"Хорошая война" - читать интересную книгу автора (Зубков Алексей Вячеславович)

4. Вопросы богословия и самозащиты

Насколько мы помним, Бык сразу по прибытии устроился поваром в монастырь, а Патер взялся помогать живописцам, работающим над росписью стен.

Руководитель проекта, маэстро Горгонзола жил и работал во Флоренции, а в Ферроне бывал периодически, когда в бюджете епископства появлялись деньги на строительство собора. Первые фрески появились еще лет десять назад, к турниру епископ планировал закончить стройку, но на момент начала турнира работы над собором оставалось еще месяцев на пять.

Живописец отличался живостью характера, бережливостью к краскам и инструментам и нетерпимостью к лентяям и халтурщикам. Пожилой старательный подмастерье пришелся ему очень даже по душе. В три дня Патер успел побывать штукатуром, мойщиком кистей, смешивателем красок и грунтовщиком. На четвертый день маэстро начал поручать ему самостоятельную работу над деталями пейзажа и персонажами второго плана, а через неделю Горгонзола подарил Патеру несколько больших листов хорошей бумаги и предложил сделать наброски на библейскую тему.

Швейцарец с энтузиазмом взялся за работу, и вскоре представил свой эскиз триптиха для алтаря. Художник не сразу нашел время рассмотреть эскизы как следует, а когда нашел, схватился за голову и вызвал для консультации отца Бартоломео.

— Вот, Бартоломео, полюбуйся, — живописец поднял со стола эскизы Патера.

На левой части триптиха были изображены несколько библейских сюжетов. Бартоломео недоуменно поднял бровь — Иисус, стоя перед апостолами, воодушевленно поднимал правой рукой большой крест. На то время, не знавшее сюрреализма и абстракционизма, Иисус, благословляющий апостолов крестом, — нонсенс вроде Ленина, выступающего с мавзолея.

При повторном рассмотрении крест оказался седельным мечом нюренбергского дизайна. Для тех, кто сразу не понял, под Иисусом на ленточке вилась надпись "Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч".

В другом месте перед сыном Божьим преклонил колено на рыцарский манер по-видимому, святой Петр, протягивая ему пару легко узнаваемых швейцарских двуручных мечей. Комментарий внизу гласил "Господи! вот, здесь два меча". После этого уже не удивительно было, что все персонажи, кроме Иисуса, носили разрезные дублеты по военной моде, а некоторые щеголяли и доспехами.

Также Патер не прошел мимо единственного эпизода, когда Иисус применил физическую силу. В вольной интерпретации изгнание торговцев из храма по масштабам напоминало еврейский погром. Торговцев Патер, конечно же, писал с местных ростовщиков.

Четвертый сюжет был, по-видимому, посвящен Тайной Вечере. Христос стоял между двумя вооруженными бандами на фоне стола, уставленного бутылками и закусками. Один из вооруженных людей справа только что отрубил ухо одному из оппонентов слева.

Среди чудес присутствовали также превращение воды в вино, чудо о пяти хлебах и спасение симпатичной блудницы от побивания камнями.

— Да-а… — только и смог вымолвить Бартоломео.

— Что «да», Бартоломео? — спросил Горгонзола, — Я понимаю, что здесь что-то не так, но не могу понять, что именно. Про все, что я здесь вижу, я читал в Евангелиях.

— Знаешь что? Или читай Евангелия полностью, или вообще не читай.

— Прихожане, как ты сам отлично знаешь, не читают вообще. Представь, что я простой прихожанин, и объясни, в чем тут дело.

Бартоломео замер, как громом пораженный. Прихожане, за редким исключением, Библию не читали, а о ее содержании узнавали из проповедей сомнительной грамотности приходских священников и умеренно профессиональной росписи церковных стен и алтарей.

— Здесь все не так! Здесь все Святое Писание сводится к еде, вину и мордобою. И еще эта баба полуголая тут пририсована! Христос учил добру и справедливости. Где здесь об этом? Посмотри, чему учит людей такая картина?

