"Предательство среди зимы" - читать интересную книгу автора (Абрахам Дэниел)

Пролог



— К тебе с рудников! — прозвучал голос жены. — Водоподъемная машина сломалась.

Сорокапятилетний Биитра Мати, старший сын хая Мати, застонал и открыл глаза. Окна из тонкого как бумага камня едва золотил рассвет.

Хиами села рядом.

— Мальчик принес тебе ватный халат и сапоги. Сейчас будет чай с хлебом.

Биитра откинул одеяло и с кряхтеньем вылез из постели. В полусонной голове кружилась сотня ответов: «С водоподъемником мастера сами справятся!» Или: «Меня посадили на хлеб и воду?» Или: «Раздевайся, любимая! Рудники подождут!» Но вслух Биитра сказал, как обычно:

— Некогда. Там поем.

— Только будь осторожен! Мне не нужна весть о твоей смерти. Вдруг братья решат, что пора?

— Даже если пора, никого еще не убили водоподъемником.

Однако он с особой нежностью поцеловал жену и лишь потом отправился в другую комнату, где слуги набросили ему на плечи серо-фиолетовый халат и подали тюленевые сапоги. Биитра вышел навстречу посыльному.

— Рудник Дайкани, высочайший! — Посыльный изобразил позу извинения, такую церемонную, что сгодилась бы и для храма. — Поломка случилась ночью. Говорят, в нижних штольнях воды уже по пояс.

Биитра выругался, но принял позу благодарности.

Они быстро шли по просторным коридорам Второго дворца. Даже если водоподъемник отказал, шахту не должно затопить так быстро! Нет, дело не только в этом. Биитра хотел было представить себе рудник Дайкани, да где там: горы и долины Мати все разрыты. Вроде бы четыре воздушных колодца. Или шесть… Надо смотреть самому.

На улице в позах послушания застыла личная охрана — десять воинов в блестящей парадной, но прочной кольчуге с остро заточенным оружием. Обоих братьев Биитры сопровождали такие же охранники. Когда-нибудь они пригодятся, подумал Биитра, только не сегодня. Ему еще водоподъемник чинить.

Он сел в паланкин. Четверо носильщиков подняли жерди на плечи.

Биитра обратился к посыльному:

— Держись рядом! — Руки хайского сына изобразили приказ с легкостью, какая бывает от многократных повторений. — По дороге расскажешь все, что знаешь.

Они быстро миновали дворцы, над которыми знаменитые башни Мати возвышались, как деревья над подлеском, и вышли на мощенную черным камнем улицу. Слуги и рабы склонялись в позах самоуничижения, а немногие в столь ранний час утхайемцы — в позах почтения перед тем, кто однажды, возможно, отринет собственное имя ради титула хая.

Биитра почти не замечал прохожих и думал только о любимых рудокопных механизмах: водоподъемниках, дробилках, лебедках… К руднику, прикинул Биитра, можно добраться еще до того, как шустрое весеннее солнце пройдет две ладони.

Носильщики пошли южным трактом, оставляя горы за спиной, и вскоре по извилистому каменному мосту пересекли реку Тидат, вытекающую из ледника. Впереди лежала долина — усадьбы, предместья, луга, поля озимой пшеницы. Почки на деревьях уже полопались. Еще пара недель — и весна буйно зазеленеет, отберет у воровки-зимы солнце.

Посыльный быстро поведал то немногое, что знал. Впрочем, еще до середины пути в ушах засвистел ветер и сделал беседу невозможной. Чем ближе они подходили, тем яснее Биитра представлял себе, куда направляется. В первом руднике, что семейство Дайкани взяло внаем у хая, шесть воздушных колодцев, а здесь — четыре. Медленно, постепенно перед мысленным взором Биитры всплыли все подробности, и задача стала четкой, словно ее вычертили грифелем или выбили в камне.

К тому времени, как паланкин достиг рудничного предместья, пальцы Биитры онемели, из носа потекло, зато в уме сложились четыре догадки о причинах происшествия и десять вопросов, которые помогут выбрать из догадок одну, верную. Позабыв про хлеб с чаем, он поспешил в рудник.


