"Царь Федор. Еще один шанс…" - читать интересную книгу автора (Злотников Роман Валерьевич)

6

— Тимоша!

Тимофей дернулся и оглянулся. Матушка стояла на взгорке и, приложив к глазам ладонь, смотрела в его сторону. Только вот видела вряд ли. Тимофей забрался в самые заросли, в тень, потому как на дневной клев можно было надеяться только здесь. Добрая рыба солнца не любит, прячется от него на дно, под корягу…

— Тимоша!

Тимофей нахмурился. И чего зовет-то? Ясно же, коли после утреннего клева не пришел, так, значит, прибыток больно малый. Он же не просто ради удовольствия рыбалит. Рыбка — довесок к общему котлу.

Их семья жила бедно. С того момента как батюшкин боевой холоп Козьма возвернулся домой с известием, что сразила батюшку подлая татарская стрела, нужда прочно прописалась в их семье. Хотя и до того жировать не с чего было. Землица в их поместье скудная, сплошной суглинок, потому оброка с одной крестьянской семьи, с коей удалось заключить порядье,[23] и прибытка с еше более убогой барщины едва-едва хватало на проживание и содержание в порядке батиного и дядьки Козьмы, коего он был обязан выставлять вместе с собой с поместья, боевых коней и воинской справы. А ведь боевого коня сеном-то не прокормишь, ему овес надобен, да с собой завсегда припас отложен должен быть, на случай если царь волость исполчит. А их рязанскую землю частенько исполчают. Потому как она есть как раз украина,[24] обжитых земель. И злобные крымчаки, йдучи на Русь, никогда их не минуют. Хоть краем, да непременно зацепят… Причем припас не только коню, а и бате с дядькой Козьмой, а сбруя, а починка доспеха… и столько расходов на дворянском подворье висит, что иное по скудости до справного крестьянского недотягивает.

Одно слово только — служилое сословие, а так хуже тягла[25] живут… Ну а как батюшка преставился, так вообще тяжко стало. Поскольку нонича от поместья никто в Разрядном приказе не состоял, содержание, хлебное и серебряное, которое ранее хоть как-то позволяло сводить концы с концами, выдавать перестали. Так что зиму едва пережили. Хотя совсем уже окрестьянились. Дядька-то Козьма уже стар был и работать в полную силу не мог. А он, Тимофей, хоть и самый старший из детей, наоборот, шибко молод. Силенок еще не хватает. Тятя-то дядьку больше не воем, а слугой при себе брал. А воинскую сбрую боевой холоп Козьма надевал, почитай, когда разрядные смотр проводили, допрежь того как царево жалованное подтвердить. Отец знал, что, коли его боевого холопа в воинском умении проверить решат, тот его не подведет. Дядька Козьма ухватку воинскую имел добрую, столько боев и походов прошел, а вот сил у него уже маловато было, чтобы полный бой выдержать. Потому-то он в той сече, где тятя погиб, и выжил, что отец ему велел в обозе, при лошадях оставаться…

И вообще, ежели бы не заповедные лета,[26] то о прошлую осень на Юрьев день они бы и единственного крестьянского подворья лишились. Шумил-крестьянин давно уже на сторону смотрит да неподъемный оброк хает. А куда деваться-то? Зубы, что ли, на полку класть? Вот бы Тимофею поскорее подрасти. Кабы он батино место в строевом разряде занял и жалованное получать начал, они бы и вздохнули. Батину броню и оружие Козьма давно уже разобрал, начистил и смазал. Правда, у кольчуги плечо разрублено, а в байдане с левой стороны нескольких пластинок недостает, но денег на кузнеца пока все одно нет.

— Тимоша, да где же ты?! Подь сюды скорее!

Вот ведь незадача! Теперь весь вечер в животе cocaть будет. Потому как те три пескарика, что ему на утренней поклевке удалось споймать, им с матерью, дядькой Козьмой да с тремя Тимохиными сестрами на один зуб, толокна осталось с дюжину горстей. Одна надежда, что уже крапива поспела да Шумил сподобится прислать пару яичек, чтобы было чем заправить крапивные щи. Тимофей нехотя вытащил из воды уду и выбрался из зарослей.

