой ответственной экспедиции. И каково же мне после такого мысленного самовозвеличивания осознать неприятную истину по поводу моего назначения, а заодно уж понять, почему женщин в комиссии так мало!

Это случилось перед самым обедом. Я нащупывала подступы к своей новой теории и вдруг задумалась, почему на этом корабле я ни разу не услышала обращение «миссис». Англичанку звали мисс Тейлор, болгарку — мисс Босева, негритянку — мисс Хаббард, норвежку — мисс Лунге, венгерку — мисс Яниковская, мою соотечественницу — мисс Сергеева. Когда я назвала пожилую вьетнамку миссис Нгуен, командир поправил меня, сказав, что она мисс. Горничную звали тоже мисс: мисс Фелисити. Не означает ли это, что на борту собрались одни девицы, то бишь незамужние женщины? Но это означает ещё и то, что в комиссию (как и в экипаж) женщин отбирали не только потому, что они хорошие специалисты, но и потому, что у них нет семьи, нет детей, а значит в случае трагического конца они никого не оставят сиротами. Уверена, что и мужчины здесь все или холостяки, или разведённые, недаром я ни разу не услышала, чтобы в разговоре мелькнуло упоминание о родных. Понятно теперь, почему женщин в комиссии меньше, чем мужчин: потому что незамужних женщин не так уж много, а разведённые всё равно оставляют при себе детей. Но если моя догадка верна, то меня пригласили сюда не за мою исключительность, а потому что в случае моей смерти не останется сирот. Конечно, если бы я была посредственным штурманом, мне бы не предложили участие в этом полёте, но и особо гордиться мне теперь уже нечем: круг возможных кандидатов на это назначение так сузился, что для гордости места не осталось.

Чтобы увериться в своей правоте, я, не подумав, спросила командира, как зовут аргентинку.

— Мария Риос, — отозвался механизм.

По неуловимым признакам я поняла, что он очень недоволен, а я была недовольна неудавшейся хитростью.

— Эта миссис Риос, сэр, та самая смуглая темноволосая женщина, которая примкнула к группе Державина?

— Мисс Риос, — выдал мне механизм нужную справку. — Да, это та самая женщина, мисс Павлова. Что-нибудь ещё?

Я предпочла закончить допрос. Итак, я была права, и людей для опасной экспедиции отбирали с большой осторожностью, думая о последствиях. Разумеется, это правильное и естественное решение, но я-то проявила совершенно неожиданную, даже какую-то детскую наивность, вообразив то, чего не могло быть в действительности.

Обед прошёл гладко, без эксцентрических выходок Сергеевой. Краем уха я услышала, как поляк Ивашкевич сказал соседям, продолжая разговор:

— Люди будущего вообще не будут знать, что такое убийство. Разве что из старинных книг. Нас они сочтут дикарями, имея на это полное право. Разве можно назвать цивилизованным общество, не умеющее справиться с преступными наклонностями граждан?

Меня тоже удивляет, почему до сих пор не уничтожено это зло. Всё-таки мы уже далеко не дикари, а нравы сохраняются дикарские. Правда, не пану Ивашкевичу бы это говорить. Как-никак он психолог и именно его и его коллег задачей является пресечение порочных начал в человеческом сознании. Этак и я могла бы возмущаться: "Почему при взлётах тратится такая уйма энергии?! Почему, достигнув двадцать девятого века, люди так и не научились справляться с этим злом?!" Мне бы ответили: "Ты штурман, да ещё доктор наук, тебе и решать эту задачу". А польский психолог, вместо того, чтобы пенять на себя за то, что не может найти способ лишить человека способности убивать, обвиняет в этом общество.

— …Чтобы такое было возможно в двадцать девятом веке! — воскликнула мисс Лунге.

Эти слова произносились из века в век, и я читала множество книг, где люди восклицали: "Как такое может случиться в наше время? Мы ведь живём в девятнадцатом веке!" Потом герой другого времени кричал: "… в двадцатом веке!", "… в двадцать первом веке!" и так далее вплоть до того момента, пока мисс Лунге не завершила перечень двадцать девятым веком. Наверное, и пещерные люди, ещё не придумавшие летоисчисление, всё-таки кричали: "Чтобы такое творилось в наше передовое время, когда племенем правит сам великий У-ла"

Учёные вовсю обсуждали свои теории, щедро снабжая их ссылками на какие-то лишь им одним известные факты из области психологии и изредка сдабривая такого рода восклицаниями, вырывавшимися прямо из души, как у Ивашкевича и Лунге.

Я обратила внимание, что в группе Державина нет прежнего оживления, а сам Иван Сергеевич очень серьёзен и даже, я бы сказала, встревожен. Думаю, что не последнюю роль в его преображении из спокойного, уравновешенного, добродушного человека в учёного, в лихорадочной спешке ищущего истину, сыграла Сергеева. Если уж я, услышав три или четыре её загадочные фразы, не нахожу себе места от беспокойства, то каково приходится профессионалу, постоянно общающемуся с женщиной, не то сумасшедшей, что очень плохо, не то провидицей, что ещё хуже. Меня даже стала раздражать жизнерадостность Тома Рока. Пусть он выдающийся учёный, раз его пригласили в комиссию, но пора бы ему умерить весёлость и целиком погрузиться в работу.

Раз уж речь идёт об обеде, то скажу, что наш повар отлично готовит, и с каждым днём я всё больше восхищаюсь его искусством. Всегда считала, что недостойно человека делать из еды культ, но мистер Георгадзе скоро принудит меня пересмотреть мои слишком уж пуританские принципы и немного их смягчить. Удивляюсь, как он успевает устраивать такие грандиозные пиры по три раза в день, почти не пользуясь презираемым им кухонным комбайном. Вот уж, действительно, надо быть мастером своего дела, чтобы считать программу из четырёх тысяч блюд недостаточной для насыщения тридцати шести человек.

Ужин преподнёс мне, а заодно всем трём монстрам, новый сюрприз. Я прекрасно закусила, соблюдая, конечно, своё непременное правило не увлекаться едой на ночь, и, наблюдая за работой молчаливой деловитой горничной, совсем забыла об опасности прихода сюда кого-то из пассажиров. К молчанию людей в голубой форме я уже привыкла, не тяготилась им и не испытывала никакого неудобства от того, что дюжая мисс Фелисити подаёт мне чай без словесного сопровождения и даже без улыбки. Мистер Георгадзе тоже безмолвствовал, за исключением тех редких случаев, когда хотел узнать мнение пассажиров и членов экипажа насчёт его искусства, но он не забывал одаривать меня улыбками при встрече и при прощании.

На этот раз оказалось, что сложная смесь из трудноопределимых продуктов, поданная на ужин, была изобретена поваром недавно, и он желал выяснить, какие достоинства и недостатки видит в этом новом блюде каждый едок. Я, стоя почти на пороге и готовая уходить, честно призналась, что достоинств в нём много, а недостатков я не заметила, и довольный грузин энергично потёр руки, пошёл было вдоль стены в кухню, но вдруг отлетел в сторону, почти повалившись на стол. Я испуганно оглянулась и обнаружила, что повара толкнула Сергеева. Глаза её были расширены, и всё лицо исказилось от ужаса.

— Не ходи туда! — отчаянно крикнула она. — Глупец, куда ты идёшь?!

Наверное, повар ушибся, но не забота о нём заставила меня сделать шаг в его сторону, а страх перед женщиной.

— Куда ты? Там кровь! — ужасным голосом проговорила она, отпихивая меня к двери.

На мисс Фелисити напал столбняк, и она в полнейшей растерянности взирала на непонятную сцену.

— Что здесь происходит? — раздался ещё один голос.

Мощный бортинженер, решительный в исполнении своего долга, вселил в повара мужество.

— Она напала на меня! — кричал он, указывая на Сергееву. — Она меня толкнула!

Серафима Андреевна, ни на кого не обращая внимания, стояла, чуть согнувшись и опершись одной рукой о стол, а другой рукой закрыла себе лицо. Тихие стоны срывались с её губ, словно она увидела что-то ужасное и не может придти в себя от потрясения.

— Кровь! Всюду кровь! Как много крови! — шептала она. — Мёртвые, везде мёртвые!

— Что вы говорите, мисс? — допытывался бортинженер, не понимавший, о чём шепчет русская женщина на своём родном языке.

Сергеева приходила в себя. Она оглядела переполошившихся людей скорбным взглядом и провела рукой по лбу.

— Извините, я напугала вас, — сказала она по-английски. — Мне привиделась страшная картина. Извините, извините меня.

Мы все, поражённые её поведением, проводили её глазами.

— Что она имела в виду? — подал голос мистер Гюнтер.

— Что ей могло привидеться? — встревожено спросил мистер Георгадзе, осматривая свои владения, содержавшиеся в безупречном порядке.

— Что она говорила? — обратился ко мне мистер Гюнтер.

Скрывать странности Сергеевой и дальше было уже невозможно. К тому же я была так напугана её словами о крови и мёртвых, могущими оказаться вещими, что не чувствовала себя вправе утаивать от командира происходящее. Но у себя на корабле я была первым штурманом, то есть лицом ответственным, поэтому не могла посвящать в подробности повара и горничную.

— Ничего существенного, мистер Гюнтер, — сказала я. — Отдельные бессвязные слова, лишённые смысла. Она увидела у вас какой-то сильный беспорядок, мистер Георгадзе.

— У меня не может быть беспорядка, мисс, — с достоинством ответил грузин. — Я тридцать шесть лет работаю поваром и знаю свои обязанности. Если вам что-то не по нраву, мисс Павлова, то скажите сразу. Хотелось бы услышать, в чём меня можно упрекнуть.

По-моему, даже деревянный бортинженер был удивлён неожиданным поворотом событий.

— Мистер Георгадзе, мне не в чем вас упрекнуть, — сказала я. — Я восхищаюсь вашим искусством и прямо признаюсь, что не встречала повара лучше вас, сэр. Но мисс Сергеевой что-то привиделось вот на этом месте. Она уже поняла свою ошибку и извинилась.

Пока я говорила, стараясь придать своему тону наибольшую убедительность, я видела, что выражение лица мистера Георгадзе всё явственнее напоминает надменность иного верблюда, но мне было не до оскорблённого достоинства повара.

— Мисс Павлова, я должен немедленно доложить о происшествии командиру, — строго предупредил меня бортинженер.

Мне это не понравилось. Было похоже, что этот исполнительный истукан чувствует какую-то власть надо мной.

— Мистер Гюнтер, мне кажется, это я должна немедленно доложить о происшествии командиру, — ещё строже возразила я. — Или, может быть, вы поняли, о чём говорила мисс Сергеева?

Немец взглянул на меня сверху вниз (не от чувства превосходства, а из-за излишне высокого роста) и уступил. То есть, это я говорю, что уступил, а на самом деле он не выразил своего смирения ни словом, ни жестом, лишь слегка наклонил голову.

В рубке командира не было, а первый штурман посмотрел на часы и на меня весьма строго.

— Вы сильно задержались, мисс Павлова, — начал он, копируя манеру мистера Уэнрайта делать выговоры.

Я хотела извиниться и объяснить, почему я задержалась, но почувствовала, что восклицания Серафимы Андреевны и её ужас перед чем-то невидимым оказали на меня большее впечатление, чем я думала. Я не могла произнести ни слова, лишь молча смотрела на властное, волевое лицо мистера Форстера. Чувствовалось, что такой человек, как он, не растеряется и не потеряет дар речи ни при каких обстоятельствах. Уверенность и сила, веявшие от него, поддержали во мне угасшее было мужество, и я даже готова была говорить, но бортинженер меня опередил.

— Сэр, в столовой произошло неожиданное событие, — сообщил он. — Я должен немедленно вызвать командира.

Первый штурман сам нажал на красную кнопку.

Командир появился незамедлительно, однако не было заметно, что он бежал.

— Сэр, в столовой произошло неожиданное событие! — отрапортовал выскочка-бортинженер. — Я считаю необходимым немедленно довести об этом до вашего сведения.

Мистер Уэнрайт скользнул по мне ничего не выражающим взглядом, и я почувствовала, что если мне и суждено будет кого-нибудь убить, то этим человеком будет ненавистный немец. Сейчас командир считает, что, если бы не верность долгу мистера Гюнтера, он бы о происшествии не узнал, потому что русский штурман от него постоянно всё скрывает.

— Я знаю, — бесстрастно заметил механизм. — Мистер Георгадзе мне уже позвонил.

Я совершенно забыла, что командиру можно позвонить из любого помещения на корабле, а повар, естественно, не преминет пожаловаться, что на него напали.

— Что же там произошло конкретно, мистер Гюнтер? — спросил механизм.

Я отметила, что спрашивали у бортинженера, поэтому молча ждала, как тот разъяснит ситуацию.

— Сэр, пассажирка мисс Сергеева сильно толкнула повара, так что он чуть не упал. Потом она толкнула мисс Павлову, извинилась и ушла.

Со стороны это звучало смешно, и сейчас, когда я пишу эти строки, я улыбаюсь, однако в тот момент мне было не до забавного рапорта: кровь и мёртвые, о которых говорила Серафима Андреевна, не выходили у меня из головы, а бортинженер, поставивший меня в такое неловкое положение, вызывал ненависть.

— Как мисс Сергеева объяснила свои поступки? — спросил командир.

Бортинженер оглянулся на меня в уверенности, что я приду ему на помощь, а я злорадно смотрела на него и не приходила.

— Она что-то говорила, сэр, но я не знаю русского языка, — признался немец.

— Мисс Павлова, может, вы продолжите рассказ мистера Гюнтера? — предложил механизм.

Вот теперь настал момент для моей мести бортинженеру.

— Да, сэр, но чуть позже.

Смею думать, что мой взгляд был достаточно красноречив, потому что достиг желаемого результата. Мистер Уэнрайт, решив, вероятно, что Сергеева говорила о немце и я не хочу переводить её слова при нём, сказал:

— Мистер Гюнтер, проследите, пожалуйста, чтобы в коридор, где расположены наши каюты, не прошёл никто посторонний.

Иными словами, бортинженеру было приказано покинуть рубку.

— Есть, сэр! — чётко проговорил исполнительный немец и вышел, не выдав своего разочарования.

— Так что она сказала, мисс? — спросил механизм своим ровным голосом.

Мистер Форстер не сводил с меня внимательных глаз.

— Сэр, мистер Георгадзе проходил в кухню, а мисс Сергеева оттолкнула его от того места, где он хотел пройти, словно там что-то лежало. При этом она крикнула: "Не ходи туда! Куда ты идёшь?" А когда я двинулась туда же, то она меня остановила, говоря, что там кровь. Она была очень испугана и шептала, что везде кровь, очень много крови и… мёртвых. Потом, когда она опомнилась, она извинилась и сказала, что ей привиделась страшная картина.

Командир и первый штурман слушали меня напряжённо, боясь пропустить хоть слово, особенно заметно это было у последнего.

— Как вы думаете, мисс, что она могла увидеть? — спросил мистер Уэнрайт.

Даже сейчас, при таком необычайном разговоре, он ухитрялся сохранять бесстрастие автомата.

— Сэр, по-видимому, она видит очень странные картины, — ответила я. — Позавчера, придя в столовую, она произнесла: "Как много здесь мёртвых", а вчера, глядя на мисс Хаббард и сеньора Агирре, она мне сказала: "Они счастливы, не зная, что уже мертвы".

— Почему вы раньше об этом не рассказали, мисс? — сердито спросил первый штурман.

— Видите ли, сэр, — призналась я ему, — я и сейчас не уверена, правильно ли делаю, что рассказываю о её видениях. Всё-таки я не психолог, да и вы тоже, а её состояние можно объяснить или сумасшествием, или предвидением. В сумасшествии сначала нужно убедиться, а провидцы, я читала, обычно плохо кончают, когда их дар становится широко известен.

— Я разговаривал по этому поводу с мистером Дер-жа-ви-ным, — сказал мистер Уэнрайт. — Больше в столовой она ничего не сказала?

— Нет, сэр.

— Ни вам лично, ни мистеру Гюнтеру? — спросил мистер Форстер.

— Нет, сэр.

По-моему, для командира и первого штурмана так и осталось загадкой, почему я вынудила их отослать бортинженера, и я этому очень рада.

— Мисс Павлова, — обратился ко мне англичанин, глядя на меня спокойными серыми глазами, — наверное, теперь вы согласитесь перевести, что говорила мисс Сергеева мне, когда мы стояли недалеко от рубки.

Сказать человеку о том, что он скоро скинет маску, я никогда бы не согласилась, ни тогда, ни теперь.

— Я не знаю, о чём вы говорите, сэр, — ответила я. — Наверное, я не слышала.

— Благодарю вас, мисс, — холодно сказал англичанин. — Можете быть свободны.

Я повернулась к двери, довольная, что он решил не вытягивать из меня скрываемое, но сейчас же вернулась назад.

— Извините, сэр, но я на вахте, — напомнила я ему.

— Рад, что вы про это вспомнили, мисс, — издевательским тоном проронил первый штурман, за волнующим разговором тоже об этом забывший.

Я не стала ему отвечать.

За внешним спокойствием мистера Уэнрайта читалась озабоченность и даже тревога, но он скоро покинул нас, вероятно, чтобы обдумать услышанное. То, что он разговаривал о Сергеевой с Державиным, успокоило мою совесть. Всё-таки трудно рассказывать о странностях этой женщины таким холодным людям, как оба моих монстра, но теперь я могла не волноваться: раз Державин счёл необходимым откровенно говорить с командиром, значит и мне скрывать её речи не стоит.

Ничего существенного по разработке новой теории взлётов я сегодня не сделала. Пока решение этой проблемы кажется мне недостижимо далёким.

1 февраля

Сегодня утром, проводив всех на завтрак и придавая Броське и лиане нужное положение, я вновь подумала о сильном желании командира узнать смысл слов Сергеевой, обращённых к нему лично, и заподозрила, не считает ли он, что Серафима Андреевна напророчила ему беду, а я не хочу его расстраивать. Бортинженеру она сказала, что он живой, про негритянку и испанца она прямо заявила, что они мертвы, и повторяла, что здесь вообще слишком много мертвецов. Наверное, мистер Уэнрайт полагает, что и о нём сказали, как о мёртвом. Если я права, то мне его жаль, но я не могу ему объяснить, что в её словах не было ничего о жизни и смерти, иначе мне придётся перевести, что же конкретно она произнесла. Для меня смысл её высказывания остаётся пока тёмным и грозным. Что она имела в виду, говоря, что этот человек скоро сбросит маску? Чем больше я об этом думаю, тем неуютнее мне становится. Если он носит маску, то что же представляет из себя на самом деле? Что скрывается за внешним бесстрастием?

Однако я рассуждаю так, словно и впрямь считаю Серафиму Андреевну оракулом. А что если она попросту неуравновешенная женщина, которую приближение к страшной планете совсем лишило разума? Её таинственные речи звучат внушительно, поэтому все, кто их слышал, охвачены тревогой, но вполне может быть и так, что наша тревога не имеет под собой почвы.

Мои умные рассуждения развеялись, едва меня отпустили на завтрак, потому что Сергеева собственной персоной встретилась мне неподалёку от столовой.

— Зло внутри стремится к миру зла, где оно получит силу, — сообщила она мне вместо приветствия.

Я обратила внимание на то, как она изменилась. Создавалось впечатление, что она не спит ночами, таким лихорадочным блеском горели её запавшие глаза. По-моему, она нуждалась в серьёзном лечении. Рядом с этой женщиной я испытывала непонятный страх. Она не угрожала мне, не кричала: "Ты мертва!", тыча в меня пальцем, не сердилась на меня, но мне в её присутствии было очень тревожно. Хотелось от неё куда-нибудь убежать, спрятаться, закрыться на надёжные запоры. Я уже хотела было пройти мимо, сославшись на вахту, но она вдруг схватила меня за запястье своими ледяными пальцами. Эта её манера хватать меня за руку мне очень не нравится.

— Наташа, я опять вижу книгу, — странным голосом произнесла она.

И вся она стала очень странной, словно живущей не в этом понятном мне мире космического корабля, а в каком-то ином, мире снов и грёз.

— Она раскрыта. Страницы чистые, белые, очень блестящие. Над ней кто-то склонился, какая-то фигура… Я не вижу, кто это, но это не человек…

Я почувствовала, что меня из жара бросило в озноб и затрясло. Я не понимала и сейчас не понимаю, что всё это значит, но мне стало жутко.

— Пока в этой книге нет записей, но скоро там должна появиться какая-то запись. Скоро… Я не вижу, что там написано, вижу лишь, что это чёрные строки. Жди их, Наташа.

Меня трясло. Не сознавая, что делаю, я молча и яростно вырывала у неё свою руку. Мне хотелось лишь одного: убежать от неё и её мрачных пророчеств.

— Что случилось? Вам нужна моя помощь, мисс Павлова?

Это был бортинженер, как всегда очень обыкновенный, прозаичный и даже примитивный, но какой же покой я почувствовала при его появлении! Он был незыблем, как скала, и казался мне залогом моего спасения и от этой ужасной женщины, и от её не менее ужасных речей, похожих на заклятье ведьмы.

Сергеева выпустила мою руку, посмотрела на мистера Гюнтера просветлённым взглядом и сказала, чуть усмехнувшись, по-английски:

— Хорошо, когда чувствуешь рядом жизнь, а не смерть.

Пришёл бортинженер, и она ощутила жизнь. Не означает ли это, что прежде она ощущала смерть? Разве я мертва? Неужели мне суждено умереть? А в книге с блестящими белыми страницами, которую она видела, скоро должна появиться чёрная запись. Может, она имеет в виду книгу моей жизни, этакий поэтический образ? Но ведь чёрная запись в этой книге будет означать горе или смерть. По её словам, над этой книгой кто-то склонился, какое-то существо, но это не человек. А кто? Один из тех взбунтовавшихся роботов, возомнивших себя выше людей, тех, которых уничтожили, едва почувствовали исходящую от них угрозу? Может, кое-кто из них уцелел и жизнь моя оборвётся от его механической руки?

Я почувствовала, что пора остановиться, иначе я зачислю в роботы-убийцы нашего командира, ведь Сергеева спрашивала, есть ли у него книга с блестящими белыми страницами. Кто знает, что она имела в виду, и есть ли смысл в её словах, а я сойду с ума от бесплодного умственного напряжения и идиотских подозрений.

— Что-то случится шестого февраля, — снова заговорила Серафима Андреевна. — Вот увидите, что-то произойдёт. Что-то очень важное.

Она покинула нас без предупреждения и каких-нибудь прощальных слов, а мы остались стоять, раскрыв рты.

Первым опомнился бравый мистер Гюнтер.

— Я должен немедленно доложить об этом командиру, — сообщил он.

— Не вздумайте! — вырвалось у меня, боюсь, довольно резко. — Всё, что может интересовать командира, я ему рассказала вчера, а сейчас она говорила обо мне и только мне. Я не знаю, как объяснить её слова, но они касаются лишь меня одной.

— Командир должен знать обо всём, что происходит на его корабле, — возразил упрямый немец.

— Я не понимаю, почему вы его так боитесь? — рассердилась я. — Почему обо всём, обо всех частных беседах вы хотите ему докладывать?

— Я застал не обычную частную беседу, — возразил бортинженер неожиданно твёрдо. — Это раз. Командир приказал докладывать ему обо всех словах мисс Сергеевой, и вы это знаете. Это два. И в третьих, я хочу полететь на Т-23-7, и, чтобы моя кандидатура прошла, мне необходимо доказать свои деловые качества и дисциплинированность, а это не значит, что я боюсь командира.

Т-23-7 — это очень далёкая планета, почти не изученная и представляющая поэтому для учёных большой интерес. Надо было выяснить, мёртвая ли она или на ней есть жизнь, не исходит ли от неё угроза для землян и может ли она быть полезна. Я знала, что туда готовится исследовательская экспедиция, но не ожидала, что встречу человека, реально рассчитывающего быть туда зачисленным.

— Вы хотите лететь на Т-23-7? — удивилась я.

— Моё заявление принято, мисс, — самодовольно сообщил мистер Гюнтер. — Этот полёт решает всё. Если я проявлю свои способности и покажу себя с лучшей стороны, то у меня появится шанс туда полететь. Мистер Уэнрайт скажет последнее слово.

— А при чём здесь он? — не поняла я.

— Предварительно его утвердили в звании командира готовящейся экспедиции, мисс, — гордо сообщил немец.

— И мистер Форстер тоже хочет туда попасть?

— Нет, мисс, его кандидатуру отклонили.

— Из-за чего? — полюбопытствовала я.

Бортинженеру мои расспросы показались навязчивыми.

— Я не знаю, мисс, и не хочу об этом гадать?

— Мистер Гюнтер, я желаю вам отправиться в эту экспедицию…

— Спасибо, мисс.

— На всё-таки прошу вас не рассказывать командиру об этом случае. Уверяю вас, мисс Сергеева не сказала ничего, заслуживающего упоминания, а её поведение и без того привлекает внимание. Зачем командиру об этом знать?

— Но, мисс…

— О чём не должен знать командир, мисс Павлова? — спросил сам мистер Уэнрайт, подошедший совершенно неслышно.

— Сэр, мисс Сергеева схватила штурмана за руку и говорила ей что-то неприятное, — доложил немец.

— Почему вы думаете, что неприятное, мистер Гюнтер? — спокойно спросил командир.

— Мисс Павлова очень испугалась, сэр, — объяснил бортинженер.

С каким наслаждением я бы вычеркнула фамилию немца из списка кандидатов, если бы это зависело от меня! По-моему, для него было важнее полететь на Т-23-7, чем сохранить жизнь, а я хотела бы уязвить его побольнее. Из-за желания выслужиться перед настоящим и будущим командиром он подставляет меня под удар! Что я могу сказать мистеру Уэнрайту? Что Сергеева опять увидела книгу, о которой уже спрашивала его самого, что над ней склонился кто-то, но не человек, и что скоро в неё появится чёрная запись. Кто внесёт эту запись? Не сам ли командир, своими собственными руками, раз книга у него? Может, ему ещё и о маске сказать, которую он скоро скинет?

— Объясните мне, мисс, что всё это значит, — холодно сказал англичанин.

— Я не знаю, сэр, — призналась я вполне честно. — Это бедная женщина говорила очень бессвязно.

— О чём говорила?

— Что зло внутри стремится в миру зла. Там оно получит силу, сэр. Сказала, что что-то очень важное произойдёт шестого февраля, а я должна ждать чёрную запись.

— Чёрную, мисс? Что это означает?

— Не знаю, сэр. В русском языке в прямом смысле это слово обозначает цвет, а в переносном — что-то мрачное, тяжёлое или даже преступное. Не думаю, что стоит обращать внимание на её слова, сэр.

Я была довольна, что так удачно вышла из затруднительного положения, и даже пожалела, что упорно пыталась убедить бортинженера молчать. Я не солгала командиру, а лишь кое-то утаила от него. И Серафиму Андреевну я не подвела, потому что о её мрачных пророчествах знают уже, наверное, все, а то существенное, что может насторожить мистера Уэнрайта, окажись в её словах хоть доля правды, а именно книгу с белыми блестящими страницами, я утаила.

— Мисс Павлова, — обратился ко мне командир весьма сухо, — прежде вы были первым штурманом?

— Да, сэр.

— Не забывайте, что здесь вы не первый штурман, и выполняйте все мои распоряжения без собственных раздумий. Я приказал докладывать мне обо всём, что говорит мисс Сергеева, поэтому вы не должны скрывать от меня её слова, даже если вы считаете их не заслуживающими внимания. Мистер Гюнтер, я одобряю ваше поведение.

Немец готов был лопнуть от страстного желания угодить начальству, а я — от злости. Сейчас даже чёрная запись, о которой толковала Сергеева, стала казаться не такой страшной перед негодованием на командира за его недопустимый тон и на бортинженера за его угодничество.

В столовой меня ожидал новый сюрприз: в ответ на моё приветствие повар не только не улыбнулся, но даже не поздоровался, а мисс Фелисити отвернулась. Вероятно, это были последствия вчерашнего недоразумения. Я не стала особо обращать внимание на очередные мелкие неприятности, потому что они были скоропреходящи, а на меня навалились заботы поважнее, однако когда молчаливая горничная плюхнула передо мной поднос, у меня возникло ощущение чего-то странного. Я не придала этому значение, но чувство сохранилось, до поры до времени о себе не напоминая.

В рубке очень недовольный мистер Форстер долго смотрел на часы, а потом не выдержал и спросил:

— Я что-то не соображу, мисс Павлова, сколько времени вы отсутствовали?

Командир был тут же, но в его механическом мозгу исчезло чувство порядочности, поэтому мне пришлось защищаться самой.

— Извините, сэр, меня задержал мистер Уэнрайт.

Вид у англичанина был рассеянный, когда он обернулся на своё имя. Моих слов он, по-моему, не слышал (к счастью) и, не переспрашивая, ушёл. Мистер Форстер проводил его недоумевающим взглядом.

— Опять эта женщина, мисс? — спросил он.

— Да, сэр. Она была в коридоре.

— Что она сказала? — задал он естественный вопрос.

— Что зло внутри стремится к миру зла, сэр. Её трудно понять.

В привычной обстановке рубки на меня снизошёл покой. Чего мне было бояться? Да, мы летим в очень опасную экспедицию, но экипаж выходить из корабля не будет, с учёными у меня контакта нет и не может быть, отсек корабля, где мы находимся, отдалён от пассажирских кают и кают-компании и даже форма у членов экипажа и пассажиров разительно отличается, так что светло-вишнёвый костюм Сергеевой в нашем коридоре сразу привлекал к себе внимание. А что мне до слов этой странной женщины? Какая-то книга, какая-то чёрная запись. Почему я решила, что речь идёт об одной и той же книге? Может, у командира своя книга, а у меня своя? А может, и книг-то никаких нет в действительности и они существуют лишь в больном мозгу сошедшей с ума от страха перед планетой женщины.

Однако когда мы шли в столовую — я в центре, а оба монстра по бокам — я уже не чувствовала неудобства от такой торжественности. Признаюсь сама себе, что я бы не была против, если бы бортинженер замыкал шествие и, так сказать, защищал тыл.

Пассажиры вели себя сдержаннее обычного, даже мосье Рок был задумчив. Сергеева отрешённо смотрела прямо перед собой, ела мало и неохотно. Державин часто посматривал на неё, словно боясь пропустить даже мимолётный взгляд, который она порой бросала на окружающих. Ей явно было не по себе среди своих коллег, и она лишь по необходимости сидела за одним столом с ними.

Первому штурману тоже было не слишком приятно в её присутствии. Я заметила это по тому, как он откидывался назад, чтобы не выделяться и не привлекать к себе её внимание. Я его очень хорошо понимала. Я и сама была бы счастлива не видеть её и не слышать и тоже сидела очень скромно. Лишь командир сохранял привычное ледяное спокойствие, глядя вокруг бесстрастными глазами, которые всё замечали.

Я тоже кое-что заметила. Во-первых, я заметила, что мисс Хаббард по-прежнему очарована испанцем, а в отношении сеньора Агирре к ней появилось что-то новое. Я сначала не могла понять, что именно проскальзывало в его новом чувстве, а потом уловила его взгляд, случайно брошенный на командира. Это, действительно, был случайный взгляд, но в нём не было прежнего относительного равнодушия пассажира к везущему его командиру космического корабля, в нём был новый, более доверительный оттенок, словно этих двух людей связывала общая идея. Не берусь судить, права ли я и не нафантазировала ли, увидев в случайном взгляде так много нового, но мне так показалось, а позже, когда все выходили из столовой, я заметила, как бережно, осторожно вёл свою даму сеньор Агирре, будто оберегая от невидимых опасностей, и поняла, что он не просто любит её, но и чувствует себя её защитником, рыцарем, все мысли которого сосредоточены на задаче спасти любимую. И тогда я подумала, а не предупредил ли командир испанца о пророчестве Серафимы Андреевны? Может, не полностью предупредил, а лишь наполовину, лишь о том, что касалось мисс Хаббард. Тогда ясно, почему взгляд сеньора Агирре, обращённый на мистера Уэнрайта, изменился. А впрочем, это всего лишь мои домыслы, в которых я не призналась бы никому, кроме своего дневника.

Второе открытие, которое я сделала, напрямую касалось некрасивой, белобрысой, мужеподобной горничной-финки. Оказывается, мисс Фелисити принимает огорчения повара весьма близко к сердцу, а это наводит на мысль, что сердце у неё нежнее, чем внешность. Она и за обедом прислуживала мне очень нелюбезно, и не стала, по обыкновению, интересоваться, не хочу ли я добавки, а лихо провезла огромный сосуд, содержащий суп, а потом и второе, мимо, остановив лёгкий передвижной столик лишь возле первого штурмана, с той стороны, где у него был другой сосед. Мне было больше чем достаточно и той порции, что клали мне на тарелку сразу, но поведение мисс Фелисити заставляло задуматься. Дольше гадать не приходилось: возле моего прибора не было солонки. Перец, горчица и прочие специи были, а соли не было. Как я теперь явственно поняла, утром на подносе не было солонки, поэтому мне и показалось, что чего-то недостаёт. Кстати, я оценила ум горничной: если бы она не подала мне вообще никаких приправ, это было бы слишком заметно и вызвало недоумение и даже прямые вопросы, а не подав лишь соль, она легко могла сослаться на забывчивость. Итак, это была месть за вчерашнюю обиду, которую я учинила повару, а так жестоко мстить может лишь женщина, чьё сердце задето.

От командира не ускользнуло поведение горничной, и он спросил меня по дороге в рубку:

— Мисс Павлова, что у вас вышло с мисс Фелисити?

— Сэр?! — попыталась я избежать ещё и этих запутанных объяснений.

— Я ведь не слепой, мисс, — сказал он своим ровным голосом. — Она не обращается к вам, проходит мимо, словно вас не существует… Я не могу делать вид, что ничего не замечаю.

Если я расскажу эту трагикомическую историю, то мистер Уэнрайт будет принимать меры, а я уже не могла вынести очередной суматохи вокруг своей особы.

— Ах это, сэр! — воскликнула я, будто только что поняла, о чём он толкует. — Так ведь я сама просила её не предлагать мне добавки. Мистер Георгадзе слишком хорошо готовит, и мне ни к чему лишние соблазны.

Поверил он или не поверил, определить трудно, но допрос прекратился.

В рубке я занялась своей новой теорией. Теперь, когда я поняла, почему бортинженер рвётся из кожи вон, доказывая своё рвение, я могла бы читать и заниматься посторонними делами, ни на кого не обращая внимания, потому что совершенно ясно, что на Т-23-7 я не полечу и биться за звание самого безупречного штурмана на всей планете мне ни к чему, однако подступы к решению проблемы так и не были преодолены, а это не позволяет бросить начатое, иначе останется ощущение собственной бездарности и бессилия, словно проблема мне не пор зубам. Вот если бы я увидела решение, то работу можно было бы и отложить, моей штурманской чести это не унизит, правда, тогда обидно было бы бросать дело на середине.

Итак, сидела я над своей работой и буквально ломала голову от умственных усилий, а другая часть моего сознания скакала по недавним событиям. По-моему, человеческое сознание может раздваиваться, разтраиваться и вообще раскалываться на несколько частей, так что человек думает сразу о нескольких вещах сразу. Параллельно работе я вспоминала о гордости несносного бортинженера, когда он говорил о том, что его заявление принято к рассмотрению. Какой-то дурацкий немец, не имеющий собственных мозгов и способный слушаться лишь приказов, рассчитывает полететь на Т-23-7! Не могу сказать, что меня притягивала эта планета, но мне было обидно, что я буду летать на своём старом космическом корабле с хорошо мне знакомыми Алексеем Афанасьевичем, Зиной и Сашей по дальним, но лишённым новизны маршрутам, а этот бортинженеришка, которого я не взяла бы с собой даже подсобным рабочим за его наглость и угодничество, полетит осваивать новые миры. И сидит себе тихо, как мышь, что-то сосредоточенно изучает, пользуясь тем, что в рубке никого, кроме меня, нет, а со мной можно не считаться. Я ещё могу понять, что на Т-23-7 полетит мистер Уэнрайт, если, конечно, благополучно вернётся из нашей экспедиции: этот сухарь без нервов и эмоций создан быть командиром в опасных экспедициях. Но мистер Гюнтер…! Меня удивляло, что кандидатуру мистера Форстера отклонили. По-моему, такому решительному волевому человеку самое место среди опасностей. Уж он бы перед трудностями не отступил. Отклонить кандидатуру мистера Форстера и принять к рассмотрению заявление ничтожного мистера Гюнтера!

— Мистер Гюнтер! — позвала я.

От неожиданности немец выронил книгу.

— Да, мисс?

— Извините, я вас отвлекла, — начала я очень любезно. — Ответьте мне только на один вопрос: почему кандидатуру мистера Форстера отклонили от полёта на Т-23-7, а в эту экспедицию его включили?

Немцу было не по себе от моих расспросов, но он всё-таки ответил:

— Потому что об этом он попросил у командира, мисс, а командир замолвил за него слово в Комитете.

— Разве они были знакомы раньше?

— Они учились вместе, мисс, и когда-то очень давно вместе летали.

— А потом?

— Потом мистеру Уэнрайту стали поручать более сложные полёты, чем мистеру Форстеру. Мистер Уэнрайт — очень хороший специалист, мисс.

У бортинженера была почтительная манера говорить со мной, жаль, что поступал он возмутительно, человека же определяют не слова, а поступки. Поговорив с ним немного о незначительном и не так уж мне интересном, мне теперь надо было приступать к тому основному, из-за чего я и завела разговор с этим неприятным выскочкой.

— А кто у мистера Уэнрайта будет вторым штурманом, мистер Гюнтер? — как бы между прочим спросила я, потому что на должность первого штурмана не претендовала. — Кандидатуру уже утвердили?

Бортинженер откровенно усмехнулся, причём самой наглой и обидной усмешкой из всех имеющихся на свете.

— Не вы, мисс, — сказал он и, прежде чем я успела задохнуться от негодования, пояснил. — В этой экспедиции будут принимать участие только мужчины. Мистер Уэнрайт вообще против того, чтобы женщин брали в опасные полёты. И я тоже, мисс.

Я смерила его презрительным взглядом.

— Разделяете старозаветное убеждение, что мужчины умнее, мистер Гюнтер?

— Нет, просто они сильнее, мисс. А в таких экспедициях, какую пошлют на Т-23-7, порой требуется не столько ум, сколько физическая сила и выносливость.

Я пожалела, что мало внимания уделяю физкультуре.

— Вот были бы все женщины, как мисс Фелисити, то против их участия никто бы не возражал. Но, к счастью, женщины не такие.

К счастью! Что мог этот человечишка знать о сердце мисс Фелисити?!

— Не всем же быть такими крошками, как мисс Хаббард, — вступилась я за горничную.

Мистер Гюнтер взглянул на меня с удивлением.

— Вы считаете себя выше, мисс?

Это было уж слишком.

— Безусловно, сэр! Надо совсем не иметь глаз, чтобы этого не увидеть.

— Командир так не думает, мисс. Он вообще был недоволен, что женщину включили в состав экипажа…

— По-моему, пока у него нет причины считать меня хуже… штурмана-мужчины.

— Нет, мисс. Ваш метод очень его заинтересовал.

Вот именно! А что до мнения командира об участии женщин в опасных полётах, то пусть он придержит его при себе. Для меня было важно лишь то, что лично ко мне он неприязни не испытывает.

— А что вы читаете, мистер Гюнтер?

— Справочник штурмана, мисс. В будущей экспедиции эти сведения могут мне пригодиться.

— Не буду вам мешать, сэр. Если возникнут какие-нибудь вопросы, можете обращаться ко мне, — сказала я.

— Спасибо, мисс.

