"Полдень Брамы" - читать интересную книгу автора (Созонова Александра Юрьевна)

Часть I

Больше всех я люблю Рамакришну. Даже больше Христа. Наверно, это звучит кощунственно для христианина с пятилетним стажем. Впрочем, вряд ли возможно сравнивать, измерять, взвешивать — там, где дело идет уже не о личностях с характерах, но о живом свете, посланном нам на подмогу с небес, живом свете, заключенном в теплую, уязвимую и такую тесную человеческую оболочку.

Просто — разговариваю с ним чаще, с лучезарным индусом. Вижу и слышу ей, отчетливей. Он — самый мой. Мы и родились с ним в один год, год огненной обезьяны.

Пожалуй, я думаю о нем почти столько же, как и о Марьям.

Подвижная, артистичная обезьяна. Раскованная, ласковая, божественная…

С Христом они братья. Здорово похожи друг на друга. Индийский брат, пожалуй, мягче и радостней. Оба говорят притчами. Моя любимая — о соляной кукле, решившей измерить глубину Океана и коснувшейся ножкой воды. Она исчезла, любознательная и отважная, растворилась, потеряла себя и уже не может поведать оставшимся о глубинах, о теплоте его, терпкости и пляске лазоревых и золотых бликов. А другие ее собратья, пришедшие следом на берег — куклы из камня, куклы из тряпок, — тоже входили в воду, увлеченные ее порывом, и, каменные, ничего не ощутив, возвращались на сушу, а тряпичные пропитывались до ниточки, но не теряли своей формы, не исчезали, оставались такими же туго сплетенными.

(А я, какая я кукла? Пожалуй, из тряпок, но очень плотных. Пропитываюсь, но чуть-чуть, не до самозабвения. Дурацкая кукла, надо сказать, совсем плохо сшитая, второпях.)

Если рядом кого-то били, пусть даже вола, на спине его взбухали рубцы. Он исцелял других, принимая на себя их карму, и от этого рано умер. От рака горла.

Всю жизнь поклонялся богине Кали, Божественной Матери. Довольно страшненькой, надо сказать: синелицей, многорукой, капризной. Он прозревал Мать во всех женщинах, даже в проститутках. Падал к их ногам в светлых слезах. «О Мать, ты здесь, в этом образе, на улице! В другом образе ты — Вселенная. Я приветствую тебя, о Мать, я приветствую тебя».

Самый человечный из Воплощенных.

«Пусть я буду осужден родиться еще и еще раз, даже в виде собаки, только бы я мог быть полезен хотя бы единой душе!»

Христос простит меня за то, что я думаю и говорю с Рамакришной чаще, чем с Ним. Он простит и поймет — он сам любит его с немыслимой силой.

Сегодня, перед тем как заснуть, медитировал над словом «я». Такое задание нам было дано в Школе. Пока что я стараюсь прилежно выполнять все задания. Нужно было спуститься внутрь этого понятия, глубже и глубже, смысл за смыслом, пласт за пластом. Самое первое, что выпрыгнуло, естественно: «человек, вставший на Путь». Дальше, с погружением в глубину, «человек» откололся, растаял, и выплыло «свет». Какой? Просто свет. Еще дальше: «полет». Потом к полету прибавилось уточнение: «ночной полет». Куда же я лечу? Словно лист опавший. Словно растрепанная комета. Словно невнятный звук, сорвавшийся с губ Божества… А после «полета» не приходило уже ничего, как ни вслушивался.

Так и хотел заснуть — расслабившись, раскинувшись на спине, подбородком в вечность, но сон в медитационной позе не приходил. Тяжелели руки и лоб. Неприкаянно бухало сердце. Пришлось перевернуться на бок.

Помолился за Георгия. Одной и той же, ставшей уже привычной фразой: «Господи, помоги Георгию почувствовать, что тщеславие — скала на пути к Тебе». Что такое тщеславие? Как оно помещается в сердце, познавшем Тебя? Не могу понять. Как он совмещает в себе несовместимое, загадочный, парадоксальный Георгий? Это мы — слабые, грешные, далекие от горнего — можем лелеять тщеславные мечты, ибо чем еще утешаться? — и грызть их ночами, словно бесконечный нетающий леденец.

Мука моя — Георгий. Он такой светлый, почти сквозной. И все вокруг благоговеют: домашняя община христиан-экуменистов, созданная им 18 лет назад, год тюрьмы и три года психушки — в расплату за это, машинописный журнал в 30 экземплярах, кроткий болезненный взгляд, комната в коммуналке почти без мебели, полнейший аскетизм — голо, светло, свято. И сам он разделяет это благоговение, осознание собственной святости проступает в письмах, лирических эссе, беседах с вновь прибывшими в общину. Больше того — как я заметил с болью и ужасом месяца два назад, — тех, кто недостаточно благоговеет, кто нарушает каким-либо образом, вольно или невольно, незыблемую иерархию группы, Георгий… перестает любить. И не только сам перестает, но — тонко, искусно — заражает своим отношением остальных учеников и духовных детей.

Словно две бездны уживаются в его душе. О подобном много писал Достоевский, и я не буду… (Любимый, кстати, писатель Георгия в юности.)

Что мне Георгий? Я перестал ходить к нему на общение и, должно быть, никогда не увижу, но молюсь каждый вечер, ибо очень больно, щемяще-больно совмещать в себе две его бездны.

Грудная клетка не выдерживает, трещит.

Помолился за Альбину. Пусть светлые силы охраняют сегодня ее сон, а низшие астральные сущности не стучатся в окошко.

Засыпаю, как всегда, после трех.

Очищенное двадцатилетним страданием — как наждаком — нутро, едва прикрытое тощей плотью, на продавленной тахте… Вдох — выдох.

Очищенное, да не совсем. Сколько осталось еще внутри мути, ила, гнилых отбросов — хотя бы по снам можно судить. Иной раз такое наверх всплывет… Словно длинношеее чудище Несии со дна курортного озера.

К счастью, тошнотные сны быстро забываются.

На днях мне приснилось, что все птицы мира взмыли ввысь. И идет теплый, густой, едкий дождь — их помет. Почему-то прозрачный. От него не укрыться. И мысль: это апокалипсис.

Все мы ждем апокалипсиса со дня на день.

Или, как говорят у нас в Школе: грядет Армагеддон.

Скорее всего, в августе. Но, может быть, раньше.

Спать! Перед тем как окончательно утерять нить сознания, попробовал заказать себе сон. Пусть мне приснится Океан и соляная кукла из притчи моего святого. (Помяни меня, Рамакришна! Скоси в мою сторону хоть на секунду ласковый глаз.) Стараюсь представить себе этот Океан — зеленые, перекатывающиеся горбы воды — и рассыпчатую, бело-желтую фигурку. Спать…

Конечно же, никакого Океана мне не приснилось. Ничего даже отдаленно напоминающего. Власть над своими снами — как там у Кастанеды: сначала взглянуть на свою руку, потом оглядеться кругом, пока местность не перестанет расплываться потом сознательно выбирать маршруты прогулок, — власть эта от меня пока достаточно далека.

Впрочем, и ничего тошнотворного, мутного наверх не всплыло. Вполне пристойный сон. Чистый.

Словно я пишу сценарий, и замысел — так всегда бывает во сне — замечательна свежий, терпкий, пощипывающий в висках. В центре — две девочки-школьницы, лет по 14–15, которые умирают в конце. Нелепо умирают, оттого что во время байдарочного похода дебил-одноклассник ради шутки завалил огромным валуном вход и пещеру, где они сидели в романтической тьме. Испытывали свою смелость и делились сердечными тайнами. Девочки были удивительные. Обе. Хрупкие подростки в варенках, с короткими светло-русыми волосами. Они были так похожи друг на друга, что я, дабы ввести различие, одну наградил романом с одноклассником. У другой же — никакого романа, лишь платонически-туманные отношения с кем-то неведомым, и оттого эта вторая сразу же обрела первенство и неземную прозрачность в моих глазах. Но главное — как они умирали! Как были светлы, спокойны, нежны друг с другом. В затхлой тьме пещеры. Прекрасные, как две долгие высокие ноты — «ля» и «си». Да, именно: они отличались друг от друга лишь как две ноты верхней октавы.

(И лица их, точнее, лицо — одно на двоих — было прекрасно тем типом красоты, который режет и ранит, словно светлое лезвие музыки. Я еще подумал во сне, что не вынес бы романа (или разрыва, что то же самое) с женщиной такого лица.)

Во сне я был абсолютно уверен, что выйдет потрясающий сценарий. Так всегда бывает во сне. И, проснувшись, минуты две ощущал творческий зуд в переделах пятой и шестой чакр. Остыв, выпав из магии подсознания, увидев, что, кроме ощущения прелести этих двух девочек и нежной их смерти во тьме, ничего там не было.

К тому же наяву я давно не пишу сценариев. Хватит. «Нет», «нет», «нет», — говорит судьба чужими несимпатичными устами, когда я пытаюсь что-то пробить, продать, вывести в свет любимое детище (а нелюбимых у меня не бывает). Точнее, сперва она говорит «да», «конечно!», «всенепременно!», а потом уже «нет» и «пошел ты на…», что гораздо обидней. Словно дразнит, вертя перед носом шоколадкой «Баунти», а потом, широко размахнувшись, бросает ее кому-то другому. «Да, мы покупаем ваш сценарий». «Да, у вас интересные стихи, мы их напечатаем». «Да, ваша повесть пойдет через полтора-два месяца»… Потом сценарий не проходит худсовет, стихи «не зацепили» главного редактора, повесть забуксовала в раскисших ценах на бумагу.

Я привык. Привыкал долго, с нервными срывами, с антидепрессантами, с безадресными угрозами сжечь все к чертовой матери (сжечь и сойти с ума, торопливо и жадно, ибо убить свою книгу и остаться в берегах рассудка немыслимо), но привык в конце концов.

Перестал барахтаться, трепыхаться, сбивать лапками масло, как та настойчивая лягушка.

(Но все-таки интересно, к чему эти ужимки и игры? Отчего бы сразу, по-честному не сказать мне «пошел ты!», не дразня и не распаляя?.. Скучающая садисточка, должно быть, — моя судьба.)

Писать же в стол, для себя… Если только — очень большую, очень просторную вещь, но никак не сценарий с его узкими рамками.

Люблю свободу во всем.

Раньше делал так: просто садился за стол и выпускал из головы вереницу свободных ассоциаций, подставляя под их водопад услужливую шариковую ручку. Свобода у них разнузданная, почти вакхическая. Выпустив все, отстранялся, отодвигался, разглядывал с интересом. Ассоциации, едва ступив на бумагу, заводят хоровод, держась за руки и пританцовывая. Сильные задают темп, слабые тянутся следом, мелко перебирая ногами. А посредине, в их коловращении, ритме и гаме вырастает Нечто… Что это? Откуда взялось? Сверху — от дыхания даймона-вдохновителя, снизу — от интимных погребов подсознания, извне — от уколов и ароматных ветров природы? Не знаю. Взращенные на моей боли, ассоциации крепки, как выдержанное вино, и крепко хранят тайну.

От их вина голова кружилась, и мир расширялся. Стены комнаты разбегались во все стороны.

Позднее перестал опьяняться, обретя некую зрелость и ответственность. Пришло ощущение, что я не пишу, но дописываю. Все, что творится вокруг меня — недо… Недодумано, недосказано, недослеплено. Инерция оборванной на середине песни заставляет шевелить пером, и усиленно вглядываться внутрь, и озираться по сторонам.

Впрочем, в последнее время я ничего не пишу. Кроме писем Альбине. Весь мой творческий потенциал уходит ныне в эти обильные еженедельные листки. Пишу под копирку, ибо мысли и образы, которые рождает во мне наш удивительный диалог, когда-нибудь вольются в плоть книги, давно ожидаемой. Главной и единственной моей книги, как я понимаю.

У Пигмалиона ожила одна Галатея. Нескольким каменным девушкам он при всех усилиях не смог бы вымолить жизнь. Так и я, наверно, полностью выскажусь, выложусь, вдохну душу лишь в одну книгу.

Только вот необходим толчок для ее написания. Болевой толчок, и очень сильный, это я знаю по опыту. Не потому, что творчеством мы зачастую пытаемся заглушить голоса внутренних ран и царапин, усмирить реющий под лобной костью ужас. Нет. Просто познание, как правило, идет толчками, квантами боли и света, болевого света. Во всяком случае, у меня.

Творить же — на нынешней моей, потрескавшейся от частых ударов лбом, ступени — можно лишь, познавая.

Писать — схватывать открывшиеся, влажные и свежие истины и закреплять их, одевать в слова. Слова — на порядок плотнее, грубее того, что они воплощают, и оттого-то с ними всегда проблемы. Немота или кашель — самые привычные для меня состояния.

Гениальность стучит в виски, как невыловленная рыба. Ей не хватает только таланта, только силы голоса, чтобы раскрыться, высвободиться. Толчется изнутри, давит на виски, на глазные яблоки, неугомонная и беспомощная.

Впрочем, вовсе это не гениальность. Просто — дух, томящийся бездействием и немотой. Порой он не только толчется и топчется, но и, отчаявшись, толкает на странные поступки. Как того японца. Крепко врезался в память художник-японец, расстеливший однажды на мостовой квадрат холста и сиганувший на него с 17-го этажа. Получилась картина. Предел самовыражения…

Сегодня приходили девочки от Георгия. Узнать, не заболел ли — так долго не прихожу на общение. Как славно жить без телефона: будь он у меня, они позвонили бы еще неделю назад, и пришлось бы объяснять, путаясь и запинаясь, стараясь никого не обидеть, и тем не менее непоправимо обижая, отчего я не могу больше приходить к ним. Без телефона объяснить это легче.

Они сразу, как я и ждал, встопорщились и каждое слово против Георгия воспринимали как личный, смертельно оскорбительный выпад. Я подбирал слова. Стелил очень мягко. Почти с благоговением, принятым в их среде. Ни слова о тщеславии, гордыне, — упаси Боже! — о безднах… Георгий — солнце, сердце. (Раскрытая четвертая чакра, анахата — это уже по теософской привычке отмечал про себя.) Все стекается к нему в общине, и все от него берет начало. Но отчего многие приходящие спустя какое-то время уходят? Остаются единицы, в основном женщины без мужа и детей, обретающие здесь семью, а в Георгии — объект для любви и заботы. Оттого что Георгий ограничивает — своим умом, талантом, богословскими изысканиями, — нельзя хоть в чем-то состязаться или быть вровень с ним, это всегда пресекается, очень мягко, но пресекается, слово его и мнение — всегда последние, беспрекословные. И склонные к мышлению и творчеству мужики уходят — на свободу. Хоть и с болью уходят: совместная молитва, трапеза по типу первохристианских, духовное причастие, братско-сестринская нежность и забота — это очень много и очень редкостно в нашем мире, но… свобода дороже. Честнее. И супружеские пары уходят — строить тепло и совместные молитвы в своей семье, изнутри. Конечно, уходят уже не такими, какими пришли, и даже недолгое пребывание в общине меняет человека, обогащает его, конечно, все это не зря…

Девочки принесли яблочный пирог и утюг. Видно, в достаточно неприглядном, неухоженном виде я всегда являлся к ним. Утюга у меня действительно нет, они угадали. Старый сломался, а новый уже не купишь. Я попросил их забрать все это назад. Они гордо и горько отказались. Ну хотя бы утюг заберите! Он пригодится кому-нибудь из вновь прибывающих холостых братьев… Они выходили в прихожую, старательно отворачиваясь от меня и от принесенных пакетов, которые я неуклюже тащил за ними.

Больно обижать людей: накалываешься на отраженную от них, причиненную им тобой боль. И она крутится внутри кочующей пулей. Больно, стыдно, тошно… Но что я мог сделать? Заплакать, покаяться, отказаться от своих слов?

Я извинялся, но это было мелко, они не слушали.

Замечательные девочки. Не совсем девочки: одной тридцать два, другой тридцать пять, но это не важно. Не раз у меня вспыхивал нехороший вопрос: кому они служат на самом деле, Богу или Георгию? Кто важнее и больше для них, Христос или их «брат и отец»? Но вот же — они и ко мне пришли, и я для них брат, не только Георгий…

Я чуть не плакал, когда за ними захлопнулась дверь. Крепко сроднился за два года. И для меня их община стала семьей, ибо я — одинокий мужчина без жены и детей, они мои сестры, я люблю их, и Георгий брат мой. Мука моя.

У них тепло.

Подобную теплоту раньше — в дохристианской жизни — я ощущал, лишь напившись. Не один, а в компании двух друзей. Выпивать всегда надо втроем, потому что трое — идеальное число для вырастания пронзительной и быстрой приязни. (Теперь, будучи теософом, я знаю, что треугольник — лучшая фигура для медитации.) Двое, оставшись наедине, любят друг друга, только если они любят. Четверо не сольются в едином общении никогда, так как один будет лишним. Только трое! В восхитительной власти хмеля, не переступая той грани, за которой начинается хаос, свободно паря и раскачиваясь в снова родном, нестрашном и теплом, как до рождения, как в материнском чреве, мире… и волны разговора чуть колышут атмосферу печальной, щемящей приязни. «Я люблю, когда меня окружают люди, которых я люблю. Давайте выпьем за то, чтобы такие люди всегда были…»

У Георгия не пьют. Не курят и не влюбляются — чистейший монастырь. Но атмосфера приязни — дай Боже.

Приходишь в любом состоянии, в любом раздрызге с собой — и тебе помогают. Помогают, просто приняв в свое число, окружив своей аурой, которая греет и исподволь исцеляет.

Просто-напросто там, в общине, все они обнаружили друг в друге бессмертную душу. Кто совершил это открытие в двадцать лет, кто в сорок. И с тех пор радуются этой находке.

Девочки ушли, и разнылось застарелое одиночество.

Не то что жены и детей, даже друзей нет. И, верно, уже не будет. Кажется, Ганди сказал, что хотящий дружить с Богом должен быть одинок либо — дружить со всеми.

Какая усталость от всего этого, Господи. Или наоборот: от усталости делаешься никому на свете не нужным?

Усталость похожа на мудрость. Их можно запросто спутать: кончаются жизненные силы, прекращаются внешние движения, порывы и прыжки, остаются одни внутренние. Я больше не чудаковатый, вызывающий смех бородатый ребенок, вечно попадающий впросак, потому что устал до последней степени. Для меня стали одинаково значимы все времена года, лето ничем не лучше зимы. А это вернейший признак изношенности чувств, и надежд, и азарта.

А когда-то летом я не умел ходить спокойно по полям и тропинкам — так и тянуло в бег, но простого бега было мало, мускулы плеч томились и звали вниз — им словно был знаком перебор ногами, перестук копытами — вниз! Мчаться, скакать на всех четырех, наращивая скорость, безудержным вольным карьером (как мягко пружинит под копытами луговая земля!)… Летом так хотелось назад, в глубь времен, в бытие лошади, или зебры, или бизона.

«Не разнять меня с жизнью, ей снится — убивать и сейчас же ласкать…» Падать в короткую, по-майски чистую траву, в июльское сено, сентябрьские хрустящие листья… подметать их своими волосами. Вот только бы чуть меньше убивать и чуть больше ласкать… А впрочем, за все спасибо, верно, мальчонка? — спросить у маячащего подле глаз насекомого, перламутрового тонконогого зверя. Нежно поймать его и поднести к себе. Лицом к лицу. Кто дольше выдержит взгляд. Маленькое зеленое лицо — само бесстрастие. И в то же время — деловое, нетерпеливое движение ножками…

Но теперь даже летом я хожу шагом, степенно передвигая ступни. Я выдохся к тридцати пяти годам. Сутулое, анемичное существо мужского рода, отныне лишь отрабатывающее свою карму, отдающее неведомые долги прошлой жизни. Забывшее, что такое страсть, любая. Обессилевшее для авантюр и искрометных игр. Одно ментальное тело, тело рассудка, во мне еще живо.

Я смотрел в окно, как уходят девочки. С 16-го этажа разобрать выражение лиц невозможно.

Мне нравится жить на такой высоте. Когда ломается лифт, я чертыхаюсь и задыхаюсь, как все, но в остальное время благодарен судьбе, подобравшей мне временное жилье под самой крышей.

Две трети пространства в моем окне занимают облака и тучи. Одну треть — коробки и соты домов. Среди них, как цветок на асфальте, — маленькая церквушка с синими куполами, с кладбищем за оградой. Чаще всего мой взор, непроизвольно становящийся надменным из-за большой высоты, останавливается на ней. А весь город с такой высоты — задымленный, стиснутый, жадный — смертельно жаль. Для чего люди сбиваются в кучу? Для чего их вообще так много (для чего нас так много), Господи?..

Девочки заскочили в подошедший трамвай.

Почему у меня нет жены, это понятно. А вот отчего нет детей?

Марьям. Было просто невозможно представить ее склонившейся над детской коляской, размешивающей жидкие кашки…

А Динка сделала аборт. Она не сказала мне ничего, поскольку мы уже разошлись к тому времени после трехмесячных мучительных выяснений, кто кого любит меньше: тот, кто не способен отказаться от периодических, мелких и жадных, словно ворованные глотки спиртного, измен, либо тот, кому не хватает великодушия опускать вовремя веки. Я узнал лишь два года спустя, когда мы столкнулись случайно на выставке и забрели поболтать в кофейню, по-приятельски, не тревожа давно остывших вулканических лав обиды. Она опять поменяла внешность. Блестяще-седая челка над левой бровью. Раскосые, разбегающиеся к вискам, оголтелые глаза. В очках разные стекла — одно простое, другое с перламутровой дымкой. В своем репертуаре. Обезоруживающе улыбаясь, выложила очередную порцию своей личной жизни («…Дело даже не в том, что он не звонит, и, значит, я ему не очень-то нужна, гораздо хуже другое! — вот сейчас я безумно влюблена, жду, как привязанная, у телефона, дергаюсь от каждого звонка… напряжение жуткое, а он все не звонит, и это постепенно проходит, влюбленность проходит, — понимаешь? — снижается напряжение, волнение, огонь… падает тонус жизни, проходит, а я не хочу, чтобы проходило!..») и между делом мельком упомянула тот давний аборт. Никогда не мог понять, что за акцент в ее речи, легкий, еле уловимый, необъяснимо чей.

«Заморочка». Обозначила любимым словцом. «Эта заморочка стоила мне нервов».

Кажется, она даже сказала, что была девочка. Им там говорят, в абортарии, изуверы: «У вас была дочка», «А у вас двойняшки, два мальчика». Мы покурили, выпили кофе с мороженым и разошлись.

Я часто ощущаю ее, свою дочку. Иногда во сне, чаще наяву. Никогда не вижу облика полностью, даже не могу сказать, на кого она похожа — на Динку, на меня? — только теплый уют детеныша, поворот шеи, светлые завитки, ушко — то невнятное, неоформляемое в слова ощущение ребенка полутора-двух лет, замершей крохотной девчушки, щекотная нежность, выливающаяся в лепетное слово «заюшка». Так я зову ее, тихо-тихо, шепотом, еле слышным даже внутри себя. Может быть, ее зовут Зойка?..

В Рамакришне мне нравится все.

Особенно меня потрясает, что любимого своего ученика Вивекананду он увидел в состоянии самадхи старцем, достигшим самых высоких небес, а себя самого — ребенком, крохой, выводящим его из созерцания и зовущим спуститься на Землю. И потом не раз повторял, что Вивекананда, идущий вслед за ним, продолжающий его дело, — больше и выше него. (Тут я, положим, с ним сильно не согласен, при всем уважении к Вивекананде). Но само умаление Учителя перед учеником — удивительно.

(Вот если бы Георгий так умел! Если б он мог чувствовать, что из приходящих к нему в общину со временем могут вырасти не менее сильные харизматические лидеры, чем он сам, если б он раскрывал потенциал своих духовных детей, а не заглушал авторитетом… Опять Георгий! Никак мне не уйти от него.)

А как он кричал по ночам на крыше в жажде скорее отдать себя будущим ученикам, призывая их: «Где вы?! Я не могу жить без вас!..»

Сегодня узнал, что групповая медитация опять откладывается на неделю, до следующего четверга. Все еще не набрана до конца группа.

Нина, наш наставник (гуру — если по-восточному), приехала в Школу только ради меня, поскольку я — единственный, у кого нет телефона, и меня нельзя было предупредить об отмене.

Поговорили с полчаса о том, что меня ждет в ближайшем будущем. Выходя на большие энергии, многие начинают болеть. Я уточнил, чем? Разным. Сердце, давление, желудок. Я спросил, сходил ли кто-нибудь с ума на почве слишком сильного расширения сознания? «Ну нет, что вы! Этого бы не допустили, за этим следят». Тогда не страшно. Здоровья у меня все равно уже нет, терять нечего. И семьи нет — ведь семейные связи, по словам Нины, тоже рушатся при вступлении на Путь. Социальных уз, которые должны неминуемо порваться, нет и подавно. Полная свобода.

Свободен, как осенний листок.

Как хрипловатый звук, выпущенный из уст Господа.