— Ну чего еще? — недовольно буркнул он, поднимаясь по косогору.

— Пошли, — мать ухватила его за плечо, — там гонец из Москвы приехал, подьячий. Дядька Козьма его сейчас привечает. Да не просто так приехал, а по твою душу.

— По мою? — Тимофей остановился и удивленно воззрился на мать. — Как это?

— Да не знаю я, — досадливо повела бровями мать. — Пойдем, там все и узнаешь.

Дядька Козьма ждал его во дворе.

— Ну-тко, паря, иди сюды, — подозвал он Тимофея, едва тот показался в воротах.

Тимофей дядьку Козьму уважал. Еще бы, не крестьянин какой, а настоящий боевой холоп, верный отцов сотоварищ. Когда отец погиб, именно он его похоронил и всю его воинскую сбрую собрал да и домой привез. И ноне их не бросил и помогает чем может, хотя уже не в силе, потому как не раз раненый и к перемене погоды хворает сильно. И самого Тимофея начал потихоньку к службе приучать, к седлу, к кистеню, как саблю верно держать. Отцов лук Тимофею пока нипочем не натянуть, но вот пистолю, кою батюшка в давнем походе с мертвого свейского всадника снял, он уже огненным боем снаряжать умел. Хотя Козьма сию пистолю не жаловал. Баял, что бьет она недалеко, неметко, да еще и ненадежна дюже для всадника. Пока скачешь, порох с полки-де стрясет, вот и щелкай потом курком впустую. Лук куда лучше. И бьет дальше, и выстрел точнее, и, пока пистолю во второй раз снарядишь, целый колчан стрел выпустить можно…

— Да, дядька Козьма?

— Матушка тебе уже сказала, что к тебе гонец из самой Москвы приехал?

— Ко мне? — удивился Тимофей.

— К тебе, к тебе, — торопливо пояснил боевой холоп. — Смотреть тебя будет. На Москве новое учение учинить захотели, для недорослей дворянских. Подьячий баял, что вместе с самим царевичем обучать их будут. И сейчас таких, как ты, недорослей, кои царевичу по возрасту в соученики годны, по всем волостям посланные Дьяки и подьячие смотрят. Кого годным признают — на полный кошт возьмут. Так что ты давай там, постарайся…

На полный кошт? Это было бы здорово. У Тимофея тут же засосало под ложечкой. Небось на царевом коште так голодать не придется…

Подьячий оказался довольно дородным мужчиной. Он сидел в горнице, на почетном месте, в красном углу, под иконами, и лопал толоконную похлебку, запивая ее домашним квасом. Тимоха невольно сглотнул. Ну верно, матушка последнее толокно на гостя извела, ох, теперь-то им поголодовать и придется. Ну ничего, лето начинается, Шумилова корова опять молоко давать начала, скоро грибы-ягоды пойдут, перебедуем — не впервой. Да и крапива опять же поспела…

— Как звать? — хмуря брови, осведомился дьяк.

— Тимох… Тимофей, — поправился дворянский сын.

— Грамоту разумеешь?

— Разумею, — кивнул Тимоха, хотя это утверждение было некоторым преувеличением.

Нет, буквицы он знал и даже складывать их в слова умел, но плохо… Ну кому его было здесь учить? Только матушке. А она сама в сем не шибко тверда была, только по Псалтырю кое-как читала. Хотя и это было редкостью. У них в округе более никто из вдов или женок дворян да детей боярских грамоту не разумел. Да и сами они тоже в сем не слишком веды были. А с другой стороны, спрашивается, зачем служилому сословию эта грамота-то? От стрелы не защитит, от клинка не оборонит, да и от ядра не спрячет. Делом надобно заниматься, делом! Матушка же сим нелегким ремеслом овладела, поелику евойный покойный батюшка, по первости не пожелав отдать ее за Тимохиного отца, отослал ее в монастырь, где она провела с полгода. Там-то ее монахини в грамоте и поднатаскали…

Подьячий зачерпнул ложкой гущину толокна и отправил в рот. Тимофей снова сглотнул. Вот ведь жрет… и как не подавится? Подьячий же, не обращая внимания на голодный взгляд пацана, быстро прикончил миску, облизал ложку и, запустив руку в лежащую на лавке рядом с ним переметную суму, вытащил оттуда книжицу.