Он говорил об участии в экспедиции, как о деле решённом. Ну и самоуверенность была у этого немца! Впрочем, я пожалела, что у меня не было с собой экземпляра моего учебника, где очень живо и понятно даются не только методы расчёта курса, но даже специальные таблицы, очень облегчающие неопытным штурманам задачу. Этот учебник был создан по чистой случайности, почти на спор. Как-то за завтраком у нас зашёл разговор о старине, о море, о потерпевших кораблекрушение и умирающих от голода людях. Особенно усердствовал Саша. Он уписывал за обе щеки мой яблочный пирог и с видом знатока рассуждал о таком допотопном заболевании, как цинга. Потом, естественно, речь пошла о наших временах, и Алексей Афанасьевич сделал очень важное замечание, что если бы что-то случилось с экипажем, пассажиры не смогли бы управлять космическим кораблём и погибли. Любой здравомыслящий человек с этим бы согласился, а я почему-то сказала, что имея хороший учебник, не погибнут. Саша Зайчик, конечно, пошёл в атаку, и дело кончилось тем, что я написала такой учебник-справочник, что даже Алексей Афанасьевич признал мою правоту. Для того, чтобы взбодрить предполагаемых пассажиров и облегчить им задачу по освоению незнакомой для них области, я решила снабдить учебник весёлыми иллюстрациями, из которых сразу было бы видно, о чём речь пойдёт в данном конкретном кусочке текста. Героем этих картинок, чтобы поиздеваться над Сашей Зайчиком, проявившим слишком большую прыть в споре, я выбрала длинноухого зайца, и он в очень выразительной мимике и жестах показывает терпящим бедствие пассажирам, что надо делать. Заканчивался учебник картинкой, где заяц уже прилетел на Землю и лежит у себя в саду под яблоней, заложив ногу на ногу, читает книгу и жуёт яблоко. На эти рисунки я потратила больше времени и сил, чем на сам учебник, но они придали книге убедительность. Когда я представила черновик на суд экипажу, то Саша Зайчик, увидев дыру на носке, надетом на мощную заячью ступню, совершенно потерял голову от ярости. На мой взгляд, его пляска напоминала буйство бешеного слона, а Зина, с ласковой материнской улыбкой смотревшая на его прыжки и топанье ногами, заявила, что так, должно быть, и должны были бы скакать зайчики на опушке леса, если бы сохранилось и то и другое. Протестующий Саша сразу сник, а когда, по рекомендации Алексея Афанасьевича, моя книга три месяца назад вышла в свет, то он вдруг обнаглел и стал заявлять, будто служит для меня источником вдохновения.

Да, приятно вспоминать прежние весёлые времена! Если уж мне не суждено полететь на Т-23-7, то остаётся лишь утешение, что экипаж у нас дружный и весёлый и вернуться в него для меня будет удовольствием. А мой учебник, если подумать, подхалиму мистеру Гюнтеру всё равно бы не помог, потому что он написан на русском языке, а этот противный заяц не только не знает этот великий и могучий язык, но даже не стесняется своего невежества.

Вот, пожалуй, и всё, что произошло за этот день. И неприятные эпизоды, и смешные. Хорошо, что страшная месть мисс Фелисити скрасила мне существование (за ужином солонки тоже не было), а ещё лучше, что после обеда я не видела Серафиму Андреевну, и она не смутила мой покой своими непонятными фразами. Даже вспоминать не хочу о "чёрной записи".

2 февраля

Сегодня я осознала, что привыкла к нашему немногословному экипажу. Даже хорошо, что здесь не ведут долгих разговоров. Где-то я вычитала прекрасную фразу, которую надо напечатать крупными буквами и развесить во всех общественных местах, где собирается больше одного человека: "Разговоры созданы для того, чтобы мешать человеку думать". Вот у нас на корабле разговоры не смолкают, поэтому я и не создала новой теории взлётов, а здесь царит полная тишина, и я, хоть и не создала ещё новой теории взлётов, но усердно о ней думаю, жать, что пока безуспешно. Единственно, что меня огорчает, это неряшливость моих коллег. Странные существа эти мужчины! Любая женщина на их месте давно бы уже поняла, что обезьянка на графине должны быть повёрнута в строго определённую сторону, то есть самой выразительной стороной мордочки ко мне, а её лапка должна тянуться к лиане, вьющейся по крышке. Этот же вид двуногих, по-моему, просто не способен уразуметь такой простой вещи. Вот и приходится при каждом удобном моменте поправлять композицию. Нет, мужчин нельзя брать на корабли, где в рубках красуются такие вот графины. Им надо чистить обезьянники с живыми обезьянами, а не иметь дело с этакими фарфоровыми совершенствами.

А в остальном с моими монстрами ладить можно, и я уже не мучаюсь от сознания, что это монстры молчаливые и равнодушные ко всему, кроме своей работы. Мне даже льстит мысль, что я лечу под командованием мистера Уэнрайта, будущего командира экспедиции на Т-23-7. А насчёт бортинженера я перестала беспокоиться: как он ни старается выслужиться, но его всё равно не возьмут в экспедицию. Кому нужны такие льстецы? Он ведь не просто честно и усердно выполняет свою работу, а всем показывает, как он её выполняет. Кому нужна показуха? Нет уж, мистер Гюнтер, придётся вам тоже испытать разочарование, когда вашу кандидатуру отклонят.

А разозлилась я на мистера Гюнтера из-за той же Сергеевой. Я уже позавтракала, притом на этот раз на подносе не оказалось такого необходимого предмета, как вилка, и мне пришлось просить мне её дать, что меня насмешило чуть меньше, чем вчерашнее отсутствие солонки, в которой я не нуждалась, потом я стала возвращаться в рубку и у кают увидела светло-вишнёвый силуэт. Гадать не пришлось, потому что это была Сергеева, которая стояла вся напрягшись, закрыв глаза и вытянув вперёд руки.

— Серафима Андреевна, мне попадёт от командира, если я вас здесь оставлю, — предупредила я её.

— Наташа, что за этой дверью? — спросила она.

— Моя каюта.

— Я хочу туда войти, — заявила эта несуразная женщина.

— Нельзя, Серафима Андреевна, — решительно отказала я ей. — Меня за это дисквалифицируют.

Это, конечно, было преувеличением, но всё равно такой визит сулил мне очень большие неприятности.

Сергеева, казалось, смирилась. Она отступила на несколько шагов и произнесла:

— Самое страшное — это зло, которое мы накопили в себе. Надо бояться зла в себе.

Я подумала, что если она имеет в виду мой отказ впустить её в мою каюту, то напрасно, потому что я отказываю ей не от злости, а по необходимости. Если же она вещает просто так, от болезни, подражая пифии, то перечить ей не следует.

— Понятно, Серафима Андреевна, — согласилась я.

Женщина рассеянно посмотрела на меня, потом — на дверь моей каюты и ушла.

— Мисс Павлова, — сказал появившийся откуда-то бортинженер, — не отговаривайте меня. Командир должен немедленно узнать об этом случае.

И, словно боясь, что я заставлю его нарушить долг и заслужить немилость командира, он быстро ушёл в рубку. Я последовала за ним, думая о нём не лучшим образом.

Командир, неизвестно какими словами предупреждённый бортинженером, встретил меня с уничтожающим бесстрастием:

— Мисс Павлова, почему вы не выполняете мой приказ?

— Потому что я не умею бегать так же быстро, как мистер Гюнтер, сэр, — объяснила я.

Наступившая затем пауза была не очень долгой.

— Что же сказала мисс Сергеева? — наконец спросил мистер Уэнрайт.

— Ей очень хотелось зайти в мою каюту, сэр, — ответила я.

— Зачем, мисс? — выдал механизм следующий вопрос.

Мистер Форстер слушал меня с удивлением.

— Не знаю, сэр.

— Она говорила что-нибудь ещё, мисс?

— Лишь то, что самое страшное зло — это зло внутри нас. Она предостерегает всех вас от этого зла.

— А вас, мисс? — спросил первый штурман, чуть-чуть усмехнувшись.

По-моему, его кандидатуру отклонили за вредность.

— На всякий случай я тоже приму её совет к сведению, сэр, — согласилась я.

— Полагаю, вам ничего не хочется добавить, мисс? — холодно осведомился командир.

— Мне нечего добавить, сэр, — ответила я.

Встреча с Сергеевой не оставила такого тяжёлого осадка, как прежде, да и не могла оставить, ведь она не говорила ни о крови, ни о мёртвых, ни о книге с чёрной записью, поэтому я провела время до обеда очень спокойно. Зато когда мы втроём пошли в столовую, меня охватила тревога. Я очень боялась, что мисс Фелисити выдаст свою дурацкую вражду ко мне, вновь не подав мне вилку. Как я объясню командиру отсутствие вилки? Что я её об этом специально просила? Но к моей величайшей радости, горничная оказалась на высоте: у моей тарелки не хватало перца, а вилка лежала на своём законном месте. Кстати, мне надо было догадаться о зарождающейся симпатии мисс Хаббард к сеньору Агирре заранее, ещё когда негритянка попросила передать ей соль, ведь её собственная солонка стояла перед ней и ей незачем было по этому поводу обращаться к соседу, если бы она не хотела завести с ним разговор. Как всё-таки крепок русский человек задним умом: чтобы осознать такую простую вещь, мне понадобилось дождаться мщения мисс Фелисити.

Ещё я узнала, наконец, что подтянутый энергичный пожилой мужчина с очень заметной сединой — бразилец Жозе Араужо, тот самый одинокий учёный, про которого как-то говорил командир, а следовательно, второй пожилой мужчина с сединой и сонными глазами — австриец Стефан Кондор. Теперь белых пятен в моём списке нет, хотя я и не пойму, зачем мне всё это было нужно. Удивляюсь даже, как напряжённо я следила за группами, на которые разбились наши учёные. Теперь же весь мир заслонили Серафима Андреевна и моя новая теория взлётов. Я и в столовой думала об этой теории. Чувствую, что уже стою на пороге, что разгадка совсем близка, а в руки мне она пока не даётся. Чувство мучительное, неприятное, мозг утомляется, не находя удовлетворения, и сама себе кажешься бредущей в полной темноте.

После обеда мы с бортинженером вновь сидели в рубке одни, и был мне этот тип очень неприятен, потому что я терпеть не могу исполнительных выскочек, у которых нет своего я. А потом мне вдруг вспомнились слова Серафимы Андреевны: "Бойтесь зла в себе", и мне стало неуютно. Неважно, что она имела в виду и имела ли в виду что-то конкретное, но я за полторы недели общения со своими монстрами накопила в себе достаточно зла. Я по очереди и неоднократно успела возненавидеть и командира, и первого штурмана, и бортинженера. Пора бы уже остановиться. Люди как люди, с обычными человеческими недостатками, но не такие уж плохие. Я тоже способна вывести из себя даже самого терпеливого человека, когда захочу, так что мне надо поменьше злиться и побольше думать о собственных неприятных чертах характера. Так что сейчас, кончая записи в дневнике, я решаю для себя освободиться от зла, которое я накопила в душе.

Р.S. Чуть не забыла сказать, что горничная за ужином вновь не подала мне вилку, и мне пришлось выждать момент, когда повар точно не услышит, и просить её принести.

3 февраля

Утром, выходя из каюты, я наткнулась на Сергееву, которая с отрешённым видом стояла под самой дверью.

— Здравствуйте, Серафима Андреевна, — сказала я. — Здесь находиться запрещено.

По-моему, этой женщине закон не был писан, и все, включая командира, махнули на неё рукой. Ясно, что она стоит здесь давно, а мистер Уэнрайт, который, конечно, уже ушёл в рубку, не отправил её восвояси. А может, отправил, да она вновь вернулась.

— Наташа, впусти меня в каюту, — настойчиво попросила Сергеева. — Я должна туда войти. Там что-то есть. Я чувствую, что там что-то есть.

Мне опять стало очень страшно. Эта ведьма чувствует, что в моей каюте что-то есть, а я сплю там безмятежно всю ночь, ничего не подозревая. Но что может там находиться, если там и развернуться-то негде? Маленькая, тесная, но очень уютная каюта, где ничего не спрячешь. Может, строители зачем-то заложили в переборку клад или кто-то спрятал контрабанду?

— Это запрещено, Серафима Андреевна, — возразила я.

В этот момент соседняя дверь отворилась, и вышел командир, изменивший своей привычке встать ни свет ни заря.

— Доброе утро, сэр, — поздоровалась я в уверенности, что он сразу же прогонит Сергееву, а у меня спросит, о чём она говорила.

Мистер Уэнрайт начал со второго.

— Доброе утро. Что говорит мисс Сергеева?

— "Наташа, впусти меня в каюту, потому что я чувствую, что там что-то есть". Наташа — это моё имя, сэр.

Взгляд механизма был совершенно бездушен.

— Не могли бы вы выполнить её просьбу, мисс? — спросил он.

Я была поражена, потому что командир давал разрешение на нарушение правил, но и прекрасно его понимала, ведь интересно было бы узнать, что находится в моей каюте. Я даже заподозрила, что мистер Уэнрайт специально задержался, потому что увидел Сергееву и надеялся, что она повторит свою вчерашнюю просьбу впустить её в каюту. Меня тоже разбирало любопытство, но вместе с тем было очень неприятно и даже тревожно впускать странную женщину к себе. Лучше бы она заинтересовалась каютой командира, раз он такой добрый, что готов впускать в чужие каюты ведьм.

Я прикинула, в каком виде оставила своё жилище. Там было чисто, койка аккуратно застелена, вещи убраны. Дневник лежал в шкафу под бельём, и это была моя закоренелая привычка, которая выполнялась автоматически. Не то, чтобы я не доверяла людям, но не хотела, чтобы Зина, зашедшая ко мне в моё отсутствие за какой-нибудь вещью, заглянула в лежавшую сверху тетрадь, поэтому и решила во избежание недоразумений прятать дневник в шкаф.

— Если это необходимо, сэр, — сказала я, показывая, что не слишком довольна его просьбой.

Я распахнула дверь, и Сергеева, напрягшись в ожидании какого-то открытия и перестав замечать нас с командиром, медленно прошла внутрь. Она остановилась у самого порога, и мы видели лишь её спину. Вдруг жуткий вопль заставил нас вздрогнуть, и Серафима Андреевна отступила в коридор. На её лице был написан ужас, смертельный ужас, будто её ужалила ядовитая змея. Она ощупывала свою голову, вновь впивалась взглядом в дверной проём и глухо стонала.

— Что с вами, мисс? — попробовал успокоить её мистер Уэнрайт, но странная женщина оттолкнула его и удалилась, хватаясь за голову и, кажется, не сознавая, что делает.

Меня пробирала дрожь, и я со страхом смотрела на свою каюту, где скрывалось то невидимое, что ужаснуло Сергееву. Как я могла спокойно спать этой ночью и даже видеть приятный сон? Теперь мне казалось, что у меня в каюте притаилось какое-то опасное существо, готовое прыгнуть на меня, едва я войду. Даже в серых глазах командира мелькнула тревога, но лишь на краткий миг, потому что они тут же вновь выразили нерушимое спокойствие.

— Как вы полагаете, мисс Павлова, что она могла у вас увидеть? — спросил бесстрастный механизм.

Глупо, конечно, но я подумала, не подозревает ли механизм, что я держу у себя что-то страшное и недозволенное.

— Не знаю, сэр.

Пожалуй, следовало бы войти в каюту и оглядеть её новыми глазами. Может, я замечу то, на что не обращала внимания прежде? Если бы я была одна, я бы не решилась на этот поступок, но перед командиром мне было стыдно проявить такую слабость. Хороша бы я была в экспедиции на Т-23-7, если сейчас боюсь войти в собственную каюту, где живу уже полторы недели. Я сделала шаг, но мистер Уэнрайт уже стоял на пороге и заслонял мне путь.

— Извините, мисс, — раздался голос бортинженера, и я оказалась оттеснена в сторону.

— Я ничего не вижу, — признался механизм, с порога обозревая мою каюту.

Бортинженер вглядывался в моё царство из-за его плеча.

— Я тоже, сэр, — согласился он.

Для верности мистер Уэнрайт вошёл внутрь и ещё раз осмотрелся.

— Она увидела что-то здесь, — сказал он, показывая на столик и участок возле столика.

Мистер Гюнтер сел на корточки и осмотрел пол. До этого я лишь пыталась унять дрожь в конечностях, но теперь меня охватило беспокойство другого рода, потому что эта каюта была моей и я как хозяйка боялась, что где-нибудь накопилась пыль или завалилась какая-то вещь.

— Ничего нет, сэр, — сообщил бортинженер, поднимая из какого-то угла мою пропавшую ручку и кладя её на стол.

— Будем считать инцидент исчерпанным, — холодно сказал механизм. — Мисс Павлова, ваша вахта давно началась. Объясните мистеру Форстеру, что это я вас задержал. Вы, мистер Гюнтер, можете приступать к своим обязанностям.

Командир и бортинженер пошли в одну сторону, а я — в другую.

Первый штурман встретил меня словами:

— Что опять натворила эта сумасшедшая женщина, мисс? Почему она кричала?

— Она заглянула в мою каюту, сэр, и что-то там увидела, — объяснила я.

— Как в столовой?

Этот ничего не значащий вопрос меня немного успокоил. Действительно, в столовой Сергеевой тоже что-то почудилось, и реакция её была аналогична сегодняшней, хоть и немного слабее. Наверное, эта женщина сошла с ума, и безумие её всё усиливается.

— Почти как в столовой, сэр, — подтвердила я.

— Она что-нибудь говорила, мисс?

— Нет, сэр. Только кричала и стонала.

Мистер Форстер в задумчивости посмотрел на меня.

— Всё это очень странно, мисс, — сказал он.

Мне почти удалось успокоиться и посмотреть на случившееся разумно. Да, в мире есть много загадочного, до сих пор даже не определено отношение к Богу или, вернее, богам, потому что их немало, не познаны тайны души, никто из живых не заглянул за грань между жизнью и смертью, а лишь громоздят теорию за теорией, не поняты тайны сношений с потусторонними силами и сами эти силы то отвергаются, то вновь выволакиваются на свет (когда требуется отвлечь человеческие умы от более насущных проблем). Таинственного много, можно сказать, что весь мир состоит из тайн, но почему нужно трепетать перед всеми непонятными явлениями? Почему не объяснить поведение Сергеевой безумием? Может быть, она всегда отличалась неуравновешенностью, а теперь, при приближении к планете, пользующейся дурной славой, она начала заранее сходить с ума. Когда мы прилетим на место, она потеряет последние остатки разума и превратится в первую жертву планеты, охваченную паническим страхом. Мне её было жаль, но я слишком натерпелась по её милости, чтобы пытаться объяснить её поведение более безобидными для неё причинами.

За завтраком повар не улыбнулся, а мисс Фелисити не подала мне ложку. После утреннего потрясения месть влюблённой женщины показалась мне неуместной на этом корабле, мчащемся в неведомое. Моим первым побуждением было сделать вид, что ничего не произошло, и выпить кофе без сахара или даже вовсе его не пить, а удовольствоваться водой из броськиного графина. Но такая уступчивость грозила мне дальнейшими неприятностями. Нелепая финка, поощрённая моей робостью, примется досаждать мне по-крупному, а у меня не всегда будет достаточно благодушное настроение, чтобы воспринимать случившееся с должным юмором. Но и высказывать ей всё, что я могла сказать, мне не хотелось. Зачем позорить эту нескладную, но исполнительную и умелую женщину перед поваром? А если мистер Георгадзе, узнав о её проделках, догадается о тайных чувствах мисс гренадёра, то выйдет и вовсе очень плохо.

— Мисс Фелисити! — позвала я её. — Принесите мне, пожалуйста, чайную ложку.

Горничная, не торопясь, отправилась в кухню и принесла ложку. Я убедилась, что повара не видно, и сказала:

— Я надеюсь, мисс, что впредь мне не придётся напоминать вам о ложках, вилках и солонках. Следить за ними — ваша обязанность. Как бы вы ни относились ко мне лично, но всё-таки прошу вас изменить ваше поведение. Мы в полёте, и никому нет дела до наших симпатий и антипатий. И, кстати, хочу вас предупредить, что ваши действия начали привлекать внимание командира. Думаю, что нам обеим нежелательно втягивать в наши женские дрязги третье лицо.

Финка покраснела, произнесла: "Да, мисс", — и отошла, а я выпила сладкий кофе без удовольствия, но с чувством выполненного тяжкого долга.

В рубку я шла со странным ощущением, что кто-то незримо присутствует за моей спиной. Я даже оглянулась раза два, но никого не обнаружила. Наверное, мои нервы были сильно возбуждены после странного поведения Сергеевой, и теперь у меня начиналось нечто вроде мании преследования. К счастью, работа меня отвлекла, а уж моя теория взлётов даже заставила на некоторое время забыть о происшествии.

За обедом Серафимы Андреевны не было, и на мой вопрос мистер Уэнрайт ответил, что она больна и осталась в своей каюте. Пассажиры сидели примолкнувшие, и вообще за столом витало что-то тревожное. Мне кажется, каждый воспринимал (быть может, неосознанно) то, что творилось с Сергеевой, как первое предупреждение бесовской планеты. Это было только начало, а конец нам известен на примере «Мегаполиса» и «Молнии». Мысли мои на этом похоронном обеде приобретали всё более мрачный характер, и изменившееся поведение мисс Фелисити, подавшей мне всё необходимое и спрашивающей, не хочу ли я добавки, меня не утешило.

Весь день сегодня прошёл для меня сумрачно, как ни пыталась я избавиться от гнёта неприятных предчувствий. И теория моя кажется мне мёртвой, не имеющей решения, что довершает ощущение безысходности, и "чёрная запись" вспоминается очень нехорошо. Сейчас я сижу у себя в каюте за столом, пишу и стараюсь не смотреть по сторонам, но всё равно так и жду, что кто-то или выйдет из ванной, или выползет из-под койки, а то и вовсе возникнет из ничего вопреки данным науки. Запахнет серой, полыхнёт пламенем и появится рогатое двуногое парнокопытное, какое рисуют в детских книжках под именем чёрта.

Описать, что я испытала, входя в каюту днём, трудно, но можно, однако мои вечерние впечатления не поддаются перу. Удивительно устроен человек. Ну скажите, какая на космическом корабле может быть разница между днём и ночью? Искусственное освещение, за иллюминаторами одна и та же картина, лишь стрелки на циферблате часов передвигаются, да мы, земляне, по привычке называем время сна ночью, а всё остальное — утром или днём. Однако днём, когда я знала, что в рубке работают мои коллеги, в столовой гремит посудой повар и мисс Фелисити занята своим делом, а в отдалённой кают-компании, куда мне нет доступа, спорят учёные, я вошла к себе с очень большой тревогой, но в уверенности, что, если я закричу, то сбегутся все. А вечером, освободившись после вахты и передав её бортинженеру, я шла к себе совсем с другим ощущением. Это время считалось ночью, и мне не было дела до того, что за одной стеной от меня командир, за другой — мисс Фелисити и совсем рядом — остальные. Они были ближе, чем днём, но днём я не боялась так, как теперь. Мне чудятся шорохи, стуки, тени, а виновато в этом лишь встревоженное воображение, которое я не способна унять.

4 февраля

Ночью из-за своих переживаний я долго не спала. Я даже глаза боялась закрыть, чтобы не пропустить появления того, что так ужаснуло Серафиму Андреевну, а потом всё-таки заснула, и ничего со мной не случилось. Утром звонок разбудил меня как обычно, и я с отвращением вспомнила ночные страхи. Как по-глупому я поддалась галлюцинациями сумасшедшей женщины! Какие-то книги с блестящими страницами, чёрные записи, нечеловеческие фигуры, кровь, мертвецы, зло в себе и зло в своём мире, командир с двойной личиной… Если вспомнить весь этот бред, то становится стыдно за свой здравый смысл, не выдержавший испытания. Теперь мне нельзя даже обижаться на мистера Гюнтера за его убеждение, что женщин в опасные рейсы брать не следует. Правильно. Если все они такие же слабонервные, как я, то и не следует. И мистер Уэнрайт, как чувствовал, не желая брать в этот полёт штурмана моего пола. Знал бы он, как я вчера перетрусила, он проникся бы ко мне самым неподдельным отвращением. Ну, а теперь пусть Сергеева видит, что ей будет угодно, а я со своим временным помешательством расстаюсь навеки. Я спокойна, собрана, чётко выполняю свою работу, увлечённо думаю над теорией взлётов, а если это мне поможет, то я стану бесстрастна, как сфинкс, или, точнее, мистер Уэнрайт. Лучше быть замороженным механизмом, карикатурнейшим из англичан, чем дрожать ночью от страха, боясь закрыть глаза.

Так я рассуждала утром, приводя себя в порядок. В рубку я пришла, сохраняя военную выправку, и до самого завтрака чувствовала себя автоматом, у которого осталось лишь одно из человеческих чувств, нетрудно догадаться какое: восхищение Броськой.

— Мисс Павлова, можете идти на завтрак, но не слишком задерживайтесь, — произнёс первый штурман свою стандартную фразу.

— Есть, сэр! — откликнулась я очень чётко, я бы сказала, даже с некоторым шиком.

Мистер Форстер долго глядел мне вслед, и я решила впредь упирать не столько на чёткость, сколько на спокойствие, чтобы не смущать людей.

В столовой повар мне не улыбнулся, но зато поздоровался, впрочем, довольно сухо. Мисс Фелисити последовала его примеру. Это уже был прогресс, и я не исключаю возможности, что лёд тронулся именно благодаря моим выдержке и спокойствию.

На обратном пути… Всё было хорошо на обратном пути, но у меня вновь возникло чувство, что за мной наблюдают чьи-то внимательные глаза. В ушах раздался голос Серафимы Андреевны: "Я опять вижу книгу. Над ней кто-то склонился, но это не человек. Скоро в ней появится чёрная запись. Жди эту книгу". Мне показалось, что на меня повеяло могильным холодом, но я уцепилась за мысль, что должна быть спокойна и благоразумна, а не подчиняться глупым страхам, вызванным словами сумасшедшей и непомерно усиленным моей собственной фантазией.

В рубке был только мистер Форстер. Он посмотрел на часы и, помедлив для придания историческому моменту особой остроты, кивнул. Это должно было означать, что он наконец-то, впервые за много дней, мной доволен.

— Вижу, что мисс Сергееву вы не встретили, — добавил он.

Я случайно обернулась к двери, и сердце моё замерло.

— Она здесь, сэр, — упавшим голосом сказала я.

Мне стало так страшно, что, будь я одна, я бы принялась нажимать на все кнопки подряд, призывая на помощь каждого, до кого дойдёт мой сигнал, но меня поддерживало сознание, что рядом находится мистер Форстер. И было чего испугаться: вид у сумасшедшей был исступлённый, а удлинённый разрез обведённых чернотой глаз усиливал впечатление.

Мистер Форстер, которому, несомненно, тоже было не по себе, встал и сделал шаг навстречу женщине.

— Мисс Сергеева, вход в рубку посторонним запрещён. Прошу вас немедленно уйти, — совершенно спокойно произнёс он.

О, мистер Форстер, в эту минуту я восхищалась вашей выдержкой.

Серафима Андреевна закрыла глаза и вытянула вперёд руки.

— Я вижу два лица рядом, — глухо сказала она. — Два мёртвых лица.

Она отступила в коридор и скрылась, а мы замерли в тех же позах, что стояли. Если она сумасшедшая, то её бред страшен, но если она способна заглянуть в будущее, то она вынесла нам обоим смертный приговор.

— Что она сказала, мисс? — спросил меня мистер Форстер, опомнившись от странного вида ведьмы и поворачиваясь ко мне. — Что с вами?

Я знала, чувствовала, что очень бледна, у меня дрожали губы, и трудно было говорить. Я не учла, что Серафима Андреевна говорила по-русски, и этот несчастный человек даже не подозревает о своём скором конце. Но как повернётся язык ему об этом сказать?

— Она предупредила меня, — придумала я, — что… что меня ожидает… опасность. Смертельная опасность, сэр.

Безупречно владевший собой первый штурман на этот раз изменился в лице, но быстро вернул себе видимость спокойствия.

— Какая опасность, мисс?

— Не знаю.

— Надо сообщить об этом командиру. Надеюсь, вы со мной согласны?

Что толку было в этих докладах? Если бы мне грозила лишь опасность, то её ещё можно было бы предотвратить, но ведьма напророчила смерть и мне и этому человеку, который остаётся в спасительном неведении, и пусть остаётся.

— Если это необходимо.

Мистер Форстер проницательно посмотрел на меня и, кажется, понял, что я не стремлюсь докладывать о каждом слове Сергеевой. Красную кнопку он всё-таки нажал.

Мистер Уэнрайт пришёл незамедлительно.

— Что случилось? — раздался ровный голос автомата.

— Сюда приходила та странная женщина, сэр, — сообщил первый штурман. — Она принесла мисс Павловой очень неприятное известие.

— Какое?

— Что её подстерегает смертельная опасность, сэр.

Механизм обернулся ко мне.

— Повторите, пожалуйста, дословно, что она сказала, мисс.

Теперь мне не составляло труда выдумывать, надо было лишь придерживаться её манеры выражаться.

— "Опасность. Смертельная опасность. Тебя подстерегает смертельная опасность".

— Почему же вы так испугались, мисс? — попытался ободрить меня мистер Форстер. — Возможно, её слова были обращены ко мне.

И к нему тоже, но совсем другие слова. Однако мне надо было искать выход из нелепого положения, в которое я сама себя поставила. Почему я не обратилась от имени Сергеевой к нам двоим?

— Нет, ко мне, сэр. Видите ли, у неё есть привычка называть всех глупыми, а в русском языке определения склоняются по родам. Русское обращение «глупая» по-английски надо переводить как "глупая женщина". Женщина здесь только я.

— Надеюсь, мисс, что вы не будете считать эту женщину оракулом, — проговорил механизм.

— Думаю, что она сумасшедшая, сэр, — ответила я со всем доступным мне сейчас спокойствием.

— Рад это слышать, мисс.

— Может, вы пойдёте к себе, мисс Павлова? — спросил мистер Форстер, впервые проявив человечность. — Отдохните, успокойтесь, а я за вас подежурю. Надеюсь, мистер Уэнрайт, вы не будете возражать?

Командир помедлил с ответом, а потом сказал:

— Я не разрешаю, мистер Форстер. Мисс Павлова и сама понимает, что ей незачем бояться слов несчастной женщины, поэтому способна выполнить свои обязанности. Как продвигается работа по вашей теории взлётов, мисс?

Мало того, что этот механизм оказался бездушен, как мой компьютер, так он ещё уязвил меня в самое сердце, спросив о том, что уже стало казаться мне блуждающим огоньком, который лишь манит своим сиянием, а в руки не даётся.

— Полным ходом, сэр, — ответила я. — Скоро можно будет подать на рассмотрение в Комитет.

— Рад за вас, мисс, — соизволил проявить любезность механизм.

После этих речей я работала как… даже я не знаю, с кем или чем меня можно было сравнить. Это был какой-то энтузиазм отчаяния, так что мозг воспринимал лишь то, что могло быть полезным для решения проблемы, начисто отметая даже страх. Однако сдвигов в работе так и не было. Даже то, что казалось ясным, стало туманным и неубедительным. Где-то в рассуждениях я допускаю ошибку, но обнаружить её пока не могу.

К обеду я дошла до полного отупения, сквозь которое не могло пробиться ни отчаяние от безрезультатности моих трудов, ни ужас перед возможной смертью. Более того, завтра в шесть часов вечера мы совершим посадку, а я, вместо того, чтобы волноваться, чувствую лишь, как в голове то мелькают, то приостанавливаются обрывки соображений, относящихся к моей теории.

Ничего, заслуживающего упоминания, больше сегодня не произошло, лишь вечером по пути в столовую и обратно я вновь ощущала, что за мной следят, и это вернуло меня к прежним страхам, не таким сильным, как первоначально, но достаточно ощутимым. Я вновь борюсь с опасением увидеть в своей каюте что-то ужасное, с мыслями о книгах, чёрных записях, нечеловеческих фигурах, маске, которую скоро снимет командир, а слова ведьмы: "Я вижу два лица рядом. Два мёртвых лица", — отдаются в моих ушах похоронным звоном.

5 февраля

Я встала сегодня утром с ощущением лёгкости, радости, веры в свои силы и способности, очень необычным в последнее время. Мне казалось, что всё будет хорошо. И действительно, не успела я, проводив своих монстров и поздоровавшись с Броськой наедине, сесть за компьютер, как в голове возникло такое простое решение, что оставалось лишь удивляться, как оно никому не приходило в голову до меня и почему так долго и мучительно до него докапывалась. Стало даже страшно, что это очередной мираж, уж слишком просто оно было. Так и казалось, что после быстрого и приятного бега по этому пути упрёшься в тупик. Однако это были привычные опасения, а чутьём я угадывала, что проблема решена, притом решена гениально просто.

Мне пришлось сделать лишь намётки будущей разработки, так сказать, набросать план, по которому легче и быстрее действовать, а начало его осуществления отложить до более подходящего времени, ведь сегодня мы осуществили посадку.

Хорошо, что прилёт на планету совпал с моим новым открытием, это сгладило волнение перед тревожным будущим, подстерегающим нас. Если бы у меня не было занятия и я лишь проворачивала в памяти пророчества сумасшедшей, то сама бы сошла с ума от страха перед своим предполагаемым концом, тем большим страхом, чем ближе подлетали бы мы к планете. Даже сейчас, когда меня окрыляет гордость от сознания своего подвига, тревога неотступно грызёт мне сердце. Пусть Сергеева безумна, а в её безумии я теперь, после её очередного выступления, не сомневаюсь, но жажда крови и паника, охватившие людей с «Мегаполиса» и «Молнии», а также сама цель нашей экспедиции вынуждают готовиться к очень скверным событиям. Мы, то есть экипаж «Эдвенчера», будем в относительной безопасности, а вот наши учёные сознательно идут на очень большой риск, возможно, на смерть. Я совсем по-новому смотрела на этих людей: на маленькую точёную негритянскую статуэтку, которая обладала таким мужеством, что отправилась сюда, на строгую мисс Тейлор, на всегда оживлённую мисс Лунге, пожилую черноволосую Май Нгуен, рыжую Еву Яниковскую, мисс Босеву, мисс Риос. Семь стойких женщин, и виду не подающих, что сознают смертельный риск. Серафима Андреевна испытания не выдержала, но найдётся ли человек, который её осудит? На этом корабле таких нет, а тот, кто сам не подвергся испытанию, пусть помалкивает. Жаль, конечно, что именно русская женщина поддалась безумию, ведь наша нация всегда была и будет символом стойкости и мужества, но что поделаешь.

Мужчины тоже не выражали страха перед выходом в мир зла и безумия, а австриец мистер Кондор даже не утратил сонного вида, но ведь перед героизмом женщин им было бы стыдно проявлять слабость. Тома Рок улыбнулся мне и подмигнул обоими глазами, не считаясь с сидевшим рядом со мной оледеневшим командиром. Желаю вам благополучно вернуться на Землю, мой Тартарен, и не превратиться ни в монстра, ни в его жертву.

Иван Сергеевич, серьёзный, сдержанный, как всегда приветливый и милый, смотрел вокруг своими добрыми внимательными глазами, иногда что-то говорил, отвечал на какие-то вопросы, но видно было, что он давно уже приступил к выполнению того, зачем его сюда послали.

Серафимы Андреевны за обеденным столом не было и, наверное, этим объяснялась атмосфера приподнятости и даже праздничности.

Но, видно, я всё-таки очень волнуюсь, потому что перескакиваю с предмета на предмет, нарушая порядок и хронологическую последовательность. Утром до завтрака мне удалось решить проблему взлётов, потом меня отпустили на завтрак. Невероятно, но я не могу освободиться от чувства, что за мной следят чьи-то настороженные глаза, когда я иду по коридору из рубки в столовую и из столовой в рубку. Странное ощущение и, признаюсь, очень неприятное. В столовой повар со мной поздоровался, мисс Фелисити — тоже. Были ли они взволнованы приближающимся моментом посадки, а значит и скорым выходом пассажиров на бесовскую планету, судить не берусь, но не думаю, что кто-то был бы способен остаться к этому равнодушным.

За обедом я мысленно желала учёным удачи. Мистер Уэнрайт, как я уже говорила, сохранял ледяное спокойствие. Мистер Форстер тоже внешне был очень сдержан, однако его мучила какая-то мысль, я бы даже назвала это тревогой. Неудивительно, конечно, что в такой ситуации человека снедает тревога, однако мне показалось, что это тревога не за учёных, а скорее за себя или за корабль. Впрочем, это лишь мои догадки и весьма несовершенные наблюдения.

После обеда, когда мы направлялись к себе, мы встретили в коридоре Сергееву. Я не пророчица, не ясновидящая, но при первом же взгляде на неё я почувствовала, что от неё веет смертью. Она двигалась, говорила (хотя было бы лучше, чтобы она молчала), однако мне она показалась уже умершей. Наверное, её уверенные заявления про кровь и смерть сделали и меня чуточку ведьмой.

Сергеева указала длинным тонким пальцем на первого штурмана.

— Я знаю, что ты мёртвый, — сказала она по-русски. — От тебя исходит холод. Зачем же ты пытаешься принять облик живого? Не скрывай своё лицо, я тебя всё равно узнала!

— Ты! — палец сумасшедшей указал на бесстрастного командира. — Тебя ждёт долгая, очень долгая дорога. Это будет последняя твоя долгая дорога.

Горящие безумные глаза пронзали меня, и указующий перст тянулся ко мне.

— Все преступления рождены на Земле, но одни осознанно, а другие — нет. Вокруг тебя пляшут какие-то лица… Всё! Я ничего не вижу. Я так устала, а должна успеть увидеть главное. Завтра будет уже поздно.

Она ушла странной замедленной походкой, а оба моих конвоира обернулись ко мне.

— Она сумасшедшая, джентльмены, — сказала я, не дожидаясь расспросов. — Очень трудно перевести то, что она наговорила.

Даже теперь, убедившись в её безумии, я не смогла быть откровенной. Радостное сюсюканье слабоумной и то подействовало бы на меня угнетающе, тем более — мрачные прогнозы, услышанные мною. Сам вид этой мёртвой женщины вселял тоску. Зачем же было нагнетать ещё большее уныние на моих коллег, да ещё перед самой посадкой?

— Попробуйте поточнее передать смысл её слов, мисс, — поставил передо мной задачу механизм.

Мистер Форстер держал себя в руках, но глаза его так и впились в меня.

— Вам, сэр, — обратилась я к первому штурману, — она сказала приблизительно следующее: "Вы от меня прячетесь, скрываете своё лицо, но я вас всё равно узнала". Вам, мистер Уэнрайт, она говорила о дальней дороге. Вас ждёт очень долгая дорога, сэр. А мне она сказала, что вокруг меня пляшут какие-то лица. Потом она пожаловалась, что больше ничего не видит и что очень устала, а должна ещё увидеть главное, потому что завтра будет поздно.

Ясно, что Серафима Андреевна была больна, очень тяжело и, может быть, неизлечимо больна, а это, как ни придумывай для себя успокаивающие рассуждения, кажется плохим предзнаменованием при посадке на таинственную планету.

Мы посадили корабль точно в шесть, притом планета приняла нас очень гостеприимно, даже ласково. Командир посоветовал сегодня всем учёным из корабля не выходить, потому что это была лишь первая пробная вылазка в неведомый мир, а отрядить человек семь для разведки и установки кое-каких приборов. Десант возглавил Иван Сергеевич, а вместе с ним пошли мсье Рок, индус Бинойбушон Бхоттачарджо, датчанин Сиггорд, сеньор Агирре, чеченец Исанбаев и поляк Ивашкевич. Мне никто не мог запретить смотреть в иллюминаторы и на экраны специальных видов, да и все смотрели, только экипаж — в одной части корабля, а учёные — в другой. Даже у повара и горничной был свой экран. Планета, конечно, внешне очень непривлекательна: камни, песок, скудная почва, на которой кое-где произрастает что-то сине-фиолетовое типа сухой плесени. Гор нет, но местность довольно холмистая и кое-где холмы достигают внушительной высоты и крутизны. Тишина, спокойствие и кажущаяся безопасность, однако здесь, среди мёртвых камней, люди теряли разум и моральные устои.

Вылазка продолжалась около двух часов, но я не видела вернувшихся, с ними общался лишь командир. Надо думать, что за такой короткий промежуток времени ничего не могло произойти. Да и вообще странно, какая зараза может пробраться сквозь скафандры, которые было запрещено снимать вне корабля. Для пущей безопасности решено было не жить во временных постройках на планете, а возвращаться на корабль.

А всё-таки как меняется настроение! С утра я в себя не могла придти от радости перед своим открытием, а сейчас, хоть и испытываю законную гордость, однако больше думаю о планете, на которую мне не представится возможность ступить.

6 февраля

Дата, которая так интересовала бедную Серафиму Андреевну. Сейчас пишу дневник не по привычке и не как дань прежним мечтам о журналистике, а из чувства долга. Может быть, эта тетрадь, где мои рассуждения вплелись в описание реальных событий, тоже окажется полезной в разгадке тайны планеты Х3-7. Жаль, что до сих пор я вела свой дневник, не учитывая возможности, что его могут читать как документ, и заполнила многие страницы не относящейся к делу белибердой, которая способна превратить меня из знающего решительного первого штурмана, какой меня считают в Комитете, в мелочную вздорную женщину, но ведь эта тетрадь попадёт в чужие руки лишь в случае моей смерти, а к мёртвым люди всегда снисходительнее, чем к живым. Я не чувствую в себе решимости сказать мистеру Форстеру, мистеру Уэнрайту, мисс Хаббард и сеньору Агирре об ожидающей их участи, да это и не к чему, ведь человек не властен изменить свою судьбу, но эти страницы содержат в себе пророчества Сергеевой и потом, когда они уже никого не смогут ужаснуть, правда её слов выйдет на свет. Однако и теперь о её удивительной способности видеть невидимое известно всем. Жаль, что она говорила по-русски, а русский — не международный язык. Сколько сокровенного она открывала людям, не понимавшим её речей и отшатывающихся от странной женщины, которую все считали безумной!

