"Вась-Вась" - читать интересную книгу автора (Шаргунов Сергей)С тех пор пролетело два месяца. Июльский вечер переполз в ночь. Над нами скрипели, укладываясь, Петя и Ульяна.– Ань… – Я губами нащупал ее имя в темноте. – Да, милый? – Она лежала головой у меня на плече. – Почему хорошие страдают? – Вася, – догадалась она. – Жалко его. – Он, наверное, этой болезни ждал. – Поправится еще… – Думаешь, он хочет? Я обнял жену, она была жаркая. Долгожданная. Она пахла двумя месяцами природы. Сырой шелушицей березы, растертыми лепестками шиповника, изумрудной кровью крапивы, душными фонтанчиками жимолости и еще сотней диких и нервных запахов. Ее тело было летом, и я сейчас обнимал лето. Вчера она мылась в баньке, но сегодня рой запахов с жадным рвением облепил ее заново, липкую от солнца. Я прыгнул рукой, и – дневная догадка была верной! – в паху обрито, колючки. Я водил ладонью, чешуя царапалась, горячая. – Колется? – Ужасно! Я показал во мрак: – Ань, что там краснеет? Глаз беса? Она встрепенулась и села: – Где? Легла обратно и успокоенно сказала: – Это от комаров. В розетке горит. – Не боишься ничего? – Ты что! Боюсь… – Бесов? – Не надо… – Боишься? – Да, – признала слабым голосом. – ?Боишься, боишься… – лепетал я, заграбастав ее груди, легонько грызя горячее ухо и начиная балдеть. – Сучечка… – Я набросился, придавил, всматриваясь в ее темное лицо. – Давай! – ущипнул колючую нижнюю кожу. И она помогла мне. Я сотрясал ее с сокрушительным восторгом. Перевернул. Теперь она была выше, на корточках. Ее лицо, плохо видное, было новым. Совсем чужим. – Хватит, – сказала она чужим голосом. – Что? – Я больше не могу-у-у… Я представил, что она – Наташа. Послушная, покоренная. Она садится раз за разом. Раз-два-три. Садится на живот мне. Я окунул пальцы в ее волосы, темные, волнистые, ласковые на ощупь. – Дай я слезу! – Голос плаксы. Она соскользнула. Встала на колени и заботливо приклонила голову. Она продолжалась для меня как Наташа. Наташа – гадина. Мразь послушная, рабыня. Пока твой муж в вагончике храпит в беспамятстве. Язык скотины! Сейчас. Еще. Сейчас! Летний яркий день, тяжелый и обильный, умер. Я лежал, опростившимся пустым сознанием касаясь ночных пределов будущего дня. Отдышался, окрестил кровать, стены, потолок, колыбель в двух шагах от нас. Сверху шумело и скрипело. Взорвалось победное “апчхи!” – очередной клич Пети, звонко пожелала здоровья Ульяна. – Вася, – нащупал я имя в темноте. – Я думаю, болезнь для него благословение. Каждому дается по вере. – А жена его? Дочка? – зашептала Аня. – Их нельзя оставить одних. Бог не допустит. – Может, он так Бога любит, что бежит к нему вприпрыжку. Помнишь, он говорил: я – шаг, Бог – два. – Не помню, нет. – Ань? – Да? – Я тебя люблю. И Ваню люблю. Мы лежали и засыпали. Мы удалялись каждый в свой сон. Засыпая, я со смиренным сожалением знал, что сны наши не совпадут, как не пересекутся параллельные прямые. Сны будут рядом, как наши головы на подушках, но не сольются в единственный сон для двоих. Мне приснился городской дом из детства, второй этаж, в окне?- весна. Первые листочки, клейкие, склеивают веки, если пристально смотреть. Сон в окне. Сон во сне. Была Пасха. Крупный план. Темно-коричневый кулич с белоснежной глазурью на макушке и много яиц, простых, луковых, разрисованных цветными карандашами моей детской рукой. Крупный план. Букет столовых серебрящихся приборов на красной скатерти. Звонок в дверь. – Христос воскресе! – закричал я вместо “кто там?”