Глава четвёртая

Сразу внесём ясность. Прохор Филиппович старался всячески дистанцироваться от родственника, по соображениям, исключительно идеологического порядка, разумеется. Дядя был нэпман. Вообще, Афанасий Матвеевич ощутил в себе предпринимательскую жилку довольно рано, будучи ещё просто Афонькой, торговавшим семечками на вокзале, звонко, на весь перрон, расхваливая товар и задирая конкурентов. Со временем семечки сменил лоток с папиросами. А годам к тридцати Афанасий Матвеевич владел долей у купца третий гильдии, Самоварова, человека почтенного, мецената, имевшего дело с дорогой мануфактурой и державшего в бойком месте шляпный салон «Казанова». Афанасия Матвеевича величали уже по-батюшке, и неизвестно, каких высот достигла бы его карьера, не случись революция, а потом — октябрьский переворот. Шляпный салон, понятно, закрыли. Мироед-Самоваров подался в Париж, а гражданин Ситников остался на бобах. Лютой зимой двадцать первого, столкнувшись с племянником на блошином рынке, Афанасий Матвеевич, замотанный поверх тулупа, накрест, оренбургским бабьим платком, со слезами вспоминал весёлую юность и семечки. Чёрные, шуршащие в горстях семечки, крепко, вкусно пахнущие маслом! Но откуда, помилуйте, подсолнечник при продразвёрстке! Да появись он только, каким-нибудь чудом, без надлежащей бумаги… Ох! А бумагу можно было раздобыть исключительно у Ефимки.

Жил Ефимка, сапожник-сапожником, с вечно печальными тёмными глазками. Тачал скверные ботинки да поигрывал на скрипочке в трактире, где коротали досужие часы ломовые извозчики, выказывавшие своё покровительство Ефимке, поливая его штаны (а случалось и кучерявую голову) пивом. Но к двадцать первому году, вместо футляра скрипки, бывший тогда уже сапожник, обзавёлся деревянной кобурой, считаясь вторым человеком в губернской ЧКа, и Афанасий Матвеевич, хотя пиво на Ефима Яковлевича не лил, поскольку не любил пива, однако ж, как все русские люди, относился к скрипачам настороженно, предпочитая держаться в стороне.

Но вот потеплело, съезд РКПБ объявил о новой экономической политике. Афанасий Матвеевич воспрянул духом. Открыл в бывшем салоне Самоварова жестяно-скобяную лавочку, резонно рассудив, что железу не страшно даже пламя революций. Сгодилась и прежняя вывеска — «Казанова», лишь дополненная политкорректным Афанасием Матвеевичем, созвучно эпохе, прилагательным «красная». И зажил бы гражданин Ситников нэпманом, да беда в том, что гвозди, даже при острой потребности в них народного хозяйства, не расходятся как семечки (с чем согласиться Афанасий Матвеевич не желал категорически, полагая корень зла исключительно в неудачном расположении бывшего шляпного салона). Ну, не хватало старику перрона его юности, и всё же, выход был найден. Очень кстати племянник Прохор занял пост главного по общественному транспорту города, и Афанасий Матвеевич донимал родственника просьбами перенести трамвайную остановку с угла площади «Всеобщего равенства трудящихся» под окна «Красной Казановы»:

— Пятьдесят саженей, Прошенька, делов-то. А какая польза! Скучает человек, ждёт трамвая, заняться ему нечем, возьмёт, да и гвоздиков купит, так-то.

Племянник, понятно, и слышать ни о чём не хотел. Афанасий Матвеевич только вздыхал, подсчитывая убытки.

Представьте же чувства предпринимателя, когда, будто в подтверждение его идеи, из первого же остановившегося у лавки трамвая вывалили толпой пассажиры и со всех ног кинулись в «Красную Казанову».

— А вот, гвоздики, петелечки, скобяной товар, — запел Ситников, отворяя настежь двери и торопливо прикидывая в уме, достаточно ли нарезано газет для пакетиков.

В небольшом помещении сразу сделалось тесно. Покупатели со странными лицами щупали, словно ситец, кто колосники, кто амбарный замок. Афанасий Матвеевич успел обслужить человек четырёх, прочие как-то сами собой разошлись.

— Экие нетерпеливые! - досадовал старик-Ситников. — Должно к Трёшкину направились. Верно опять, подлец, цену сбросил…

Но в магазинчике осталась одна только Лидочка, которую в тот момент занимали не коммерческие междоусобицы дяди-Афанасия и его вечного супостата Прона Трёшкина, продававшего разнообразную железную мелочь у входа на городской базар, а вопрос куда серьёзнее — видел Володька всё или не всё. И девушка слушала старика что называется — вполуха.

— …год назад, как стояли у нас красноармейцы, заказал я мисок солдатских несколько дюжин. Миска-то военному человеку, после ружья, первое дело. Ан глядь, и Прон ими торгует. Погоди, думаю! Взял, да и поставил в витрине портрет Климента Ворошилова. Что, мол ты, товарищ Трёшкин, на енто возразишь? У его-то заместо витрины стёклушко крохотное, мухе тесно. Так по всему видать полк должён у меня товариться. Но ведь Прон-бестия что удумал. Позвал он…

— Ворошилова? Всамделешнего!

— Да кабы Ворошилова! Молодуху позвал. Молодую, в теле крупнокалиберную, ну такую-растакую, мимо идёшь, не хочешь, остановишься. И наладил её кажные полчаса полы в лавке мыть. Полы, грех жаловаться, сверкали как в трамвае, а от солдат… Да что солдат, какой с их спрос. От комсостава отбоя не было! В какую-нибудь неделю смели не токмо миски, а и оконные шпингалеты. На что только они им сдались в палатках шпингалеты-то? Им бы терпугов, бесстыдникам …

Афанасий Матвеевич осёкся, виновато поглядел на Лидочку, но та и бровью не повела. Да и до приличий ли. Путём сложных умозаключений, цепь которых не взялся бы проследить ни один мыслитель, она нашла ответ на мучавший её вопрос: «Ясно как день — Кульков видел всё и потому убежал к Эврике. Либо он ничего не видел и тоже помчался к ней…».

— … а ведь мои-то были и больше и круглее, глаз радовался.

— Скажи, дядя Афанасий, а для мужчин всегда чем круглее, тем лучше?

— Эт смотря какой мужчина, ежели военный, то враз и не угадаешь. Вот в Германскую, авиатор сковороду купит, плоскую, здоровую и в ероплан. Для чего ты думаешь?

— Грибы жарить?

— «Грибы»! Он сковороду себе в креслу положит, сам в её сядет и летает над врагом. Никакая пуля его с земли не достанет. Немец сердится, по-немецки бранится пока ему бомба на башку не свалиться, но поделать ничего не может.

— А потом?

— Да, что ж потом? Капут, кричит. Карош, кричит, русский шковородка. А ведь будь она круглая летчика б так качало, что он в того германца-то поди и не попал.

— Ну а если человек не военный, ему какие миски нравятся?

— Гражданский люд, по большей части тарелки предпочитает. Но которые поглубже, конечно, лучше расходятся.

«Значит, Володька видел всё. Видел всё и помчался к какой-то Эврике, потому что у той круглые… — щёки Лидочки опять залила краска и если такая метафора тут позволительна, она была ранена в самое сердце. — Откуда только взялась эта бомба сисястая на мою голову?»