— А ну-тко, вот, прочти, — велел он.

Тимофей с некоторым страхом взял книжицу, раскрыл ее и уставился на четкие красивые буквицы. Не то что в матушкином Псалтыре…

— Где читать-то?

— А где откроешь, там и читай.

Тимофей обреченно вздохнул и, хмуря лоб, начал:

— И… ды… а… ага — да! Ры… а… сы… рас… ты… о… ча… — Спустя десять минут он, вспотев, выдал фразу: — И да расточатся врази Его!

Подьячий махнул рукой:

— Ладно, кончай. Понятно все. А цифирь исчислять умеешь?

— Умею, — кивнул Тимофей уже более уверенно.

— Сколько будет семь прибавить девять? Тимофей снова наморщил лоб и, поднеся к носу пальцы, принялся решать сложную задачу.

— Шашнадцать, — наконец выдал он ответ. Подьячий одобрительно кивнул и окинул его цепким взглядом.

— А скажи-ка мне, отрок, не болел ли ты лихоманкою али какой иной болезнью?

Тимофей мотнул головой. Со здоровьем у него всегда все было в порядке. Даже когда позапрошлой зимой под лед провалился, так даже юшка из носа не пошла. Может, потому, что завсегда с дядькой Козьмой после парной в прорубь окунался? А дядька Козьма париться любил. Говорил, что от пара — самое здоровье и есть. И зимой баню топил через два дня на третий. Может, еще и потому, что зимой у него частенько ломаные кости да старые раны ныли, а баня ту боль снимала. Да и летом улучал время попариться.

— А руки-ноги не ломал?

— Нет, — снова мотнул головой Тимоха.

— А ну-тко, разденься.

— Зачем это? — удивился Тимофей.

— А затем, что я так велю, — прикрикнул на него подьячий, но все же пояснил: — Осмотреть я тебя должон. Где какие шрамы, как где кости выпирают, понятно?

Тимоха несколько мгновений пялился на дьяка, потом нехотя потянул рубаху.

Подьячий осматривал Тимофея внимательно — мял пальцами живот, давил на глаза, заставил разинуть рот высунуть язык. Видно, разумел в лекарском деле. А пото хлопнул его по голой спине и приказал:

— Все, одевайся! Экий ты, братец, мосластый. Одни кости торчат. Ну да ничего. Коль кости есть — мясо нарастет…

Подьячий уехал сразу после того, как закончил осматривать Тимофея, а где-то через два месяца, как раз на Илью-пророка, до них добрался сосед и рассказал, что был-де в Разрядной избе, где для них передали грамотку, из которой следовало, что аккурат к «Первому дню во Году», то есть к первому сентября, доставить «отрока Тимофея, сына Дмитрия, из дворян рязанских» в Москву. Еще в той грамотке был перечень того, что надобно отроку Тимофею иметь с собой. Мать, прочитав сие, долго маялась, потом шушукалась о чем-то с дядькой Козьмой, а когда до указанного времени осталась всего неделя, дядька велел ему собираться.

До Рязани они добрались верхами. Боевого коня в телегу не запряжешь, да и та телега, что у них на подворье была, вся старая и того гляди развалится, а отвлекать Шумила в самый разгар уборки и без того скудного урожая означало обречь себя по весне на настоящий голод. Так что поехали верхами. Но Тимофей этому только радовался, поскольку в Рязань он ехал на настоящем батином боевом коне — Серко. Тот был уже стар, но еще резв и шел ходко.

Рязань Тимоху поразила. Это ж сколько людей в одном месте собралось! Как же это они друг с другом не сталкиваются? Он ехал, разинув рот и крутя головой по сторонам, и, если бы Козьма еще перед городскими воротами не перехватил повод из Тимохиных рук, он непременно потерялся бы.