Нина замечательная. Она совсем не в моем вкусе как женщина, но я тепло и почтительно ею любуюсь: зеленоглазая, худая и маленькая, словно подросток, но твердость — не характера, не самолюбия, но чего-то, что выше и больше всех психических построений, — ощущается в ней явственно. Мне повезло с наставником. Впрочем, так и должно быть: меня ведь направили к ней в группу по сходству вибраций наших полей.

Она пугает, но совсем не страшно. Наоборот, хочется, чтобы скорее все это началось, скорее.

Даже если я заболею, если порвутся последние связи с людьми, я перенесу это с легкостью, легче многих других. Мне ли не знать, что люди, годами бродящие по кромке между жизнью и смертью, во много раз живучее обыкновенных людей?

Жалко, что откладывается медитация. Очень хочется посмотреть наконец, кто будет в нашей группе. На семинарах я разглядываю народ, прикидываю, выбираю, с кем хотел бы оказаться в более тесной компании.

Ни с кем не знакомлюсь, все — издали.

Мой излюбленный взгляд на людей — как на произведения искусства. Иные так зачаровывают, что, позабыв о приличиях, надолго, назойливо приникаю глазами. Особенно женщины.

Женщины… Любимый жанр Природы, в котором она наиболее сильна. Нельзя заставлять — убеждаю я кого-то, кто меня не слышит, — нельзя заставлять подобные создания тупо стучать на швейных машинках в монотонных и душных фабриках. Или не менее тупо перебирать бумаги, отчеты, инструкции… в бесчисленных изуверских конторах. Где белые лампы светят над головой бесстрастным, мертвящим светом, и звонит телефон, и женщины проживают до пенсии, изживая, стирая в труху — чудо.

В последнее время стал делить всех рассматриваемых еще по одному признаку — по степени беззащитности лица. Насколько сняты у человека защитные маски, часовые, охраняющие глубинное содержимое, насколько движения лицевых мускулов раскрывают его, а не маскируют.

Из всей разношерстной, разновозрастной толпы выделил троих. Двое — это мать с сыном. Очень похожие друг на друга. Одинаково узкие губы и заостренные носы. Сыну лет двадцать шесть, худой и иссиня-бледный. Отчего-то я сразу решил, что он болен гемофилией. Что он болен — слышал краем уха, когда мать его пыталась пройти без очереди на собеседование (очередь шла часов пять, так как с каждым из вновь поступивших разбирались не менее получаса). Отчего гемофилией? Оттого что очень бледен и тих, и как-то сразу понравился мне. Распахнутый ворот рубашки. Синие виски. Внимательный, вбирающий все вокруг и спокойный. Иногда мать приходит на семинар одна, без него. У нее желтые крашеные волосы и застылая, скорбно-тревожная усталость в лице. Я видел, как в один из перерывов она делала круговые пассы вокруг головы сына, сидящего с закрытыми глазами.

В ее лице много боли.

Господи, попросил я, пусть ее боль не будет бесплодной. Ничего нет печальней бесплодной боли. Пусть ее страх за сына, и тоска о сыне, и усталость, и тягостные предчувствия — пусть все это не зря, Господи.

Третья — женщина. В узких черных брюках и сером свитере, связанном крупными петлями, как кольчужка. Она мне напомнила чем-то тех девочек из моего сна. Точнее, ту из них, у которой не было романа. (Правда, черты их я сразу забыл, осталось лишь голубоватое сияние в том месте души, где память о них, дымчатая аура, греза.) Только постарше нее лет на двадцать. И более зажатая — вечно сидит в самом углу у стены, ни с кем не знакомясь, утыкаясь в перерывах в книгу. И глаза карие. (А у девочек моих были серые, прозрачные — это помню.) Беззащитность лица полная. Никаких часовых.

Будет ли она в нашей группе? Хотелось бы. Хотя вероятность небольшая: групп несколько. К тому же многие, приходящие на семинар, в группы не ходят, не доросли еще.

Всего месяц прошел, как я явился сюда в первый раз, а как много она значит для меня, Школа…

Месяц назад услышал от случайного знакомого волшебные слова «расширение сознания», «интеррелигия», «высший синтез» и сразу сделал стойку, затрепетал в предчувствии сбывающейся мечты.

Знакомый сказал, что именно сейчас, в первой половине сентября, в Школе идет прослушивание, набираются новые ученики, и я сорвался, полетел туда тут же, назавтра.

Терпеливо выждал многочасовую очередь. Ждать было не скучно — народ толпился знающий, прошедший уже не одну школу, группу, йоговскую методику. И все волновались. Бородатые мужики с горящими глазами. Экзальтированные старушки. Худые умные юноши.

«Вы чувствуете, какое поле?» — спросила, лишь только я вошел и сел на стул перед ними, женщина в центре стола, величавая, лет сорока трех, в фиолетовом платье и с такой же помадой на губах. Все остальные — человек шесть по правую и левую руку от нее — согласно склонили головы.

«Какое?» — ужасно хотелось мне полюбопытствовать, но я сдержался. По тону центральной дамы (я быстро догадался, что она и есть та самая Н.Т., Блаватская наших дней) можно было заключить, что поле неплохое. Конечно, неплохое, раз они меня приняли. Паренька, с которым я разговорился, коротая очередь, они отвергли. (Выйдя от них он бесхитростно поделился: «Сказали: мы вас здесь обучим всему, а вы начнете черной магией заниматься». — «Вы что, сказали им что-то о черной магии?» — «Да ничего я не говорил! И не думал даже. Правда, не особенно мне сюда и хотелось. Так, знаешь, думал научиться гипнозу, чтоб без билета мимо контролера проходить…»)

Во мне задатков к черной магии они не разглядели, и я обрадовался. Конечно, я и до них знал, что от подобных помыслов чист, что уж в этом-то прозрачен, но вдруг? Вдруг где-то на самом донышке?

Спрашивали мало. Кто, откуда, сколько лет, каким путем оказался у дверей Школы. Рассказал им о суперэкуменической общине Георгия. Н.Т. обрадовалась: «Мы здесь все тоже экуменисты!» Почему я оттуда ушел, они, к счастью, не интересовались.

Попросили помолиться про себя, как я обычно молюсь. Стал вспоминать молитву розарием: «Господи, Сын Давидов, помилуй нас…»

Внимательно слушали молчание, предельно серьезно, опустив глаза долу. Ощущение было не из приятных, и оно сбивало меня с молитвы. Словно просвечивают биорентгеном, сидишь совсем обнаженный перед ними, до самого ядрышка. И не прикрыться ничем — ни лоскутка, ни листочка фигового.

«Спасибо». Обменялись понимающими взглядами.

Записали мои данные в толстую амбарную книгу. «Манипура, манипура, сердце, горло. В медитации доходит до сахасрары. Поляризация астральная, ориентация ментальная».

Н.Т. словно считывала эту информацию откуда-то сверху, негромко, спокойно. Все остальные молчаливо помогали ей.

Я не знал, что такое «манипура» и что такое «астральная поляризация», но непонятные эти слова зазвенели в моих благодарных ушах первыми аккордами великой эзотерической музыки.

Н.Т. поздравила меня с зачислением в Школу, сказав, что они готовят здесь священников нового типа. Соответствующих наступающей эпохе Водолея, эпохе просветленного разума и духовного творчества.

Под конец довольно долго подбирали мне группу для медитаций. Называли имя наставника и опять слушали в молчании, на чье из них откликнется, раскроется доверчиво и радостно мое поле. Оно откликнулось на Нину.

Я вышел от них усталый, взмокший и жутко гордый. Кружилась голова, в грудной клетке гудел орган. Больше, чем гордый. Наполненный сознанием, что жизнь моя вступила в очень важный этап — может быть, пиковый, последний.

Всю ночь потом, часов до пяти, писал письмо Альбине. Пытался как можно полнее и ярче передать свои впечатления от Школы. Как она порадуется за меня, должно быть.

Скоро год нашей невероятной переписке.

Все началось с того, что прошлой осенью я прочел в «Бирже АиФ» объявление: «Откликнетесь, кто много страдал в жизни и нашел наконец Путь, либо еще не нашел, но ищет. Ищу собеседника, спутника — на высших дорогах сумею поддержать и помочь, и, если надо, спасти».

Я написал, особенно ни на что не надеясь, из умеренного любопытства.

Через две недели пришло письмо из Элисты, столицы Калмыкии. Плотно исписанные листы. Строгий, внятный, как у учительницы начальных классов, почерк. Суровый, высокий, бесконечно отзывчивый дух. Чудо.

Позднее Альбина рассказывала мне, что на объявление была гора откликов, больше четырех тысяч. Месяц она ходила на почту с рюкзаком и половину пенсии тратила на конверты.

Вся Россия, вся страна обрушилась на нее, и она захлебнулась в море живых голосов, вопрошающих, исповедующихся, умоляющих… Юные романтики; уставшие одинокие мечтатели, грезящие суицидом; голодные интеллигентные пенсионеры; зэки; всякого рода «меньшинства»; основатели новых сект и религий…

В первую очередь она отвечала тем, кто молил о спасении, о поддержке, кому было худо. Затем — на умные, тонкие, одухотворенные письма. (Их было значительно меньше, чем можно было бы ожидать, но все-таки они были) С шестью-семью завязалась переписка. Три, пять, восемь посланий в обе стороны…

Наконец, месяца через три, остался один я.

«Это Судьба. Впрочем, нет. Судьба — для меня, во всяком случае, — нечто жестокое, свинцовое, давящее. Наша же встреча, наша найденность друг другом сквозь четыре тысячи голосов и душ, в которых, кажется, невозможно не затеряться, — это Анти-Судьба, подарок либо благословение Светлых Сил…»

Альбине 67 лет. Живет в саманном домишке на окраине города с тремя собаками и четырьмя кошками (число это колеблется, так как одни умирают, другие — новенькие, раненые — приходят и царапаются в дверь). Пишет, сколько себя помнит, — стихи, романы, фантастику, — но ни разу не напечатала ни строчки. Рисует. Исцеляет.

Мучительная судьба, где был и лагерь, и психушка, и смерть самых близких, бесконечные переезды, нищета, отторжение и непонимание окружающих. Несколько лет назад прочла книги Кастанеды и поняла, что всю жизнь, сама того не подозревая, шла путем воина.

«…Свой дом я построила сама, одна — и без денег. На мусорной куче снесенного бульдозером старого дома. Я строила дом, а дом строил меня. Ни одна рука не прикоснулась ни к одному кирпичу. Теперь это мой терафим — дом, исполняющий желания. Когда я начала его строить, мне было 47 лет, время успокоения для женщины. У меня всегда все наоборот — это был рассвет и расцвет для меня».

«…Верю в Высшие Силы. Среди них у меня есть Защитники. Могу исцелять людей, хотя стараюсь этого не делать, лечу только близких знакомых. Денег за лечение мне брать нельзя, это исключено. Могу делать погоду по желанию. Все это — итог многолетней жизненной борьбы, в которой, как мне кажется, победила я. Могу жить без денег, без пищи, был бы хлеб да вода».

«…Если бы не семь жизней под моей ответственностью, я в любую минуту могла бы бросить все и уйти куда глаза глядят, покинуть свой дом навсегда. О чем жалеть? Чего бояться? Есть искушение, и очень сильное, уйти без документов и денег, вообще без ничего, как ходят саньяси. Моя душа жаждет обновиться и сбросить, как змея, старую кожу. Но вот животные…»

Ежедневная медитация перед сном уже входит у меня в привычку. Окунаюсь в нее с радостью и нетерпением.

Вот и сегодня. Вытянулся на спине, замер… расслабил физическое тело — огладил мысленно каждую мышцу, сверху донизу — лоб, веки, шея, предплечье… труднее всего распускается живот, ибо он работает, дышит… прошелся вдоль него несколько раз… ладони затихли, раскинулись, словно тяжелые бутоны… ступни налились весомой теплотой. Успокоив физическое, перешел к более тонкому, эфирному телу… ощутил его — живительную оболочку, легчайший поток, охватывающий кожу, подобно воздушному скафандру… еле уловимо покалывающий ладони, ключицы, скулы… Следующая ступень — утихомирить астрал… я бесстрастен… я могу качнуться в страх, ужаснуться до озноба и — выйти из него, замереть в покое… я могу окунуться в тоску и покинуть ее… могу ощутить острый укол беспокойства, волну радости, накат недоумения… и снова войти в круглое бесстрастие, в сфероидальную тишину и остаться в ней… я есмь покой. Наконец последняя оболочка, последний беспокойный друг и вкрадчивый враг — ментал, тело рассудка… укачать его, добиться, чтобы ни одна мысль не маячила, не пробегала, не проплывала на чистом экране сознания, — это проблема, скажу я вам… ни мысль, ни хвостик мысли… ни о Школе, ни об Альбине… ни о том, что уже надоело расслабляться и погружаться и хочется сменить распластанную вверх подбородком позу, подтянуть колени к груди, свернуться калачиком, как замерзающая собака, и — спать…

(Если б душа умела так же по-собачьи сворачиваться, как тело, и согреваться собственным теплом. Так ведь нет, не может — протяженная, распахнутая, длиннющая до бесконечности — не гнется.)

Сегодня годовщина смерти Марьям, 23-е октября.

Восемь лет прошло.

Нельзя сказать, чтобы я совсем не замечал женщин за эти годы. Даже до того, как крестился пять лет назад, было что-то вроде романа. Но только что-то вроде. Видимость. Короткая, быстро рассеиваемая по ветру.

Правда, и с Марьям у нас было недолго. Завоевывал я ее долго — больше года.

Она тогда до краешков была полна Сидоровым. Больна, пленена им, непобедимым самцом.

А я вел у них семинар по зарубежной литературе на филфаке. То был короткий период моей социальной закрепленности: ассистент кафедры, черный «дипломат», наброски диссертации об Айрис Мердок… Со своими студентами я ладил, со многими даже дружил. Пару раз ездил с ними летом в стройотряды. Разница в возрасте была небольшая, а в мироощущении, в темпераменте — и того меньше.

Я был тогда достаточно раскован для того, чтобы пробежаться по улице, размахивая «дипломатом», или громко запеть в присутственном месте. Мог несдержанно захохотать на семинаре или подпрыгнуть от особенно удачного либо особенно дебильного студенческого ответа.

Во что-то верил, споря и горячась. Круглым глазом верил, не мигая…

Кажется, за это меня и любили мои утонченные, рафинированные ребятки: за молодой задор, азартную готовность к спорам, стремительный бег взад-вперед по солидной академической аудитории, неожиданные каверзные вопросы. Отведенные мне два часа я превращал для них в праздник — праздник бесчинствующего интеллекта да оглушительной — по тем временам — свободы.

Удостоился влюбленности двух-трех студенток. Одна — жарко и страстно молчала на экзаменах, прожигая меня огромными персидскими глазами, в то время как я тщетно пытался вытянуть из нее хоть пару связных фраз, чтобы не ставить двойку (страшно не любил ставить двойки своим славным ребяткам, огорчать их, лишать стипендии). Другая — низенькая, бойкая, виртуозная на язык — стремилась завязать со мной спор по любому поводу, оглушить интеллектуальным фейерверком, загнать в угол, забить… и она же внезапно расплакалась, напившись на последипломной вечеринке, и бормотала, отважным смехом сгоняя слезы, что на первой своей книге, на титульном листе, будет стоять посвящение мне: «Любимому учителю с любовью и благодарностью». Чему я их учил? (Как вспомню сейчас — становится холодно.) За что благодарить?! Смешные…

Сидоров был занятный тип. Лидер, остроумец, кумир курса, окруженный сворой почтительно-влюбленных приятелей и небольшим гаремом лучших девушек факультета. (Он славился количеством девушек, покоренных им, а не женщин, женщины уже в счет не шли.) Кто-то из ребят дал ему такую характеристику: «Раб плоти, зато во всем остальном — существо раскованное и свободное».

Марьям ушла из общежития, снимала крохотную мрачную комнатуху, где ждала его часами и днями, ни на секунду не расслабляясь, не прекращая ждать. Сидоров приходил раз-два в неделю, но не именно к ней, а просто к женщине, одной из многих своих.

Я заходил чаще.

Все началось летом, в стройотряде, после одного разговора на крыше — она бродила по ней ночами, словно тоскливая кошка, переживая самые первые, но уже тягостные нюансы своего романа с обольстительным самцом, — а я забрел туда случайно, ведомый неясным инстинктом.

Я заходил к ней, стараясь не показывать, как содрогаюсь от вида мрачной, неубранной, чужой коммунальной лачуги, — и немного подкармливал: она жила на одну стипендию, из которой половину отдавала за это подобие жилья.

Каждый раз она вскидывалась, словно я оскорблял ее этим.

Подранок. Презрительная, высокомерная израненность и полное одиночество. Она не умела, никак не могла гармонично вписаться в окружающий ее студенческий мир — веселый, беспутный, — зажить, задышать с ним единой оголтелой жизнью.

В любой компании молча сидела в углу. Медленно тянула сухое вино. Она умудрялась везде быть чужой, хотя никто специально не отвергал ее. Курс относился к ней ничуть не враждебно. Не ее отторгали — она отторгалась ото всех, не могла подстроиться, точнее, под-сломать себя.

Дверь ее комнаты не запиралась — вместо замка зияла дыра, а вставить некому — и в ее отсутствие соседка, тридцатилетняя одинокая женщина, широкобедрая, коре тая и злая, читала ее дневник, который Марьям засовывала в щель между тахтой и стеной. Соседка — до сих пор помню ее фамилию — Балбатова — долго была для меня загадкой: до встречи с ней я считал, что некрасивость в женщине обязательно уравновешивается природой — умом ли, обаянием, добротой. Балбатова доходила до плагиата — любовников, разнежась, называла ласковыми, образными словечками из дневника Марьям. Предназначенными Сидорову. Впрочем, иногда кормила ее, чем Бог послал. И жаловалась, притворно возмущаясь, что этот негодяй и кот пытался пристать к ней, когда Марьям не было дома.

Марьям сохраняла выдержку при Балбатовой. (Это потом, в дневнике, можно выплакаться, потом.) «Ну и что? Мы с ним оба свободные люди. Он самец, Сидоров. А знаешь, как его назвал, по злобе, Паша?» Она передавала определение Паши, общего их с Сидоровым злоязычного однокурсника, и Балбатова тоненько хихикала. «Это всего лишь импритинг, — объясняла Марьям. — Знаешь, когда только что вылупившийся цыпленок начинает идти за тем, кто в это время проходит мимо. Я привязалась к нему со страшной силой, потому что четыре года у меня никого не было. С восьмого класса. На его месте мог бы быть любой. Мне скучно с ним, знаешь… С ним не о чем говорить».

(«Сволочь моя родная», «Ты с ним живешь? — Нет, умираю». Это уже из дневника.)

Но Балбатова читала дневник и провести ее не удавалось. Она смотрела недоверчиво и тяжело. Серые пристальные глаза свои она сама называла загадочными, как у сфинкса.

«Ты бросил меня, Сидоров, и я падаю. Схожу с ума, пью, курю, становлюсь наркоманкой, научаюсь целоваться без любви».

«Сколько значений, смыслов и подсмыслов у слова „любовь“: — мне хорошо с ним — он мне снится — я не могу без него — я подыхаю — я мечтаю его убить».

Даже смерть, даже о смерти его она думала. Как о единственно возможно способе избавления. Все другие пути, испробованные ею, ни к чему не вели и ничем не помогали.

«Господи, сделай так, чтобы он пришел», — молитва начиналась еще в метро. Марьям твердила ее, идя по улице, заворачивая во двор, с нарастающим волнением проходила подворотню и поднимала глаза. Если ее окно, второе справа на четвертом этаже, горит, значит, он там.

Окно темное. «Как ты жесток, Господи».

Порой случались резкие, как ножевой удар, разочарования: поднявшись на свет, Марьям заставала у себя соседку. Балбатовой совсем нечего было делать в ее убогой комнатенке, за исключением разве что чтения дневника.

Сидоров в ожидании ее прихода занимал себя тем же.

От семи до девяти вечера ждать особенно невыносимо. В это время вероятность его прихода наибольшая. При каждом звонке в дверь останавливается сердце. А потом болит. (Это пришел любовник Балбатовой… Это пришел я…) После девяти, когда приход Сидорова на сегодня становится почти нереальным, можно лечь на тахту, завести музыку и тихонько ныть. Прохладные, бездомные слезы потекут по вискам, заполняя уши. Под Баха хорошо плакать. И заниматься любовью тоже. (Даже если любви той самой и нет.)

Марьям до такой степени не могла существовать одна, словно была не человеком и не половинкой даже, но четвертью человека, частицей, крохой.

Иногда Сидоров приходил, когда я сидел у нее.

Вваливался по-хозяйски, стаскивал пиджак, бросал мне: «Да посиди еще, что ты вскакиваешь!» (После стройотряда мы были на «ты», к тому же на втором курсе я у них не преподавал.) И мы болтали втроем, полчаса или час, и я чувствовал, как Марьям проклинает меня за толстокожесть и просто кричит про себя: «Ну, уходи же наконец!», но что-то стягивало меня изнутри, лишало воли, не давало легко подняться, шутливо раскланяться и выйти. Сидоров сыпал остротами, рассказчик он был отменный, и при игре в покер ему помогал сам сатана, и я смеялся добродушно и все испытывал ее терпение, пока она не ложилась на тахту спиной к нам, демонстративно заведя на полную громкость «Пинк Флойд». Полностью закрывалась от нас волосами, и своим презрением, и своей тоской…

Я уходил наконец.

Старался делать это непринужденно, но плохо получалось. Неврастеник и размазня. Жалкий в любви, бессильный в ненависти, беспомощный в остроумной перепалке. Я даже червя не могу насаживать на крючок — впивается в живое.

Сидоров, не вставая, кивал на прощание, улыбался со значением, словно сообщнику. Сообщнику — в чем?

Как я ненавидел его. Впрочем, и любил тоже — не мог противостоять его обаянию, как все, — и неизвестно, чего во мне было больше.

Я сказал ей, что буду ждать три года. Почему именно три? Сам себе назначил зачем-то этот срок — срок добровольного ада и надежды.

Какая малость — тонюсенькая надежда, а держит на себе весь неподъемный, громоздкий, как набитый сервант, мир души…

Однажды я пришел к ней декабрьским вечером, и она была непривычно многозначительной, молчаливой и томной. Отворачивалась, закутывалась в волосы, улыбалась, и вдруг по интонациям, по обрывкам фраз я понял, что она ждет ребенка. Я ошалел. Бросил на пол сетку с яблоками и пирожками, сказал, что приду завтра вечером, и бегал часа три под сырым питерским снегом.

Назавтра я сказал ей, очень кратко, нарочито деловыми фразами, забежав в комнату и даже не раздеваясь, присев на корточки у стены, — чтобы она отдала его мне. Насовсем. Он ей не нужен, при ее образе жизни он вообще немыслим, она ещё совсем молода, а я буду любить его так же, как и ее. Приедет моя мама из Калуги и тоже будет любить его так же, как и я. Вместе с ней мы его вырастим, она уже мечтает о внуках. Только ты не говори, ради Бога, сейчас ничего, подумай, а дня рез три я к тебе еще забегу… Она не стала ждать три дня, а откликнулась сразу. Отчего же он ей не нужен? Он ей нужен. Но я опять убежал, умоляя ее ничего не решать пока. Нуже так нужен, ну и прекрасно, значит, он нам двоим нужен…

Я стал забегать к ней чаще, почти каждый день, ненадолго, приносил фрукты и сливки, она отказывалась брать, я кричал на нее: «Это не тебе, не тебе! Изволь не отказываться!», и теплые шерстяные носки. Однажды, когда я всучивал ей банку сгущенного молока и убеждал не откладывать с анализами на резус-фактор, она сказала, что хватит, что больше не может. Чего не может? Лгать. Никакого ребенка нет. В первую секунду я решил, что она избавилась от него, и у меня возникло жгучее, сладостное, почти неодолимое желание ее убить. Я даже стал прикидывать, чем. Комната была полна всякого хлама, но ничего подходящего, я оглядывался, как идиот… задушить? Собственными ее жесткими, конскими волосами?.. Но она сказала, что ребенка нет и не было.

«Я все выдумала, понимаешь? Мне было интересно придумать и смотреть, кто как будет реагировать. Как я сама буду реагировать, понимаешь? Я ведь настолько вжилась в это, что уже сама верила, никакой игры не было… Кто-то жалел, кто-то злорадствовал. У Сидорова морда вытянулась, и он три дня бухал в общаге от огорчения, потом постепенно сжился с этой мыслью и даже придумывал ему имя… А моя соседка Балбатова неприкрыто злорадствовала, но зато стала временами кормить…»

Она что-то долго и красочно мне объясняла, но я не врубался. Она убила его. Даже если аборта и не было — она убила его. Он был — и его нет. И у меня — ничего и никого теперь нет.

Я бродил полночи, до окостенения. Куда-то сворачивал, во что-то упирался, напоминая сам себе молекулу в броуновском движении. Тычущуюся в стенки сосуда. (А может, у молекулы есть рассудок и цель? Зачем я так про нее, не зная…)

На Литейном мосту, перевесившись через решетку, вглядывался в манящие черно-блескучие полыньи.