— Ну ладно, а что ты скажешь про центральную часть?

Горгонзола вынул из рук монаха первый лист и продемонстрировал ему второй. Центральная часть триптиха изображала распятие. Здесь Патер обошелся без подтасовок, но существенно сместил акценты относительно традиций. Принято было писать Иисуса страдающим, а под крестом изображать торжествующих негодяев в парадных экзотических доспехах. Здесь же Христос сурово взирал с высоты креста на испуганных грешников у подножия Голгофы. Грешники у Патера всегда получались очень правдоподобно. Сверху вилась лента с надписью "Он вернется".

— Эээ… — растерялся Бартоломео. Как ни посмотри, сын Божий выглядел достойно, пусть и не совсем канонически. Ограничений насчет отрицательных персонажей вокруг распятия традиция не предусматривала. Надпись тоже была неоспорима. Добрые католики не должны сомневаться во втором пришествии.

— Я не пойму, в чем дело, но здесь тоже что-то сильно не так, — прокомментировал Горгонзола.

— Сцена распятия всегда предполагала изображение страдания, — ответил Бартоломео, — Сын Божий страдал за людские грехи. Если исключить страдание, что остается? Умер, воскрес и обещал вернуться?

— Мечта каждого рыцаря. Им понравится.

— Мечта каждого грешника, который боится смерти и готов отказаться от загробной жизни ради того, чтобы доделать свои жалкие делишки в жизни земной.

— Хм… А ведь я бы сам не догадался, — потер переносицу Горгонзола.

— Такие, как он, проживают жизнь и не догадываются. Наверняка считают себя добрыми католиками и уверены, что попадут в рай.

Третий лист раскрывал тему второго пришествия. Из правого верхнего угла в левый нижний двигалась армия праведников, вооруженных пиками и алебардами. В строю на местах фельдфебелей виднелись ангелы, узнаваемые по крыльям и белым одеждам. Перед строем шествовали архангелы с двуручными мечами. Мечи, как и все прочее оружие и доспехи на картине, были нарисованы с реальных прототипов. Командовал армией, по-видимому, архистратиг Михаил, вооруженный огненным мечом. Рядом с ним находился, по-видимому, Гавриил, державший в руках трубу, поразительно похожую на "Корову Унтервальда". А вот барабанщиков в Писании не было, поэтому третьим в компании главнокомандующего оказался здоровый мужик с ландскнехттроммелем.

В левом нижнем углу толпились грешники, вооруженные чем попало, многие с огнестрельным оружием. Грешников воодушевляли смешные толстенькие черти и страшноватые черные рыцари с горящими глазами.

Ангелов Патер никогда не видел, поэтому срисовывал их по памяти с известных картин итальянских мастеров. Благостное впечатление немного портили оружие и доспехи. Зато все остальные персонажи были изображены в привычной карикатурной манере. Выглядело это так, будто черти и черные рыцари — плоть от плоти этого мира, а ангелы здесь чужие.

— Типично швейцарский взгляд на жизнь, — вздохнул Бартоломео, — «хорошие» только в простых доспехах и с древковым оружием, а «плохие» — либо рыцари в латах, либо аркебузиры, либо вовсе не пойми кто.

— Эт точно, — согласился Горгонзола, — швейцарцев я на своем веку повидал немало. Что делать-то с ним?

— Да ничего не делать. Главное — не давай ему самостоятельно сюжеты придумывать. Что у него хорошо получается?

— Грешники всякие, черти, ландскнехты…

— Вот их пусть и рисует. Кстати, а чем он занимается у себя в Швейцарии? Он ведь ремесленник?

— В жизни не угадаешь. Он священник.

Выйдя из мастерской, Бартоломео обеспокоился, не заразит ли этот боевой поп своим видением Писания кого-нибудь из постоянного населения монастыря. Он поговорил еще с несколькими коллегами и убедился, что его опасения не напрасны.