Устроившись на постоялом дворе, Козьма велел Тимохе ждать его, а сам, достав из переметной сумы батюшкину трофейную пистолю, куда-то ушел. Вернулся он через час, смурной и чем-то недовольный. И уже без пистоли.

— Пошли, — кивнул он Тимофею.

— Куда?

— Снаряжать тебя будем, как в той грамотке указано. Тимофей удивленно воззрился на дядьку Козьму:

— А денег-то откуда возьмем?

— Есть деньги, есть, — отмахнулся Козьма, и тут до Тимофея дошло, куда пропала батина пистоля.

Он несколько мгновений неверяще смотрел на дядьку, тот же сам его все время учил, что для служилого сословия воинская справа — первое дело. Сам, мол, недоешь, а оружие обиходь! А затем со слезами в голосе произнес:

— Дядька Козьма, как же это? То же тятина сбруя воинская…

Но тот лишь сердито нахмурился и повторил:

— Пошли!

И лишь потом, когда они уже справили Тимофею новый кафтан, и пару нарядных рубах, и настоящие сапоги из отличной юфти, и охабень, и даже нарядный кушак, виновато пряча глаза, пояснил:

— Не переживай, Тимофей Дмитрия, я ж тебе сказал — пистоля сия для всадника не шибко сноровиста. А я на оставшиеся деньги еще и байдану тятину поправлю… — В этот раз он впервые назвал Тимофея вот так, по имени-отчеству.

На Москву они приехали за день до указанного срока. Тимоха, которому казалось, что огромнее и многолюднее Рязани ничего себе и представить нельзя, завидев московские стены, только ахнул и всю дорогу донимал дядьку Козьму вопросами — а как, а что, а почему, а когда? И как это люди сподобились такие великие каменные башни построить? Дядька Козьма отвечал степенно, но, похоже, и сам робел. Тимоха подумал, что, можа, и дядька Козьма тож никогда на Москве не бывал. Смотры, как он сказывал, чаще всего проходили под Коломной или Каширой, а когда и еще дальше, а в Разрядный приказ тятенька, по рассказам матушки, всегда ездил сам-однова. И понятно почему. Эвон сколько им пришлось денег выложить за ночевки на постоялых дворах да ямских станциях.

Деревянные ворота в земляном валу с частоколом они преодолели свободно, а вот в тех, что были в каменной стене, пришлось показывать грамотку.

— Вон вы кто! — весело отозвался нарядный стрелец. — Это вам в Китай-город надо. На подворье боярина Сабурова. Там все ваши собираются…

Когда они проехали через огромадную башню, Тимофей свесился на сторону дядьки Козьмы и тихо спросил:

— Это что ж, дядька, нам таперича дальше от Москвы ехать надобно? В этот самый Китай-город?

Дядька Козьма усмехнулся.

— Да нет, Тимофей Дмитрич, этот Китай-город прям посередь Москвы стоит. Вон его стена впереди виднеется. А прозван так от киты,[27] из которой раньше его стены устроены были.

Тимофей ошарашенно кивнул. Да уж, велик город Москва, эвон сколько в нем городов разных построено…

Подворье боярина Сабурова оказалось огромным. И полным народу. Они спешились у распахнутых ворот, и дядька Козьма, стянув с головы шапку, осторожно приблизился к дюжему дворовому, стоявшему у ворот с бердышом в руках.

— Ну чего тебе? — недовольно рявкнул тот. — Не подаю! На паперть иди!

Тимофей насупился. Конечно, дядька Козьма в изношенном армяке смотрелся не очень, но он вой русский, за Русь кровь проливал, так чего этот… этот… мордатый так на него гавкает, аки пес. Па-адумаешь, на Москве живет! Где бы та Москва была, коли не такие, как тятенька и дядька Козьма? Давно бы все в татарской неволе горе мыкали…

Но дядька уже совал дворовому грамотку. Тот, брезгливо кривя губы, скосил взгляд на грамотку, потом поднял взгляд на Тимоху.