Сидя у жаровни, Хиами вязала шелковый шарф и слушала, как мальчик-раб поет песни времен Империи. Высокий переливчатый голос рассказывал, как любили и сражались, побеждали и погибали полузабытые императоры, как враждовали друг с другом поэты и плененные ими духи-андаты. Одни песни отличались искренностью и красотой, другие — грубыми шутками и фривольностью, но все были древними. Хиами не любила слушать написанное после Великой войны, когда были разрушены далекие дворцы и уничтожены воспетые в старых песнях земли. После войны начали петь про хайем — трех братьев-претендентов на трон хая, — про то, как двое гибнут, а третий забывает свое имя и обрекает сыновей на новое кровопролитие. Плач о погибших, восхваление победителей — все это раздражало Хиами, а сейчас ей больше всего хотелось успокоиться.

Вошла служанка — совсем юная, в строгих светлых одеждах — и приняла ритуальную позу, говорившую о приходе гостьи, по положению равной хозяйке.

— Идаан, дочь хая Мати.

— Я знаю, кто такая сестра моего мужа! — оборвала Хиами, не переставая вязать. — Еще скажи, что небо голубое!

Девочка зарделась, ее руки попытались изобразить три разных жеста, но не сложились ни в один. Хиами пожалела о своих словах, убрала шарф и приняла позу мягкого приказа.

— Веди ее сюда. И принеси стул поудобнее.

Служанка благодарно кивнула и убежала. Вошла Идаан.

Идаан едва исполнилось двадцать: она годилась Хиами в дочери. Не красавица, хотя это мог распознать лишь опытный глаз: иссиня-черные волосы переплетены серебряными и золотыми нитями, глаза подкрашены, кожа напудрена, выпуклости бедер и грудей подчеркнуты сине-золотыми шелками. Мужчине или неопытной девушке Идаан показалась бы первой красавицей города, но Хиами умела отличить природный дар от искусной подделки. Впрочем, искусство она ценила выше.

Обе приняли позы приветствия, в которых отражалось и кровное родство Идаан со старым хаем, и то, что Хиами старше и может стать первой женой нового. Вбежала служанка со стулом, тихо поставила его и попятилась. Хиами жестом остановила ее и указала на певца. Девочка изобразила позу послушания и увела того с собой.

Хиами улыбнулась и жестом указала на сиденье. Идаан приняла позу благодарности, гораздо более непринужденную, чем приветствие, и села.

— Мой брат дома?

— Нет. Какой-то рудник затопило. Боюсь, его не будет до вечера.

Идаан нахмурилась с явным неодобрением.

— Надо же: сын хая месит грязь в шахтах, как простой горняк.

— У мужчин свои страсти, — слегка улыбнулась Хиами, а потом посерьезнела. — Как твой отец, есть перемены?

Идаан изобразила одновременно подтверждение и отрицание.

— Пожалуй, нет. Его пользуют лекари. Вчера вечером опять поел супа, и его не стошнило. Так уже десять дней подряд. И цвет лица стал лучше.

— Но?

— Но все равно он умирает, — закончила Идаан.

Голос девушки был ровным и спокойным, словно она говорила о лошади или незнакомце. Хиами выронила недовязанный шарф под ноги. В горле застрял ком страха. Старик умирает, а значит… время на исходе. Биитра, Данат и Кайин Мати — трое старших сыновей хая — жили в мире, насколько это было возможно. Правда, много лет назад был большой переполох, когда Ота, шестой сын, отказался от клейма и сохранил за собой право на престол — а потом исчез. Все думали, что он начал другую жизнь или безвестно умер. Во всяком случае, неприятностей он никогда не доставлял. Теперь же всякое недомогание хая грозило этот хрупкий мир нарушить.

— Как жены? — спросила Хиами.

— Неплохо, — ответила Идаан. — Некоторые особенно. Две новенькие, из Нантани и Патая, даже рады. Они ведь моложе меня.

Да, они с радостью уедут к родным. Старшим женам, которые прожили здесь десятки лет, будет не так просто. Возвращаться в город, который едва помнишь…

Хиами почувствовала, что теряет власть над собой, и стиснула руки. Затем, под внимательным взглядом Идаан, заставила себя принять простую позу извинения.

— Простите! — сказала Идаан, вероятно, заметив, сколько страха накопилось у Хиами в сердце.

