Людмила Николаевна Сабинина Обломок молнии

Подруги уже спали, когда Ксане почудился шорох за дверью. Насторожилась. Да нет, все тихо как будто… Слышно даже, как внизу, под самым берегом плеснула рыба, где-то далеко поскрипывали уключины — лодка шла вдоль озера, к Деревкову… Сарай был сквозной, жердяной, он полнился душным запахом сена, и хоть с озера продувало, густой сенной настой оставался незыблем. Девчонки насквозь пропахли свежепросушенной травой, волосы, платья и даже кое-какие пожитки в вещмешках — все прочно впитало в себя сенной аромат.

Вот… Опять. Щеколда звякнула. Мгновенно Ксана села, прислушалась. Снаружи — осторожные шаги, шорох… Их ведь тут три девчонки только ночуют, ребят вчера увезли на дальние покосы. Говорила тетя Паша — жить в избе, нет, сами на сеновал запросились. Что теперь делать? Будить подруг?..

Она сидела, будто окаменев. С поля доносилось мерное циканье кузнечиков, в просветах между жердями сарая блестели звезды. А за дверью явно кто-то ходил. Шорох, звяканье. Щеколда отскочила. Значит, руку просунули сквозь прутья, отперли, соображала Ксана. Так и есть. Мурашки пробежали по телу… Как во сне, нащупала ногой стремянку, соскользнула бесшумно вниз, замерла. Иришка и Люба мирно похрапывали на пружинистой толще сена под самой крышей, а Ксану будто кто подталкивал: протянув вперед руки, кралась в темноте. Вот, кажется, и дверь. Полуоткрыта. Выскочить? Может, закричать?.. Неожиданно рука ее натолкнулась на что-то, крепко вцепилась. Кисть. Чья-то голая кисть. Это было очень страшно — схватить в темноте за руку неизвестно кого. Ксана вскрикнула. Тут же луч фонарика ударил в лицо. И громкий шепот:

— Витька, ты? Что за черт? Отпусти же!

— Кто это? — спросила Ксана.

И не узнала свой голос — сонный, деревянный какой-то, будто чужой.

— Вандышев, из стройотряда, — торопливо зашептал парень. — Вандышев я, Леонид… Витька Скворцов где? Заснул, что ли?

— Уехал… — Ксана ответила не сразу. — Все мальчишки вчера уехали. На дальний покос.

Тут ее подвел голос — такую штуку с ней сыграл, — задрожал, сделался писклявым, вдобавок она икнула. Все это при незнакомом парне из студенческого отряда. И надо же так перетрусить!

— Уехали? Вот невезенье! — пробормотал Вандышев. Он, казалось, не заметил ее испуга. — Неужели ни одного мальца нет?

— Нет никого. Трое нас девчат, вот и все… Ночуем.

— Н-да… История… А ты храбрая! — неожиданно сказал Вандышев. — Как это решилась за руку-то! Цап и готово. А если бы я был вооружен? А? Ну, не я, конечно, а тот… Словом, бандит какой-нибудь. Ты ведь не знала кто. Как ты могла?

Он снова включил фонарик и осветил ее всю.

— Сама не знаю… Будто гипноз какой. Иду и иду. Боюсь, конечно, а иду. За руку-то я случайно… Так получилось.

— Н-да… Храбро, но не умно. Впрочем…

Помолчал, соображая.

— Значит, парней ваших угнали. А нам срочно нужен кто-нибудь. Небольшой, хоть вот вроде тебя… Но, конечно, нужен мальчишка. Эх, Витьки, жаль, нет.

— А зачем?

Вандышев помялся немного.

— Да так, пустяки. Помочь тут надо участковому… Слушай, а ты не могла бы?.. Да нет, пожалуй, зарубишь нам все дело. Девчушка…

Парень вдруг занервничал. Взглянул на светящийся циферблат, заторопился:

— Ну, я пошел. Извини за беспокойство. Обойдемся как-нибудь.

Он пригнулся, шагнул за порог. Фонарик погас.

Только тут Ксана сообразила, что дело, из-за которого приходил Вандышев, не простое. Еще бы: кому это вздумается ни с того ни с сего людей тревожить среди ночи, Витьку Скворцова разыскивать. Витька ему понадобился… Участковый… Ой, неужели что-нибудь случилось? Интересно, что?

— Эй! — негромко окликнула Ксана.

Из темноты донеслось настороженное:

— Да. В чем дело?

— Постойте.

Ксана неслышными шагами догнала Вандышева.

— А я чем хуже Витьки? Согласна заменить. Что надо делать-то?

Вандышев, видно, колебался.

— Видишь ли, это не для девчат. Парень нужен. Впрочем… Ты как, вообще-то? Писку не будет? Нервы, обмороки какие-нибудь там… Не подвержена?

Ксана оскорбленно повела плечом.

— Нету. Такого не водится.

Вандышев вздохнул:

— Ладно. Беги одевайся. Джинсы. Куртка темная есть? Только быстрей, ждать не стану.

Ксана торопливо переодевалась в сарае. Джинсы и тапки с трудом разыскала в сенной трухе, куртку пришлось захватить Любкину — потемней. Ну и длинная же — Любка ведь самая высокая из девчонок в их классе. Полы висят, рукава болтаются. Ничего, сойдет, зато темная… А Вандышев — интересно, какой он? Голос вроде знакомый. Интересно, видела его раньше или нет? Конечно, видела, только в темноте не узнать.

— Вандышев! Ты здесь?

Сырая глинистая тропка вела от сеновала вниз, к озеру. По ней сбегали ребята по утрам, захватив зубные щетки и полотенца. Вода в озере теплая, чуть илистая у самого дна, с первых шагов увязнешь по колено, а дальше дно крепкое, купаться хорошо. Только Вандышев, видать, купаться не собирался, у самой воды повернул вправо, зашагал по травянистой кромке берега. Ксана — рысцой за ним. Тапки быстро промокли от росистой травы, концы брюк отсырели и неприятно липли к ногам, и вообще ночь была какая-то сырая: кузнечики сырыми голосами свиристели в мокрых кустах, а над головой — влажные, будто умытые звезды. И как будто с них даже капало. Ксана подняла воротник куртки. Вандышев остановился.

— Объясняю задачу, — тихо сказал он. — Смотри, потом не переспрашивать. Все вопросы — сейчас.

— Ага, — согласилась Ксана.

— Полезешь на забор, где укажу. Я — внизу, с рацией. Внимательно следи за двором. Заметишь кого — сообщай мне. Шепотом, конечно. Кто появится — женщина, мужчина, с поклажей, мешком, чемоданом, все сообщай. Поняла? Только тихо…

— Ясно.

Дошли до изгороди, по широкой утоптанной дороге поднялись наверх, к амбарам и баням. Ксана вспомнила — это та самая дорога, по которой совхозный конюх Алексеич ездил с бочкой за водой. Однажды лошадь Алексеича забрела вместе с повозкой в озеро и едва не утонула. Сам Алексеич как ни стегал лошадь, как ни ругался, ничего не мог поделать, хорошо — студенты помогли. Купались рядом и вот всей гурьбой вытянули коня из топкой грязи. Этот случай вспомнился Ксане, и еще почему-то пришло на память другое: солнечный вечер, когда в селе появился студенческий стройотряд. Все три — Люба, Иришка и Ксана — сидели в избе, чай пили. Прасковья Семеновна угощала их ржаными оладьями со сметаной — вкуснющими, при воспоминании о них Ксане сразу же захотелось есть, — Иришка еще рассказывала о кинофильме «Рим в одиннадцать часов», и вдруг на улице зашумело: гомон, музыка, смех. Подруги кинулись к окнам. Ну и картина! Улица была заполнена молодежью. Пестрая толпа катилась мимо домов, парни с вещмешками, чемоданами, ящиками на спинах шагали ходко, девчата, тоже нагруженные, едва поспевали за ними. Поверх грузов у многих приторочены были гитары, там и тут наигрывали транзисторы… Подруги высунулись из окна, вытянули шеи. Кругленькая Иришка залилась смехом.

— Ой, девчонки смешные какие! Студентки. Гляди, у этой брюки лопнут сейчас, и ножки коротенькие, а тащит-то! Рюкзачище.

— А вот комар, — указала Ксана.

— Где, где комар?

— Вон, длинноволосый, у него еще лопата привязана.

— Блондин?

— Ага. На спине мешок — во, лопата, а он еще и на гитаре бренчит.

— Приплясывает! Ха-ха!

— Сколько их! Толпа! Цыгане шумною толпой…

Люба до пояса высунулась из окна, заглянула в конец шествия, но конца не было. До самого леса — пестрые куртки, мешки, гитары, светлые, русые, черные головы.

— Прорва, — мрачно пробасила Люба, — прорва какая-то. И куда их гонят?

Подошла Прасковья Семеновна.

— Студенты прибыли, — объяснила она. — Практиканты. Каждый год у нас гостят, и лагерь у них тут, вон на колочке.

Она указала на сосновый пригорок за оврагами.

— А какой это институт? — спросила Иришка.

— Да у нас тут целых два гостят: строительный да юристы, что ли…

— Юристы! А ведь неплохо — в юридический попасть, — вздохнула Ксана.

— Эти уж каждое лето, так и ждем. Строительные отряды, помощь от них немалая. В прошлое лето коровник совхозу наладили, весь перебрали, и все заново. Не знаю, что нынче-то собираются.

— Гляди, гляди! Чудаки-то! — завопила Иришка.

Парни шли шеренгой, взявшись под руки. Человек тридцать, всю улицу перегородили. Громко скандировали что-то и шагали в такт, нарочито высоко поднимая ноги. В раскрытых окнах смеялись, аплодировали. Кто-то бросил букетик желтых одуванчиков.

— Красавцы, — съязвила Люба.

— А что же, чем не красавцы, — отозвалась тетя Паша, — вон какие, посмотреть любо-дорого. Твое-то дело девичье, отчего же и не полюбоваться. Мы старухи, а тоже ведь поглядим-порадуемся. Ишь ты, молодцы какие!

И Прасковья Семеновна отправилась на завалинку в палисадник.

Процессия наконец начала редеть, вот прошагал бородатый парень с красным крестом на чемоданчике, налегке протрусила стайка девчат, а в самом хвосте уныло плелись несколько до отказа навьюченных ребят. Вещмешки свисали с них со всех сторон, громоздились на спинах ярусами. Парни, видно, потеряли всякую надежду догнать своих и пылили себе потихоньку, благо лагерь уже не за горами.

— Эй, доходяги! — не выдержала Иришка.

— Ты что, это рыцари, — поправила Ксана, — гляди, и свое и девчачье тащат. Во дают!

— Медицина шагает, — пробубнила Люба. И запела во все горло: — До-о-брый доктор Айболит! Он под деревом сидит…

Подружки так и покатились со смеху.

Было это всего неделю тому назад, и теперь Ксана пыталась вспомнить, не видела ли она тогда и Вандышева. Впрочем, она его и вообще не видела. Какой он, Леонид? Может, тот самый «комар» с притороченной к вещмешку лопатой? Нет, скорее он похож на долговязого «Айболита». Один там смешняк отплясывал — пыль столбом, может, это и был Леня?

— Стой. Сюда, — Вандышев тихонько дернул ее за руку.

Свернули в глухой прогон между заборами. Под ногами пружинило, видно, был навален мусор, Ксана споткнулась — звякнула консервная банка.

— Тихо!.. Полезай, — шепотом скомандовал Вандышев.