— Этот, что ли? Этот — пусть проходит. А сам — ступай. Тут тебе не постоялый двор…

Дядька Козьма униженно закивал головой и торопливо подбежал к Тимохе. Скинув с седла мешок с его рухлядью, он помог мальчику спрыгнуть с лошади и, на мгновение замерев, тихо произнес:

— Ну вот и все, Тимофей Дмитрич, довез я тебя куда было велено.

Тимоха несколько мгновений смотрел на дядьку внезапно повлажневшими глазами, а затем рывком даже не бросился, а влип в его могучую грудь, обхватив его обеими руками. Тот замер, потом шмыгнул носом и сказал таким… напряженным голосом:

— Ну будет, будет… чай, не навек прощаемся. Свидимся еще… А ты… ты вот что… ты учись справно… старайся… чтобы батюшка, с небес на тебя глядючи, радовался…

Через двор Тимофей шел, все время оглядываясь. Но когда он добрался до указанного дворовым крыльца, дядьки Козьмы за воротами уже не было. Тимофей вздохнул, утер предательскую влагу с глаз и двинулся вверх по ступеням.

— Значится, «отрок Тимофей, сын Дмитрия, из дворян рязанских», — пробурчал себе под нос важный дьяк, приняв от Тимохи грамотку, и поставил в длинном списке, что лежал от него по левую руку, жирный крест. После чего повернулся и с силой стукнул в бревенчатую стену.

За стеной что-то стукнуло, брякнуло, и в следующее мгновение в приоткрытую дверь просунулась чья-то заспанная рожа.

— Ты, Паньша, проводи-ка отрока Тимофея к остальным школьным отрокам.

— Слушаюсь, Дамиан Никитич, — отозвалась рожа, и Тимофей двинулся за дворовым холопом в новую жизнь…

Школьные отроки обретались в дальних клетях. И было их, на взгляд Тимохи, едва ли не сотня, а то и поболее. Когда Паньша, толкнув дверь, вошел в большую горницу и, окинув взглядом помещение, кинул мешок с рухлядью Тимохи на свободную лавку, взоры всех присутствующих тут мальчишек обратились на вошедшего. И стоило Паньше выйти за дверь, как Тимоху окружили несколько человек.

— Откуда будешь, новик?

Тимофей слегка набычился. Столько народу и так близко — это было непривычно.

— Из рязанских я…

— А-а, так ты Аникея земляк будешь? Эй, Аникей, тут рязанский приехал!

К Тимофею тут же подскочил парнишка, где-то на полголовы ниже, чем он. Но такой шустрый, что, казалось, и минуты не способен усидеть на месте.

— Ты, что ли, рязанский? Ну давай здоровкаться. Меня Аникеем зовут…

Учение началось с литургии. Затем школьных отроков осмотрели лекари, потом писари проверили, как кто знает буквицы и цифирь, и разделили по десяткам, постаравшись свести их в десятки так, чтобы в одном десятке буквицы и цифирь все знали приблизительно равно. И Тимофей, державший в голове свою неудачу перед тем дьяком, испытал немалое облегчение, когда узнал, что из всей сотни с небольшим отроков лучше чем он грамотой владеют всего-то человек пятнадцать. А большинство и вовсе буквиц не знали. Затем их собрали в большой горнице и велели чинно рассесться на лавках. А потом отворилась дверь, и в горницу вступил сам боярин. Тимофей уставился на него во все глаза. Боярин был важным и грузным, в огромной роскошной меховой шубе, в высокой горлатной шапке, с пальцами, унизанными перстнями. А и то, это же каким знатным и важным надо быть, чтобы этакое богатое поместье иметь. Да еще не где-нибудь, а на самой Москве… Он так пялился на боярина, что даже не заметил, как следом за боярином в горницу вошел еще один паренек, чуть постарше Тимофея, одетый хоть и заметно побогаче, чем остальные пацаны, но тоже не слишком броско. Меж тем боярин проследовал к длинному столу, стоявшему у окна, перед рядами лавок, на которых сидели школьные отроки, и, поворотясь к этому пареньку, внезапно… отвесил ему поясной поклон.