Чудесный и рассеянный, добрый и глупый Биитра, ее любимый муж, может погибнуть, думала Хиами. После смерти все его идеи, все поделки из бечевы и дерева станут ненужными — как и она сама. Если бы он победил! Если бы он мог убить собственных братьев, чтобы расплата настигла чужих жен, а не ее саму…

— Не волнуйся, милая, — проговорила вслух Хиами. — Если хочешь, попрошу известить тебя о его возвращении. Хотя он может приехать только к утру: увлечется, и силой его не оттащишь.

— Потом он ляжет спать, — улыбнулась Идаан, — и я буду ждать посыльного несколько дней. К тому времени я или сама справлюсь, или все брошу.

Хиами невольно усмехнулась: и правда ведь! От понятной им одним шутки ей стало немного светлей.

— Так что за дело привело тебя к нам, сестра?

К удивлению Хиами, Идаан покраснела. Под слоем пудры настоящий румянец казался почти искусственным.

— Я… Я хотела, чтобы Биитра поговорил с отцом. Про Адру. Адру Ваунёги. Мы…

— А-а… Ясно! В этом месяце еще не было?

Девушка поняла не сразу, а потом покраснела еще гуще.

— Нет. Я не про то. Просто я решила, что Адра — моя судьба… Он из хорошей семьи, — поспешно добавила Идаан, словно оправдываясь. — У них свой торговый дом, благородное происхождение…

Хиами приняла позу, при виде которой девушка замолчала, опустила глаза, а потом улыбнулась — радостной и испуганной улыбкой влюбленных. Хиами вспомнила, как полюбила сама, и в сердце у нее вновь защемило.

— Когда вернется, я с ним поговорю, даже если он будет падать с ног.

— Спасибо, сестра! — вздохнула Идаан. — Мне… Мне пора.

— Так скоро?

— Я обещала Адре рассказать о разговоре с братом. Он ждет меня в саду на башне, и…

Идаан изобразила позу извинения, будто девушке нужно извиняться за то, что она хочет быть с любимым, а не с женщиной в годах ее матери, которая вяжет шарф, чтобы изгнать мрак из души. Хиами приняла извинение и махнула рукой. Широко улыбнувшись, Идаан пошла к двери. Сине-золотые одежды почти исчезли в проеме, когда Хиами неожиданно для себя крикнула вслед:

— Тебе с ним весело?

Идаан обернулась и вопросительно посмотрела на Хиами.

— С твоим любимым. С Адрой, так? Если он не умеет тебя рассмешить, не выходи за него.

Идаан приняла позу ученической благодарности и ушла.

Мысли Хиами вернулись к Биитре, любви и расплате за счастье. Она пару раз сглотнула ком страха, подняла вязание и вновь позвала певца.


Солнце давно зашло; серпик луны был не шире обрезка ногтя.

Когда Биитра выбрался из недр земли на воздух, лишь звезды вторили свету горняцких фонарей. Одежда намокла и прилипла к ногам, серо-фиолетовый халат казался черным. Вечерний воздух обжигал холодом. У шахты беспокойно тявкали собаки, и от их дыхания шел пар.

Старший мастер рудника Дайкани принял позу глубочайшей благодарности, и Биитра вежливо ответил, хотя его пальцы онемели и стали неловкими:

— Если повторится, сразу шлите за мной.

— Да, высочайший! — воскликнул мастер. — Как прикажете!

Охрана довела Биитру до паланкина, носильщики взялись за жерди. Лишь теперь, когда работа была позади и все загадки разрешились, он ощутил усталость. По зябкой весенней грязи ехать во дворцы в паланкине хотелось не больше, чем идти своим ходом. Биитра жестом подозвал главного охранника.

— Переночуем в предместье. Там, где обычно.

Охранник принял позу подтверждения и пошел вперед по темной дороге. Биитра втянул руки в рукава и прижал к бокам. Его уже трясло от холода. Лучше бы он снял халат, прежде чем спускаться в нижние штольни.

Равнины под Мати были богаты рудой — серебра хватало с лихвой даже без горных выработок на севере и западе. Правда, жила уходила глубже, чем колодец. Когда Мати считался задворками Империи, сюда прислали поэта с андатом по имени Вздымающаяся Вода. Говорили, что из каждого рудника тогда бил фонтан. После Великой войны поэт Манат Дору пленил андата Размягченный Камень, и Мати стал центром горного промысла. Сюда съехались все мастера, работающие с металлами — жестянщики, ювелиры, алхимики из Западных земель, игольщики… К несчастью, андат Вздымающаяся Вода исчез, и никто не сумел захватить его снова. Поэтому возникла нужда в водоподъемниках.