Швейцарцы не скрывали своего боевого прошлого. Напротив, и Патер и Бык при случае с гордостью рассказывали смешные и страшные анекдоты из военной жизни, накопившиеся за добрых сорок лет. Юные послушники и молодые монахи внимали, раскрыв рты, что не могло понравиться некоторым старшим товарищам. Несмотря на то, что кровавый водоворот жизни в Средние века не обходил стороной ни церкви и монастыри, ни духовных лиц от послушника до Папы, принято было считать, что путь к Богу и путь меча ведут в разные стороны.

Еще в течение первой недели к Патеру и Быку начали обращаться молодые паломники, послушники и даже монахи с просьбами обучить их основам обращения с оружием. Одной из причин повышенного интереса к боевым искусствам стали несколько разбитых носов и выбитых зубов вследствие роста преступности, который неизменно сопровождает массовые мероприятия. В итоге дня три назад новый повар и помощник живописца собрали желающих в укромном уголке хозяйственного двора и дали первый урок самообороны, за которым последовали и второй, и третий, с увеличением числа участников.

Бартоломео без труда догадался, что первую скрипку в уроках самообороны играет новый повар, у которого боевой опыт только что на лбу не написан, и решил провести с ним профилактическую беседу о спасении души. На кухне поварята сказали, что "дядюшка Бык" раздал всем указания и ненадолго вышел в заднюю дверь по своим делам. Через заднюю дверь Бартоломео попал на хозяйственный двор.

Территория монастыря с севера была ограничена горной террасой, сверху на которой пролегала улица Богачей. Склон был почти отвесный, по нему пятнами расположились островки зелени. Монахи ради экономии места и стройматериалов возвели несколько легких хозяйственных построек вплотную к склону. В ряд выстроились склады стройматериалов, стойла для скота, курятник, сарай с дровами и еще какие-то коробки с дверцами. Пространство между этими строениями и сросшимися за несколько столетий каменными основными помещениями монастыря называлось хозяйственным двором.

Повар нашелся между двумя большими сараями. Вокруг него собрались в кружок полтора десятка молодых послушников и паломников. Здесь же на лавочках сидели несколько старинных и уважаемых обитателей монастыря, среди них библиотекарь, плотник и старший певчий. В их компании Безумный Патер был уже за своего. Он сидел посередине и держал на коленях большую миску с орешками, которыми угощал всех соседей.

Бык показывал какой-то прием молодому монаху. Учитель и ученик встали лицом друг к другу и положили руки друг другу на плечи.

— Смотри вниз, — сказал Бык, — сначала надо противника чуть-чуть раскачать, потом бьешь правой ногой под его правое колено.

— Ногу не ставишь, сразу бьешь под левое колено.

— Теперь отталкиваешься носком от земли и колено взлетает врагу в челюсть.

— Потом хлопаешь ладонями ему по ушам.

— Захватываешь обеими руками за голову и добиваешь коленями в лицо.

Каждую фразу Бык иллюстрировал соответствующими движениями.

— Сейчас то же самое, как оно бы выглядело в бою.

И швейцарец показал прием с полной скоростью и без остановок. Ученики ахнули. Зрители одобрительно кивнули и забросили в рот по орешку.

— Разбились на пары и медленно попробовали, — приказал Бык и отошел к зрителям.

Парни начали было повторять прием, но Бартоломео прервал занятие.

— Это возмутительно! Чем вы занимаетесь! Как вам не стыдно!

Ученики растерялись. Бык бросил на Бартоломео удивленный взгляд. Зрители хмыкнули и забросили в рот еще по орешку.

— К вам тоже относится! — обратился Бартоломео к зрителям, — Как вы можете спокойно смотреть на это безобразие!

Зрители посчитали вопрос риторическим и скромно пожали плечами, дожевывая орешки.

— А Вы! Чему Вы учите молодежь! Разве к лицу повару заниматься мордобоем!? — повернулся Бартоломео к Быку.

— Да, к лицу, — спокойно ответил Бык, — и не мордобоем, а борьбой.

— Кто Вам разрешил?

— Бог.