«Будто овчарке какой-нибудь», — сердито подумала Ксана. Она и впрямь представила себя овчаркой, когда карабкалась на дощатый, довольно высокий забор. «А интересно, овчарки по заборам умеют лазать или нет? Служебные, конечно, умеют».

— Там нащупай перекладину, садись, — Вандышев подтолкнул Ксану повыше.

В темноте обшарила шершавые доски, нашла в самом углу удобную перекладину, уселась. «Наблюдательный пункт. Нарочно, наверное, устроил».

— Ну? — шепнул Вандышев.

— Порядок.

— Наблюдай.

Тут же внизу что-то щелкнуло и тихий голос настороженно произнес:

— Внимание. Говорит второй. Операцию начали.

Ксана изо всех сил вглядывалась в темноту, но что там увидишь, чернота сплошная, как ни таращи глаза — ничего, кроме черноты. Как назло, ни звезд, ни луны, видно, туча накрыла. А ведь были же звезды! Не везет. Вот всегда так. Вечно ей не везет… С самого детства. Считается, что если сильно чего-нибудь пожелать, обязательно сбудется. Так и классрук Елена Федоровна говорила: «Вы должны помнить: чтобы добиться чего-нибудь, надо очень сильно этого пожелать». Родители тоже так считают. Впрочем, родителям многое непонятно, как ни говори, отсталый народ. Заладят свое: «Мы-то в ваши годы такого навидались. Мы и работали, и учились на пятерки». А уж если войну припомнят, то и вообще… Тут хочешь верь, хочешь не верь. Получается, что все поколение родителей — герои, трудолюбцы и просто святые какие-то, а вот поколение деточек не в них пошло. Интересно только, в кого?.. Где-то но соседству сонно гавкнула собака, ей ответила другая. И началось. Лаяли в разных дворах, на все голоса, по всей округе прокатился собачий перелай. «Почуяли нас, что ли? Вот была бы картина, если бы все псы прибежали сюда и собрались у забора. Большие, маленькие, лохматые, серые — разные!» Наконец отлаялись, только где-то за лесом, может быть, в Валентиновке, какая-то шустрая собачонка никак не могла успокоиться, долго еще взывала к собратьям. Но те уже крепко спали.

Ксана вздохнула, уселась поудобнее… Вспомнилось, заспорили как-то с родителями. Она тогда еще в пятом училась. В тот год все девчонки увлекались фигурным катанием, и она тоже. Расхвасталась перед отцом: «Раз я желаю очень сильно стать фигуристкой, значит, это обязательно сбудется». Отец только усмехнулся на эти слова, а мама начала доказывать, что «сильно пожелать чего-нибудь» — это значит трудиться, много и неустанно трудиться. Тогда, возможно, и получится результат. Привела примеры из собственной жизни. Как терпеливо училась вязать, и потом — как им с отцом удалось добиться отдельной двухкомнатной квартиры. «Скучища какая! Подумаешь, квартира. И вообще это не шутка — корпеть над чем-нибудь целые годы. Сейчас время другое. Сейчас все в темпе… Фактор времени, вот чего не понимают старшие. Натиск, победа, успех. А иначе как же? Иначе и жизнь попусту пройдет. Пока кропотливо добиваешься. Факт!..» Ксана, забывшись, заболтала ногами, пятками забухала в забор.

— Спятила? — донеслось снизу.

Торопливо поджала ноги. «Да, сейчас вон первоклассники алгебраические уравнения решают, Алик Розанов из 8«А» — минителевизор смастерил, сейчас в четырнадцать да в пятнадцать лет чемпионами мира становятся. Да. В разных видах спорта. Вот это жизнь! А то корпеть, долгие годы гнуться над чем-нибудь… Нет, это уж пускай кто-нибудь другой. На здоровье».

— Ну, что там? — прошептал Вандышев.

— Ничего.

— Не спи!

Подул ровный, свежий ветер, край неба очистился, и показались звезды. Уже можно было разглядеть кое-что по ту сторону забора. Двор широкий, утоптанный, тропка светлая от калитки до самого крыльца, в стороне — груда фанерных ящиков. И только. «Собаки, кажется, нет, — решила Ксана. — Это хорошо…»

Стало прохладно. Она поежилась, застегнула верхнюю пуговицу куртки. «Интересно, сколько еще придется тут высиживать зря? Холодно. Сидеть жестко». Ксана пошевелилась, стараясь устроиться поудобнее.

— Замри! — сердито шепнул снизу Вандышев.

«Хорошо ему, разлегся в траве, будто на диване. А тут обе ноги затекли… Ничего, интересно все-таки, чем все это кончится? Придется уж потерпеть. А девчонки снят себе, даже вообразить не могут, где она теперь. То-то порасскажет!..» Ей представились вытянутые от удивления лица Иришки и Любы, потом — интересный разговор, когда завершится все это приключение. Подруги просто умрут от зависти.

Внезапно вспыхнул неяркий свет. Засветилось окошко у самого крыльца. Небольшое такое, зарешеченное… Ксана даже подскочила на своем месте, свесилась вниз, в темноту, зашептала:

— Эй, где ты там… Свет зажгли в крайнем окошке, свет!

Щелчок. И едва слышное:

— Внимание. Говорит второй. Там включили свет. Приготовиться… Повторяю: приготовиться.

Ксана вцепилась руками в шершавые доски забора, вглядывалась изо всех сил.

В окне за серой занавеской мелькала чья-то широкая тень, кто-то там, в комнате, ходил. Потом скрипнула дверь, дверной проем тускло осветился. От волнения Ксана едва не свалилась с забора.

— Вышел кто-то, — зашептала она, — эй, приготовься, идут…

Но тот, на крыльце, вроде не торопился. Постоял-постоял, да и ушел к себе, и дверь плотно притворил. Загремел пасов. Скоро зарешеченное окошко погасло.

— Как? — шепнул Вандышев.

— Ушел в дом, заперся. Свет погасил…

Настала тишина. И это было долго: отсыревшие доски забора, звон кузнечиков в поле, жесткая, неудобная перекладина. А за забором смутная тройка до калитки и чернота. Больше ничего.

Звезды плыли высоко над крышами, потом из-за белесого рваного края тучи выполз желтый, скособоченный какой-то месяц. Плавное, незаметное движение всей этой системы миров почему-то навевало неудержимый сон. «Растянуться бы сейчас, — мечтала Ксана, — да укрыться потеплее». Где-то совсем близко захлопал крыльями, заорал петух… «Смотря в оба», — одернула себя Ксана. И она старательно смотрела. Двор просматривался теперь совсем хороню, каждый камешек виден — уже начало светать.

За домом на дороге протарахтела телега, видно, конюх Алексеич за водой поехал. В чьем-то хлеву густо мыкнула корова. Взревел мотоциклетный мотор.

— Все, — сказал Вандышев. — На сегодня проехало. Слезай.

И тихо, в рацию:

— Отбой. Второй говорит. Отбой. Расходись по домам.

Ксана рывком спрыгнула с забора и тут же свалилась — ноги затекли.

— Сильна. — Вандышев усмехнулся, протянул ей руку. — Уснула, что ли?

— Ой, нога занемела, — Ксана согнулась, терла коленку, — ой, щекотно!

— Попрыгай на одной ножке, — посоветовал Вандышев, — кровообращение быстро восстановится. Ну, ладно. Пошли.

Он легко зашагал вдоль забора, Ксана — на одной ножке — за ним. Огородами пробирались к озеру, потом — мимо амбаров и бань — добежали до усадьбы Прасковьи Семеновны, где жили девчата. Вон и сарай. Еще издали потянуло запахом свежего сена.

— Ну, беги, — сказал Вандышев. — Да смотри, никому ни слова…

В хлеву медлительно заскрипела дверь, должно быть, тетя Паша доить пошла.

— Скорее, — поторопил Вандышев, — беги! Помни, сбор в 22 ноль-ноль. Внизу, у озера… — Чуть помедлил, похлопал Ксану по плечу, — Вообще-то ты молодец!

Он повернулся и не спеша побежал по троне. Все-таки Ксана успела его разглядеть. Оказывается, это совсем не тот парень, что отплясывал с гитарой, и не тот, который вещи девчачьи тащил. Вообще это совсем незнакомый парень. Ксана еще ни разу его не видела. Других студентов встречала и на улице, и па работе, а этот раньше ей как-то не попадался. Долговязый, и волосы светлые да длинные, лицо длинное, серые длинные глаза. Серьезный такой. Наверное, дружинник. Все знали, что у студентов есть дружина охраны общественного порядка. Вандышев, конечно, оттуда.

На цыпочках Ксана юркнула в сарай, в густое, пахучее сенное марево. Скинула тапки, куртку, джинсы, ловко взобралась по приставной лестнице, ухнула на домотканую полосатую дерюжку, как раз в ямку, належанную еще с вечера. Тепло, мягко. Рядом посапывали подружки. Натянула па плечи стеганое ватное одеяло, угрелась, замерла… «А чего это мы? Ловили кого, что ли? Кого? И вообще, что там случилось? Вот дура, спросить-то позабыла».

В прорехи и дыры сарая заглядывало серое предутреннее небо, потом вдруг — Ксана даже удивилась — небо оказалось розовым. И вот шершавые старые жерди засветились позолотой… Частые полоски света косо легли на полу, на пышных ворохах сена. «Клетка золотая, — подумала Ксана, — будто в сказке… А я — жар-птица».

Длинный горячий луч пробрался сквозь жерди, сквозь сенную пыльцу, сенные развалы, коснулся Ксаниной щеки. Спала Ксана.

— Ты кашу солила?

— Да. А что?

— Я тоже.

— Трагедия. Соленая каша.

Взглянули друг на друга и фыркнули. Иришка осторожно попробовала кашу.

— Ой, она не только соленая, а еще и слоеная. Попробуйте! Слой соленый, слой сладкий, опять слой соленый. Чего это мы, девочки, а?

— Сдвиг но фазе, — пробормотала Люба. Она усиленно перемешивала ложкой манную кашу. — Психи, что ли? С вами не соскучишься. Такой каши не едала еще…

Девчонки завтракали за дощатым столом во дворе. Из-за изгороди на них смотрела соседка Вера Степановна — краснолицая, рослая, с мелко завитыми седыми кудряшками.

— А вы не очень-то! — задорно крикнула соседка. — Подумаешь, каша такая-сякая. Ели всякую. Мой вот пенсионер сейчас тоже кашу будет есть. Родионыч! Зарядку кончай! На водные процедуры станови-ись!

Из-за угла появился Аким Родионыч, тощий старичок в майке и сатиновых тренировочных шароварах. На ходу он помахивал гантелями, острые лопатки ходили туда-сюда под новенькой голубой майкой.

— Каша готова, чего канителишься-то! Мойся да за стол!

Она посторонилась, пропуская к умывальнику мужа. Мылся Аким Родионыч на веранде, боясь простуды. И пока мылся, Вера Степановна солдатом стояла у входа — полотенце через плечо, грудь вперед, правая рука придерживает ситцевую шторку. Каша дымилась на столе, рядом — витамины и коробочки с таблетками. С веранды доносился плеск воды, фырканье…

— В магазин свитера привезли, — между тем громко докладывала Вера Степановна. — Я так полагаю, взять для тебя один, зимой-то будет холодновато.

— Два возьми, — донеслось из-за занавески, — лыжным спортом займемся, зимой здесь, в сельской местности, красота-а! Это понимать надо!

Тут старческий голос задрожал, Родионыч закашлялся.