Рассудок — будь он проклят — по вечной своей привычке теоретизировать долдонил и объяснял, что же удерживает меня от того, чтобы прямо сейчас, сию минуту ухнуть туда вниз головой, с распахнутым в радостной надежде ртом, с освобожденно-испуганно взвизгнувшим сердцем… Ей-богу, он зудел скучно и логично, словно на лекции по теории права. «Видишь ли, — объяснял рассудок, — способность к самоубийству — вещь сугубо индивидуальная. (Да, он так и говорил, подлец: „сугубо“, „видишь ли“.) Нельзя сказать, что это малодушие, трусость. Но и отчаянной храбростью определить сей поступок тоже нельзя. Он вообще вне категорий „смелость-трусость“, „сила-слабость“. Самоубийство есть акт противоборства одному из инстинктов — инстинкту самосохранения. Их у нас всего три, ты знаешь, ты учил биологию. Три кита. Три врожденных охранительных механизма. Но сила их развития у всех разная. Скажем, у тебя первый и самый главный из них достаточно силен. А второй — инстинкт сохранения вида, даже развит чрезмерно. Не то чтобы убить человека или, там, овцу, ты даже лягушек на занятиях по анатомии резать не мог, давая пищу насмешкам одноклассниц. Помнишь? Отнимал жизнь только у комаров и клопов. А вот третий братец, третий китенок, самый пленительный — инстинкт продолжения рода — недотянул. Да-да. Самцом тебя можно назвать лишь с большой натяжкой. Сидоров — вот кто мужчина, классический, великолепный. Сидоров. Сидоров…»

На этой фамилии рассудок зациклился и забуксовал. А потом и совсем затих: я окоченел вконец и перестал соображать что-либо.

В крохотную каморку с дырой вместо замка, злобной соседкой, ложью, тоскливыми играми — больше не приходил ни разу.

По-прежнему читал что-то в институте. Куда-то ходил. Смеялся шуткам коллег и студентов.

Боль — единственная абсолютная вещь на свете. Все прочее относительно, условно, зависит от нашего отношения к предмету. Даже смерть относительна — переход в иной мир обусловлен всей предыдущей жизнью и состоянием сознания в последний миг.

Боль абсолютна.

Крик боли, хрип боли, тишина боли — голое, пронзительное, предельное лезвие бытия.

Дожить… До спокойного и тоскливого одиночества теперь надо было дожить, как до награды.

В мае узнал, что Марьям попала в психушку.

«Допрыгалась!» — первая мысль, всплеск яростного злорадства. Потом стало еще темнее, еще глуше.

На курсе ходили слухи, что она перерезала себе вены на почве несчастной любви. Сидоров улыбался самодовольно и загадочно.

Вышла она почему-то очень скоро, всего через две недели.

Позднее она рассказала, что это были за две недели.

Никаких вен она не резала, еще чего, из-за этого самца, из-за этой зеленоглазой язвы, из-за этого «большого оплодотворяющего аппарата», как назвал его один злоязычный сокурсник — пожалуйста, можешь посмотреть на запястья, никаких шрамов… В психушку она угодила по глупости: хотелось взять академотпуск, уехать куда-нибудь на год, вырваться из паутины затянувшейся связи, и в психдиспансере она так красочно описала, как ей невмоготу жить, что ее тут же, не сходя с места, предложили полечить и уложили на койку. Уже через два часа она поняла, что она — сумасшедшая. Более чем, ибо добровольно пришла сюда и замуровала себя в аду. На следующее утро пыталась объяснить врачам на утреннем обходе, с извиняющейся улыбкой: она симулянтка. Очень хотелось в академотпуск, погулять, развеяться, прочитала справочник по психиатрии и — наговорила на себя… Врачихи — приветливые садистки в белых халатах — поулыбались ей, обменявшись поверх головы понимающим взглядом, и вписали еще пару страниц в историю ее «болезни», стремительно разбухавшую не по дням, а по часам. Она пыталась бунтовать. Отказывалась идти на осмотр к гинекологу или к идиотке-психологу, душившей ее тупыми картинками и тестами. Дерзила врачам и сестрам, восстановила против себя всех вокруг, и больных в том числе, среди которых были и агрессивно-невменяемые… и, продолжая дерзить и держать прямым позвоночник, на второй или третий день поняла, что ей не выйти отсюда. Они не выпустят ее — из принципа, разогретые ее ненавистью, из азарта, из сладострастия мучительства и без того еле живой души… И просить за нее никто не будет. Сидоров ведь не станет просить. Или Балбатова. А больше у неё — никого.

Как же она оттуда вырвалась? А чудом! Уже не чаяла выйти живой и нормальной, но подвернулся профессор-сексолог, курирующий их отделение, и чем-то ее история болезни (хоть сексуальных проблем там не было вовсе) приглянулась ему, и, поговорив с ней полчаса (улыбчивый, как Сергей Образцов), профессор с видом доброго волшебника предложил выполнить три ее желания. «Выйти отсюда!» «Хорошо. А еще?» («Что б он сгорел, этот дом, эта белая тюрьма и преисподня!» — но это она, конечно, уже не вслух.) И профессор ее выпустил.

Из всех рассказов ее о том периоде мне отрывочно запомнилась юная мычащая идиотка, очень свирепая, но проникшаяся отчего-то к ней нежностью и гладившая ночью по волосам (кровати стояли впритык), да еще молоденькие медсестрички, хорошенькие, как манекенщицы, в голубых платьицах и белых фартучках, с железным мускулами и вечной угрозой: «Переведем к буйным», вытаскивающие у нее по ночам из тумбочки дневник, в котором она называла их механическими пустоглазыми куклами, а врачих — палачами.

Еще она спросила меня: есть ли Бог?

Почему-то именно в психушке, глядя на соседей по палате, об этом задумалась.

У сумасшедших нет свободы воли. Они не выбирают, быть им буйными и злым или тихими и умиротворенными. Значит, они обделены до конца, предельно, как только может быть обделен человек. Больше, чем Иов.

Значит, Бога нет.

(А как же улыбчивый профессор? — спросил я ее. — Разве не Богом был он тебе послан, или, по крайней мере, не ангелом-хранителем?..

Она не ответила.)

Все это она рассказала мне в августе.

Мы встретились случайно на Невском и долго гуляли по городу. Она много чего мне выложила в тот раз. Как бродила летом одна по берегу Черного моря с хипповской сумкой из старого мешка. Как крутила роман с красавцем греком, загорели зверем, главарем местной шпаны, и просила его подарить или продать пистолет. Как однажды ее изнасиловали в один день (точнее, ночь) целых два раза. Во второй раз это был мужик средних лет, невзрачный и тихий, обнаруживший ее заблудившейся на темной улице, и она не могла сопротивляться, так как была здорово пьяна, но все-все соображала и расспрашивала его, есть ли у него дети, — да, сын и дочка, — а каково ему было бы, если б его дочку… он ее любит? — да, он очень любит своих детей, но и ей, в общем-то, не хочет ничего плохого…

Она продержалась потом меньше трех месяцев.

Переехала ко мне и развесила по стенам свои жуткие картинки, что висели в её комнатухе, хоть я и был против. На одной из них огромный, распластанный по земле циклоп с вытаращенным глазом взирал на три хрупкие, сжатые, в его кулаке женские фигурки. На другой была голова Сидорова, желтая, бритая, лежащая на зеленой тарелке, и рядом вилка. На третьей маленький голый человек обнимал огромную каменную голову Нефертити.

Рисовала она слабо, техникой не владела, но образы, надо сказать, впечатляли.

Еще очень много писала.

Из института ее исключили за непосещаемость. Она почти никуда не выбиралась из дома. Даже по магазинам ходил я. Когда я возвращался со службы, она писала, лежа на тахте, или просто смотрела в стенку, почти не реагируя на мой приход.

Я любил гладить ее длинные, до колен, теплые волосы. Распустив их, она походила на мерцающую сквозь черные водоросли драгоценность. Для меня — драгоценность, на чужой взгляд, она, должно быть, смотрелась неважно: перестала следить за собой, редко причесывалась, надевала всегда один и тот же черный свитер и старые вельветовые джинсы.

Глазищи прозрачные, с большим печальным зрачком. Почти всегда смотрят в сторону, мимо меня.

У нее было необычное лицо: оно не меняло выражения, когда она спала. У всех спящих лица становятся смешными, детскими, насупленными, у Марьям же оно оставалось прежним, и казалось, что она не спит, а тихо ушла с поверхности в свою глубину.

Какая связь была между смыслом моей жизни и наличием в ней хоть крохи тепла ко мне?! Но она была. И есть до сих пор.

Близости она не любила. Соглашалась на нее всегда, но с плохо скрытой усталой тоской. Однажды — не помню, за что ей захотелось так поранить меня, — она сказала, что всегда в такие моменты закрывает глаза и представляет, что с ней Сидоров, и только в таком случае может дойти до конца. Не знаю, за что она меня так — я всегда возился с ней, как с ребенком. И диссертацию свою забросил к чертовой матери.

И никого не видел, кроме нее.

Она продержалась до конца октября.

Оставила мне записку. «Ну, вот и все. Не могу больше. Туда мне и дорога».

Пижонская записка. Как и вся она. Идиотка с перекрученной психикой.

Ну, пусть бы она ушла от меня, если со мной плохо, если она продолжала любить своего Сидорова, пусть бы убиралась туда, где ей лучше, разве я держал? Хоть на Камчатку, хоть за кордон.

Она захотела совсем, видите ли.

Ей было двадцать один без одного месяца.

Сидоров пьяно и сипло материл меня по телефону. Потом явился ко мне зачем-то с бутылкой коньяка.

Он забавный субъект. В нем столько плотски-животного, и в то же время — что-то детское, распахнутое… родное.

Сегодня первый раз собралась наша группа. Наконец-то.

Женщина в свитере-кольчужке тут, как я и задумывал. Это славно. И мать с напряженно-усталым лицом и экстрасенсорными задатками тоже у нас. Но без сына. Его направили в другую группу, его вибрации радостно срезонировали с другим наставником.

Всего нас девять, десятая Нина. Женщин, помимо нее, всего две. Она сказала, что специально подбирала такой контингент — настраивалась, медитировала на мужчин — ибо с ними несравненно легче работать и понимать друг друга. (Хоть сейчас и наступает эра матриархата и женщин-учителей, как постоянно напоминает нам Н.Т.) «Правда, — добавила Нина, — для меня вы все не мужчины, а души».

Пока что мне нравятся все девять. Так и должно быть: отныне мы группа и будем строить групповое тело.

Правда, сегодня мы ничего не строили и не медитировали. Ибо первую медитацию нужно проводить в новолуние, то есть через неделю. Сегодня же просто знакомились. Каждый рассказывал о себе, как он дошел, добрел, доковылял — до жизни такой.

Ольга, девочка из моего сна, кончала психфак.

Серый свитер, скованность, узкие запястья. У меня падает сердце, когда у женщины узкие запястья, сам не знаю почему. Она прилежно записывает все лекции. Чем-то выделяется из всех женщин в Школе, не сразу сообразил, чем: ни единой блестят побрякушки на шее и пальцах. И краски на лице нет.

Она работает на телефоне доверия. (Знаю я этот тип: уговаривать других не уходить из жизни, по макушку погружаться в чужие депрессии, чтобы хоть как-то отвлечься от своей собственной. Что она из таких, можно догадаться по выражению глаз, когда она ни на кого и ни на что не смотрит.) И все чаще ловит себя на том, что не может внятно объяснить звонящим ей, почему им не следует совершать последний бесповоротный шаг. Неразумно это, глупо! А почему? Зачем тянуть дальше? Все ее доводы пошлы и неубедительны. Хоть она и окончила психфак с отличием десять лет назад. У нее пропала уверенность. Не раз думала бросить эту работу, подыскать другую, но… ничего другого не хочется. Ничем иным не сможет она заниматься взахлеб, с полной самоотдачей. Разве сравнится какое-нибудь дело с тем, чтобы спасать людей? (Как мальчик у Сэлинджера, помните? — больше всего хотел ловить маленьких ребятишек, когда они, заигравшись, подбегают к краю пропасти.) Особенно сейчас, в наше беспросветное время, когда число самоубийств подскочило в три раза, и это только начало, дальше будет еще круче. Подростки с ломкой психикой, брошенные всеми старики, потерявшие смысл жизни преподаватели истории КПСС… Ничем другим она заниматься уже не сможет, но все больше отдает себе отчет в том, что по-настоящему вряд ли кого-то спасает и вытаскивает из тьмы. Месяц назад ей позвонила женщина и сказала, что от нее ушел муж, зарплаты не хватает на двоих детей, у младшего мальчика обнаружена лейкемия, и она ничего больше не может и не хочет. Хочет одного: уйти. Перестать чувствовать, суетиться. Вместе с детьми… Она, идиотка, предложила ей отдать на время детей в интернат, а самой поискать более денежную работу. Даже стала диктовать адрес фирмы, которой требуются люди, у них там всегда есть под рукой адреса, спасительные соломинки… Женщина сказала, что с детьми расстаться не сможет, даже на короткое время. У нее был спокойный, будничный голос. Такой, что Ольга в чем-то расслабилась, не очень тщательно подбирая слова. Если б ей пришлось пережидать спазмы рыданий, она, наверно, шла бы более убедительные…

— С месяц назад, — вспомнила Нина, — в «секундах» был сюжет о женщине, выбросившейся с двумя детьми из окна…

— Да, — кивнула Ольга, — это она, моя. Она попала в реанимацию, а дети погибли. Я звонила на студию, чтобы узнать адрес больницы, хотела пробиться к ней, что-то сказать… Не смогла дозвониться. И что бы я ей сказала?.. Дети умерли, а ее спасли. Она очнулась, открыла глаза, и ей сообщают: ваших детей больше нет, а вы в безопасности, благодарите врачей и Бога… Если б прорваться туда сразу, как это произошло, ворваться в операционную, хватать врачей за руки, мешать им, уговаривать: вы что?!! вы что делаете?.. зачем вы возитесь вокруг нее, толпитесь, вставляете в вены трубочки… подумайте, куда вы возвращаете ее, пощадите, отойдите, оставьте её с детьми…

Ольга разволновалась, раскрылась. Я глядел на нее во все глаза. Сердце бухало.

…Вот потому-то она и пришла сюда. Случайно услышала от знакомой и пришла. Чтобы знать, что говорить — им. Ну и, конечно, для себя тоже. Что говорить себе в подобных же случаях. Психологическое образование не спасает, не объясняет ни черта из самого главного…

Ольга задала тон, и потом все какое-то время рассуждали о самоубийцах. У каждого были в запасе один-два примера из числа хороших знакомых. Кроме меня. Один я не внес своего вклада в разработку увлекательной темы.

Нина, выслушав каждого, подвела короткий итог. Самоубийство очень отягчает карму. Не так, как убийство, — в этом христианство ошибается, — но сильно. В отличие от убийства времени искупить грех — сжечь карму — в пределах этой жизни уже нет. В этом глубокая специфика подобной ошибки. И в посмертии, в промежутке между двумя воплощениями, самоубийцам приходится не сладко. Та мука, от которой они пытались сбежать, никуда не девается. Отчаяние, или стыд, или боль потери — они тут как тут. Убить себя еще раз, на этот раз уже астральное тело, средоточие чувств — невозможно. Приходится долго-долго изживать свою муку. По каплям, по крохам. Гораздо дольше, чем на земле. Времени там нет, но субъективно кажется — десятилетиями и веками. Классический образец христианского ада… Но, надо вам знать, — самоубийство самоубийству рознь. Бывают ритуальные уходы из жизни. Бывают священные. Махавир, древнеиндийский Учитель, поощрял своих учеников на добровольную смерть от голода. Не просто смерть, а одновременно с уходом из жизни вхождение в самадхи. Это очень высокая ступень йоги. Высший пилотаж.

— А случайного, Оля, ничего не бывает. И вы это скоро поймете. Вы пришли сюда не случайно. Всех нас вели сюда, в Школу, кого нежно, еле заметно, кого жестко и решительно, по-разному, всеми способами — и привели наконец. С чем я вас искренне поздравляю.

Потом о себе и своем пути в Школу рассказывал Коля, майор милиции. Я несдержанно вздрогнул, когда он назвался майором. Милиции! Да еще член КПСС! Неужели майору и коммунисту место в духовной школе? Или он стукач? Но тогда сидел бы тихо, маскировался.

Улыбчивый парнишка лет 37 с замашками многолетнего комсомольского лидера. Впрочем, привел его сюда, судя по его рассказу, порыв вполне искренний и достойный. По долгу службы он часто сталкивается с розыском пропавших людей. Их пропадает бесследно огромное число. В год больше, чем полегло наших ребят за десять лет афганской войны. Особенно жалко детей. Конечно, большинство из них погибает, но не все. Скажем, девочек лет 10–12 часто крадут в гаремы среднеазиатских партийных и советских боссов. Да-да. Такие вот привозят подарочки шефу из средней полосы России. Найти этих девчушек так же трудно, как и тела убитых. Какой-нибудь пыльный аул, старухи в ватных халатах, никто ни слово по-русски — глухо… Он слышал, что есть экстрасенсы, которые по фотографии могут определить, жив человек или нет и где его тело. Он решил попробовать себя в этом деле. До этого какое-то время занимался лозоходством, были неплохие результаты. Услышал о Н.Т. и ее Школе. На последней парапсихологической конференции подошел к ней и попросил спросить Учителя, имеет ли ему смысл посвятить себя этому, получится ли у него, не будет ли просто тратой времени. Она спросила тут же, в перерыве между докладами. Для надежности — вместе с одним из своих учеников. Импульс, посланный ими, и ответ Учителя были такой силы, что женщине, сидевшей между Н.Т. и учеником, тоже ее ученице, стало плохо с сердцем и пришлось вызвать «скорую». Учитель ответил, что да, можно. И вот Николай здесь.

Ольга спросила, отчего стало плохо той женщине и что с ней теперь. Нина объяснила, что та оказалась недостаточно очистившей свое физическое тело для приема высоких энергий. Сейчас с ней все в порядке, из больницы выписали, но на занятия пока не ходит. Н.Т. очень переживает, что так получилось, и призывает всех к осторожности. Нельзя форсировать продвижение, необходима многолетняя тщательная подготовка…

Тамара Васильевна, мать, разлученная с сыном, в свою очередь рассказала, обнаружила однажды, что может лечить людей. Лет пять назад обнаружила неожиданно для себя, и сначала лечила лишь сына, потом близких родственников, а сейчас лечит всех, кто к ней обращается. Пришла сюда, потому что с теорией у нее слабовато, много может, но действует лишь интуицией, ничего конкретно не зная.

Она немножко зарделась, рассказывая об этом. Скорбно-усталое лицо расправилось, помягчело. Видно, что дар ее, так внезапно нагрянувший в пожилом возрасте, — тайная ее радость и гордость.

Выслушав, Нина мягко, но категорично посоветовала ей забыть о своих способностях. Не нужно лечить. В Школе подобное не поощряется.

Но почему? Заинтересовались и вскинулись все, не только Тамара. Еще двое-трое пытались лечить, кто-то своих детей, кто-то шире…

Не нужно, ибо мы воздействуем на чужую карму. Болезнь — всегда кармическое испытание, кармический урок. Излечивая человека, мы вмешиваемся в его путь и даже представить не можем возможных последствий. Только достигшие очень высоких степеней посвящения могут это, так как видят вглубь.

Тут все какое-то время шумели. Как определить, когда мы вмешиваемся в карму, а когда совпадаем с ней, являемся ее исполнителями? А когда даем таблетку валидол не нарушаем карму? А…

Тамара обиделась и молчала, сжав тонкие губы.

Мужчины в большинстве своем согласились с Ниной.

Ольга тоже разнервничалась, хоть и сдерживала себя, и спросила: а если близкий человек рядом умирает, а ты чувствуешь в себе силу, что же — спокойно смотреть?

— Не надо сводить к крайностям, — попросила Нина. — Конечно, если близкий человек умирает, надо не только смотреть. Но и помогать. Помогать выздороветь, а если неизлечимо — помогать умереть.

Спор этот мы продолжали и по дороге к троллейбусу.

— Я хочу, чтобы вы поняли, это очень важно, — говорила Нина. — Что значит близкий? Родители, дети, мужья, жены — вы близкие сейчас, на крохотном отрезке времени, а миллионы, а миллиарды лет не будете ни видеть, ни знать друг о друге. Нет близких. У меня сын, ему семь лет. Конечно, я люблю его и забочусь о нем, но в то же время всегда знаю, что мой сын — не мой. Он принадлежит не мне, а себе самому. И вечности. В этой жизни он мой сын, так случилось, что мы с ним рядом, а в следующей — никогда не увидим друг друга…

Хорошая у нас группа. Ребята, уставшие месить ежедневную грязь жизни, попробовавшие поднять глаза от привычной горизонтали, от вчера-сегодня-завтра-пожизненно, поднять — и не опускать больше.

И Нина молодец. Маленькая, сильная и мужественная. В Школу она ездит пять раз в неделю, возвращается домой к полуночи. А еще служит где-то, зарабатывает на хлеб. А еще — сын и старенькая больная мама. Мужа нет. Если б не космическая энергия, которую она ощущает почти постоянным потоком, разве такое выдержишь?

Правда, последними словами она нагнала на мою душу жуткий холод. Запредельный. Наши дети — не наши дети. Наши близкие — случайные попутчики в грохочущем поезде времени, с которыми мы коротаем дни и годы, болтая и попивая чай, до своей остановки, до пересадки в следующий поезд, или дилижанс, или лайнер. Смерть — пересадка. Прощайте! Не обессудьте, если что не так. В новой жизни ожидают новые попутчики, собеседники, сотрапезники. Миллионы и миллиарды лет, светящиеся хвосты галактик, холодный колючий космос, ослепительно хохочущий Абсолют… И никого рядом.

Я продрог до костей, добираясь домой. Хотя вечер был теплый, слякотный. У меня нет детей, не с кем разлучаться навсегда, на холодные миллиарды лет. Кроме Зойки. Мифической маленькой Зойки. Интересно, я даже не знаю, кто ее мать. Вроде бы это наш с Динкой ребенок, наша дочка, не выпущенная этой дурехой на свет. Но Динку я вспоминаю редко, почти не думаю о ней. Марьям — вот кто живет во мне, глубоко, жгуче, больно, не покидая ни на миг. Может быть, это ее ребенок? Тот, выдуманный, несуществующий. Она ведь так сильно представила, поверила, оживила в своей душе…

Маленькая девчушка полутора-двух лет. Теплая щека, краешек прозрачного — как у Марьям — круглого глаза, лепет… Впрочем, в два года уже не лепечут, уже вполне прилично говорят. «Мы друзья с тобой?» — это я ее спрашиваю. Такой у нас ритуал. «Друзья». — «Друзья до гроба?» — «До гроба», — радостно подтверждает она. «Нет, лучше так: друзья до гроба и после гроба. Верно?» — «Друзья до гроба и после гроба!» Вот так вот!

Вот так вот, Нина. Не знаю, как там вы с вашим сыном, а я ни с кем не собираюсь разбегаться навсегда на миллиарды световых лет. Особенно со своей дочкой. Которой, правда, не существует на свете.

Но, черт возьми, с кем же я тогда разговариваю и кого вижу?..

Перечитывал с утра послания апостолов. Никогда раньше не вдумывался в них, пробегал по диагонали, сегодня же — углубился, открыв для себя неожиданные вещи.

Загадка Георгия, так долго мучившая меня, разрешилась. Как сочетает в себе Георгий любовь к Богу и тщеславие? А очень просто. Как апостол Павел. Георгий очень чтит Павла, цитирует его постоянно и в экуменическую молитву, придуманную им, включил многое из его посланий. («Святой Дух да ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными…») Неужели прав Даниил Андреев, считавший, что Павел принес христианству не меньше вреда, чем пользы? Кажется, я готов согласиться с ним.

Глубочайшая мудрость, жертвенность, белый огонь веры — и тут же: «Если враг голоден — накорми его, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья»… «Умоляю вас: подражайте мне, как я Христу»… «С жезлом прийти к вам или с любовью?»… «Я гораздо более был в трудах, безмерно в ранах, более в темницах».

Слова о себе, призыв уподобляться себе — почти в каждом послании. И наставления рабам повиноваться господам своим — словно в оправдание земной власти, незыблемости властолюбия.

Да, Георгий не виноват: он всего лишь последовательный ученик. Ни у Петра, ни у Иоанна, ни у Иакова нет ничего подобного.