Биитра опять вспомнил про поломку. Механизм он придумал сам: за время, пока луна — мерило более надежное, чем капризное северное солнце — сдвинется на палец, четыре человека могут поднять на шестьдесят стоп столько воды, сколько весят сами. Устройство нуждалось в усовершенствовании: за этот день Биитра убедился, что уже несколько недель оно работало не в полную силу. Вот почему шахту затопило так быстро.

Путей есть несколько… Биитра так увлекся решением задачи, что забыл про холод, про усталость, про то, где он и куда направляется. Постоялый двор возник перед ним как по волшебству, хотя неожиданность нельзя было назвать неприятной: массивные каменные стены, красная лакированная дверь на первом этаже, широкие снежные ворота на втором, дым изо всех труб. Даже с улицы слышался аромат перченого мяса и вина с пряностями. Хозяин — старик с круглым, как луна, лицом — согнулся чуть ли не вдвое в почтительной позе приветствия. Носильщики опустили паланкин. Биитра еле успел вдеть руки в рукава, чтобы ответить хозяину.

— Мы вас не ожидали, высочайший! — сказал старик. — Мы бы приготовили более достойный прием. Все, что у меня есть…

— Подойдет, — оборвал его Биитра. — Мне подойдет все, что у вас есть.

Хозяин принял позу благодарности и пригласил войти, Биитра задержался на пороге и изобразил ответную признательность, чем, похоже, удивил старика. Круглое лицо и дряблая стариковская кожа напомнили Биитре бледную виноградину, которая вот-вот станет изюмом. «Почти тех же лет, что мой отец!» — подумал он, и в груди затеплилась странная, грустноватая симпатия к этому человеку.

— Я вас здесь раньше не видел, — произнес Биитра. — Как ваше имя, сосед?

— Ошай, — ответил луннолицый. — Мы незнакомы, но всем известна доброта старшего сына хая Мати. Я рад, что вы вошли в мой дом, высочайший!

Биитра переоделся в простой халат из плотной шерсти — такую запасную одежду держали на многих постоялых дворах, — и пошел во внутренний сад, где его ждали охранники. Хозяин собственноручно принес лапшу в черном соусе, речную рыбу, запеченную с инжиром, и несколько каменных графинов рисового вина со сливами. Охранники, сперва мрачные, постепенно оттаяли, принялись петь песни и рассказывать истории. На время они забыли, кто этот длиннолицый мужчина с седеющей бородой и залысинами, забыли, кем он может однажды стать. Даже Биитра подпел им раз-другой, опьянев не только от вина, но и от тепла жаровни, от утомительного дня и приятного вечера.

Наконец он поднялся и пошел к себе. Четыре охранника последовали за ним: как заведено, они лягут на солому перед дверью Биитры, а его ждет лучшая кровать на постоялом дворе. У постели горела ночная свеча с медовым ароматом. Пламя едва опустилось до четвертной риски — еще рано. Когда он был двадцатилетним юнцом, то не ложился, пока ночная свеча не выгорит, и подушкой загораживал рассвет. Теперь он не дождался бы и половины свечи. Биитра закрыл шторку на свечной коробке. На потолке остался квадрат света от дымового отверстия.

Несмотря на утомление, сытость и хмель, сон никак не шел. Постель была широкая, мягкая и удобная. Люди за дверью уже храпели. А Биитра все размышлял…

Зря они не убили друг друга, пока были молоды и не понимали ценности жизни. Зря. И он, и братья медлили. Так прошли годы. Сначала женился Данат, потом Кайин. Он, самый старший, встретил Хиами и наконец последовал их примеру. Родились две дочери, выросли, вышли замуж. Теперь каждому из братьев не меньше сорока, и никто не питает к остальным ненависти, никто не хочет того, что вскоре должно случиться. А оно случится. Лучше бы они перебили друг друга, пока были мальчишками, глупыми, как все мальчишки. Лучше бы смерть настигла их до того, как плечи придавил тяжкий груз жизни. Он слишком стар, чтобы становиться убийцей.