— Бог? Лично Вам, всем присутствующим вместе или по отдельности? Я попрошу епископа выгнать из монастыря всех, кто участвует в подобном непотребстве! — искренне возмутился госпиталий.

— В принципе, и Вам тоже, — сказал Бык, нисколько не растерявшись, — и вообще всем добрым христианам.

— Объясните, — Бартоломео подошел к Быку на расстояние шага и вытянутой руки. Зрители потянули руки за очередными орешками.

— И остался Иаков один, — неожиданно произнес Бык на латыни, — И боролся Некто с ним до появления зари. И, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твоё? Он сказал: Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь.

Орешки посыпались на землю. Бартоломео икнул. Бык внутренне восторжествовал. Пару дней назад он, не особо надеясь, попросил учеников найти в Библии что-нибудь про борьбу, потому что в интерпретации Патера Библия напоминала фехтбух, а обучать духовных лиц фехтованию было как-то совсем уж неуместно.

— Ты что, показывал прием из Библии? — удивленно спросил Патер.

— Ну вообще-то меня этому научил один чех из Вроцлава, а он откуда взял, я не знаю.

Бартоломео сурово оглядел присутствующих. "Придется прочитать проповедь", — подумал он.

— Смеет ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силой и мечом? — начал госпиталий с риторического, казалось бы, вопроса.

Все пожали плечами. Кроме одного человека. Патер передал миску с орешками соседу, встал и ответил вопросом на вопрос.

— Смеет ли человек, приемлющий Бога, Его мироздание и свое место в мире, — не сопротивляться злу силою и, когда необходимо, то и мечом?

"Адвокат дьявола", — подумал Бартоломео, — "Что же, так будет даже проще, диалог продуктивнее, чем монолог".

— Очевидно, что не умер никто, кто рано или поздно не должен был умереть, — начал Бартоломео пространной цитатой из Августина, — А конец жизни один: как жизни долгой, так и короткой. И что за важность, каким видом смерти оканчивается эта жизнь, коль скоро тот, для кого она оканчивается, не вынужден будет умирать снова? А если каждому из смертных, при ежедневных случайностях этой жизни, угрожают некоторым образом бесчисленные виды смерти, пока остается неизвестным — какой именно из них постигнет его: то, скажи на милость, не лучше ли испытать один из них, умерши, чем бояться всех, продолжая жить? Знаю, что наши чувства предпочитают лучше долго жить под страхом стольких смертей, чем, умерши раз, не бояться потом ни одной. Та смерть не должна считаться злой, которой предшествовала жизнь добрая. Смерть делает злым только то, что следует за смертью. Поэтому, кому предстоит умереть, те не должны много заботиться о том, что именно с ними произойдет, от чего они умрут, а должны заботиться о том, куда, умирая, они вынуждены будут идти.

— Иисус ни разу не осудил меча, ни в смысле организованной государственности, для коей меч является последней санкцией, ни в смысле воинского звания и дела, — не размениваясь на вступления, оседлал своего любимого конька Патер.

— Апостолам было дано указание, что меч не их дело и что "все, взявшие меч, мечом погибнут", — возразил Бартоломео.

— Воину нельзя и пожелать лучшей смерти, — парировал Патер.

— Христос учил любви, а не мечу.

— Взявшие меч погибают от меча, но именно любовь может побудить человека принять и эту гибель. Взявший меч готов убить, но он должен быть готов к тому, что убьют его самого: вот почему приятие меча есть приятие смерти, и тот, кто боится смерти, тот не должен браться за меч. Однако в любви не только отпадает страх смерти, но открываются те основы и побуждения, которые ведут к мечу. Смерть есть не только «кара», заложенная в самом мече, она есть еще и живая мера для приемлемости меча.