— Во! Я говорила — простынешь. А все: «заря-а-дка, зарядка». Куда уж тебе! Сидел бы на печке, что ли. Говорила я.

— Цыц! Молчать! — тонким голосом прикрикнул Родионыч.

— Лежанку отремонтировала, — рапортовала Вера Степановна, — овчины там настлала, так что все к пенсионному отдыху готово. Знай грейся!

Она по-военному отступила на шаг, откинула штору. Во всей красе появился Родионыч: рубашка серая в клеточку, джинсы, на ногах — синие с белым кеды.

— Эва-а! — протянула Вера Степановна. — Вырядился-то! Или собрался куда?

— Там видно будет, — отмахнулся Родионыч, — а пока давай есть. Что там у тебя?

Он вежливо поздоровался с девчатами и уселся за садовый стол завтракать.

Акима Родионыча местные прозвали «долгожителем». И не потому, что так уж стар, а потому, что Родионыч твердо решил прожить как можно дольше и отнюдь не скрывал этого. Для того и переселился сюда из города вместе с женой год тому назад, сразу после выхода на пенсию. Всю жизнь прослужил Аким Родионыч бухгалтером на одном небольшом предприятии, и всю жизнь мечтал поселиться где-нибудь на селе, к природе поближе, к лесу, к реке. Рыбку половить, здоровье поправить, а главное, спортом заняться на досуге… Никто из сотрудников и не подозревал, что в хилом старичке-бухгалтере скрывается страстный, заядлый спортсмен. Да пока работал, все некогда было: то годовой отчет, то баланс, а то еще грипп или ангина. Сердце пошаливало. Словом, суета… Вторая страсть Акима Родионыча — музыка. Любил музыку послушать, любил и сам посидеть где-нибудь на лавочке с гитаркой в руках. Или — с балалайкой. А здесь на воздухе-то все так прекрасно звучит! На природе-то! Да вот беда, инструментов нет. Гитару с балалайкой в городе у сына оставил. Обещал сын привезти, да вот не едет что-то, задерживается.

— Чай с молоком будешь или так? — спросила Вера Степановна.

— Так.

— Все так да так. Молоко пить должен, что врач-то говорил? Девочки, скажите там Прасковье, чтобы вечерошнего нам оставила. Литр.

— Пол-литра, — возразил «долгожитель».

— А я сказала — литр! Я тебя заставлю молоко пить! Ты у меня не отделаешься!

«Долгожитель» промолчал, отхлебывая горячий крепкий чаек.

— Так и скажите хозяйке, литр, мол, — повторила Вера Степановна.

— Ладно, — отозвалась Ксана, — передадим обязательно.

— А вы чего это с утра за кашу? В столовой, что ли, не варят? Сейчас ведь в столовку пойдете.

— А-а! Столовка, — заговорили все трое, — в столовке потом водички попьем. После этой столовки еще голоднее, чем были.

— На обед — кулеш, ешь пока не околешь, — смеясь, выкрикнула Иришка.

— Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой! — добавила Ксана.

Вера Степановна стояла за изгородью — мощный торс, облаченный в голубое в белых яблоках платье, голова склонена набок — Вера Степановна заинтересованно слушала.

— Ишь ты, — произнесла наконец она. — Плохо кормят, значит. А должны кормить хорошо. Ребятишек-то, как не стыдно.

— Там ведь не только мы, там и совхозные рабочие питаются, — напомнила Люба.

— Ну, рабочим-то — не велика беда. У них все свое… А и те, слыхать, жаловались: с собой на работу кусок тащи. Куда это годится!

— А вот я хочу спросить вас, молодые барышни, — вкрадчиво обратился Аким Родионыч. — Сардины в столовой бывают или нет? Знаете, этакие коробочки длинные, сардины. Знаете, наверно?

— Эва, чего захотел. Сардины. — Вера Степановна звучно шлепнула себя по бокам. — Ты, Родионыч, скажешь! Сардинами их будут кормить! Чего другого придумал бы, а то — сардины!

И раздосадованная Вера Степановна ушла на веранду.

Люба протерла полотенцем последнюю чашку, поставила ее в ряд с остальными, покачала головой:

— Килька в томатном соусе бывает. В буфете. Сардин что-то не заметила. — Она сосредоточенно шмыгнула носом.

— Килька? — живо отозвался Родионыч. — Это маленькие, круглые такие?

— Да килька же, — удивилась Люба, — рыбешка в томате!

— Тара, тара меня интересует, — нетерпеливо потирая руки, пояснил Родионыч. — Баночки то есть.

— Баночки? — удивилась Люба.

— Ой, девчата, опаздываем! — Иришка вскочила, отряхнула свои коротенькие потертые брючки, наскоро расправила бантики у висков, помчалась к калитке.

— Тара обыкновенная, — ответила на ходу Ксана, — маленькая, жестяная!

— Круглая, — серьезно добавила Люба.

Калитка за девчатами захлопнулась.

— Эх, незадача, — бормотал Родионыч, усаживаясь на ступеньку крыльца. — Круглая! Не годится. Никуда не годится. Дрянь дело. Дело дрянь…

Он посидел еще немного, потом поднялся, захватил свою можжевеловую, чисто обструганную палку, снял с забора продовольственную сумку — Вера Степановна сушила ее после мытья — и вышел со двора.

А грядки оказались длинные — конца не видать. До самого горизонта протянулись четкие параллельные борозды, испещренные нежно-зелеными слабыми листками капусты и пышными, цветущими кустами сорняков. Каждая девочка получила по такой грядке.

— Ничего, к полудню управитесь как миленькие, — говорила Прасковья Семеновна, она была тут бригадиром. — Спины-то молодые, чисто резиновые, не то, что у нас, пожилых.

Но какое там к полудню, и к вечеру-то управиться мудрено. Солнце жгло, сорняки — злые, колючие, с цепкими извилистыми корнями. Выдернуть такой куст непросто. Ксана ухватывала жесткий жилистый пучок обеими руками, изо всей силы дергала. Зеленая верхушка обрывалась, а корни оставались в земле. Ксана копалась в земле, нащупывала спутанную проволоку корней. Ситцевая кофтенка прилипала к потным лопаткам, расстегнутые полы трепыхались на жарком ветру, и издали Ксана похожа была на суматошную, взъерошенную птицу. То и дело выпрямлялась, окидывала взглядом поле, где трудился весь девятый «В», за исключением уехавших на сенокос ребят — отстать боялась. Но девочки были все тут, рядом, растянулись неровной шеренгой поперек поля. Только Люба Смолякова ушла далеко вперед, почти тетю Пашу догнала. «Сильная все-таки Любка, — думала Ксана. — И работать умеет. Вообще она такая. Молчаливая. Молчит-молчит, а как уж возьмется, только держись…». Поискала глазами Иришку. Иришка явно не справлялась. Видно было, как она суетилась где-то в самом начале борозды, торопливо рвала траву, разбрасывала, потом собирала, вспомнив, что тетя Паша наказывала в кучи складывать сорняк. «Старается, а толку нет», — решила Ксана. Сама она не то чтобы устала, ее просто разломило всю, спина ныла, лицо горело, глаза щипало от пота. «Ну и работенка. И как только люди могут… Да это, наверное, самый тяжелый труд!» К полудню не добрались и до середины борозды. Работа подвигалась все медленнее.

— Шабаш, девки! — крикнула наконец тетя Паша.

Все собрались у края поля, в тени ивняка. Рядом, в неглубоком овраге, струился ручей. Совсем мелкий, с желтым песчаным дном, а все-таки — ручей. Вода! Девчата спустились в овраг, бродили но щиколотку в воде, умывались, многим хотелось напиться, но тетя Паша не велела.

— Вы что, девки, надумали?! А ну, выходи из воды. Не для чего. Там на взгорке вон стадо пасут, овцы весь ручей ископытили. Экую грязь пить.

Достала из кустов большой молочный бидон, обернутый влажной тряпицей, пару кружек эмалированных. Ксана своей очереди не дождалась, напилась молока прямо из бидонной крышки. Прохладно, вкусно, слегка припахивает жестью. Крышка вся в мелких капельках испарины.

— Работницы тоже, — рассуждала тетя Паша. — Из вас одна только Любаша и годится. Жидкие нынче девки пошли. Я-то, бывало, девчонкой… Эх, чего там! Телегу, бывало, ворочала, не то что… Да ты пей еще, Любаш! Не хочешь? Зря. Молоко свежее. Пейте, девчата, не стесняйтесь.

Тетя Паша стянула с головы розовый ситцевый платок, стала обмахивать распаренное лицо. Усмешливо покосилась на Любу.

— Добрая невестка выйдет. А что, Любаш, сын из армии вернется — пойдешь в невестки, а? Во зажили бы. Верно говорю!

Девочки дружно захохотали, а Иришка, та даже повалилась на траву и ногами задрыгала.

— Не теряйся, Смолякова, жми!

— Пользуйся случаем!

— Да, пользуйся, такой случай когда еще будет!

— Везет Смоляковой!

Люба молчала, ожесточенно терла песком опустевший молочный бидон. А лицо злое, неприступное. Она всегда такая, если задевать начнут. А пошучивали над Любой часто. Считалось почему-то, что Смолякова самая некрасивая девчонка в классе. И самая неудачливая. Почему так считали девочки, неизвестно: ничего в ней такого особенного. Девчонка как девчонка, человек как человек. И учится неплохо. Во всяком случае, получше некоторых. Разве вот рост. Выше Любы ни одной девочки в их классе нет. Да, пожалуй, и в других девятых тоже. Может, из-за этого над ней и потешались. Чуть что, начинается: «Верите пример со Смоляковой!», «Изящна, как Смолякова», «Смоляковой стремянки не надо, с верхней полки книги рукой достает», «Вон правофланговая чешет, становись в затылок, а-арш!..» А Ксана с ней дружила. С самого первого класса дружила, и не было у нее лучшей подруги, чем Люба. С Иришкой тоже дружила, но не так. Иришка насмешница, а Люба, та не подведет. Все у нее всерьез. Ксана устроилась на траве рядом с подругой, поговорить хотелось. И о том, что случилось этой ночью, хотелось рассказать, и вообще… Да нельзя. Дала слово, держись.

— Так пойдешь ко мне в невестки или нет? — не отставала тетя Паша. — Говорю, соглашайся, не пожалеешь!

— Теть Паш! А если муж бить ее будет, тогда как? — крикнула Иришка. Ее прямо корчило от смеха. — Ведь, кажется, в деревне жен бьют? Есть такой пережиток?

— Наша Смолякова сама дерется не хуже, — возразил кто-то. — Кому хочешь накостыляет!

— Отколошматит, будь здоров!

— Ничего, Андрюша мой добрый, драться не будет, — смеялась тетя Паша.

Лицо у нее загорело и все в морщинах, зубы белые, плотные. И в ушах серебряные серпы-серьги.

— Еще как возьмет? — усомнилась Иришка.

Ей что-то надоело смеяться, сидела, расправляя свои бантики.

— Отчего не взять? — Тетя Паша похлопала смущенную Любу по плечу: — Вон какая дивчина! Сам-то Андрюша у меня ростиком не вышел, так больно уж уважает высоких. Так уважает, так уважает!

— Да ну вас, тетя Паша!