Посреди этих мрачных дум сон все-таки пришел, менее мрачный, но бессвязный: голубка с черной каймой на крыльях летит по галереям Второго дворца; Хиами шьет детское платье красной нитью и золотой иглой, а мягкий металл постоянно тупится; луна упала в колодец, и Биитру просят сделать подъемник.

Хайского сына словно что-то толкнуло, и он проснулся. Было еще темно. Он прислушался к себе: не хочется ни пить, ни мочиться. Биитра протянул руку, чтобы сдвинуть шторку со свечи, но чуть не повалил коробку.

— Ну-ну, высочайший! — произнес чей-то голос. — Не маши руками, а то все мне тут спалишь.

Бледные руки поставили коробку на место и отворили шторку. В свете свечи показалось луноподобное лицо хозяина. На владельце двора был дорожный плащ из серой шерсти, под ним — темный халат. Лицо, которое раньше казалось таким дружелюбным, испугало Биитру до тошноты. Он заметил, что улыбка не доходит до глаз.

— В чем дело? — Язык ворочался неловко, слова путались. Ошай все же понял, что Биитра имеет в виду.

— Я пришел убедиться, что ты мертв, — сказал он с жестом снисхождения. — Твои люди выпили больше тебя. Те, что еще дышат, уже не проснутся, а ты… Видишь ли, высочайший, если ты доживешь до утра, все мои хлопоты пропадут даром.

Биитра запыхтел, как усталый бегун, сбросил одеяло, встал, превозмогая слабость в коленях, и заковылял к убийце. Ошай, если его на самом деле так звали, приложил ладонь ко лбу Биитры и легко отпихнул его. Биитра упал на пол, почти этого не почувствовав. Будто все это происходило с кем-то другим, далеко отсюда.

— Трудно, небось, — Ошай присел рядом на корточки, — всю жизнь быть чьим-то сыном, и только. Умереть, не оставив следа. Никакой справедливости!

«Кто, — хотел спросить Биитра, — кто из моих братьев опустился до яда?»

— Все люди умирают, — продолжал Ошай. — Одним больше, одним меньше — солнце все равно встанет. Как ты себя чувствуешь, высочайший? Встать можешь? Нет? Славно, славно. А то я уж боялся, что придется снова пичкать тебя вином. Неразведенное не такое вкусное.

Убийца поднялся и подошел к кровати. Он слегка подволакивал ногу, будто у него болел сустав. «Тех же лет, что мой отец…» Ум Биитры слишком затуманился, чтобы заметить иронию. Ошай присел на кровать и прикрыл колени одеялом.

— Я не спешу, высочайший! Здесь ждать удобно. Умирай, сколько хочется.

Биитра решил собрать силы для последнего движения, последнего удара, закрыл глаза, но уже не смог их открыть. Деревянный пол стал мягким, словно пух. Руки и ноги отяжелели, ослабли. Что ж, бывают яды и похуже. Хоть на этом спасибо братьям.

Только вот Хиами ему будет не хватать. И подъемных машин. Жаль, что он их не закончил! Нужно еще много доработать. Последняя связная мысль: вот бы еще пожить хоть немного…

Он так и не узнал, когда убийца потушил свечу.


На похоронах Хиами сидела на почетном месте, рядом с хаем. Храм был переполнен, люди на подушках жались друг к другу боками. Жрец читал похоронную молитву и тряс серебряными колокольчиками. Высокие каменные стены плохо удерживали тепло, и среди плакальщиков расставили жаровни. Хиами в светлых траурных одеждах не поднимала глаз. Похороны были для нее не первыми: еще до замужества и входа в благороднейшую семью Мати она хоронила отца. Тогда она была совсем девочкой. За эти годы в мир иной уходили многие утхайемцы, и она часто слышала те же самые слова над другим телом, слышала рев чужого погребального костра. Но в этот раз ей все казалось бессмысленным. Истинным и глубоким было лишь ее горе, а толпа зевак и сплетников не имела к этому никакого отношения.

Хай Мати тронул Хиами за руку, и она встретилась с ним взглядом. Волосы старика поредели и побелели много лет назад. Он ласково улыбнулся и изобразил позу сочувствия. Хай был грациозен как актер, все его позы казались нечеловечески плавными и изящными.