— Приемлемости? Бог допускает некоторые исключения из запрета убивать человека. Но это относится к тем случаям, когда повелевает убивать сам Бог, или через закон, или же особым относительно того или иного лица распоряжением. В этом случае не тот убивает, кто обязан служить повелевшему, как и меч служит орудием тому, кто им пользуется. И поэтому заповеди "не убивай" не преступают те, которые ведут войны по велению Божию или, будучи в силу Его законов, т. е. в силу самого разумного и справедливого распоряжения, представителями общественной власти, наказывают злодеев смертью. Итак, за исключением тех, кому повелевает убивать или правосудный закон, или непосредственно сам Бог, источник правосудия, всякий, кто убивает себя ли самого, или кого иного, становится повинным в человекоубийстве.

— Согласен, браться за меч имеет смысл только во имя того, за что человеку действительно стоит умереть: во имя дела Божьего на земле. Разве к лицу праведнику действием своим и бездействием поощрять к бесчинствам воров и разбойников? Даже малую денежку отдать грабителю, который тут же пустит ее на разврат и прочие богомерзкие дела? Оставить в беде ближнего своего, пройти мимо и потворствовать греху и нарушению закона Божьего?

Слушатели оживились. Задан прямой вопрос на актуальную тему. Спорщики уже стояли в широком кругу, как на поединке, и принципиальным отличием было не отсутствие в руках оппонентов оружия, а интерес публики не к личной победе кого-то из них, но к победе amica veritas.

Оппоненты внешне были даже похожи. Примерно одного роста и телосложения, оба седые, оба в простых черных ризах. Оба излучали вокруг себя силу убеждения, но совершенно разную. Патер мог бы выйти на площадь, подобно Петру Пустыннику, и поднять тысячи мирных людей на крестовый поход. Бартоломео мог бы встать на пути у тысячной толпы, готовой к войне, и проповедью вернуть всех к мирному труду.

— Путь меча есть неправедный путь, — не вдаваясь в частности, отрезал Бартоломео и обратился к первоисточнику, — "Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся".

— Да, путь меча есть неправедный путь, — Патер не стал оспаривать Писание, — Но кто же тогда этот человек, который пугается этой неправедности, объявляет ее «злодейством» и бежит от нее? Это тот самый человек, который в течение всей своей жизни не только мирился со всевозможною неправедностью, поскольку она ему была «нужна» или «полезна», но и ныне постоянно грешит со спокойной душой, грешит "в свою пользу" и даже не вспоминает об этом. И вдруг, когда необходимо принять на себя бремя, которое есть подлинно дело Божие и потому не терпит небрежения, — тогда он вспоминает о том, что он непременно должен быть безгрешным праведником, пугается и трусливо объявляет эту неправедность «грехом». Жизненная мудрость состоит не в мнительном праведничании, а в том, чтобы в меру необходимости мужественно вступать в неправедность, идя через нее, но не к ней, вступая в нее, чтобы уйти из нее.

Бартоломео усмехнулся. В ответ на цитату из Евангелия у оппонента не нашлось, что сказать, кроме "жизненной мудрости". А ведь мог бы привести цитату, например, из Ветхого Завета или святых отцов.

— Христос учил не мечу; он учил любви, — продолжил госпиталий, — "Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?" Меч есть символ человеческого разъединения на жизнь и смерть, не есть, конечно, "нравственно лучшее" в отношении человека к человеку.

— Но это "нравственно нелучшее" — духовно необходимо в жизни людей, — возразил Патер, — Не всякий способен взяться за меч, и бороться, и остаться в этой борьбе на духовной высоте. Для этого нужны не худшие люди, а лучшие, люди, сочетающие в себе благородство и силу; ибо слабые не вынесут этого бремени, а злые изменят самому призванию меча.

— Непременно не вынесут и непременно изменят, — ответил Бартоломео, делая упор на «непременно». Если оппонент не повелся на "дискуссию цитат", ему же хуже. Опровергнуть частное мнение намного легче, чем, например, фрагмент Писания, вырванный из контекста.

— Разве нет греха гордыни в том, чтобы посчитать себя «лучшими» и позволить себе якобы на время зайти в неправедность, как в кабак? Чтобы остаться там навсегда, считая возможным вернуться к праведному образу жизни в любое время, а на деле погружаясь в грех все дальше и дальше? — спросил госпиталий. Не дав оппоненту и рта открыть, он продолжил мысль.