Люба вывернулась из-под бригадиршиной руки, побежала к ручью бидон полоскать. За ней — Ксана. Вслед им несся дружный хохот. Вымыли бидон, улеглись в густой траве. Ручей журчал потихоньку, в кустах тенькали какие-то мелкие пичуги. Солнце припекало. Ксана закрыла глаза и сразу ощутила теплый ветерок у щеки, мягкую траву, и земля как будто покачивалась под ней. А ведь ночью было холодно… Звезды холодные, мокрые, собаки лают. Изгородь. И этот Вандышев. Как он тогда сказал: «А ты молодец». Нет, не так. «А ты ничего, храбрая. Молодец». Ловили кого-то. Не поймали… Чудной все-таки этот Вандышев. В десять ноль-ноль, не забыть бы…

— Ксан, спишь, что ли? — подтолкнула ее подруга. — Зря. Спать — хуже.

А голос злой. Переживает, ясно. И что это Прасковье Семеновне вздумалось… А Иришка-то! Туда же. Вообще девчонки всегда рады позабавиться на чужой счет.

— Люб, ты не обращай внимания. Пускай веселятся.

— Да ну их!

— Работать — так не умеет никто. А высмеивать-то — каждый. Плюнь, и все тут. Не расстраивайся.

— Не видала — расстраиваться. Вот еще.

Помолчали.

— Люб. Ты случайно Вандышева не знаешь? — будто невзначай спросила Ксана. — Леню Вандышева из стройотряда.

— Из стройотряда? — удивилась Люба. — А что?

— Да так. — Ксана перевернулась на другой бок, к подруге спиной, притворно зевнула. — Просто слышу вчера — кто-то крикнул: «Вандышев, Ленька!» Вот я и подумала…

— Что подумала? — Люба искоса взглянула на подругу.

— Да ничего не подумала. Так, вспомнилось что-то…

Обе замолчали, задумались, каждая о своем.

— Вандышев — это который блондин? Длинный такой? — вяло спросила Люба.

— Кажется… Впрочем, не знаю. Я ведь не видала его, откуда мне знать.

Люба встала, отряхнула брюки, сердито посмотрела на подругу.

— Ну да! Сама первая заговорила, а теперь будто и не знаешь? Чего темнишь!

— Не темню, — заспорила было Ксана, но тут бригадирша позвала:

— Девки! За дело! А то до обеда всего ничего осталось!

Двинулись гурьбой, каждая к своей борозде, рассыпались по всему полю. Тетя Паша стала посередине, руки в бока, оглянула поле командирским взглядом, серьги-полумесяцы сверкнули, закачались.

— Ну-ка, подравняйтесь, — приказала негромко, — а то не нравится мне. Что это, как горох, кто где. Давай отстающим помогай, чтобы вровень шли!

— Ну да, — закричали с дальних грядок. — Мы старались, выходит, зря мы старались!

— Может, нам поскорее закончить хочется, что же, за всех отвечать?

— Они не торопятся, как черепахи ползут, а нам-то надрываться зачем?! Что еще за новости!

— Что-о?! — прикрикнула бригадирша. — Гляди-ка, торопливые нашлись! У нас, деревенских, привычка такая — артелью с работы идем. С песнями. И — чтобы никаких. У меня чтоб в струночку!

И сама пошла помогать Иришке. Ничего не поделаешь, многим пришлось вернуться назад, к отставшим подругам. Люба перешла на Ксанину полосу, стали обрабатывать грядку с двух сторон.

— Спать хочется, — вздохнула Ксана, — прямо хоть тут же на земле заснула бы. Честное слово.

— Значит, плохо спалось, — усмехнулась Люба. — Мечты. Да ты признавайся лучше, что там с Вандышевым. Влюбилась, что ли?

— Спятила, Любка, — отмахнулась Ксана. — Говорю, спать хочется… Чего это ты? Придумала Вандышева какого-то…

— Как — какого-то? Леню! — не отставала Люба. — Разве я придумала? А может, это ты придумала? Нет, скажем, он сам придумался. Вандышев Леня. Придумался, вот и все.

Ксана, низко пригнувшись, обеими руками выбирала сорняки. «Ну и Любка. Вот не ожидала. Сама виновата. Надо было молчать».

— Погоди, — остановила ее Люба. — Ты не так делаешь. Гляди: сначала надо крупные выдирать, затем уж и мелочь. Ее можно прямо горстями… Видишь? Гораздо быстрее.

— Ой, спина…

Ксана распрямилась, оглядела поле. Отстающие подтянулись, и теперь все девчата работали почти на одном уровне. Пестрая шеренга девушек вытянулась поперек поля.

Прасковья Семеновна взглянула из-под руки, стянула с головы платок, крепко встряхнула.

— Вот это по мне, — одобрительно промолвила она. — Так-то душевнее, дочки. Все в струночку, одна к одной.

— Жарко, — пожаловалась Иришка, — работенка та еще!

— Работенка та, — согласилась тетя Паша. — Да нынче и дождя вдосыт, и тепла. Вот и сорняки, черт нагнал их… Ну, девушки, все. На сегодня кончаем, обедать и — отдыхать!

— Ура-а! — заголосили девчонки.

— А то и впрямь жарко, не сморило бы кого. Да смотрите у меня, после обеда отдыхать чтоб! Всем!

Тетя Паша отряхнула передник, приосанилась.

— А теперь — песню! Чтобы полегчало. В наших краях так говорят: «Громче поешь — спине легче». Давай, Ирина, заводи.

Запели было «Подмосковные вечера», да скоро хор разладился. Угасла песня. Побрели молча.

— Теть Паш, — неожиданно проговорила Ксана, — а почему это так, дождя много, солнца много, а растет так здорово один сорняк? Ведь тогда и капуста расти должна? Раз и солнце и дождь? Должна ведь, а?

— Ну, должна, — согласилась бригадирша.

— А что же тогда капуста? Листики маленькие, хилые, смотреть не на что.

— Она еще вымахает, капуста-то, — хмуро возразила тетя Паша.

— Отчего же не вымахала? — не отставала Ксана.

— А так. — Бригадирша усмехнулась. — Не вымахала, и все тут. Поди поспорь с ней.

— С агротехникой плохо, что ли?

— Эк куда махнула. Агротехника! — Тут тетя Паша, кажется, даже рассердилась на любопытных и дошлых девчонок. — Агротехника, слово-то знаете! А зато не знаете, в жизни-то как.

— А как?

— Как, как. Что быстрее растет, хорошее или плохое? Вот вам загадка.

— Плохое, конечно, — мрачно согласилась Люба.

— То-то и оно. Хорошее-то и сеем и поливаем. Уж растим-растим, всей артелью стараемся. Росточки-то когда еще пойдут, и то, глядишь, где росточек, а где и плешь. А уж сорняки-то, плохое-то! Лес дремучий, право, лес дремучий. А вы захотели, чтобы сорняк слабенький. Эх, вы!

Девочки засмеялись.

— Философ наша Прасковья Семеновна!

— Это что-то новое. Новое в капустоведении!

— А сорняки почем знают, что они — сорняки?

— А знали бы, так потише бы росли?

— Со стыда бы подохли!

С шумом и хохотом протискались в столовую. Там уже набралось порядочно народу: трактористы, шоферы, за столом у самых дверей примостилось несколько женщин. Расстелили на столе чистые тряпицы, на них — хлеб, лук зеленый, бутыль молока. Низко нагнувшись над тарелками, хлебали суп, чинно помалкивали. Тетя Паша мигом отыскала подходящий стол. Самый длинный и поближе к окошечку, откуда пищу выдают.

— Эй, Гордеич, и ты, Митяй, переселяйтесь, — скомандовала тетя Паша. — Не видите, смена пришла. Помощницы мои золотые…

— А мы что, мешаем? Мы ничего. — Рябой Гордеич миролюбиво подвинулся на самый край скамьи.

— Не-не. Сказано, переселяйтесь. Вон к Николаю. Николай расселся, барин будто. Вон и пивка раздобыл, ишь прыткий! Нам и без вас поместиться бы впору. Бригада!

— Да мы ничего вроде…

— Бригаду приветствуем!

Пришлось пастуху Гордеичу вместе с Митяем перейти за другой стол.

— Ну, девки, вытирайте столешницу. Чего ждать. — Тетя Паша подошла к окошку, крикнула: — Эй, Сысоев! Подавай. Значит, семнадцать обедиков, я восемнадцатая!

Она заглянула внутрь.

— Чего сегодня? Трикаш или тригуляш?

По столовой пробежал смешок… Дело в том, что меню в столовой не отличалось разнообразием. На второе повар готовил всего два блюда: или кашу или гуляш. Чаще все-таки кашу перловую. Третьего блюда не полагалось. Но посетители, в общем-то, не жаловались. Народ простой, да и на работе в поле умаешься, не до того. Лишь бы горячее.

В окошке замаячила круглоголовая, короткорукая фигура повара. Сысоев выбросил на прилавок три тарелки с кашей.

— Три-каш! — возвестил он. — Кому?

Подошел парень, свалил все три каши на одну тарелку, понес.

— Куча мала! — пробасил парень.

Повар бухнул на прилавок еще четыре тарелки.

— Четырь-каш! Забирай!

Утирая рот платочком, подошла женщина, забрала каши.

— Э-эх, ты! — Прасковья Семеновна укоризненно покачала головой. — Трикаш, двакаш… — Сысоев ты, Сысоев, смысла нет в тебе. С такой работы кашей сыт не будешь. Доходит до тебя или нет? Ужо вот директор-то приедет, поговорю с ним. Ей-богу, поговорю…

Повар на это ничего не сказал, сжал и без того маленький рот, исчез. На его месте появилась судомойка Лизавета.

— Чего там?

— Чего, чего! Восемнадцать первых подавай, чего!

Судомойка покосилась на девчачий стол быстрыми узкими глазами.

— Подождете. Посуды нет.

— А ты поживее поворачивайся, тарелок грязных навалом! Да и знать должна — люди придут.

Тетя Паша начала сердиться не на шутку, возвысила голос:

— Да я с тобой и разговаривать-то не хочу, подавай мне благоверного твоего, Сысоева! Чего он смылся-то?! Чтобы сейчас мне восемнадцать обедов на стол!

Тетя Паша крепко стукнула кулаком но прилавку. Широкое желтоватое лицо судомойки качнулось в окошке, подбритые в ниточку брови скривились.

— Ты чего это галдишь, чего ты галдишь?

Быстренько возник Сысоев с горой тарелок на подносе.

— Лизавета, отойди… А ну, забирай перь-р-вое! Раз — кулеш, два — кулеш, три — кулеш…

Иришка с Любой подошли, стали принимать тарелки, относить на стол.

— Вот, наконец-то появляются первые ростки хорошего, — рассмеялась Ксана.

— Поздновато, поздновато, — весело зашумели девчата. — У нас уж животы подвело.

Иришка попробовала суп, поморщилась:

— Весьма слабые ростки. Солнца, что ли, не хватило?

— Зато воды хоть отбавляй, — проворчала Люба, — целое наводнение, вот что.

Все рассмеялись.

— Ничего, девки, — утешила тетя Паша, — завтра воскресенье, оладьями всех накормлю. Пораньше приходите, довольны будете. Всей гурьбой приходите.

Дома подруги умылись, переоделись в чистое и хотели было немедленно завалиться на сеновале, как вдруг услыхали истошные вопли.

Все три разом выскочили на крыльцо, прислушались. Вопли неслись с соседнего двора. Кинулись туда. Веры Степановны дома не оказалось, а кричали в сарае за огородом. У Ксаны даже поджилки затряслись, так жалостно кто-то там стонал и подвывал. Иришка бежала вся бледная…

Добежали. Люба решительным движением распахнула сарайные ворота, и осветилась картина: весь пол был засыпан колотыми дровами, а высоко под потолком, судорожно вцепившись руками в металлическую перекладину, висел долгожитель Аким Родионыч в белых трусах и майке. На плече у него растопорщился большой огненно-оранжевый петух. Петух подскакивал и клевал Родионыча в макушку, Родионыч охал, болтал ногами в воздухе, тощие бледные руки напряглись, натянулись — вот-вот сорвется… Девочки остолбенели.