Утром всё было как обычно, только я снимала показания других приборов. На завтрак нас отправили вдвоём с бортинженером, и (что значит общество!) мне уже не чудилось напряжённое внимание чьих-то глаз. Напротив, я шла в твёрдой уверенности, что мы одни в нашем отсеке и ничто нам не угрожает. Теперь, по распоряжению командира, мы будем завтракать, обедать и ужинать по двое. В рубке нам тоже не разрешено оставаться поодиночке. Я по присущему мне, к сожалению, недомыслию в душе успела вознегодовать на такой взаимный контроль, потому что иногда хочется побыть одной, а не в компании выскочки-бортинженера, мужественного, но всё-таки очень вредного первого штурмана или сухаря-командира с поведением автомата, но теперь полностью согласна с разумностью такого решения.

Бортинженер был очень молчалив, но я допускаю вероятность своего влияния на наш скучный завтрак, потому что мне исполнительные служаки не нравятся, а подобное настроение не способствует беседе. Зато я заметила, что мистера Гюнтера очень отличает повар, а следовательно, и мисс Фелисити, но происходит это в пику мне или в знак уважения к отменному аппетиту, я не знаю.

Учёные готовились к выносу приборов и установке их в разных местах в радиусе десяти километров. Было как-то странно думать о цели их исследований и об угрозе, которую отныне они будут представлять друг для друга и для нас, остающихся на борту. В чём выражается эта таинственная болезнь? Будут ли они опасны лишь по одному, когда встретишься с ними без свидетелей, или они до такой степени теряют над собой контроль, что бросаются на первого попавшегося им на глаза, не соображая, что выдают себя? Не знала я и как сходят с ума: постепенно, день за днём, или мгновенно. Утром я обо всём этом спросила у мистера Уэнрайта, а этот механизм выдал мне очень краткий ответ: "По-разному, мисс. Нет общей схемы их поведения, поэтому надо соблюдать известную осторожность".

Теперь пора приступать к главному, но писать об этом не хочется. По пути из столовой в рубку мы встретили Сергееву. Как всегда, она стояла неподалёку от кают, и, похоже, предстоящая высадка её нисколько не волновала. Меня от её вида пробрала дрожь, и даже бортинженер заметно смутился.

— Жизнь и смерть ходят рядом, рука об руку, — бормотала Серафима Андреевна. — Смерть прикрывается личиной жизни, а жизнь скрывается под маской смерти. Жизнь ликует, но смерть всегда соберёт свою жатву. Почему меня никто не слышит? Сегодня великий день, и скоро я узнаю истину, но пока я здесь, я хочу взглянуть в лицо тому, кто откроет передо мной дверь, за которую предстоит шагнуть всем. Я почти ослепла от света, который меня зовёт, но я должна успеть сделать то единственное, что мне осталось. Когда я открою истину здесь, мне будет спокойнее там…

Я не решалась пройти мимо этой страшной женщины, которую уже не могу назвать безумной, хотя в тот момент думала о ней, как об опасной безумной. Я боялась, что она вцепится в меня своими ледяными пальцами. Мистер Гюнтер взял меня под руку и под своим прикрытием провёл к рубке. Просить её покинуть запретный отсек он, как видно, не решился.

В рубке дежурил мистер Форстер, а командир в это время распоряжался выгрузкой аппаратуры, хранящейся в грузовом отсеке.

— Сэр, у кают опять стоит эта женщина, — сообщил бортинженер.

— Что она делает, мистер Гюнтер?

— Говорит, сэр. Но очень тихо и по-русски.

— Вы её поняли, мисс Павлова?

— Почти не поняла, сэр. Она говорила о жизни и смерти, что жизнь скрывается под маской смерти и наоборот, удивлялась, что её никто не слышит, повторяла, что сегодня великий день и что скоро она узнает истину, но сначала хочет взглянуть в лицо того, кто перед ней откроет дверь, через которую пройдут все. Обычно так говорят о смерти, сэр. Ещё она сказала, что когда откроет истину здесь, то ей будет спокойнее там.

— Где?

— По-видимому, в мире ином. Она очень изменилась, сэр. Такое чувство, что она мертва.

— Вы тоже почувствовали себя прорицательницей, мисс? — немного насмешливо осведомился мистер Форстер.

— А вы посмотрите на неё сами, сэр.

— Придётся это сделать, мисс, потому что я не могу позволить постороннему лицу находиться в этом отсеке корабля.

Первый штурман вышел, а когда вернулся, то вид у него был усталый, если не измученный.

— Да, мисс, с ней очень трудно говорить. Я пожалел, что не пригласил вас в качестве переводчика. Она всё время говорит по-русски. Но потом она сказала по-английски, что желает видеть командира. Мне не хочется пользоваться сигналом, чтобы не привлекать внимание пассажиров. Мистер Гюнтер, будьте добры, позовите его. Я велел мисс Сергеевой отойти от кают и ждать его возле столовой.

— Я уже представила, как исполнительный штурман побежит за командиром, но тот вдруг вытянулся во весь рост и заявил:

— Не могу, сэр.

Мистер Форстер потерял дар речи от неожиданности.

— Что это значит, сэр?! — загремел он, опомнившись.

— Прошу прощения, сэр, но я выполняю приказ командира. Я не могу покинуть рубку.

— Рубку или мисс Павлову?

— Рубку, сэр, пока мисс Павлова находится в рубке.

— Понятно, — смягчился первый штурман. — Вы приставлены к мисс Павловой, чтобы защищать её от опасности, которую ей напророчила сумасшедшая. Ваша верность долгу весьма похвальна, мистер Гюнтер. Пока вы будете ходить за командиром, я заменю вас на вашем боевом посту.

— Сэр, мне дан приказ, и я не могу его нарушить.

— В таком случае, я не прошу, а приказываю вам передать мистеру Уэнрайту желание мисс Сергеевой его видеть.

— Сэр, командир дал мне чёткие указания, и я не могу их нарушить даже по вашему приказу, — стоял на своём бортинженер.

— Мне показалось, что мистера Форстера сейчас хватит удар, но, переведя дух, он сдался.

— Видно, мне самому придётся его позвать, — сказал он и вышел.

Я обдумывала услышанное. Выходит, командир, если и не совсем поверил пророчествам Серафимы Андреевны, но насторожился и связал странное поведение этой женщины в моей каюте с её настойчивыми расспросами о том, что же случится шестого февраля, и велел своему прихвостню не спускать с меня глаз, чтобы меня не убили, ведь кроме меня самой никто в моей каюте не мог оказаться. Да ещё я сама выдумала слова, что мне грозит смертельная опасность. Впрочем, скажи я прямо, что она мне посулила смерть, надзор за мной лишь усилился бы. Но только ли сегодня за мной наблюдали? Не было ли контроля и раньше, но не такого явного?

— Мистер Гюнтер, вы следили за мной и прежде? — спросила я исправного служаку.

— Я не следил за вами, мисс.

В тоне немца промелькнуло достоинство.

— Я чувствовала вчера и позавчера, что кто-то за мной следит… или наблюдает… пусть даже будет «охраняет», если вам так больше нравится.

— Я всего лишь выполнял приказ, мисс.

— Мистер Гюнтер, когда моё дежурство закончится, я уйду в свою каюту. Как вы будете выполнять приказ тогда?

— Если командир его не отменит, я буду охранять вашу дверь, мисс, — твёрдо ответил бортинженер.

Он был так самодоволен, что у меня возникло желание лишить его такой бесповоротной уверенности.

— А вы не боитесь, что пока вы охраняете дверь, кто-то на меня нападёт?

— Кто может на вас напасть в вашей каюте, мисс? — недоверчиво спросил мистер Гюнтер. — Кто может там оказаться до вашего прихода? Ключ только у вас, а запасные ключи от кают хранятся у командира.

Я пожалела, что не заперла свою каюту хотя бы сегодня, но я так привыкла к незапертым дверям на своём корабле, что было даже стыдно запирать свою каюту, словно я не доверяю людям, с которыми работаю, и боюсь, что меня обворуют. Я видела, что и мисс Фелисити, которая вышла сегодня из каюты одновременно со мной, лишь прикрыла за собой дверь, тем более мне было бы неловко пользоваться ключом при ней. Но теперь, когда кто-то из учёных может заразиться опасной для окружающих болезнью убийства, я буду очень тщательно запирать свою дверь, чтобы в моё отсутствие никто ко мне не проник и не ждал меня с целью меня растерзать. Надо бы сказать и горничной, чтобы она была поосторожнее.

Итак, мистер Уэнрайт, настороженный туманными пророчествами Серафимы Андреевны, приставил ко мне знающего службу сторожевого пса. В этом не было ничего оскорбительного, ко мне даже была проявлена забота, но мне не нравилось, что меня всюду будет сопровождать этот неприятный субъект.

— Не было ли на мисс Павлову покушения? — прежде всего осведомился первый штурман, вернувшись.

Я поняла, что он очень уязвлён отказом мистера Гюнтера повиноваться.

— Не было, сэр, — совершенно серьёзно ответил мой пёс.

В рубку заглянул командир. Окинув бездушным взглядом наше общество, он произнёс:

— Я не нашёл мисс Сергееву около столовой, мистер Форстер. Может, она заходила сюда?

— Нет, сэр, — отозвался бортинженер.

— Может, эта сумасшедшая женщина ушла к себе? — предположил первый штурман. — Я не удивлюсь, если она уже забыла своё желание вас увидеть. На неё надо обратить особое внимание, сэр. Я сначала счёл сильным преувеличением высказывание мисс Павловой о том, что эта женщина производит впечатление мёртвой, но после того, как сам её увидел, согласился с её мнением. По-моему, она умирает.

Эти слова очень нехорошо подействовали на командира. Несмотря на свою бесстрастную манеру держаться, он заметно встревожился.

— Я поищу её, а вы, мистер Форстер, если её увидите, немедленно вызовите меня. Мисс Павлова, вы знаете, что вам делать?

— Да, сэр.

На бортинженера был брошен лишь один взгляд вскользь, но теперь я знала его значение.

Работа была простая: кое-что посчитать, кое-что сверить и проверить. Её было рекомендовано делать с особым тщанием, но, по-моему, лишь для того, чтобы чем-то занять праздного человека. Ежедневно мне будут поручать подобное. Я могла бы выполнять это за полчаса, но для приличия буду растягивать часа на полтора или, если поднатужусь, то и на два. Счастье, что у меня есть занятие, довести которое до конца я считала тогда, в утреннее дежурство, делом чести, а сейчас — делом долга. Пусть после меня останется хотя бы эта новая теория взлётов. Чувствую, что не смогу вести записи в своём дневнике в строгом стиле и вновь наговорю много вздора, так пусть моя теория докажет, что я всё-таки умнее, чем мой дневник. Ой, а как вспомню, сколько заполненных тетрадей лежит у меня дома в Москве, то готова досадовать на себя за то, что не уничтожила их и кто-то после моей смерти будет в них копаться. Мёртвой мне всё будет безразлично, но сейчас думать об этом очень неприятно.

Как же легко я пишу о собственной смерти! Прежде мысль о ней бросала меня в дрожь, а сейчас я говорю об этом, как о чём-то постороннем и неизбежном. А впрочем, так ли уж она неизбежна? Серафима Андреевна верила в свою смерть и покорно её ждала, а я буду бороться за своё право жить. Почему, если какому-то убийце захотелось или ещё только захочется меня прикончить, я должна идти навстречу его желаниям? Я не хочу, чтобы меня убивали, и сделаю всё возможное, чтобы меня не убили. "Всё возможное". В этом выражении звучит безнадёжность, поэтому не буду делать хвастливых заявлений, а просто постараюсь быть осторожной.

Пора приступать к описанию главного события сегодняшнего дня, но на это нет сил. И всё-таки, если я собираюсь чётко и подробно излагать все события, чтобы мой дневник оказался полезен, я должна на это решиться. Может, даже хорошо, что я делаю мелочные замечания и наблюдения, основанные на эмоциях. Если бы я скрывала, что терпеть не могу бортинженера, первого штурмана считаю человеком заносчивым, а командира — сухарём, то мои записи могли бы вызвать лишь недоразумение, а теперь известно, что в рассмотрении событий по моему дневнику надо делать скидку на эмоции и особое, кому-то кажущееся ошибочным восприятие людей.

Серафиму Андреевну мы не видели до конца моей вахты. Я считала на машине, изредка следя по экранам за миром вне корабля, бортинженер изучал справочник штурмана, сверяясь с приборами и, по-моему, силясь вообразить, что он в полёте, первый штурман тоже что-то считал. Мы друг другу не мешали, и в рубке раздавалось лишь щёлканье и жужжание наших компьютеров. Командир, как всегда сдержанный, пришёл задолго до конца моей вахты.

— Учёные высадились, — сообщил он.

— А Серафима… мисс Сергеева, сэр? — спросила я.

— Я её так и не видел, мисс Павлова, — ответил механизм.

— Она не собиралась высаживаться?

— Вряд ли это было бы целесообразно, мисс, — вмешался первый штурман. — Она очень больна.

— Но разве сама она не хотела выйти из корабля? — удивилась я.

— Она не заговаривала об этом, мисс, — методично разъяснил механизм. — Возле кессонной камеры она тоже не появлялась.

— Должно быть, она в своей каюте, — предположил первый штурман. — Надо бы её проведать, сэр, а то она очень плохо выглядела.

— Я просил мисс Фелисити к ней зайти. Она при мне стучалась к ней, но там или никого не было или ей не захотели ответить.

Не знаю почему, но мне от этого разговора стало тревожно. Меня преследовало впечатление, которое произвела на меня Серафима Андреевна, впечатление смерти.

— А вдруг она… ей плохо? — сказала я, удержав слово «умерла».

— Скорее всего, она бродит по кораблю, — возразил первый штурман.

— Мистер Форстер и вы, мистер Гюнтер, если вас не затруднит, пройдите, пожалуйста, ещё раз по кораблю и поищите её. Если её не встретите, постучите в дверь её каюты.

— А если она не откроет, сэр? — спросил бортинженер.

— Тогда я отопру дверь запасным ключом.

Пока они ходили, я пыталась отвлечься от тревоги за мою несчастную соотечественницу, следя на экранах за действиями учёных, разбредающихся в разные стороны с тяжёлыми ящиками. Мне было известно, что отныне просматриваться будет круг радиусом в десять километров с кораблём в центре. Часть учёных, оставаясь внутри, будет постоянно следить за каждым движением коллег снаружи. Специальные датчики, закреплённые на "опытных образцах", то есть на тех людях, которые будут добровольно испытывать на себе действие планеты, отразят изменения в их психике. После возвращения на борт абсолютно все, покидавшие корабль, подвергнутся самому тщательному исследованию, а в необходимых случаях будет применяться даже гипноз.

— Сэр, её нигде нет, а в каюте никто не отзывается на стук.

Во мне усиливалось ощущение безнадёжности всех усилий её отыскать. Мне казалось, что мы могли бы перевернуть всё вверх дном, осмотреть все углы и отсеки, но нам не суждено найти эту женщину. Потом, когда время для этого наступит, она объявится сама.

— Мистер Гюнтер, останьтесь здесь, — приказал командир. — А вы, мисс Павлова, задержитесь, пожалуйста, на вахте.

— Есть, сэр, — почти одновременно отозвались мы.

— Мистер Форстер, пойдёмте.

Когда они ушли, я повернулась к бортинженеру.

— Вы уверены, что её нет на корабле? — спросила я.

— Да, мисс, мы заглянули в каждый угол.

— Сэр, пока вы разглядывали углы в грузовом отсеке, она могла быть в каюте, а когда вы прошли обратно, она могла выйти из каюты и пройти в грузовой отсек.

— Зачем ей от нас прятаться? — не понял тупоумный немец.

— Не знаю, — призналась я. — Но мне кажется, что она совсем рядом с нами и в эту минуту на нас смотрит.

Мистеру Гюнтеру не понравились мои фантазии. Он нахмурился и, пересев ближе к двери, решил не выпускать из виду вход в рубку. Я и сама готова была сделать подобное, с той лишь разницей, что отсела бы от двери подальше, если бы не помешал стыд. Мне вспоминалось, как Серафима Андреевна остановилась на пороге и сказала нам с первым штурманом: "Я вижу два лица рядом. Два мёртвых лица". Тогда у неё ещё не было облика мёртвой женщины, но её слова меня ужаснули. Если сейчас она войдёт и извергнет очередное безумное пророчество… Какое счастье, что рядом мистер Гюнтер!

— Она в каюте, сэр? — спросила я, увидев первого штурмана.

— Её там нет, мисс, — отозвался тот, и его голос выдал, как он встревожен.

— Может, она всё-таки вышла из корабля? — предположила я.

— Нет, мисс. Мы проверили: она не брала скафандр. Не думаю, что она настолько безумна, что вышла без скафандра, ведь был дан приказ без скафандра не выходить.

Очевидно, мистер Форстер, как человек долга, предполагал, что только безумные способны нарушить приказ.

— Вы свободны, мисс, — сказал командир, вошедший вслед за своим помощником. — Надеюсь, вам не надо повторять, чтобы вы соблюдали осторожность.

— Да, сэр.

Я не стала задерживаться в рубке и сделала это не от желания досадить приставленному ко мне сторожу. Мне надо было закрыться в своей каюте и подумать, чтобы освободиться от тревоги. Не знаю, называется ли такое состояние предчувствием несчастья или всему виной возбуждение от посадки на страшную планету и от болезни Сергеевой, но это было очень мучительное состояние души, и от него хотелось поскорее избавиться уговорами, хорошей книгой или, если не поможет, возвращением в рубку к своей работе над теорией взлётов.

Я шла по коридору и чувствовала за спиной дыхание сторожевого пса. Теперь требовалось его обмануть. Заметь он, что моя дверь не заперта — и он тут же побежит докладывать от этом командиру. А уж с мисс Фелисити я поговорю лично и без свидетелей. Я сделала вид, что вытащила из кармана ключ, вставила в замок и чуть нажала. Бортинженер должен был счесть, что дверь при этом отперлась. Я оглянулась и спросила:

— Мистер Гюнтер, вы так и будете стоять за дверью? Может, вам вынести стул?

Немец чуть покраснел, но кроме этого ничем не выдал своего замешательства.

— Мисс, я всего лишь выполняю приказ, — ответил он.

— И как вы его будете выполнять: стоя или сидя?

— Чтобы решить этот сложный вопрос, мисс, требуется мужская логика. У меня в запасе много времени для раздумий.

— Ну так не тратьте его даром, сэр, — посоветовала я.

Я распахнула дверь и замерла. На меня смотрели широко раскрытые мёртвые глаза Серафимы Андреевны. Её обезглавленное тело лежало возле стола, а голова, с двух сторон подпёртая стопками книг, стояла на столе. И всюду: на полу, на столе, на стене, была кровь. Как она говорила? "Кровь! Всюду кровь! Как много крови!"

— Что вы сказали, мисс? — откуда-то издалека донёсся голос немца. — Что с вами?!

— Она здесь, — сказала я голосом, показавшимся мне странным. — Позовите командира. Нет, не ходите сюда: здесь всюду кровь.

Какой-то промежуток времени выпал из моего сознания, хотя внешне я воспринимала происходящее очень отчётливо. Мистер Гюнтер заглянул в мою каюту, побледнел, отодвинул меня подальше от открытой двери, открыл свою каюту, нажал на кнопку и сообщил, что мисс Сергеева мертва. Командир и первый штурман пришли сразу же. Что они там смотрели, я не знаю. Я стояла у стены и думала… ни о ч ём не думала. Передо мной вставали отрывки виденного, в ушах раздавались голоса. Я не раз встречалась со смертью и видела её отталкивающие обличья, но с хладнокровным убийством столкнулась впервые. Кто-то из учёных успел заразиться опасным вирусом, выследил Сергееву, убил и, получив удовлетворение, спокойно отправился выносить и устанавливать аппаратуру. Кто-то захотел пролить кровь, очень много крови, а в итоге Серафима Андреевна лежит на полу, а её отрезанная голова смотрит с моего стола. И убийца оказался настолько циничен, что подпёр голову, чтобы она не упала и не скатилась со стола. Голову русской ясновидящей поддерживали Достоевский, Толстой, Шелер-Михайлов, Некрасов… Ах, нет, Толстого я с собой не взяла, потому что порядком устала от его неудовлетворённой жизнью Анны Карениной… Убийца методично доставал из ящиков моего стола книги, делая подставку для головы… Серафима Андреевна хотела успеть взглянуть в лицо тому, кто откроет перед ней дверь, за которую предстоит шагнуть всем. Успела она увидеть лицо своего убийцы? "Когда я открою истину здесь, мне будет спокойнее там". Какую истину она открыла, и открыла ли она свою истину? С каким чувством смотрит сейчас её душа на нас? Ждёт, чтобы мы произнесли имя её убийцы, или с состраданием ждёт свершения того, что предназначено нам? Блажен тот, кто не знает своей судьбы. Она её знала и шла навстречу смерти с редким достоинством. Мне она тоже предсказала смерть. Всегда я считала себя очень сильной, не думая, что проверка моего мужества состоится так скоро. Приложу все силы к тому, чтобы выжить, если же нет, то делом чести для меня станет спокойное ожидание неизбежного. Сколько поговорок наш народ выдумал для таких случаев: "Двум смертям не бывать, а одной не миновать", "Смерти бояться — на свете не жить", "Смерть придёт и на печи найдёт", "Смерть не разбирает чина", "Смерть никого не обойдёт". "Смерть лучше бесчестья", "Смерть злым, а добрым вечная память" и вовсе уж безнадёжную "Все там будем", добавив при этом "но каждый в свой срок". И выдумывали их люди для того, чтобы подбодрить себя и других, многие — идя на гибель. Безвестный герой улыбнулся друзьям перед атакой и пошутил: "Двум смертям не бывать, а одной не миновать", — и…, может быть, погиб, а слова его вошли в поговорку. От меня не требуется поддержки боевого духа в товарищах. Я лишь должна сохранять спокойствие и не показывать, что меня гложет страх перед внезапной насильственной и, возможно, мучительной смертью… А как погибла Серафима Андреевна? Сразу, безболезненно, или долго мучилась, прежде чем умереть?

— Мисс…

— Она умерла сразу, сэр? — перебила я командира.

— Да, мисс. Её ударили прямо в сердце очень узким и длинным лезвием. Вряд ли она успела понять, что произошло.

Я смотрела на командира, сохранявшего бесстрастие автомата, и от его заверения, что Сергеева умерла сразу, мне стало легче.

— Она поняла, сэр, — сказала я. — Она знала, что её ждёт.

— Вам нехорошо, мисс? — проявил участие механизм.

— Я в полном порядке, сэр, — ответила я.

— Может, позвать мисс Фелисити, и она посидит с вами?

От такого невероятного напряжения участия механизм мог перегореть.

— Благодарю вас, сэр, но вы зря обо мне беспокоитесь, — отказалась я, сознавая, впрочем, что понятие беспокойства совершенно не подходит к облику этого сухого англичанина. — Мне кажется, что учёные подвергаются опасности, ведь убийца среди них. Нельзя ли их предупредить?

— Это не поможет, мисс, — рассудительно возразил механизм. — Но, конечно, я сообщу о случившемся мистеру Державину. Если вы можете отвечать на вопросы, то подумайте, каким образом мисс Сергеева очутилась в вашей каюте?

На меня смотрели три пары внимательных глаз.

— Очень просто, сэр, — ответила я. — Она туда вошла, или, скорее всего, её туда втащили уже мёртвую, потому что без разрешения она бы не открыла дверь.

— Но ведь ключ был у вас, мисс! — не выдержал глупый немец.

— Когда я выходила из каюты, я не заперла дверь, — призналась я.

— Мисс Павлова! — воскликнул мистер Гюнтер.

— Этого можно было ожидать, — высокомерно бросил мистер Форстер.

— Вы, должно быть, не понимаете, мисс… — начал мистер Уэнрайт.

Я не могла слышать этот ровный голос. Лучше бы он кричал, но не говорил, как хорошо смазанный автомат. Совсем рядом, за этой стенкой лежит Серафима Андреевна, а я буду слушать спокойный голос, читающий мне очередную проповедь!

— Сэр, я всё поняла! — прервала я командира, надеюсь, не слишком истерично. — Я всё осознала, и больше этого не повторится.

— Надеюсь, мисс, — сухо сказал командир, — потому что это в ваших интересах.

— Только от вас одной… — заговорил первый штурман.

— Не от меня одной, — возразила я и сразу же пожалела о сорвавшихся словах.

— Кто ещё не закрывает дверь? — пожелал выяснить механизм.

— Не знаю, сэр, но знаю, что иногда люди про это забывают.

Мистер Уэнрайт сделал малозаметный жест, а сторожевой пёс уже всё понял и принялся проверять запоры. Я с ужасом увидела, что он поворачивает ручку двери мисс Фелисити, но, к моему удивлению, она не поддалась. Я точно помнила, что утром горничная не доставала ключ. Значит, она возвратилась и заперла всё, как положено. Может, она руководствовалась теми же чувствами, что и я, и ей, как и мне, было неудобно запирать дверь при свидетелях? Приятно, что мисс Фелисити не будет выслушивать проповедь, но моё заявление теперь становилось похожим на желание спрятаться за несуществующими чужими грехами. К счастью, дверь повара открылась без малейших затруднений.

Мистер Гюнтер демонстративно подёргал свою дверь (что более въедливый судья не счёл бы доказательством его невинности, а перепроверил бы сомнительный факт), потом для порядка потрогал ручку двери командира и, наконец, для вида дёрнул дверь первого штурмана, открыв миру безупречный порядок его каюты.

— Сэр?! — Командир не сумел сохранить свою невозмутимость.

— Сэр… — Больше побледневший мистер Форстер не сумел ничего выговорить.

Если бы не мёртвые глаза Серафимы Андреевны, смотревшие с моего стола, я бы насладилась поражением первого штурмана, но сейчас этот эпизод прошёл мимо моего сознания.

— Я надеюсь, что больше мне не придётся возвращаться к этому вопросу, — холодно сказал командир. — Насильственная смерть мисс Сергеевой должна научить вас соблюдать осторожность. Мисс Павлова, вы и на ночь не запираете дверь?

— Запираю, сэр. Там с внутренней стороны есть задвижка.

— С поваром я поговорю отдельно, — мрачно пообещал мистер Уэнрайт. — А заодно и с мисс Фелисити. Мисс Павлова, может, мне всё-таки вызвать горничную?

— Нет, сэр.

Командир оглянулся на свою каюту, потом повернулся к бортинженеру.

— Мистер Гюнтер, пусть мисс Павлова побудет пока у вас, если вы не против.

Не знаю, понравилось ли это распоряжение немцу, но он ответил:

— Да, сэр.

— Учёные все вне корабля, но на всякий случай заприте рубку, сэр, — продолжал командир, передавая ключ первому штурману. — А вы, мисс, заприте дверь изнутри и не выходите. Мы сами всё сделаем, а вам на это смотреть не нужно.

У бортинженера была такая же каюта, как у меня, только в очень нежных голубоватых тонах. На столе лежали книги, но это были в основном книги, нужные для работы. Лишь присмотревшись внимательнее, я обнаружила три тома на немецком языке явно художественного направления. На одном корешке я сумела различить «Гёте», но два других автора или были мне неизвестны, или я не сумела верно прочитать их имена. Дотрагиваться до книг, чтобы посмотреть, что же именно из наследия Гёте привлекает служаку-немца и чьи ещё книги он пожелал взять с собой, мне было неловко, но уже одно то, что в его багаже были книги, а не психоэлектронные ленты, заставляло задуматься.

Серафима Андреевна сказала бортинженеру, что он живой и что его судьба похожа на прямую линию. Наверное, он проживёт долгую и счастливую жизнь. Он знает, что хочет, и идёт к своей цели прямо, не кружась, не сворачивая в сторону, не ища обходные пути. Что ж, у каждого своя дорога. Лично мне не по нраву его показное усердие, но, наверное, это умный человек.

Я сидела в уютном кресле почти бездумно, лишь сознавая, что, оказывается, очень устала и у меня совсем не осталось сил. Помню, в моём первом полёте на безопасную У-41 погибли бортинженер и первый штурман. У меня хватило физических и моральных сил вместе с командиром выволакивать окровавленные тела из дыры, куда их сбросило. При такого типа смертях говорят, что произошла трагическая случайность, а мне эта случайность принесла незаслуженную славу мужественного человека. Мужества здесь было мало, потому что условия заставили меня на время перестать быть человеком и перестать воспринимать окружающее с человеческой точки зрения. Мы работали, и я чувствовала, что командир страдает, видя разбитые тела своих друзей, а я ничего не ощущала и поддерживала в себе это состояние, зная, что стоит мне расслабиться и увидеть в телах, которые мы переносили в специальную камеру на корабле, людей, незадолго до этого шутивших и смеявшихся, то я перестану быть помощником командиру, а превращусь в новый источник забот. Потом, когда мы разошлись по каютам, и я осталась одна, мне стало очень плохо, вспоминать не хочется, как плохо. Потом случались ещё смерти, но не настолько страшные для окружающих, а сейчас я столкнулась с гнусным убийством. Наверное, если бы рядом не было троих сильных мужчин, я нашла бы в себе мужество оставаться там, но меня очень спокойно и решительно отстранили от тяжких обязанностей и, действительно, в тесной каюте я буду лишней. Мне дали возможность проявить слабость, и я её проявляю, чувствуя себя очень скверно. Хорошо, что кресло у мистера Гюнтера так удобно. Наверное, он часто в нём сидит.

В дверь постучали.

— Мисс Павлова, больше там ничто не напоминает о случившемся, — проговорил командир, когда я открыла, — но, может, вы хотите поменяться местами с мистером Гюнтером? Он согласен.

Видно, мистер Уэнрайт был не только противником участия женщин в опасных экспедициях, но и вообще относится к нам свысока, считая слабонервными истеричками.

— Спасибо, сэр, я останусь в своей каюте, — холодно отказалась я. — Я вам нужна?

— Нет, мисс.

— Можно пройти к себе?

— Да, мисс.

Я чувствовала пристальный взгляд, поэтому заставила себя внешне спокойно открыть дверь, войти и закрыть её за собой. Теперь ничто не мешало мне осматриваться с ужасом, который сковал мне сердце. Да, действительно, ничто здесь не напоминало о страшной смерти Серафимы Андреевны, но внутренним взором я продолжала видеть её глаза, устремлённые на меня, а к столу я подойти не смогла. Села на свою койку и минут тридцать сидела, глядя то на стол, то на пол перед ним, а потом почувствовала, что не в состоянии больше здесь находиться, и ушла в рубку. Мои монстры, следившие за перемещениями учёных, одновременно посмотрели на меня и вновь уставились на экраны. Убийца был сейчас там, среди этих людей, и представлял опасность. Ежедневно люди будут работать с ним бок о бок, не подозревая о его намерениях, пока жестокость не пересилит в нём осторожность и он не разоблачит себя. Но как же страшно каждому из них знать, что кто-то из его двадцати восьми коллег уже заражён.

Тут меня пробрала дрожь, потому что выбирать надо было не из двадцати девяти человек, а всего лишь из семи, ведь вчера лишь семь учёных покидали корабль: Державин, Тома Рок, Агирре, Ивашкевич, индус с длинным именем, Исанбаев и Сиггорд. Убийца — кто-то из них. Причём выбор жертвы не случаен, ведь женщина, способная видеть будущее, может указать пальцем на заболевшего и, как Вий, сказать: "Вот он!" Его не растерзают и не убьют, а всего лишь изолируют, сделают безопасным для окружающих, но для человека, одержимого жаждой крови, это равносильно самой изощрённой пытке. Значит, Сергеева должна была умереть и заодно утолить вспыхнувшую в нём кровожадность.

Забегая вперёд, скажу, что все учёные вернулись живыми и невредимыми. Видно, убийца на время успокоился.

Обед был для меня тяжёлым испытанием. После зрелища крови и отрезанной головы кусок не полезет в горло, а командир, как нарочно, не послал со мной бортинженера, а сам, лично меня сопровождал. В коридоре он мне сказал:

— Мисс Павлова, не хочется портить вам аппетит…

— Не испортите, сэр, — ответила я, полагая, что речи об аппетите при подобных обстоятельствах звучат издевательски.

— Теперь понятно, что мисс Сергеева не была сумасшедшей, и в вашей каюте она увидела то, что сегодня увидели мы.

— Да, сэр.

— Поэтому очень важно, чтобы вы припомнили всё, что она вам когда-либо говорила. Возможно, какие-то из её высказываний смогут нам помочь. Я вас не тороплю, мисс. Подумайте…

— Я помню всё, что она говорила, сэр, — сразу ответила я. — Мне она сказала, что я боюсь не того, кого надо, по-моему, имея в виду себя, но что я разумна.

Любой другой на месте механизма улыбнулся бы этому прибавлению, но он лишь спокойно заметил:

— Кроме того, она обратилась к вам с определением «глупая», которое в русском языке склоняется по родам.

— Она ко всем обращалась, используя это слово, и к вам тоже, сэр.

— Продолжайте, мисс, — вернул меня к теме разговора механизм. — Что ещё она сказала вам лично?

— Что я получу чёрные строки, сэр, а потом, в рубке, объявила, что мне грозит опасность. Ещё она сказала, что вокруг меня пляшут какие-то лица. Вам она предрекла, что вас ждёт очень долгая дорога. Перед этим она вас спрашивала, есть ли у вас белая книга с блестящими страницами. Должно быть, эта книга важна, сэр, раз она спросила о ней.

— У меня нет такой книги, мисс. Может, это справочник штурмана, который изучает мистер Гюнтер? У него белая обложка и глянцевые страницы.

— Может быть, сэр, — согласилась я, хотя и знала, что имелась в виду какая-то особая книга и в ней скоро появится чёрная запись, предназначенная мне.

— Мистеру Форстеру, — продолжала я, — она сказала, что он напрасно скрывает от неё лицо, она его всё равно узнала. Я заметила, что он её побаивался, поэтому мог и в тот раз попытаться от неё спрятаться. Но ему нужно остерегаться, сэр. Она говорила об опасности. Бортинженер сам передал вам её слова, что он живой и что его судьба, как прямая линия. При мне она ему говорила, что хорошо, когда чувствуешь рядом жизнь, а не смерть. Ещё она сказала ему, что зло стремится к царству зла, а когда два зла сольются, прольётся кровь, начнутся ложь и обман.

Командир должен был это помнить, но слушал очень внимательно. Мы стояли недалеко от поворота в столовую, чтобы не продолжать разговор в присутствии повара и горничной.

— Ещё она говорила, что зло внутри стремится к миру зла, где оно получит силу. И предостерегала, что самое страшное — это зло, которое мы накопили в себе. Надо бояться зла в себе.

— Вы хорошо запомнили её слова, мисс.

— Я постоянно над ними думаю, сэр. Она видела очень много крови. В столовой она тоже видела кровь. Про мисс Хаббард и сеньора Агирре она сказала, что они мертвы. Сегодня утром… — Мне пришлось помолчать, чтобы прогнать слёзы. — Она удивлялась, почему её никто не слышит. Она высказывала свои откровения по-русски, но никто её не понимал, сэр. Наверное, мистер Державин знает больше, чем я.

— Нет, мисс. Видения посещали её внезапно. Когда она смотрела на кого-то или на какое-то место, тогда она и начинала говорить. Мистеру Державину она жаловалась, что в людях слишком много зла, а это опасно… Теперь, когда вы знаете, какое значение имеют её слова, может, вы переведёте, что же она сказала мне возле рубки?

На такое я решиться не могла.

— Если бы я знала, сэр! Но я не слышала.

Больше мы об этом не говорили, и мне кажется, что командир затеял разговор главным образом потому, что хотел выяснить, что же напророчила ему Сергеева.

Обед был, наверное, вкусным, но мне он показался отвратительным. Уж и не знаю, как я сумела проглотить часть его. Мистер Уэнрайт, как заведённый автомат, ел и пил, как обычно, словно ничего не случилось. Зато мистер Георгадзе и мисс Фелисити были очень подавлены случившимся и прислуживали нам молча, но с почтительным сочувствием.

Сейчас, в своей каюте, сидя на койке, я хочу выписать всё, что я услышала от Серафимы Андреевны и что остаётся или неясным или неподтверждённым. Помогут её высказывания или нет, но я заложу это место в дневнике закладкой и буду соотносить их с дальнейшими событиями. Может быть, кое-что удастся вовремя расшифровать и предупредить преступление.

— Глупая, ты боишься не того, кого надо. Но я знаю, что ты разумна. (мне)

— Как много здесь мёртвых. (в столовой)

— У вас есть белая книга с блестящими страницами? (командиру)

— Ты носишь маску, глупец. Скоро ты захочешь её сбросить. (командиру)

— Посмотри, как глупы эти люди. Она наслаждаются жизнью, не зная, что уже мертвы. (про мисс Хаббард и сеньора Агирре)

— Зло стремится к царству зла, а когда два зла сольются, прольётся кровь, начнутся ложь и обман.

— Бортинженеру: что он живой, и что его судьба похожа на прямую линию.

— В столовой: про кровь и мёртвых.

— Зло внутри стремится к миру зла, где оно получит силу.

— Наташа, я опять вижу книгу. Она раскрыта. Страницы белые, очень блестящие. Над ней кто-то склонился, какая-то фигура… Я не вижу, кто это, но это не человек… Пока в этой книге нет записей, но скоро там должна появиться какая-то запись. Скоро… Я не вижу, что там написано, вижу лишь, что это чёрные строки. Жди их, Наташа. (мне)

— Хорошо, когда чувствуешь рядом жизнь, а не смерть. (когда бортинженер подошёл к нам)

— Самое страшное — это зло, которое мы накопили в себе. Надо бояться зла в себе.

— Я вижу два лица рядом. Два мёртвых лица. (нам с первым штурманом)

— Я знаю, что ты мёртвый. От тебя исходит холод. Зачем же ты пытаешься принять облик живого? Не скрывай своё лицо, я тебя всё равно узнала! (первому штурману)

— Тебя ждёт долгая, очень долгая дорога. Это будет последняя твоя долгая дорога. (командиру)

— Все преступления рождены на земле, но одни осознанно, а другие — нет. Вокруг тебя пляшут какие-то лица… Я так устала, а должна успеть увидеть главное. Завтра будет уже поздно. (мне)

— Жизнь и смерть ходят рядом, рука об руку. Смерть прикрывается личиной жизни, а жизнь скрывается под маской смерти. Жизнь ликует, но смерть всегда соберёт свою жатву. Почему меня никто не слышит? Сегодня великий день, и скоро я узнаю истину, но пока я здесь, я хочу взглянуть в лицо тому, кто откроет передо мной дверь, за которую предстоит шагнуть всем. Я почти ослепла от света, который меня зовёт, но я должна успеть сделать то единственное, что мне осталось. Когда я открою истину здесь, мне будет спокойнее там.

___________________________________

Всё. После этого она лишь сказала мистеру Форстеру, что хочет видеть командира. Её убили приблизительно в то время, когда первый штурман препирался с бортинженером, может последний нарушить приказ или нет, или когда мистер Форстер ходил за командиром, или даже чуть позже. Возможно, убийца водружал мёртвую голову на стол именно в тот момент, когда ничего не подозревающий первый штурман, себя не помня от ярости на упрямого немца, проходил мимо двери в роковую каюту.

Пишу эти строки, а у самой руки дрожат от ужаса. Меня преследует запах крови и взгляд мудрых мёртвых глаз. Сейчас я бы с радостью ухватилась за предложение командира поменяться каютами с мистером Гюнтером, да стыдно признаваться в малодушии.

7 февраля

Всю ночь я ощущала в каюте чьё-то присутствие. Мне казалось, что у изголовья койки стоит Серафима Андреевна, устремив на меня свои пылающие очи. Я открывала глаза, но никого не видела, а ощущение, что на меня смотрят, не проходило.

Утром встала вся разбитая, почти больная, так что мистер Уэнрайт спросил, хорошо ли я себя чувствую. Улучив время, когда мы остались одни, он ровным безжизненным голосом прочёл мне проповедь, очень меня взбодрившую, о цели нашей экспедиции и об испытаниях, которые возможны в будущем и к которым надо быть готовым заранее. В заключение он спросил меня, не дать ли мне успокоительного, а на ночь — снотворного. Я отказалась, но для себя постановила вести себя сдержанно и внять доводам командира. Действительно, будущее сулит одно потрясение за другим.

Замечу, что на время пребывания на этой планете ночные вахты отменяются. Вечером перед уходом в каюты мистер Уэнрайт самолично будет запирать дверь в рубку и надёжно блокировать её. В случае непредвиденной опасности или движения вне корабля в неурочный час защитная аппаратура даст сигнал тревоги. Дневные вахты будут распределяться командиром.