Из Биитры вышел бы никудышный хай, подумала Хиами. Он не любил учиться манерам.

Слезы, которые последние дни никак не шли, хлынули снова. Рука бывшего свекра вздрогнула, словно искренняя печаль его смутила. Он откинулся на спинку черного лакового сиденья и подал знак слуге, чтобы тот принес пиалу чая. Жрец речитативом продолжал церемонию.

Когда прозвучало последнее слово и в последний раз звякнули колокольцы, подошли носильщики и подняли тело ее мужа. Процессия медленно двинулась по улицам под звон колокольчиков и завывание флейт. На главной площади ждал костер — огромные сосновые бревна, пропитанные вонючим минеральным маслом, твердый, жарко горящий уголь из копей. Биитру положили на костер и прикрыли саваном из плотных металлических колец, чтобы никто не видел, как на благородных костях лопается кожа.

Теперь настала очередь Хиами. Она шла медленно. Все смотрели на нее, и она знала, что они думают: бедная женщина, теперь совсем одна. Пустое сочувствие, которое с той же легкостью досталось бы женам других хайских сыновей, если бы под металлической попоной лежали их мужья. Сказав неискренние слова утешения, они начнут строить догадки. Оба брата Биитры исчезли. Говорили, что Данат сбежал в горы, где его ждет целая армия, или на юг, в Лати, чтобы привлечь союзников, или в разрушенный Сарайкет за наемным войском, или к даю-кво, просить помощи у поэтов и андатов. Или он спрятался в храме и копит силы, или засел в подвале дома утех и боится выйти на улицу. То же самое рассказывали о Кайине.

Началось. После долгих лет ожидания тот, кто желает стать хаем Мати, сделал ход. Город ждал, что будет дальше. Погребальный костер стал всего лишь прологом, первыми нотами новой песни, в которой бойню воспоют как правое и благородное дело.

Хиами приняла позу благодарности, взяла из рук огнедержца факел и приблизилась к костру. Прилетел голубь, сел на грудь ее мужа и сразу упорхнул. Хиами невольно улыбнулась. Потом опустила пламя к кусочку растопки и отошла, когда огонь занялся.

Хиами выждала столько, сколько требует традиция, и вернулась во Второй дворец. Пусть на пепел смотрят другие. Их песня, быть может, только начинается, а ее — уже допета.

У входа в дворцовый зал ее встретила служанка в позе приветствия. В положении тела читался еще один оттенок: девочка собиралась сообщить некую весть. Хиами хотела отвернуться, пройти в свои покои, к очагу, кровати и почти довязанному шарфу, но на лице девочки блестели дорожки от слез. Да и кто такая Хиами, чтобы обижать расстроенного ребенка? Она остановилась и изобразила сперва ответ на приветствие, а потом вопрос.

— Идаан Мати, — объяснила служанка. — Она ждет вас в летнем саду!

Хиами приняла позу благодарности, одернула рукава и молча пошла по коридорам дворца. Каменные двери в сад были открыты. Понизу неприятно сквозило. В саду, у пустого фонтана в окружении голых вишен, сидела ее бывшая сестра.

Если строгие одежды и не были траурными, лицо все меняло: красные глаза без подводки, ненапудренные щеки… Без красок Идаан была довольно некрасива, и Хиами стало ее жаль. Ожидать убийства — совсем не то, что быть ему свидетелем.

Хиами шагнула вперед и сложила руки в жесте приветствия. Идаан вскочила, словно ее застигли на чем-то запретном, но тут же приняла ответную позу. Хиами присела на бортик фонтана; Идаан по-детски присела у ее ног.

— Вы уже собрались, — заметила Идаан.

— Да. Отплываю завтра. Путь до Ган-Садара неблизкий. Зато там замужем одна из моих дочерей, да и мой брат — достойный человек. Они приютят меня, пока я не найду жилье.

— Это несправедливо! Почему вас выгоняют?! Ваше место здесь.

— Традиция, — сказала Хиами, приняв позу смирения. — Справедливость тут ни при чем. Мой муж умер. Я возвращаюсь в дом отца или того, кто сейчас на его месте.

— В торговом доме никто бы вас не выгонял. Вы бы сами ездили куда хотите и делали что хотите.