— Ну и ну! — проговорила наконец Люба.

— Ой! Что это с вами, Аким Родионыч? — взвизгнула Иришка. — Спускайтесь скорее, что вы?

У Ксаны язык к гортани присох.

— Ничего особенного, — фальцетом зачастил Аким Родионыч, — занятие! На турнике… Занятия на турнике!

— А петух-то? Петух-то зачем?

— Неувязочка, неувязочка, — частил Родионыч. — Ох, ой, да пошел ты, черт тебя подери, говорят, шлепнемся! О-ой! Шлепнемся же, ей-богу! Сгинь! Вот привязался!

Петух еще яростнее накинулся на бедного Родионыча.

— Вы спускайтесь! — кричали девчата.

— Накладочка получилась, — отвечал Родионыч. — Как спускаться? Влез-то сюда по дровам, а поленница, видите, рассыпалась. Ногой задел, рассыпалась, окаянная… Ой-ой!

— Бежим за стремянкой! — кинулась было Иришка.

Но тут Родионыч отчаянно задергал ногами, взмахнул рукой, пытаясь столкнуть забияку-петуха. На одной руке не удержался и с грохотом сверзился вниз. Девочки подбежали, стали поднимать незадачливого спортсмена.

— Ничего-ничего, — бодро частил Родионыч, — первое боевое крещение, так сказать… Первый блин комом…

Прихрамывая, пошел в угол сарая отыскивать рубашку и брюки. Сверху, нахохлившись, глядел на него петух. Родионыч на ходу погрозил петуху кулачком.

— Слишком уж высоко. Аким Родионыч, — укоризненно заговорила Иришка. — Сами понимаете, разве бывают такие турники?

— А это, видите ли, для просушки рыбы, — словоохотливо объяснял Родионыч. — Ничего, придется переделать в соответствии, э-э… с существующими нормами. И этого… — он еще раз погрозил петуху, — головореза сейчас же вон! Вон! Тут тебе не курятник!

Петух наверху сварливо заклекотал, захлопал крыльями.

Пришлось проводить старика до дома. Дорогой Родионыч слезно просил не рассказывать ничего супруге. Девчата обещали. И только добежав до своего сеновала, разразились хохотом. Смеялись долго, и даже после того, как забрались к себе наверх, растянулись на мягком душистом сене, все еще не переставали хохотать. Успокоились наконец, затихли.

— Отдохнешь тут, — хмуро проговорила Люба, и все снова захохотали.

— Ой, Любка, молчи уж лучше, — взмолилась Иришка, — а то лопнем тут из-за тебя! Со смеху лопнем!

— А чего я такого сказала? Конечно, не отдохнешь. Там этот Сысоев со своими «трикашами», не успеешь очухаться — тут Родионыч, спортсмен олимпийский…

— Ох, замолчи, Любка, — смеялись Ксана с Иришкой, — уморишь ведь!

— Да ну вас, — недовольно буркнула Люба. — Что толку лежать, я, пожалуй, пойду искупаюсь. Кто со мной?

Ни той, ни другой не хотелось двигаться, обе остались лежать на сеновале.

Девушки отдыхали в душистой, прохладной тени, сквозь решетчатые стены дул мягкий озёрный ветерок. И не заметила Ксана, как задремала, а когда проснулась, был уже вечер. Взглянула на часы — около восьми. Вспомнила — встреча с Вандышевым в десять ноль-ноль. «Можно еще чуточку поваляться, потом — к тете Паше чай пить, а потом… Снова ночь целую сидеть на заборе, неизвестно только зачем. Мог бы он все-таки и объяснить, этот прекрасный Леня. Не счел… А если я возьму да и обижусь? Об этом он не подумал…» Издалека слабо доносились звуки радиолы, музыка, пение.

— Гляди-ка, — завистливо проговорила Люба, — студенты дрозда дают. Веселятся. А у нас тут скучища. Спать ложимся засветло. Во, везет.

— Ой, девочки, — перебила Иришка, — там танцы каждый вечер. Мне одна здешняя девчонка сказала, все деревенские ходят в лагерь. Вот бы и нам! Там и кино бывает.

— Уж и кино! — не поверила Люба.

— Эта девчонка говорила, на той неделе что-то с участием Чаплина крутили. Старую какую-то ленту.

— Почему бы и нам не пойти? — Ксана приподнялась на локте, поглядела сквозь щель на улицу.

Вечер был теплый, тихий, по небу, еще светлому, подсвеченному розовым закатом, плыл тонкий месяц. Со стороны лагеря временами слышались отдаленные голоса, смех. Но вот совсем близко заиграла музыка. Тихое, кроткое позвякивание. Будто кто-то осторожно пощипывал струну, потом, разойдясь, давал мелодии волю. Звучало то глухо, деревянно, то нежным серебристым тремоло.

— Что это? — удивилась Ксана. — На гитару непохоже, цимбальчик, что ли?

— Ой, да Родионыч же! — засмеялась Иришка. — Конечно, он!

— Даешь, — не поверила Люба.

— Он, он. Я раз даже видела: сидит и на какой-то штуковине наигрывает. Не поняла только, на чем. Маленькая такая, вроде игрушечной, мандолина, что ли, или балалайка. Вера Степановна сказала — сам смастерил.

— Гляди-ка, отдышался, значит, — Люба хмыкнула. — Я думала, рассыпался по косточкам пенсионер, все, конец. А он еще ничего, дышит!

Молча полежали еще.

— Чаю хочется. — Иришка потянулась, зевнула. — Встали, девочки, а?

Одна за другой спустились, выбрались на волю. Уже стемнело. В палисаднике пахло душистым табаком, окна в доме не светились. Значит, тетя Паша ушла куда-нибудь или отдыхает. Подруги присели на лавочку у калитки, стали ждать… Мимо палисадника торопливо прошли две девушки в брюках и нарядных капроновых куртках, их оживленные голоса еще долго слышались в темноте.

— В кино пошли, — позавидовала Иришка, — на танцы.

— Давайте завтра и мы, — предложила Ксана.

— Как же. Тетя Паша пустит, как же…

— А я удеру. Возьму вот и удеру, — забубнила Люба, — что я, привязанная?

В конце улицы вдруг зашумели подростки, ударили сразу в несколько гитар, двинулись гурьбой вдоль палисадников. Девушки прислушались, пытаясь разобрать слова, но это был просто беспорядочный галдеж, выделялись, правда, иногда выкрики: «любимая», «любовь», «навсегда» и что-то еще в этом роде.

— Нахалы, — Иришка вздохнула, — вот нахалы! А ведь воображают, что поют.

— Малышня расквакалась, — презрительно отозвалась Люба.

У озера кто-то пронзительно свистнул, помигал электрическим фонариком. В ответ фонарики замигали там и тут — мальчишки собирались на какое-то ночное озорство. Мимо бесшумно пронесся велосипедист, за ним второй. Легко звякнули спицы. Вот и третий, вдогонку. Шорох шин по дорожке, жаркое дыхание погони…

— Носятся, как черти, — недовольно заметила Люба, — того и гляди, собьют кого. В темноте, да без фары. Надо же!

— Сбить-то некого. — Иришка зевнула, потянулась лениво. — Прохожие сами за три версты разбегаются, ведь слышно… Еще бы, в такой тишине. Да и где они, прохожие? Давно на печках спят. Деревня!

— Нет, все-таки безобразие, — не унималась Люба. — Гоняют в такой темноте! Кто-нибудь из ребят обязательно навернется, это уж точно! Машина встречная или еще что, костей не соберешь!

— Да откуда машина? — пробормотала Ксана. Она сейчас думала совсем о другом. — Ночью какая такая машина?..

— Кто его знает, — отмахнулась Люба. Ей, видно, надоело спорить.

Все трое замолчали.

В самом конце деревни, где улицу густо обступали сосны, ярко засветились вдруг фары. Засветились и померкли. Машина шла в обход деревни, задами. Легонько журчал мотор.

— Во, — кивнула Люба, — а вы говорите. Молчали бы уж лучше…

Девочки вгляделись: за огородами мелькали очертания небольшого фургона. Будто крадучись, машина обогнула деревню и вкатилась в какой-то прогон.

— Наверное, продукты подвезли, — снова зевнула Иришка. — Ой, девочки, — вдруг оживилась она, — а почему это продукты всегда ночью? На той неделе, помните? Еще за картошкой с Прасковьей Семеновной ходили, тоже эта машина стояла. Темно, а они выгружаются. Сысоев, Лизавета, еще какой-то тип, в кепке.

— Шофер, — подтвердила Люба. — Я еще помню, как он их поторапливал. Все «живо» да «живо». Слабонервный…

Хлопнула калитка, это, наконец, явилась тетя Паша. Оказывается, задержалась в правлении. В доме зажгли свет, поставили самовар. Пили чай, закусывали сладкими ватрушками. А кипяток в самоваре был особенный: чуть желтоватый и слегка припахивал тиной. Чай пили из ярких расписных чашек. Никогда еще Ксана не пивала такого вкусного чая. Самовар фырчал, пар тонкими струйками вырывался из-под крышки, Прасковья Семеновна наливала чашку за чашкой, приговаривала:

— А вот наш деревенский, чаек-то веселенький наш. Зимой — сугрев, летом — прохлаждение, и всем-то одно удовольствие. И старым и малым. Из озерной водицы, мятной, травяной. Пейте на здоровье, девушки!

Иришка с Любой все-таки сбежали на танцы. Чтобы тетя Паша не хватилась, сеновал на щеколду заперли изнутри. Дело нехитрое, стоит просунуть руку между жердями, щеколда тут как тут… Когда Ксана, запыхавшись, примчалась к озеру. Вандышев уже был там. Взглянул на светящийся циферблат, заметил сухо:

— Двадцать два десять.

Ксана промолчала. Не станешь же тут рассказывать, как торопилась, как нервничала, пока чаек попивали, чашки перемывали, беседовали. Да еще пришлось обмануть девчат, сказать, будто она собирается сегодня ночевать в избе, там теплее. Хорошо еще, догадалась соврать вовремя. А то прибегут с танцев, а ее нет. Чего доброго, тревогу поднимут. Что поделаешь, приходится ловчить. И теперь тетя Паша уверена, что все три спокойно спят на сеновале, девчата воображают, что Ксана греется в избе. В такую-то жарищу. И поверили, надо же! Впрочем, Любе с Иришкой сегодня не до нее. Удрали. Вполне возможно, встретят там и еще кого-нибудь из класса. Еще бы: кино, танцы!

— Пошли, — шепнул Вандышев.

И Ксана заторопилась за ним, вернее, за его длинной зыбкой тенью. Тень скользила по светлой от месяца траве, Ксана догоняла, силилась наступить, но тень вырывалась вперед, была недосягаема. А по сторонам — высокие темные кусты, изгородь, бани, снова кусты… Вот и прогон между заборами. Тот самый, знакомый.

— Стоп. Отдохнем.