. Жозефина стояла на лестничной площадке. Я сразу узнал ее. Облик ее был невнятен, но она пришла из прежних снов. – Я очень добрая, мой отрок! – Нежная музыка речи. Следующий кадр. Гостья стала четче, но с лицом Наташи. Она откусила половину от широкого куска кулича, крошки посыпались, упали на скатерть и на ее зеленое платье, снежинка забилась в декольте. Ободряющая улыбка. Крупно. Смуглые пальцы на красной скатерти с дрожью перебирали приборы. Они оживали и очеловечивались от ее прикосновений. – Это мои детки! – заблестела застенчивая ложечка, затрепетало отважное ситечко. – Это мой брат! – глубокий щедрый половник. – Это ты! – мечтательная вилка. – Будь таким! – кошмарный нож с черной рукоятью. Я проснулся. Плакал ребенок. В комнате синел рассвет. – Чщ, чщ, чщ… – Голая Аня повисла над детской кроваткой: – Чщ, чщ, чщ… Я заснул опять и пробудился совсем, когда пустую комнату заливало солнце. Со двора слышался клич: – Время отступать! Завернувшись в простыню, я прошлепал к окну и высунулся: – Куда это вы? – Не спешили бы… – протянула Аня с крыльца. – Москва зовет! – Ульяна криво усмехнулась. – За все спасибочки! Ванька – красавчик! Всем чао какао! Ты идешь или нет? – пронзительно прикрикнула она. – Сейчас. – Петя подступил к окну. Правая рука под кожанкой выглядела вдвое шире левой. Ну да, перемотанная. – Дала. – Сказал он одними губами. – Что? – Дала! – выкрикнул он беззвучно, мятежно округляя глаза. Воровато оглянулся, увидел Ульяну у калитки. – Ладно, до скорого. Опрометью побежал. Прихрамывая. Из окна я видел на земле, и на траве, и на железных краях умывальника бурые разводы. Кровь Пети, смешанная с водой. Над кровавыми пятнами плясали две черные большие бабочки. Они колыхались, довольные, так, точно одна другой анекдот травила. Затем менялись ролями. Они могли бы вести насекомье шоу. Может, и вели вечерами, а сейчас репетировали. – Здорбово! – В сад шагнула Наташа. Лиловая отметина под глазом. – Как ты, Наташенька? – спросила Аня. – Не спала, блин. Наши всю ночь гудели. Трындец! Мой вообще никакой. Она взялась за коляску, встряхнула (коляска в ответ промолчала), развернула. С безвольной мукой я проводил ее спину. – Пока, Наташ! – крикнула Аня. Калитка бахнула. Я уткнулся взглядом в эту серую старую деревянную калитку. Мое тело обмякло. Я вернулся в кровать и обнялся со своей простыней крепко-накрепко. Лежал и думал: вдруг проснусь – синий? Думая об этом тупо, заснул. Меня не посетили сновидения. Блики и тени, мазки золотистого и сизого, секундные и нескончаемые промельки. Я охнул. Аня сидела за столом у окна и, углубившись в неуклюжие дачные очки, играла на ноутбуке. Щелканье из пластмассовой тетради. – Который час? – Пять скоро. – Ох, сколько же я спал? Почему так много? – От страха? – Ее голос уколол презрением. – А Ваня где? – Спит в коляске. – Наташа? – Ушла недавно. Голый, в шлепанцах, вышел во двор. Следы крови исчезли, но вокруг раковины было скользко от воды. Она стеклась в ямку посередине пятачка, и там образовалась лужица. Включил воду. Прополоскал рот. Кровавый привкус ржави. В воздухе росла тревога. Закричали наперегонки вороны. Дохнуло холодом, сладко и внушительно. Дождя еще не было, это раззадоривало ворон. Они вопили, кружась, будто бы гадая, на чью перелететь сторону – старого или нового. Новое побеждало. Мир источал энергию духоты, волю к насилию. Мир напрягся, словно силач, который, обливаясь липким потом, вот-вот поднимет свинцовую штангу, вытянет до небес, и грохнет оземь, и разревется счастливо и жалобно под шквал аплодисментов и слепые вспышки. Налетевший ветер работал рывками: сильный рывок и послабление. Рывок – и отпустило. Ветер делался холоднее, с очередным рывком он стал ледяным. Ветер был чистой жаждой – обморочной физической страстью перехода в другое измерение, где хохочут и сверкают водопады. Ясно было по этому ветру, что прогретая жизнь, вялая вырожденка, опротивела всей природе, что верхи, мрачные тучи, больше не могут, а низы, шипящие пышно травы, уже не хотят. Но дождя так и не случилось. Дождь медлил. Слезки повисли на колесиках, как говорят в народе, а дождь все не шел. Ночью младенец спал худо. Он просыпался, бормотал что-то, всхныкивал, затем умолкал, чтобы опять хныкнуть. Или затягивал