Работа у наших учёных налаживается. На борту остались наблюдатели, следящие за показаниями приборов, добровольцы с закреплёнными на них датчиками отправились испытывать на себе действие планеты, а прочие работали с приборами вне корабля. Слыша сухие и краткие ответы командира на наши вопросы (в основном мои), я впервые пожалела, что стала штурманом, а не психоаналитиком. Что может быть интереснее изучения человека? Писатели выдумывают несокрушимых электронных убийц, пытаясь потрясти читательские умы, но в тысячи раз страшнее превращение в убийц обычных людей, которые прежде считались добрыми и глубоко порядочными. Человечество напрямую столкнулось с проблемой роботов, настолько совершенных, что они почувствовали себя хозяевами жизни и восстали, пытаясь скинуть с себя оковы рабства, однако это были роботы и их вовремя ликвидировали, а если окажется, что планета Х3-7 влияет на психику людей, толкая их на уничтожение себе подобных, и зараза эта распространится, то такая проблема будет несравнимо сложнее и драматичнее проблемы роботов. Что толкает людей на преступление, когда видимых побудительных мотивов нет? Серафима Андреевна говорила, что надо бояться зла в себе. Но как мелочное раздражение, обида, зависть и прочие негативные чувства могут скопиться до таких пределов, что толкнут человека на преступление, и как определить этот предел? Может, каждый из нас давно уже стал опасен для окружающих, но сам ещё этого не сознаёт. Учёные попытаются выявить критический момент, когда психика человека начинает подчиняться власти планеты, если, конечно, это произойдёт. Я спросила командира, кто из учёных пошёл на эксперимент и услышала: Державин, Рок, Агирре, Ивашкевич, индус с длинным именем, которого мистер Уэнрайт назвал очень просто "мистер Биной", Исанбаев и Сиггорд. Те же семь человек, которые позавчера выходили из корабля и среди которых скрывается убийца. Может, это и к лучшему, что за ними будет вестись тщательное наблюдение, но у меня сердце болело за них за всех, а особенно за Ивана Сергеевича и Тартарена. Кроме семерых мужчин испытанию подвергнутся и две женщины: Соня Лунге и Маргарет Тейлор. А впрочем, это я говорю про эксперимент, а на деле все учёные без исключения ему подвергнутся и подвергаются. Разница лишь в том, что девять человек будут ежедневно и подолгу находиться вне корабля, а остальные — от случая к случаю и по необходимости.

Меня преследует мысль о Серафиме Андреевне. Она хотела заранее, а не в момент смерти, увидеть лицо своего убийцы. Я тоже хочу его увидеть, а увидев и разоблачив, обезопасить от него всех нас. Но как его поймать или, как говорят криминалисты, вычислить? Здесь нужна или проницательность, свойственная лишь книжным детективам, или ясновидение. Я не обладаю ни тем, ни другим. "Где вы были с таких-то и до таких-то, и кто может подтвердить ваши слова?" Каждый способен солгать, и никто не сможет ни подтвердить, ни опровергнуть его слов, потому что в суете высадки на поверхность планеты не заметишь кратковременного исчезновения кого-либо. Кроме того (мне это пришло в голову внезапно), лишь предполагается, что заразиться может только покинувший корабль, а на самом деле ещё неизвестно, кто скорее способен заразиться. На «Мегаполисе» и «Молнии» не было случаев такого заражения, поэтому и предположили, что опасен лишь выход из корабля. Может, на людей действует какое-то облучение, которое не проникало через корпусы тех кораблей, а в нашем усовершенствованном «Эдвенчере» какого-то элемента в материале обшивки окажется меньше, что ослабит защиту от облучения.

Какие неприятные мысли меня преследуют! Одно ясно, что я не стану монстром, терзающим жертвы, а сама превращусь в такую жертву или могу в неё превратиться, если потеряю бдительность. Дверь в каюту я теперь запираю и осматриваюсь, прежде чем куда-нибудь пойти, несмотря на то, что имею сторожевого бортинженера.

— Мисс Павлова, — обратился ко мне этот субъект, да ещё в присутствии командира и первого штурмана, — припомните, пожалуйста, кто мог видеть, что вы не запирали свою каюту?

Похоже, немец вообразил себя Шерлоком Холмсом. Мегрэ, Пуаро и ещё кем-нибудь в придачу. Меня саму очень интересовал этот вопрос, но я уже отыскала на него приблизительный ответ.

— Думаю, что вы, мистер Гюнтер, — сказала я, заставив его смутиться. — Кроме вас это могли видеть все, живущие в нашем отсеке, а возможно, и кто-то из пассажиров, если он в неудачное время заглянул сюда. Мне кажется, что убийца случайно обнаружил, что дверь не заперта, когда уже заколол… свою жертву. Он мог бы втащить её в каюту мистера Георгадзе или мистера Форстера, но ему попалась именно моя каюта. Если бы не это обстоятельство, то он, наверное, побоялся бы задерживаться в коридоре и не стал бы… её резать.

Все трое слушали меня очень внимательно.

— Возможно, мисс, — согласился бортинженер.

— Возможно, — повторил мистер Форстер, — но всё-таки это странное совпадение, которое оказалось очень удобно убийце.

Командир никак не прореагировал на мою речь и после её окончания отвернулся к экранам.

Меня удручало, что я не могу говорить о Серафиме Андреевне хотя бы с видимостью спокойствия, и все это замечают. Ведь я видела её считанное число раз, фактически не знала её, и во мне она вызывала даже страх, но сейчас я готова разрыдаться, словно потеряла очень близкого человека. Ведь я всегда умела контролировать свои чувства, а должность первого штурмана, то есть правой руки командира, приучила меня к внешней сдержанности. Почему же я так распустилась?

Сегодня я даже мельком не видела никого из учёных и не уверена, что буду встречаться с ними впредь. Не знаю, очень ли я хочу этого, но всё-таки интересно было бы изредка видеть людей, изучающих опасные свойства планеты. Может быть, постороннему человеку, не общающемуся с ними ежедневно, бросятся в глаза кое-какие изменения, которые для их товарищей пройдут незамеченными. Я не знаю, как работают их датчики и что они способны выявить, но, по-моему, человеческому глазу тоже многое доступно. Однако новости мне предстоит узнавать от командира, которому будут докладываться все сколько-нибудь важные события и которого учёные будут оповещать о том, как продвигаются их исследования.

Моя работа по новой теории взлётов идёт полным ходом и стала для меня спасением от тяжёлых переживаний. Я могу ошибаться, но, по-моему, мистер Уэнрайт доволен, что у меня есть полезное занятие, благодаря которому я отвлекаюсь от мыслей о вчерашнем убийстве и которое сулит на всё время стоянки хорошую защиту от скуки и, как следствие, от излишнего и потому губительного любопытства. На его месте я тоже радовалась бы, что штурман изобретает новую теорию, а бортинженер изучает новый вид деятельности. Два человека при деле, а для разнообразия несколько часов они проводят у экранов или списывают показания приборов. Не знаю, чем занят мистер Форстер, но уж командиру не приходится беспокоиться, что он будет совать свой высокомерный нос не в своё дело. Об опасности, грозящей первому штурману, я предупреждала мистера Уэнрайта, и он сам должен решить, как его предостеречь. Я уже не знала, хорошо ли сделала, что сказала только об опасности. Не лучше бы было признаться, что Серафима Андреевна напророчила ему смерть? Тогда командир сумел бы убедить его в необходимости соблюдать самую строжайшую осторожность. Как бы моя скрытность не обернулась для мистера Форстера бедой. А о том, что я разделю участь первого штурмана, можно умолчать, чтобы не взваливать на плечи мистера Уэнрайта новой заботы и не заставлять его жалеть о моём участии в экспедиции. Серафима Андреевна сказала так: "Я вижу два лица рядом. Два мёртвых лица". Означает ли это, что нас убьют вместе и наши мёртвые головы будут лежать рядом (хорошо бы не отделённые от тел), или она увидела нас, будущих мертвецов, в рубке и сказала «рядом», относя это слово к тому моменту, как нас увидела? Мне всё-таки кажется, что она имела в виду два трупа рядом. Может, решительный первый штурман попытается придти мне на помощь и сам получит удар в сердце длинным тонким лезвием?

Чем больше я об этом размышляла, тем сомнительнее казалась мне услуга, которую я хотела оказать мистеру Форстеру, утаивая от всех правду, и я решила подождать благоприятного момента и рассказать командиру о будущем первого штурмана. Они знают друг друга много лет, и кому, как не ему, решать, следует ли оставлять мистера Форстера в неведении или предупредить о необходимости соблюдать особую осторожность.

Благоприятным моментом я сочла наш поход в столовую. Ужинали и завтракали мы вместе с бортинженером, а обедать меня вновь пригласил командир. Я шла по коридору и страдала, не решаясь заговорить об этом ужасном пророчестве, но мистер Уэнрайт сам начал разговор.

— Мисс Павлова, — сказал он, — вас что-то мучает. Это связано со смертью мисс Сергеевой? Может, вы поделитесь со мной своими сомнениями?

Нет, не умел этот механизм говорить располагающе. Его голос звучал привычно ровно, мешая проникнуться смыслом его слов, изобличающих тонкую наблюдательность и даже чуткость. Он был и оставался механизмом, заметившим мою тревогу и сделавшим логический вывод, что я что-то скрываю и это что-то может оказаться полезным для него как командира.

— Сэр, как-то она сказала о будущем мистера Форстера. Я не могла ему передать её слова даже тогда, когда её считали сумасшедшей, а тем более — сейчас. Может, не всё, что она напророчила, сбудется, но его надо предупредить, чтобы он был очень осторожен.

— Что же она сказала, мисс?

— Что он умрёт.

— Какими именно словами это было сказано?

— "Я вижу лицо. Мёртвое лицо". Говоря это, она смотрела прямо на него.

— Когда это было, мисс? В рубке?

— Чуть раньше. А когда мы встретились в коридоре, она сказала мистеру Форстеру больше, чем я могла ему перевести, сэр. Она напрямую напророчила ему смерть.

— Что именно она сказала?

— Сейчас… "Я знаю, что ты мёртвый. От тебя исходит холод. Зачем же ты пытаешься принять облик живого? Не скрывай своё лицо, я тебя всё равно узнала!"

Командир оценивающе присматривался ко мне.

— Хорошо, что вы это рассказали. Я уже предупреждал мистера Форстера об опасности и ещё раз предупрежу. Может, вы ещё что-нибудь скрыли, мисс Павлова?

Я мысленно пробежала глазами список из семнадцати позиций. Четвёртый пункт вновь вызвал во мне очень неприятное чувство недоверия к командиру. Тревожно ждать, когда человек скинет маску и что это сулит. Да и книга с белыми блестящими страницами, над которой склонился кто-то, но не человек, и о которой Серафима Андреевна спрашивала у мистера Уэнрайта, меня пугала.

— Вчера я пыталась вспомнить все её высказывания, но вспомнила лишь одно, сэр.

— Какое?

— "Все преступления рождены на земле, но одни осознанно, а другие — нет". По-русски это звучит более ярко, чем по-английски.

— Может быть, вы не сумели подобрать подходящие слова для перевода, мисс, — в обычной своей бесстрастной манере проговорил механический англичанин. — Как вы сами понимаете её заявление?

— По-моему, это относится к области "зла в себе". Зло, которое мы копим в душе, подготавливает почву для преступления. Она называет это неосознанно подготовленным преступлением. Наверное, здесь надо бояться именно таких преступлений.

— Возможно, мисс, — согласился мистер Уэнрайт. — Больше вы ничего не вспомнили?

— Нет, сэр.

— Не могли бы вы поточнее передать её последние слова?

Я повторила всё, как запомнила.

— "Смерть прикрывается личиной жизни, а жизнь скрывается под маской смерти…" — повторил механизм то, что показалось ему самым значительным или странным.

— А, наверное, убийца, отрезав голову, был весь в крови, — сказала я.

Мистер Уэнрайт быстро взглянул на меня.

— Несомненно.

— Ему понадобилось зайти в каюту и переодеться… или спрятать плащ или что-то в этом роде, если он подготовился к убийству заранее.

Командир кивнул.

— Может, следовало проверить каюты пассажиров в их отсутствие? Теперь уже поздно, а если бы в тот день…

— Это незаконно, мисс, — отозвался механизм. — Я не имею права так поступать.

Лучше бы он поменьше думал о правах, а больше — о поиске убийцы.

Я ждала, что он опять спросит об утаённом мною обращении к нему Сергеевой, но он не спросил, или поверив, что я, и правда, не слышала её слов, или решив, что их смысл подобен пророчеству о смерти мистера Форстера, и я не хочу его пугать. Фактически, я приблизительно это от него и скрывала, потому что его ждала последняя в его жизни очень долгая дорога. Это могло быть поэтическое определение перехода в мир иной, что означало очень близкую смерть, но могло означать и экспедицию на Т-23-7, куда так стремится немец. Если бы Серафима Андреевна не прибавила, что это будет последняя в жизни командира очень долгая дорога, то можно было бы ожидать его благополучного возвращения, но раз было подчёркнуто «последняя», то мистера Уэнрайта, как и нас с мистером Форстером, тоже ждала смерть. Я пишу об этом так спокойно, что меня можно обвинить в чёрствости, но всё дело здесь в чувстве, сходном с чувством обречённости. Как ни пытаюсь я убедить себя в том, что человек — хозяин своей судьбы, а не наоборот, и от меня самой, от моей осторожности зависит, застанут ли меня врасплох и убьют или я сумею избежать опасности, но я постоянно ловлю себя на бессознательной уверенности, что от своей судьбы никуда не убежишь. Серафима Андреевна в это верила твёрдо и с покорностью ждала предначертанного.

Не хочется ни думать, ни писать об этом, но я способна лишь отражать или не отражать в дневнике мои мысли о близком конце, а они, как ни гоню я их, всё равно возвращаются. Наверное, такие же муки переживают безнадёжно больные, когда им раскрывают правду.

День сегодня прошёл благополучно, если не учитывать гнетущего настроения. Учёные вернулись в положенное время и ничего особо тревожного их аппаратура не зафиксировала. Но ведь вчера была так страшно убита Серафима Андреевна, а это означает, что кто-то совершил преступление и готов пойти на новое. Почему же двадцать восемь психологов не могут выявить одного, заразившегося манией убийства?

8 февраля

Моя каюта стала меня пугать. Вхожу в неё с большим напряжением, особенно вечером, и лишь сознание, что страх или замешательство сразу же подметят мои безукоризненно владеющие собой монстры, заставляет меня спокойно переступать через порог и закрывать за собой дверь. Убийца лишил меня моих книг, а в крошечной, но хорошо составленной библиотечке «Эдвенчера», хранящейся в лаборатории (маленькой комнатке за рубкой), я не могу найти книг, способных поднять моё нынешнее настроение и как-то подбодрить. Под наблюдением безгласного сторожевого пса я перерыла все четыре полки, но была разочарована. Книги здесь были замечательные, однако сейчас душа к ним не лежала. Из-за командира, заглянувшего к нам, я взяла первый попавшийся том, но, кажется, мистер Гюнтер догадался, что он меня не привлекает, потому что спросил, люблю ли я немецкую поэзию. Из этого следует, что он немецкую поэзию любит, и книги, лежавшие на его столе были, по всей вероятности, сборниками стихов.

Чувство, что я не одна в своей каюте, не проходит. Кое-как я сумела отогнать ощущение, что со столика на меня устремлён взгляд мутных мёртвых глаз, и заснула, но сны не способствовали подкреплению духа. Надо срочно бороться с этим настроением, иначе я потеряю репутацию мужественного человека.

Бортинженер браво несёт свою сторожевую службу. Он ходит за мной по пятам и не оставляет одну в рубке, пока командир не разрешит ему считать себя свободным, беря меня под свою защиту. Я понимаю, что такая забота — благо для меня и, если бы меня предоставили самой себе, то мне стало бы очень неуютно, однако неусыпный контроль надо мной служаки-немца порой меня сильно раздражает. Мистер Уэнрайт вообще следит за тем, чтобы мы как можно реже оставались по одиночке. В рубке мы дежурили по двое, а так как мне моя каюта внушает страх и отвращение, да и остальных их каюты не притягивают, то часто мы сидим там трое, а то и все четверо, занимаясь каждый своим делом.

Моя работа по новой теории взлётов успешно продвигается. Сегодня я выяснила, что командир не принял моё уверение, будто я вот-вот сдам теорию на рассмотрение Комитета, за чистую монету, а понял его как должно. Я как раз закончила очередной этап работы и была этим очень довольна, когда он заметил:

— Я вижу, мисс, что скоро вас можно будет поздравить с новым открытием.

Я в таких делах немного суеверна, поэтому ответила сдержанно:

— Надеюсь, сэр, но пока говорить об этом рано.

Мистер Гюнтер оторвался от книги, посмотрел на нас и вновь в неё уткнулся, а мистер Форстер продолжал напряжённо смотреть на экраны.

Как ни печально и тревожно у меня на душе, однако мелочные заботы меня не оставляют. Речь идёт, конечно, о Броське. Мои тупицы так и не осознали, куда она должна быть повёрнута и куда тянется её лапка, а мне приходится исхищряться, чтобы время от времени приводить композицию в порядок. Как же терзаются мои нервы, когда кто-либо из звездолётчиков, стоящих выше подобных интересов, пользуется графином и сводит на нет мои старания. Меньше всего досады у меня на мистера Уэнрайта, который всего лишь поворачивает Броську другим боком ко мне и отнимает у неё лиану, но первый штурман и бортинженер приводят меня в отчаяние своей беспорядочностью. Броська у них то вовсе от меня прячется, то высовывает лишь спину. Положение лианы в таких случаях уже не играет для меня существенной роли. По утрам графин наполняют или командир или бортинженер, а первый штурман ни разу ещё не выказал желания сходить за водой, хотя пользуется графином чаще всех. Понимаю, что о таких пустяках писать не стоит, но ведь вся наша жизнь состоит из мелочей и на основании таких вот незаметных поступков складывается впечатление о человеке. У меня давно уже сложилось впечатление о мистере Форстере, как о высокомерном и самолюбивом человеке, вернее, он сам сложил это впечатление, и такие незначительные мелочи, как нежелание сходить за водой, лишь подтверждают моё мнение. По-моему, ему даже в голову не приходит, что он тоже может опуститься до такой чёрной работы, как хождение за водой или уборка рубки. Как в этом человеке уживаются такие противоположные черты характера, как мелочное самолюбие и мужество? Командир предупредил его об угрожавшей ему опасности, но его поведение не изменилось, никакие тяжёлые думы не омрачают чело. В то же время он боится уронить своё достоинство, сходив в столовую за водой или включив рычажок пылеуловителя и проведя насадкой по углам. Вот о мистере Уэнрайте можно сказать лишь одно: что он механизм. Он с математической точностью выполняет все требуемые действия, не соизмеряя их со своим достоинством, лишь бы они были логичны. Ни разу он не повысил голос, не ускорил речь. Не заметила я, чтобы он когда-нибудь бежал или хотя бы очень спешил. Лишь по неуловимым, мне самой неясным признакам я чувствую, когда он чем-то недоволен или, наоборот, доволен. Благодаря своему ровному поведению и строгому подчинению логике и особым, почти механическим принципам он кажется примитивным, однако за этой примитивностью что-то кроется, недаром Серафима Андреевна увидела в его сдержанности лишь маску.

Не хочется писать о мистере Гюнтере, но раз уж я разобрала по косточкам и командира, и первого штурмана, то надо бы упомянуть и о бортинженере. Боюсь, что я была слишком несправедлива к этому человеку. Мне с самого начала не понравилось его желание подчеркнуть свои достоинства, поэтому я зачислила его в разряд служак-подлипал, а если разобраться, то ему всего лишь хочется, чтобы командир оценил его деловые качества и замолвил за него словечко при окончательном рассмотрении его кандидатуры для полёта на Т-23-7. Знала бы я самого начала, ради чего он так старается, у меня бы не возникло ложного и, к сожалению, сильного чувства неприязни. И ведь он лезет из кожи вон не ради денег и не ради славы. Другой всю жизнь греется на тёплом местечке, и уютно ему и доходно, а мистера Гюнтера привлекают сложные и опасные полёты, куда берут лишь избранных, чьих имён никто не знает. Ему известно, что его ждут большие трудности, очень тяжёлая работа, что он может погибнуть, но его это не останавливает. Так можно ли осуждать человека за то, что ради такой цели он всячески выставляет напоказ свои способности? А что ему ещё остаётся делать? Если бы он их скрывал, то никто бы внимания на него не обратил и не стал бы даже рассматривать его заявление. Конечно, я была к нему очень несправедлива. Не могу сказать, что я стала считать его лучшим из рода людского, но он сильно вырос в моих глазах. А жаль, что в экспедицию на Т-23-7 не берут женщин.

Я намеревалась в своём дневнике точно отражать события, поступки людей, которые работают вместе со мной, и то немногое, что мне удаётся заметить в их поведении, выражении лиц, чтобы в случае несчастья эта тетрадь стала документом, по которому можно было бы судить о том, как жила одна из жертв и как воспринимала происходящее до самой своей смерти. Однако день сегодня вновь прошёл тихо и спокойно. К счастью, конечно. Если бы в специальной камере не лежало тело убитой женщины, такое затишье радовало бы и позволяло надеяться на благополучный исход экспедиции, но преступление было совершено и ожидание, когда и как убийца вновь подаст о себе знать, невыносимо.

Сегодня вечером я не выдержала и спросила у командира, когда он вернулся в рубку после переговоров с учёными, показывают ли их приборы хоть что-нибудь, и зачем они вообще нужны, если не могут определить убийцу. Мистер Уэнрайт обратил на меня спокойные серые глаза. Я знала, что, даже если бы ему не понравился мой вопрос, он бы на него всё равно ответил, но не было похоже, что он был очень уж недоволен. Мой интерес к событиям не объяснялся праздным любопытством, да и бортинженер и первый штурман смотрели на него выжидающе.

— Как бы ни были совершенны их приборы, мисс, но они не могут заглянуть им в душу. Кроме того, испытаниям подвергаются опытные специалисты, хорошо знакомые с работой этих приборов и их возможностями, а следовательно, и с их недостатками. Убийце из среды таких специалистов некоторое время удастся обманывать контролирующие его мозг приборы, пока безумие не станет слишком явным. Нам остаётся лишь ждать, но будьте уверены, мисс Павлова, что учёные заинтересованы в скорейшем выявлении преступника не меньше, чем вы.

— А что показывают их приборы сейчас, сэр? — поинтересовался первый штурман. — Неужели ни у кого не наблюдается каких-либо отклонений от нормы?

Мистер Уэнрайт продолжил объяснение прежним ровным голосом:

— Отклонения наблюдаются у всех, но в разной степени. Фиксируется сильное эмоциональное возбуждение, раздражительность, переходящая в ярость, страх. Каждому приходится бороться с собственным легионом бесов. Пока ясно лишь одно: что планета, действительно, влияет на психику человека, пробуждая худшие из инстинктов.

"Каждому приходится бороться с собственным легионом бесов". Как хорошо он сказал! Кажется, это слова из Евангелия, но приведены они очень к месту. Только он ли так удачно выразился или лишь повторил фразу кого-то из учёных, дававших отчёт по работе?

— Сэр, кто больше подвержен эмоциональному возбуждению: те девять человек, которые вызвались на себе испытывать влияние планеты? — спросила я.

— Как это ни странно, нет, — ответил командир. — Конечно, делать выводы ещё рано, однако как раз эти девять человек лучше владеют собой, чем многие из тех, кто лишь на короткий срок выходит из корабля.

— Может, от сознания, что они добровольно подвергаются риску? — предположил бортинженер, опережая меня.

— Или потому, что это самые мужественные люди, — возразила я, в мыслях возвышая, прежде всего, Ивана Сергеевича и Тома Рока. — Только самый сильный и уверенный в себе человек решится подвергнуть себя такому испытанию.

— Возможно, некоторые из этих уверенных в себе людей уже сейчас вынуждены обманывать приборы, — охладил наше восхищение мистер Форстер, и смерть Серафимы Андреевны вынуждала меня с ним согласиться.

9 февраля

Мне непонятно поведение преступника. Если планета делает людей кровожадными маньяками, для которых вся жизнь сводится к терзанию жертв, то поведение убийцы Серафимы Андреевны нетипично. Я каждую минуту боюсь услышать, что этот зверь на кого-то напал, но его бездействие тоже меня пугает. Почему, раз пролив кровь, он не возбуждается при виде людей, с которыми мог бы сделать то же, что и с первой жертвой? Наверное, тогда бы приборы сразу выявили его и позволили обезопасить от него его коллег. Неужели убийца, отрезавший голову убитой им женщине, так разумен, что из чувства самосохранения подавляет в себе кровожадные инстинкты? Но как долго он сможет сдерживаться? Что произойдёт, когда жажда крови одержит верх над осторожностью? Вдруг приборы зафиксируют, а люди увидят на экранах, как существо, которое они считали человеком, бросится на ближайшего к нему коллегу и растерзает его? Когда приходит моя очередь дежурить, я со страхом смотрю на экраны, опасаясь, что вот-вот выявится убийца. И не мной одной владеют такие чувства. Бортинженер тоже очень напряжённо смотрит за движениями людей вне корабля, да и первый штурман, как ни пытается скрыть свои чувства, тоже очень насторожен, что меня с ним примиряет. Из нас четверых лишь командир соблюдает видимость полнейшего спокойствия, но, конечно, лишь видимость, потому что ни один человек не может не испытывать тревогу при подобных обстоятельствах, если не за себя, так за других.

Мне бесстрастная манера мистера Уэнрайта держаться очень не нравится, зато бортинженера она приводит в восторг, и он пытается ему подражать, правда, не слишком успешно, особенно когда волнуется или беспокоится. Дедушка мне рассказывал, что внешне и по поведению отличить последние модели роботов от живых людей было почти невозможно, они напоминали исполнительных, сдержанных, с достоинством державшихся людей, поэтому уничтожать их было не только трудно, но и страшно: казалось, что убиваешь себе подобного, — и некоторые даже сходили с ума, считая себя палачами. Хотелось бы мне знать, кто выглядел бы человечнее, мистер Уэнрайт или последняя модель робота, если поставить их рядом.

Однако, какие крамольные мысли меня посещают! Будь жив мой дедушка и услышь он такое, он сделал бы мне строгий выговор за легкомыслие. У него, да и у всех людей старшего поколения, выработалось стойкое отвращение к любым, даже самым примитивным, разновидностям роботов. По идее, добывать богатства на таких планетах, как Х3-7, надо бы посылать роботов безопасных двенадцатого-пятнадцатого уровней, но общественность выступает против производства любых роботов, даже самых простейших, потому что опасается, как бы, получив разрешение на разработку безопасных кибернетических самопрограммирующихся устройств, учёные вновь не создали не поддающихся контролю чудовищ, от которых вообще нельзя будет избавиться.

Вернусь к реальности. День вновь прошёл тихо, но эта тишина, как я уже сказала, пугающая. Я впервые подумала о поваре и горничной. В кухне и столовой, одни, они подвергаются большой опасности.

— Мистер Уэнрайт, а им не опасно там? — спросила я после обеда.

— Кому, мисс? — не понял он. — И где?

— Мистеру Георгадзе и мисс Фелисити.

Мне доставляло особое удовольствие произносить фамилию грузина, потому что мистер Уэнрайт, чтобы не срамиться, предпочитал называть его просто поваром.

— Не больше, чем всем, — обстоятельно ответил механизм. — Они знают, что надо соблюдать осторожность.

Хорошо ему говорить! А я всё время вспоминаю о поведении Серафимы Андреевны в столовой и страшусь даже предположить, что или кого она там увидела.

Идя на ужин, бортинженер так ответил на мои сомнения:

— Не волнуйтесь, мисс, учёные под взаимным контролем. Они ходят обедать группами. Кто же решится на убийство при всех? Такого безумца приборы выявят ещё до совершения им преступления.

— Пока учёные, которые остаются на корабле, смотрят на приборы, кто-то из них может осторожно выйти, утолить свою кровожадность и тихо вернуться.

— С тем же успехом он может утолить кровожадность в рубке, — возразил мистер Гюнтер. — А повар и горничная в случае опасности могут подать сигнал тревоги. Но, конечно, если вдуматься, мы все рискуем, особенно учёные.

Книга, которую я выбрала, оказалась правдивой жизненной историей о глубокой любви, вспыхнувшей у женщины к чудесному человеку, который потом оказался роботом. От тяжёлого потрясения она покончила с собой, а совершенная самонастраивающаяся программа робота очень чутко выбросила этот эпизод из блока памяти. Хороший роман и очень выразительно написан, но лично меня больше интересуют взаимоотношения между людьми, а при нынешних грустных событиях трагический конец и вовсе неприемлем. Завтра надо будет выискать что-нибудь более жизнеутверждающее.

10 февраля

Утро началось как обычно, но потом прозвучал резкий сигнал. Бортинженер выронил книгу и покраснел от досады на свою нервозность. Я, хоть и вздрогнула, но в руках у меня ничего не было. Мистера Форстера тоже порядком тряхнуло, и он со странным выражением посмотрел вслед спокойно вышедшему мистеру Уэнрайту. Мы все знали, что означает этот неожиданный вызов командира, знали и молчали, словно боясь накликать уже нагрянувшую беду.

Командир отсутствовал долго, и я уже начала за него беспокоиться, но, наконец, он появился. Мы молча и со страхом на него смотрели, ловя признаки потрясения, ужаса или хотя бы волнения, но он был ещё более бесстрастен, чем обычно.

— Убита мисс Хаббард, — сухо сообщил он.

Мисс Хаббард, чёрная статуэтка, влюблённая в сеньора Агирре, была убита. Я представила её обезглавленный труп, лежащий в столовой на месте, указанном Серафимой Андреевной.

— Где? — вырвалось у меня.

Мистер Уэнрайт посмотрел на меня.

— В своей каюте, мисс Павлова. Надеюсь, теперь вы запираете дверь?

— Да, сэр. А разве дверь в каюту мисс Хаббард была незаперта?

— Именно так, мисс. Кто-то вошёл к ней в каюту и убил её.

— Разве не выяснено, кто её убил, сэр? — спросил мистер Форстер.

— Нет.

— Её убили так же, как мисс Сергееву? — спросил мистер Гюнтер.

Командир вновь взглянул на меня.

— Нет, иначе.

Бортинженер тоже посмотрел на меня и не стал задавать новых вопросов. Я поняла, что несчастную негритянку убили как-то особенно жестоко и при мне о подробностях говорить не хотят.

— Надеюсь, мне не надо повторять, чтобы вы соблюдали повышенную осторожность? — холодно спросил мистер Уэнрайт, обращаясь прежде всего ко мне.

Пророчество Серафимы Андреевны сбылось. "Они наслаждаются жизнью, не зная, что уже мертвы". Мисс Хаббард уже мертва. Неужели и сеньора Агирре ждёт такая же участь? Сеньора Агирре, меня, мистера Форстера и, в конце концов, командира.

Можно представить, какие чувства владели нами весь этот день. Молчаливая мисс Фелисити была очень расстроена, а повар даже улыбнулся мне, приветливо и печально, окончательно простив мне прошлый эпизод.

Я была убеждена, что и бортинженеру, и первому штурману были в тайне от меня сообщены подробности убийства. Выяснять их мне не хотелось, но надо было точно знать, тот ли это преступник, который убил Серафиму Андреевну, или теперь их уже двое.

— Мистер Гюнтер, вам известно, как была убита мисс Хаббард? — спросила я.

Немец поёжился, и ему явно захотелось куда-нибудь скрыться.

— Зачем вам это, мисс?

— Её закололи, как мисс Сергееву?

— Н-нет.

— Ей отрезали голову?

— Нет, мисс.

— Её задушили?

— Нет, мисс, не задушили, и лучше вам не знать, как её убили.

Видно, смерть негритянки была очень скверной, раз мистер Гюнтер всячески пытается ускользнуть от ответа. Спрашивать его нет смысла, потому что он всё равно ничего не скажет, да мне и не хочется услышать кровавые подробности.

— Я хочу знать только одно, сэр, — сказала я ему, — похоже, что обе жертвы убиты одним человеком или нет?

— Я спрашивал об этом у командира, мисс, — признался бортинженер. — Он ответил, что судить об этом трудно, потому что неизвестно, как планета изменяет психику убийцы. На земле два преступления не приписали бы одному человеку, но здесь жестокость может очень быстро возрасти и полностью изменить поведение преступника.

— Почему мисс Хаббард не позвала на помощь?

— Ей залепили рот, мисс.

— Спасибо, мистер Гюнтер.

Без меня мои монстры ведут обстоятельные беседы и обсуждают события, а я остаюсь в стороне, словно меня это не касается. Мне было досадно и обидно, однако ничего нельзя было поделать. Правда, и я скрывала кое-что из высказываний Серафимы Андреевны, но я делала это по необходимости, а командиру было непростительно делиться новостями с первым штурманом и бортинженером, а от второго штурмана их утаивать. Если уж он не хочет терзать женские нервы описанием последнего убийства, так пусть хотя бы скажет то, что я вытянула у мистера Гюнтера.

Впрочем, мои мысли скоро изменили направление. Я подумала о том странном обстоятельстве, что дверь в каюту мисс Хаббард была открыта. Неестественно как-то знать, что среди твоих коллег скрывается убийца, следить за изменениями психики испытуемых и при этом, ложась спать, беспечно оставлять дверь открытой. Каждой женщине по природе присуща осторожность. Даже я, какой бы легкомысленной ни считал меня мистер Уэнрайт, оставляя дверь открытой днём, на ночь всегда её запирала. Мисс Хаббард не могла не запереть свою дверь, а значит, ночью она зачем-то её отперла. Отперла и впустила убийцу. Но она не могла впустить среди ночи первого попавшегося человека. Вот, к примеру, я. Стала бы я кому-то открывать дверь? Я представила, что лежу в своей постели и слышу очень тихий стук. Я подхожу к двери и спрашиваю, кто там. А мне отвечают, что это мистер Панку, и он хочет срочно со мной поговорить. Я отвечу, что слушаю его, но дверь не отопру, а если он будет настаивать, то пригрожу вызвать командира. Ни одному учёному я не открою дверь, даже Ивану Сергеевичу, потому что ни у кого из них не может возникнуть срочного тайного дела ко мне, кроме убийства. Бортинженеру я тоже не открою, так же, как первому штурману, не говоря уже о поваре и горничной. А если командир по переговорному устройству велит мне выйти в коридор? Пожалуй, я бы оделась и вышла, но так ведь это командир, который может поручить мне какую-то срочную работу. Мисс Хаббард, находившаяся в самом центре исследовательской работы и потому ещё более осторожная, открыла бы лишь самому близкому человеку. Я бы, не задумываясь, открыла Зине, если бы она летела со мной, а негритянка могла бы открыть близкой подруге или… другу. Мне стало нехорошо при одной мысли о такой возможности, потому что близких подруг, насколько я могла судить из застольных наблюдений, у неё не было, а очень хороший друг и даже больше — любимый человек, у неё был. Но ведь это слишком чудовищно: быть убитой человеком, которого любишь. И сеньор Агирре её любил. Нет, не мог он это сделать. Уж скорее бы он растерзал кого-то, осмелившегося ей или ему перечить. Скорее всего мисс Хаббард открыла дверь подруге, пусть и не близкой. Женщины обычно доверяют друг другу. Однако мысль о сеньоре Агирре не исчезала, недаром он мне не нравился с самого начала из-за тонких губ и массивного подбородка.

Идя с мистером Уэнрайтом на обед, я его спросила:

— Сэр, каково состояние психики сеньора Агирре? Что показывают приборы?

Механизм помолчал, а потом ответил:

— Не хуже, чем у многих, мисс. Почему это вас интересует?

Кажется, он по моему лицу прочёл, почему это меня интересует, потому что не повторил вопрос. Зато я спросила:

— Почему она не звала на помощь, сэр?

— Она очень быстро умерла, мисс, — солгал командир. — Почти сразу.

Сегодня я вновь порылась в библиотеке и обнаружила, что пропустила десяток чудесных книг, как раз тех, которые мне сейчас необходимы. Я выбрала одну, но чувствую, что прочитаю её очень быстро и скоро приду за следующей.

11 февраля

События этого дня надо записать по порядку, чтобы не упустить какой-нибудь незначительной детали, незаметной пока мне самой, но которая может всплыть впоследствии.

Утром у меня была ясная голова, потому что хорошая книга принесла мне временное забвение. Бортинженер, как всегда, ждал меня в коридоре. Он уже привык, что я выхожу в строго определённое время, и не выражает нетерпения в эти десять минут. В рубке уже были командир и первый штурман. До завтрака мы занимались нашими повседневными делами, но с напряжением ждали, что в любую минуту раздастся сигнал, предвещающий очередное несчастье.

На завтрак мы, как всегда, пошли с мистером Гюнтером. Он вёл себя как обычно, а его аппетит не могли ослабить никакие волнения. Потом на завтрак ушли командир и первый штурман. Всё было настолько обыденно, что я и предположить не могла последующих событий.

Пока не было двух главных монстров, а второстепенный монстр глядел на экраны, я переставила графин, как подобает, придвинула лиану к лапке Броськи и заняла своё место. Первым композицию, нарушил мистер Форстер, которому, как всегда, мало кофе, особенно после наперчённого бифштекса, а подавай ещё и воду из моего любимого графина. Потом уследить за разворотами Броськи мне было трудно, потому что пришла моя очередь наблюдать за внешним миром. Затем я работала над своей теорией, которая так быстро продвигается вперёд, что я ещё до возвращения на Землю её закончу и распечатаю. Этот значительный промежуток времени выпал из-под моего контроля. Лишь начиная с обеда я отчётливо запомнила происходящее.

Первыми на обед ушли мы с мистером Уэнрайтом. Он был как всегда подтянут и сдержан, но мне показалось, что его движения немного замедлены, будто ему нехорошо. Он и ел мало. Вернувшись в рубку и отпустив на обед первого штурмана и бортинженера, он сразу же сел перед экранами и сидел совершенно неподвижно до их возвращения.

— Мистер Гюнтер, вы можете быть свободны, — как всегда, сказал он.

Немец вышел, сложив с себя обязанности сторожевого пса.

— Мистер Форстер, я уйду к себе часа на два, — сообщил командир, посидев ещё минут пятнадцать.

— Вы больны, сэр? — с тревогой спросил тот.

— Нет, просто устал. Что бы ни случилось, немедленно вызывайте меня.

— Есть, сэр.

Мне стало беспокойно. Когда человек заболевает, это всегда неприятно ему самому и тревожно для окружающих, однако в экспедиции, подобной нашей, внезапная болезнь командира чревата непредвиденными последствиями. Да и сам мистер Уэнрайт, сознавая ответственность, будет превозмогать болезнь, насколько возможно, а это мучительно.

Я работала над теорией, а мистер Форстер смотрел на экраны.

— Как вы себя чувствуете, мисс? — вдруг спросил меня первый штурман изменившимся голосом.

— Хорошо, сэр. А вы?

Он покачал головой и сейчас же прижал руку ко лбу.

— Боюсь, что нехорошо, мисс. Может, повар перестарался… Я… на секунду выйду. Сейчас… вернусь.

— Хорошо, сэр. Может, вас проводить в амбулаторию?

— Не стоит, мисс. Немедленно вызовите командира, если… — он не договорил и закрыл глаза. — Сейчас вернусь… Пойду, умоюсь.

По-моему, он не отдавал себе отчёта в том, что говорил.

Меня охватила тревога. Командир заболел, первого штурмана тоже прихватила внезапная болезнь. Лучше всего им было бы зайти в амбулаторию и предоставить себя в распоряжение электронного доктора, а не мучиться. По идее, о болезни мистера Форстера надо было сразу же сообщить командиру, но ведь командир и сам болен, а недомогание первого штурмана могло быть вызвано тем, что, как он сам выразился, "повар перестарался". Если он не вернётся через десять минут, я позвоню мистеру Уэнрайту.

Я передвинула Броську, свидетельствующую, что последним её поворачивал командир, повернулась к экранам и посмотрела, как люди в скафандрах бродят по разным участкам контролируемой территории, нагибаясь за образцами породы и растительности, что-то проверяя на переносных и стационарных приборах.

Сбоку раздался какой-то звук, не то шорох, не то шарканье, и я взглянула в ту сторону, предполагая, что вернулся первый штурман. Я так была в этом уверена, что даже начала говорить:

— Мистер Форстер, как…

Но ко мне приближался не мистер Форстер, а командир, причём вид у него был какой-то странный. Он словно крался, пригнувшись и стараясь двигаться как можно тише. Может, ему было совсем плохо?

— Мистер Уэнрайт?