Ксана молча прислонилась к забору. И пока он устанавливал в траве свой передатчик, чутко прислушивалась. Вот будет номер, если их обоих застукают здесь, в темноте. Кто? Неважно. Хотя бы тетя Паша. Что тут скажешь? Все равно она не сумеет толком объяснить ничего. Потому что и сама не знает… И Ксана потихоньку начала злиться: «Снова сидеть здесь целую ночь. А зачем? Не мешало бы ему все же рассказать, в чем тут дело. Ну, хотя бы намеком. Словом, что-нибудь должна она все-таки знать. А то — распоряжается, подумаешь, начальник».

Вандышев подошел, близко наклонился к ней.

— Ты как, в форме сегодня? Хоть немного-то спала?

— В форме, — резко ответила Ксана.

— Эге-ге, — насмешливо протянул Вандышев. — Нам, кажется, хочется домой, баиньки!

Ксана испугалась: не прогнал бы.

— Ничего подобного!

— Да? На всякий случай имей в виду, сегодня замена у меня найдется.

— Нет, а все-таки должна я знать? — шепотом заспорила Ксана. — Кого ловим, за что, могу я все-таки знать?

Вандышев молчал. Лицо его казалось темным, только глаза светились совсем близко, широкие, неподвижные.

— А знаешь, бывает и так, — ответил наконец он. — После узнаешь. Бывает.

Он сдержанно улыбнулся, кивнул, заправил за ухо длинную прядь волос.

— Теперь будь особенно внимательна.

— Да?

— Первое: слушай в оба. Второе: смотри в оба. Третье… — он замялся. — Третье. Значит, не высовывайся. Возможно, будет жарко… В общем, если зашумят… Замри.

— Драка? Брать будем? — оживилась Ксана. — А как у тебя с оружием?

Вандышев фыркнул, тут же зажал себе ладонью рот, оглянулся.

— Ну, ты и сильна! Оружие! Ха-ха. Маленькая, а понимает.

Он посерьезнел.

— Ну, все. Летучка кончена. Полезай. Инструкцию помнишь?

— Помню, — шепнула Ксана уже сверху.

Широкий двор внизу белел под месяцем, белели крыши, изгороди, вся деревня будто мелом посыпана. Ксане представилось вдруг, как она сама-то выглядит сейчас: белая фигурка на заборе. Смешно и нелепо. Да и опасно, вся на виду. Пригнулась, обняла руками столб, может, так незаметнее. С нетерпением вглядывалась в зарешеченные черные окошки, хотелось, чтобы все произошло поскорее, чтобы уже сейчас…

Как и вчера, Вандышев кому-то сообщил, что «операция началась», словом, все происходило будто в точности как и вчера. И все же это была другая, совсем непохожая ночь. И кузнечики стрекотали по-особому, жарко, оглушительно; показалось Ксане, что весь мир заполнен сегодня кузнечиками, что обступают они со всех сторон. Или это звезды вместе с ними стрекочут? Хор звезд. Ксана взглянула на небо. Западный край темнел, ширилось черное полотнище, росло. Звезды убегали от него, сухие, яркие. Широко полыхнуло теплым ветром. «Душно. Зря только стеганку надела. Сиди вот теперь».

В соседнем дворе скрипнул колодезный журавль, стукнула крышка. Ксана насторожилась… Ничего. Воду кто-то брал. «И ночью, значит, за водой ходят. Бывает». Что-то звякнуло в углу двора. Или показалось? Ксана изо всех сил всматривалась, но уже совсем стемнело, даже белой дорожки от крыльца до калитки не видать. «Да, обстановочка… В такой темноте слон мимо пройдет, и то не заметишь».

— Не спишь? — окликнул Вандышев.

— Нет.

«Сам не усни смотри, — подумала Ксана. — На траве-то мягко. Здесь, на заборе, не захрапишь… Только скучно. Надоело. Что толку сидеть, все равно ничего не случится. Как вчера. А если ничего не выйдет, неужели и завтра сидеть тут? Ой! Нет, уж спасибо. Впрочем, интересно все же, чем это кончится…» На улице зашумели веселые голоса. Кто-то напевал, кто-то бренчал на гитаре. «Из кино, видно, возвращаются. Значит, Ирка и Люба сейчас домой придут, залягут. Расскажут завтра, что за фильм». И снова все стихло. Внезапно но краю неба полыхнуло оранжевым. Вспыхнуло бесшумно и погасло. И тут же налетел упругий, теплый ветер, закипел в тополевых верхушках.

Ксана сидела тихо, смотрела, как угольно-красный месяц нырял в тучах, и почему-то думала о доме. Цветастая штора в ее комнатке, диван, книжные полки… Подойдешь к окну, а там — ничего, только светящиеся клетки-окна. Желтые, голубые, розоватые. В каждом — своя лампа или люстра, свой цвет, своя жизнь. И все. Так много и так мало. «Вот если бы я не оказалась сейчас в деревне, да еще случайно — на этом самом заборе, пожалуй, за все шестнадцать лет жизни мне и вспомнить было бы нечего. Нет, конечно, школа, подруги. Ну, еще праздники. Театр. Зато ни тополей, ни неба! И как на земле все интересно, и как быстро меняется погода… Здесь понимать начинаешь, что к чему. А там — сидела бы в своей комнатке, и только. Учебники читаешь, книги. Книги — для развлечения, учебники — чтобы отметку получить. А про главное забываешь. А что такое — главное? Может быть, главное это и есть — все видеть, и людей и природу, все перед своими глазами иметь и понимать, что к чему? А не просто так. Не просто так — жить как живется… Об этом подумать надо. Может, и профессию подобрать какую-нибудь такую. Чтобы поехать куда-нибудь, чтобы не в городе… А мама что скажет? Родителям, конечно, это не понравится. Да жить-то ведь все-таки мне. Мне, значит, и решать…» Еле слышный звук достиг до ее сознания, и вдруг она поняла, что окошко и дверной проем освещены и что на крыльце кто-то стоит. Она чуть было не вскрикнула.

— Ой, Леня! На крыльце…

— Кто?

И тут же тихое:

— Внимание, приготовьсь…

Грузная фигура постояла еще немного, потом дверь закрылась, ступени тяжело заскрипели.

— По дорожке идет. Не вижу только, кто.

— Направление?

— К калитке.

Вандышев уже приглушенно бубнил в передатчик:

— Третий, четвертый, пятый. Выходить на объект. Повторяю: третий, четвертый, пятый.

Зарешеченное окошко погасло, и теперь только по звуку шагов Ксана могла определить, в каком направлении движется человек.

Скрипнула калитка… И одновременно что-то лязгнуло, обрушилось, будто груда жести. Но это — совсем в другом углу двора, там, где вчера она заметила наваленные пустые ящики. Сейчас, в темноте, не разобрать, что там такое…

— Леня! Справа, слышишь?.. Справа, говорю! Шумят.

Вандышев не отвечал. Холодок пробежал по Ксаниной спине. Спрыгнула с забора, нагнулась. Рация валялась в траве, рядом — футляр с батареями. Вандышева не было. Мгновенно вспомнилось: «Не высовывайся, возможно, будет жарко!» Она прислушалась: через двор кто-то бежал. Слышно было тяжкое дыхание, жестянок звякание, топот. Мигом взобралась Ксана на свое место. Кто-то там метался по двору, видно, выхода искал. Потом юркнул за кучу пустых ящиков… В соседнем дворе давно уже исходил истошным лаем пес, другие собаки поддали жару, лай несся со всех сторон.

— Стой! — закричал кто-то на улице. — Стой!

Ксана соскочила с забора, понеслась по прогону. Вот и улица… Еле виднеются избы в предрассветном молочном тумане, дорога белеет. Наискосок через дорогу, пригнувшись под тяжестью мешка, поспешает кто-то. Женщина. В стеганке, голова закутана шерстяным платком.

Навстречу ей бросаются двое: Вандышев и незнакомый парень.

— Стой! — кричит Вандышев. — Стой!

Но та как будто не слышит, топает себе мимо.

За спиной резко хлопнула калитка. Ксана обернулась: из калитки выбежал приземистый человек с тяжелой жердиной в руках. Перемахнул через канаву, и — бегом к Вандышеву. Ксана взвизгнула:

— Леня! Обернись!

И закрыла лицо ладонями… Когда отдернула ладони, увидела, как тот орудует своей жердиной: жердь вращалась как заведенная. Незнакомый парень изловчился, ухватил было другой конец жерди, не повезло, упустил. Тут же получил гулкий удар по спине. Потасовка на дороге разгоралась.

Долговязый Вандышев подскочил, только волосы взметнулись, цепко схватил того за кисть, с силой вывернул локоть. Тот коротко взвыл, выпустил жердь, повалился…

Тут только заметила Ксана, что женщина с мешком была уже далеко и как раз собиралась свернуть в один из прогонов. Со всех ног Ксана кинулась вдогонку. Издали увидела — женщина юркнула-таки в прогон. Ксана помчалась быстрее. Вот и прогон. Пуст… А по улице с двух сторон бегут: справа тот самый, но без дубины, за ним — Вандышев, а слева — участковый Гуськов и еще двое.

Не раздумывая, Ксана бросилась в прогон. По сторонам тянулись плетни и заборы. Неужели успела перелезть куда-нибудь, спрятаться?! Ушла! Не может быть!.. Слева, у забора, высокий кустарник. Если не ушла, то — там. Где же еще? Ксана подбежала. Так и есть: прижалась к забору, лицо до самых глаз платком замотано, глаза — злые блестящие щели. Зашипела:

— Ах ты, змея рогатая… Чего тебе надо?! Отзынь, говорю. Чтоб тебе сдохнуть!

Она замахнулась на Ксану, та невольно отпрянула.

По прогону уже кто-то бежал. Ксана обернулась: тот самый. Только без жерди. Увидел тетку, забормотал:

— Дура! Мешок брось, говорю, дура!

Тетка суетливо стала выпутываться из лямок, мешок шлепнулся на траву.

— Стой! Стой!

Подбежал участковый Гуськов, за ним Вандышев и еще двое парней.

— Ну, здоровы бегать, — усмехнулся участковый. — Мешочек-то подберите.

— Мешок не мой! — взвизгнула тетка.

— А чей же?

— Я почем знаю! Иду, гляжу — лежит!

— Так. А вы, гражданин Сысоев, куда бежали? И дрались зачем?

Тут только узнала Ксана повара Сысоева. Ну и ну! Вот тебе и «три-гуляш»!

Повар собрал губы трубочкой, причмокнул огорченно:

— Думал, женщину грабят, ну и…

Он замолчал, покосился на тетку, снова причмокнул.

— Да это же Лизавета, жена его, — сказал кто-то из парней.

— А от нас бегали зачем? — спросил участковый.

— Думал, хулиганы какие…

— Что же, составим протокол, — участковый пнул носком сапога раздутый мешок. — Тут же, на месте, и мешочек вскроем.

Он вынул блокнот, кивнул одному из парней:

— Давай, Дима, действуй.

Парень подтянул к себе мешок, резанул ножом по бечевке, мешок скособочился и на траву выпала мороженая куриная тушка.

— Номер один, — усмехнулся Вандышев. — Дима, открывай счет.

Парень вынимал одну курицу за другой, раскладывал рядами на траве и приговаривал:

— Два-кур. Три-кур. Чтырь-кур…

— Отставить! — негромко рявкнул участковый. — При исполнении находитесь.

— Есть! — Парень вытянул из мешка баранью ногу. Потом снова курицу.

Вандышев подошел, встал рядом с Ксаной.

— Устала? — он положил ей руку на плечо.

— Я? Нет. Совсем не устала!