Георгий, Георгий… Все время мысленно беседую с ним. Вспомнил, как мы спорили когда-то о переселении душ. Георгий как истинный христианин не мог принять это даже в качестве предположения, душа его не соглашалась, отвращалась от мысли, что ей предстоит странствовать, меняя тела и личности, словно изнашиваемую одежду. Что же тогда такое «я»? Где его границы, где кончается его пространство? И в каких телах все воскреснут в конце концов? («Я — ведь это и мое лицо в том числе, и мои руки, и цвет глаз, и порок сердца, и привычки, и…») Да, что-то близкое к отвращению, к дрожи вдоль позвоночника вызывало у него слово «реинкарнация». На меня же, наоборот, такую же дрожь и тоску нагоняет мысль об аде и рае. Что за дикая, больная фантазия выдумала и закрепила в догматах — бесконечное, розово-голубое блаженство и столь же протяженные в вечности средневековые пытки? Где тут любовь, простая, элементарная, где космическая гармония и мелодия? Моя христианская суть не могла проглотить и переварить эту колом встающую поперек души догму.

Мы спорили. С Георгием трудно спорить, ибо он всегда немного снисходителен, кто бы ни находился перед ним. Но дело не в этом. Сегодня утром я вдруг взглянул на предмет нашего разногласия по-другому. Нина вчерашним своим выступлением словно подула мне на мозги, приморозила их. Бесконечная жизнь в аду или раю — это дикость. Но это теплая дикость, живая, человечная. Ибо мы имеем надежду встретить там, в аду или раю — не суть важно, — тех, кого любим. А бесконечные странствия в космосе, одинокое парение среди свернувшихся спиралью галактик — это справедливо, это красиво и гармонично, но как стынет и ноет от этой красоты сердце. Или сердце уже вовсе не нужно будет там? Холодно-холодно. Иглисто-светло. Звонко.

Жалко, что с Георгием больше не поговоришь, не поспоришь. Он умный. Хоть и не насыщали меня никогда наши споры (все равно, что пьешь кислородный коктейль — и вкусно, и пузырьки красивые, но сытости никакой), но все-таки был диалог. Был собеседник.

Всю жизнь меня мучает тоска по умному собеседнику — спутнику, партнеру, брату на высоком и не слишком-то греющем ментальном пути.

Впрочем, неужели в Школе я не обрету таких? Полностью выросших из догм, свободных и зрячих? Я просто еще не осмотрелся там как следует, не разговорился.

Еще не прижился, не осмотрелся, но… Школа уже творит со мной чудеса, будь она благословенна! Она лепит меня и выстраивает. Две точки в неделю: в субботу лекция Н.Т. и семинар и в четверг занятия на группе — организуют мое время, до этого плывшее без берегов и русла. Две точки порядка в неделю и две каждый день: утренняя и вечерняя медитации. Я не узнаю себя. Я и болеть стал реже. Все чаще ощущаю себя струной — натянутой, блестящей, готовой к прекрасной вибрации и звонкой мантре.

Но главное изменение в своей психике я отмечаю вечером, включив телевизор и развернув свежий номер «Огонька».

«Мне невозможно быть собой, мне хочется сойти с ума». Наверное, многие мои соплеменники чувствуют то же, уютно устроившись перед экраном или шурша свежими страницами.

Средства массовой информации — горячие, кричащие, нервные — жесточайшие истязатели. Как жить? Зачем тянуть лямку сердцебиений дальше? Во имя чего — разве что досмотреть агонию до конца…

Нет, в девакан, скорее в девакан! Нет сил больше. Девакан — отдохновение между двумя воплощениями, колыбель, подвешенная на холодном гвоздике Полярной звезды, тот самый мечтаемый Лермонтовым сон: «Но не тем холодным сном могилы…» Чтобы вялотекущий Апокалипсис протекал где-то под, далеко и глубоко внизу. Так далеко — что ни эха от него, ни отголоска взрывов, ни запаха…

Нет, с тех пор как я обрел Школу, мне не стало менее больно от того, что творится с моей бедной страной и моей бедной планетой. Но боль стала иной: расширившись вместе с расширяющимся сознанием, стала прозрачней и тоньше. Я словно раздвоился: живу, мучаюсь изнутри, уязвленный всеми болезнями родины, и в то же время, поднявшись высоко над нею, над всей планетой — понимаю, вижу, люблю и… радуюсь. Радуюсь открывшемуся простору.

Спасибо вам — Н.Т., Школа, Нина.

Пришло письмо от Альбины.

«Удивительный сон приснился мне сегодня! В неведомой стране, в неизвестно каком веке я была доверенным лицом человека королевского ранга. Он был молод, беззаботен, небдителен и все поручил мне: огромные сокровища, просто клады Али-бабы, и я в них купалась. И был там особый сверток, и внутри — самые сокровенные сокровища, о которых хозяин не знал. С виду холстина цвета хаки, сворачивающаяся в свиток, а внутри… письмо, толстое, сильно склеенное, с вашим адресом внизу. Утром получила от вас письмо. Я думаю: может, это было в прошлой жизни, где вы были тот молодой хозяин?

Прочла письмо, и — вы себе представить не можете, какой я получила кайф от него. Не иначе, как мне вас послали добрые, светлые силы! Живите вечно! Уже много-много лет — а может, даже и никогда вообще — я не получала таких прекрасных, умных, насыщенных добротой и знанием писем. Это не комплимент! Мне все время кажется, что вы мне приснились и скоро исчезнете. Не исчезайте!»

Нет, это мне кажется, получая подобные письма, что я сплю. И что городка с названием, похожим на полуденный птичий посвист — Элиста, — не существует на свете.

«…Хочу сказать вам, что я сама не знаю, как лечу. Как это происходит. Просто посмотрю на человека — и с ним сразу что-то начинается… Один человек мне сказал, что это грани одного таланта — из ничего сделать дом, вещь, на свалке найти старье и сделать из него новое, красивое — и вылечить человека. Я тогда была потрясена. А теперь я знаю, что да, это так. Обычно целишь человека, уже отброшенного всеми, тот же брошенный материал, со свалки. Когда я это поняла, стала сама исправлять телевизор, ему тоже место на свалке, но я повожу руками — и он показывает.

…Вот месяц назад был случай. Приходит один давний знакомый, когда-то работала художником под его началом, громогласный такой, матерщинник, участник войны, и плачет: „Дочка, Шурка моя, умирает! Два раза в Москву возили, рентген головы делали уже 17 раз! И никто не знает отчего. Истаяла, лежит, не ест, не пьет, провалы сознания… Помоги, чем можешь! Ты можешь!“ Поговорила я с ним. Ладно, говорю, приду, давайте адрес. А у него на левой руке пальцы с фронта, после ранения, не шевелятся. Он пошел к калитке и вдруг в ужасе говорит: „Смотри, пальцы двигаются… Сорок пять лет не двигались… Ты ведьма, да, Альбина?..“ Ну, ведьма, говорю. А сама радуюсь: раз отцу помогло, значит, и ей поможет. Ведь помогает не всем, нет, не всем. Прихожу к ним назавтра, темная комната, окна занавешены, лежит что-то ветхое, вроде цыпленка. Села я возле нее, беру руки, а она отворачивается, не хочет видеть меня, не верит. Постепенно влезаю в душу, как умею. Говорит еле-еле, проваливается в беспамятство. Все молитвы, какие знала, прочитала над ней, сорок раз всю огладила, ноги ледяные и руки ледяные растерла, чувствую: бессильна. Не спасу, чего руками махать, как мельница, людей смешить, думаю: как бы удрать. Байки им всякие рассказываю, дошла до Блеза Паскаля, как он умер и обнаружили у него в черепе, на костях изнутри отпечатки пяти пальцев, вмятины черные, все были в шоке, и только в наше время определили, что это был рак мозга. И тут моя Шура задушенно изрекает: „Вот те же самые пальцы и у меня внутри черепа. Значит, и у меня рак мозга. Спасибо, что сказали, теперь я точно знаю, что умру“. Уж и не помню, как я выскочила из их дома, а на улице сразу же женщина ко мне: „Который час?“ Глянула на часы: „Ровно два“. Она: „Сколько?!!“ Тут еще одна женщина с часами: „Ровно четыре“, — говорит. Вот тут я задумалась. Точно помню, что пришла к ним ровно в двенадцать. Часы шли, не стояли. Я была у них четыре часа, а на часах прошло два. И все так ровно, без минут… Короче: встала Шура, сразу же. Вроде бы и не болела. Подошел срок ей ехать в Москву, отец рассказывал потом: все в шоке были, и так, и сяк снимали голову — ничего. По всем параметрам здорова. С неделю назад заходила ко мне: загорелая, крепкая, красивая, волосы распущены…

Вы гадаете, дар это, или награда — мое целительство, — или еще что-то. Оно было всегда, я родилась со знанием трав, никто меня не учил этому, и всегда липли кошки, собаки, птицы… но проявилось лишь в 42 года, после очень сильного потря-вам когда-нибудь расскажу. Я, конечно, знаю, что это такое. Если б вы приняли учение Дона Хуана, я бы могла вам рассказать, но без этого не получится. Если в двух словах: это добавочная энергия — как подарок воину!»

Учение Дона Хуана принять я не могу, как ни жаль. Я не поклонник Кастанеды, скорее наоборот. То есть первые его тома я прочел с интересом, выписывая кое-что для себя, но от последних меня затошнило. Читал, преодолевая тошноту, и не бросил лишь потому, что книги выпросил с большим трудом и сам переплетал их, заплатив этим за чтение. Особенно невыносимо было место, где описывались дыры в светимости, которые выгрызают в нас наши дети (вспомнилось некстати, что у Сидорова синонимами слова ребенок были «грызун» и «спиногрыз»), и что надо сделать, как перестать любить собственных детей, чтобы поставить на дыры светящиеся заплаты и восстановить свою целостность.

Я честно написал Альбине о своем отношении к Кастанеде, и она — мудрая женщина, — конечно же, не обиделась. Только заметила, что один раз читать недостаточно, лучше и не браться. Надо прочесть эти восемь томов (говорят, уже есть девятый, вы ничего о нем не знаете? Умоляю вас, если только услышите…) раз шесть-семь, чтобы что-то понять.

Возможно, она и права.

Возможно, Кастанеда проник в меня глубже, чем мне кажется, так как сегодня утром я понял, что нужно сжечь свое прошлое. (У него было что-то подобное: отбросить личную биографию, не иметь ее вовсе.) Все старые дневники, письма, записные книжки, фотографии. Все. И не выбросить, не сдать в макулатуру, а именно сжечь.

Вытащил с антресолей и шкафов весь жизненный мусор — пуда два, не меньше, — свалил в одну кучу на пол. (Подумал мельком, что освобождается много места, есть куда запасать мыло, крупу и муку в преддверье предстоящего голода. Только вряд ли я стану этим заниматься — скучно. И не для кого.) Мусор, бумажный хлам, спрессованные энергии тоски и вдохновения, черновики, письма Динки, рукопись Марьям, школьные записки, кособокие хромые иероглифы «эго». Тридцать пять лет жизни.

Не жалко.

То есть жалко, конечно. Особенно письма и фотографии. Дневники не жаль. Придется перечитать их, перед тем как сжечь, и кое-что выписать, что может впредь пригодиться — ведь я еще пишу, еще не совсем забросил это низменное занятие. Перечитать эту груду, семьдесят процентов которой — нытье и боль. Прожить заново тот отроческий, тот юношеский морок… Ну и гору взвалил я сам на себя! Тяжеленную горькую гору.

Фотографий жалко. Больше всего Динкиных. Она любила сниматься. Часто меняла внешность и каждый раз при этом запечатлевалась. То обстригалась почти налысо — оттопыренные уши смешно и трогательно топорщились, как маленькие нагие крылья. («Острижение волос, по древним мифологическим представлениям, означает замещение самоубийства. Да-да. Волосы — часть тебя. Так же как и ногти. Остригая их, откупаешься этим от смерти, словно бросаешь ей подачку», — важно так, глубокомысленно, перебирая ногтями шуршащий короткий ворс на макушке.) То красила волосы в полоску — и это задолго до моды на панков — или обстригала ресницы на одном глазу и так и ходила: один глаз голый, круглый, карий, другой — для контраста с густо накрашенными ресницами, словно черный нарцисс. Обожала придумывать возлюбленным клички и писать их фломастером или губной помадой на спине и предплечьях. Для меня самыми ласковыми были «мышь», «крысенок»… Неимоверно жадная до жизни, могла влюбиться сразу в четверых. С разной степенью силы, наглости и раскованности. («Не называй любимых имена, была и есть любимая одна. А имена ей разные дают. — Ну, здравствуй! Как теперь тебя зовут? — Это не я сказала. Ширали. Но все равно правильно».) Чужие души перелистывала, как комиксы — кошмарные, нудные, бездарные, захватывающие, смешные. Текучая, как вода. Наполненная тщетой и смехом. Солнцем. Привязать ее к себе — гиблое намерение, это я, к сожалению, поздно понял. Все равно что влюбиться в листву, в переливы проросшей пшеницы, в хмельную болотную фею. Динка… «Экс-любимая» — разве это не издевательство и не абсурд? Как тут не возмущаться собственным устройством и человеческим вообще и не презирать его. Почему я жить не могу без женщины, подыхаю без ее голоса в телефонной трубке… а через каких-то пару месяцев ее появление становится ненужным и навязчивым, а все эти сумасшедшие ощущения относятся уже к другой?.. Грустный маразм. Сжечь все… Все равно она бессмертна, Динка, и улыбочка ее неуловимая бессмертна, и оттопыренные уши, и постельное вдохновение, и вечная сигарета в зубах, и текучесть… Сжечь.

От Марьям фотографий не сохранилось. Ни одной. И писем нет. Только сюрные рисунки, циклопы и «Сидоровы», обрывки ее дневников да рукопись повести.

Зачем я вытащил этот бумажный ворох?

Прошлое набросилось с такой жадной силой, что я, абсолютно раздавленный, долго сидел не шевелясь.

Память — наш личный, индивидуальный палач. У каждого свой, всегда рядышком, под черепной крышкой.

Что за блаженство, что за отрада в слове «забыться»…

Я пытался отодрать цепкие пальцы памяти, я бил ее по рукам… но она накрепко, намертво вцепилась в один-одинственный образ.

Первый год после ухода Марьям я боялся выходить на улицу. Она мерещилась мне везде, в каждой третьей прохожей женщине, словно тысячи отпечатков размножили с одного оригинала и разбросали по городу. Женщина за сорок с одутловатым лицом, девчонка-первоклассница, узбечка с сотней косичек, старуха, красотка с рекламного плаката, кошка, дворняга, птица… Разрез глаз, поворот подбородка, изгиб верхней губы, темень волос и что-то совсем неуловимое, необъяснимое… Наваждение, наводнение, вышедшая из берегов она.

Кое-как я научился держать ее в берегах.

Но вот вытащил, на свою голову, груду бумаг и снова — захлебываюсь.

Она все время жила, от меня отвернувшись. А я — пытался за подбородок повернуть ее лицом ко мне. Такой обобщенный образ остался во мне от наших отношений. За подбородок, или грубее — за плечи, или совсем грубо — за волосы (впрочем, за волосы — только мысленно), длиннющие, лошадиные, жесткие.

Плечи ее можно обнять и забыться иллюзией обладания. Худые, сжавшиеся неприметно — но я чувствовал — от моих жадных прикосновений плечи, тело… Тело она бросила мне презрительно-безразлично, а все остальное, а главное осталось таким же недоступным, как и прежде, во время жизни ее в убогой комнатенке, расцвеченной редкими визитами Сидорова. Зачем мне ее тело без всего остального? Первое время я наивно пытался достучаться к ней посредством его, апатичного, тихого, — пытался ласкать так нежно, так сладко, чтобы она, завороженная плотяным колдовством, повернулась ко мне сначала с недоумением, с любопытством, потом… Но бесполезно.

Порой, пока она утром спала, я делал уборку во всем доме. Мечталось, что она проснется, а вокруг — чисто, и часть этой чистоты, уюта, ясности перельется ей в душу, и ей станет светло, станет покойно. Но она просыпалась, и это было все то же тоскливо-гордое существо. Холодными, безучастными глазами смотрела она на вылизанную комнату, на букеты осенних, шуршащих, замечательно пахнущих листьев.

Свет, тепло, нежность, желание помочь — все активное и динамично-любящее во мне разбивалось о ее угрюмую гордыню и откатывалось назад, бесполезное. Нужно быть святым, чтобы смочь ее вынести! Я не могу тащить из полыньи человека, который при этом выворачивает мне руки и загоняет под ногти иголки.

Однажды — это было дней за десять до ее ухода — она вывела меня своей апатией. Кажется, я звонил ей по телефону и звал куда-то: на сногсшибательную выставку авангардистов — они еще были внове — или в гости к хорошим ребятам, а она тускло отговаривалась, что никуда не хочет, и пусть я иду один, и, сорвавшись, я крикнул: «Да застрелись ты!» — и грохнул телефонной трубкой.

Сжечь… Все сжечь.

Зойка, моя Зойка. Ирреальная девочка, душа. Только тебе могу рассказать об этом. Только ты меня слышишь и слушаешь, моя маленькая. Только тебе одной я нужен.

Кто ты?

Не уходи от меня. Не оставляй меня.

Сегодня новолуние, сегодня первая медитация на группе,

Все сели в кружок по порядку знаков Зодиака. Нина в центре. Спина прямая, руки на коленях ладонями вверх, позвоночник напряжен и строен, словно антенна, направленная в небо.

Голос у Нины негромкий, размеренный, резковатый. Похожий на мастерок или резец скульптора, которым она вытесывает текст медитации, который, в свою очередь, поднимается вверх, надрезает пространство над нашими головами, и оттуда… оттуда идет золотистый, пощипывающий, зажигающий тонкий звон в ушах, поток.

Если честно, я не ожидал, что буду что-нибудь ощущать. Мне казалось, я совсем не чувствителен, не продвинут в ту сторону. Но — было, было! Отрицать это невозможно, сомневаться больше нельзя!

Потом, не выходя из поля, не меняя позы, все негромко рассказывали свои ощущения. Кто-то чувствовал поток энергии, но ничего не видел. Кого-то неудержимо влекло поклониться, отдать избыток космической силы земле. Кто-то рассматривал быстро мелькающие астральные картинки. Один парнишка, тренер по у-шу, наблюдал исходящий от всех нас свет, от кого-то яркий, от кого-то послабее. (Вот счастливчик, вот продвинутый! Я сразу же заболел комплексом неполноценности.) Что-то, впрочем, и я видел и попытался выразить. Световые пятна, неистово крутящиеся колеса, огненная змея, рассыпающая трескучие искры…

Мне запомнился рассказ Тамары. Ей привиделось, будто она сосуд, полый, и ключицы ее — края сосуда. И вот огромный тюбик с черной краской, и кто-то надавливает, и краска, переливаясь через ключицы, заполняет ее. Черная, жгучая, маслянистая… по горлышко. Она рассказывала — мы все еще сидели в поле, расслабясь, руки ладонями вверх, — и вдруг страшная тяжесть надавила на меня, словно тоже стал заполняться черной краской, словно слился на какой-то момент с ней. Потом прошло. Потом говорил следующий по очереди, но я плохо вникал, не сразу стряхнул с себя ощущение этого мига.

После медитации на меня напал дикий озноб. Нина смеялась и говорила, что это хорошо, идет очищение. Потом будут дико болеть ноги, потом поясница, сердце, лоб — по мере очищения снизу вверх — все эти малоприятные ощущения у нас впереди.

Мы шли к остановке троллейбуса, потом ехали в метро, а озноб все не утихал. Я хотел подойти к Тамаре, спросить, что у нее стряслось? С сыном, наверное? Ведь неспроста эта черная краска. Еще хотел поболтать с Ольгой, познакомиться поближе, в конце концов, мы в одной группе, а я еще не перекинулся с ней и парой фраз. Но меня опередили. Понятное дело, женщин мало, я всегда буду оставаться в стороне. Спросить Тамару так и не решился. Она оживленно рассказывала кому-то из мужчин о том, как ходит в Дом ребенка и лечит детей, по выбору, кто ей приглянулся, («у кого глазки самые ясные») — она понизила голос, оглянувшись на Нину, — она была говорлива и бодра, и при чем тут какая-то картинка с краской… Я пристроился к ним третьим и молча шел рядом, усмиряя озноб.

Ольга тоже чаще молчит, чем говорит, в этом мы с ней похожи. И еще она одного со мной знака, знака огня. Это я понял еще в прошлый раз, до того как мы выяснили свои знаки, рассаживаясь по кругу. Она прямо-таки взбесилась от слов Нины, что не нужно лечить (хотя сама экстрасенсорикой не владеет совсем), и сдержала бешенство, и сидела тихая, с угрюмыми глазами. Картинки ей тоже сегодня привиделись, но я их не запомнил, потому что она говорила после Тамары, после черного тюбика.

Запястья у нее потрясающе тонкие. Но она гораздо более нервна и пуглива, чем девочки из моего сна. Те были спокойней, ласковей, пронзительней…

Медитация — это здорово. Это выход в иное измерение, воплощенная вертикаль. Это лестница Иакова. (Точнее, самое ее начало, первые ступеньки.)

Было так хорошо, что я почти забыл о том, что случилось до нее. А до нее я чуть было не поругался с Ниной. В результате чего она заключила, что я типичный Овен. (Я не Овен! Я давно перерос свой знак и отбросил его, как высохший кокон. Я терпеть не могу астрологию и не нуждаюсь в ней! И на это Нина сказала, что слышит Овна, самого характерного Овна. Впрочем, добавила она, со временем из меня выйдет отличный ученик. Самые лучшие ученики выходят не из тихих и покладистых, а из буйных и непокорных. Таких, как Вивекананда. Помните, он был самым строптивым и гордым из всех учеников Рамакришны?)

Я был благодарен Нине за эту параллель, но моего пафоса она не сбила.

А взвился я, когда они говорили об Армении и Азербайджане.

— Вы знаете, что там происходит? — спросила наша наставница. — Там идет переход с плана свадхистханы на план манипуры, и от этого льется кровь.

До этого она вскользь заметила, что Сталин — тоже исполнитель божественного плана, и проведенное им людское уничтожение было отнюдь не бесцельным.

Почему-то я не могу спокойно проглатывать подобные заявления.

Потом была медитация, и я все забыл. Вернее, все стало не важно. Я чувствовал только щемящую благодарность к Нине и группе за этот выход вовне себя. В одиночку я бы так далеко не вышел. Когда медитируешь в одиночку, все гораздо слабее, и картинки тусклее, если они вообще есть. Но даже не это главное: удивительное ощущение братства возникло во время постройки группового тела и самой медитации. Редкое чувство, безмерно ценимое мной. В каком ином месте, в какой иной компании мог бы я очутиться за одним столом с майором милиции, приятельски болтая и — больше того — ощущая его в медитации ближе чем братом, надежней чем другом, ощущая его частью себя, частью нашего общего космического тела?.. Щипало в глазах, оттого что он такой чудный парень, а я еще плохо подумал о нем при первом знакомстве, вот только — какая жалость — мозги у него насквозь просовеченные, но это не страшно, он разберется со временем, не зря же он пришел сюда, отличный мужик, не зря же мы собрались вместе…

Я люблю их всех, Господи.

Только пусть они больше не говорят таких страшных вещей про Сталина и про войну в Армении.

Я не хочу их терять.

Не хочу больше никаких поисков, разрывов, уходов и перемен. Не могу больше катиться вечным колобком, от обретения к обретению, от краха к краху. Я выбрал.

Теософия. Прекрасное слово. (Не то что синоним его — «оккультизм», — кривляющиеся во рту звуки.)

Богомудрость. Я — теософ, не оккультист. Я хочу познать Божью Мудрость. Ничего больше, никаких прочих желаний во мне не осталось.

Марьям, — позвал я около полуночи, погружаясь в медитацию. Марьям…

…И увидел ладонь, сжимающую раскаленный уголь. Уголь прожег ее насквозь. В образовавшемся в ладони отверстии видно ночное звездное небо.

Сегодня я все сжег.

Неделю, стиснув зубы, перечитывал свои дневники и письма, плавал в жгущем пробужденном пространстве больной любви, бесплодного одиночества, рушащихся, словно песочные домики, юношеских надежд. Не переставая, ныло сердце, валидол не спасал. Не мог заснуть до шести, до семи утра, прошлое теребило и скреблось, стучала кровь в висках, и медитации не помогали — выскакивал из них, не умея отстраниться от тоскливых, разбуженных энергий.

Сегодня дочитал последнюю тетрадку, выволок всю груду на улицу — там как раз сжигали ящики на задворках мебельного магазина — и смотрел, пока все это не сжалось, не сгорбилось, не превратилось в темную горку пепла.

Он молодчина, огонь. Он действовал со знанием дела, не спешил, перелистывал страницы, словно сам читал все написанное и приговаривал к уничтожению. Я любил его, я был благодарен за его суровое милосердие. Любил, как брата. Сильного и старшего брата, которому не слабо, в отличие от меня, неврастеника, одним махом избыть всю эту тоскливую, наросшую за десятилетия груду… Динка подмигивала со своих фото, прежде чем потемнеть, скрутиться и рассыпаться черной пылью. Щеки ее дрожали, как всегда, когда она злилась и пыталась настоять на своем. Волосы трещали, как когда-то давно, когда она проводила по ним щеткой. Воплощение живучести и свободы… Письма ее он сожрал мгновенно — не так уж много их набралось за год. Еще он проглотил магнитофонную пленку, где она поет под гитару цыганские романсы. Пела она плохо, но воображала о себе…

Огонь гудит и шуршит то ли в благородном бешенстве, то ли в вожделении… Широкая рыжая метла, подметающая к чертовой матери мое прошлое. Как, должно быть, свободно и легко мне станет теперь!