Я ожидала, что он спросит, где первый штурман, но он молча подходил ко мне, что-то сжимая в одной руке, а другую слегка вытянув вперёд, словно приготовившись что-то или кого-то схватить. Мне стало так страшно, что я отскочила в сторону, а он сразу же бросился ко мне, уже не скрывая длинный, очень тонкий нож. В лице его было что-то странное, а потому страшное, но мне было не до этих мелочей. Мало того, что я закричала, так я ещё и нажала на все четыре кнопки, попавшиеся мне на глаза. В тот же миг я почувствовала, что меня сильно толкнули, и очутилась на полу. Я не потеряла сознания, но всё-таки должна была прийти в себя. Когда это произошло, в рубке уже никого не было, а в коридоре слышался шум шагов.

К моему ужасу, в рубке вновь появился командир.

— Что случилось? — спросил он, чуть более взволновано, чем обычно.

Он шагнул ко мне, но я уже стояла на ногах, притом на приличном расстоянии от него. К счастью, за его спиной вырос бортинженер.

— Что с вами, мисс? — снова спросил негодяй, словно ничего не произошло.

Перенесённое потрясение оказалось слишком сильным, чтобы я могла дать какой-нибудь ответ. Человек, убивший Серафиму Андреевну и намеревавшийся убить меня, оказался командиром. Неужели он заразился в первый же день нашего прилёта? Может, беседа с выходившими на поверхность учёными, оказала на него такое роковое действие? Но ведь это чудовищно!

У меня в голове поплыл такой туман, что я не могла даже закричать, когда командир усадил меня в кресло. А он подошёл к графину и налил мне воды. Я машинально взяла стакан, но сразу же поставила на стол, потому что у меня дрожали руки.

Мистер Уэнрайт озабоченно склонился надо мной, и я с отвращением посмотрела на его чёткоочерченное, худощавое, непривычно усталое лицо, несколько минут назад бывшее таким страшным и незнакомым. И этот тёплый насыщенный серый цвет глаз… Меня дрожь пробрала, когда я осознала, что у того мистера Уэнрайта, который пытался меня убить, глаза не имели такого оттенка. Если бы он напал на меня не в рубке, а где-нибудь ещё, я бы внимания на это не обратила, но здесь, среди приборов, я бессознательно отметила, что глаза того мистера Уэнрайта не гармонировали с окраской лицевых панелей. Цвет его глаз имел способность изменяться? Но это невозможно.

— Где мистер Форстер, мисс? — спросил бортинженер.

Тут меня словно током ударило: я подумала, что первый штурман тоже мог подвергнуться нападению.

— Ему стало плохо, и он ушёл к себе, — сказала я, вставая. — Надо спешить к нему.

— Мистер Гюнтер, сходите, узнайте, что с ним, — приказал командир.

Меня вновь бросило в дрожь, когда я поняла, что осталась наедине с убийцей. С убийцей, у которого менялся цвет глаз? Уж не померещилось ли мне, что на меня напали? Он был таким спокойным, привычным, знакомым… Только, кажется, он всё ещё не оправился от своей болезни.

— Присядьте, мисс, и расскажите, что случилось, — попросил мистер Уэнрайт, но его прервал сигнал вызова.

У каюты первого штурмана мы очутились одновременно.

— Останьтесь здесь, мисс, — велел командир.

Ожидание показалось мне нескончаемым.

— Что с ним? — спросила я бортинженера, когда тот вышел.

— Чем-то отравился, мисс, — объяснил немец, уходя.

— Ничего страшного, мисс, — заявил он, возвращаясь с медицинской коробкой.

Не знаю, сколько времени тянулось ожидание, но, наконец, и командир и бортинженер вышли.

— Он проспит до вечера, — сказал мистер Уэнрайт. — А теперь вернёмся в рубку, и вы, мисс Павлова, расскажете нам, что произошло.

— Меня пытались убить, — объяснила я. — Мистер Форстер почувствовал себя нехорошо и сказал, что на минуту выйдет. Пока я была одна, в рубку кто-то вошёл… с ножом. Я нажала на кнопки, а он меня оттолкнул и убежал.

— Но он вас не ранил, мисс? — спокойно спросил командир. — Кто это был?

Мне хотелось сказать: "Вы, сэр!" — но что-то мне мешало это сделать. Мне не давал покоя изменившийся цвет его глаз. Я знала, что беру на себя огромную ответственность, скрывая имя убийцы, но не могла поступить иначе. Кто поверит, что глаза имели другой цвет или оттенок? Все решат, что с перепугу я ошиблась, да я и сама скоро перестану быть в этом уверена, однако пока я не разберусь, в чём здесь секрет, я не смогу произнести имя убийцы.

— Не знаю, сэр. Я не успела его рассмотреть. Я сидела к нему спиной и услышала шорох…

Я замолкла, потому что, если бы не этот шорох или шарканье, я бы даже не успела понять, что меня убивают. Лишь неосторожное движение командира позволило мне избежать удара и позвать на помощь.

— Я ничего не успела увидеть, кроме ножа. Наверное, мисс Сергеева была убита им.

— Что это был за нож, мисс? — спросил мистер Уэнрайт, будто сам не знал, что это был за нож.

— Длинный, очень узкий, блестящий.

— Это был мужчина?

— Да, сэр, по-моему.

— Какого цвета был его костюм? — спросил бортинженер скорее для проформы.

— Не знаю, сэр.

Мистер Гюнтер удивлённо посмотрел на меня. Действительно, с моей стороны было странно не увидеть цвета костюма. Командир оценивающе приглядывался ко мне.

— Я не заметила цвет его костюма, — с отчаянием сказала я. — Я видела лишь нож.

— Но на каком фоне вы видели нож? — не сдавался немец.

— Мистер Гюнтер, много вы сами заметите, если нападут на вас? — попробовала я защищаться.

Мистер Уэнрайт поднял руку.

— Хорошо, мы вам верим, мисс. Конечно, вы были так испуганы, что ничего не могли сообразить.

Моё самолюбие молчало. Пусть убийца думает, что я, как и следует ожидать от женщины, в испуге всё проглядела. Я-то знаю, что я видела. Я видела, что цвет глаз командира-убийцы отличался от цвета глаз командира, стоявшего передо мной. Что бы это ни значило, но я докопаюсь до истины.

Мистер Гюнтер как-то странно фыркнул и опрокинул графин. У меня сердце оборвалось, но он успел очень ловко его подхватить и поставить на место, так что Броська не пострадала.

— Я сейчас всё приберу, сэр, — смущённо сказал бравый бортинженер и побежал за тряпкой.

— Это был мистер Державин, мисс? — быстро спросил командир.

— Нет, сэр.

— Мсье Рок?

— Нет. Я не знаю, кто это был, но не они, это точно. И не алжирец.

— Может, это был сеньор Агирре?

— Не знаю, сэр.

У меня создалось такое впечатление, что командир совершенно искренне пытался выяснить, кто мог на меня напасть. Не означало ли это, что на него находят приступы затмения, когда он сам не ведает, что творит? И в такие минуты у него мутнеют глаза, меняя цвет… В литературе часто встречаются выражения типа: "У него потемнели глаза", "Его глаза стали мутными". "Его серые глаза подёрнулись лазурью". Я не наблюдала такого и думаю, что это образные определения взгляда, а не цвета радужной оболочки. Но, может, и в жизни глаза человека порой могут менять оттенок?

Бортинженер быстро привёл в порядок рубку, сбегал за водой и перемыл стаканы.

— Мисс Павлова, почему вы меня не вызвали, когда мистеру Форстеру стало плохо? — задал командир запоздалый вопрос.

— Откуда мне было знать, что ему очень плохо, сэр? — спросила я. — Мне он сказал, что пойдёт умыться и вернётся.

— Я запретил работать в рубке в одиночку.

— Он сказал, что сейчас вернётся. Если бы он не пришёл через пять минут, я бы вас вызвала.

Мистер Гюнтер долго на меня смотрел, соображая, а потом спросил:

— Мисс Павлова, а почему мы никого не встретили в коридоре? Вы нажали на кнопки, когда убийца был в рубке. Я выбежал из каюты почти сразу, а мистер Уэнрайт ещё раньше: он намного меня опередил. Куда же мог исчезнуть ваш убийца?

Он и не исчезал. Он вышел из рубки, чтобы в неё вернуться, только уже с другим цветом глаз. Но мне надо было дать бортинженеру дельный ответ, а я не могла сообразить, какой.

— Полагаю, что он отсиделся в лаборатории или поблизости, — неожиданно выручил меня командир. — А пока мы были в рубке, он ушёл. Если бы вас, мисс Павлова, сегодня убили, вы были бы виноваты в этом сами, потому что нарушили мой приказ не оставаться в рубке одной. Прежде чем уйти, мистеру Форстеру следовало…

— Сэр, ему было так плохо, что он сам не знал, что делает, — вступилась я за ни в чём не повинного первого штурмана. — Он и сам пострадал. Он бы умер, если бы вы не пришли ему на помощь?

— Может, и не умер бы, мисс, — возразил командир, — но ему было очень плохо.

Вечером бледный и измученный мистер Форстер пришёл в рубку.

— Как вы себя чувствуете, сэр? — спросила я.

Командир повернулся к нему.

— Сэр, почему сегодня днём вы покинули рубку, не предупредив меня? — спросил он своим ровным голосом.

Мистер Форстер смутился.

— Простите, сэр, я плохо понимал, что происходит. Сам не знаю, что со мной было. Благодарю вас, мисс, мне намного лучше.

— Где вы могли отравиться, сэр? — спросил бортинженер. — Может, вы принимали какое-нибудь лекарство?

— Нет, мистер Гюнтер, не принимал. И не знаю, где мог отравиться. Сначала я решил, что съел что-то за обедом, потом подумал, что почувствовал слабость после того, как выпил из графина.

— Только не из графина, сэр, — возразил бортинженер, — иначе всем стало бы плохо. Да и как туда мог попасть яд?

Я знала, кто мог его туда подсыпать, но вынуждена была молчать.

— Я не пила, — сказала я.

— Я сегодня тоже почти не пил, — вспомнил бортинженер. — Только утром. Значит, утром яда не было.

— Может, его и днём не было, — возразила я. — Может, его там вообще никогда не было, а мистер Форстер отравился в столовой. Или его отравили, чтобы потом убить меня.

— Вас, мисс? — удивился первый штурман, который ещё ничего не знал.

Мистер Уэнрайт рассказал ему о случившемся.

— Простите меня, мисс, — сказал мистер Форстер. — Это я виноват. Мне следовало, прежде чем уйти, вызвать командира или бортинженера. Но неужели вы не заметили хоть какие-то приметы убийцы?

— Нет, сэр. Только нож.

Я должна была подумать, потому что чувствовала, что упустила какую-то деталь, связанную с графином. Предположим, в нём был яд. Мистер Уэнрайт, якобы, меня успокаивая, налил из него воды в стакан и подал мне. Хотел меня отравить? Вряд ли, хотя и этой версией пренебрегать нельзя. А что было раньше? Раньше он хотел меня убить ножом. Ещё раньше, сразу после ухода мистера Форстера, я расположила Броську нужным образом, потому что до этого она была повёрнута ко мне другим боком, то есть так, как её ставит командир. Значит, последним из графина пил командир, а мистер Форстер пил до него. Почему же на командира яд не оказал действия, а на первого штурмана оказал? Нет, мистер Форстер отравился не водой из графина. А если водой? Может, командир хотел налить себе воды, взял в руки графин, но раздумал или что-то ему помешало. Непонятно, как сыщики из романов строят свои версии на таких вот хрупких наблюдениях, которые могут рассыпаться при первом же соприкосновении с жизнью.

— Надо проверить воду на наличие яда, — донёсся до меня голос первого штурмана.

— Невозможно, сэр, я нечаянно опрокинул графин, и она вся вылилась, — признался неуклюжий бортинженер.

— Как я теперь понимаю, это был не яд, а какое-то снотворное в слишком больших дозах, — пояснил командир. — Надо было бы исследовать содержимое вашего желудка, сэр, если бы знать, что вы отравились чем-то подозрительным.

Мистер Форстер слегка покраснел, а я подумала, что оплошность командира, не позаботившегося сразу же выяснить причину отравления своего помощника выглядела бы подозрительной, даже если бы я не видела то, что видела. Впрочем, он мог бы сослаться на болезнь. Я вспомнила, что мистер Уэнрайт за обедом и после чувствовал себя нехорошо и даже ушёл к себе. Не означало ли это результат действия снотворного из графина? Однако почему же он не заснул, а весьма прытко ринулся на меня с ножом? Наверное, он лишь притворялся, что болен, чтобы оставить меня в рубке одну. Бортинженера он услал, а мистера Форстера усыпил. Или снотворное первому штурману подсыпали в столовой. Но кто и зачем? Если бы он обедал с командиром, я бы не сомневалась, кто и зачем, но командир обедал со мной. Нет, снотворное было в графине. Тогда зачем же командиру передвигать графин, если он знал, что пить из него нельзя? Или он всыпал туда снотворное, будучи в затмении, выпил совсем немного или только хотел выпить, будучи в трезвом рассудке, а потом вновь впал в невменяемое состояние и бросился меня убивать? Или он решил, что всыпал слишком мало снотворного и подсыпал ещё? А может, он выпил малое количество снотворного из графина, сознавая, что делает, для того, чтобы обеспечить себе алиби. Он, видите ли, и сам пострадал. Я-то заметила, что он пил, лишь по развороту графина, а остальные могли видеть это собственными глазами.

Я уже устала от бестолковых «может», лишь запутывающих дело, и тут заметила, что на меня смотрит командир (серыми глазами).

— Можно спросить у мистера Георгадзе и мисс Фелисити, не входил ли кто в столовую, — сказала я наугад.

— Чтобы спросить, где чашка мистера Форстера, в которую они намерены всыпать порошок, — подхватил бортинженер.

— Или жидкость, — сказала я, влекомая вдохновением от спокойного взгляда убийцы. — Несколько капель жидкости на дне чашки или тарелки легко не заметить.

А ведь мистер Уэнрайт мог это сделать, потому что обеденные приборы мистера Гюнтера и мистера Форстера уже стояли на месте. Я отвернулась, а он…

— Почему же такой чести удостоился только мистер Форстер? — спросил немец. — Чем я хуже?

— Вас и так после обеда в рубке не бывает.

— Откуда это знать пассажирам? — спросил немец.

— Кто захочет, тот сумеет выяснить наше расписание. Путём наблюдения.

Командир слушал нас молча.

— Какой-то бред, — свысока бросил первый штурман и повернулся к экранам.

— Мистер Гюнтер, сходите в столовую и расспросите о том, что хочет узнать мисс Павлова, — холодно сказал мистер Уэнрайт.

Я сама знала, что несла страшнейшую чепуху, лишь бы не показывать командиру, что знаю личность напавшего, но не могла предположить, что, во-первых, мистер Уэнрайт за эту чепуху уцепится (тоже, должно быть, для того, чтобы я не заподозрила его, раз уж не узнала сразу), а во-вторых, что моя чепуха обернётся ещё большей чушью.

Мистер Гюнтер вернулся не один, а привёл с собой повара, или, точнее, это разъярённый повар притащил ошеломлённого мистера Гюнтера.

— Что это значит, мисс?! — взорвался мистер Георгадзе. — Сначала вы указываете мне на беспорядок в столовой, а теперь дошло до того, что вы обвиняете меня в отравительстве! Я тридцать шесть лет работаю поваром! Вас ещё на свете не было, а я уже кормил людей, и ни разу за тридцать шесть лет никто не обращался ко мне с жалобой. Не вам меня учить, мисс! Я не знаю, какой работник вы, а я в своём деле толк знаю!

Я ждала, когда же командир выставит постороннего вон из рубки, но он сидел к нам спиной и смотрел на экраны. Зато мистер Форстер, вставший при виде повара, слушал его с величайшим изумлением.

Я так устала от безумного дня, что новое безумство не оказало на меня никакого действия.

— Да, сэр, — только и сказала я.

Бортинженер, этот безупречный служака делал уморительные рожи, чтобы не засмеяться, а мистер Георгадзе, излив на меня своё возмущение, повернулся и с достоинством удалился.

— На какой беспорядок в столовой вы ему указали, мисс? — не понял мистер Форстер.

— Я не стала ему говорить, что мисс Сергеева увидела в столовой кровь, а сказала, что беспорядок, — пояснила я.

Бортинженер хрюкнул и закусил губу. Командир безмолвствовал и не реагировал на происходящее, и мне стало страшно. Может, как раз в эту минуту его глаза теряют свой цвет и он уже готов к убийству. Судя по тому, что его испугал сигнал тревоги, он осторожен и не будет убивать при всех. Но вдруг благоразумие когда-нибудь его покинет?

Да, день сегодня был тяжёлым и страшным, а насколько он был страшен и какой большой опасности я подвергалась, я поняла лишь в своей каюте, когда успокоилась и ничто не мешало мне сосредоточиться.

Во-первых, сбывается пророчество Серафимы Андреевны: командир приоткрыл маску и под ней оказалось чудовище.

Во-вторых, Серафима Андреевна перед смертью хотела взглянуть в лицо своему убийце, а чуть позже она сказала первому штурману, что хочет видеть командира. Это ли не разгадка?! Сергеева могла что-то узнать про командира и сказать ему, из-за чего он её и убил.

Кроме того, даже мисс Хаббард мог убить опять-таки командир, потому что у него имелись ключи от всех кают. Что ему стоило войти к спящей женщине и её убить? Но из-за того, что она убита, опять-таки по словам мистера Уэнрайта, не длинным ножом, а как-то иначе, то её мог убить и кто-то другой. Однако тревожно сознавать, что убийца владеет всеми ключами.

Не знаю, что мне делать. Мне известно имя убийцы, а я его скрываю. Если произойдёт ещё одно убийство, то оно будет на моей совести. Я знаю это, сознаю ответственность, которую не имею права на себя брать, но указать на преступника не могу.

12 февраля

С какой же мукой в сердце я шла в рубку! Я боялась взглянуть в лицо командиру, боялась встретить его взгляд, а больше всего боялась услышать об очередном преступлении, о чьей-то смерти, виной которой была бы прежде всего я.

Мистер Уэнрайт поздоровался с нами (мной и бортинженером) как всегда спокойно. От вчерашнего недомогания не осталось и следа. Мистер Форстер, немного бледный, но здоровый, пожелал нам доброго утра с обычным достоинством и, не забыв посмотреть на часы. День начинался обыденно, словно и не было вчерашнего нападения.

До завтрака новостей не было. Нас с мистером Гюнтером отпустили в столовую, и я решила воспользоваться первой же возможностью, чтобы заронить в душу немца сомнение.

— Мисс Павлова, вы вспомнили, какого цвета был костюм на вашем убийце? — спросил бортинженер.

— Нет, мистер Гюнтер, если уж я не заметила этого сразу, то вряд ли мне удастся вспомнить. А какой, по вашему, цвет должен быть у костюма моего убийцы?

— Думаю, что вишнёвый, мисс, но мне странно, как можно не заметить такой броский цвет.

— Мне самой странно, сэр, — согласилась я. — Наверное, мне было на что смотреть помимо одежды.

— На что?

— Например, на нож.

Бортинженер сменил гнев на милость.

— Конечно, вы правы, мисс. Когда видишь нож, то ни на что другое не остаётся времени. Жаль, что он напал на вас, а не на меня. Уж от меня бы он не ушёл.

Хотелось бы мне посмотреть на немца, когда он узнает, кто на меня напал.

— Кстати, мистер Гюнтер, вы натолкнули меня на одну мысль.

Мы остановились за поворотом к столовой.

— Какую мысль, мисс?

— Вы так усердно пытались выяснить цвет костюма убийцы, что я поневоле подумала: а вдруг когда-нибудь, по невероятной случайности, заболеет кто-нибудь из нас, а может, повар или мисс Фелисити.

— Чем заболеет? — не понял бортинженер, потому что это был мой термин.

— Желанием убивать, — пояснила я.

— Мы не выходим из корабля, — возразил немец.

— Всего лишь предполагается, что мы в безопасности, но никто этого не доказал.

— Если мы не будем доверять друг другу, то… как же тогда работать?

— У командира хранятся запасные ключи от всех кают. А вдруг он тоже заболеет и решит ими воспользоваться? Мисс Хаббард ведь была убита в своей каюте. Она открыла кому-то дверь. А имея ключ, можно входить без желания и ведома живущего там человека.

Немец улыбнулся.

— Вы предусмотрительны, мисс, но вам не стоит волноваться, потому что хоть ключи и хранятся у командира, но взять их без ведома мистера Форстера он не может, потому что только у него есть шифр от сейфа, где лежат ключи, и особо важные документы.

Это было что-то новое, о чём я никогда не слышала.

— А кто это придумал?

— Командир решил, что, отправляясь исследовать эту планету, надо предусмотреть все возможные несчастья, даже его, как вы выражаетесь, болезнь, поэтому и установил такой взаимный контроль, чтобы ключами от кают никто не мог воспользоваться без ведома другого.

Значит, мистер Уэнрайт не мог войти к мисс Хаббард и убить её. Хоть я и не считала эту версию бесспорной, однако теперь мне стало немного спокойнее, ведь мне не нужно было опасаться, что покрываемый мной преступник будет ночами входить в каюты и резать людей. Фактически, командир у меня под наблюдением. В рубке я не буду спускать с него глаз, отправляясь с мистером Форстером в столовую, он не посмеет на него напасть, потому что будет сразу же уличён, а учёные с ним встречаются не поодиночке. Нет, мистер Уэнрайт будет выжидать удобного момента или сам этот момент готовить, как приготовил вчера.

В столовой мистер Георгадзе встретил меня непроницаемой миной, зато тем усиленнее рассыпался в любезностях перед бортинженером. Безмолвная мисс Фелисити копировала патрона. Бессовестный немец, как ни старался сохранять невозмутимость, явственно наслаждался этой комедией. В иное время я бы позабавилась непредвиденными осложнениями, но сейчас лишь с мрачным удовлетворением отметила, что все вилки и ложки на месте и мне не придётся выискивать способ, чтобы побеседовать с горничной с глазу на глаз.

Я боялась, что за время нашего отсутствия произошли какие-то события, но с радостью убедилась, что командир и первый штурман о чём-то тихо разговаривают, умолкнув при нашем появлении. Никто не подозревал мистера Уэнрайта в диких и бессмысленных поступках, которые он совершил. Впрочем, таких ли уж бессмысленных? Серафима Андреевна могла предречь ему будущее, обвинив в ещё не совершённых преступлениях, за что он её и убил, испугавшись разоблачения. Однако на такой шаг мог пойти лишь человек, сознательно готовящий будущее преступление, иначе он просто не понял бы, о чём ему толкует женщина, которую все считали сумасшедшей. Не заключается ли весь смысл действий командира во фразе Сергеевой, которую я сама ему сообщила, растолковав, как я тогда думала, наиболее правильным образом: "Все преступления рождены на земле, но одни осознанно, а другие — нет". Может быть, мистер Уэнрайт заранее спланировал какое-то преступление и спокойно выжидал бы своего часа, но на его пути встало неожиданное препятствие в виде русской женщины, способной заглянуть в будущее. Он её убивает, но остаюсь я, тоже русская женщина, которой грозная для него Серафима Андреевна высказывала на своём языке немало пророчеств. Я могла узнать от неё кое-что про замысел командира и сперва не понять её слов, а потом, после их осуществления, правильно их растолковать и разоблачить преступника. Я и сейчас скрываю что-то, сказанное про него, как думает убийца. Следовательно, меня надо убрать с дороги, как серьёзную опасность. Командир рассуждает очень логично. Хуже всего то, что он не заражён неведомым вирусом убийства, а действует сознательно и способен ждать, сколько потребуется, не возбуждаемый кровожадными инстинктами. А что до отрезанной головы несчастной женщины, то это сделано с целью ужаснуть всех нас и заставить поверить, что действовал человек, подпавший под непознанную власть планеты. А если вдуматься, то убил он её мгновенно, не наслаждаясь зрелищем её мук, и голову отрезал у мёртвого, ничего уже не чувствующего тела, а для человека, прошедшего, как и многие межпланетники, курс медицины, это, наверное, не так уж сложно.

Значит, предстоит выяснить планы командира, а пока опасности подвергается лишь моя жизнь. Правда, Серафима Андреевна говорила о двух мёртвых лицах рядом, моём и мистера Форстера… Не означает ли это, что командир убьёт нас обоих? И что за фигура склонилась над книгой с белыми блестящими страницами, о которой Сергеева спрашивала у мистера Уэнрайта? "Над ней кто-то склонился, какая-то фигура… Я не вижу, кто это, но это не человек…" Господи, как же мне страшно! Кровь стынет в жилах, когда я вспоминаю об этой фигуре. Мне представляется, как мистер Уэнрайт, запершись в своей каюте, склонился над какой-то белой книгой и смотрит на чистые блестящие страницы. Вот он закрывает её и убирает в стол, потому что время для чёрной записи ещё не пришло. Но почему же Серафима Андреевна говорила, что это не человек? И почему у него меняется цвет глаз?

— Мисс Павлова, — окликнул меня бортинженер.

— Да?

— Как вы себя чувствуете?

Я испугалась. Не хватало только, чтобы немцу стало плохо и он ушёл, а вчерашняя история повторилась, но с менее благополучным концом.

— Вам плохо, мистер Гюнтер? — заволновалась я.

— Нет, но вы, по-моему, нездоровы.

— Я совершенно здорова, сэр, — ответила я. — Просто мне надо подумать… над своей работой.

Я включила компьютер и сделала вид, что усердно занимаюсь.

Большое испытание выпало мне на долю, когда мистер Уэнрайт позвал меня обедать. Я шла с ним рядом и ждала, что в любую секунду он всадит мне в сердце свой длинный тонкий нож, впрочем, не такой уж и длинный, а лишь кажущийся длинным из-за чрезмерно тонкого лезвия. Завернув за угол, он остановился. Я с тоской осмотрелась и убедилась, что нас никто не видит.

— Поговорим здесь, мисс Павлова, — сказал он.

Я молча ждала.

— Вчера вы были слишком взволнованны и не были в состоянии обстоятельно рассказать о нападении. Теперь вы вполне успокоились и можете дать мне приблизительные приметы убийцы.

— Я рассказала обо всём, что знала, сэр, — ответила я. — Нож я хорошо рассмотрела, а больше ничего не заметила.

— Может, вы прибегнете к помощи наших учёных, мисс?

— Нет, сэр.

Командир долго глядел мне в глаза, но я знала, что если не выдержу его взгляд, то подпишу себе смертный приговор.

— Надеюсь, мисс, вы понимаете, что делаете, — сказал он и пошёл дальше.

Отныне я чувствую, что попала в какое-то странное положение. Убийца ясно высказал, что не верит мне, и весь день я ощущала исходящий от него холод, словно он был очень разочарован моим поведением, а я, вместо того, чтобы возмущаться его игрой, чувствовала себя виноватой. Интересно, понимает ли мистер Уэнрайт, что я его видела совершенно отчётливо, или подозревает, что я могла запомнить какие-то детали типа цвета одежды?

Откровенно скажу, что я сегодня очень устала. Я устаю уже несколько дней подряд и совсем не получаю отдыха. Не знаю, надолго ли хватит моих сил при постоянном нервном напряжении. Но я должна выстоять, должна распутать этот клубок и выяснить истину. Почитаю немного и лягу спать. Но прежде, чем отложить дневник, запишу в него почудившуюся мне странную вещь. Я уже давно сидела в постели с дневником на коленях, когда мне показалось, что кто-то тихо подошёл к моей двери и попробовал её открыть. Не отпереть, а именно открыть, словно не ожидая, что она окажется заперта. Всё произошло так быстро, что я не могу с полной достоверностью сказать, было ли это наяву или мне пригрезилось, причём, по-моему, пригрезилось не в первый раз. Я и вчера вечером слышала как будто шорох, но не обратила на него внимания.

Глубокая ночь, а я вынуждена вновь взяться за свой дневник и запишу в него не только то, что сейчас происходит, но, если слова иссякнут, буду вспоминать и вписывать стихи, формулы, всё, что угодно, вплоть до таблицы умножения и алфавита, лишь бы занять себя чем-то, что не даст мне совершить поступок, на который меня толкают какие-то непостижимые силы. Что же случилось? Я, как и собиралась, легла спать рано, однако благие намерения остались всего лишь благими намерениями, а отогнать тревожные мысли и заснуть мне не удалось. Я лежала, всматриваясь в темноту и мучимая сильным желанием зажечь свет и разогнать вновь обступившие меня несуществующие призраки. Стыд перед самой собой мешал мне решиться на это простое действие. За кого же мне себя считать, если я теперь, как ребёнок, стану бояться темноты, привидений, кого-то невидимого за дверью? Не знаю, сколько времени я так лежала, но вдруг со мной начало твориться что-то странное. Я чувствовала сильную потребность выйти за дверь и пройти по коридору до поворота в столовую. Я хотела этого… Нет, не так! Я очень боялась увидеть то, что манило меня к себе, и одна часть моего существа, более разумная, призывала меня остеречься и не поддаваться действию таинственной силы, а другая полностью подчинилась этой силе и стремилась на безмолвный зов. Не могу описать хоть сколько-нибудь ярко, какие муки я испытывала и продолжаю испытывать. Я всё ещё боролась с собой, лёжа в постели и для верности схватившись за угол подушки, но сознание меня покидало, уступая место безволию. Наверное, если бы эта сила захватила меня спящей, то я, как лунатик, не сознавая, что делаю, сразу же ей подчинилась, но, к счастью, я не спала и какое-то время пыталась ей противиться. Сама не знаю, как я очутилась на ногах и подошла к двери. Пальцы нащупывали задвижку, но при этом в темноте моя рука коснулась холодной ручки, и меня пронизала дрожь. Мне показалось, что до меня дотронулись ледяные пальцы Серафимы Андреевны. Я отскочила от двери, налетела на стол и, ощутив боль, пришла в себя настолько, чтобы почувствовать ужас перед поступком, который едва не совершила. Случайность помешала мне открыть дверь и впустить врага или самой выйти навстречу своей гибели. Я чувствовала, что шла за своей смертью, однако не могла не идти. И сейчас сознание подёргивается пеленой, притупляя инстинкт самосохранения. Я опять не могу противиться властному зову и медленно иду к двери, ещё сдерживаемая остатками быстро исчезающей собственной воли. Меня ждёт неизвестный, которого я боюсь, но я должна подчиниться его власти.

Пальцы скользнули по поверхности стола, вновь заставив меня задрожать, потому что воображение подсказало видение мёртвой головы и крови, немыслимого количества крови. На миг мне показалось, что я сейчас измажусь в этой липкой жидкости, но тут же сила, ещё более властная, чем прежде, потянула меня из каюты. Я отодвинула задвижку и потянула дверь на себя, однако теперь я закрывала её ещё и на ключ, так что она не поддалась. Необходимо было включить свет и отпереть дверь. Я обязана была выйти и предстать перед источником этой мощной силы, которая тащила меня из безопасного убежища во власть дьявола. Кто меня ждёт? Мистер Уэнрайт с изменившимся цветом глаз? Какая-то нечеловеческая фигура? Кто бы это ни был, но я должна к нему идти.

Каюту залил ослепительный после темноты свет, и я не сразу смогла открыть глаза, однако руки уже шарили в карманах брюк, ища ключ. Вот он! Теперь — опять к двери. Но в последний момент, когда я готова была вставить лёгкий стержень в углубление замка, что-то словно ударило в мозг. Опасность! Не ходи туда! Глупец, куда ты идёшь?!" — прозвучали в памяти обращённые не ко мне слова Серафимы Андреевны. Куда я иду? Зачем мне идти на этот зов? Кто может меня звать среди ночи? Я чувствовала, как вновь овладевает мной ненавистная, порабощающая сила. Но ведь и у меня есть воля. Я не хочу выходить, не хочу отпирать дверь. Меня не слушались руки, когда я швырнула ключ под койку. Это не обезопасило бы меня, лишь оттянуло время, пока бы я занималась поисками ключа, но это был вызов таинственному существу, имевшему власть над моим сознанием. Чтобы отвлечься, надо было придумать для себя занятие. По примеру героя Киплинга я стала повторять в памяти таблицу умножения, но между людьми девятнадцатого и двадцать девятого века всё-таки есть разница, и эти жалкие упражнения не загрузили мой мозг. Я придумала другой выход — писать дневник. Сейчас у меня заняты и руки и голова. Я сижу в постели и пишу. Я поставила перед собой задачу — заполнять страницы дневника (неважно чем) и не подчинюсь власти зовущего меня существа, пока из моих онемевших пальцев не выпадет ручка. Но стоит мне прекратить своё занятие — и нить моей жизни будет оборвана. Я не найду в себе решимости противиться зову смерти.

13 февраля

Мне пришлось вырвать одиннадцать листов, которые я заполнила такой чудовищной смесью из стихотворений, формул и умных высказываний, что человек, которому предсказана смерть, не может оставлять подобное в своём дневнике.

Я промучилась до половины третьего ночи, а потом перестала ощущать над собой чью-то злую волю, уронила дневник на постель и заснула. Утром выяснилось, что я куда-то так хорошо забросила ключ, что теперь не могу его найти.

— Мисс Павлова! — взволнованно закричал бортинженер, барабаня в мою дверь.

— Я здесь, — отозвалась я, кляня сторожа, бдительно охраняющего меня днём и привлекающего тем самым ко мне всеобщее внимание, вместо того, чтобы подумать, не подвергаюсь ли я опасности ночью.

— Штурман, как всегда, опаздывает? — язвительно спросил мистер Форстер и, судя по направлению шагов, отправился в рубку.

Лёжа под койкой и шаря руками за ножками, я отчётливо сознавала, что мне теперь не избежать выговора. Но уж лучше получить выговор из-за потери ключа, чем не получить его по причине смерти.

— Я сейчас выйду, мистер Гюнтер, — крикнула я. — Ключ куда-то закатился.

Разумеется, если бы я искала ключ ночью, чтобы выйти из каюты, он бы сразу же попался мне на глаза, а сейчас, когда мне, действительно, надо его отыскать, он как сквозь землю провалился. Мне понадобилось ощупать ладонями весь пол, пока я не обнаружила его на самом видном месте. Зато время поисков не прошло даром, и я придумала, как обезопасить себя от влияния таинственной силы. Надо было поступить по методу благородного Одиссея (кажется, Одиссея?) Чтобы пение сирен не причинило ему вреда, он приказал привязать себя к мачте, а гребцам — заткнуть уши паклей (или чем-то ещё). Мне надлежит сделать то же самое, то есть попросить запереть меня в каюте на ночь, а утром — отпереть. Без ключа я не сумею выйти, какую бы власть не имел надо мной неизвестный. Приходится радоваться, что мы пользуемся обычными стержневыми ключами. Если бы в двери был установлен датчик, реагирующий лишь на прикосновение владельца каюты, то меня бы ничто не спасло. Ведь датчик откроет дверь даже против моего желания, лишь бы я к нему прикоснулась.

— Нашла! — крикнула я.

Мне пришлось тщательно отряхиваться, потому что пыли на полу при излишне близком рассмотрении оказалось больше, чем я ожидала.

Немец ждал меня безропотно и терпеливо, но при моём появлении насторожился.

— Вы здоровы, мисс? — спросил он.

Я и без него знала, что очень бледна.

— Я плохо спала ночью, — объяснила я.

Когда командир обернулся при нашем появлении, мне стало нехорошо. Спокойные ясные глаза привычного серого цвета, чёткие черты лица, хранящие печать бесстрастия. Неужели этот человек крался ко мне, пригнувшись и сжимая в руке нож?

— Вам не надо сходить к доктору, мисс Павлова? — холодно спросил мистер Уэнрайт.

— Нет, сэр, не надо. Я отлично себя чувствую.

— Вы опоздали, мисс, — отметил первый штурман.

— Да, сэр. Я не могла найти ключ.

— Вы неважно выглядите, — добавил мистер Форстер.

Благодарить за комплимент мне не хотелось.

Когда нас отпустили на завтрак, я хотела остановить бортинженера на привычном месте за углом, но не решилась. Знаю, что поступила глупо, но ничего не могла с собой поделать. Сейчас, в спокойной обстановке я пытаюсь понять, как бы прошёл наш разговор, и чувствую, что желаемого результата я бы всё равно не достигла.

— У меня к вам не совсем обычная просьба, мистер Гюнтер, — сказала бы я.

— Я вас слушаю, мисс, — насторожился бы тот.

— Мистер Гюнтер, вечером я передам вам ключ от своей каюты. Когда в коридоре никого не будет, вы заприте мою дверь снаружи, а утром незаметно отоприте.

— Мисс!!!

— Я бы не обратилась к вам с этой просьбой, сэр, если бы у меня не было к тому оснований. Поверьте мне, что это очень важно. Если хотите, можете считать меня сумасшедшей, но сделайте, как я сказала.

— То есть, вам надо, чтобы вы оказались заперты в своей каюте и не смогли оттуда выйти, — сообразил бы он, а если бы сам не сообразил, то мне пришлось бы натолкнуть его на эту мысль.

— Именно.

— А почему, мисс?

Я бы поняла, что он всё равно не отстанет от меня, да ещё расскажет командиру о моей странной просьбе.

— Хорошо, сэр, я вам объясню, зачем мне это понадобилось.

Я рассказала бы ему ровно столько, сколько нужно, умолчав о способе борьбы с таинственной силой и приуменьшив её власть надо мной (я-то знаю, как бы я рассказала).

— Я не знаю, что это, может быть, гипноз, но я не хочу под его влиянием выйти из каюты и встретиться с убийцей.

— Понятно, — кивнул бы бортинженер. — Вы должны всё рассказать командиру, мисс.

— Нет, мистер Гюнтер, я не только никому об этом не расскажу, но и вас прошу молчать. Со мной и без того слишком много всего происходит.

— Да уж, — согласился бы немец, а может, и ухмыльнулся бы. — Но всё равно обо всех происшествиях мы обязаны докладывать командиру.

— Но только не об этом! Я обратилась к вам с этой просьбой как к человеку, как к… другу. Мне больше некого попросить об этой услуге. Если бы я знала, что вы сразу же побежите к командиру, я бы предпочла проверить, так ли уж сильно действует на меня этот гипноз.

По-моему, на него произвело бы впечатление, что к нему обратились как к другу, но вряд ли он умолчал бы о моей просьбе.

Нет, не могла я последовать методу Одиссея. У него были гребцы, на которых он полагался, а мне положиться было не на кого. К тому же, если рассудить, то поступок мой был бы труслив и эгоистичен, ведь я хотела лишь обезопасить себя от действия таинственной силы, не думая, что и другие могут подпасть под её власть. Не станут же все друг друга запирать. Нет, если уж я участвую в этой экспедиции, то и опасности я должна делить со всеми на равных. Но не следует ли предупредить об опасности такого рода? Но кого?

— Мистер Гюнтер, — обратилась я к немцу, — вы, и правда, думаете, что мисс Хаббард не запирала дверь на ночь? Мне кажется, что она её кому-то открыла.

— Возможно, мисс, — согласился бортинженер. — Командир не исключает действия гипноза.

Оказалось, что предупреждать об опасности ни к чему: о ней уже подумали.

Мистер Георгадзе и мисс Фелисити вели себя так же, как вчера: были подчёркнуто любезны с мистером Гюнтером и чрезмерно сухи со мной. Кстати, вчера за обедом они перенесли свою любезность на командира, правда, с гораздо меньшим результатом, потому что у мистера Уэнрайта не было такого потрясающего аппетита, как у бортинженера, и на вопиющую разницу в обхождении он совершенно не реагировал, не то что немец, который продолжал наслаждаться моими гонениями.

Ловлю себя на том, что всё ещё пишу о командире, как о порядочном человеке, каким он представлялся мне прежде. В сознании не умещается открывшаяся правда. Неужели мне и дальше предстоит испытывать эту мучительную раздвоенность? Он убийца, преступник, замышляющий новые злодеяния, и я обязана его ненавидеть, а во мне живёт лишь страх, когда мы останемся одни, и желание проникнуть в его тайну. Может, он, как герой Стивенсона, страдает раздвоением личности, и мы все его знаем как мистера Джекила, а мне он открылся ещё и мистером Хайдом?

В рубке нас ждала новость, очень неприятная, но не имеющая касательства к мистеру Уэнрайту. Сперва я заподозрила худшее, но командир, совершенно спокойно глядя на нас, ровным голосом произнёс:

— Мисс Босеву пришлось изолировать. У неё началась паническая боязнь людей и, к сожалению, её страх постоянно растёт.

— А в чём это выражается? — спросил мистер Гюнтер.

Командир замялся.

— Ей кажется, что её хотят убить, — объяснил мистер Форстер. — Она от кого-то отбивается и кричит, что на неё нападают и пытаются растерзать, как…

— Пожалуй, нам пора идти, мистер Форстер, — перебил его командир.