Она подняла к нему лицо, разглядела сразу все: спутанные длинные волосы, нос длинный и какой-то серьезный, насмешливые серые глаза. На щеке царапина, ворот разорван так, что рубаха надвое распадается.

— Здорово попало? — участливо спросила она.

— Мне? Нет. Совсем не здорово.

Оба рассмеялись. Вандышев похлопал ее по плечу, качнул легонько, обнял, притянул к своему боку. Бок был костлявый, но Ксана, уж так и быть, вытерпела.

— Шла бы ты домой, — сказал Вандышев.

— А рация? Рация ведь там валяется.

— Верно. Я сам за ней схожу.

Парень запихал куриные тушки обратно в мешок, туго затянул бечевку.

— Вот, Сысоев, ты и попался, — участковый вздохнул с облегчением. — Давно на тебя смотрю, да ведь не пойманный — не вор? А теперь вот взяли с поличным. Что, не ждал?

Сысоев скосил глаза в сторону, молчал, переминался. Парень вытянулся перед участковым, отрапортовал:

— Товарищ лейтенант! Докладываю: операция по поимке расхитителей народного добра повара Сысоева и его жены Сысоевой Елизаветы успешно завершена. В мешке обнаружено: кур — двадцать одна, бараньих окороков — четыре, индеек — две штуки.

Парень щелкнул каблуками, отступил.

— Спасибо, ребята, — участковый пожал всем руки. — Еще что обыск покажет. На квартире немало интересного найдем, не сомневаюсь.

Судомойка Лизавета взвыла в голос, но тут же прихлопнула ладонью свой рот.

— Пошли, — скомандовал участковый.

Процессия двинулась из прогона. По улице уже брели коровы, пастух щелкал своим веревочным кнутом. Женщины с ведрами на коромыслах оборачивались, громко переговаривались. Ксана шла рядом с Вандышевым.

— Ну, куда ты? — усмехнулся он. — Говорю, иди спать!

— Вот еще! — заупрямилась Ксана. — Как на заборе сидеть, мерзнуть, так мне, кому же еще. А как самое интересное, сразу «иди спать».

— Маленьким надо спать, — Вандышев шутливо потянул ее за косичку.

Ксана отстранилась.

— Я не маленькая. И вообще вам без меня не обойтись. Я свидетельница. Вот, например, Лизавета говорит, что мешок на дороге нашла. А я видела, как она с этим мешком из дома вышла. Вот.

— Ну, положим, что она с этим мешком из дома вышла, мы все тоже знаем.

— А откуда? Откуда?

— А как же. Из сообщения нашего первого номера, того самого, что на заборе сидел, наблюдал, а после храбро преследовал преступников.

И все вокруг рассмеялись. Не смеялся один только лейтенант Гуськов. Обернулся, строго взглянул на Ксану.

— Так она и была «первым»? — спросил он Вандышева.

— Она.

Участковый укоризненно покачал головой:

— Ну и ну, ты и даешь. Ребенка на такое дело брать… За это, знаешь ли, не похвалят.

— Этот ребенок тот еще. Бесстрашный какой-то ребенок попался. Честное слово.

Участковый замедлил шаги, крепко пожал Ксанину руку:

— Спасибо. Спасибо за помощь.

Ксана хотела ответить, ничего подходящего не придумала, смутилась. И правда, что полагается в таких случаях говорить? В голове вертелось что-то вроде: «Служу Советскому Союзу» или «Так поступил бы каждый», слова все какие-то не подходящие к случаю. Пришлось уж промолчать.

Подошли к отделению милиции. У крыльца уже толпились любопытные, каждый хотел проникнуть внутрь, но дежурный никого не пускал. Ксана же вместе с Вандышевым прошла свободно.

Прошла да и не обрадовалась. Только дверь отворили, а навстречу — Прасковья Семеновна. Растрепанная, красная, платок головной в руках комкает.

— Товарищ Гуськов!

— Минуточку, гражданка, видите, занят. Попозже зайдите, попозже.

— Да товарищ же Гуськов! Дело-то какое — девчонка пропала у меня. Так вот и пропала. Ой, горькая я! Гляжу — нет как нет. Со вчерашнего дня ушедши. Да послушайте же, человек пропал!

Тетя Паша горестно всплеснула руками, и вдруг глаза ее остановились на Ксане. Она смолкла на полуслове и опустилась на скамью.

— Эта, что ли? — участковый кивнул в сторону Ксаны.

— Матушки мои! — изумилась тетя Паша. — В милицию забрали вместе с хулиганами! Это что же такое делается? Вечор те две в кино удрапали, меня не спросивши. А теперь и эта…

— Плохо, значит, соблюдаете, — строго сказал участковый. — Дисциплина хромает.

— Да я ли не соблюдаю, — в голос запричитала тетя Паша, — я ли не берегу! У меня, если хотите, ровно у матери родной!

— Как же так получилось? — Участковый уже сидел за столом, листал какие-то бумаги, и мысли его, видно, заняты были куда более важными делами, чем теть Пашины…

А тетя Паша-то разливалась:

— Вечор, грешным делом, сбегаю, мол, в кино. Посмотрю, что за фильму привезли. Тоже ведь я не каторжная. Девки, думаю, спят, ну и пускай снят. А я, мол, сбегаю. Прибежала, гляжу: дым коромыслом, пляшут, да еще как чудно пляшут, ой, мамочки! А мои-то две в самой середке, а парни-то вокруг, парни-то! Так и обомлела. Хвать одну, хвать другую!

Тетя Паша перевела дух, обмахнула потное лицо платком.

— Ну, кино посмотрели все же, домой веду. «Ах вы, такие, говорю, сякие, что же вы без спросу ушли, да и подружку одну в сарае покинули?» Отвечают: «А она в избе спать залегла. Еще с вечера». Так я и обомлела. Бегу в избу — так и есть, пусто! А она вот, оказывается, где. В милицию угодила. Ух, я ужо крапивы-то нарву, ух, уж и не посмотрю, что не своя, не помилую!

— Минуточку, — участковый предостерегающе выставил ладонь, — минуточку, гражданка. Тут надо еще разобраться…

— Да что разбираться-то, товарищ Гуськов! — взмолилась тетя Паша. — Ну, девчонка молодая, глупая. С кем не бывает… Отпустите вы ее ради бога, товарищ Гуськов, а я уж, обещаю вам, крапивой-то. Уж я посодействую!

— Минуточку! — Участковый резко постучал по столу карандашом. — Ваша подшефная ни в чем не виновата. Наоборот, она выполняла особое задание и сильно помогла нам. Она, если хотите…

Тут Гуськов замолчал, уставился на дверь. Все, кто тут был, тоже повернулись к двери, прислушались. В полной тишине за дверью раздались странные, лязгающие шаги. По ступеням кто-то поднимался, медленно, грузно, бряцая на каждом шагу чем-то металлическим. Участковый поднялся из-за стола, выжидающе вытянул вперед шею.

Дверь распахнулась, и на пороге, в окружении двух дюжих дружинников, появился Аким Родионыч. За плечами у него болтался полупустой рюкзак, брюки на коленях порваны. Родионыч смущенно улыбался.

— Ой, Родионыч! — заголосила было тетя Паша. — Тебя-то за что, мил человек?!

— Отставить! — сгоряча скомандовал тете Паше участковый.

Кивнул дружинникам:

— Докладывайте!

Парень выступил вперед:

— Товарищ лейтенант! Результаты обыска на квартире Сысоевых: говяжьей тушенки сто пятьдесят банок, туш бараньих шесть, индеек восемь, масла топленого тридцать одна банка. Литровки. Консервы «Сардины в масле» — девятнадцать банок. Все найдено в погребе. Четыре сберкнижки. Вот они. На квартире остался старшина Митрохин.

Дружинник протянул Гуськову пакет.

— Так. А этого где взяли? — участковый кивнул на Родионыча.

— Все там же, на складском дворе. За ящиками прятался, видно, сообщник.

Участковый задумчиво посмотрел на Родионыча.

— А в мешке-то что?

— Не знаем. Не стали вскрывать, некогда.

— То-то что некогда, — проворчал Гуськов. — Вы, гражданин, садитесь. Что там у вас в мешке, показывайте.

Родионыч торопливо скинул с плеч рюкзак, там что-то звякнуло. Аккуратно развязал веревочку, опрокинул рюкзак. На пол высыпалась целая груда пустых консервных банок.

— Вот. Из-под сардин, — Родионыч смущенно развел руками.

— Никак, помешался! — испугалась тетя Паша.

— Гм… Хм… — Участковый откашлялся. — Так. Из-под сардин, значит. Ну, а все-таки, на что вам они, а? Расскажите все по порядку, не торопитесь. Для нас каждая деталь важна. — Гуськов положил перед собой чистый лист. — Итак, сегодня ночью вы пробрались на складской двор…

— Да-да, понимаете, именно пробрался, — Родионыч нервно потер рука об руку, — пробрался, значит, поскольку пытался пробраться еще днем, да, понимаете, никак нельзя: прогнали.

— Кто прогнал?

— Да вот гражданочка, — Родионыч указал на судомойку Лизавету. — Прямо-таки выгнала. Некультурными словами обозвала, пришлось уйти домой. Я тогда и решил: ночью все спят, прогуляюсь вторично, собаки там не имеется, отчего же и не пройтись. В моем возрасте прогулки полезны в любое, понимаете ли, время суток…

— Так. За что же вы его прогнали? — обратился участковый к судомойке Сысоевой.

— Лазает там. Не положено, — проворчала судомойка. — Склад: упрут чего — отвечай.

— Ну и… — Гуськов кивнул Родионычу.

— Ну и пошел. Мне жестянки эти до зарезу нужны. Я из них домры делаю.

— Домры?!

— Нет, вы поймите меня правильно, — заторопился Родионыч, — годится не всякая жестянка, а именно такая вот, — он поднял с пола одну, показал, — продолговатая, из-под сардин. В тысяча девятьсот тридцатом году у нас в клубе «Пролетарий» целый ансамбль был. С инструментами трудно приходилось, прямо-таки невозможно трудно, а это, если хотите, выход из положения. Ансамбль самоделок, прекрасный ансамбль. Я бы продемонстрировал вам. Эх, да с собой-то нет. Изготовил тут одну…

— Постойте, постойте, — Гуськов сложил чистый лист, забросил его в ящик стола, — я что-то не понимаю.

— Ах, что тут понимать! Жестянка продолговатая — это корпус, к ней приладить гриф деревянный, переднюю деку, лады. Четыре колочка, четыре струночки. И звучит, знаете! — Родионыч затряс кистью, как бы играя на балалайке. — Звук, правда, небольшой, но серебристый, в нижнем регистре — глуховатого тембра.

— Так, значит, на помойке обнаружили банки и решили воспользоваться? — подытожил участковый.

— Именно, именно, — Родионыч закивал согласно, — именно воспользоваться. Не пропадать же добру.

— Зачем же вам так много? На продажу, что ли? — Гуськов недоверчиво уставился на Родионыча.

— Как — на продажу? — обиделся Родионыч. — А ансамбль? Почему же детский ансамбль не организовать? Мы с этими домрушками еще на областной смотр попадем, вы уж поверьте. Ноты — по цифровой системе, строй — домровый, и зазвучит, ах как зазвучит!

Родионыч сладко зажмурился, будто прислушиваясь к звучанию необыкновенного ансамбля. Участковый помолчал немного.

— Все ясно, — сказал наконец он. — Аким Родионыч, извините за ошибочное задержание. Служба, долг, понимаете. Еще раз извините и можете быть свободны.