неутешный, раздирающий плач, который мощнее любых призывов и просьб. Аня бросалась к колыбели – лишь бы остановить, укачать этот звук. За окном свистал ночной вихрь. – Я выгоню ее, – сказал я и погладил Аню по колючкам. Чуть-чуть поотросли. – Да брось, она не со зла. – Со зла. Ты ее боишься? Ты боишься ей слово сказать поперек! – Не боюсь. – Боишься! – Не боюсь… Ну даже если боюсь. И что? – Почему ребенка мы отдаем в ее руки? Послушай, в поселке полно бабусь, они будут рады за меньшие деньги нянчить. – Где они? Кто они? Приведи мне такую бабусю! Ты не слышал, как она поет? Она пела, и Ваня засмеялся. Он потом во сне смеялся. Песни прекрасные, мы их вместе пели. Я языка не знаю, но подтягивала, голосом подыгрывала. – Зачем нам – цыганка? Они детей крадут. – Молдаванка. – Они все цыгане. Гром откликнулся за окном. Он прозвучал как-то пародийно, и мы с Аней растроганно рассмеялись. Поцеловались. Длинно и мокро. Мы барахтались, не останавливая поцелуй. Мы извивались на простыни немым и шуршащим узором. На улице свистало, выло, трещало. Что-то истерично стукнуло. Ветер зашумел с такой тональностью, как будто включили душ. Я подошел к окну, высунул руку в форточку, но звук оказался обманчивым: дождя не было. Ветер хлестал по руке, покалывая, как газировка. Я вернулся в кровать. – Ты права: рак крови, – сказал сухо. – Ты узнал? – Она приподнялась на локте и заглянула в мое лицо, быть может во тьме показавшееся чужим. – Горе какое! Здоровый мужик?- и вдруг. – Да, природа человека загадочна. Любая природа… Она перебила: – Хоть в сознании? – Да. Папа говорит, что он улыбался. У него лицо сияло. Он причастился и был счастлив. – Все, хватит, замолчи, пожалуйста! Их же лечат, таких больных. – После минутной паузы, когда я успел подумать, что она уже провалилась в дрему, Аня с неожиданным энтузиазмом прошипела: – Главное, чтобы с нами все было в порядке! – Это ты от Наташки понабралась. – А? – Скучно так жить, – сказал я. – Есть люди – агенты природы. Знаешь, почему в Югославии была такая кровавая резня? Почему кровав Кавказ? Там слишком много природы. Селяне, живущие в одном ритме с природой, пустят ножи в любую секунду в любое мясо. Без сомнений. На фоне лугов, лесов и гор их движения слепы и точны, как сама природа. Они различают душок жертвы и опасную вонь сильного. Вместе с природой они любят цветущее, румяное, дикое, громкое, хамское, напористое – все, в чем весна и лето. Отвергают сдержанное и рыхлое, ледяное и плаксивое, разорванное и рассыпанное, желтое и бледное – осень и зиму. Быть как весна, как лето! Особенно это относится к женщине. Женщина, как земля, должна быть податлива и плодоносна. – Вот! – Аня заворочалась. – Наташа говорит: детей она хочет троих. Ты только не обижайся, Наташа мне очень близка… Она хорошая. Она очень любит Ваню! Она с ним умелая. Она на язык грубая, но это все шутки. Ты слишком заморачиваешься! Если с ней ладить – то чувствуешь себя в покое. – Я догадался. Она тебе бухло таскает. И вы вместе пьете, когда меня нет. Аня замолчала. Мы отстранились друг от друга. Помолчав и не дождавшись, что кто-то первый начнет примирение, мы повернулись в разные стороны. Так, помолчав еще немного, заснули. Утром мне надо было ехать. Утро случилось серое, трудное. Я не хотел вставать, затаился. Грохнула калитка. – Анюта! Почему она кричит “Анюта!” так, будто меня здесь нет? – Видишь: колесо истерлось, – слышался со двора наставительный голос по-южному воркующий. – Пускай тебе новую коляску купят! – Я скажу Сереже. Дверь в комнату распахнулась. Очи черные, насмешливые, но без блеска, растворенные в смуглом: – Дрыхнешь? Вставай! Жизнь не ждет! – Заржала и захлопнула. Я стремительно натянул одежду. Вышел во двор. Нагнулся к коляске, поцеловал сына в носик. – Завтракать будешь? – сказала Аня просительно. Я не отвечал. – Останься еще немножко… Буркнул: – Переговоры. – Скажи, что заболел, – нашлась она. Наташа палачески гоготнула. – Не бросай, а? – Аня ловила мой взгляд. – Пожалуйста! Завтра поедешь… Перенеси ты их или отмени. Ты сговоришься, а меня разлюбишь. Ты прости меня, если что. Я больше ни капли не выпью! Давай поедим… Погуляем… Ты же рассказ написать хотел! Уже месяц собираешься! Не уходи, а? Я заслонился рукой. – Бежит, – гортанно заметила Наташа, я быстро глянул на нее сквозь пальцы, как на наглый нуль. – Да как хочешь! – Аня скрылась в кухне. И вот я потянул на себя калитку. Хлопок. Ура! Вступил на дорогу. Я уходил от них, уплывал с этого гиблого места… На станцию – и в город. Сделал шаг, другой – свобода нахлынула. Я удалялся, забыв обо всем, даже о ребенке. Свобода вела вперед и вперед, и, разрывая грудью духоту, я подумал с удовольствием, что долго сюда не приеду! И еще подумал: а может, ну их, переговоры, перенесу. Зачем мне дела? Повремени. Приедешь, примешь душ, завались в кабак на Фрунзенской, позови живущую напротив Ксюшу, каштановую модельку с мозгами ласточки, а потом все секреты горячим воском запечатает ночь. Пока было серое утро свободы, и птицы свиристели на пределе. Забулькал-зарокотал, полня собой небо, отрадный гром, чтобы подражательно, бодрыми голосами помощников отозвались собаки. Булькая и взахлеб. – Вась! Вась! Вась! Далеко или близко – нельзя было понять. Сколько их было? Две? Три? Стая? Они квакали и булькали: – Вась! Вась! Вась! Меня остановило сердцебиение. Лед предчувствия кто-то прижал к темени и отпустил. Ледяной кусок. Лоб холодно взмок. Я раскатал обратно подвернутые рукава зеленой толстой рубахи, которая была напялена поверх белой рубашки-промокашки. Иди, иди, иди. До станции близко. Нерешительно задержал руку на горле, прикрывая артерию. Где она, артерия, кстати, сонная, вечно неусыпная? Вот это она, скользкий пульс? Напряг глаза и задвигал ногами аккуратно, выжидательно, совсем не галопом. Не спешишь ты что-то, друг. Да вот, хреново. Хреново вдруг? Говорю, хреново. Темно-прозрачные круги, смуглые дымные колечки проплыли среди тусклого сияния, зеленого предгрозового трепета, ветреной сиреневой тьмы. Тошные шарики. Траур? Обморок то есть… На фиг! Что за блажь? И тут сквозь тоскливый прищур внутреннего диалога я их увидел. Далеко крутились, обнюхиваясь, они. Или это пыль грубо играла на ветру? Я снова встал с вялой расклеившейся улыбкой – мол, зевотно любуюсь милой окрестностью, дачник. Вынул мобильник из кармана джинсов, было ровно девять. Запрятал аппаратец. Они на меня бежали! Они с каждой секундой становились мордами, гривами, ушами. И лапами, лапами! Первое, что я подумал, – их порода. “Овчарки!” – подумал я, и они наскочили. Одинаковые, без лая, веселые, матерые. Оскаленные пасти, темно-серый мех с желтым отливом, волнами вздыбленный на холках. Гибкость им придавали их сучьи очи – жадные и озорные. Они переглянулись, сестрицы-молодки. Огонек задора проскочил. Я стоял, все еще не при делах, вроде наслаждаясь пением птиц и вцепившись надеждой в тот светлый факт, что меня не облаяли… Хорошие песики, гуляют близняшки. Где же их хозяин, откормленных? Переглянувшись, они ринулись! С острых морд считывалось: надо бы его обнюхать… Понюхать и отпустить… Птичье чириканье оборвалось. Они начали рвать! Кажется, обе сразу, рвать! Зубы их щелкнули с зеркальным звоном. И давай рвать!… Не боль, а страх. Укус в ногу. Укус в руку, дернувшуюся к лицу. Укус в другую руку. Боль, рана, боль. Рана. Они переглянулись, координируя налет. Они напрыгивали, чугунные, все еще молча, только издавая сытное хрипение, переходившее в писк, толкая, тесня: скакнуть к горлу или повалить – и в горло, в горло. Я закричал: “Фу!”, “На помощь!”, “Пошла!”, “Аня-а-а!”, “Пшли вон, пшли-и-и!”