— Если взять лягушку и положить в котел с водой, она не выпрыгнет, ибо не учует опасности. Если подогревать воду медленно, лягушка будет спокойно плавать в котле до тех пор, пока не станет слишком горячо, а потом она сварится, так и не выбравшись. Подобным образом и человек погружается в неправедность, понемногу принимая сопротивление насилием за "меньшее зло". И доходит до того, что он и рад бы спасти душу, но не может выбраться из греха, как не может вареная лягушка выбраться из котла.

Бартоломео, переходя на шахматную терминологию, поставил «вилку», предоставив оппоненту два пути, ведущих к проигрышу. Или отстаивать безусловно проигрышную концепцию "меньшего зла", или перейти на скользкую дорожку аналогий и аллегорий, где побеждает не тот, кто прав, а тот, кто лучше владеет искусством спора.

— Понятна мечта о том, чтобы для праведника не было неодолимых препятствий в чисто духовном поборании зла, так, чтобы он мог остановить и преобразить всякого злодея одним своим взглядом, словом и движением, — спокойно ответил Патер, будто бы не посчитав оба пути заслуживающими внимания. На самом деле, у него не хватило квалификации не только спорить по любой из двух предложенных линий, но даже эти линии заметить.

— Это наивная мечта, — продолжил Патер, — духовная сила праведника имеет свой предел перед лицом сущего злодейства. И христианину не подобало бы переоценивать эту мечту, имея перед глазами образы множества святых, замученных не обратившимися и не преобразившимися злодеями…

— … Но так и не взявшимися за меч, — перебил Бартоломео, — "И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне. Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены; не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц."

— Нет такого духовного закона, что идущий через неправедность идет ко греху… Если бы было так, то все люди, как постоянно идущие через неправедность и даже через грех, были бы обречены на безысходную гибель, ибо грех нагромождался бы на грех, и неодолимое бремя его тянуло бы человека в бездну.

— Да, Бог в благости своей прощает нам грехи. Но праведность состоит не в том, чтобы неустанно грешить и вымаливать прощение. "Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте. Будьте единомысленны между собою; не высокомудрствуйте, но последуйте смиренным; не мечтайте о себе; никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром перед всеми человеками. Если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми. Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь. Итак, если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напой его: ибо, делая сие, ты соберёшь ему на голову горящие уголья. Не будь побеждён злом, но побеждай зло добром". Добром, а не мечом!

— Судьба человека в том, чтобы в жизни на земле иметь дело с буйством неуговоримого зла. Уклониться от этой судьбы нельзя; есть только две возможности: или недостойно отвернуться от нее и недостойно изживать ее в слепоте и малодушии; или же достойно принять ее, осмысливая это принятие как служение и оставаясь верным своему призванию. Но это и значит принять меч во имя Божьего дела.

— Чем же Вы можете это подтвердить? Отчего Вы избегаете цитат из Писания и примеров из жизни Церкви? — Бартоломео напомнил о том, чего следовало потребовать в первую очередь

— Так я думал, Писание здесь все и так знают, зачем же еще цитировать. Откройте Ветхий завет, там что ни глава, то меч и головы с плеч, — простодушно удивился Патер, — Вон, божьи люди стоят, никто не возражает, — указал он на слушателей, — А насчет примеров, скажи-ка, Бычище, кто придумал по фехтованию учебники писать?

Все обернулись к Быку, тот почесал переносицу и ответил.

— Его преосвященство епископ Вурзбурга. Лет так двести назад. Там еще учителем фехтования священник нарисован.

Публика ахнула. Бартоломео решил, что проигрывает. На его аргументы такой реакции не было.

— То есть, Вы готовы взять на себя полномочия Бога в лишении жизни других людей? Почему же Вы думаете, что у человека есть такое право? — вопросил Бартоломео, держа наготове несколько цитат из Библии и изречений святых отцов как контраргументы на возможные ответы швейцарца. Вопрос был на первый взгляд разумным и правомерным, но с подвохом. Собеседнику предлагалось либо подтвердить заведомо неправильный тезис, который он на самом деле не выдвигал, либо пойти на попятный, что будет выглядеть, как будто он отказывается вместе с эти тезисом и от прочих своих аргументов.