Студенческие записки… телефонная книжка с женскими профилями на каждой странице… Раннее творчество, тетрадка школьных стихов, листки с полудетским почерком, попытки заткнуть рот очередной сердечной ране… женское имя (Динка?), словно камушек, бездумно и бесконечно катаемый в руке, совсем уже отполированный моей неуемной психикой…

Огонь — максималист, от плохой пищи он погибает. Я доставил ему большую радость своим подарком, утолил большой его голод.

Жгу свои дневники: слежавшуюся, спрессованную тоску. Строчки выгнуты и искривлены от напора хлынувшего на беззащитную, доселе чистую бумагу душевного мрака. Бедная бумага. Сколько темных энергий хранит она на себе все эти годы. Молчит, терпит. Какое освобождение, должно быть, испытывают тетради, сгорая! Прости меня, бумага, ты ни в чем не провинилась. Свободна отныне, свободна!

Отрезаю прожитую жизнь от себя и скармливаю огню.

Но она держится на одном нерве — на Марьям.

Что еще сделать?..

Рассыпаются в черный прах странички ее школьного дневника:

«…Ирка сказала, чтобы я разрезала себе руку. Я разрезала и написала кровью несколько слов насчет того, что она меня не понимает. Причем все смотрели на меня и говорили, что я сумасшедшая. Артем сломал бритву, а потом со злостью ругался с Иркой…»

«…Он сказал, что у него болят кости, а когда он ест конфеты, проходит. Меня это довольно сильно встревожило, и, значит, я его люблю. Это первый раз в моей жизни…»

«…Танька подошла к нему на перемене и стала с ним долго болтать. У меня на глазах выступили слезы, и я даже сама удивилась, что могу зареветь от такого пустяка. Раньше, зимой, мне было достаточно одного его взгляда, чтобы было прекрасное настроение. Сейчас мне достаточно малейшего пустяка, чтобы стало плохо, тоскливо и тяжело. Раньше он мне нравился, сейчас я его люблю. Я думаю только о нем и могу говорить только о нем…»

«Где же тело твое…» (А это уже не школа, это второй курс, Сидоров, да живет он вечно.) «Где же тело твое? По ночам оно больше не греет и не радует глаз поутру. Где же тело?

Я больше не верю ни во что и не жду, не хочу — если больше не будет его.

Ошибается слух, и глаза могут, верно, ослепнуть, и душа — оглупеть… но руки?

Их не обманешь чужим, тоже теплым, не тем…

(Ну, беги же, беги, ты, чужой, я не сделаю боли, только — прочь. Чтоб взамен — никого, никогда.)

Поутру захлебнусь.

Ты, единственный, знаешь ли ты, отчего ты — единственный?

Верно ведь, бог — он и в нем, и в другом. Стоит только лицо повернуть. Стоит только разбиться.

Себя по кусочкам собрав — но уже не себя! — можно жить. Без тебя, без мучительной жажды тебя, без последней тоски, что ничем не унять эту жажду.

И жить, и ходить, и желать…

Но то буду не я уже. Буду не я».

Какое-то время я колебался, сжигать или оставить ее рукопись. Стопка бумаги, испещренная непроглядным нервным почерком.

«Остров». Странная детская смесь психологии, фантастики и детектива.

Она здорово выложилась там, перед тем как уйти насовсем. Запечатлелась навек… Навек ли? Будет ли это кому-нибудь интересно, кроме меня?

Кто знает ее, кому нужна она, крохотная человеческая искорка, замкнутая на самой себе, промелькнувшая коротко и болезненно?

Сжечь… или перепечатать на машинке и засунуть в стол на потом, на когда-нибудь? Я знаю, она будет тревожить меня из ящика стола, из самого дальнего угла антресолей — присутствовать, звать, томить. Освобождение не будет полным.

Я совсем было решил сжечь. Но поймал себя на мстительном чувстве: словно хочу досадить ей этим за жестокий уход, за то, что ни капельку, ни самую малость не был ей нужен. Получай же! Пепел — вот что останется от твоих мыслей, твоей поэзии, твоей тоски…

Она очень жестокая, Марьям. Она добивает меня своей жестокостью даже оттуда.

Неужели ей трудно прийти ко мне, присниться, хотя бы раз? Она не приснилась ни разу. Она настолько презирает меня, таким я был для нее нулем, ничтожеством, что она ни разу не пришла ко мне после.

В первые дни и недели я еле сдерживал себя, чтобы не набрать телефонный номер и не спросить Сидорова, приходит ли она к нему. Пусть он посчитает меня совсем спятившим, пусть выматерит, лишь бы ответил. Как она выглядит? О чем говорит?.. Тогда я еще не крестился, но уже стал потихоньку догадываться, что не все кончается нашей нелепой земной жизнью, не все.

Не позвонил, пересилил себя. С Сидоровым, после того как он заявился ко мне на второй день с коньяком, пьяный, дикий, детский — мы больше ни разу не виделись.

Ребенок мой, нерожденный, непроявленный, маленькая Зойка — приходит ко мне, а эта смертельная гордячка — нет.

«Мне легче просто умереть, чем убивать твое дитя. И то, и это — будет смерть, но в первом случае — шутя и без мучительной борьбы я уведу его с собой… И обалдело — мир и ты — нам вслед качнете головой».

Единственный раз только пришло во сне письмо. И запомнилась из него первая, стихотворная, строчка: «Мы с тобой встретимся по дороге в рай, обязательно». Но я не уверен, что письмо было от Марьям. Вряд ли она смогла бы такое — длинное и ласковое. Наверно, от Зойки. Если только девчушка моя умеет писать.

Сжечь. Последнее осталось. Последние лохмотья старой кожи.

Сжечь и развеять по ветру.

Прошлое больше не будет отягощать мне хребет, и я… подпрыгну, как юноша? Хорошо бы.

Еще надо разучиться писать. Забыть, что это такое, и выписки из моих дневников и писем уничтожить тоже.

Потом сжечь всю старую одежду.

Потом облить керосином и запалить комнату, ибо стены ее насквозь пропитались энергиями одиночества, беспомощности и боли.

Потом сжечь этот город — столько я настрадался в нем, и от многих улиц, памятных сквериков и кафешек трясет и знобит до сих пор.

Потом сжечь… понятно что. Нашу многострадальную, абсурдную, бедную, несущую, по словам теософов, свет и избавление всей планете. Правда, она и без меня вот-вот вспыхнет.

Потом…

Потом наступит свобода, и крылья зашуршат за спиной и ушами, и простор, черный, пепельный простор побежит далеко внизу…

Огонь совсем загипнотизировал меня. Обворожил. Окружил своим полем. Поистине, есть какое-то мистическое родство с ним. Чуть не погладил его по загривку и от благодарности.

Чуть не остался возле него, на корточках, насовсем.

Освободил антресоли от бумажного хлама, но кажется, они вновь скоро заполнятся — письмами Альбины и копиями моих ответов.

Но это — драгоценный и легкий груз, в отличие от прежнего!

Правда, письма ее — огромные, многостраничные — нельзя назвать безмятежными. Еще бы — при такой-то судьбе:

«Очень трудно писать в состоянии „упадхи“, простите меня. В конце года, в ноябре, я всегда умираю, почти в прямом смысле, потом очень долго прихожу в себя. А однажды я сама не болела, но вместо меня умерли три моих любимых кошки. Говорят, кошки — искупители, они вместо нас отдают себя смерти. Два года назад погибла моя любимая кошка Манюка, с котятами в животе, это были ее первые котята. Я была в доме, вдруг раздался удар, вроде молния с громом ударила в дом, и это при полном солнечном дне. Что-то вроде молнии пронеслось мимо меня, какой-то энергетический поток. Я испугалась ужасно, выбежала во двор и увидела на камне распростертую Манюку. Это было ужасно, непередаваемо, я пыталась ее оживить, долго пыталась и видела, как умирают котята внутри нее — остывают. Я ясно видела, как этот энергетический удар взяла на себя моя Манюка… И еще у меня была собачка Альба, ее подбросили мне щенком, крошечную, беленькую. Господи, что это была за собачка! У нее были даже не человеческие, а сверхчеловеческие глаза. Она погибла через полгода, в мае. Я вдруг заболела, прямо свалилась на один день, а она прибегает со двора — и ко мне на кровать, сама не своя, что-то хочет сказать и не может. А глаза!.. Я ей сказала тогда: „Альбочка, скажи, кто ты? Ты ведь не собака“. Она поняла. Я говорю: „Я таких глаз ни у кого не видела. Кто ты?“ Она лукаво боднула меня и выскочила опять. И тут же девочки стучат в окно и кричат: „Вашу собачку машина сбила!“ Я еле поднялась, вышла, а она лежит в луже крови — ослепительно белая в ярко-алой крови. Я подняла ее и понесла. У нее еще была мысль в глазах, и тут же они угасли…»

Альбина зовет меня к себе. Хоть на неделю, хоть на месяц, хоть на год. Как мне захочется.

«…Правда, хочу вас предупредить, что дом у меня очень труден для проживания. Понимаете? Это полигон для выковывания терпения и воли, жилище аскета. Изнеженному человеку тут делать нечего. Зато воин тут бы был счастлив. Если вы не боитесь трудностей и если вдруг возникнет срочная необходимость куда-то ехать, то мой дом всегда с радостью примет вас. Право же, приезжайте!.. Я встретила Человека. Теперь бы не потерять. А если вам обязательно нужен повод для приезда, приезжайте, чтобы лучше узнать об учении Дона Хуана. Лучшего повода и быть не может! Клянусь вам, я расскажу об этом так, как никто. Много лет я читаю и изучаю эти книги и в какие-то аспекты учения, как мне кажется, проникла глубже, чем сам Кастанеда…»

Слов нет, как хочется мне откликнуться на ее зов. Даже цены на билет не отвращают, не расхолаживают. Но — страшно.

Не то страшит, что она может оказаться иной, чем в письмах. Этого я как раз не боюсь. Но вот моя персона — внушает мне серьезные опасения. Письма к ней я пишу своей лучшей частью — умной, высокой, доброй. Иные обдумываю по несколько дней. Приезжать же придется всему целиком.

Нет, я приеду, Альбина, обязательно приеду! Только позже. Подучусь еще в своей Школе (будь она благословенна), очищусь, организую своей внутренний хаос…

Неожиданно для себя полюбил астрологию. Вот уж, действительно, не ожидал от скептически настроенного молодого человека! Сколько помню, всегда от ее чар защищался иронией. И в годы студенчества, когда в середине семидесятых она, точнее, масскультурные подделки под нее стали входить в моду («Вы кто? Овен? Поня-атно… Ищите себе спутницу жизни — Стрельца. На худой конец подойдет и Лев. Только ни в коем случае не Овен и не Рак — это смертельно»), и совсем недавно, когда Нина язвила меня моим строптивым знаком, а я пылко парировал. У нас в Школе посещение лекций по астрологии если не обязательно, то весьма желательно. Но я не хожу, игнорируя укоры ребят. Если б не случай (по привычке списываю на случай, хотя давно уверился, что ничего случайного со мной отныне не происходит!) — Коля-майор в связи с переездом оставил мне на временное хранение груду ксероксных книг, — я бы так и прохлаждался в невежестве.

Книги сами пришли ко мне в дом (видимо, мое невежество затянулось, и Светлые Силы не выдержали), почти навязчиво легли в руки, древние и современные, и куча таблиц в придачу. Ничего не оставалось, как прочесть их. А затем — из любознательности — начертить дюжины две космограмм родственников и знакомых, всех, у кого помнил дату рождения.

Если сказать, что я здорово обогатился, на целую оккультную область, — почти ничего не сказать. Открылось новое измерение — так хоть и банальнее, но точнее.

Оказывается, я напрасно стыдился своего знака и настойчиво уверял, что имею с ним мало общего. Овен, тупой и агрессивный баран, если верить машинописным, массово размножаемым под копирку «гороскопам», на самом деле, согласно древнейшему халдейскому учению, есть голова Космического Человека. Гордый царственный ум, не подверженный ничьим влияниям. Вот так, и не менее того! Правда, тупой баран тоже не подвержен влияниям, и он тоже Овен, самая низкая его разновидность, но ко мне-то какое он имеет отношение?..

Я чувствовал, как гордыня моя стремительно напыжилась и расправила плечи.

(А интересно читать и сравнивать разных авторов-астрологов, всегда можно определить, какого знака автор: один из двенадцати, как правило, дается подробней всех остальных, и глубже, и мистичней.)

Правда, поводов для гордыни в конечном счете у меня оказалось немного. Гораздо больше — для скорбного стоицизма.

«Большой крест» — так называется фигура, получившаяся в моем гороскопе. Не просто крест — тягота, драма, бремя, — а еще и большой.

Четыре угла креста — четыре пораженных дома, самых важных и сущностных. Четыре фокуса боли: депрессия — одиночество — непризнание — бездомность.

Крест. То-то с юности любимое число — четыре. То-то так раздавливает, пригибает, вбивает подбородком в пыль тяжесть существования.

Стало наглядно, графически понятно, отчего меня никогда не печатали, да еще так изуверски — помахав публикацией перед носом, подразнив. Просто в доме карьеры окопался Уран, планета неожиданностей и сюрпризов. А пораженный, израненный Уран (у меня он, естественно, пораженный, как и большинство планет) дарит парадоксами и переменами к худшему. Вообще, он похож, озлобленный Уран, на глумливую усмешку судьбы. На непредсказуемо стервозный нрав какой-нибудь Мойры.

И почему я одинок и все романы мои кончались мучительно, тоже ясно: разрушен седьмой дом, отвечающий за брак и серьезные любовные связи.

Глядя на свой звездный иероглиф, я растолковал наконец-то свой сон. Один из немногих сквозных снов, снящихся мне всю жизнь. Будто я звоню по телефону и не могу дозвониться. Звоню Динке, другу, матери, Марьям — в разное время объект общения, необходимый позарез, разный. Не могу дозвониться: забываю номер, плохо крутится диск, нас разъединяют или все время соединяют не туда, ни у кого в округе не находится девушки, или телефонная будка вдруг оказывается привешенной высоко к стене дома, и нужно карабкаться к ней, скользя подошвами по штукатурке, цепляясь руками за край ее, срываясь…

Сейчас я понял, о чем этот сон. Всю жизнь я пытаюсь докричаться до сути того, кто близок мне на данный момент, выйти на уровень бессмертной души, где исчезают дрязги, разборки, борьба самолюбий. Где отваливается, как засохшая грязь, скорлупа эго. Где двое теряют свои границы и своих пограничников. Только такое общение, такое пред-стояние имеет для меня смысл и ценность. И, напротив, каждый разрыв — страшнее смерти. Страшнее смерти, когда двое, прежде слиянных, становятся чужими. (Как часто мы повторяем, не замечая, избитые, но совершенно бессмысленные фразы. «Страшнее смерти». Но разве это страшно? Если уж на то пошло, рождение куда страшнее.) Не просто страх или грусть, но — метафизический, запредельный ужас, ибо в этом — предательство мироздания, знак того, что миром правит хаос, безглазый, ворочающийся в бездне зверь.

В седьмом доме у меня Солнце — сознание, дух. Поэтому он для меня всего важнее. Но Солнце пораженное — израненное копьем Марса, обожженное молнией Урана, оттого я всегда терплю крах в самом насущном.

Так что со мной все ясно. Если бы еще эти замечательные, умные книги сказали, как жить с такой вот звездной картинкой, запечатленной не где-нибудь, а на теплой, пульсирующей мышце судьбы? Безжалостно вытатуированной стерильными звездными лучами. Беспрекословной, как компьютерная программа Бога-Отца.

У Марьям тоже «большой крест». Сердце мое остановилось, когда я нарисовал ее гороскоп. Как, оказывается, мы похожи… Потусторонние брат и сестра. (Почему, ну почему она не полюбила меня, хотя бы как брата?..)

Бедная моя Марьям не справилась со своим крестом. Он раздавил ее. Он был тем больнее и острее, что никому не виден, спрятан внутри. Внешне, для постороннего взора, у нее не было никаких причин кончать с собой: способности, молодость, свободное время, влюбленный дурак (то есть я), сдувающий с нее пылинки…

Марьям всегда словно бы ходила по остриям ножа. Как Русалочка из андерсеновской сказки. Но, в отличие от Русалочки, не умела или не хотела скрывать свою боль, улыбаться, светиться. Она абсолютно не могла лицедействовать, примирять маски. Случалось, что незнакомые люди в транспорте вдруг говорили: «Девушка, не переживайте же так, все образуется». А она не переживала, верней, переживала не больше обычного, ежечасного.

Всегда, с первого дня знакомства я чувствовал, что ее гнетет нечто непосильное. Но лишь сейчас, занявшись астрологией, увидел это нечто воочию, вычертил своей рукой его «портрет».

«Раздавиться бы мне под тяжелым каблуком рока».

Кажется, такая или похожая фразочка мелькнула в ее дневнике, одном из тех, что пару дней назад стал вольным пеплом.

Вчера была мистерия в Скорпионе. Первая мистерия со времен моего прихода в Школу.

Хожу сейчас, словно под светлым гипнозом Всевышнего. Кажется, оправдалось мое предчувствие чуда, свершился поворот на 180 градусов скрипучей оси мироздания. Не зря я пришел, точнее, «меня привели», как здесь говорят.

Мистерия — пятичасовое действо, в одно и то же время невообразимо древнее, доязыческое (уходящее корнями в жреческие таинства египтян, ацтеков или еще глубже — атлантов), и — самое современное, интер-религиозное.

Сотня учеников в разноцветных плащах, расшитых крестами и звездами, кружились, распевали мантры, молчали, творили невидимую, но внятно ощущаемую высокую реальность… и центром, стержнем, вокруг которого вращалась яркозвучная магия, была Н.Т.

В фиолетовой тоге, расцвеченной на груди семиконечной серебряной звездой, с диадемой в виде зодиакального знака Козерога в пышных волосах. Сиреневые чулки, сиреневые высокие сапоги с окантовкой из серебра. (Фиолетовый цвет, который она не снимает ни в будни, ни в праздники, — цвет седьмого луча, луча обрядовой магии и ритуала, на котором построена Школа.)

Мне, как только что принятому ученику, плаща не досталось. Лишь малиновая ленточка в волосы. И стоял я в самом последнем, самом дальнем от Н.Т. кругу. Правда, и вся наша группа тут же, рядышком. И Ольга, и майор. Все, кроме Нины, она — во втором кругу, совсем близко к центру.

Я почти не устал за пять часов, хотя мы ни разу не присели, не прервались, не перевели дух. И это удивительно! Вернее, это радостно-закономерно. Н.Т. говорит, что во время мистерий на Школу подается огромный энергетический поток. Горы можно ворочать. Не спать сутками.

Мы приветствовали четырех Владык Мира. И Христа. И Будду.

Спели, шествуя по кругу, гимн мировых служителей: «Слава Единому!»

Выстроившись пульсирующим многоугольником, взявшись за руки, обратились поочередно к звездам: Сириусу, Полярной, Альтаиру. (Почему-то мне явственней всех откликнулась Полярная — засветилась, протяжно отозвалась, оказалась внутри меня, под лобной костью — мерцающий фокус покоя и воли. От ее холодного света слегка заломило зубы.)

Под мощную вибрацию мантр разгоняли десять мировых наваждений. Наваждения материальных ценностей, комфорта, власти, могущества… всех не помню, но каждое успевал ощутить как личного врага, как липкую паутину майи, опутавшую души моих собратьев и мою собственную, и раздвигал ее, разрывал изо всех сил.

Был, как натянутая струна, завороженная, звенящая (а в православном храме выстоять трехчасовую службу всегда было тяжким испытанием), и потом, когда все это кончилось, — никакой усталости, несся домой, как на крыльях, подскакивал на тротуаре, пугая прохожих, и долго-долго возбужденно не мог уснуть.

Нет, немного я все-таки устал, особенно под конец. Все чаще и чаще переминался с ноги на ногу. Это потому, что стоял в последнем кругу, до которого доплескивалось меньше всего энергии. К тому же то и дело выходил из энергетического потока, открывал глаза, отвлекался. Лица, к которым за два месяца успел привыкнуть, сегодня были иные. Торжественные. Священнодействующие. Выпевающие мантры единым слаженным гулом, от которого страшно становилось за сохранность потолка.

Н.Т. я восхищался. Величавая жрица! Неизвестно каких времен, вневременная, лиловая, серебряная, с глубоким, властным и звонким голосом. Она вращала нами, словно гигантским разноцветным часовым механизмом. Она царила. Она держала собой, не умолкая дольше, чем на три секунды, все волшебство, всю энергию и громаду действа. Не уставая, не сникая, не запинаясь. Фиолетовый прозрачный звук, прокалывающий небо, вызывающий оттуда ответ в виде золотого, звенящего в ушах потока. Полубогиня.

Грядет эра синтеза, и потому женщины в духовном движении играют все большую роль. Елена Блаватская, Елена Рерих, Мать Мирра, Н.Т. — славный перечень.

Прибой времени исподволь подмывает границы стран, наций, вероисповеданий. Раздробленное и малое стремится в единство. Готовится зародиться и расцвести Роза Мира, великая мечта Даниила Андреева.

Ей, Женщине — слово, великой Матери, средоточию мудрости и глубины. Если Мужчина — вечнокипящий Разум, создатель отдельных идей, учений, религий, то Женщина — сплавляет их вместе на тигле Любви, не создает, но выращивает единую религию, космическое Учение. Поистине, последнее слово в истории нашего чреватого Божеством, измученного беременностью, бедного человечества — за Женщиной.

Но лицо, говоря по правде, у нее обыкновенное. Что я отметил еще на прослушивании. Лицо благополучной, ухоженной, интеллигентной дамы. Глядя на нее в толпе, ни за что не выделишь. И во всей Школе — что смущало меня в первые дни — мало выдающихся, просветленных лиц. Два-три, может быть.

Этими двумя-тремя я тоже любовался во время мистерии. Еще я смотрел на Ольгу. Точнее, взглянул пару раз, а потом старался не поворачиваться в ее сторону. Словно подсмотрел что-то недозволенное. Ольга шла с закрытыми глазами, вытянув вперед руки, мычала мантру, обращаясь к звезде Альтаир, и лицо ее было таким прилежно-беспомощным, преданным-преданным… Она вовлечена была в действо полностью, всем существом, в отличие от меня, ротозея.

Сегодня на группе делились впечатлениями о мистерии.

Основной запал был: да, это настоящее! Если до сего дня еще сомневались: остаться ли здесь, что за странная секта, не черная ли, не шарлатанство ли… то после мистерии все сомнения растаяли.

А какой энергетический заряд получил каждый! Кому-то снились удивительные сны. Кто-то работал над диссертацией до рассвета. Ольга сказала, что побывала на богослужении. До этого много раз бывала в храмах, и в православных, и в католических, но настоящее богослужение, таинство соединения с Высшим — первый раз, вчера.

Тамары почему-то на мистерии не было. И в группу она не пришла сегодня. Что-нибудь с сыном? Отчего меня так тревожит судьба этого худого мальчика, я ведь и не знаком с ним совсем… Нина сказала, что надо позвонить Тамаре, Коля с готовностью подскочил к аппарату, но трубку никто не взял.

Ольга была оживлена, и я порадовался за нее. Понемножку она выходит из своей зажатости, из одинокой скорлупы. Я даже заговорил с ней наконец по дороге к метро. Спросил, есть ли в ней какие-то изменения за то время, что мы в Школе. О да, еще бы! И мы сравнили наши впечатления и изменения.

Она тоже чувствует прилив сил. Меньше стала есть и меньше спать. (А раньше — девять-десять часов, как минимум, иначе не высыпалась!) Совсем разлюбила мясо. В ушах почти постоянный звон. Такой тоненький, неназойливый, приятный — словно постоянное напоминание о вечности, о душе, об Учителе. Иногда болит лоб, так сильно ломит, что приходится выходить из медитации.

— А перепады настроения у тебя бывают?

— Ага! — Она радостно закивала и даже, кажется, подпрыгнула. — Иногда по четыре раза в день бросает из тоски и апатии в щенячий восторг.

— Вот-вот, у меня то же самое. И тоже до четырех раз в день. Я радуюсь этим качелям, просто балдею от них. Видишь ли, для меня это совсем непривычно — прыгать вверх-вниз, из депрессии в эйфорию. Я не привык прыгать. Если уж депрессия — то долгая, монотонная, никаких перепадов и прыжков вверх…

Она замечательно слушает. Мне бы хотелось быть ее клиентом на телефоне доверия.

— А ты не знаешь, что значит, когда болит макушка головы, там, где седьмая чакра?

— Думаю, что-то хорошее. У Нины надо спросить… А тебя не тошнит, когда ты медитируешь на физическое тело? Меня — тошнит. Думаю, моя христианская суть мешает, христианская ненависть к плоти.