— Да, но я не торговка, верно? Я дочь утхайемца. А ты дочь хая.

— Мы женщины! — прошипела Идаан. Хиами удивил яд в ее голосе. — Мы родились женщинами и потому никогда не будем свободными, как наши братья!

Хиами не сдержала смеха: уж очень странно это прозвучало. Она взяла бывшую золовку за руку и наклонилась, почти касаясь ее лба своим. Идаан подняла покрасневшие от слез глаза.

— Вряд ли наши мужчины так уж свободны от традиций, — прошептала Хиами.

Идаан сморщилась от огорчения.

— Я не подумала! Я не хотела сказать… О, боги… Простите меня, Хиами-кя! Простите. Простите…

Хиами раскрыла объятья, и девушка с рыданиями прижалась к ней. Хиами принялась укачивать ее, напевать и гладить по волосам, как ребенка, а сама поверх головы Идаан смотрела на сад — в последний раз. Из земли поднимались ростки; деревья стояли голые, но кора уже слегка позеленела. Скоро станет тепло, и пустят воду в фонтаны.

Печаль Хиами ушла глубоко вниз, спряталась в теле. Хиами давно знала, что такое слезы юности, которые сейчас изливались ей на плечо. Вскоре вдова познает слезы старости. Они будут с ней всегда. Спешить некуда.

Постепенно всхлипывания Идаан стали тише и реже. Девушка отстранилась, со смущенной улыбкой вытирая глаза тыльной стороной ладони.

— Не думала, что будет так плохо, — прошептала она. — Я знала, что будет тяжело, но это… Как им удавалось?

— Кому, милая? Им всем. Всем нашим предкам. Как они заставляли себя убивать друг друга?

— Я думаю, — произнесла Хиами, и слова эти шли не от нее прежней, а от печали, которая в ней поселилась, — чтобы стать хаем, нужно разучиться любить. Так что гибель Биитры — не худшее, что могло с ним случиться.

Идаан непонимающе приняла позу вопроса.

— Победить в этой игре — возможно, хуже, чем проиграть. Во всяком случае, для таких, как он. Он слишком любил наш мир. Я бы не хотела увидеть, что эту любовь у него отняли. Что он несет на себе груз смерти братьев… Да и в шахты его бы никто не пустил. Нет, он бы этому не обрадовался. Из него бы вышел никудышный хай Мати.

— А я не так уж люблю наш мир, — проговорила Идаан.

— Ты — не любишь, Идаан-кя. Я тоже, особенно сейчас. Но я постараюсь. Я постараюсь полюбить мир так, как любил его он.

Они еще немного посидели у фонтана, поговорили о более веселом и наконец, чтобы избежать слез, попрощались так, словно расстаются ненадолго и завтра встретятся вновь.

Прощание с хаем прошло церемонно, однако пустые слова помогли Хиами сохранить спокойствие. Хай отправил ее к семье с подарками и благодарственными письмами, заверил, что в его сердце всегда найдется место для бывшей невестки. Только когда он попросил ее не осуждать погибшего мужа за слабость, ее печаль чуть не переросла в гнев. Хиами сдержалась. Сказала себе, что это всего лишь традиционные слова, которые относятся к Биитре не больше, чем ее заверения в преданности — к жестокосердому человеку на черном лакированном троне.

После церемонии она прошла по дворцам и тепло попрощалась с теми, кого встретила и полюбила в Мати. Когда наступила темнота, она выскользнула на улицу, чтобы вложить несколько полос серебра или брошку в ладонь близких подруг менее благородного происхождения. Все слезы и неискренние обещания поехать с ней или вернуть ее в Мати, все эти мелкие горести Хиами снесла невозмутимо. Малая печаль малая и есть.

Последнюю ночь она провела без сна на кровати, где спала с тех самых пор, как приехала на север. Эта кровать несла двойную ношу, ее и мужа, видела рождение ее детей и теперешний траур… Хиами пыталась с теплом думать об этом ложе, о дворце, о городе и его жителях. Она стискивала зубы, глотала слезы: надо любить весь мир. Утром рабы и слуги погрузят ее пожитки на плоскодонное речное судно, и она навсегда оставит Второй дворец. И кровать, на которой бывает все, кроме тихой смерти от старости.