— Вот, царевич, как твой батюшка повелел, собрал я тебе сотоварищей на учебу.

И Тимофей мысленно ахнул. Так вот он, значит, какой, царевич…

Следующие несколько месяцев пролетели для Тимофея как один миг. Учиться оказалось трудно, но страшно интересно… Когда он в первый раз услышал, чему их тут будут учить, то даже слегка испугался. Ну, что письму и чтению, а также цифири — было понятно, недаром дьяк его проверял. А вот что они будут еще языки учить иноземные, да сколько — греческий, латинский, германский, свейский, польский, татарский, голландский, османский, хранцузский, итальянский, персиянский, аглицкий! Это ж никакой головы не хватит. Правда, чуть позже выяснилось, что обязательно они все будут учить токмо греческий, латинский и германский. А остальные по два на выбор. Причем и эти два не с первого году. Но и без того премудростей, кои надобно было освоить, хватало. В предметы, кои следовало изучить и кои были красиво выведены в десятской росписи, определявшей, какому десятку когда каким предметом заниматься, входили: логика, риторика, лекарское дело, кашеварство, умение карты и планы составляти, хвилосовия, коновальство, каменное устроение, воинское устроение, каковых было аж три — конное, пешее и еще одно, до сих пор невиданное, именуемое в росписи «подлая схватка». Оказалось, что сие устроение призвано воину, без оружия врагами подло оставленному либо в одиночку супротив множества оказавшемуся, при сем неправедном случае не токмо живу остаться, но и врагов своих повергнути. Уф, Тимофей едва сие пояснение прочитать смог. Ну и непременно Закон Божий, коий им преподавал сам отец Макарий, духовный самого царевича! Еще было обещано, что в будущем им расскажут о рудознании, горном деле, хитростях литейного дела, о том, как купцы во многих землях прибыли свои добывают, о верном землеустройстве поместном и вотчинном, о кузнечном деле и еще о многом, чего, как Тимофей понял, ему самому нипочем ни в жисть не, осилить. Впрочем, не он один так считал. Аникей, узнавши, чему их в этой царской школе учить собираются, сел на лавку, обхватил голову руками и застонал:

— Ой-ой-ой, бедная моя головушка… Надобно к бондарям бежать, обручей заказывать, не то, ей-ей, лопнет…

Но мало-помалу дело с места сдвинулось. С распорядком в царской школе все было устроено строго. Поднимали к заутрене, после чего все выбегали на двор и, скинув рубахи, непременно обливались студеной водой из колодца. А как пал первый снежок, то и им также было велено обтираться. Причем велено тем, кто и сам сим делом занимался с удовольствием. Самим царевичем! Затем утренняя молитва, после чего отроков плотно кормили. Кашей с мясом, а в пост — с рыбой. Никто из собранных в царскую школу недорослей дворянских до сего времени мяса каждый день отродясь не едал. Если только по праздникам, да и то не по всем. Затем шли занятия в классах языками, письмом и цифирью. Перед самым обедом обычно занимались воинским учением. Обед опять же также часто был с мясом. После обеда всем давалось время отдыха, в которое прилежные ученики вольны были либо отдыхать, либо чинить одежку, либо еще какими делами заниматься по своему усмотрению, а те, кто прилежания не показал, — одни либо с помощью сотоварищей повторяли то, что не усвоили. После сего часа снова были занятия в классах, и уже перед ужином они занимались делом доселе невиданным. Упражнялись в беге, в разном лазанье хитром и поднятии специальных чугунных тягостей. Говорят, что сии упражнения сам царевич придумал устроить, а вычитал он про них в греческих свитках, в коих про великих воинов древних времен сказано было — Александра Македонянина, Епаминонда Фиванского и Фемистокла Афинского. Будто в те древние времена были в их городах школы, наподобие ихней, царской, но именуемые гимнасиумами. И вот в тех школах дети дворянские разные науки осваивали, но пуще всего свои силы и умения разные развивали — со щитом бегая и без оного, копия метая и всякие тяжести поднимая.