Она рассмеялась.

— Нет, не тошнит… А знаешь, вчера в медитации я вышла за пределы головы. Правда-правда! Невысоко, сантиметров на тридцать. Стало страшно: вдруг выйду совсем и не сумею вернуться?

— Здорово! Ну и как?

— Вернулась. А больше уже не получалось ни разу, как ни пыталась…

— Ничего, все впереди! А я все чаще стал ощущать свой третий глаз!

— Открывается?!

— Свербит и чешется, но никак не откроется. Никак. А в медитации его то сверлят тонюсеньким стальным сверлом, как ученику тибетского ламы, то в него нацеливается клювом летящая мне прямо в лицо птица. И кто-то высший, утишая боль, касается моего лба мягкими, милосердными губами…

Мы проплыли мимо очереди в винный подвал, где назревала пьяная склока, и Ольга, оглянувшись в ту сторону, сделала томно-торжественное лицо. Пройдя пять шагов, прыснула.

— С недавних пор стала ловить себя на том, что пытаюсь — не смейся! — спиной и затылком усмирять скандалы в транспорте и пьяные драки. Представляю, как от меня исходят во все стороны лучи мира, покоя, света… и окутывают всех. Правда — результата никакого.

Так мы болтали, и мне хотелось рассказать ей многое-многое, и об астрологии, и о медитации, которую выдумал недавно — с моим любимым огнем, но мы уже расставались в метро, расходясь по своим линиям.

Во время мистерии случилось, помимо всего, еще одно удивительное событие. На этот раз лишь для меня. Странное, двойственное. Не могу очухаться, определиться в своем отношении к нему.

Перед самым концом действа мы спели гимн мировых служителей, взявшись за руки и шествуя по кругу. После всех перестановок, фигур и пульсаций я оказался рядом с Ниной, и ладонь ее сцепилась с моей. Голова едва доставала мне до плеча. На лбу блестела зеленая звезда с семью лучами, фигуру облегал плащ цвета морской волны с серебряным крестом на спине. Резковатый голос по-детски старательно выпевал слова гимна.

Нина и Нина. Два месяца хожу к ней в группу, смотрю на нее, прилежно слушаю то, чему она учит, и ни разу не шевельнулась во мне мысль о ней как о женщине.

Она старше меня лет на восемь. Совсем не в моем вкусе.

Но тем не менее — после невинного сближения наших рук я не мог заснуть, думая о ней, вызывая ее в воображении всю ночь.

Тянуло, томило, тащило — как уже много лет ни к одной из женщин.

Я гнал от себя, не позволял себе совсем уж разнузданно плотских видений. Чаще всего в возбужденном черепе возникала одна картинка, вполне невинная (если не рассматривать ее как первое звено эротической игры, всегда самое простенькое и невинное) — моя ладонь гладит ее короткие, светло-русые волосы, уложенные в симпатичную сенно-соломенную стрижку. Скромная радость пальцев, дивно отдающаяся во всем существе… Эту картинку я разрешал себе, все же прочие, грозящие из нее вырасти, пресекал и гасил.

Сегодня перед началом занятий на группе было продолжение вчерашнего. Чудо не чудо, но — встряска бедным моим мозгам.

Нина подошла ко мне и попросила завязать на затылке ленточку, к которой крепилась зеленая звезда. Видно, ей жаль было окончательно расставаться с ней после мистерии.

Я завязал (внутренне задрожав). Коснувшись при этом русых, колких, как соломинки… Что это? Она умеет читать мысли? (Громкие, жаркие ночные мысли…)

Минут двадцать не мог оправиться от сладкого шока.

Как же теперь мне быть, как ко всему этому относиться?..

По-человечески и по-женски мне гораздо симпатичней Ольга, но тянет, настойчиво тянет к Нине. И это при том, что по большому, по глубокому счету ни одна женщина мне не нужна и не будет нужна уже никогда.

(Вспомнил мою незабвенную Динку. Она умела влюбляться сразу в четверых. Скрупулезно объясняла мне, что качество любовей при этом разное: любовь-страсть, любовь-дружба, преклонение, эстетический шок, азарт победы, ненависть… А жить могла одновременно с двумя. Это обычно случалось, когда вспыхивала новая любовь, а старая не спешила уходить, отпадать, подобно шелушащейся коже, сохраняла в себе что-то живое. О, как это тягостно! — жаловалась она. Чтобы не надорваться от тяжести, часть ее перекладывала на любимых, искренне рассказывая каждому о другом. Ждала, кто из них первый не выдержит и исчезнет, и прекратится двойственность. Обычно не выдерживали оба.)

Я устроен иначе, чем моя первая жена. Полная невнятица и сумбур в четвертой и шестой чакрах, в уме и сердце.

Она же мой учитель, черт побери! Наставник. Интересно, как я буду совмещать отныне преданное и чистое ученичество с махровым цветком вожделения?

Но самое главное, самое свербящее: неужели она сама, владея энергиями эфира, творит со мной все это? Зачем?! (Она, видимо, многим владеет, иначе не стояла бы так близко к Н.Т., во втором кругу.) Это же чистейшая черная магия.

Не укладывается в узенькую коробку ученического мозга. В прямоугольный прилежный пенал…

Стыдно сказать, я дошел до того, что стал вспоминать все слышанное и читанное когда-либо о методиках тантры.

Соответственным образом подготовленные мужчина и женщина через любовный акт достигают выхода в высшие планы сознания, в светлый экстаз и слияние с Абсолютом.

Я представлял, прокручивал в воображении картины тантрических обрядов, совершаемых мною и Ниной. Все цензурные запреты прошлой ночи были сняты. Сознание уносилось в сладкие горячие бездны.

Восьмилетнее монашество, конечно, поддало жару. Вот и молись после таких путешествий… Вот и уносись в медитации… Когда воображение затихало, изможденное, обессиленное, жаркие волны откатывались — моя христианская суть тихо, но внятно объясняла мне, что я прелюбодей и развратник. Тантризм — это вид йоги, требующий, как и все другие ее виды, полного самоотречения, чистоты, аскетизма. Я же — жалкий, падший — пусть только в воображении, это не менее низко — сластолюбец. И какой там духовный путь. И какая там Школа…

Одна радость, что вижу Нину только раз в неделю, на группе. Хочется верить, что в промежутке между нашими встречами сумею как-нибудь успокоиться, ввести в русло разбуженную, грохочущую, словно тяжелый рок, плоть.

Во внеочередном письме подробно описал Альбине чудо мистерии. Долго колебался: рассказывать ли о Нине и о моем взбесившемся либидо? Тоже ведь чудо, в какой-то мере.

Не стоит, наверное, делиться этим с женщиной. Впрочем, какая она женщина? Стойкий и светлый дух, задержавшийся на земле для утешения мне подобных. Одинокий воин, идущий путем знания.

«…Я приняла путь воина. Иду им, как могу. Принимаю удары судьбы как вызов и отвечаю соответственно — безупречностью, неуязвимостью, то есть каждый миг делаю наилучшее из того, на что способна. (Я не говорю, что я безупречна, но я цепляюсь за безупречность, так как без нее, мне кажется, на меня обрушится бездна.) Разве это не то же христианское — отвечать на зло добром?

…Я плохо знаю, что в свете хорошо, а что плохо, живу по пути воина, а он живет не вдоль, а поперек.

…Если бы не путь воина, я бы умерла, столько во мне горя».

Интересно, что грустные ее письма идут ко мне раза в два дольше, чем светлые и бодрые. Энергии уныния («упадхи») утяжеляют их, тормозят.

Переписка наша так исповедальна, так сущностна, что стыдно о чем-то умалчивать. Словно я не доверяю ей. Нет, Альбина, нет!

Тебя послали мне в подмогу Светлые Силы. И меня к тебе послали — ты совершенно права — твои Светлые Силы. Ибо они дружат там, наверху. И хотят, чтобы и мы сдружились.

Есть только две души в мире, с которыми я разговариваю о самых главных вещах.

Моя крохотная Зойка, ирреальная, выдуманная.

И Альбина.

Целых двое. И я еще ною о каком-то своем одиночестве!

Последнее время, помимо основных моих собеседниц, стал беседовать еще с планетами. Для этого не нужно выходить в ноябрьскую ночь, задирать голову и ронять на мерзлую землю шапку. Можно дома, за письменным столом, аккуратно вырисовывая их символы красным фломастером вдоль окружности космограмм.

Сам не заметил, как перешел с ними на «ты». Бормочу, откровенничаю, отчитываю, словно живых. Они и в самом деле живые, во всяком случае, принимают весьма увлеченное и деятельное участие в моей судьбе.

Казалось бы, какое им дело — далеким, сверкающим, величаво кружащимся громадам — до меня? Массы наших тел несоизмеримы, расстояния между нами — сотни миллионов км…

Есть дело.

Хотя у физики — и Ньютона, и Эйнштейна, и Миньковского — может поехать крыша, если она всерьез задумается об этом.

Массы несоизмеримы, но вот души, видимо, да.

Мучители мои, палачи. Мойры. Ангелы-хранители. Музы, Учителя.

Дружище Солнце, если б я научился любить без отдачи, ничего не требуя взамен, седьмой дом, твоя душная хижина, перестал бы быть адом. Ты даешь мне огромный болевой толчок для творчества, но лучше бы ты излечилось. Я думаю, я смог бы творить и со светлым, и с ясным тобой…

Сатурн. Классический злодей, закутанный в белое, самый жестокий учитель, холодно щелкающий ножницами, отсекающий все лишнее, зовущий в предельный аскетизм, одиночество, в скит. Уроки твои самые действенные. Смирись или умри! Спасибо, Сатурн, старичок с узенькой, истончившейся от работы косой. Порой мне очень трудно благодарить тебя искренне, пойми и не обижайся, порой я выдавливаю сквозь зубы, с перехваченным дыханием и разорванным на куски лицом: спасибо, будь ты проклят, спасибо…

Сумасшедший поэт и неврастеник Нептун. Кто смог бы привести тебя к истинному нептунианству: мечтательный юноша с лютней, струны ее — невидимые аспекты звезд и планет, к босым ногам ласкается искрящийся прибой Океана? Сомневаюсь, что ты способен воспрянуть в этой жизни, слишком ты раздавлен, распластан, бедняга…

Мускулистый гипнотизер Плутон. Фатум. С тобой невозможно запанибрата. Ужасен, сокрушителен и справедлив, как сам Саваоф…

С тобою, Уран, несравненно проще. Зверюга, белый от ярости и вдохновения. Самая амбивалентная планета: гений и безумство, тоска по самоубийству и высшая интуиция. Молния. Вспышка магния. Ты труднее всех поддаешься дрессировке, Уран, ты самый невзнузданный. И все же я люблю тебя больше всех. Сжился, сросся, сроднился — с самым ярым мучителем. Когда-нибудь мы срастемся настолько, что станем подобием кентавра. И мы допрыгнем с тобой…

Куда?

Туда, откуда мне светит ясная, кроткая, милосердная Венера. Самая добрая из моих планет. Все чаще в последнее время стараюсь прислушиваться к ее голосу. Заметил, что и цвета мне стали нравиться иные — ее цвета. От горячих, малиновых — к голубым и жемчужным. Больше я не надену кирпичного цвета рубашку, которые так любил в юности. Обои в моей комнате — лазорево-голубые. Раньше в подобных мне было бы холодно.

Раньше я абсолютно не умел прощать, но только — забывать, когда отболело.

И лишь с одной планетой из десяти, с одним актером из пестрой труппы не смог подружиться.

С гладиатором Марсом. Именно потому, что прежде — как и подобает Овну — охотно и радостно подчинялся ему. Послушно спешил на трубный глас. Упивался битвой. Правда, низколобый Марс, лязгающий мечом, в моем представлении выглядел прекрасным юношей на белом коне, топчущим змея. Всю юность я боролся со змеем, с Дьяволом или с кем-то из его шестерок, боролся за души тех, кого любил, и тех, кого прибивало ко мне жизнью.

За друзей. С кем кайфовал когда-то в алкогольном триединстве. Уходивших — кто в беспросветный хмель, кто в наркоту, кто в иссушающую душу постройку карьеры.

За Динку. Всеядную, жадную, распахнутую всему и вся, и тошнотворному, и пошлому в том числе.

За Марьям…

Я выходил на бой с Сатаной, снова и снова, как заведенный, а он, усмехаясь, любуясь моей напыщенной верой в свои жалкие силенки, парировал. Слабо парировал, но мне хватало. Играл со мной, как сытый кот с храброй по дурости мышью. Брал в плен, потом отпускал. Подводил к самому краю: «Смотри, хочешь туда?..»

Я заглядывал за край. Вырывался ценой невероятных усилий. Либо — он сам отпускал меня, теряя интерес.

Теперь я не люблю Марса. И к Георгию Победоносцу охладел. Уразумел в конечном итоге, что ни одну душу, ни кусочек души, ни частицу ее не сумею спасти, вызволить из сатанинского плена.

Найдите в себе точку покоя, постоянно говорит на лекциях Н.Т. Ищите ее в себе, а найдя, держите как можно дольше. Живите в ней, расширяйте ее.

Я прилежный ученик, я выполняю все указания учителя. Точку покоя я нахожу в два счета. Когда еду в метро, бреду по улице, валяюсь на тахте, мою посуду. Мне совсем нетрудно обитать в ней, расширяя до своих объемов, когда я один, когда никого нет рядом и ни с кем не нужно вступать в диалог. И еще — когда я не думаю о том, что творится вокруг.

Какой великолепный, сферический покой окружает меня, какая бархатная колыбелящая тишина… Но стоит взять газету — покой пропадает. Стоит ощутить в метро под лопаткой чужой грубый локоть — сферическая тишина раскалывается на уродливые кусочки. Ярость, тоска, страх — вот волны моего моря, в котором плещусь, лишь только обрывается блаженное одиночество. Мутная ярость. Сумасшедшая тоска. Глухой страх. Три гвоздя, распинающие свободную душу. Три стяга — три грязных тряпки, — хлопающие на ветру внешних событий. (А тут еще добавился четвертый — назойливая, танцующая, как красногубый Шива, тяга к Нине.)

О, какую огромную точку, планету покоя, космос покоя умею я находить… Когда невесомое прозрачное мироздание покачивается у меня за лопатками, точно неотторжимая летучая моя часть. Когда я вдыхаю Брахман — золотистый безначальный поток — и выдыхаю Брахман, еще более искрящийся от встречи с моим Атманом.

Но зачем? Чего стоит моя точка покоя, раз я так легко теряю ее, выплескиваюсь в мутно-страстную суету и свалку? Я еле сдерживаюсь, чтобы не толкнуть в ответ транспортного собрата, которому не терпится первым вступить на ступень эскалатора… Неимоверным усилием воли подавляю в себе язвительное ругательство в ответ на безобидное хамство… Готов разорваться от бессильной досады и плача, слушая по радио об очередной «спасительной» мере, предпринимаемой правительством…

Может быть, вся моя задача на эту жизнь — научиться гасить волну ярости, порыв страха, спазм тоски, которые так часто гуляют внутри меня и делают, что хотят. Ослабить их, обескровить, извести. И в этом смысл. А вовсе не в том, чтобы, скажем, написать книгу, доселе не виданную. Книгу, конечно, тоже можно писать, но походя, между делом. В том, вечном мире иная ценностная шкала, и хорошая, честная книга, возможно, значит намного меньше, чем погашенная за десятки лет жизни волна ярости. Или выращенное за жизнь дерево бескорыстной, безоглядной любви.

Книги писать легко. Но эта задача…

Боюсь, что без Учителя мне не справиться со своей душой.

Рамакришна — опять-таки мой Рамакришна, светлая ось моего бытия — уходя в самадхи, уводил за собой и ученика, находящегося возле.

Гениальный Ауробиндо исходящими от него вибрациями покоя не пускал в распахнутое окно комнаты, где работал, бушующий циклон. А у Рамакришны вздувались на спине рубцы, если рядом хлестали вола. Два полюса — безбрежная ранимость любви и абсолютная защищенность мудрости. Две высочайшие глубины одного океана бытия.

Рамакришна мне ближе.

Но где ж его взять — наставника, духовника, Ведущего? Ведь это не Нина, конечно. И не Н.Т.

Нигде и — везде.

Следуя этому правилу, я нашел Учителя совсем рядом, не выходя из комнаты.

Это случилось вскоре после расправы над прошлым. После нахлынувшей вдруг благодарности к рыжему решительному брату — огню.

Мне не захотелось расставаться с ним надолго. И вечером я зажег свечу.

Поставил на стул, сам сел на пол, скрестив ноги, впритык к язычку пламени. Рассматривал и беседовал.

Удивительно, сколь много я вынес из такого общения…

Я понял, чем он отличается от остальных трех стихий. Самое существенное отличие — он всегда смотрит вверх. Земля лежит инертным грузом. Вода льется, угодливо принимая любую форму или растекаясь плоско, бесформенно. Воздух летит во все стороны, он везде и нигде. А огонь, братишка мой, тянется в небо. Если что-то сказать или дунуть или от окна повеет сквозняком — он отклонится, вильнет в сторону, но лишь на краткий миг — и тут же возвратится в исходную, трепещущую вертикаль. Если он не тянется вверх, значит, он умер.

(У меня возникло одно давнее воспоминание в связи с этим. Вспомнил, кого напоминает мне язычок огня. Еще будучи студентом, ехал как-то в метро, и в вагон на тележке вкатился безногий юноша. До этого людей на тележках я видел лишь на вокзалах, спившихся стариков. Ему было лет двадцать семь. Светлые глаза на сухом, собранном лице, неподвижном, словно теплый, обожженный солнцем камень. Он смотрел мимо всех, впереди себя. Или в себя. Мимо. Если б ему захотелось взглянуть на кого-нибудь из пассажиров, ему пришлось бы задрать подбородок. Его глаза приходились на уровне людских поясов. Дырочек на ремне.

Я неприметно разглядывал его и не мог оторваться. На остановке «Невский проспект» он оттолкнулся и выехал в распахнувшиеся двери. Я — следом, хотя мне надо было дальше. Как завороженный, поднялся на эскалаторе на две ступени ниже его. На улице он понесся очень быстро, отталкиваясь крепкими руками от асфальта, наращивая скорость, под ровный скрежет подшипников. Уверенно лавируя в людском потоке, словно в шагающем суматошном лесу. Не то что угнаться, даже проследить взглядом его худую плечистую спину стало невозможно. Последний раз он мелькнул за Домом книги и растворился в ногах толпы…

Что меня так поразило в нем, повлекло? Только сейчас понял: ощущение вертикали. Он был лишен середины, этот юноша: либо совсем плашмя, в слякоть и пыль, либо — струной, антенной, готическим шпилем. Вечным преодолением.)

Он был прекрасен, мой язычок огня. Высок и прекрасен, как… самая чистая моя медитация. Как Зойка.

Еще я увидел, вглядываясь, что тело его неоднородно. Внизу, там, где он вырастает из черного сучка фитиля, он прозрачен. Виден дальний краешек свечи и темнота, за нею. Словно низ — это плоть, физическое тело, побежденное и сквозное.

В средней, самой широкой части — очень четкие края. Режущие темноту по обе стороны, словно бритва. Светло-оранжевая, тончайшая, ласковая бритва. Середина — астральное тело, тело эмоций. Здесь — четкость и определенность, бритвенная неколебимость: есть добро и зло, верх, и низ, Сатана и Бог. Он не колеблется в этом.

А самый верх, закругленный язычок, самая горячая и движущаяся точка, непрерывно ощупывающая темноту над его головой, — с размытыми, нечеткими краями. Верх — это ментал, рассудок, неутомимый, танцующий и неистовый. И края его не могут быть четко очерчены, потому что ментальной, последней, окончательной истины — нет. Ум — в вечном движении и никогда не остановится. Нет окончательной истины, что бы ни писали, что бы ни воображали о себе теософы всех мастей. Нет и не будет.

Я даже задрожал, когда это понял. За десять минут маленький язычок света объяснил мне главное.

Медленно сказал ему: «Ты — это я. Я — это ты. Войди в меня, стань мною. Мы — единое». Раскрыл себя полностью, чтобы он мог войти в меня без помех. Закрыл глаза. Язычок пламени под прикрытыми веками превратился в малиновую светящуюся каплю. Она медленно плыла сверху вниз, закручиваясь вокруг своей оси, и напоминала планету с розовой атмосферой и бордовыми материками. Замерла в центре поля зрения, став зрачком глаза. Сияющий, вертящийся, разгоняющий окрестный мрак зрачок…

«Стань мною», — попросил я его еще раз. Открыл глаза и снова закрыл. И почувствовал язычок пламени у себя в горле, в самом его основании, в ямке между ключиц. Он горел точно посередине ямки и резал бритвенными краями, не жег, а именно резал. Я ощущал тепло, движение и боль. Почему он вошел в горло? Должно быть, потому что у меня эта чакра закрыта. Работает голова — непрерывно, постоянно пульсирует. Раскрывается сердце — порой, потом снова захлопывается. А горло — центр самоутверждения, личности, радости — всегда съежено.

Огонь разрезал меня, грел и непрерывно двигался.

Я чувствовал, что не борьба со своей натурой нужна мне, не муки самоограничения, не суровая аскеза, а — наличие язычка пламени внутри, верность вертикали, которая выстроит, вылечит натуру постепенно, сама собой.

Я просил его, чтобы он стал больше, чтобы вырос из горла и заполнил меня целиком. Но он не вырастал, к сожалению. Только кроха огня могла поселиться во мне — слишком много внутри мрака, и влаги, и грязи… Он не терпит того.

Вчерашнее занятие на группе расстроило и вымотало меня. Обычно бывает наоборот — медитация дает силы влачить следующую неделю. Четверг и суббота, группа и семинар — два гвоздика, скрепляющие прежде расхристанную телегу моего бытия, два пика активности, две точки радости и познания. А вчера было не так.

И сегодня, проснувшись, долго раздумывал, чем разогнать утренний пароксизм тоски.

«Тоска — это не я. Это демоны, которые питаются мною. Тоска — это не я. Это мерзкие астральные отродья, бурые клочья тьмы, слетевшиеся на внятный зов моего одиночества. Пошли вон, ненасытные твари. Убирайтесь, подыхайте с голоду».

Рой элементалов тоски, злорадный, прожорливый, кружил вокруг меня, подобно июньским комарам. Не желал рассеиваться.

Все из-за того, что вчера Нина принесла амбарную книгу, в которую при прослушивании заносили наши эзотерические данные. Оказывается, это вовсе не тайна, напротив, каждый должен знать свою стадию. А также и соседа, если сосед не возражает. И все смотрели, на каком плане, под-плане и под-под-плане находятся, на какую ступеньку лестницы взобрались за предыдущие тысячи жизней и кусочек этой.

Бухгалтерия, от которой мне стало скучно и грустно.

Не оттого скучно, что меня вписали в клеточку не ахти, чуть повыше той, на которой обитает сейчас большинство человечества. В конце концов, многие в группе оказались примерно там же. Дело не во мне. Дело в той серьезности, благоговейности, с которой народ отнесся к этому канцелярскому учету.

Я наблюдал за Ольгой. Она с живым интересом рассматривала значки в журнале напротив своей фамилии и, кажется, была рада, что клеточка ей досталась не из последних. Ну и дурочка. Я обиделся на нее, словно она подвела меня в чем-то, не оправдала моих надежд. Те девочки, на которых она похожа… на которых была похожа в самом начале, те славные подростки посмеялись бы над этим журналом, сострили, усмехнулись с детской важностью и выбросили эту заумь из головы.

Впрочем, тут я кривлю душой. Я ощутимо расстроился из-за того, что поляризация у меня записана астральная, а не ментальная. «Ты ментал?» — «Ментал». — «И я. Поздравляю», — радовались наши мужики.

«Астралов», кроме меня, оказалось только двое: Тамара и тренер по у-шу, симпатичный, дружелюбный парнишка, очень одаренный энергетически, но с трудом облекающий мысли в слова.

Я пытался было возразить, что тоже «ментал», что на прослушивании произошла ошибка. (Какой я, к черту, «астрал», или человек, живущий чувствами, если всю жизнь моя несмолкающая башка не дает мне покоя, если девять десятых своего времени я разрешаю в уме абстрактные вопросы?!) Но Нина твердо сказала, что ошибки быть не могло. На прослушивании происходит диалог с Учителем, и именно он определяет статус принимаемого ученика. К тому же там был не один человек, а семеро, семеро ошибиться не могли.

Утешая меня, ребята стали убеждать, что и «астралом» быть не так плохо, тоже можно добиться больших высот, вот и Рерихи были «астралами»… Чтобы не акцентировать внимание на своей персоне, я закрыл тему. Но вопрос остался. Ну ладно, пусть я не дотягиваю до синтеза, до «ментала», в конце концов, эмоции и впрямь играют не последнюю, говоря мягко, роль в моей жизни. Но как может быть «менталом» милиционер? И член КПСС? Который к тому же не собирается уходить ни оттуда, ни оттуда (я специально спрашивал)?.. Объясните. Но вопросы эти я задавал в пространство и объяснений не расслышал.