— Может быть, потому, что человек создан по образу и подобию Божьему? — простодушно ответил Патер.

Публика загудела. Патер легким поклоном показал, что готов выслушать возражения, и окинул взглядом аудиторию. Увлекшись дискуссией, он не сразу заметил нового слушателя. Одежда и особенно осанка выдавала в пришедшем благородного человека, который ни перед кем не гнет спину и не склоняет голову. Чувствовалась сила и ловкость, присущая воинам. Головного убора гость не носил, и аккуратно расчесанные темные локоны ниспадали на его плечи. Патер определил гостя как рыцаря и собрался задать ему пару вопросов по теме спора, как только ответит Бартоломео.

Бартоломео пытался придумать достойный ответ, но ничего не приходило в голову. Этот безумный горец не повелся на "битву цитат", где проиграл бы в силу меньшей эрудиции. Он не повелся на "меньшее зло", многократно обсужденное и осужденное. Не повелся на аналогии и аллегории. На последний же вопрос он дал совершенно неожиданный ответ, против которого не работала ни одна заготовка и свежих возражений с ходу не находилось. Фактически, этот сумасшедший построил свою непротиворечивую теорию, а опытный теолог пока еще не только не смог его грамотно опровергнуть, но даже не высказал ни одной собственной мысли, ограничившись несработавшими дискуссионными трюками и цитированием всем известных мест из Писания.

Выходов было два — или продолжать дискуссию, или прибегнуть к последнему аргументу, "Вы хорошо умеете спорить, но Бог не на Вашей стороне", как бы это ни было подло и нечестно. Нельзя было терпеть школу мордобоя в стенах божьего храма. Бартоломео оглядел слушателей, выбирая, продолжить спор или закончить его обличительной филиппикой, и тут увидел краем глаза епископа.

— Эээ… Ваше преосвященство?

Все тут же обернулись и поприветствовали дорогого руководителя. Епископ слегка наклонил голову в ответ и жестом благословил всех присутствующих.

Патер не сразу понял, где именно находится "ваше преосвященство", а, когда понял, пришел в ужас. Хорош епископ, который ходит по монастырю в светской одежде и без головного убора! В дорогой и нескромной светской одежде. И даже без тонзуры! Что это за епископ с манерами рыцаря и жестким взглядом исподлобья? А как вам понравится епископ с мечом и кинжалом на поясе?

— У нас тут был диспут о допустимости насилия для праведного христианина, — доложил Бартоломео. По здравому размышлению, он решил, что уступит право последнего аргумента старшему по званию.

— Да, я слышал. Начиная с обсуждения варки лягушек.

— Рассудите нас, Ваше преосвященство, — попросил Бартоломео.

— С одной стороны, Бартоломео, Вы правы, — начал епископ, — христианину не подобает прибегать к насилию. Но с другой стороны, когда начнется война, — епископ подмигнул Патеру, — Ваш оппонент принесет больше пользы и монастырю и городу.

Патер нисколько не обрадовался высокой оценке епископа. "Когда начнется война", это не то же самое, что "если начнется война". Стоило ли выигрывать этот спор, чтобы дать теоретическую опору таким «епископам»? Дай такому теоретическое обоснование, и он свернет с пути к Богу на путь меча, и пойдет по трупам врагов и друзей в сплошную неправедность.

Бартоломео посчитал оценку епископа за присуждение победы Патеру и сильно огорчился. Но, посмотрев на оппонента, он не увидел на его лице и тени торжества. Напротив, огонь в глазах швейцарца погас и руки опустились. Бартоломео перевел взгляд на епископа и вдруг как будто прочитал мысли Патера и понял, что тот вовсе не считает себя победителем, а свою точку зрения безоговорочно правильной.

С хозяйственного двора Патер и Бартоломео ушли вместе.