Впрочем, когда Тимофей и сам грецкую грамоту начал разуметь, он те свитки тоже прочитал. Со святой горы Афон они были. Там, в надежном месте сохраненные, переписанные и патриарху русскому по его просьбе патриархом вселенским, Константинопольским, коий самым старым среди всех православных патриархов был, переданные. Хотя то уже не в первый год обучения произошло… И вот ведь какое чудо случилось. Ранее Тимофей едва-едва одни русские буквицы разумел, а не прошло и полгода, как не только по-русски уже вполне бегло Псалтырь, молитвослов и Деяния апостолов читать стал, а и на Других языках, к своему удивлению, понимать кое-что начал. Вечером, после ужина, опять же время ото всего свободное дано было, теперь уже всем, невзирая на то, кто какое прилежание высказывал. Хотя многие, коим Учеба тяжело давалась, тако же в сие время повторяли чего не поняли. Вылететь из царской школы за небрежение никому не хотелось, ибо все отроки были вдовьи дети, и возвращаться в нищее прозябание никто не желал. Однако многим учение все равно давалось с трудом, и тем, кто все одно до конца недели не успевал все свои огрехи исправить либо в слишком большом озорстве замечен был, в субботу, до бани, надлежало явиться на конюшню и на собственной спине розгами свое небрежение почувствовать. Тимофей-то там только пару раз оказался, ну не давалась ему поначалу латынь, хоть ты тресни! Совсем чужим язык казался, ну как по-кошачьи разговаривать… А вот его приятель Аникей там частенько гостил. Уж больно неуемный у него характер оказался. Так и тянуло на всякие шалости. Ну а в воскресенье, после обедни, они все были совсем свободны и часто бегали на торг, или, когда уже пал снег, в Скородом, да на Заячью гору, кататься со снежных горок, либо на Москву-реку, к Лубяному торгу, в снежки ратиться.

Но больше всего Тимофея поразил царевич. Вот уж не ожидал, что человек может столько знать! Царевич ни к какому десятку приписан не был и потому часто сиживал на занятиях с разными десятками. И все время первым руку тянул, когда учитель что спрашивал. И ведь что самое странное, иногда самого учителя в удивление вводил. Некоторые, правда, как тот же надутый индюк Расмуссон, все время старались царевича оборвать и грозились наказать за то, что, мол, он не то, что ему задано, учит, а совсем другое, но большинство только удивлялись да радовались. Да всем остальным в пример ставили. И вот что интересно. Даже Гаврша, что из вятских, ну которые бывшие новгородские, детей боярских, ко всем прочим обычно шибко ревнивый, когда ему в пример царевича ставили, усмехался и ответствовал:

— Так то ж царевич!

На Крещение их всем скопом повели на Москву-реку, в иордань. И тут уж тем, кто утренней порой пытался от снежной бани увильнуть, эдак мазануть себе снежком по пузу тихонько да сбежать в горницу, пришлось ой как несладко. Но, благодарение господу, никто не заболел. Потому как прямо на берегу, у иордани, поставили сруб с черной баней. И всех, кто окунулся в иордань, бегом погнали в жарко натопленную баню. Откуда потом многие выскакивали и опять в иордань ныряли. Ну как в обычную прорубь. Но это уже позже, когда отец Макарий с монахами Чудова монастыря с Москвы-реки ушли.

А сразу после Сретения Господня Тимофея ждала нечаянная радость. На занятии по воинскому умению им всем выдали по знакомой Тимохе пистоли, и тут он славно отличился, в конце занятия первее всех ловко снарядив пистолю и изготовив ее к бою. Причем не только первее всех в своем десятке, а вообще первее всех во всей школе. И потому в субботу царевич вручил ему красную шапку с куньей оторочкой, которая полагалась тому, кто за прошедшую неделю всех в школе своими успехами удивил, и серебряную копейку. Так-то им на сласти и иные всякие развлечения к каждому из двунадесятых праздников также вручалось по серебряной копейке, а так лишь ему одному, да еще при всех. Вручил и еще и похвалил прилюдно:

— Молодец, Тимофей, всех удивил…

Тимофей потом целую неделю эту шапку носил, даже утром, когда снегом обтираться выбегали, и то в ней выскакивал. Только через неделю ее пришлось отдать Никодиму из третьего десятка. Он своим скорочтением всех превзойти сумел. За то время, что клепсидра, ну часы такие водяные специальные, у отца Макария четверть часа отмерила, аж двадцать осьм молитв из молитвослова оттарабанил. Но Тимофей на него не в обиде был. Он и сам сию шапку от Дамиана-псковитянина получил. Тот всех Успехами в цифири удивить сумел. Так ловко научился Цифирь вычитать и складывать да делить и помножать, что никто во всей школе быстрее его сие делать не умел.

На Прощеное воскресенье ходили на Москву-реку дивиться на кулачных бойцов, кои один на один сходились, а потом наблюдали потеху, когда православный люд стенка на стенку биться выходил. И тут-то выяснилось, что те ухватки, коим их казак Кирьша и татарин индский Раматка в «подлой схватке» обучали, оченно бы в такой потасовке выручить могли. Не все, конечно, поскольку на то она и «подлая схватка», что некоторые ухватки в честной драке использовать никак не возможно, но кое-какие вполне… Пацаны, распаляясь, так и орали:

— На «орла» его, на «орла» бери! — Или: — «Рукосуй» ему, «рукосуй»!

Но их почти никто из бойцов не понимал. Да и среди зрителей таковых также не нашлось.

Через три недели после Пасхи они покинули уже ставшее родным подворье и отправились конным ходом к Ярославлю, по пути обихаживая коней, кашеваря и собирая с учителем-лекарем разные лекарственные травы да коренья. Еще каждому было задание рисовать свою карту тех мест, через которые проходила дорога. А учителя конного воинского устроения, коих ажио трое было — поляк, пан Пшемаковский, бахвалившийся тем, что у себя, в Речи Посполитой, был гусарским ротмистром, вятский боярин Бязин прозвищем Грива, над поляком вволю потешавшийся, но незлобиво, эдак по-доброму, и татарин Ахметка, особливо сильный в коновальском деле, — при сем путешествии гоняли их в хвост и в гриву. Так что у Тимофея, несмотря на то что он, как, впрочем, и все остальные, сызмальства к коню приучен был, первые две недели так ноги болели, что спать временами неможно было. И не от потертостей, нет, а оттого что их тут же начали приучать ко всяким разным конным премудростям. То стремена отстегнут, то узду велят не трогать… В Ярославле погрузились на струги и спустились до Нижнего Новгорода. А уж оттуда опять же верхами вернулись в Москву. По возвращении каждый дорисовал карту, сдал ее господину Расмуссону, получил от него по первое число за небрежение, разобрал собранные травы да коренья и повесил их сушиться и… отправился домой.

До Рязани они с Аникеем доехали вместе, с купеческим караваном. Серко за зиму на отборном овсе и добром сене отъелся, округлил бока, а Тимофей бережно собрал аж девять серебряных копеек. Хватит, чтобы по осени при добром урожае купить аж полтора пуда пшеницы, а уж ржи и того более… Все, что выдавали, не скопил, на леденцы, сбитень и квас потратился, не удержался. Аникей за год тоже удосужился и лишнюю серебряную копейку, и почетную шапку заработать. За успехи в подлой схватке. Вот уж где его шустрость и увертливость куда как к месту пришлась. В Рязани они расстались, уговорившись встретиться за четыре дни до «Первого дня во Году», чтобы потом вместе добираться до Москвы.

До родимого дома Тимофей добрался на следующий день к вечеру, по пути устроив себе вполне удобную лесную ночевку, каковую ему после летнего путешествия обустроить было раз плюнуть. Выехав на пригорок, с которого открывался вид на такой знакомый затон, заросший ивняком, Тимоха почувствовал, как у него защемило сердце. Он слез с Серко, стянул с головы шапку и шмыгнул носом. Он — дома!