Заодно, раз они сами напомнили о Рерихах, я задал Нине вопрос, который меня давно томил. Я глубоко почитаю учение Агни-йоги. Видел портрет Елены Ивановны работы сына и просто застыл под ее взглядом: глубокие, космические глаза… Но почему они признали Махатмой Владимира Ильича? Пусть не они, а их учителя, суть от этого не меняется. Почему радостно приветствовали убийство православной церкви? Я смотрел в нездешние глаза Елены Ивановны и пытался в них отыскать ответ. Не нашел…

Нина, к моему огорчению, тоже не ответила. Отговорилась тем, что в Школе есть группы, специализирующиеся на учении Агни-йоги, типично астральные группы, она же — «ментал» и никогда глубоко не влезала в это учение.

В перерыве, перед началом медитации, Николай посоветовал мне задать этот вопрос Н.Т. После лекции. А Нину больше не мучить. Мучить? Конечно. Жалко же ее. Ясно, что не тянет она пока наставником, что, будучи очень одарена энергетически, в теории слаба, но что делать? Наставников не хватает. Школа растет стремительно, и Н.Т. впрягла ее в этот воз, и она везет. По мере сил. Слабых, женских.

Я пообещал не мучить. (Это она меня мучает, и еще как, но Николаю мою постыдную тайну знать не обязательно.) Подивился Колькиной жалостливости. Не ожидал в майоре такого. О Нине он говорил не совсем обычным для ученика тоном: с улыбчивой нежностью, снисходительной мужской теплотой. С чего бы это?..

Когда мы шли к метро, попытался объяснить Ольге, как мне стало душно в их клеточках. План, под-план, под-под-план… Они врезаются в меня (в мои астральное и ментальное тела), словно ремни, не дают набрать воздуха для вдоха. Вверху не может быть бюрократии, в этом я прочно уверен. Ни канцелярского порядка, ни скуки разграфленных клеточек. Бюрократия — дело рук сумасшествия по имени «человек»…

— Признайся, — смеялась Ольга, — тебе просто обидно, что ты «астрал», и ты никак не хочешь с этим смириться. Смирись! Это ведь не пожизненно. Если очень захочешь, сможешь уже в этом рождении…

— Обида — пустяк, она давно прошла. Недоумение, а не обида. Как вы все не видите, что клетки, оценки, ступеньки — не могут быть истиной? Хотя бы потому, что они скучны и сухи. И совсем не красивы.

Ольга не хотела меня понять.

Ну почему? У нее такие живые, умные, внимательные глаза. Карие.

Мостик доверия и тепла, который перекинулся между нами в прошлый раз, грозил рассыпаться.

Тамары опять не было,

В этот раз о ней не вспоминали. Хотя нет, кто-то вспомнил и заглянул в ее графу. Ничего особенного. «Астрал». Манипура, манипура, сердце…

Впрочем, кое-что полезное для меня на этом занятии все-таки произошло. Я решил выяснить, четко и окончательно, что со мной творится. Происки ли это Нины (магические манипуляции с эфирным телом), либо дело во мне — свихнулся на почве чрезмерных медитаций, поскользнулся неосторожно в не замерзающую с возрастом трясину либидо.

Она мне снится. Глажу ее по волосам, не выпускаю из рук. И прочее, прочее… до естественного финала.

Резковатый голос на занятиях проникает в меня насквозь, до самой диафрагмы. Расчленяет и жжет.

Она же ведет себя со мной как ни в чем не бывало. Смотрит, улыбается, задает вопросы — не больше и не по-иному, чем остальным. Может, она вообще не знает, что со мной происходит? Но как же тогда — с ленточкой?..

Я подошел к ней после занятий. С банальным замиранием сердца и робостью, которых не испытывал сотню лет. Попросил посмотреть тексты для медитаций, которые начал писать несколько дней назад. Никогда прежде не сочинял подобного и, вот, не могу определить сам, имеет ли смысл продолжать это занятие?

Нина с готовностью согласилась прочесть и высказать свое мнение. Можно встретиться и поговорить об этом прямо завтра. А она успеет прочесть до завтра? О да, здесь не так уж много. А где мы встретимся? Поскольку она живет в однокомнатной квартире с сыном и мамой, удобнее будет разговаривать у меня. Если я не возражаю, конечно.

Я не возражал.

Сегодня вечером Нина придет ко мне в гости, и все выяснится.

С какой готовностью она откликнулась, словно давно ждала этого шага, первого шага с моей стороны! (Мужчина все-таки. Хоть и напрочь успел позабыть об этом.)

Страшновато. Но страх — действенный, подстегивающий.

Вечером, совсем скоро все выяснится…

Пишу тексты для медитаций, стараясь вложить в них по мере сил нехитрую мысль: не может быть духовное отдельно от красоты. Они есть одно. Скучный и некрасивый духовный текст — ложен. Не может быть истинным корявое, сухое, отвращающее слух. (Это ещё и камушек в огород тех текстов, которые с недавнего времени Нина читает нам во время медитации, — косноязычных и нудных отрывков из книги Учителя, заслышав которые я выскакиваю из поля и пережидаю нетерпеливо, словно моросящий дождь, не пускающий гулять в сад.)

«Медитация второго луча», «Медитация на тему страха», «Медитация четырех стихий», «Медитация на тему жизни Рамакришны» — неведомый для меня прежде вид творчества захватил, увлек, потащил за волосы в упоительном напоре…

Но как трудно передать красоту и узость теософского пути! Лезвие бритвы. Еще уже. Отклонишься чуть влево — и ты медиум, игралище витальных сил, жалкое, душевнобольное, потерявшее себя. Качнешься вправо — искус черной магии, мутного могущества, лавров телевизионных целителей и гипнотизеров.

Как удержаться ровно посередине? Да и прошел ли кто этот путь до конца? (Крамольная мысль: может быть, все известные теософы лишь слыли ими, выдавали желаемое за действительное, но не являлись на самом деле. Опять же лица: не только у Н.Т. лицо благополучное и невыразительное, у великой Блаватской, к примеру, и того хлеще…)

Он одинокий воин — настоящий теософ. (Вот видишь, Альбина, как близки наши доорожки.) Самоотречение, безупречность, отдача, молчание.

Натянутая струна. Огонь, верный своей вертикали.

Два часа назад ушла Нина.

До сих пор сердце грохочет.

Звон в ушах, и мысли разбегаются, словно псы, опьяневшие от весеннего воздуха.

Хотя мы всего-навсего обнялись один раз перед самым ее уходом.

Тексты для медитаций — дюжина скромных листков — лежат на краю стола, почти не затронутые разговором. Мы не успели обсудить их. Мы сразу перешли на другое.

Разумеется, я знал и до встречи с Ниной, что человек состоит не из одного тела, но нескольких: физического, эфирного, астрального, ментального. Потом душа. Потом дух, монада. Каждое следующее протяженней и тоньше предыдущего. Прекрасно знал, и в медитациях разбирался с каждым по отдельности. Но ни разу не ощущал так четко границ между ними.

Мы сидели рядышком на диване. Прикосновение ее рук сотрясало. Наши плотяные тела стремились друг к другу неудержимо.

Но! При этом я ясно отдавал себе отчет, что не влюблен, не опьянен, не считаю ее прекраснейшей в мире.

И ментальное тело — область рассудка — было ничем не взволновано, не обрадовано: о чем бы мы ни заговорили, сразу вырастала стенка. Ничего похожего на понимание с полуслова.

Что касается заоблачных сфер, то и подавно. И подавно не был я в убеждении, что она, Нина, есть та единственная, суженая, задуманная мне в пару небесами.

Я спросил у нее, отчего это так.

Мы сидели, взявшись за руки, и от теплоты ее ладони все мое тело становилось горячим, хмельным и легким, как воздушный шар. Готовым вот-вот сорваться с привязи… Но при этом я открыто и честно задавал ей вопросы, как полагается ученику. Тело рвалось с привязи, голова же — спокойная, холодная, любознательная — спрашивала, пытаясь докопаться до сути. (А они еще утверждают, что я не «ментал», черт возьми!)

Нина ответила, что наши эфирные тела находятся на одном луче, на седьмом. Поэтому они пришли в резонанс при случайном сближении и вибрируют, как бешеные.

Я спросил, как она прочитала тогда мои мысли, подойдя с ленточкой. И вообще, зачем она магически притягивает меня к себе. Ей нужен паж-оруженосец? Любовник? Игрушка?..

Она не обиделась и ответила, что мыслей читать не умеет и магией не занимается. Тем более, черной. С ленточкой получилось бессознательно, по типу притяжения двух магнитов. Никаких сознательных ловушек с ее стороны нет. Что же касается наших астрального и ментального тел, которые пока безмолвствуют (хороший вопрос, молодец!), то это дело наживное. Надо просто идти от низшего к высшему. От эфира — к астралу и менталу, а затем к душе, постепенно вовлекая каждое из них в то синтетически целое, которое и есть любовь.

«Любовь»?.. Меня потрясло, с какой легкостью она выбросила на свет это слово. Правда, хватило такта промолчать, скрыть реакцию. Спросил только робко, как полагается ученику духовной Школы: а как же Путь? Чистота, духовная и телесная, заповедь целомудрия?

Думал, тут-то она и скажет мне про тантру, но Нина сказала другое. Она оживилась, радуясь, что может развеять давнее мое заблуждение.

«Это частое заблуждение, укоренившееся в сознании многих — что будто бы, подавляя в себе влечения плоти, мы побеждаем тело и освобождаем дух. (Она прочла мне что-то вроде лекции, почувствовав себя в Школе. Можно представить, как уморительно смотрелась бы наша парочка со стороны. Скажем, с экрана. Кадр из фильма абсурда…) Нет и нет. Ничего мы не побеждаем. Да и зачем, скажи, пожалуйста, побеждать свое тело, разве оно нам враг?.. Мы только загоняем все в подсознание. И остаемся еще большими рабами плоти, чем были до сих пор. Вспомни Фрейда. Вспомни эпидемии инкубизма, прокатывавшиеся по монастырям в средние века, — когда монахи, задавившие в себе естественные зовы плоти, предавались в астральных видениях сношениям с дьяволом и дьяволицами. Делаемся жалкими, невротическими рабами своих неудовлетворенных инстинктов. Либо — умертвляем их аскезой, иссушаем свое тело, превращаясь в живой труп. Но тут уж и говорить не о чем… Не подавлять его нужно, наше бедное тело, но прорабатывать! Только так можно стать его хозяином и властелином. Работать с ним, наполнять его животворными энергиями, ласкать, беречь, любить!..»

Она чуть было меня не убедила.

Тем более что рассудок уже готовился отказать, холодный и любознательный, уже задымился.

Я не верил ей, что она совсем не занимается магией. Пусть подсознательно, но что-то есть. Не такой уж я чувственный зверь, чтобы так ошалеть. (Я не самец! Я не Сидоров. Инстинкт продолжения рода у меня всегда прихрамывал.)

«Пощади, Нина! Не превращай меня в пламенное животное! Не гипнотизируй». (Я бы сделал это одиннадцатой заповедью: «Не гипнотизируй».)

Собрав в пучок все нити разбежавшегося сознания, попросил ее дать мне время подумать. С трудом оторвал ладонь от ее горячих пальцев, отодвинулся.

Все это, Нина, так неожиданно, ошеломляюще… Мне надо осмыслить, очухаться, прийти в себя.

Конечно, сказала она, она сейчас уйдет. И я осмыслю все это в одиночестве. Ее телефон у меня есть. Я могу позвонить ей на неделе, и мы встретимся.

Еще, прибавила она, понимающе улыбаясь, пусть меня не смущает, что мы не равны в иерархическом положении. Она — наставник, я — только что принятый ученик. Это ничему не будет препятствовать. И, в свою очередь, отношениям учителя и ученика не помешает ничто. Просто эти вещи лежат в разных плоскостях и смешиваться не будут. Пусть меня не гнетут подобные опасения. Или страх: а что скажет группа? — если такой есть. Страха вообще быть не должно. А особенно — страха перед чьим-то мнением или перед условностями. Если наши сердца открыты высшему, мы избежим ошибок, падений и срывов.

Перед тем как ей подняться и уйти, мы потянулись друг к другу и обнялись. И я гладил — чудо сбывшегося мечтания! — ее волосы, открыто, ласково, жадно… Два магнита притянулись крепко. Крепко…

Самому непонятно, как я заставил себя разжать руки.

Тем самым — сберег свое целомудрие и верность Пути. Надолго ли?

Нина попрощалась и ушла.

Провожать ее — сил уже не было.

Зойка, Зоенька, помоги мне. Я совсем запутался.

Прилетевшая ко мне с Венеры… Кто ты?

Птенец, тоненькое присутствие, греза, солнечный сквозняк, пробивающийся сквозь пух волос… кто ты?

Твое присутствие почти зримо. Если б не знал наверняка, что психика моя уныло прочна, решил бы, что меня посещает галлюцинация.

Стоит только стихнуть мутно-бордовому гулу, вызванному Ниной — одинокой оголодалой ведьмой, — как я снова с тобой.

Прежде я видел тебя лишь вполоборота — щеку, ухо, уголок глаза, размах ресниц… Сейчас ты повернулась ко мне. Широко распахнула глаза, оглушительно серые.

Ресницы светло-рыжие, косо растущие… Кажется, царапают скулы, когда ты опускаешь веки.

Я хорошо различаю интонации твоего голоса. Ты не выговариваешь «р», как почти все дети твоего возраста, и слегка пришептываешь.

И девочка, и туман вечерний, и солнышко…

Но — странное дело — все чаще я говорю с тобой о серьезных, совсем не детских вещах — вот как сейчас: о Нине, о Школе — и ты понимаешь! Сколько же тебе лет?

(Нисколько — и все, ибо в вечности нет летоисчисления…)

Как я и предчувствовал, не следовало писать Альбине про Нину и наши с ней астрально-животные страсти.

Сегодня пришло письмо из Элисты, как всегда очень толстое, много мелко исписанных больших листов.

Она пишет, что рада за меня, рада, что в Школе со мной происходят такие удивительные вещи. Правда, ей это не в диковинку. С ней постоянно, чуть ли не каждый день что-то происходит в этом роде, и без всякой Школы.

«…Однажды — я тогда дочитывала восьмую книгу Кастанеды — небо разверзлось, и оттуда грянула музыка, никакая не галлюцинация, а физическая волна, она сорвала меня со стула и подбросила под потолок, потом опустила тихо назад. Огромное множество струнных инструментов с колокольчиками — так я теперь анализирую эту музыку, но это очень обще и приблизительно.

…Олли много раз посещали меня и трясли мой дом. И не только дом: как-то ночью ехал по улице всадник и бил бичом по асфальту. Это была разрушающая сила! Я думала, что умру в ту ночь, так разваливалось мое тело, а особенно мозг. Но об этом надо писать новеллу… В прошлом году ночью петух приходил под окно и вел себя, как человек. И, уверяю вас, все это лишь малая толика всего, что было и есть. Постоянно в доме взрывы, стуки, голоса. Уже ни на что не реагирую, для меня это естественная среда.

…И еще случай. Я шла от подруги после полуночи домой и уже на подходе к своей улице увидела, что дорогу перебежал человек и спрятался за трансформаторной будкой. Я перешла на другую сторону улицы, и, когда поравнялась с будкой, он выскочил ко мне. Это был молодой, худой человек, обеими руками у живота он держал нож, острием вперед. Странно, мне не было страшно, я как раз читала молитву „Живые помощи“. Стоим, смотрим друг на друга. Вдруг он разевает рот и орет: „А-а!“ Будто кто схватил его сзади, и с воплем ужаса убегает. Вот такие пироги. Как тут не вспомнить „молчаливого защитника“, которого получает воин?»

Относительно моей «страсти» она отозвалась довольно резко, с внятным холодком отстранения.

«Я не знаю, зачем вы мне написали об этом. Не с кем было поделиться? Неужели у вас нет приятелей-мужчин вашего возраста, с которыми гораздо естественней обсуждать подобные вещи?.. Наверно, я в чем-то ущербный, психически неполноценный человек, но половая жизнь для меня всегда была исчадием ада, чем-то сугубо низким. Когда мне было 14 лет, я испытала очень сильный психологический шок (в чем его суть — долго рассказывать, к тому же я описала это в своем романе), в результате которого половая сфера стала вызывать у меня глубочайшее отвращение. Вы же читали „Розу Мира“, помните: истечения человеческой похоти — эйфос, — которым кормится свита Гагтунгра. Я никогда в своей жизни не выделяла эйфос…»

Ну, вот мне и врезали, словно ежику по беззащитному животу, стоило ему только решить, что сворачиваться в клубок перед друзьями — стыдно.

Еще сильнее расстроили слова о том, что она не хочет больше лечить.

«Я за деньги не могу лечить, а без денег… с меня хватит. Люди меня разочаровали окончательно. Вот приходят праздники: Новый год, 8 Марта… хоть бы один открыткой поздравил, а ведь столько людей, можно сказать, с того света стащила. Когда-то страдала, самолюбивая была, сейчас все сгорело, просто горький осадок на душе. Поймите, я ведь всех их через свою душу пропускаю и хочу знать, что же с ними, а они — они просто забывают…

К тому же, наверно, вы замечали, все экстрасенсы, целители рассказывают, что им были даны знаки, указания свыше, что им надо посвятить себя служению людям. Мне же таких знаков дано не было…»

Альбина, милая, я не понимаю. Хоть убей меня, хоть уничтожь еще раз язвительными словами, — не могу понять.

Такой огромный, такой дивный дар доверен тебе.

Все другие людские дары сомнительны: писатель может сомневаться, нужны ли его творения вечности, художник может сомневаться, не пойдут ли его картины на свалку после его смерти, ученый — если у него есть хоть капля совести — сомневается непрерывно… Дар целительства безусловен. Это ясный, недвусмысленный знак. Какие же еще нужны тебе знаки, указания свыше?!

О, Господи. Кажется, я пытаюсь встать для нее в позу Учителя…

Все-таки напрасно Православная Церковь ополчается на астрологию, предает ее анафеме. Были бы они помудрее, современные теологи (умели бы проводить грань между эзотерическим знанием и его псевдоадептами, кривляющимися с экранов ТВ и последних страниц газет), им бы следовало ратовать за преподавание ее в школах, наряду с Законом Божьим.

Ибо она дает — вероятно, единственное — объективное доказательство бытия Бога.

То самое, в поисках которого столько философов напрягали бесплодно свои мозги.

(Занимался ли хоть один философ астрологией? Либо они все инстинктивно ее сторонились, страшась расшибить лбы, расшибить вдребезги свои концепции и построения? Ею занимались астрономы, физики, алхимики, папы римские. Но — Платон, Гегель, Ницше, Достоевский, Даниил Андреев?..

Ну, хоть кто-то, пытающийся осмыслить. А не просто применять древние знания на практике…)

Даже поверхностное знакомство с ней — как у меня — одаряет спокойным, неколебимым знанием, что Бог существует.

Разве придет нам в голову, глядя на старинный гобелен на стене, с мифологическим сюжетом, со сложным орнаментом по краям, предположить, что творение это — результат случайного сцепления ниток?

Когда я вычерчиваю космограмму: красным фломастером секстили и трины, дающие везение, таланты, радость, черным — квадраты и оппозиции, зародыши внешних и внутренних преград, ударов судьбы, когда на бумаге возникают заключенные в окружность треугольники, многоугольники, трапеции, звезды — странный покой охватывает меня. Как в медитации.

Прямые линии планетных аспектов — словно натянутые струны гигантской небесной арфы. Что за музыка рождается из их вибраций?

Каждому своя. Кому-то — бравурный марш, кому-то — симфония с резкими перепадами от отчаяния к радости, от бури страстей к полусну и апатии, большинству же — монотонный напев акына.

Правда, мой высокий покой нередко сменяется иною душевной погодой. И крамольная мысль посещает меня: самый естественный финал для астролога — последовательного, глубокого, пытливого — сойти с ума.

Чем дольше я медитирую на свою космограмму — черный квадрат с небольшим проблеском красного, тем больше узнаю о своей судьбе в деталях и тем меньше понимаю о сути.

Узор звезд, мерцавших над моей макушкой в минуту рождения… Узор линий на ладонях… Россыпь родинок по коже…

Что это?

Кто я?

Живая книга, хранящая свод знаний на неведомом мне самом языке? Долгоиграющая (лет шестьдесят) граммофонная пластинка с записью? (Тупая игла, хриплый звук, трещины от неуклюжего обращения…)

Не знаю.

А как же свобода воли, черт побери, пресловутая свобода воли, бескорыстный дар Божества в момент сотворения человека?! В чем она?

Совсем ничего не знаю.

Только воображаю, как все это может происходить,

…Душа, готовясь в очередной раз прыгнуть в тело, выбирает себе родителей, страну, среду… а затем ждет нужного расположения звезд, ждет терпеливо, пока планеты не выстроят стройную конфигурацию назначенной ей кары, следит за размеренным танцем светил, чтобы спикировать точь-в-точь, минута в минуту… Кто ее учит там астрологии? Или она просто послушна приказу? Может ли она бунтовать, своевольничать, выбирать родителей и узор светил по своему усмотрению? Или — все бунты пресечены раз навсегда со времен Люцифера? Ах, почему мы не знаем, не можем знать, как там!

Почему удел наш — туман до рождения и туман после смерти, закрытые глаза, запечатанный мозг, и заповедано что-либо помнить и что-либо предугадывать… Отчего нам заповедано знание, и мы топчемся в шорах, видя лишь короткий кусочек своего бытия — от одного рождения до одной смерти… И лишь гадаем о том, что будет после порога: небытие? воздаяние? новый телесный виток? — лишь уповаем, и спорим, и не можем прийти к одному. Отчего?

Если бы мы все знали наверняка, не было бы тьмы тем верований, религиозных битв, причудливых жестоких догматов. Тогда не родился бы тяжеловесный монстр-материализм, столь многих раздавивший собою…

Мы вкусили лишь от древа познания добра и зла, а других плодов не успели попробовать, и вот — знаем лишь, что есть добро и что зло, а больше — ничего не знаем. И блуждаем — во мраке? Не совсем, конечно, во мраке, ибо та малость, данная нам, — знание о добре и зле — освещает все-таки каменистый путь, хоть и слабо, и зыбко…

Почему? Почему мы не знаем?

Где же, черт побери, свободная воля?

Подобные вопросы долбят меня изнутри, в лобную кость, словно усталые каторжники кувалдой. Только в состоянии полной любви, наверно, человек защищен и непробиваем этими монотонными палачами: «зачем?», «к чему?», «в чем смысл?»… Я избит и выжат не невзгодами, не одиночеством, не нищетой. Даже не смертью Марьям. Я избит до бесчувствия ими.

В такие вот перепады бросает меня муза астрологии Урания.

Глотнув холодного воздуха из распахнутой форточки, возвращаюсь к столу. С ворохом исчерченных черным и красным бумаг…

И все равно самого главного о человеке гороскоп не скажет.

Он сообщает массу второстепенных вещей: и отчего меня никогда не печатали и не будут печатать, и отчего умру я в одиночестве, готовый всю суть свою отдать любимому человеку, и когда я умру, и что есть моя быстрогаснущая ярость, и что — апатия и тоска.

Но самую сердцевину, ядро человека он не раскроет.

Он не скажет, святой ты или подонок. Ученик Рамакришны или мускулистый плейбой.

Может быть, в этом свобода?..

Я — не пластинка, не книга, не программа для космического компьютера, я есмь ночной полет. Шальной и непредсказуемый.

«Так кто же курирует Россию, темные или светлые силы? — спрашивает Альбина. — Или под гнетом темных сил возрастает духовный потенциал нации? Не знаю. Лично я ощущаю тяжелые безмолвные глыбы, из-под которых пытаюсь выбраться, но они громоздятся сверху, все больше, все тяжелее…»

Я отвечаю, чтобы ее подбодрить, что в алхимии существуют понятия о трех стадиях духовного восхождения: негредо, альбедо, рубедо. Негредо — от слова «черный» — погружение во мрак, в ад. Пройти это необходимо, иначе не достигнуть белоснежного альбедо, сияющих нетленных одежд.

Наша бедная Россия вот-вот совершит переход с первой на вторую ступень. Очень болезненный переход. Очень скоро. Недаром вернулся ее прежний герб. Вы знаете, наверно, что есть двуглавый орел? Символ андрогина, то есть души, обретшей всю полноту, закончившей свое восхождение. Разве есть еще страны со столь эзотеричной, столь высокой символикой, явно указывающей на миссию?..

Рамакришна, мой Рамакришна любил нашу дикую, бедную родину. Он многое от нее ждал. Даже обещал воплотиться здесь лет через двести.

А вдруг он появится раньше? Может быть, он уже родился, подрастает где-то, и осталось не так уж много — до нашей с ним встречи?..

Пытаюсь ободрить ее и уверить в том, в чем сам далеко не уверен. Смущают и «миссия», и «свет из России», и «спасение всего человечества». Может быть, я недостаточно люблю свою родину?