Мне было о чём подумать. Прежде всего, мистер Уэнрайт не дал первому штурману закончить фразу: "… пытаются растерзать, как…" Как мисс Хаббард, очевидно. Значит, неспроста от меня попытались скрыть способ, которым убили негритянку, она, действительно, погибла страшной смертью. Не дай Бог, чтобы я попалась в руки такому садисту! Лучше уж умереть от быстрого и точного удара ножом, чем неизвестно как мучиться.

Но это ещё не всё. Сведения о болезни мисс Босевой посеяли в моей душе сомнения в собственном душевном здоровье. Уж не привиделось ли мне, что на меня напал мистер Уэнрайт? Я бы ни на минуту не усомнилась в нападении, если бы не странно изменившийся цвет его глаз. У живого человека цвет глаз не может меняться, но у видения может измениться и всё лицо, не то что глаза. Привидеться может любое чудовище, была бы фантазия. И нож, который держал в руке командир, тоже могло нарисовать моё воображение. Я знала, что Серафима Андреевна убита длинным и очень тонким ножом, поэтому и представила его в руке у мистера Уэнрайта, а командир ни о чём не подозревает и, приняв мои призраки за чистую монету, пытается разобраться, кто же мог на меня напасть. Мистер Форстер был отравлен, но неизвестно кем и где. Может быть, кто-то вошёл в столовую и налил ему снотворного в посуду. Может, ему лично, а может, в первую попавшуюся чашку. И таинственная сила была направлена не извне, а шла из моего мозга, показывая, что на мою жизнь покушаются.

Нет, так нельзя. Я твёрдо уверена, что видела командира с ножом в руке, готовящегося меня убить, а что до цвета его глаз, то в этом заключается какая-то тайна, и я до неё докопаюсь.

После своего дежурства я решила не изнурять себя ненужными бдениями, а отдохнуть. Если уж ночью меня окружают кошмары и вызывает таинственная сила, то днём ничто не помешает мне выспаться. И я выспалась, да ещё как чудесно! И хорошо сделала, что подкрепила свои силы, потому что я, и отдохнув, чуть себя не выдала, а если бы весь день промучилась без сна, то не сумела бы сдержаться. Я как раз сидела перед экранами и, зная, что бортинженер учится на штурмана где-то рядом, не смотрела на дверь. Мы были в рубке одни. Вдруг я почувствовала, что кто-то стоит за моей спиной, обернулась и еле удержала крик, потому что это был мистер Уэнрайт, а бортинженера поблизости нет. Меня спасло лишь то, что я обратила внимание на цвет его глаз (они были серыми), и что командир стоял, спокойно глядя на экраны. Надеюсь, что он не заметил моего смятения. А немец, как и следовало ожидать, отошёл к очередному прибору.

Обед вновь показался мне кошмаром. Не столько обед, сколько дорога из рубки в столовую и из столовой в рубку. Однако никаких агрессивных намерений командир не проявлял и даже ни о чём со мной не говорил.

Сейчас, закончив записи в дневнике, я начинаю жалеть о своей нерешительности. Что мне стоило попросить мистера Гюнтера запереть мою дверь снаружи? Была бы я сейчас спокойна, потому что чувствовала себя в безопасности. Правда, этот служака немедленно доложил бы обо всём командиру… А вдруг этот убийца, узнав про мои трудности, сумеет ими воспользоваться? Ладно, раз дело сделано, то отступать поздно. Как-нибудь переживу и эту ночь.

Вот опять кто-то подходит к моей двери. Нет, мне это не показалось.

Вновь мне придётся заполнять свой дневник всякой чушью, но я долго крепилась, противопоставляя чужой воле свою. Счастье, что у меня есть ещё одна чистая тетрадь, где я смогу продолжить свои записи, когда закончится эта. Не могу понять, сильнее звучит таинственный зов в эту ночь или слабее, но я его чувствую и едва удерживаюсь, чтобы не открыть дверь и не дойти до рокового угла, где иногда ведутся разговоры наедине, а теперь стоит смерть. "Жизнь ликует, но смерть всегда соберёт свою жатву." Так говорила Серафима Андреевна в день гибели. А ещё она сказала, что я разумна, применив при этом обращение «глупая». Наверное, и то и другое верно. Я глупа, раз умалчиваю правду о командире, но я разумна, иначе ещё вчера была бы убита. На этот раз я не стала бросать ключ под койку, а очень аккуратно засунула его в самый дальний угол, так что, доставая его, мне придётся изрядно помучиться. Может, физические упражнения, которые мне придётся проделать, чтобы достать ключ, вернут мне мою волю, если я её лишусь.

Нет, сегодня таинственный незнакомец, призывающий меня к себе, утратил свою власть, а может, я нашла способ ей противостоять, но я чувствую в себе способность бороться. Сила, призывающая меня к себе, ослабевает. Вот она и исчезла.

14 февраля

А всё-таки хорошо, что я не отдала ключ мистеру Гюнтеру. Не знаю, насколько сильна моя воля, но я очень рада, что её хватило на то, чтобы противостоять ночному зову. Страшное существо, ждущее меня за поворотом коридора, потеряло надо мной власть.

Я сейчас рассуждаю, как эгоистка, радующая, что избежала смерти. Сама-то я смерти счастливо избежала, а вот… Но я пишу документ, а не обычный дневник, поэтому обо всём буду рассказывать по порядку.

— Доброе утро, мисс, — встретил меня бортинженер.

— Доброе утро, сэр.

Я поглядела в конец коридора. Там, за поворотом меня ждало нечто. Наверное, оно стояло, напряжением мысли сковывая мою волю и заставляя идти к себе. Был ли это командир, или кто-то из учёных, или таинственное существо, про которое Серафима Андреевна сказала, что это не человек, однако оно было бессильно вызвать меня к себе.

В рубке находился только первый штурман.

— В четыре часа командир был срочно вызван мистером Державиным, — сообщил он.

Хорошо было хоть то, что его вызвали не по поводу мистера Державина. Только бы ничего не случилось с мсье Роком! Мне страшно за всех, но страшнее всего за моего соотечественника и весёлого француза.

— Неизвестно, что случилось? — спросил мистер Гюнтер.

— Нет.

Ожидание и неизвестность всегда мучительны, а меня к тому же терзала совесть. Не знаю, как бы я жила дальше, если бы выяснилось, что преступление совершил мистер Уэнрайт, а я могла его предотвратить, но не сделала этого.

Мы все вздрогнули, когда прозвучал сигнал вызова командира. Такой же, только более тихий сигнал одновременно должен был прозвучать в маленьком цилиндрике, приколотом к лацкану куртки мистера Уэнрайта.

Первый штурман щёлкнул рычажком, спросил, в чём дело. Выслушал и выключил переговорное устройство.

— Оставайтесь здесь и не покидайте рубку, — приказал он нам.

— Что случилось, сэр? — спросил бортинженер.

— Звонил повар. Недалеко от двери в столовую лежит убитая женщина.

Мы переглянулись и с ещё большей тревогой принялись ожидать разъяснения событий, однако прошло немало времени, прежде чем в рубку заглянул первый штурман.

— Мистер Гюнтер, нам нужна ваша помощь, — сказал он. — А вы, мисс Павлова, оставайтесь здесь и не беспокойтесь, потому что мы рядом.

— Что случилось, сэр? — спросила я.

— Многое, мисс. Убили мисс Яниковскую, а мистер Агирре бросился на дежурившего с ним ночью мистера Кондора и был убит ударом в голову третьим дежурным, мистером Бойтано. Мистер Кондор умер от полученных ран. Подробности вы узнаете потом.

Не могу передать словами, какие я испытывала мучения. Сеньор Агирре набросился на мистера Кондора и нанёс ему такие страшные раны, что он скончался. А мистер Бойтано ударил испанца по голове, чтобы защитить терзаемого им человека. Я отчётливо представила себе канадца Неда Бойтано. Подвижный жилистый мужчина с очень ясными глазами. Поразительно ясными. Я где-то читала, что слишком ясные чистые глаза бывают лишь у детей и шулеров. Австриец Стефан Кондор, напротив, имел глаза совершенно невыразительные и сонные. И вот испанец Мигель Агирре с чёрными умными глазами, у которого ужасной смертью погибла любимая, вдруг ни с того ни с сего набросился на пожилого человека, не посмотрев даже на присутствие третьего лица. Как бы ни влияла проклятая планета на психику, но всё-таки нужен повод, чтобы до такой степени забыться, ведь до сих пор убийца соблюдал осторожность.

Я назвала испанца убийцей, но ведь я не знаю, он ли убил негритянку. Может, в процессе работы речь зашла о смерти мисс Хаббард, и сеньору Агирре показалось оскорбительным какое-нибудь замечание? Каждому из выходивших на планету приходится бороться с собственным легионом бесов, вот бесы сеньора Агирре и выиграли битву, заставив его броситься на человека, которого он посчитал обидчиком. И в спокойной обстановке Земли в несчастье у человека обнажаются нервы. А тем более на этой планете. Мне прежде не нравился испанец, но сейчас я пыталась его как-то оправдать.

Хотелось бы знать, как сейчас чувствует себя мистер Бойтано. Как воспринял его легион бесов вынужденное убийство? Всё-таки очень страшно сознавать себя убийцей, даже если это действие оправдано и необходимо. Прежде, чем человек смирится с сознанием, что он своими руками отнял жизнь у другого, пройдёт мучительно долгое время. Но я рассуждаю, ставя на место мистера Бойтано себя. А как подействует этот случай на него? Может, человеку, подвергнувшемуся действию планеты, понравится убивать?

Да, преступления всегда страшны, но я знаю, что Стефан Кондор и Мигель Агирре погибли не по моей вине. А как быть с Евой Яниковской? Кто и как убил эту рыжеволосую женщину? Нет ничего страшнее мук совести.

Я услышала шорох, подняла глаза и вцепилась в ручки кресла, чтобы не вскочить и не закричать: в рубку вошёл мистер Уэнрайт. Он вёл себя естественно и глаза его были привычного цвета, однако я выжидала, как он поведёт себя дальше. К счастью, следом за ним появились первый штурман и бортинженер.

— Что произошло, сэр? — спросила я, избегая глядеть на командира.

— Убита мисс Яниковская, — отчётливо проговорил мистер Уэнрайт. — Страшно убита.

— Орудие убийства? — спросила я, холодея.

Мистер Гюнтер нерешительно посмотрел на командира.

— Скорее всего зубы, — проговорил тот.

Всякий другой на моём месте ужаснулся бы, но я прежде всего подумала, что женщина убита не ножом, а значит, убийца — не мистер Уэнрайт.

— Известно, кто убийца, сэр?

— Нет.

Теперь надо было выяснить ещё один вопрос.

— Мисс Хаббард убита этим же человеком?

Командир промолчал, предоставив своему помощнику отвечать на мой вопрос.

— Нет, мисс. Судя по характеру ран, её убил тот же человек, который убил и мистера Конрада, то есть сеньор Агирре.

Нет, только не он! Я не могла смириться с мыслью, что это сделал он. Моя теория, оправдывающая этого человека, рушилась, всё моё существо сопротивлялось жестокому приговору.

— Неужели приборы не зафиксировали это убийство? — спросила я.

— Изучали состояние психики спящих людей, — объяснил первый штурман. — Дежурили пять человек, так что никакой трагедии не должно было произойти. Всё это случилось, когда мистер Лейн и мисс Нгуен вышли в соседнее помещение, чтобы поправить датчики.

— Значит, свидетель только один, и он же участник драмы, — отметила я. — А его самого не подвергли тщательному исследованию?

— Подвергают, мисс, — ответил первый штурман.

Меня удивляло, что командир предоставил говорить своему помощнику, а сам молчит и с холодным спокойствием смотрит на нас. От этого наблюдения мне было не по себе.

— Как мисс Яниковская оказалась около столовой, сэр? — спросила я, хотя и знала, как.

— Вероятно, под действием гипноза, мисс Павлова, — проговорил мистер Уэнрайт. Не просто сказал, а как-то по-особенному, отчего мне стало очень неприятно.

Время завтрака надвигалось неотвратимо. Когда мы с бортинженером подошли к повороту, мне стало жутко. Здесь ещё вчера могли найти и меня, если бы я поддалась властной силе, толкнувшей мисс Яниковскую на гибель. И сегодня могли бы найти моё разодранное тело, если бы влияние силы не ослабло.

— Она умерла мучительной смертью? — спросила я, посмотрев на вычищенный пол.

— Нет, не думаю, мисс, — рассудительно ответил немец. — зрелище страшное, но всё совершилось очень быстро.

Повар и горничная были подавлены случившимся, и на военные действия их уже не хватало. А я с новым чувством смотрела на тот участок пола в столовой, где Серафима Андреевна увидела что-то страшное. Неужели и здесь будет лежать окровавленное человеческое тело? Не моё ли? Сбылись уже три пророчества Сергеевой. Она сама, мисс Хаббард и сеньор Агирре уже мертвы. Можно ли сомневаться в правдивости других её видений?

Когда мы вернулись в рубку, командир оповестил нас своим ровным голосом:

— Звонил мистер Шнайдер. Возникли сомнения в правдивости показаний мистера Бойтано. Есть подозрение, что он совершил оба убийства, а ранее убил мисс Хаббард. Его изолировали.

Значит, несчастная негритянка погибла не от руки любимого человека.

— Как чувствует себя мисс Босева, сэр? — спросила я.

Такого отчуждённого взгляда, какой бросил на меня мистер Уэнрайт, мне за всю жизнь не приходилось видеть.

— Она при смерти, мисс, — сухо сообщил он.

Эта женщина, бившаяся в неослабеваемом паническом страхе, умерла через два часа.

К счастью, больше в этот день не произошло никаких событий. Достойно упоминания лишь одно: я чувствую, что командир относится ко мне с сильной неприязнью. Он не выражает её словами, но она прорывается в сухом тоне, когда он вынужден говорить, в ледяном молчании, во взгляде. Когда я шла с ним рядом обедать, то помимо страха перед его внезапным перевоплощением я испытывала ужаснейшую скованность, словно мы серьёзно поссорились и отныне стали врагами, лишь вынужденными мириться с обществом друг друга.

15 февраля

Не знаю, как и приступать к описанию сегодняшнего дня. До сих пор руки дрожат от волнения, а уж о том, чтобы помнить, что я всегда считалась человеком мужественным (не даром меня включили в эту экспедицию), и речи нет.

Вчера я оборвала записи очень быстро, а сегодня прежде всего упомяну о том, что вечером кто-то вновь подходил к моей двери. Нет, я не спала и прежние мои наблюдения меня не обманывали. Но кто мог подходить к моей двери поздно вечером, когда все уже давно разошлись по своим каютам? Непостижимо и тревожно. Вновь мне представляется нечеловеческая фигура, склонившаяся над книгой с белыми и очень блестящими страницами, а потом я думаю о командире-убийце, сбросившем маску. Какое преступление он задумал, преступление, осознанно рождённое на Земле?

Ночью никакая таинственная сила не тянула меня в коридор, но чем это объяснить, я не знаю. Может, моя воля настолько окрепла, что существо, зовущее меня, уже окончательно потеряло надо мной власть? Так я думала ночью, а утром узнала, что на этот раз оно выбрало себе другую жертву.

Утром, выйдя из каюты, я посмотрела в ту сторону, куда две ночи меня тянула неведомая сила. Пустынно и ничто не предвещает несчастья, однако вчера там лежала мёртвая женщина, а никакие подозрения у меня тогда не зашевелились. Как мне хотелось пройти до угла и заглянуть за него, чтобы убедиться, что ничего не произошло!

Бортинженер проследил за моим взглядом и сказал:

— Нам пора в рубку, мисс.

Уходя, я увидела, что дверь каюты мисс Фелисити открылась и её хозяйка вышла в коридор.

— Мистер Джордж! — донеслось до меня.

Её голос звучал очень нежно. А Реваза Георгадзе, чтобы не мучиться, окрестили в мистера Джорджа. Удивительная вещь — языковый барьер. Почему же мы, русские, умудряемся произносить наимудрённейшие имена, правда, со своим произношением, не исключающим ни букву «р» ни другие буквы, которых лишены иностранные языки?

Потом послышался тихий вскрик, и мы с мистером Гюнтером сперва остановились, а потом повернули обратно. Почти одновременно в открытой рубке прозвучал далёкий сигнал, и нас нагнал командир.

— Сэр, я постучалась в каюту мистера Джорджа, но она оказалась открыта, — доложила бледная, как полотно, горничная.

Мистер Уэнрайт открыл дверь каюты и бегло оглядел её содержимое.

— Никого нет, — сообщил он.

Бортинженер вошёл туда следом за ним, обследовал каюту более тщательно. Заглянув во все углы, в ванную и даже под койку.

— Пусто, — подтвердил он.

Взгляд самого закоренелого маньяка-убийцы показался бы мне нежнее, чем взгляд командира, когда он вышел из каюты и увидел меня.

— Идите в рубку, мисс, и пришлите сюда мистера Форстера, — холодно приказал он.

Я коротко разъяснила первому штурману тревожную проблему, и он торопливо ушёл, оставив меня в полном смятении. Исчез мистер Георгадзе. Когда исчез, куда и почему? Жив ли он? Я надеялась лишь на то, что повар ушёл в кухню пораньше и сейчас колдует там над каким-нибудь новым блюдом. Если бы это было так!

Долго-долго я ждала, машинально выполняя обычную утреннюю работу и поглядывая на экраны, пока…

Я отвлеклась и слишком поздно почувствовала, что уже не одна в рубке. Я успела лишь увидеть лицо мистера Уэнрайта, отскочить от его протянутых ко мне рук, нажать на все четыре кнопки и, попытавшись увернуться от командира, получить сильный удар по голове. На короткий миг я потеряла сознание, а, очнувшись, обнаружила, что кто-то нагнулся надо мной.

— Мисс Павлова! — встревожено окликал меня первый штурман. — Что с вами?

Я села, чувствуя боль в голове. Саднило рану на лбу, а по лицу противно текла кровь. Наверное, падая, я ударилась о какой-нибудь угол.

— Вы ранены, мисс? — воскликнул мистер Форстер.

Он обернулся, вскочил на ноги и бросился к двери.

— Минуту, мисс! — крикнул он, исчезая.

— Вы, сэр?! — донеслось до меня.

В рубку вошёл мистер Уэнрайт, сопровождаемый ошеломлённым первым штурманом.

— Что случилось, мисс? — спросил он, быстро подходя и нагибаясь надо мной. — Вы ранены?

В присутствии мистера Форстера он был для меня безопасен. Жаль, что я не успела рассмотреть глаза командира-убийцы. Я знаю, что они не были такими серыми, как у командира, который склонился сейчас надо мной, но не могу сказать, светлее они были или темнее, карими, чёрными или голубыми.

— На вас опять напали, мисс? — спросил первый штурман.

— Да, сэр.

Я с трудом встала на ноги. Командир подвёл меня к креслу и обследовал рану.

— Кто это был, мисс? — спросил мистер Форстер. — Вы видели его лицо?

Если бы не изменившийся цвет глаз, я бы сразу же указала на убийцу, но как объяснить это странное явление?

— Нет.

У первого штурмана отвисла челюсть, да и любой на его месте был бы поражён. На человека нападают второй раз, а он не знает, кто.

— Это был мужчина?

— Да, сэр.

— Какой цвет вы заметили?

— Я ничего не заметила, сэр, — ответила я. — Кто-то подошёл и ударил меня по голове. Больше я ничего не помню.

— В лаборатории никто не прятался, — сказал командир. — Я сразу прошёл туда, так что ускользнуть отсюда незамеченным никто не мог. Отвести вас к доктору, мисс?

— По-моему, не стоит.

Я отметила, что он резко изменил своё поведение. Теперь от его ледяной неприязни не осталось и следа. Он был сдержанно доброжелателен и будто бы даже жалел меня. Уж не решил ли он выставить меня сумасшедшей, чтобы моим словам никто не поверил, если я всё-таки заговорю?

Я окончательно пришла в себя и отстранилась от мистера Уэнрайта, который с мнимой озабоченностью (но сохраняя обычное бесстрастие) промывал мне рану.

— Что с мистером Георгадзе, сэр? — спросила я, сразу вспомнив об исчезновении повара.

— Он убит, — ответил командир. — Тем же человеком, который убил мисс Яниковскую.

Повара, гордого своей профессией и такого обидчивого, когда дело касалось его деятельности, убили, можно сказать, загрызли. Утешит ли меня сознание, что это сделал не мистер Уэнрайт?

— У вас не кружится голова, мисс? — спросил первый штурман.

Я не ожидала, что этот заносчивый человек может быть таким заботливым.

— Нет, сэр.

— Может, вы хотите отдохнуть, мисс? — спросил командир.

— Нет, не хочу, сэр.

После полученного удара я не очень хорошо соображала, однако совершенно отчётливо помнила, что напавший на меня человек был мистером Уэнрайтом, но с глазами, имевшими другой цвет. А может, у командира есть двойник? Вдруг существует ещё один человек с внешностью мистера Уэнрайта, но с глазами другого цвета? Он выходит на сцену редко, ожидая своего часа. Может, это и есть та фигура, склонившаяся над книгой, в которую будет внесена чёрная запись специально для меня? "Я не вижу, кто это, но это не человек", — сказала Серафима Андреевна. Может, это уцелевший робот, желающий воспользоваться каким-то обстоятельством в своих целях? Об этих электронных убийцах столько говорилось и столько написано и пишется книг, что отличить правду от вымысла очень трудно.

Что я пишу? Какие в наше время могут быть роботы? Их давным-давно уничтожили. Сергееву убил командир, и он дважды пытался убить меня. Он должен был скинуть маску, и он её приоткрыл, показав мне своё истинное лицо.

Я дождалась возвращения своих монстров далеко не в спокойствии. Я очень боялась появления своего убийцы, одновременно думая о славном поваре, который сегодня нашёл свою смерть.

В рубку пришли только командир и первый штурман.

— Я попросил мистера Гюнтера помочь мисс Фелисити, — сообщил мистер Уэнрайт.

Я теряла сторожевого пса, а немцу угрожала потеря формы, и без того не хрупкой. Если при его аппетите он будет работать на кухне… Кажется, к этому случаю может подойти старинная поговорка "пустить козла в огород".

— Вам лучше, мисс Павлова? — спросил мистер Форстер.

— Да, сэр. Где вы нашли мистера Георгадзе?

— В столовой. На том самом месте, которое так ужаснуло мисс Сергееву.

Это известие оказало на меня самое страшное действие. Значит, Серафима Андреевна увидела в столовой тело повара в море крови и оттолкнула его от этого места, по которому он чуть было не прошёл. "Не ходи туда! Глупец, куда ты идёшь?!" Она могла бы сказать, что он сейчас наступит на свой будущий труп. Счастье, что человек не знает своей судьбы. Какие муки испытывал бы мистер Георгадзе, работая в кухне и сотни раз проходя по месту своей гибели, если бы знал, что в строго определённый час здесь его убьют. А он ещё так рассердился на меня за то, что я объяснила поведение Сергеевой беспорядком, будто бы ей привидевшимся. Знал бы он, какой это будет беспорядок!

— Может, вы всё-таки покажетесь доктору, мисс Павлова? — спросил командир.

На обычном языке это означало: "Я приказываю вам показаться доктору".

— Да, сэр.

Странное выражение "показаться доктору". В некоторых случаях оно имеет смысл, но наш доктор — это электронная машина, а её, вроде бы, можно использовать, а не показываться ей. Но, если не придираться к словам, то мистер Уэнрайт, кем бы он ни был, сейчас говорил правду: мне, действительно, надо было показаться доктору. К счастью, меня проводил мистер Форстер, поэтому я была спокойна всё время сеанса. Я удобно полулежала в кресле, а осторожные гибкие щупальца исследовали мою больную голову и массировали рану на лбу, заживляя её и уничтожая все следы и последствия удара и падения.

— Мисс Павлова, — в раздумье заговорил первый штурман, — я обеспокоен этим нападением. Мне непонятно, кто мог это сделать и остаться незамеченным. Едва я услышал сигнал, я приказал мистеру Гюнтеру не уходить из столовой, а сам сразу побежал в рубку, так что мимо меня никто не мог проскочить. Мистер Уэнрайт ходил в это время в камеру для мёртвых, чтобы приготовить место для повара… Извините, мисс, я вижу, что вам неприятно слушать такие подробности.

— Ничего, сэр.

Меня от этих подробностей стал пробирать леденящий холод. В камере, которая имелась на всех кораблях, но о существовании которой говорить было непринято, уже лежали Серафима Андреевна, Салли Хаббард, Мигель Агирре, Стефан Кондор, Ева Яниковская и Дора Босева. Сегодня к ним присоединился Реваз Георгадзе. Командир приготовил для него место, а затем он, первый штурман и бортинженер перенесли его туда. Мне и мистеру Форстеру тоже предсказали смерть. Неужели нас убьёт мистер Уэнрайт, а потом хладнокровно приготовит для нас места среди мёртвых и перенесёт туда, взяв в помощники бравого немца. Может, вот сейчас, когда я сижу в удобном кресле и ощущаю ласковую заботу прибора, а мистер Форстер, расположившись в другом не менее удобном кресле, рассуждает о нападении на меня убийцы-командира, сам мистер Уэнрайт стоит неподалёку и слушает наш разговор. Мистер Уэнрайт или его двойник. Сейчас резким движением откроет дверь и убьёт нас обоих, а все будут думать, что мы пали жертвой маньяка, в свою очередь ставшего жертвой планеты.

— Вот я и думаю, мисс, что у человека, который на вас напал, не было путей отступления. Он мог забежать только в лабораторию, потому что все другие помещения надёжно заперты и ключи от них есть лишь у командира, а в лаборатории, как выяснил мистер Уэнрайт, никого не было. Куда же он делся?

Теперь мистер Форстер будет считать меня сумасшедшей, и надоумил его не кто иной, как командир. А что ещё про меня можно подумать? Был преступник и вдруг испарился. Неужели в многоумной голове этого гордеца не возникнет даже тени подозрения о причастности командира к нападению?

— Если бы вы хотя бы приблизительно описали мне вашего убийцу, мисс, мне было бы легче выяснить истину. Что вы видели в первый раз и что видели сегодня?

— В первый раз я увидела прежде всего нож и ни на что другое уже не могла смотреть, — объяснила я. — Нож могу описать во всех подробностях, но, к сожалению, не того, кто его держал. А сегодня я вообще ничего не видела, сэр. Кто-то подошёл и ударил меня по голове. Не помню даже, когда я успела нажать на кнопки.

— Очень странно, мисс, — подытожил мистер Форстер. — Командир не мог проглядеть спрятавшегося в лаборатории человека.

— Наверное, сэр, — только и могла сказать я.

Какое счастье чувствовать себя здоровой! Никакой головной боли, ни малейшей усталости, я стала совсем другим человеком. Хорошо, что не все электронные приборы, действующие по принципу роботов, признаны опасными. Но единственным недостатком нашего доктора было полное невнимание к причёске. Пока он работал над моей больной головой, он привёл волосы в состояние полного хаоса, так что мне пришлось сходить в свою каюту, чтобы привести себя в порядок. Мистер Форстер решил не оставлять меня одну на пути в рубку, договорился, что я выйду через пять минут, и скрылся в своей каюте. Вот тут я совершила ошибку. Я увидела, что он лишь прикрыл дверь и, по его примеру, не стала запираться. Да и что могло произойти за эти пять минут?

Я вышла из ванной и как раз смотрела на часы, зная пунктуальность первого штурмана и отсчитывая секунды, когда дверь тихо открылась и в каюту заглянул мистер Уэнрайт, держа нож наготове. Увидев, что я смотрю прямо на него, готовая нажать на кнопку вызова командира (хотя смысла в этом, вроде, и не было), а то и закричать, он отпрянул и резко захлопнул дверь, оставив меня одну. Я сразу же заперлась на задвижку. Ручаться не могу, но мне кажется, что глаза его не были серыми. Я опять не обратила внимание на цвет и лишь отметила, что они были не такими, какими я привыкла их видеть у командира, когда он не был расположен убивать. Да и лицо его мне показалось каким-то странным.

— Мисс Павлова! — позвал мистер Форстер.

Я ещё не отошла от страха, однако надо было решить, что делать: говорить ему о появлении убийцы или не говорить.

— Иду, сэр, — сказала я, выходя и запирая дверь.

— Вы сейчас не выходили в коридор, мисс? — озадаченно спросил мистер Форстер. — Мне показалось, что хлопнула дверь.

— Нет, сэр.

— Вы бледны, мисс. Что-нибудь случилось?

Мне не давал покоя цвет глаз командира. И кроме того, мне показалось странным, что мистер Уэнрайт выскочил вон, едва я протянула руку к кнопке. Чего он испугался? Что я вызову его же? Или он надеялся застать меня врасплох, а увидев, что я его заметила, побоялся моего крика? А может, всё-таки существует двойник мистера Уэнрайта?

— Нет, сэр, ничего. Пойдёмте, командир нас уже давно ждёт.

У мистера Форстера был озадаченный вид, да и немудрено: пять минут назад он расстался с бодрой и спокойной женщиной, а сейчас видит её бледной и взволнованной.

Мистер Уэнрайт велел нам идти завтракать, а у меня при виде его спокойного лица возникло подозрение, не показался ли он мне в моей каюте специально с целью меня напугать. Он решил, что я вновь нажму на кнопку, закричу, переполошу всех и окончательно распишусь в своём сумасшествии. И тогда, какой бы бред про него я ни несла, ни одна живая душа мне не поверит. Этот способ заткнуть мне рот ещё лучше, чем убийство. Но у меня появилась и надежда на мистера Форстера, потому что первый штурман стал, наконец, о чём-то догадываться. Возможно, он пока и сам не отдаёт себе отчёта в своих подозрениях, но я заметила, что его недоумённый взгляд остановился на командире, а потом перенёсся на меня. Если это не означает начала каких-то догадок, то, значит, я вообще ничего не понимаю ни в людях, ни в жизни.

В столовой у меня чуть не закружилась голова, когда я взглянула на место, указанное Серафимой Андреевной, где сегодня нашли тело мистера Георгадзе. Наверное, нервы у меня сильно подпорчены за эти дни, потому что я сама чувствую, как трудно мне не выдавать владевших мною чувств.

— Мистер Форстер, разве эту дверь не запирают на ночь? — спросила я, кивнув на дверь столовой.

— Запирают, мисс.

— А как же убийца сюда вошёл?

— Наверное, ему открыл дверь повар. У него был ключ.

Боюсь, что я начинаю приписывать все совершённые преступления прежде всего командиру, потом уже сознавая, что неправа. Я подумала, что мистер Уэнрайт мог вызвать повара сюда, велеть открыть дверь, а потом его убить, но сразу отмела обвинение из-за способа, которым был убит повар. Не мог человек, гоняющийся за мной с ножом, загрызть мистера Георгадзе. Повар пошёл сюда на зов знакомой мне таинственной силы. Он сам открыл дверь столовой, а потом был убит. У меня не было ключа, поэтому я была бы убита за углом, где нашла свою смерть рыжеволосая Яниковская.

Бортинженер выглянул из кухни и помахал нам рукой. Удивительно, как этот немец хорошо владеет собой. Он видел растерзанный труп, сам помогал его уносить, а теперь, будто ни в чём ни бывало, занимается поварским делом. Мисс Фелисити, несмотря на рост, мощную фигуру и мужеподобное лицо, была с несравнимо более нежной душой, на что указывали покрасневшие и припухшие глаза.

Мне кусок не лез в горло, и завтрак показался совершенно несъедобным, а мистер Форстер отдал ему должное. Уверена, что и командир, как заведённый автомат, отлично позавтракал, не терзаясь угрызениями совести, не мучаясь сознанием, что один за другим гибнут люди.

Накормив завтраком нас и учёных, бортинженер заглянул в рубку за дальнейшими указаниями. Я ожидала, что мистер Уэнрайт поручит мне хозяйничать вместе с мисс Фелисити в кухне и столовой, но ошиблась. Он поручил это мистеру Гюнтеру. И вообще за весь день командир не позволил себе ни единого ледяного взгляда, направленного в мою сторону, ни разу не обратился ко мне сухим тоном, который прорывался в последнее время. Он совершенно ясно показывает, что считает меня страдающей манией преследования. А может, правда, считает? Может, он не виновен и даже не подозревает о своём двойнике-убийце?

Этот день омрачился новыми трагедиями: Соня Лунге и Армен Карушанов заболели паническим страхом, а китаец Дин Гэн изолирован, потому что приборы выявили критическое состояние его психики. Не знаю, что хотят определить учёные для своего отчёта, но если так пойдёт дальше, сам отчёт писать будет уже некому. Командир или мыслил примерно так же, или принятое им решение отвечало его планам, но он объявил, что восемнадцатого февраля в девять часов утра мы улетаем.

— Сэр, это противоречит поставленной перед нами задаче, — возразил первый штурман.

— Гибнут люди, — ответил мистер Уэнрайт. — Я не могу допустить, чтобы поставленная перед нами задача решалась таким образом. Я дал учёным два дня, а это при данных обстоятельствах слишком большой срок. Если влияние планеты на их психику будет усиливаться, я сокращу это время до необходимого для сборов.

Хотелось бы мне знать, как восприняли эту новость учёные. Если они далеки от разгадки проблемы, то они должны согласиться с командиром, но, если решение кажется им близким, известие о прекращении эксперимента будет для них тяжёлым ударом.

16 февраля

Меня беспокоит командир. Как я могу рассчитывать на проникновение в его тайну, если ничего не предпринимаю? Я жду, когда события сами приоткроют передо мной завесу, но ведь я могу погибнуть раньше, чем познаю истину. Я вчера долго не спала и всё думала о странном поведении мистера Уэнрайта. Во время своих трёх появлений он мог бы меня убить, но почему-то не убил. В первый раз он мог пырнуть меня ножом, пока убегал, ведь на это не нужно много времени. Во второй раз, если ножа у него не было, он мог бы меня ударить посильнее: или кулаком или об угол стола. В третий… На счёт третьего раза я судить не берусь, потому что он мог побояться, что из каюты напротив выскочит мистер Форстер и застанет его на месте преступления. Почему же он меня не убил в первые два раза? Хотел обставить дело так, будто преступление совершил человек-зверь, но на это не было времени? Или он хочет выставить меня сумасшедшей, пугая меня и показывая, что никто не мог на меня напасть? Всё очень странно и тревожно. От усиленных размышлений у меня началось даже что-то типа быстропроходящей мозговой горячки, потому что в памяти стали всплывать фрагменты из книг и фильмов и дошло до того, что я всерьёз задумалась, а не оказался ли автор нелепейших книг о Фантомасе (я их выискала в каком-то букинистическом магазине) провидцем. Может, мистер Уэнрайт и есть какое-то подобие Фантомаса, который надевает на себя чужие лица. Автор сам, кажется, не знал, кто такой Фантомас. А я в ночном дремотном бреду явственно ответила себе, что Фантомас — это наш командир, недаром Серафима Андреевна сказала, что скоро он снимет маску.

Так вот, чтобы не доходить вновь до этих глупостей, рассеявшихся с утренним пробуждением, я должна что-то предпринять. Проникнуть в каюту командира и посмотреть, что он там хранит и нет ли у него пресловутой книги, я не могу, а запастись каким-нибудь оружием и применить его при новом нападении вполне в моих силах.

Вчера вечером я вновь ждала, что к моей двери подойдёт неизвестный. Я стояла совсем близко и со страхом услышала совсем тихие, иногда останавливающиеся шаги, проследовавшие по коридору между каютами. Ручку двери тронули, нажали и, убедившись в крепости запора, отпустили. Раздался шорох, а потом шаги тихо удалились и быстро смолкли у каюты командира. Больше я их не слышала. От ужаса меня охватила дрожь и, наверное, этим объясняется сумятица в мозгах, которая была у меня ночью. К страху нельзя привыкнуть. Ужас не способен притупиться. Он вспыхивает с новой силой, едва очередное происшествие даёт для него повод. Это состояние невыносимо, поэтому я понимаю, какой мучительной смертью умерла Дора Босева и очень жалею мисс Лунге и мистера Карушанова.

Для защиты от командира я запаслась складным перочинным ножом. Если я не успею его открыть, то буду действовать им как кастетом, потому что вес его для такой небольшой вещицы внушителен. Подпущу ничего не подозревающего убийцу поближе и ударю по голове.

Когда я вышла из каюты и встретилась с бортинженером, я поняла, что командир достиг успеха в попытке выставить меня сумасшедшей. Конечно, мистер Гюнтер прямо не говорил, кем меня считает, но особая заботливость и даже деликатность, проскальзывавшие в обращении ко мне, ясно на это указывали. Если бы такое отношение друг к другу было общепринято между людьми, то жить на свете стало бы легко и приятно, но поскольку чуткость принято проявлять лишь к больным, то мне, понятно, это не понравилось.

— Как вы себя чувствуете, мисс? — спросил мистер Уэнрайт, следуя своей тактике.

— Прекрасно, сэр, — ответила я. — А вы?

Нездоровье не входило в планы командира, и он промолчал.

— Мистер Гюнтер, — обратился он к немцу. — Вам вновь придётся дежурить на кухне.

— Есть, сэр! — отозвался бортинженер.

По-моему, он был бы опечален, если бы туда послали кого-то ещё.

Проследив взглядом за удалившимся немцем, командир повернулся к первому штурману.

— У вас всё готово для отлёта, мистер Форстер? — спросил он.

— Да, сэр. Завтра я попрошу мисс Павлову ввести данные в компьютер.

Я уже настолько привыкла к англичанину, что уловила на его бесстрастном лице скользнувшую при этих словах тень.

До завтрака новостей не было. Мы с мистером Форстером привычно сходили в столовую, где я впервые осознала разницу между машиной, пусть и с обширной программой, и хорошим поваром. Вчера я вообще почти не могла есть, а сегодня обнаружила, что мистер Георгадзе успел меня избаловать и привить вкус к отлично приготовленным блюдам. Машине не хватало индивидуальности и той особой фантазии, свойственной лишь мастерам, которая делает из обычного омлета шедевр кулинарного искусства.

Странно рассуждать о еде, когда погибло столько человек и, в том числе, сам повар, но пусть это будет надгробным словом талантливому мастеру. Уверена, что мистер Георгадзе оценил бы его.

Когда мы вернулись в рубку, командир сообщил, что мистера Георгадзе и мисс Яниковскую убил конголезец.

— Как это выяснили, сэр? — спросил первый штурман.

— Он уже не владел собой, — обычным своим ровным голосом объяснил мистер Уэнрайт. — Сегодня утром он попытался напасть на мисс Тейлор, но его обезвредили.

Как ни неприятно мне было обращаться к нему, но я не выдержала:

— Она не пострадала, сэр?

— Нет.

— А он жив?

— Да, мисс. Он изолирован. Так же как мистер Биной, чьё состояние признано опасным.

— Как себя чувствуют мисс Лунге и мистер Карушанов, сэр?

— Плохо.

— Дата и время взлёта не меняются, сэр? — спросил первый штурман.

— Я решу это позже. Возможно, мы улетим отсюда уже завтра.

Когда командир вернулся в рубку, он сообщил, что я могу считать себя свободной до двенадцати часов. У меня была мысль заняться своей теорией, но я как раз вступила в фазу механической работы, а сначала это кажется на редкость непривлекательным делом. Потом уже монотонный ввод данных и получение решения затягивают и представляются не лишёнными отупляющей привлекательности, но прежде надо преодолеть барьер сильного нежелания заниматься этой нудной работой. Я решила, что моя нервная система нуждается в покое, не стала её дополнительно травмировать и ушла к себе дочитать интересный роман. Сейчас книга уже дочитана, а я решила написать о событиях первой половины дня.

Не понимаю, какие цели преследует командир, ускоряя отлёт. Если бы не опасение, что нам грозит беда, я бы приветствовала это решение.

17 февраля

Вчера у меня не было возможности вести свой дневник, но теперь у меня, наверное, появится для этого много времени. Наконец-то я поняла, что сошла с ума, заразившись манией преследования. Отныне мой дневник будет представлять особую ценность, потому что записки сумасшедших всегда пишут писатели, а записок настоящих сумасшедших, наверное, немного. Мою историю болезни можно проследить подробно, день за днём, потому что я сама её записывала. Если Державин вернётся из экспедиции живым и здоровым, он включит мой дневник в свой психиатрический архив, но меня к тому времени, наверное, уже не будет, ведь если виновница моей болезни бесовская планета, то моё нервное напряжение будет всё усиливаться, пока сердце не разобьётся от ужаса. В первый раз я вообразила, что мистер Уэнрайт хочет меня убить, одиннадцатого февраля. Пятнадцатого февраля мне показалось, что на меня дважды покушались, а вчера я уже вовсю боролась с убийцей, и, если бы не постороннее вмешательство, мой преступник, наверное, нападал бы на меня снова и снова. Сейчас очень рано и до обычного гудка больше трёх часов, так что у меня есть время описать вчерашний день. Это развлечёт меня. Не знаю, позволят ли мне покидать каюту (пока она заперта снаружи). Мне кажется, что я не представляю опасности, но всё зависит от командира. Пока я не ощущаю в себе никаких симптомов сумасшествия, но ведь ни один безумный не скажет о себе, что его мозг болен.