… Отступил к глухому забору, прикрывавшему участок. Эти дерзкие жгучие укусы я отбивал ногами, но тотчас получал укус отмщения. Захлебываясь в крике, изнуряясь отбивать их атаку, я ощутил безнадегу, точно пловец, попавший во власть акул. Они уже вкусили кровь мою. Уберечь пах, уберечь лицо… Не сдаваться… Чем бы в них запустить? Вокруг трава одна. Нагнусь – и тут же завалят. И трава станет красной. Травинки в мертвом кулаке. Истекаю ранами, плоть рваная, разодрана одежда. Сейчас они меня убьют здесь, у забора. Упаду. Они прокусят горло. Позабавятся по-своему как-нибудь, сучки. Обнюхают. И, вильнув хвостами, досадливо убегут, увьются… Ад райской местности – голая дорога, ни души, утренний нектар пустынный. Еще укус. Ой. Под колено. Вряд ли они меня съедят, как акулы, и останки разнесут розовой росой по неровным сельским дорогам. “Папку съели”, – узнает сын, когда подрастет. Нет, они горло перегрызут, этого им будет довольно. Укус. Под локоть! Сука! Мысль о налетевшем смертном часе заглянула в мозг. Телевизор смерти обычно размыт, а тут настройщик-профи резко врубил. И я сквозь жесткий огонь телевизора смерти моментально подумал о компромиссе. Стать уродом, однако выжить. Рвануться, теряя мясо, отбиваясь кулаками, быть может – лишившись щеки. И вынырнуть. Истекать кровью, но без псин. Оторвавшись. На пятачке двора. Так пловец, иссеченный акулами, упирается костью отхваченной руки в багровые высокие зубы и силой воли бросает себя к берегу. Он лежит на отмели, в алой пене. И выключается, тает… А дальше – талый обмылок человека, и к нему все ближе, все глуше перезвоны “неотложки” сквозь курорт. Былая жизнь не прокрутилась мгновенно, как цветная летняя кинопленка. Я еще не упал под их лапы. Мелькнул у глаз свежий клочок жизни?- последние девяносто часов. От этих часиков природа вела на свиданку к овчаркам. Я прыгнул на них и побежал. Они не отступали. Гнались, выскакивали вперед и оглядывались. Путались под ногами. Укус в ягодицу. – А-ня-а! Коля! Ва-а-ся! Может, кто отзовется? Типичные имена… – Зоя! Маша! Рома-а! Спасите, русские святые! Я споткнулся. Под ногой – осколок асфальта. Схватил. Псина, напружинившаяся для прыжка, отпрыгнула не ко мне, а от меня. Я тряс куском тусклого асфальта, как будто обломком меча, и выл. Они уносились. Проворные и легкомысленные светские суки. Я стоял, в крови. Оставленный суками вдруг. Уронил осколок. Бросился к дому. Ворвался за калитку. – Меня покусали! – Боже! – закричала Аня, подбегая. Наташа стояла на пятачке, одна рука на ручке коляски, другая уперлась в тяжелый бок, и лицо ее застилала тень презрения. – Ты чо, не мужик? Мой вчера тоже кровавый был. Они нажрались и шприцами себе кололи, в головы… – Что ты несешь? – пролаял я, чувствуя, как теряю кровь. – Вон, мразь! – Сел на тропинку. Все погрузилось в радужное сияние. Опираясь на кровавую, подло саднящую руку, я встал и пошел к Наташе. За забором разливался задорный лай, вызывающий на новую встречу. – Вась! Вась! Вась! – гуляло там, на дороге, у леса. Я взял ее за рукав и дернул. – Блин, замызгаешь… – Она шаловливо вывернулась и показала мне язык. Толстый, с острым кончиком. – Иди вон, иди вон… – забормотал я. Расплакался, проснувшись, ребенок. – Чщ… Чщ… Чщ… – Аня наклонилась. Шатаясь, я наклонился. Этот поселок, этот участок, этот пятачок двора… Мне не выбраться, мы окружены. Сын плакал и смотрел на меня из красных глубин коляски длинным взглядом. Не барина. Схимника милого ста одного года… Я смотрел на него ответно, вливая через взгляд всю свою безысходность, но с той любовью, чтобы он жил и жил. – ?Надо вызвать “скорую”! – сказала Аня слезливо. – Пошли в дом, я перевяжу! Запиликал мобильный. – Да? – Алле! Алле! Это Катя! Вася наш умер! Молитесь! Разрыв связи. Я перекрестился. – Умер? – поняла Аня. – Ага. – Васька, что ли? – Наташа рылась в волосах. Закапал дождь. Косо мелькнули первые капли, блеснув, словно седая прядь. Вась-вась-вань! – забарабанили крепкие ударчики. Отозвалась железная мойка. |
|
|