Мне кажется, в словосочетании «любовь к родине» упор должен делаться на первое слово. Что касается второго — понятие, стоящее за ним, расширяется, разбегается по мере роста души. Родина — моя грудная клетка — моя квартира с ее обитателями — город — нация — государство — континент — земной шар.

Мне хотелось бы любить предельно, весь шарик. («Весь космос» — не могу сказать, как любишь только то, что знаешь, хотя бы немного.) Чувствовать себя дома и в Питере, и в Сиднее, и в африканском буше (если судьбе будет угодно забросить меня туда).

Болеть и мучиться — опять же за всех, за весь сумасшедший род человеческий.

Конец света в отдельно взятой стране — красивая фраза. Но нереальная.

И если Ангел, стоящий правой ногой на море, а левой на земле, поклянется живущим, что времени уже не будет… то достанется всем.

Мне кажется — и не только мне, наверное, что катастрофа неотвратима. Нет той силы, что набросила бы аркан на шею «прогрессу» и притормозила его. Человечество — самоубийца. Пассивный самоубийца, ибо девять десятых его массы апатично и бездумно согласны на небытие. Вроде заядлого курильщика, который прекрасно знает и о будущем раке легких, и о том, что отравляет собственных детей, но потребность в скупом наслаждении, в горькой анестезии затяжки пересиливает всё.

Не жажда жизни и не жажда смерти, но жажда кайфа движет людьми.

Вот интересно: если случится глобальная катастрофа, огромному большинству умерших нельзя будет вернуться на землю, родиться еще раз — воплощаться уже не в кого, пусто. И куда же они, не достигшие нирваны, жалкие и зяблые странники?..

Спросить бы. Но Нина не ответит. А к Н.Т. подходить отчего-то боязно.

(Может быть, те немногие, кто останется жить, будут впускать в себя сразу по многу душ? Станут светящимися, тихими, странными, несущими себя осторожно, словно чашу с бесценным вином… Но это — в порядке бреда.)

«Так кто же правит бал сегодня в России?» — мучается Альбина.

Включаю телевизор.

Кричащие, митингующие, бастующие, дерущиеся толпы.

Толпа — удивительное явление. Спрессованные вместе, стиснутые человеческие души теряют — от неимоверной скученности и давки — свою бесконечность и свою светимость и шумно горят черным (таким, как в аду) грубым огнем.

Переключаю на другую программу.

А здесь — говорят.

Или съезд, или сессия, или конференция, сразу не вспомнишь. Говорят, говорят, говорят… Не о том, не о том, не о том. Как они не устают от собственных обильных речей. Как им не жарко, не тесно в костюмах и галстуках…

Кто бы мог оживить, расшевелить эту нудную толпу? Даже священники и христианские демократы становятся здесь чопорно-унылы и официальны, словно члены КПСС. Вот если бы сюда взошел, точнее, взбежал, помахивая над головой толстенной Библией, лидер харизматической церкви! (Три месяца назад мы — община Георгия — были в качестве гостей на молитвенном собрании только что возникшей в городе общины христиан-харизматов. Меня поразила радость, царившая там. Раскованная радость, со-радование, объединяющая воедино и недавних хиппарей, и студентов, и музыкантов, и детей, и интеллигентных старушек. Еще они здорово пели. И слишком вольно обращались с Библией, трясли из стороны в сторону и даже вставали ногами — «основание наше — Слово Божье», повергая этим в шок и возмущенный уход гостей-православных.)

…Взлетел бы, с расстегнутым воротом, в распахнутой куртке и буйной шевелюре, крикнул: «Бог любит вас! Аллилуйя!» И зал нестройно-растерянно отозвался бы: «Аллилуйя…(?)» Зал недоумевал, томился… но постепенно, захваченный проповедью, — не столько смыслом ее, сколько огнем («Не о том, не о том вы все, братья мои родные! Бог любит вас!..»), зажигался, раскачивался, пропитывался радостью, словно молодым вином, радостью и удивлением, и уже громче, дружнее, неудержимее подхватывал ликующее «Аллилуйя!!!» и в конце охрипшими от дебатов голосами славил в песнопении Иисуса, со светлыми слезами на глазах, раскачиваясь в такт, держась за руки, — партийный функционер с издерганным демократом, полковник с филологом, афганец с толстовцем.

Бог есть любовь. Бог есть радость, и никакие политические и экономические дрязги не заглушат этой радости, не посмеют ее извратить или испачкать. И о чем мы тут до сих пор спорили, ругались, вцеплялись в волосы, царапали лысины, ошпаривали слюной?.. Зачем?

Кто — вбежит? Вдохнет светлые, свежие силы?..

(Они славные ребята, харизматы, и говорят на языках, и исцеляют, и танцуют, вот только Даниила Андреева не любят и книгу его считают демонологией. И на Библию, несомненно, наступают ногами зря.)

Когда-то давно, в самом начале нашей переписки, прочитав с огромным восторгом «Розу Мира», которую я послал ей в числе самых любимых книг, Альбина писала мне: «Не знаю, почему Д. А. не сказал, а повесил в воздухе то, что напрашивается само собой: наш мир — вовсе не самостоятельный, родоначальный мир существ, а промежуточный, проходной, где работает карма со всем ее жестоким аппаратом возмездия, то есть наш мир не что иное, как чистилище, круг первый. И не девять слоев в чистилище, а десять, и не со Скривнуса они начинаются, а с нас. Кто же мы тогда, откуда? Трепещущий вопрос! Наши родные миры где-то вне нас, как и наши монады, отсюда столько страданий и непонимания друг друга. Здесь, в круге первом, можно болтаться до бесконечности, если не менять ничего в своем образе жизни. Избавиться от цепи смертей и рождений, вернуться на свою родину, обрести покой и счастье! В чистилище, чужом слое, нет и не может быть счастья или даже покоя…»

Она и наши с ней моменты несогласия и непонимания (увы, случающиеся все чаще!) объяснила в последнем письме тем, что мы с ней прибыли сюда для искупления грехов из разных миров. И, естественно, не нашли общего языка. Хотя вначале показалось, что роднее нас по духу и быть никого не может.

Я согласен, его вполне можно увидеть как чистилище, наш мир. Колония усиленного режима. Законы строги, степень свободы сведена к минимуму, переписка и общение с обитателями внешнего мира разрешены лишь немногим избранным (ясновидящим, мистикам, провидцам).

Вот оттого-то и закрыты глаза на до-рождения и после-смерти. Заповедано знание.

Единственное, в чем она не права: наша бедная Земля — не один круг, но все девять, или сколько их там… Все круги чистилища вместе, в одном пространстве и времени. Разделенные между собой колючей проволокой, невидимой, неосязаемой — сплетенной из аспектов светил и планет.

Уныло-однообразный труд Скривнуса — разве это не похоже на бытие одинокой работницы цементной фабрики или мясокомбината, чей единственный просвет сквозь цементную пелену будней — мексиканские сериалы?..

Раскаленные магмы — незаживающий ожог души от предательства близкого человека, возлюбленной или Учителя.

Птицы-чудовища в Агре — государственная деспотия, унижающая, проглатывающая, превращающая душу в метафизические нечистоты.

Но где граница чистилища и ада? Укажите мне таковую, ибо я, как представляется мне все чаще и чаще, с малым числом товарищей обитаю уже в аду.

В роли классических чертей, этих хватких жизнерадостных работяг, благоухающих серой — кто у котла, кто у сковородки, кто с раскочегаренными щипцами, — выступаем мы сами. Так удивительно вытканы кармические путы, увязаны, сплетены хитроумно, что все мы оказываемся взаимомучителями. Лагерниками и надсмотрщиками, жертвами и палачами — одновременно.

Альбина — редкая, удивительная душа. Женщина-воин, в чью одиночную камеру приходил Иисус Христос, чей дом периодически трясут олли, чьи кошки спасают хозяйку от дьявольских стрел, чьи руки возвращают с того света. Но и она не свободна.

Последние ее два письма почти сплошь состоят из суровых отповедей. Я осмелился рассказать ей историю Марьям, и она услышала в моих интонациях плохо скрытую жалость к самому себе. Но разве это такой уж страшный грех?.. Разве Иов не от жалости к себе требовал справедливости у Всевышнего и дождался-таки ответа из грозовой тучи? Разве сама Альбина не потянулась ко мне, выбрав мое письмо из тысяч, за пониманием и поддержкой?..

Альбина истязает меня и ранит. Она безжалостно разрывает те светлые и живительные нити, что протянулись между нами чуть меньше года назад. Но она поступает именно так, как и должна поступать, — по законам моего звездного креста, моего рока. Слепо и безжалостно.

Бедняга. Она считает себя воином, идущим по Пути, неуязвимым, а главное — свободным, но в реальности — раба, как и все мы. В данном конкретном случае ей пришлось исполнить роль моего кармического палача. Она взмахнула шпицрутенами, когда я проходил мимо…

Самое главное для меня теперь — не оказаться таким же истязателем, таким же вершителем ее кармы. Удержаться. Сдержать руку, которая тянется в ответном письме сотворить столь же язвительные и горько-ироничные фразы. Набросить узду на праведное негодование. Не причинять добавочной боли и без того безмерно настрадавшейся душе.

Не знаю, получится ли у меня такое письмо: светлое и безболезненное. Быть может, не писать ей вовсе?..

Вчера приходил Николай, забрал все свои книги, сданные мне на хранение. С некоторыми расставаться было жаль. Особенно с одной — ксерокс с дореволюционного издания, где рассказывалось о некоторых положениях герметизма.

Больше всего мне понравилось учение о мужской и женской составляющих единой души. Легенда о двух разделенных и стремящихся соединиться половинках — не выдумка Платона, а метафора, иллюстрирующая этот дивный закон.

Первоначально Душа была едина и беспола и только потом разделилась на Душу мужскую и Душу женскую. Во всех своих бесчисленных воплощениях мужчина и женщина, бывшие когда-то единой Душой, любят друг друга. Редко, когда им посчастливится быть вместе. Гораздо чаще соединяются физически — вступают в брак — с другими. Но вечностная связь их так сильна, что даже дети у женщины рождаются похожими на ее истинного, небесного мужа. Часто они вообще не встречаются в пределах одного воплощения, и лишь смутно предощущают присутствие другого в мире, и тоскуют.

Пройдя все воплощения, очистившись, засветившись, Души вновь соединяются в одну и становятся полноценной Монадой. Это происходит в предпоследней небесной сфере.

Мужская и женская половины Души отличаются друг от друга видом внутреннего движения. Мужчина движется по прямой — познает, проникает, пронизывает. Главная его сила — неуемный разум. Женщина плывет по кругу — обволакивает, сохраняет, лелеет. Ее сфера — любовь, мудрость. Соединившись вместе, гармонично дополняя друг друга, эти два вида движения образуют спираль, ту самую спираль, по которой раскручивается в своем цветении все Мироздание.

Если исходить из этого учения, мы с Марьям — не половинки. Оба, бедолаги, в тоскливой жажде соединиться со своей, небесной, привязались к чужому, приняв это за любовь. Я — к ней. Она — к Сидорову.

Я не любил ее! — вот сокрушительное открытие. Болезнь, томление, плен — все что угодно, но не любовь, которая — по определению — всегда взаимна. И у нее похожий недуг под названием «зеленоглазая язва». Прикипела душой и телом, до смерти, к чужеродному, не своему.

Не роковая моя женщина, но собрат по несчастью. Родной, близкий, замученный. Недаром гороскопы наши так схожи. Неприкаянные, одинокие, не нашедшие своих, пересеклись мы в этой жизни на какое-то время, задев и процарапав друг друга тяжеленными звездными крестами.

Кто она и где, моя истинная, не встреченная?..

Должно быть, это та, кого я назвал Зойкой. Мы не встретились здесь, оттого что она умерла в детстве, совсем маленькой (и потому является мне всегда крохотной девчушкой). Или по какой-то другой причине. Но она думает обо мне постоянно. И смотрит оттуда, и хранит, и согревает, как может.

Мой небесный детеныш. Моя дочка. Сестренка. Жена.

Небесная суть моя… Зойка.

А половинка Марьям — это тот, кого она вывела главным героем своей повести.

Слишком заметно, как она любит его.

Так любит, что мне вспомнилась по ассоциации Этель Лилиан Войнич. Поразительная женщина, загадка. Странный роман она написала: лживый, но чарующе лживый, берущий в плен поколения подростков, проливающих над ним слезы, и не только подростков, если учесть лавину спектаклей и экранизаций. Он достоин жалости, главный герой — изломанный, страстно самолюбивый, распятый на внутреннем кресте любви-ненависти-гордыни-истерии. Его очень хочется пожалеть, но она, поразительная Этель Лилиан, преклоняется перед ним молитвенно и любит до перехвата дыхания. И читателей заставляет так же астматически любить и умирать над прощальной сценой в тюрьме.

Самый антихристианский роман из всех, что я читал когда-либо. Взывающий почитать святым, светящимся — психологического изувера. Беднягу, которого Этель Лилиан не пожелала освободить, даже в самом конце, ибо простить от всего сердца и врагов своих, и любимых — и есть истинное освобождение.

Отчего я так любил эту вещь лет до четырнадцати? Вот загадка. Вот магия — и не столько таланта (она талантлива, Лилиан, но в меру), сколько безмерной авторской любви к своему персонажу, не встреченной на земных путях половинке.

Только одно во всем этом мне непонятно: отчего я так чувствую, помню, знаю Марьям, если мы с ней не одно целое?.. Отчего я болею ее болями, прошлыми, угасшими для нее самой? И повесть ее, которую я перечел недавно, про меня — почти в той же мере, что и про нее саму.

Может быть, чужих вообще нет?

Когда-то давно мне казалось, что это один я так нелепо устроен. Любой человек, живущий рядом, поодаль или проходящий мимо, мог заполнить меня собою. И даже — человек, проходящий не мимо меня, а мимо моего знакомого, никогда мной не виденный. И заполнить не на полчаса и не на день, как случается иногда с сочинителями и поэтами.

Как меня мучило временами желание поделиться! Но — нельзя. Нельзя было, к примеру, опустить голову на теплое плечо Марьям и, щекоча себе веки ее колдовскими ночными космами, тихонько поведать о том, как неотвязно напоминала мне ее бывшая соседка Балбатова богиню плодородия Деметру. Изнывающую от сонма не рожденных ею детей, от невозможности их родить, вскармливать, наливать румяной плотью, Деметру. Как она томилась, злилась, цвела… настолько — земля, настолько — женщина, что дух захватывало. Что сердце стучало у самого горла, у самых зубов… Наташа ее звали. Наталья. («Наташа, — прошептать в самую шею Марьям, чуть всколыхнув жесткие завитки за ушами, нежно. — Наташа… Чувствуешь, какое теплое, доброе имя? А ты звала ее всегда по фамилии, грубой, как чугунная болванка: Бал-ба-то-ва».)

…Или о том, что вовсе не супермен, сатир и любимчик Сатаны был ее первый мужчина, проклинаемый ею Сидоров. Как он разбивался, мучаясь, скривив лицо, не соизмерив сил своих («талантлив, как черт!»), своего блеска, дара… Как он надорвется с возрастом в конце концов и поскучнеет. И в любви ему не везло, несмотря на всех его женщин. (Та, единственная, отвергла его, выйдя замуж на третьем курсе). И как трудно было выдержать бессилие свое рядом с ним — бессилие удержать негасимым человечий шальной огонь.

Чужих нет. Стоит мне представить себе устало-скорбное лицо Тамары, как я вижу рядом с ней и сына ее, его зовут Вадим, он болен с одиннадцати лет и сейчас при смерти. В последние годы она не отходит от него дольше, чем на два часа, и лишь ради занятий в Школе позволяла себе покидать его на полдня, но сейчас со Школой покончено, а в гости она никогда никого не зовет, потому что в доме у них неуютно и голо — распроданы ковры, безделушки, многие книги… а еще потому, что от светской, праздной болтовни Вадим начинает болеть: голову словно стягивает железный обруч…

Чужих нет, потому что все мы — листья на одном дереве. Только мы так долго росли, что всё позабыли и не чувствуем уже нашего общего ствола и наших общих соков, текущих ото всех и ко всем. Мы — дебильные листья, растущие кто куда, растрепанные, ненавидящие соседа.

А те счастливцы, что обрели свою половинку и слились с ней, должно быть, пребывают, мерцая, в ожидании более высоком — некоего отдаленного всеобщего слияния.

Когда я — в глубокой и светлой медитации — нахожу точку покоя, сферу покоя, космос покоя… я ощущаю всеобщую взаимосвязь. Невидимую, но прочную. Всего со всем.

И погромы в Баку, и война в Ираке, скрежет, кровь и ярость планеты берут начало свое, тоненький паутинный исток — в моем раздражении, в мутной, едкой волне ярости, гуляющей внутри и застилающей глаза.

В моем виске — зародыш мировой войны. Стоит сделать неосторожное душевное движение — она родится, грянет.

Выпал снег и лежит, плоско и слепо, похожий на зубную боль.

Осень на исходе. Глубокая старость года.

Старость — не всегда мудрость, не всегда просветление, но, как правило, — анестезия. Потому я и люблю свою старость. Сомневаюсь, что доживу до нее, дотяну, но люблю.

Дожить… до логического конца.

Стареющий неврастеник и аутист, набивший неопрятные ссадины на духовном пути, я тоже, Марьям, милая, я тоже мечтаю о том, что ты отважилась сделать!

Уйти в лес и заснуть в снегу — самая легкая смерть. Господи, где Твой лес?.. Где Твой снег, в который можно нырнуть с головой, — и никогда никто уже не разбудит? Ни в ад, ни в чистилище, ни в новый круговорот земных пыток.

Впрочем, в состоянии полнейшей, почти потусторонней апатии сил не хватает даже на мечты, на мысли. Ни о чем не мечтаю. Хочу совсем перестать хотеть.

Я прозрел неожиданно. Копились, сваливались в одну груду недоумения, удивления, несогласия… но я как-то добродушно моргал, разъяснял и оправдывал для себя каждое, глотал одно за другим, и ни одно не вставало поперек горла. Пока последний камушек не перетянул чашу весов и накопившееся количество не перепрыгнуло в качество.

Была репетиция предстоящей мистерии в Стрельце.

Н.Т. читала текст и разъясняла, какие группы и что будут изображать и как двигаться. В числе прочих фигур была пятиконечная алая звезда, символизирующая сердце России. Она пульсировала в центре зала (взявшись за руки, сходились и расходились ученики в красных плащах, гудя мантры) под радостный гимн, где были слова: «Пусть всегда пламенеет сердце России» — или что-то вроде.

Сначала я ошалел и, улыбаясь, смеясь, уверял ребят, что красный плащ ни за что не надену. (Именно нашей группе выпала честь представлять звезду.) Ребята, ответно смеясь, ласково хлопая меня по плечу (у меня такая роль в группе — большого ребенка, строптивого, глуповатого, милого), объясняли, что пятиконечная звезда — такой же древний оккультный знак, как и звезды с шестью и семью лучами. Стали раздавать красную материю тем, кто вызвался дома сшить плащи. Я убежал, не дождавшись конца, сославшись на дикую головную боль.

«Символ России! — шептал по дороге домой, ошеломленный, растерянный, но еще мутно-голубоглазый. — Какой же это символ, если это сатанинское клеймо России, и она только-только начинает его с себя сдирать, вытравлять, с болью и стонами, по живому…»

И уже дома все соединилось наконец, словно кусочки стекла и смальты подтянулись друг к другу, как намагниченные, встряхнулись, выстроились — и возникла мозаичная картина с недвусмысленной композицией и сюжетом.

Все высветлило.

И тесные иерархические клеточки…

И лица учеников…

И то, что я — «астрал»…

Красная звезда — катализатор, магнит — притянула к себе все разрозненные детали моего трехмесячного «теософского» опыта и засверкала — жадно, зловеще, торжествующе.

…Бедная Нина, я пытался убедить ее не читать в медитации текст Учителя, ведь он написан так бездарно и скучно, к тому же некоторые утверждения сомнительны, даже — настораживают («в результате чистки земли, благодаря мировой войне», «посвященные часто являются в качестве разрушителей, уничтожающих устарелые формы религии и правительства», «не соблазняйтесь тем, чтобы помогать, — предоставьте их личности их собственным мудрым душам»), но Нина продолжала читать (а я вылетал из энергетического потока и, скучая, пережидал в одиночестве), ведь она не могла ослушаться, ведь в медитации души учеников раскрыты, словно чаши, обращенные к небу, готовые впитать в себя чистейшую влагу истины, а рассудок, охраняющий от чужеродного, подозрительного, от лжи — выключен, и так легко заложить в мозг и подсознание программу, любую программу.

…Бедная Нина, скольких юнцов и зрелых животных — вроде меня — заарканит она в угоду своей истомившейся одиночеством сорокалетней плоти.

…Бедная Ольга, она так хотела помочь звонящим ей самоубийцам, и все приходящие сюда — мечтают помогать, исцелять, служить, а тех, кто мечтает заниматься черной магией, в Школу не принимают, зачем, они ведь и так уже в работниках у Сатаны, и без помощи Школы.

…Бедный Колька, он так и останется милиционером и членом КПСС, но при этом разовьет свои экстрасенсорные задатки, ох, как здорово разовьет…

…Бедные женщины, оказывается, кое-кто сходит с ума в этой Школе, Нина сказала неправду, что за этим следят, не следят, всего лишь исключают из числа посвященных, отбрасывают как забракованный, не выдержавший перегрузок человеческий материал.

…Бедная Тамара, впрочем, я очень надеюсь, что она не придет туда больше…

…Бедная Н.Т. Фиолетовая, сверкающая елочная игрушка — марионетка иных сил.

Он молодец, Сатана, он умеет работать, я в восхищении.

Филигранное мастерство, высший пилотаж — захват и подчинение лучшего в человеке. Стремящихся к свету — увести от него в сторону, жаждущих добра и самоотречения — превратить в своих стеклянноглазых рабов.

И это он придумал, должно быть, что продвигаются вперед только группой. «Только человек, окруженный многими, которые суть один, способен войти в эту Дверь, захлопывающуюся перед теми, кто ищет войти в нее один». Групповое сознание, групповое тело, групповое посвящение… Ученик растворяется в массе, теряя ответственность за все, что в ней творится, очень удобно, каждая личность — ничто, группа — ударная сила.

Каждая личность — безмолвный, послушный энергетический сгусток.

Конечно, это говорит, в числе прочего, о моей безнадежной тупости. И человеческой, и духовной. (Овен, гордый царственный ум — что за астрологическая издевка!)

Только через три месяца восторгов, благоговения, благодарности осознал я, куда пришел и чем занимаюсь.

Георгий, любая девушка из его общины поняли бы все через час, посидев на лекции или семинаре.

Никогда прежде не знал, что такое нервная горячка.

Озноб, жар и бред, словно при гриппе. Но не грипп.

Мешаются в нагретой голове обрывки телевизионных новостей, жгучие сообщения радио, клочки лекций Н.Т., писем Альбины, споров на группе…

…Задумайтесь, что происходит сейчас в Армении и Азербайджане, — говорит Нина. Глаза у нее зеленые, лицо усталое, но собранное и сильное. — Это проход на под-план сердца. Большинство у них там на манипуре, даже на свадхистхане… «Если армяне с их культурой на манипуре, то где же тогда мы, русские?! — кричу я Нине. — И какой же тогда будет у нас проход?» Нина укоризненно смотрит на меня и не отвечает. Я ведь так и не позвонил ей, наверно, она все еще ждет моего звонка… Мне возражает Колька. Возникает диспут. Тамары опять нет. У нее умирает сын, понимаю я. Или уже умер. А мы спорим тут… «Наши дети не принадлежат нам, — говорит Нина. Она славная женщина, я жалею ее и люблю, и прощаю магические эксперименты со мной, но никогда не смог бы найти с ней общего языка. — Когда умирает ребенок, мы должны понимать, что в этом — воля его души. Смерть каждого из нас осуществляется по воле нашей души, только мы не всегда знаем об этом». Она права, это я, жалкий недоумок… Но выключите наконец радио! Не могу слушать. Ни наше, ни западное. Не могу слушать, как армяне и азербайджанцы убивают друг друга, вырезают семьи целиком, с восточным изуверстом, до грудных младенцев и больных стариков… Пульсация красной звезды… Резня в Оше… Красная, красная, красная, ведь при каждой мистерии происходит огромный выброс энергии… выброс крови… Что она там колдует в центре зала, кружась вокруг своей оси, фиолетовая жрица… Может, я чего-то не понимаю в конструкции мироздания, но все равно это тошно. Я слабак, размазня, истерик. Не могу слушать радио. Я русский, у меня не будет погрома. Не большевик — не поставят к стенке. Не кооператор — не подпалят мою частную будочку. У меня нет детей, черт возьми, — не будут вставать дыбом волосы при мысли о маньяке-насильнике, стоит им запоздать на двадцать минут из школы… Я совсем один, как обугленный пенек, не жалко в конце концов попасть под шальную пулю или затихнуть под глыбой рухнувшего дома… Но я, о Господи! — уже умер. Потому что пришел к ним за истиной.