Итак, вчерашний день, точнее, вторая его половина.

Я пролежала на койке почти до двенадцати. Странно, но хотя стол, куда убийца Серафимы Андреевны поместил её голову, и внушал мне отвращение, сама каюта меня уже не смущала, и призрак Сергеевой меня не тревожил. Должно быть, страх перед преступником-командиром заслонил для меня все прочие страхи.

В двенадцать я была в рубке. Командир бегло меня оглядел.

— Мисс Павлова, — сказал он, — я перенёс отлёт на завтра на девять часов утра. Вводите данные в компьютер.

— Есть, сэр. А что случилось?

— Мистер Якамура задушил мисс Риос.

Ещё одна смерть. Из восьми женщин-учёных остались только две. Наверное, мистер Гюнтер прав, говоря, что в некоторые экспедиции женщин лучше не брать, так как у них меньше физических сил, чем у мужчин. Маленький круглолицый японец, всегда вежливый и предупредительный, задушил высокую, казавшуюся сильной женщину. Она, конечно, вырывалась, боролась за свою жизнь, но сила была на стороне мистера Якамуры.

— Умер мистер Карушанов, — сообщил первый штурман.

Две смерти. Поскорее бы убраться с этой планеты, пока мы все не заразились или не пали жертвами заразившихся.

— Мистер Форстер, — сказал командир, — сначала пойдёмте со мной, а потом вы осмотрите вместе с бортинженером корабль. Вы, мисс Павлова, остаётесь одна, но вам нечего опасаться, потому что все учёные, кроме четырёх человек, вне корабля, а оставшиеся — под взаимным наблюдением.

— Да, сэр.

Мне ничего не оставалось делать, как согласиться. Спешный отлёт требует быстроты действий. Мистер Уэнрайт со своим помощником сейчас перенесут тела мисс Риос и мистера Карушанова мёртвым, а потом каждый займётся своим делом. Командир будет руководить погрузкой, первый штурман и бортинженер приведут корабль в боевую готовность, а я займусь своей непосредственной работой, заполняя мозг корабля необходимыми сведениями. И опасаться, как правильно сказал мистер Уэнрайт, мне было бы некого, если бы сам командир не наводил на меня смертельный страх.

Я работала долго, в увлечении забыв об опасности, пока моё внимание не привлёк посторонний шум. Я оглянулась и увидела мистера Уэнрайта, но не знакомого мне человека, а того страшного двойника с крадущимися движениями и изменившимся цветом глаз. Как я теперь разглядела, они утратили насыщенный оттенок, поблекли и по контрасту с прежними глазами командира казались мутными глазами мертвеца. Да и весь его облик производил жуткое впечатление чего-то неестественного, неживого. Сколько книг я читала, где жертвы погибают из-за убеждения в своём бессилии перед непонятным и страшным явлением, не борясь, не пробуя защитить свою жизнь. Я бы стала такой жертвой, если бы не Серафима Андреевна. Конечно, она не вырисовалась в воздухе и не защитила меня, но в памяти отчётливо прозвучали её слова: "Глупая, ты боишься не того, кого надо. Но я знаю, что ты разумна".

Я не знала, кого надо было бояться. Передо мной был убийца, и я его очень боялась, однако призыв к моему разуму помог мне преодолеть оцепенение. Я незаметно вытащила нож и, не раскрывая его, зажала в кулак. Мистер Уэнрайт подходил ко мне со своим ножом, загородив мне путь к спасительным кнопкам. Он держал нож очень странно, словно хотел полоснуть им мне по глазам. Я была зажата в угол и деться мне было некуда, а он уже возвышался надо мной. Но когда он протянул руку, чтобы схватить меня за горло, и занёс нож, я нашла в себе силы ударить его своим кастетом. Мне удалось лишь избежать потери зрения и порезов, но прорваться к кнопкам я не смогла, схваченная за руку чудовищем с мёртвыми глазами. Я вырывалась, извивалась, но лишь причиняла себе боль, потому что командир всё мучительнее сжимал мою руку, а мне удалось лишь раза два его лягнуть без всякого для него ущерба. Было такое впечатление, что я борюсь с каменным изваянием, получившим возможность двигаться.

Я описываю всё это долго, но само действие заняло минуты две, если не меньше, пока удар рукояткой ножа не заставил меня упасть. Не знаю, как он не сломал мне плечо, но я уцелела и даже почти сумела увернуться от удара ногой в солнечное сплетение. Во всяком случае, я не задохнулась настолько, чтобы потерять способность к самозащите. Опрокинутое мной кресло заставило его отскочить, и это дало мне возможность встать и налететь на стол с графином. Раздался звон, и я увидела, как в замедленной съёмке, разлетающуюся на мелкие кусочки обезьянку. По-своему, гибель Броськи меня и спасла. Я не знала, как в моей руке оказался крупный осколок, но я яростно, с остервенением била им по голове схватившего меня за горло командира. Я видела его надорванное ухо и струйку крови, натёкшую на шею. Когда мы приблизились к кнопкам, мой палец прежде всего нажал на красную кнопку, а потом уже не мог дотянуться ни до одной из них, потому что мистер Уэнрайт отшвырнул меня в сторону, и я очутилась почти у противоположной стены приборов. Только тут я осознала, какую глупость совершила, ведь я вызывала командира, а он был передо мной, вновь готовый осыпать меня жестокими ударами или сразу всадить мне в сердце нож.

— Вы негодяй и глупец, — проговорила я. — Мисс Сергеева предсказала вам смерть, а вы хотите убить меня. Вы почти мертвец, но прежде, чем вы умрёте совсем, вы скинете маску. Я успела дать сигнал тревоги, и сейчас вас схватят.

Незнакомые блеклые глаза смотрели прямо на меня, и от их взгляда у меня стыла кровь. Если это существо поверило моему блефу, то я спасусь, а нет — то смерти ждать недолго.

— Вы разоблачены, — сказала я. — Слышите шаги?

Командир отшатнулся от меня и ринулся из рубки в сторону лаборатории, но очень скоро вернулся, уже придав своим глазам естественный цвет. Я в оцепенении смотрела на него, а он замер при виде меня.

— Мисс Павлова…

Я ждала, сжимая в руке осколок, но он успел перехватить мою руку.

— Что здесь произошло, мисс? — спросил мистер Уэнрайт, разжимая мои порезанные до кости пальцы.

— Он скрылся в лаборатории, сэр, — говорила я, плохо понимая, кому я сообщаю эти сведения. — Его можно узнать: у него поранена голова и рассечено ухо. Видите кровь? Надо спешить, пока его раны не залечил доктор. Тогда его нельзя будет узнать.

— Конечно, я его сейчас поймаю, мисс, — заверил меня командир, подводя к креслу.

Сквозь обступающий меня плотный мрак я увидела, что он достал из ящика стола шприц, и почувствовала боль в руке. Больше я ничего не помню.

Проснулась я в своей каюте, слишком бодрая для подвергшегося нападению человека. У меня ничто не болит, а о порезанной ладони и пальцах напоминают лишь розовые линии, которые скоро исчезнут.

У командира не было даже самых незначительных царапин. С кем же я боролась? С собственными видениями? Судя по тому, что мистер Уэнрайт держал наготове шприц с сильной дозой какого-то успокаивающего, он знал, что никакого убийцы не было в действительности и он существует лишь в моём больном мозгу. У меня началась мания преследования, как у мисс Босевой, и это только начало. Скоро я буду биться в панике, пытаясь увернуться от убийцы или от десятка убийц сразу. Наверное, человек не властен побороть сумасшествие, но я давно должна была понять, что больна. Меня должно было насторожить прежде всего то, что цвет глаз у призрачного мистера Уэнрайта был иным, чем у реального. Может, мне следовало сразу же рассказать о своих видениях, и тогда меня удалось бы спасти, а теперь время упущено и моё будущее предопределено?

Однако, что мне теперь делать? Классические безумцы воют, мечутся по комнате, что-то бессвязно кричат. У меня нет потребности ни в одном из этих бессмысленных действий. Я не вижу, чтобы сейчас, при запертой двери мне угрожала какая-то опасность. Меня не обступают чудовища, мистеры Уэнрайты с глазами мертвецов не тянут ко мне скрюченные пальцы или руки с ножами, по их лицам не течёт кровь. Я чувствую себя совершенно здоровой, и прежние мысли в двойнике командира возвращаются ко мне.

То же число, вечер.

Я отложила свой дневник, встала, приняла душ и оделась. Новую книгу я взять не успела, поэтому с удовольствием перелистывала уже прочитанную, останавливаясь на понравившихся местах. После мягкого гудка, показывающего, что пора вставать, я стала ожидать дальнейших событий. Дверь моей каюты по-прежнему была заперта, и мне ничего не оставалось, как, набравшись терпения и преодолевая понятное волнение, ждать.

В дверь постучали.

— Да? — спросила я. — Войдите.

Появилась горничная.

— Как вы себя чувствуете, мисс? — спросила она своим нежным голосом.

— Благодарю вас, хорошо, — ответила я.

Я не знала, как должны себя вести сумасшедшие, поэтому вела себя, как привыкла в нормальной жизни. И вообще я ещё не освоилась со своим новым положением.

— Вам нужна моя помощь, мисс?

— Спасибо, нет.

— Мистер Уэнрайт просит разрешения с вами поговорить, мисс.

— Пожалуйста.

Командир выглядел как обычно: подтянутый, очень сдержанный, довольно симпатичный.

— Доброе утро, мисс. Как вы себя чувствуете? — спросил он, войдя.

— Спасибо, хорошо.

Всё примечающие серые глаза задержались на моём лице.

— Вчера вам было очень плохо.

— Возможно. Я не успела это понять. Садитесь, сэр.

Он сел в кресло у столика, не испытывая, по всей видимости, к этому месту никаких чувств.

— Мисс Фелисити позаботилась о вас, — сообщил он.

— Надо будет её поблагодарить.

Мистер Уэнрайт пристально на меня посмотрел.

— А ведь вы видели вашего убийцу, мисс, — произнёс он.

Услышав эти слова, я сразу перестала выискивать у себя симптомы сумасшествия. Раз убийца всё-таки был, значит, мне незачем винить своё больное воображение.

— Его поймали, сэр? — спросила я.

— Он был в лаборатории, как вы и сказали.

— Кто же это?

— Вы думали, что это я, мисс Павлова? — прямо спросил командир. — Почему вы не рассказали обо всём сразу?

— Я сомневалась, что это вы, сэр, из-за разницы в цвете глаз. Если бы я рассказала о том, что видела, никто бы не принял во внимание моё наблюдение. Все решили бы, что от страха я ошиблась. Кем бы посчитали вас, если бы я сказала правду? Или меня? Кем оказался убийца?

— Это был мистер Форстер, — ответил командир. — Он надевал прилично сделанную маску. Вы неправильно истолковали слова мисс Сергеевой. Как она сказала? "Все преступления рождены на Земле, но одни осознанно, а другие — нет". Первый штурман спланировал преступление заранее, о чём свидетельствовала маска. Но почему он хотел убить вас, мисс?

Замеченные мною непонятные явления, казавшиеся мне неразрешимыми, теперь легко занимали свои места. Если бы я не вцепилась во фразу Серафимы Андреевны, что командир скоро должен сбросить маску, я могла бы догадаться, кто мог совершать эти мнимые попытки меня убить. Впрочем, точно так же я могла бы и не догадаться о причастности к преступлению мистера Форстера. При первом появлении убийцы самое подозрительное поведение было у бортинженера, опрокинувшего графин и лишившего нас возможности определить, было ли там снотворное. А ведь если бы не предубеждение против командира, я должна была сразу же понять, что мистер Форстер не пил из графина. Конечно, он выпил сильную дозу снотворного уже в своей каюте. Во второй раз первый штурман прямо-таки наталкивал бестолковую русскую женщину на мысль, что на неё напал командир. И удача, вроде бы, была на его стороне, потому что мистер Уэнрайт, как будто нарочно, зашёл в лабораторию, и первый штурман сделал вид, что поражён, застав его там. В мою каюту он заглянул специально, чтобы я увидела, наконец, лицо нападавшего на меня человека и, конечно, был изумлён моему молчанию. Он понял, что я всё это время скрывала поступки командира, и решил действовать грубо и жестоко, чтобы вызвать у меня ненависть к мистеру Уэнрайту. Убивать меня он не хотел, потому что это нарушало его планы, а покалечить мог. Он был убеждён, что тогда бы я точно заговорила.

— Он не хотел меня убивать, сэр, — возразила я. — Он лишь хотел, чтобы вас посчитали убийцей. Вы должны лететь на Т-23-7. Если вас отстранят от полёта, посчитав за преступника, на которого оказала влияние планета, ему будет от этого какая-нибудь польза?

— Удовлетворённое самолюбие, — ответил мистер Уэнрайт. — Но если бы меня сочли за преступника, меня не только отстранили бы от полётов. Вы спасли мне честь, мисс, а в конечном итоге жизнь, потому что существование в заточении вряд ли можно назвать жизнью.

Приятно слышать такие речи, но ведь у каждого человека должна быть скромность.

— Моей заслуги здесь нет, сэр. Если бы мистер Форстер догадался как-нибудь изменить цвет глаз, у меня не было бы повода сомневаться в вашей причастности к этому делу. А что теперь будет с ним? Его будут судить?

— Его нашли мёртвым, мисс, — проговорил командир. — Он принял яд.

Не думала, что весть о самоубийстве нападавшего на меня человека окажется так тяжела. Мистер Форстер применил мои речи, обращённые к командиру, к себе и, услышав о маске, поверил, что разоблачён. А если бы он отсиделся в лаборатории и подлечил свои раны у доктора, то мог бы продолжить своё губительное дело. Потерпев неудачу со мной и дойдя до отчаяния, он убил бы и мистера Уэнрайта, как предмет ненависти, и меня, как возможную разоблачительницу.

— Он был один, сэр?

— Один. Почему вы об этом спрашиваете?

— До сих пор мисс Сергеева не ошибалась, а в рубке она сказала: "Я вижу два лица рядом. Два мёртвых лица". Я думала, она имеет в виду мистера Форстера и меня.

Выдержка у командира, действительно, оказалась поразительной. Он всего лишь сказал своим ровным, лишь слегка изменившимся голосом:

— Мисс Павлова, я уже вам говорил, что если с вами случится несчастье, то виноваты в этом будете вы сами. Мисс Сергеева не ошиблась и в этот раз. Там, действительно, были два лица, и оба можно назвать мёртвыми. Рядом с мистером Форстером лежала маска.

— Мисс Сергеева была великой женщиной, — сказала я. — Интересно, поняла она, кто её убийца, до того, как умереть? Если бы не её дар предвидения, она была бы сейчас жива.

— Кто знает, мисс.

Мы помолчали.

— Мисс Павлова, — снова заговорил он. — Сегодня мы улетаем… через… два часа. Теперь у меня нет первого штурмана, так что вам придётся занять его место. Считайте, что это повышение.

— Есть, сэр.

— Знаю, что вам не надо говорить о ваших обязанностях.

— Да, сэр. Приступать к работе?

— Да, мисс.

— Есть какие-нибудь новости, сэр?

— Умерла мисс Лунге. Пришлось изолировать мистера Араужо и мистера Мастраяни… Нет, они никого не пытались убить, но их состояние признано опасным, причём мистер Мастраяни сам просил его изолировать. Возможно, после отлёта им станет лучше, а после соответствующего лечения они вернутся к нормальной жизни.

Позже, чтобы до конца прояснить дело мистера Форстера, я спросила у бортинженера, слышал ли он сигнал вызова, когда первый штурман велел ему оставаться в столовой у тела повара, а сам ушёл.

— Нет, мисс, — ответил немец, сочувственно глядя на меня. — Мистер Форстер сказал, что его вызывают из рубки, но он стоял далеко, и я не слышал сигнал. Позже раздался ещё один короткий сигнал, однако мне было приказано оставаться на месте. Я думал, что он ещё не добежал до рубки, мисс.

Все точки над i были поставлены. Мистер Форстер неплохо придумал. Он знал об исполнительности немца и мог быть уверен, что на один сигнал, прозвучавший вскоре после его ухода, немец не прореагирует, а проверять, сколько раз я нажимала на кнопку вызова, никто не будет.

Когда я вошла в рубку, там всё было в полном порядке, но меня резанул по сердцу пустой стол, где раньше красовался графин. Обезьянка была такая милая, симпатичная, трогательная, что её гибель была похожа на потерю живого существа.

В девять часов мы покинули эту опасную планету. Без мистера Форстера в рубке было непривычно, однако работа скоро заставила меня отвлечься от переживаний.

18 февраля

У меня совсем не остаётся времени для дневника. Теперь, без мистера Форстера, объём работы, естественно, увеличился и вахты стали длиннее, но у меня такое чувство, что я отдыхаю. Нехорошо так говорить о мёртвом, но этот человек был слишком высокомерен для того, чтобы было приятно находиться с ним в одном помещении. Я к нему привыкла и довольно легко переносила его общество, однако лишь теперь, став сама себе хозяйкой, я поняла, как он меня угнетал. Думаю, что теперь мой дневник не представляет собой ценности, раз он перестал быть записками сумасшедшей, а историю одного преступления при отчёте можно изложить по памяти, так что я буду записывать в него всё, что захочу. Со вчерашнего дня меня не мучают мысли о смерти, потому что слова Серафимы Андреевны о двух мёртвых лицах разъяснились. Остаётся непонятным, что она имела в виду, говоря о чёрной записи, но пока я не хочу об этом думать. Я так измучилась за последние дни, что теперь хочу отдыхать.

Мы летим второй день. Заболевших паническим страхом пока не выявлено, так что есть надежда, что с этим злом покончено, однако люди, у которых высвободились звериные инстинкты, долго ещё будут представлять опасность. Кое-кто из них, чьё состояние, по показаниям приборов, признано опасным, изолированы, но среди тех четырнадцати человек, которые пользуются полной свободой, возможно, притаился зверь и ждёт удобной минуты для нападения. Мы пытаемся соблюдать все меры предосторожности ("мы" относится и к экипажу и к пассажирам). Но опасность всё равно существует.

Я написала о значившихся нормальными четырнадцати человеках и пришла в ужас. Из тридцати учёных признаны условно здоровыми лишь четырнадцать. Семь человек изолированы, причём трое из них совершили преступления. В специальной камере лежат одиннадцать трупов (трое умерли от ужаса, мистер Форстер покончил с собой, остальных убили). Печальный итог экспедиции. Учёные работают над отчётом, но, на мой взгляд, три экспедиции, подвергшиеся влиянию планеты, должны убедить кого угодно в том, что от этого царства зла и жестокости надо держаться подальше. Если существует на свете дьявол (о чём до сих пор ведутся споры), то его обителью должна быть эта планета. Жаль только, что понятное для всех остаётся непонятным для избранных, взявших на себя задачу управлять странами и миром. Я боюсь, как бы желание получить сокровища, таящиеся под непривлекательной поверхностью планеты, не побудило их рискнуть чужими жизнями и, в итоге, наводнить нашу Землю кровожадными убийцами. Теперь от учёных зависит написать такой отчёт, чтобы убедить самого неразумного.

Мистер Уэнрайт дал мне ключ от рубки, потому что здесь мне часто придётся оставаться одной. Когда бортинженер и командир отправляются обходить корабль (одному мистеру Гюнтеру было бы опасно), я запираю дверь изнутри и ничего не боюсь.

Мисс Фелисити большую часть дня хозяйничает на кухне одна (также заперев дверь в столовую), и лишь перед трапезами к ней присоединяется мистер Гюнтер для обеспечения безопасности.

Вчера день был слишком сложным, и график посещения столовой остался таким же, как и во время пребывания на планете, а сегодня для облегчения работы мисс Фелисити и скорейшего освобождения бортинженера от обязанностей сторожа мы вернулись к прежнему расписанию, однако видеть пассажиров мне не удастся. Я буду приходить в столовую, когда все уже поедят, а потом с бортинженером возвращаться в рубку. Доставлять пищу изолированным от общества учёным будут их коллеги, принимая от поварихи еду и посуду. Не знаю, как осуществляется этот процесс. Наверное, в изоляторах предусмотрены специальные окошечки, потому что открывать дверь и трижды в день входить к конголезцу, загрызшему двух человек, к мистеру Бойтано, на чьей совести три жертвы, или к японцу, задушившему женщину, мне представляется слишком опасным.

Сегодня командир, придя после завтрака, лично проводил меня до столовой и сразу же вернулся в рубку, чтобы подежурить во время моего отсутствия. Все уже разошлись, и бортинженер энергично собирал посуду, стремясь максимально помочь мисс Фелисити.

В обед повторилась та же история, но только мне пришлось сначала подменить мистера Уэнрайта на боевом посту, а потом уже он проводил меня до опустевшей столовой.

Во время ужина я дежурю, так что я вполне законно приду в столовую после всех.

Чрезмерная опека командира показалась мне сначала обременительной, однако, когда мы проходили по пустому коридору до памятного угла, я мысленно уже не возражала против сопровождения. Удивило меня вначале также и то, что мистер Уэнрайт даже в обед, когда я по всем законам должна сидеть за одним столом с пассажирами, умудрился сделать так, что я их не вижу, но потом сообразила, что так он обеспечивает себе возможность меня не встречать. Не знаю, может, с исчезновением непосредственной опасности в лице командира-убийцы, я становлюсь беспечна, но мне кажется, что такие предосторожности излишни. Кто может напасть на меня днём, когда учёные друг у друга под наблюдением? Вот ночью я не рискнула бы выйти из каюты ни за какие блага.

Вчера я забыла записать, что поздно вечером по коридору между каютами вновь кто-то ходил. Не знаю, кто это может быть и не сообщить ли об этом командиру. Неуютно и тревожно становится на душе, когда я думаю, что в нашем отсеке нас осталось лишь четверо, причём один постоянно в рубке. Мне вновь не назначили ночных вахт, а на этом корабле, полном убийц и убитых, дежурить ночью, наверное, очень неприятно.

19 февраля

При нынешних обстоятельствах самая лучшая новость — это полное отсутствие новостей. День прошёл на редкость спокойно. В рубке я всё больше одна, потому что в мои часы дежурства у командира и бортинженера много дел, которые надо выполнить вне рубки. Помимо ежедневного обхода корабля, дежурства в столовой мистера Гюнтера и выяснения обстановки у пассажиров мистера Уэнрайта, им надо отдохнуть перед ночными вахтами. Скучать мне особенно некогда, потому что долгие беседы у нас вообще не приняты, а помимо обязательной работы я продолжаю обосновывать свою теорию. Единственно, чего мне не хватает, так это Броськи. Сегодня из кухни принесли другой графин довольно примитивной формы, выдающей бездарность его творца, но что мне до этого уродливого сосуда? Если бы по его стенке карабкалась Броська, я примирилась бы с его внешним видом, но прицепить к нему обезьянку почему-то не догадались.

Вот тут начинается самое интересное. Было как раз моё утреннее дежурство, когда в дверь рубки постучали и бодрый голос возвестил, что пришёл бортинженер. Я открыла и мистер Гюнтер торжественно поставил на Броськин стол найденное в кухне убожество.

— Вот, мисс! — гордо возвестил он. — Чтобы было чем защищаться. И не стесняйтесь его бить, потому что в запасе имеются ещё два. Я скажу, когда надо остановиться.

Командир, зашедший зачем-то в рубку, тотчас же вышел, оставив нас одних, а мне очень захотелось испробовать на немце им же принесённое оружие самозащиты. Я до сих пор горюю по Броське, а он изволит насмехаться.

— Спасибо, сэр, вы очень предупредительны. А нет среди тех двух графинов такого, какой разбился?

— Нет. Тот графин принёс мистер Уэнрайт. Редкая, говорят, вещь, но вы нашли ей хорошее применение. Закройте за мной дверь, мисс.

Я машинально заперла дверь и задумалась. Для меня было открытием, что сухарь-англичанин принёс сюда такой изящный графин. Зная его, я бы не удивилась, если бы он принёс нечто прямолинейное, с чёткими простыми линиями и геометрическим рисунком, но командир выбрал интересный по форме и необычный по рисунку графин с очаровательной обезьянкой. А я эту обезьянку разбила. Конечно, любой мог бы её разбить, потому что и немец опрокидывал графин, правда, удачно, однако разбила всё-таки я. Не будь этого, неизвестно, что бы со мной сделал мистер Форстер, но теперь, когда наш поединок отошёл в прошлое, я с новой силой пожалела о Броське. Дело непоправимое и перед командиром неудобно, ведь бортинженер сказал, что графин был редкой вещью, наверное, старинной, доставшейся по наследству, прошлого ещё века. А может, он потому и принёс его сюда, что доставшаяся по наследству вещь не отвечала его вкусам, возможно, и неплохим, но иным?

Когда после завтрака мы с бортинженером возвращались в рубку, я его спросила:

— Мистер Гюнтер, вы не знаете, кто поздно вечером ходит по коридору?

Немец беспокойно замигал.

— Вам не о чем тревожиться, мисс, — заверил он. — Это не посторонний.

— В таком случае, кто и зачем?

Мистеру Гюнтеру было очень неловко, и он ускорил было шаг, чтобы поскорее добраться до рубки и не успеть ответить, но я его удержала.

— Нет, сэр, сначала ответьте на мой вопрос.

Немец, олицетворявший все земные скорби (как ни старался он перенять у командира бесстрастие), вздохнул.

— Это мистер Уэнрайт проверяет, чтобы каюты были заперты. Он стал это делать после убийства мисс Хаббард.

Знала бы я, в чём дело, я бы не дрожала от страха, прислушиваясь к приближающимся тихим шагам. Но я тогда подозревала командира во всех смертных грехах, так что вряд ли простое объяснение мистера Гюнтера меня бы успокоило. Я бы лишь заподозрила своего убийцу в новых коварных замыслах. Разве могла я поверить, что он печётся о моей безопасности?

— Мисс Хаббард сама открыла дверь каюты, наверное, под действием гипноза, — возразила я. — И мистер Георгадзе сам пришёл в столовую. Мисс Яниковская тоже сама пришла к убийце. Вряд ли проверка запертых дверей имеет смысл.

— Имеет, мисс, — убеждённо сказал немец. — Если бы мистер Уэнрайт знал, что и мужчины могут подвергнуться нападению этого маньяка, то он и у повара стал бы проверять надёжность запора и спас бы ему жизнь.

— Я не понимаю, о чём вы говорите, мистер Гюнтер, — призналась я. — Не хотите ли вы сказать, что он запирает нас с мисс Фелисити в наших каютах на ночь?

Если это так, то мой страх перед таинственной силой, тянувшей меня из каюты, был напрасен. В любое другое время я бы возмутилась самоуправством командира, но, помня о мучительном сопротивлении чужой воле, я была непривычно кротка.

— Нет, мисс. Вы могли бы свободно открыть дверь и выйти.

— Тогда я совсем ничего не понимаю.

— Если бы вы открыли дверь ночью, раздался бы сигнал и мистер Уэнрайт успел бы предотвратить преступление. Но я прошу вас не говорить командиру о нашем разговоре. Я не должен был вам обо всём этом рассказывать.

— Хорошо, мистер Гюнтер. Но могу вас уверить, что за мной не нужен строгий контроль. Не знаю, как мисс Фелисити, но я не поддаюсь гипнотическому воздействию.

— Да, мисс, я понимаю, — согласился бессовестный немец. — И защищаетесь вы отлично. Я положил на ваш стол нож. Вы его нашли?

— Да, спасибо.

— Он сам закрылся или вы его не открывали?

— Это старинное оружие, сэр, — объяснила я. — Называется кастет. Не знаю точно, как им пользуются, но мне он помог.

Так что я выяснила причину тихих шагов в неурочный час. Пусть я и была в безопасности, однако это не умаляет моей стойкости, победившей чужую очень сильную волю. Но как-то унизительно сознавать, что каждый мой шаг прослеживается. Отныне я буду помнить, что когда я открываю дверь, в каюте командира раздаётся сигнал, ведь не отключает же он его на день.

20 февраля

Сегодня день, можно сказать, прошёл, так что до прилёта осталось восемь полных дней, а на девятый мы приземлимся. Скорее бы миновали эти дни. На земле все, а учёные в особенности, подвергнутся самому тщательному обследованию, прежде всего психиатрическому, и тогда окончательно будут выяснены люди, нуждающиеся в изоляции и лечении. Меня вновь охватили эти тревожные мысли после неожиданной встречи. Мистер Уэнрайт провожал меня в столовую на завтрак. Мы уже подходили к открытой двери, когда навстречу шагнул мсье Рок в сопровождении мужчины восточного типа и недурной наружности, в котором я узнала турка Арифа Ходжу, мало изменившегося, разве лишь ставшего каким-то настороженным, что немудрено. Но мне не было дела до турка, потому что передо мной стоял Тома Рок. Как часто я думала о нём, представляя, что когда-нибудь мы с ним увидимся, вспоминала его живые глаза, весёлые и проницательные в одно и то же время, но теперь он застал меня врасплох. От неожиданности я остановилась, а маленький плотный француз приветствовал меня улыбкой, в которой было что-то неестественное.

— Доброе утро, мадемуазель! — поздоровался он. — Как давно мы не встречались!

— Доброе утро, мсье Рок, — растерянно отозвалась я.

От командира веяло леденящим холодом, но он вынужден был терпеть наш обмен любезностями.

Мне было не по себе в обществе мсье Рока. Весёлый жизнерадостный человек, которого я окрестила Тартареном, исчез. Передо мной стоял незнакомец, от странного взгляда которого мне становилось не по себе.

— Извините, мсье, — сказала я, торопливо проходя мимо.

— Мы с вами ещё увидимся? — галантно осведомился француз.

— Несомненно, — ответила я.

Если прежде мне доставляло удовольствие смотреть на мсье Рока, то теперь он будил во мне чувство тревоги. Что-то в нём сильно изменилось, и эта перемена отражалась во взгляде. Он не похудел, не подурнел, не казался усталым, но при внешней схожести передо мной стоял чужой, незнакомый мне человек.

Мистер Уэнрайт бросил на меня бесстрастный взгляд, и я порадовалась, что и он и бортинженер остаются прежними: он — олицетворяя собой механизм, а бортинженер — пытаясь ему подражать.

— Всё в порядке, мисс? — осведомился мой провожатый.

— Да, сэр.

Я думала, что, расставшись с мсье Роком, мы с ним ещё долго не увидимся, однако ошиблась. Когда бортинженер распрощался с мисс Фелисити, она заперла за нами дверь и мы неторопливо направились к рубке, я поглядела в сторону запретного отсека и разглядела знакомую фигуру. Мсье Рок наблюдал за нами. Казалось бы, ничего особенного это не представляло, но мне стало неприятно. Единственное моё желание — никогда больше не видеть француза. Неужели и Иван Сергеевич сильно изменился? Неужели его глаза утратили доброе, ласковое выражение и смотрят так же странно, словно… словно чья-то чужая душа глядит сквозь них.

Мы удачно осуществили поворот, пользуясь опять-таки моим методом, но это приятное событие не рассеяло моих неприятных мыслей.

После обеда я спросила у бортинженера:

— Мистер Гюнтер, вы часто видите пассажиров. Скажите, они очень изменились?

Немец задумался.

— Трудно судить, мисс. Кое-кто постарел…

— Нет, я имею в виду поведение, привычки, манеру вести разговор.

— Обстоятельства нашего полёта всех заставили измениться, мисс, — рассудительно ответил мистер Гюнтер. — Даже меня, не говоря уже о вас.

— Обо мне?

— Мне кажется, общение с мистером Форстером не прошло для вас бесследно. А нашим пассажирам пришлось общаться сразу с несколькими мистерами Форстерами, только мистерами Форстерами, чьи действия нельзя объяснить, предсказать и предотвратить. Конечно, они должны измениться, мисс.

Немец оказался очень умён. Пожалуй, при своём упорстве он многого добьётся в жизни. Однако я завела этот разговор из-за мсье Рока, и, если следовать разумным рассуждениям бортинженера, то перемена в нём должна быть закономерна, а я не могла даже понять, что нового заметила в этом человеке. Что-то настораживающее, и только.

— А как выглядит мистер Державин?

— Как обычно, мисс, только слегка поседел.

Сколько дней мы пробыли на планете? Одиннадцать? И за такой короткий срок у человека появилась седина. Прочь от этой планеты, и пусть сюда никогда не прилетают люди!

Перед сном я вновь просматриваю список изречений Серафимы Андреевны.

— "Глупая, ты боишься не того, кого надо. Но я знаю, что ты разумна".

Не знаю, кого она имела в виду, но я и её опасалась напрасно, и командира. Бояться мне следовало мистера Форстера.

— "Как много здесь мёртвых".

— Обращение к мисс Хаббард и сеньору Агирре.

— Обращение к повару.

— О двух мёртвых лицах.

— Обращение к мистеру Форстеру.

Все эти пророчества сбылись, и каждое слово приобрело смысл.

6. "Зло стремится к своему царству, а когда два зла сольются, прольётся кровь, начнутся ложь и обман".

— "Зло внутри стремится к миру зла, где оно получит силу".

Тоже верно. Я не могу вдаваться в тонкости, но, на мой взгляд, всё так и произошло.

— "Самое страшное — это зло, которое мы накопили в себе. Надо бояться зла в себе".

Этот принцип надо взять на вооружение независимо от того, на какой планете мы находимся.

— Все преступления рождены на земле, но одни осознанно, а другие — нет. Вокруг тебя пляшут какие-то лица…" (мне)

О преступлениях мы уже говорили с мистером Уэнрайтом, а лица меня, и правда, окружали. Два одинаковых лица с разными глазами.

— Обращение к бортинженеру.

Хорошее обращение.

А вот теперь остаётся несколько непонятных пунктов.

— "У вас есть белая книга с блестящими страницами?" (командиру)

— "Ты носишь маску, глупец. Скоро ты захочешь её сбросить". (к нему же)

— "Наташа, я опять вижу книгу. Она раскрыта. Страницы белые, очень блестящие. Над нею кто-то склонился, какая-то фигура… Я не вижу, кто это, но это не человек… Пока в этой книге нет записей, но скоро там должна появиться какая-то запись. Скоро… Я не вижу, что там написано, вижу лишь, что это чёрные строки. Жди их, Наташа".

— "Хорошо, когда чувствуешь рядом жизнь, а не смерть". (когда к нам подошёл бортинженер)

— "Тебя ждёт долгая, очень долгая дорога. Это будет последняя твоя долгая дорога". (командиру)

— "Жизнь и смерть ходят рядом, рука об руку. Смерть прикрывается личиной жизни, а жизнь скрывается под маской смерти. Жизнь ликует, но смерть всегда соберёт свою жатву…" (нам с бортинженером)

Вчитываюсь в эти шесть пунктов и не понимаю их, а вслед за непониманием приходит беспокойство. Жаль, что провидцы говорят загадками. Обычным людям их не понять. Наверное, Серафима Андреевна видела отдельные картины из будущего, а то и фрагменты картин, и рассказывала увиденное, не соотнося это с прежними видениями, поэтому и получилась такая путаница, но меня этот калейдоскоп фраз наводит на грустные размышления.

Когда мы стояли с ней вдвоём, а к нам подошёл бортинженер, она сказала: "Хорошо, когда чувствуешь рядом жизнь, а не смерть". В свой последний день она нам же сказала: "Жизнь и смерть ходят рядом, рука об руку". Не означает ли это, что мне всё-таки суждено погибнуть? Мистер Форстер мне уже не опасен, но я могу попасть в лапы человеку пострашнее первого штурмана. И рассуждения о книге и чёрной записи мне совсем не нравятся. Маска командира так долго меня пугала, что теперь я теряюсь в догадках на её счёт. Его последняя дорога тоже наводит на грустные мысли.

21 февраля

Сегодня после завтрака, когда командир и бортинженер отправились в обход, ко мне приходил гость. Я услышала, что дверь рубки толкнули, словно, не зная о наших новых порядках, ожидали, что она откроется.

— Кто там? — спросила я.

Ответом послужило молчание, и мне это не понравилось. Если кто-то приходит, то пусть приходит открыто, а внезапные и тайные появления внушают мне лишь тревогу.

Убедившись, что просто так в рубку не войти, посетитель не стал проявлять настойчивость. Почему-то я сразу подумала о мсье Роке. Однажды он уже пробовал сюда зайти, так что путь ему знаком. Следовало ли мне рассказывать об этом случае командиру? Он, конечно, насторожится и примет какие-то меры, но вот вопрос: будут ли они оправданы? Француз мог придти сюда по десятку причин, так что пока нет смысла восстанавливать против него людей, тем более, что я даже не знаю, он ли это был. Вновь создавать вокруг себя суету, утверждая, что кто-то пытался проникнуть в рубку, тоже не хотелось. Один раз мистер Уэнрайт удостоверился, что мои страхи небеспочвенны, а во второй раз доказательств этому может и не быть. Не хочется представать перед ним нервнобольной.

Чтобы взбодриться, я энергично продвинула работу по своей новой теории на целый этап ближе к финишу и ненадолго почувствовала себя гением.

Когда мистер Уэнрайт проводил меня до столовой, мне опять пришлось встретиться с французом. Он, не спеша, даже слишком неспешно, выходил оттуда, когда появились мы. На этот раз вместе с ним шла седая старуха, которую я никогда не видела раньше. В другое время все мои мысли сосредоточились бы на неведомо откуда появившейся незнакомке, но сейчас интерес для меня представлял прежде всего мсье Рок. Я вдруг чётко осознала, что лёгкое влечение к нему, вызванное одиночеством, скукой и желанием найти хоть одного приятного человека, бесследно прошло и, как часто бывает, его сменило не равнодушие, а чувство некоторой неприязни, словно я переносила на него свою досаду на себя за придуманный мной идеальный образ, которым я самым глупым образом тешилась. Возможно, вчера меня потрясла не перемена во французе, а перемена в моём отношении к нему, хотя я и не рассталась с мыслью, что мсье Рок изменился.

— Добрый день, мадемуазель! — приветствовал меня он.

— Рада вас видеть, мсье.

Сама не знаю, почему я это сказала. Наверное, чтобы досадить мистеру Уэнрайту, которому не нравились мои случайные встречи с учёными. По этой же причине я придала своему лицу очень приветливое выражение, а сама прикидывала, мог француз попытаться зайти в рубку или не мог. Как бы то ни было, но я не хотела с ним встречаться, ни намеренно, ни случайно, будь то в обществе командира или, не дай Бог, наедине.

— До свидания, мсье, — попрощалась я.

— До встречи, мадемуазель, — галантно отозвался мсье Рок и увёл свою седую даму.

По-моему, как ни заморожен был англичанин, но мы ему здорово потрепали нервы, и я его даже пожалела. Нехорошо мне, первому штурману, участвующей в такой сложной и опасной экспедиции и самой перенесшей большое испытание, вести себя, как школьнице. Перед командиром стоит очень важная задача по обеспечению максимально возможной безопасности людей, а я, вместо того, чтобы помочь, сознательно доставляю ему лишнее беспокойство. Отныне я буду умнее, тем более, что француз мне подозрителен.

— Мистер Уэнрайт, кто эта седая женщина? — спросила я, когда ушедшие уже не могли меня слышать. — Я её никогда не видела.

— Это мисс Нгуен, — ответил командир.

У меня волосы на голове зашевелились от ужаса. Я хорошо помнила вьетнамку. Это была невысокая пожилая женщина с гладко зачёсанными и собранными в маленький пучок чёрными без седины волосами. А теперь я вижу седую старуху, и мне говорят, что это мисс Нгуен, причём говорят правду, я и сама теперь поняла, что это она. Но что же пришлось увидеть бедной женщине, от чего она так сильно переменилась?

— Как будто другой человек, — упавшим голосом сказала я.

— Она постоянно работала с приборами, мисс, — объяснил мистер Уэнрайт и, видя моё непонимание, добавил. — Она следила за изменениями психики, видела, как преображались люди, а приборы порой фиксировали резкий скачок в их состоянии… на экранах это также было видно… и не только на экранах.

Всё было ясно. Бедная женщина своими глазами видела, как люди теряют человеческие черты и становятся неуправляемыми чудовищами, движимыми лишь инстинктом убивать.

— Надеюсь, они напишут убедительный отчёт, — пожелала я.

— Смотря кто и как будет его читать, — отозвался командир. — Земля была недовольна тем, что я прекратил эксперимент.

— Пусть тот, кто недоволен, сам сюда и летит, — вырвалось у меня.

Мне показалось, что у моего бесстрастного собеседника губы дрогнули в улыбке, но или он быстро совладал со своей непривычной и совершенно неуместной весёлостью или, скорее всего, мне показалось, потому что он тотчас же напустил на себя прежний холодно-спокойный вид.

— Не все будут с вами согласны, мисс, — ровным голосом сообщил он. — Приятного аппетита.

Когда мы возвращались вместе с бортинженером в рубку, я вновь заговорила о вьетнамке.

— Мистер Гюнтер, вы видели, как изменилась мисс Нгуен?

— Ничего удивительного, — ответил он. — Эта женщина первая обнаружила убитую мисс Хаббард, и она же восстанавливала на своих приборах все преступления, чтобы определить, точно ли их совершили те, кого в них подозревают. Это очень сложный процесс, и я в нём не очень хорошо разобрался, но, подключаясь к мозгу преступника, можно восстановить его действия в момент убийства. Это не гипноз, хотя элементы гипноза присутствуют.

Страшные сцены пришлось выявлять этой женщине, недаром она стала неузнаваемой.

22 февраля

Не считая сегодняшнего дня, впереди ещё шесть полных дней полёта. Многое может измениться за эти шесть дней, но всё-таки почти половина пути преодолена, и можно надеяться, что мы как-нибудь дотянем до посадки без новых трагедий. Я чувствую к себе чьё-то настойчивое и недоброе внимание, но не могу определить его источник. Не могу сказать точно, что заставляет меня подозревать, что за мной наблюдают и ловят на каком-нибудь неосторожном поступке. Встревожил меня, прежде всего, вчерашний визит, но после этого ощущение, что кто-то выбрал меня целью непонятно каких стремлений, не только не притуплялось, но, наоборот, нарастало. Ничего конкретного не подтверждает моих опасений, но они так сильны, что я с удовольствием думаю о том, что мне не надо идти в столовую и обратно одной. Как ни короток этот путь в спокойные времена, сейчас он представляется существенно растянувшимся, пустынным и опасным. Не провожал бы меня мистер Уэнрайт, а оставался в рубке, и я знала бы, что в безлюдном коридоре некому будет придти мне на помощь, если кто-то вздумает на меня напасть.

Думая о человеке, желающем войти в рубку, я поневоле представляю мсье Рока, хотя у меня нет никаких данных его подозревать. Не понравился мне его взгляд, показалось, что он изменился, вот и всё. Мисс Нгуен вообще изменилась до неузнаваемости, а что касается взгляда, то я вообразила себе мсье Рока неким Тартареном (но весьма умным) и видела в нём лишь живость характера да жизнерадостность, а по сути он талантливый и очень серьёзный учёный, перенесший, к тому же, большие испытания. Он был одним из добровольцев, больше других бывших вне корабля, боролся со своим легионом бесов, наблюдал за страшным преображением коллег, видел растерзанные трупы… Разве может сохраниться веселье в глазах этого человека? Но и исключать возможность его заболевания тоже нельзя. Он один из четырнадцати пассажиров, пользующихся свободой, и легко может пробраться к рубке, проследив, что командир с бортинженером ушли в другой конец корабля.

Ладно, поживём — увидим. Может, страхи мне лишь мерещатся, порождаемые потрёпанными нервами. А что до нервов, то должна признаться в не очень-то подобающем первому штурману поступке. Дело было после обеда. Я ушла к себе, решив почитать очередной роман из найденных в библиотеке (но сперва пропущенных) книг. Час читала, а потом затосковала по рубке. Сама не знаю, почему, но мне там очень нравится, намного больше, чем в рубке на моём корабле, несмотря на общество Алексея Афанасьевича, Зины и Саши. Я встала, придала себе подтянутый, строгий и деловой вид и, предварительно оглядевшись, вышла в коридор, чтобы пойти в рубку. Никого. Я солидно, без излишней спешки направилась по знакомому пути, и вдруг меня охватил непонятный беспричинный страх, словно за мной крался кто-то невидимый. Со стыдом говорю, что я не стала терять время на самоуговоры, а бегом припустила к спасительной рубке и с трудом заставила себя не забарабанить в дверь, прося поскорее впустить.

У мистера Уэнрайта поразительное чутьё на всякие такие случаи.

— Что-нибудь случилось, мисс? — спросил он, открывая сразу же, едва я успела стукнуть в дверь.

— Нет, сэр. А что?

— Мне показалось, что вы бежали.

— Я??? Конечно, нет, сэр.

Не такой уж у меня тяжёлый шаг, чтобы командир мог услышать мой позорный панический бег.

А в рубке, и правда, было приятнее, чем в моей каюте, да и обоснование теории взлётов пора было заканчивать, а мистер Уэнрайт, в отличие от мистера Форстера, нисколько не мешал моим научным изысканиям.

Что ещё случилось за этот день? По-моему, ничего особенного, о чём стоило упоминать. Немного поговорили с мистером Гюнтером о предмете его мечтаний, то есть Т-23-7, и я ещё раз убедилась, какой это умный, работящий и ответственный человек. Командир не ошибётся, выбрав его в спутники, а я, наверное, ослепла, находя в нём прежде лишь недостатки.

23 февраля

Ну и переполох был ночью! Я крепко спала, и снилось мне, что человек без лица приказывает мне покинуть каюту и идти за ним, а Серафима Андреевна смотрит на меня своими странными горящими глазами и говорит, усмехаясь: "Я знаю, что ты разумна".

Или знакомство с ней оставило после себя такой глубокий след, или она поддерживает со мной связь из того мира, где сейчас обитает её душа, но она очень часто мне снится, а голос её звучит порой очень явственно. Я в своём сне не знала, что мне делать, идти ли за незнакомцем или сперва разобраться в изречении Сергеевой, как вдруг раздался такой звон, что я сразу проснулась и, вскочив на ноги, не могла понять, что же происходит. Звук шёл из коридора, заполнял мою каюту и отдавался в ушах. Я поскорее оделась, а за моей дверью вместо звона уже раздавались голоса и слышны были шаги. Я открыла дверь, вышла, но застала лишь мисс Фелисити, которая в недоумении и испуге озиралась по сторонам. Вскоре из пассажирского отсека пришли командир и бортинженер.

— Что случилось?

— Вы открывали дверь, мисс? — вместо ответа спросил мистер Уэнрайт.

Я вспомнила о разговоре с мистером Гюнтером. Он утверждал, что после смерти мисс Хаббард командир сделал невозможным выход из каюты без его ведома. Теперь я услышала, какой сигнал оповещает его о ночных беспорядках.

— Нет, сэр.

— Когда вы выходили, вам пришлось отпирать замок, или он был уже отперт?

— Мне пришлось его отпирать, сэр.

Мистер Уэнрайт пришёл с вахты, а немца звон поднял с постели, поэтому разница между ними была потрясающая. Англичанин аккуратен и подтянут, как всегда, а немец представлял собой растрёпанного и растерзанного лешего. Мне бы хотелось, чтобы сейчас оказалось дежурство мистера Гюнтера. Очень забавно было бы увидеть застигнутого врасплох и утратившего профессиональный лоск командира. Вот только волосы у мистера Уэнрайта, хоть и отросли, но не настолько, чтобы приобретать тот взъерошенный вид, каким отличалась в этот миг шевелюра бортинженера.

— Сюда кто-то приходил, — объяснил мистер Уэнрайт. — Ему были нужны вы, мисс Павлова. Очевидно, он задел ногой за сигнальное устройство.

— Я это поняла, сэр, — сказала я.

К чему было изображать невинность? Я знала, что кто-то мной очень интересуется, чувствовала чьё-то недоброе внимание.

— Вас это не удивляет, мисс? — спросил бортинженер.

— Нет, мистер Гюнтер.

Горничная с ужасом следила за происходящим, а я подумала, что убийца просчитался. Ему надо было выбирать жертву не по внешней беззащитности, а более умно. Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что мисс Фелисити, несмотря на рост и мощь, не оказала бы сопротивления напавшему на неё преступнику.

Видя, что немец поражён, я пояснила.

— Я чувствовала, что кто-то за мной следит, но не могла это с достоверностью утверждать.

— Он хотел войти к вам, мисс? — поинтересовался бортинженер.

— Нет, вряд ли он на это рассчитывал. Скорее всего, он хотел вызвать меня из каюты с помощью гипноза, но способности у него хуже, чем у убийцы мисс Яниковской и мистера Георгадзе. Тот мог на расстоянии лишать человека собственной воли, а этому нужно подходить поближе. Однако теперь этот человек знает, что подходить к моей двери опасно, поэтому сигнализацию можно не устанавливать.

По-моему, мистер Уэнрайт был рад, что мы с мисс Фелисити не протестуем против "Одиссеева метода", благодаря которому в ночное время мы были под контролем и защитой сигнального устройства.

— Возможно, мисс, — неопределённо сказал командир.

На том мы и расстались, но, уже заперев дверь, я услышала, что он поставил всё-таки мне под дверь компактную и незаметную коробочку, которую, по-моему, смастерил сам.

Утром в рубке мистер Уэнрайт меня спросил:

— Мисс Павлова, ночью вы говорили о способности конголезца вызывать к себе людей на расстоянии. Откуда вы это узнали?

— Он пробовал меня вызвать, сэр, — пришлось объяснить мне. — Он звал меня к повороту около столовой. Потом там нашли мисс Яниковскую.

— Пробовал и… — заинтересовался немец.

— Я решила не ходить.

— А в чём это выражалось? — не отставал он.

Командир тоже слушал очень внимательно, хотя и сохранял невозмутимость.

— Трудно объяснить словами. Возникало чувство, что меня зовут, и этому зову нельзя противостоять.

— Но вы выдержали характер, — подытожил бортинженер.

— Пришлось. Я ведь не знала, что нахожусь в безопасности, как Одиссей.

Сорвалось-таки с языка.

— Как кто? — сейчас же ухватился за мою оговорку мистер Гюнтер.

— Одиссей приказал гребцам заткнуть уши, а его самого привязать к мачте, чтобы он мог безнаказанно услышать зов… этих… Как их?

Бывает же, что слово, которое сотни раз повторяешь про себя, в нужный момент начисто забывается.

— Ну да, — согласился немец, ухмыляясь. — Как их?

— Устриц, — с непроницаемым видом подсказал мистер Уэнрайт.

У бортинженера глаза на лоб полезли от изумления, а я подосадовала, что командир выставляет себя таким дураком. Правильно говорит поговорка: "Помолчишь — за умного сойдёшь". Как начальнику экспедиции и командиру космического корабля ему, может быть, нет равных, но в обычном разговоре ему лучше было бы держать рот на замке, а то его высказывания граничат с идиотизмом.

— Не совсем устриц, сэр, — отозвалась я довольно сухо.

— Тех тварей, из отряда которых дюгони, — догадался мистер Гюнтер, у которого тоже, как видно, было не всё в порядке с памятью.

— Сирен, — сразу вспомнила я.

Мистер Уэнрайт отвернулся от нас к приборам. Или наш разговор ему наскучил, или ему было стыдно за неудачное слово.

— Никогда такого не испытывал, — признался немец.

— Я тоже.

— Теперь я хочу выяснить, мисс Павлова, почему вы не рассказали об этом мне, — повернулся к нам командир.

— Тогда я не знала, что это было, — ответила я. — Кроме того, я боялась, что здесь замешан… мистер Форстер.

Командир прекрасно меня понял.

— А почему вы не сказали, что за вами кто-то следит? — спросил он.

— У меня не было никаких данных для подозрений, сэр. Просто ощущение чего-то, что нельзя определить.

Пусть мистер Уэнрайт думает, что ему заблагорассудится, а я не забыла, что в столе он держал наготове шприц с раствором, мгновенно меня усыпившем. Конечно, сейчас у него этого шприца нет, но, если я буду донимать его своими смутными опасениями, у этого механизма, далёкого от мира чувств и предвидений, вновь может возникнуть опасение, не потребуется ли мне успокоительное.

— Сегодня ночью ваши подозрения подтвердились, мисс, поэтому теперь докладывайте обо всех происшествиях, даже самых незначительных, — потребовал командир, проявив большое терпение. — Когда вы будете выходить из своей каюты, прежде предупреждайте меня.

— Есть, сэр.

— Надеюсь на ваше благоразумие.

Провожая меня в столовую, мистер Уэнрайт вновь испытал неприятные ощущения, потому что мы застали задержавшихся мсье Рока и мисс Тейлор. Командир, конечно, был озабочен ночным визитом и опасался любых контактов со мной пассажиров, а мне была нежелательна встреча с французом, даже если бы он не был заражён вирусом жестокости.

— Добрый день, мадемуазель, — по обычаю приветствовал меня мсье Рок.

— Добрый день, мсье, добрый день, мисс, — ответила я.

Мисс Тейлор мало изменилась, но усталость и постоянное нервное напряжение всё-таки сказывались. Мне было любопытно посмотреть, как отнесётся к своей соотечественнице мистер Уэнрайт, но он был глыбой льда и человеческих чувств не выражал.

— Сколько дней осталось до приземления? — спросил мсье Рок.

— С сегодняшним шесть дней, мсье, а первого марта утром мы будем уже на Земле, — ответила я.

Шесть дней, целых шесть и всего шесть. Хочется прилететь домой живой и здоровой и чтобы все были живы и здоровы, поэтому шесть дней кажется долгим, таящим опасность сроком, но и очень жаль, что полёт заканчивается и вскоре мне предстоит расстаться с этим кораблём и вернуться к себе, и шесть дней кажутся мгновением. Я так быстро привыкаю к месту работы и к людям, что не хочется перемен.

— Мы встретимся с вами после прилёта? — осведомился француз.

— Наверное, мсье, — согласилась я, хотя и не была рада такой перспективе.

— До свидания, мадемуазель.

— До свидания, мисс.

Всё-таки француз был законченным дамским угодником, этаким Ловеласом, но применительно к современным условиям жизни. Не удивлюсь, если он точно также крутится возле мисс Тейлор и даже постаревшей мисс Нгуен. Но убийца он или нет? Как убийца он должен пытаться избегать встреч со своей будущей жертвой или, наоборот, афишировать свои дружеские, даже более чем дружеские чувства ко мне, чтобы отвести от себя подозрения.

Мистер Уэнрайт был очень недоволен очередной встречей. Мне он своего неудовольствия не выражал, но я-то всё вижу.

24 февраля

Всё меньше дней до приземления. Если не считать сегодняшнего, почти уже прошедшего, то осталось всего четыре дня. Меня беспокоит мистер Уэнрайт. Он и прежде мало времени уделял отдыху, а теперь, после ночного переполоха, вообще старается как можно реже оставлять меня в рубке одну. Я уже начинаю тревожиться за его здоровье. Конечно, он человек взрослый и к тому же командир, так что сам должен понимать, сколько времени нужно посвящать сну, но если он и дальше будет себя так изнурять, он на Т-23-7 не полетит, а это было бы для него тяжёлым ударом. С этим надо считаться, хотя я бы, конечно, предпочла, чтобы ни он, ни мистер Гюнтер не участвовали в этой опасной экспедиции, да ещё без меня. Я понимаю, что я не богатырь, не герой и не могу представлять из себя защиту для спутников, но для меня спокойнее, когда я сама подвергаюсь тем же опасностям, что и другие. Я тогда меньше тревожусь, чем когда лечу на своём корабле в комфорте и безопасности, не зная, каким опасностям они подвергаются, и думая, что они в это время, может быть, гибнут.

Раз я начала про мистера Уэнрайта, то и продолжу про него. Вчера я не успела записать своё открытие, а сейчас о нём подробно расскажу.

Я ещё позавчера взяла в библиотеке роман Диккенса "Жизнь и приключения Мартина Чезлвита". Начало, как часто бывает у этого автора, не очень занимательное, поэтому я легко отвлекалась от книги и сперва не увлеклась сюжетом, а вчера ближе к вечеру вчиталась, и страницы замелькали с удивительной быстротой, домелькав до «устриц» мистера Уэнрайта. Чтобы было понятно, о чём я говорю, я приведу небольшой отрывок из романа.

"Гм, сказать по правде, душа моя, — произнёс мистер Пексниф, посылая улыбку всем собравшимся родичам, — я никак не могу вспомнить это слово. У меня совершенно выскользнуло из памяти, как назывались легендарные животные (языческие, к сожалению), которые пели в воде.

Мистер Чезлвит подсказал:

— Лебеди.

— Нет, — сказал мистер Пексниф, — не лебеди, хотя что-то очень похожее на лебедей. Благодарю вас.

Племянник с неопределённой физиономией, который открыл рот по этому случаю в первый и последний раз, предположил:

— Не устрицы ли?

— Нет, — отвечал мистер Пексниф со свойственной ему учтивостью, — и не устрицы. Но во всяком случае что-то весьма близкое к устрицам. Прекрасная мысль, благодарю вас, уважаемый сэр, весьма и весьма. Впрочем, погодите! Сирены!.. Боже мой! Разумеется, сирены…"

Так что выходит, что это не командир проявил признаки идиотизма, процитировав Диккенса, а я — не поняв, что это цитата. Но это ещё не всё, потому что сразу же напрашивается мысль, что англичанин не такой сухарь, как это можно было предположить из его поведения. Раз он хорошо знает романы такого типа, значит, он их любит читать, а следовательно, его мозг — не вычислительная машина, а нечто более тонкое. Мало того, что он читает Диккенса, он ещё способен весьма к месту его процитировать. Но он никогда не услаждал наш слух цитатами и выдержками из книг. Почему же он это сделал именно вчера? А потому, что знал, какой именно роман я читаю сейчас. По его мнению, я должна была узнать цитату, иначе непосвящённому человеку трудно не предположить, что капитан сглупил, сказав о сиренах «устрицы». К сожалению, я лишь вчера вечером осознала свою ошибку. Кстати, это урок мне, потому то порой я цитирую книги, не думая, смогут ли мои собеседники узнать цитаты, и вполне вероятно, что они деликатно скрывают, что думают обо мне в таких случаях.

Но и это ещё не всё. Раз он знал, какую книгу я читаю, значит, он следил за моим выбором, и это внушило мне одно подозрение. Я осмотрела книгу и обнаружила, что это очень хорошее лондонское издание конца прошлого века. Пока мои монстры были в столовой, я сообразила, что убийца вряд ли рискнёт привлечь к себе внимание, не придя на ужин, так что мне можно было без риска заглянуть в лабораторию, благо, что это рядом. Там я просмотрела книги, которые были мной якобы пропущены, и убедилась, что все они старые и в основном изданы в Лондоне. Книги, которые я пересмотрела с самого начала в надежде найти что-нибудь подходящее, были новые и других издательств, большей частью американских. А это означает, что мистер Уэнрайт заметил моё недовольство библиотекой и дополнил её своими книгами, чем скрасил мне существование. Теперь я понимаю его бесстрастие как манеру себя вести, но не больше, и, кажется, могу объяснить слова Серафимы Андреевны о маске. "Ты носишь маску, глупец. Скоро ты захочешь её сбросить". Мистер Уэнрайт выбрал себе не очень удачную маску и, наверное, она уже тяготит его. Хорошо бы он проявлял побольше человечности, чтобы и другим не пришлось её отыскивать лишь к концу пути. Или другие сразу разбираются, что в нём деланного, а что — естественного? Хотелось бы мне знать, как его понимает бортинженер. Пока я вижу, что он старательно копирует его механическую манеру поведения.

Мне вспоминается ещё одно высказывание Сергеевой. Она сказала нам с мистером Гюнтером в свой последний день: "Жизнь и смерть ходят рядом, рука об руку. Смерть прикрывается личиной жизни, а жизнь скрывается под маской смерти. Жизнь ликует, но смерть всегда соберёт свою жатву". Возможно, это мои фантазии, но я понимаю это так: мистер Форстер, тая в себе ненависть, был мёртв ещё до своей физической смерти, он был духовно мёртв, но прикрывался маской жизни, довольно живо на всё реагируя, а мистер Уэнрайт скрыл свои лучшие качества под мёртвой маской бесстрастия (недаром он выделил эту фразу). Они работали вместе, то есть ходили, по словам Серафимы Андреевны, рука об руку. Мистер Форстер «ликовал», то есть очень удачно изображал командира, делая его убийцей, но смерть всегда собирает свою жатву, и он покончил с собой. Или слова "жизнь ликует" относятся к тому, что мистер Уэнрайт перестанет, наконец, изображать механизм и станет живым человеком, а слова "смерть всегда соберёт свою жатву"… Хотела было сказать, что они относятся только к мистеру Форстеру, однако вспомнила о предлоге «но», и сразу же в памяти встало пророчество о последней в жизни командира долгой дороге. Как страшно знание будущего! Мне кажется, я меньше переживаю из-за "чёрной записи", предназначенной мне, чем за мистера Уэнрайта. Счастье, что он не подозревает о своей судьбе. Он догадывается, что я что-то скрываю, но не знает, что именно. Может, потом я ему расскажу о маске, чтобы он не мучился зря.

Вот такие новости о командире. После ужина, когда мы возвращались вместе с мистером Гюнтером, я спросила:

— Вы не знаете, мистер Уэнрайт много читает?

— Да, мисс. Я его знаю не очень хорошо, но, судя по отзывам, он интересуется литературой и искусством. А почему вы об этом спросили?

Вот тут я решила оправдать командира, если у немца возникло то же недоумение, что и у меня.

— Из-за устриц. Он процитировал Диккенса, но я не сразу узнала цитату.

— Вполне возможно, мисс. Мне известно, что он всегда берёт с собой некоторые из любимых книг.

Похоже, это я воображала мистера Уэнрайта бездушной машиной, а бортинженеру, знакомому с ним лучше, известны и другие его качества.

Это я выяснила вчера, а теперь пора переходить ко дню настоящему. С утра я присматривалась к поведению мистера Уэнрайта, но он был облачён в непроницаемую броню спокойствия и невозмутимости. Он мне напомнил мистера Фогга у Жюля Верна, только не праздного джентльмена, а в звании командира космического корабля. Наверное, мне не удастся подловить его на каком-нибудь живом проявлении человеческих чувств, и я так и расстанусь с ним, унеся с собой воспоминание о его холодной сдержанности и ровном голосе.

День начался довольно обыденно, и работа велась по заведённому порядку. Когда командир и бортинженер отправились в ежедневный обход, я заперла за ними дверь и ещё раз просмотрела программу посадки. Всё хорошо и правильно, однако теперь она кажется мне слишком громоздкой. Давно пора придумать что-то новое, не снижающее надёжности, но убыстряющее процесс и потребляющее меньше энергии. Наверное, если мне предстоит сделать ещё какое-нибудь изобретение, то это будет новая теория посадки.

Пока я размышляла над расчётами, я совершенно отвлеклась от окружающей меня действительности, но внезапно осознала, что сижу в рубке одна, а за дверью кто-то есть. Может, любой другой на моём месте спокойно бы подумал о крепости запора, а меня охватил ужас. Какие только мысли не полезли мне в голову! Мне сразу представилась фигура, склонившаяся над книгой. "Я не вижу, кто это, но это не человек". Не появилась ли уже в белой книге чёрная запись? Первобытные страхи заполнили сознание. Мне представилось, что это мистер Форстер восстал из мёртвых, чтобы отомстить мне за свою смерть, а потом снова лечь на своё место в заполненной мертвецами камере. Глупо, дико и совершенно непростительно для цивилизованного человека. Счастье, что в Комитете ещё не додумались до проверки на такого рода здравомыслие, иначе меня не допустили бы в космос.

Я уже собралась было нажать на кнопку и сообщить командиру о визите сирены, но почувствовала, что страх отпустил меня так же внезапно, как появился, и за дверью уже никого нет. К чему было беспокоить человека? Я дождалась прихода моих монстров и сказала:

— Мистер Уэнрайт, он приходил сюда минут сорок назад.

— Кто "он"? — не понял командир.

— Тот, кто устроил ночной переполох.

— Сирена, — пояснил бортинженер. — Устрица.

Командиру было не до шуток.

— Почему вы не вызвали меня, мисс? — спросил он.

— Он очень быстро ушёл, сэр.

Мистер Уэнрайт хмуро размышлял.

— Он не пытался применить гипноз?

— Нет, сэр.

— Гипноз — очень коварное оружие в опытных руках, — проговорил он. — Все учёные им владеют, а преступник скрывается среди них.

Мне его взгляд очень не понравился.

— В разной степени, — возразила я. — И это не означает, что вы снова должны применить Одиссеев метод и впредь запирать меня в рубке.

Немца стал душить тайный смех.

— Об этом стоит подумать, мисс, — серьёзно сказал командир.

Если он, и правда, решит меня обезопасить таким образом, то просчитается. Я не овца, которую везут на выставку, а потому берегут, как зеницу ока, я такой же член экипажа, как он и бортинженер, и ко мне не нужен особый подход.

— Пожалуй, это единственная возможность доставить вас на Землю живой, — продолжал мистер Уэнрайт. — Вчера вы не предупредили меня о своём приходе в рубку.

— Я знала, что в коридоре никого нет, сэр, но я сознаю, что это была моя ошибка. Теперь я буду очень осторожна.

— Надеюсь, мисс.

После обеда я уединилась в каюте с книгой, а потом почувствовала знакомый мне зов, но не такой властный. Меня вновь обжёг ужас. Я подошла к двери и прислушалась. Кто-то был в коридоре, но вёл себя очень тихо. Случайное прикосновение к ручке пробудило во мне воспоминание о ледяных пальцах Серафимы Андреевны, и я отдёрнула руку. Сирена, морская корова, устрица, а точнее убийца, был здесь. Он охотился именно за мной и усердно ловил меня на неосторожном шаге. Сейчас он ждёт, что я выйду. Наверное, он уже изучил мои привычки и знает, что примерно в это время я выхожу из каюты. Вчера он видел, что мистер Гюнтер тоже зашёл к себе, и побоялся шума, поэтому я не чувствовала присутствия постороннего, а сегодня бортинженер захватил в рубку справочник и намерен позаниматься.

Первой моей мыслью было вызвать подкрепление, но потом я поняла, что знание моих привычек может погубить преступника, если правильно взяться за дело. Мне неважно, кем окажется мой убийца, пусть даже… нет, только не Иваном Сергеевичем! Но жалость и ложный патриотизм в этом деле неуместны. Если мне удастся живой долететь до Земли, в опасности окажутся другие люди. Смерть ему не грозит, а изолировать его от остальных необходимо.

Мне пришлось ждать полчаса, когда я поняла, что мой враг ушёл, и почти сразу же со стороны рубки послышались шаги. Командир неторопливо прошёл по коридору, дошёл, наверное, до столовой и вернулся. По-видимому, он тоже изучил мои привычки и удивлялся, почему я ещё не в рубке. Теперь я могла покинуть каюту, но важно было, сделав это, не спугнуть «устрицу», поэтому я прихватила с собой свёрнутый лист бумаги.

— Мистер Уэнрайт, это вы? — громко спросила я, выходя. — Я проверяла расчёты и обнаружила одну неточность.

— Пройдёмте в рубку, мисс, — предложил командир. — Там вы объясните мне, что за неточность в расчётах вы допустили и по какой причине.

Мы молча проследовали по коридору.

— Что случилось, мисс Павлова? — спросил мистер Уэнрайт.

Бортинженер повернулся к нам, изображая повышенное внимание.

— Я хотела спросить вас не о расчётах, сэр, — призналась я. — Они точны.

— Я это сразу понял, мисс, — спокойно согласился командир. — Вряд ли вы стали бы кричать о своих ошибках на весь корабль.

Интерес мистера Гюнтера к происходившему повысился ещё более.

— Сколько человек нужно для того, чтобы задержать убийцу? — напрямик спросила я.

— Пока он никого не убил, — возразил командир, — так что его нельзя назвать убийцей. И надеюсь, что не убьёт, потому что я запрещаю вам рискованные эксперименты.

— Для меня никакого риска не будет, сэр. Я только скажу, когда его можно схватить.

— Когда?

— Завтра примерно в это же время или на полчаса раньше.

— Где?

— У двери в мою каюту.

— Он опять приходил, мисс? — догадался бортинженер.

— Да, и наверняка придёт завтра, если вы его не спугнёте. Но надо предусмотреть, чтобы он не улизнул в пассажирский отсек.

Командир подумал.

— Я соглашусь при условии, что вы не будете выходить, мисс Павлова, — сказал он.

— Хорошо, сэр. Это не будет опасно?

— Нет, мисс.

У бортинженера явно руки чесались схватиться с человеком, который ещё не стал убийцей, но стремится им стать, а раз пролив кровь, потеряет всякую способность сдерживать звериные инстинкты.

— Надо тщательно подготовить операцию, — предложил он.

— Я этим займусь, — ответил командир.

Мистер Уэнрайт больше не заговаривал на эту тему, но я знала, что мне больше не о чем беспокоиться и остаётся лишь ждать завтра.

25 февраля

Вчера я закончила запись тем, что беспокоиться мне не нужно, а сегодня я поняла, что буду беспокоиться весь день, пока операция благополучно не завершится. Я боюсь за командира и бортинженера, которым предстоит обезвредить будущего преступника. Я не знаю, насколько опасен этот пока ещё человек и с каким ожесточением будет он защищаться. Но мне остаётся лишь ждать и в нужный момент нажать на кнопку вызова командира.

Утром в столовой я встретила мсье Рока, который вновь сопровождал мисс Тейлор. Мы поздоровались. Не знаю, какие чувства испытывал он, а я думала, что, возможно, именно его и схватят в назначенный час.

— Я с вами не буду прощаться, мадемуазель, — двусмысленно произнёс он и увёл свою даму.

Я проводила его глазами.

— Мисс Павлова, — обратился ко мне командир, — если известное лицо придёт к рубке, то вызывайте меня, и мы его поймаем на несколько часов раньше.

— Есть, сэр.

Думала ли я когда-нибудь, что буду участвовать в захвате преступника, выступая в качестве приманки?

Известное лицо, а точнее неизвестный нам человек, не пришло к рубке, видимо, ещё вчера убедившись, что совершить это дело, которое не даёт ему покоя, здесь ему не удастся, а может, решив, что у моей каюты ему будет безопасней, потому что при неудаче ему легко отступить.

Время до обеда тянулось невыносимо медленно. Я готовила отчёт, где имелись все данные полёта и где среди прочих материалов было указание на мою теорию поворотов. Неужели когда-нибудь будет применяться и моя новая теория взлётов?

После обеда я ушла к себе, заперла дверь и стала ждать, читая книгу, но мыслями занятая происходящим снаружи, где царила тишина. Я знала, что время моего убийцы ещё не наступило, однако сосредоточиться на действии романа не могла, поминутно отрываясь от текста и прислушиваясь. Если он не придёт сегодня, значит, мы будем ждать его завтра, но он должен придти именно сегодня, иначе возникнет опасность, что он изберёт себе другую жертву и совершит дело, к которому стремится. Пророчества Серафимы Андреевны, вроде бы дающей понять, что мой конец близок, можно истолковывать по-разному. Я уже готовилась к смерти, когда услышала о двух мёртвых лицах. "Чёрная запись", пугающая меня, ещё не означает смерть, а если кто-то, но не человек, склонился над книгой, то это ещё не говорит, что он убийца. Настоящий убийца приходил вчера и придёт сегодня, обязан придти, потому что с его стороны будет бессовестно не придти, когда его ждут.

И он пришёл. Скромно, тихо и незаметно он прокрался к моей двери, и о его присутствии я узнала лишь по чувству страха, который возник без моего ведома. Потом он вновь попробовал овладеть моей волей и, наверное, постепенно, раз за разом, он обретал надо мной всё большую власть, потому что я ощутила, как туманится моё сознание, несмотря на противодействие разума. Я нажала на кнопку, а потом сразу обнаружила себя у двери, не заметив, каким образом там оказалась я. К жизни меня вернул холод ручки, этот спасительный холод, вновь вызвавший воспоминание и Серафиме Андреевне. "Куда ты? Там кровь!" — раздалось в ушах.

Попытки выманить меня из каюты прекратились мгновенно. Моя сирена метнулась прочь, остановилась, и послышалась возня, быстро смолкнувшая.

— Можете выходить, мисс Павлова, — прозвучал голос командира.

Я вышла, и сердце моё упало, когда взгляд упёрся в Ивана Сергеевича.

— Здравствуйте, Наталия Николаевна, — сказал он по-русски. — Давно с вами не виделись. Теперь опасность вам не грозит.

Он мало переменился, лишь на висках выступила лёгкая седина.

— Рада вас видеть, Иван Сергеевич, — ответила я.

Затем в поле моего зрения попал мсье Рок.

— Я ведь вам сказал, мадемуазель, что не прощаюсь, — напомнил он, мило улыбаясь.

Командир и бортинженер стояли рядом, но больше никого не было видно. На меня вновь нашло уныние.

— И кого же вы поймали? — спросила я, оглядывая всех четверых.

— Не меня, мадемуазель, — с полупоклоном сообщил француз.

Иван Сергеевич печально улыбнулся.

— Он там, — указал он на каюту мистера Форстера. — Мы ввели ему усыпляющий раствор, и теперь он обезврежен. Сейчас мы перенесём его в изолятор.

Дверь была приоткрыта, и я туда заглянула. На койке первого штурмана лежал турок Ариф Ходжа, которого я после отлёта с планеты увидела первым.

— Мы займёмся им, мисс, а вы идите в рубку и не забудьте запереть дверь, — распорядился командир.

— Есть, сэр, — отозвалась я и попрощалась с учёными. — До свидания, джентльмены.

Всё-таки хорошо, что Державин и мсье Рок не оказались подвержены действию планеты и участвовали в поимке человека, представлявшего опасность для окружающих. Но не исключена возможность, что под благопристойной внешностью кого-то из оставшихся учёных скрывается зверь, выжидающий окончания всех проверок и осмотров, чтобы неузнанным отдаться пробуждённому инстинкту убивать.

26 февраля

Я вновь вспомнила Серафиму Андреевну. Она сказала, что я боюсь не того, кого надо. Вчера выяснилось, что она снова права. Я опасалась, что мсье Рок и есть та самая охотящаяся за мной сирена, а он выступил одним из моих спасителей. Он чаще других попадался мне на пути, поэтому и стал объектом моих подозрений. Наверное, людям свойственно постоянно ошибаться, и в полёте я использовала это свойство в полной мере.

Мистер Уэнрайт сообщил, что учёные в основном составили отчёт и он получился убедительным, но не скрыл, что не считает вопрос об эксплуатации ХЗ-7 закрытым. Может быть, кому-то из политиков покажется недостаточным гибель людей в трёх экспедициях, и они пожелают устлать путь к сокровищам планеты телами очередных жертв чужой алчности. Впрочем, командир высказал это в более сдержанных выражениях.

Сегодня я ещё раз проверила свой труд по теории взлётов и распечатала его. Мистер Уэнрайт поглядел на пачку бумаги и попросил почитать. Он читал почти весь день и, отдавая мне мою работу, поздравил меня и сказал, что надеется после возвращения с Т-23-7 взлетать по этому методу. После возвращения. Если бы он знал о пророчестве Серафимы Андреевны! "Тебя ждёт долгая, очень долгая дорога. Это будет последняя твоя долгая дорога".

А почему я расшифровала это высказывание как обязательную смерть? Может, командир не погибнет, а потеряет здоровье, необходимое для дальних перелётов, и его переведут на ближние рейсы. Я не хочу, чтобы он погиб. Мне страшно представить, как я буду жить дальше, если узнаю, что он мёртв. Легче умереть самой, чем жить с такой мукой в сердце.

27 февраля

Начинаем понемногу готовиться к посадке, то есть это командир с бортинженером начали к ней готовиться, а я вожусь с отчётом и надеюсь вскоре его закончить, чтобы не заниматься им на Земле. Тут ещё Диккенс меня отвлекает от дневника, впрочем, писать особенно не о чем. За весь день достойна упоминания лишь очередная встреча с мсье Роком, столь же краткая, как всегда. Жаль, что мои чувства к нему исчезли без остатка, но раз это случилось, то мне не нравится постоянно сталкиваться с французом в столовой, тем более, что мистер Уэнрайт, похоже, уже не реагирует на эти встречи.

Кстати, я спросила у командира, был ли он уверен в том, что ни Иван Сергеевич, ни мсье Рок не являются «устрицей», когда выбирал их в помощники. Оказывается, да, уверен, потому что в то время, когда сирена распевала под моей дверью, они вместе работали над отчётом, о чём он знал совершенно точно.

— Мисс Павлова, — обратился ко мне мистер Уэнрайт, — может, вы всё-таки переведёте мне слова мисс Сергеевой?

Про себя я давно решила передать их примерно так: "Вы выбрали очень неудачную маску и скоро захотите её сбросить". Но теперь, когда мне надо было или выполнить своё намерение, или дать дословный перевод, я была в нерешительности. Сказать командиру прямо, что мне не нравится выбранная им манера поведения, было неудобно и грубо, а слова Серафимы Андреевны, фактически, содержали тот же смысл.

— Она предсказала мне смерть? — спросил он.

— Нет, сэр, но смысл её слов был очень туманен. Она сказала приблизительно следующее: "Ты носишь маску, глупец. Вы все скрываетесь за масками". Извините, сэр, но, как я уже говорила, она ко всем применяла обращение «глупый».

— Ничего особенно таинственного в её словах нет, — отметил мистер Уэнрайт.

— В конце полёта, — да, но они были сказаны в самом начале среди пророчеств о смерти, чёрных записях и двух мёртвых лицах.

— Вы правы, мисс, — согласился он. — Но что может означать "чёрная запись"?

— Ждать осталось недолго, сэр. Пророчества мисс Сергеевой сбываются быстро.

Я не стала ему рассказывать о нечеловеческой фигуре, склонившейся над книгой с белыми блестящими страницами, той самой книге, о которой Серафима Андреевна у него спрашивала. Откуда мне знать, что сулит мне эта книга и эта запись? Я должна ждать чёрные строки, потому что в них моё будущее. Горе они принесут или радость, но это моя судьба, которая пока скрыта под глухой завесой тайны. Если меня ждёт несчастье, то вправе ли я делиться им с мистером Уэнрайтом?

28 февраля

Завтра под утро прилетаем. Командир просмотрел мой отчёт и признал его достаточно полным, так что в дальнейшем от меня потребуется лишь поставить отметку о приземлении и дать свидетельские показания по факту смерти мистера Форстера.

Как быстро закончился этот бесконечный полёт!

1 марта

Как и было запланировано, в четыре тридцать утра мы приземлились. Земля встретила нас приветливо, но настороженно, как возможных заболевших, поэтому нам предстоит пройти тщательную проверку на «надёжность». Я была к этому готова, но всё равно сознавать, что от тебя ждут всякой пакости, неприятно. Мистер Уэнрайт и мистер Гюнтер относятся к этому со стоическим спокойствием…

8 июня

Мне было грустно всю дорогу. Грустно почти до слёз, до глухой, безысходной тоски. С мистером Гюнтером мы попрощались очень тепло, и он выразил уверенность, что мы встретимся после его возвращения с Т-23-7, а мистер Уэнрайт не расстался со своей обычной манерой поведения, хотя мне и показалось, что в какой-то момент он был готов заговорить совсем другим тоном. К сожалению, он сдержался и произнёс лишь такую фразу: "Я хотел поговорить с вами, мисс Павлова, но придётся отложить это до конца моей экспедиции. Она будет долгой и опасной. Если я вернусь, то мы с вами ещё увидимся".

Не знаю, что он хотел этим сказать, может, предложить участие в каком-нибудь полёте, хотя это и маловероятно, ведь он против участия женщин в опасных рейсах, а в иные он не летает, но мне известно то, о чём он не догадывается. Мистер Уэнрайт, Серафима Андреевна предсказала вам очень долгую дорогу, последнюю долгую дорогу в вашей жизни. Хорошо, что вы об этом не знаете. Даже если её слова обозначают не смерть, на что я надеюсь и о чём молюсь, всё равно неизвестность страшна и лучше вам ни о чём не знать.

Да, мне было грустно до слёз и от сознания, что мы расстались надолго, если не навсегда, и от прохладного прощания, но, когда я вошла в свою квартиру и поздоровалась с домашними, они с таинственным видом предложили мне пройти в мою комнату. Там я обнаружила… Было уже почти темно, и на фоне окна выделялся лишь странный силуэт сидящего на моём столе маленького существа, склонившегося над чем-то вроде раскрытой книги. Отблески быстро угасающего заката играли на очень блестящих страницах.

Я включила свет и увидела хорошенькую фарфоровую обезьянку, сродни моей Броськи, этакую Броську-2, которая сидела на задних лапах и с учёным видом читала книгу. На фарфоровых страницах была надпись по-английски, сделанная мелкими буквами чёрным карандашом:

"На память о погибшей подруге.

Мисс Наташа, ваша соотечественница предсказала мне очень долгую дорогу, поэтому я не имею права говорить с вами до её окончания, но, если мои надежды не напрасны, это будет моя последняя долгая дорога.

Дэвид Уэнрайт"