Дружинники помогли Родионычу собрать в мешок консервные банки, и тот заторопился к двери.

— Прочих граждан, кроме задержанных, прошу освободить помещение, — распорядился участковый.

Вместе с другими Ксана вышла на крыльцо и сразу же зажмурилась от света. Солнце едва поднималось. Сильно пахло тополем и березовым листом. Солнечные лучи оранжевыми стрелами вырывались из-за тучи, насквозь пронизывали сосновую рощу на пригорке, низ деревьев горел, переливался ярой медью, длинные тени сосен протянулись через всю луговину… Никогда еще Ксана не видела такого красивого утра: глядеть бы и не наглядеться.

— Ишь, парит как, — сказала тетя Паша. — С утра раннего. Разомлели березки-то, ровно пареным веником отдает. Выть дождю, не иначе.

— Значит, опять сорняк подрастет, — заметила Ксана.

— Сила. Ну, ничего. Сегодня все равно воскресенье, пускай себе льет. А мы вот оладьев напечем, потом и баньку затопим. Веничков свежих навязать бы.

— Я схожу, наломаю, теть Паш…

— А ты мне зубы-то не заговаривай, — спохватилась тетя Паша. — Рассказывай, что ли где гуляла. Что за притча случилась, что за происшествие?

— Ой, устала я, теть Паш. И голодная. Вот за стол сядем, там все и объясню.

Тетя Паша заботливо оглядела Ксану.

— И правда, лица на девке нет. Серая вся, от пыли, что ли. Ты вот что: мыльце захвати, мочалочку, да и выкупайся пока. Одежку хорошенько встряхни. А я, глядь, управлюсь с оладьями. Беги, касатка, беги.

Прасковья Семеновна повернула к дому, а Ксана добрела до сеновала, взяла с привешенной к забору полочки мыло, сдернула с веревки полотенце и купальник, привычной тропой спустилась к озеру. Села на сухую, без росы траву, начала расшнуровывать пропыленные кеды, да и засмотрелась: озеро гладкое, блестящее, как стекло. Только стекло разноцветное: до середины ярко-голубое, а дальше, до самого того берега, темная полоса, туча грозовая отражается. Ксана торопливо расшнуровывала кеды, а сама все поглядывала вверх. Туча висела неподвижно, свинцово-синяя, с лохматыми краями. «Вроде и не двигается, на месте стоит. Вон и солнышко припекает. Во всяком случае, до сарая-то всегда добегу. Два шага всего».

Разделась, одежду все-таки в куртку поролоновую завернула и запрятала под куст, чтоб не замочило. Вода оказалась до странности теплой. Первые два-три шага по илистому дну, еще шагов пять по песочку, а дальше уж — никакого дна, плыви себе в любую сторону.

Мягкая толща воды расступалась, Ксана прыгала, вертелась, несколько раз ныряла в глубочину. Она любила купаться и могла часами не выходить из воды. Пока не прогонят. «Хорошо, что родители не видят. Купайся, сколько захочется. А то: «Ксана, пора выходить! Ксана, утонешь!» И как это люди тонут? Это ведь умудриться надо — утонуть. Ну-ка, попробую». Опустила руки, перестала двигаться. «Ну и что? Вот лежу я на спине. Хорошо. Солнышко лицо греет, вода укачивает. Хорошо… А как же в книгах? Катерина в «Грозе», «Бедная Лиза», еще кто-то там. Представляю себе: с горя заорал, разбежался, и — бултых в воду. Это-то понятно. С горя же. Ну, а дальше? Бултых в воду, и… Так-таки и утоп? Как же, держи карман. Утонуть тоже уметь надо».

Она рассмеялась, зашлепала ладонями по воде, радужные брызги рассыпались кругом. «Интересно, сумела бы я доплыть до того берега? Далековато все-таки. Но как-нибудь надо попробовать». Она вгляделась. Очертания берега почти скрылись за синей волнистой хмарью. Вдруг там сверкнуло. В самой толще тучи возникло слепящее ветвистое дерево, задрожало и стремительно воткнулось в землю. «А грома нет. Значит, не скоро еще. Можно не торопиться!..» Не спеша поплыла обратно, вдогонку раздался ленивый раскат грома. Солнце медленно уползало за тучу, вот осталось полсолнца, а вот и совсем маленький кусок, так, в пару лучиков…

Неожиданно потемнело. Огляделась Ксана — гладкого озера-зеркала как не бывало, всюду мелкая свинцовая рябь. «Это уже неинтересно. Пора вылезать». И тут ударили толстые струи дождя. Вода вокруг закипела, вспучилась пузырями, дождем хлестало по голове и плечам… «Дождалась! Так мне и надо». Ксана нырнула, чтобы избавиться от дождя, а когда снова выглянула из воды, увидела, что по берегу кто-то бежит.

Вандышев! Спустился к самой воде, сбросил рубаху и джинсы, неразборчиво крикнул что-то, кинулся в мутную кипень воды. «Нашел место купаться. Не мог уж подальше… Да и время, ничего не скажешь, подходящее», — рассердилась Ксана.

В несколько взмахов доплыл до нее, отфыркиваясь, схватил за лямку купальника.

— Как, тонем? Помощь требуется?

От изумления Ксана действительно чуть не захлебнулась. Во всяком случае, порядочно глотнула озерной водички.

— Ч-что такое? Кто тонет? Я купаюсь. Купаюсь, понятно?

Она нырнула, отплыла под водой как можно дальше. Оглянулась. Вандышев был тут, рядом. Лицо мокрое, волосы обвисли — на себя не похож.

— Нет, серьезно? Не шутишь? Кто же это купается в такое время.

— Самое лучшее купание. Я всегда купаюсь, когда гроза, — соврала Ксана.

Над головой с треском разорвалась туча, полыхнуло фиолетовым, по всем берегам раскатилось гулкое эхо. Оба, не сговариваясь, нырнули.

— Вот. А ты говоришь, — Вандышев отфыркивался, поглядывая на низкую, тяжелую тучу. — Самое опасное дело, между прочим. Гроза. Вода — проводник.

— Ну и пускай проводник, — храбрилась Ксана, — мне это нипочем, я привыкла.

— Ха-ха, — печально усмехнулся Вандышев, — мокни вот теперь из-за тебя. Иду, вижу — девушка тонет. Дай, думаю, спасу. Прославлюсь, что ли, напоследки. И все, выходит, зря.

— Так берег вон близко, в чем дело? Вылезай!

Он шутливо зашмыгал носом.

— Пожалуй, теперь это нерационально. Сейчас, пожалуй, самое сухое место — озеро.

Ливень припустил с новой силой. Казалось, нежданно обрушилась многотонная водяная кровля, сплошной массой шлепнулась на озеро, придавила. Вода вокруг раскачивалась, белые хлопья пены хлестали в лицо.

— Все-таки вылезем, а? — предложил Вандышев.

— С-смысла нет, — пискнула в ответ Ксана, — в воде ведь лучше!

На самом-то деле она уже порядочно продрогла. Но разве на берегу, под дождем и ветром, теплее?

Она стала подпрыгивать, вертеться, грести как можно сильнее — лишь бы согреться. Вандышев барахтался рядом.

— А знаешь, наше озеро ведь волшебное, — крикнула ему Ксана.

— А? Почему волшебное? — сквозь дождь отозвался Вандышев.

— Предание такое есть. Когда татары напали на эти места, население стойко защищалось, наконец горстка храбрецов вместе с женщинами и детьми заперлись в церкви.

— Уф! Ну и крепок дождь! Бьет, будто палкой! Всю голову пробуравил. Уф-ф! Ну, а где же эта церковь?

— На дне! Только хотели татары церковь поджечь, как она сползла по берегу да на дно озера и ушла. Вместе со всеми защитниками, монахами и священниками.

— Это называется — из огня да в воду. Воду, все-таки предпочли. То-то я ногой сейчас задел… Ой! Твердое что-то. Кажется, крест церковный.

Вандышев скорчил уморительную рожу. Ксана залилась хохотом. А ноги все-таки поджала, так, на всякий случай. Кто знает, что там, в черной глубине. Вдруг — огромная щука.

— И говорят, если утро тихо-тихое, — продолжала Ксана, — а вода совсем прозрачная, то…

— Церковь виднеется, — насмешливо подсказал Вандышев.

— Ага. И купола разноцветные, и золотые кресты горят. А еще некоторые пение слышали. Красивое пение. И шествие праздничное, крестный ход. Все нарядные, и все поют. Представляешь?

— Представляю.

Вандышев, не торопясь, поплыл к берегу, Ксана — рядом. Дождь лил стеной. Спешить было некуда.

— Вообще-то озеро это бездонное, так уж считается. На середине, конечно. Пытались измерить, — кричала Ксана.

— Церковь и шествие на бездонном дне. Легенда красивая. Но нелогично, — с серьезным видом парировал Вандышев.

— А что вообще-то логично? — заспорила Ксана. — Вот, мокнем в воде, а все равно дождь, это логично? Или вон Сысоев: наворовал продуктов, а самому ведь пировать не придется! Отнюдь. Какой уж тут пир. Где логика?

— Он не знал, — Вандышев ухмыльнулся деланно-глупо.

— Не знал. Вот еще!

Багровая яростная вспышка. Оба зажмурились, инстинктивно ушли под воду. Но все равно оглушил мощный удар, зловеще-пронзительный треск, будто все сосны по берегам сразу рассыпались в мелкую щепу. Ощутила Ксана — воду вокруг и ее тело тоже пронизала особая, мелкая дрожь, будто ток электрический прошел. Едва не задохнулась, то ли от страха, то ли от этого жуткого ощущения. Вандышев нашарил ее в воде, встряхнул.

— Цела?

Состроил испуганное лицо, потешно взвыл:

— Ой, старцы святые, спасайтесь, спрячьте! Ма-а-ма!

Страх сразу прошел, да и не до страха, тут со смеху умереть можно. Едва не захлебнулась от хохота.

— Ну, хляби небесные закрываются на обед, — продолжал хохмить Вандышев, — главные ресурсы исчерпаны, с боезапасами заминка. Объявляю отбой!

Он сложил ладони рупором, затрубил торжественно:

— Отступаем в полном порядке, потерь нет, настроение бодрое!

И правда, уже шел тихий, мелкий дождик. Солнце проглядывало из-за посветлевшей тучи, вокруг мирно зеленели берега. Вандышев протянул ей руку, вместе побрели к берегу, взбежали на травянистую кручу.

— Н-да… — Он огорченно разглядывал свою промокшую одежду. — Уж лучше опять к старцам на дно, чем это вот на себя налепить. И все из-за тебя. Спасать надумал, а?! Вот чудик!

Кое-как выжал, накинул на плечи мокрую рубаху, начал усердно отжимать брюки.

Совсем другое дело — Ксанины вещи. Куртка намокла сверху, зато уж остальное все было в целости, все сухое. Захватила узел, отбежала в сторонку, к соснам, там за тройным широким стволом она всегда переодевалась. Подбежала и ахнула. Мощная, свеже-зеленая верхушка сосновая лежала на земле. Один из трех стволов разбило молнией, чернели острые зубья излома, от верха и до самой земли выжгло глубокий обугленный желоб. А вокруг валялись осколки. Сосновые осколки, на них смола запеклась прозрачными красными натеками, и не щепки это были, а именно осколки разбитой грозовым ударом сосны. Пахло смолой, парным дождем и еще чем-то, легким и тревожно-радостным. «Озон, — поняла Ксана, — вот как он пахнет, озон…» И неожиданно для себя позвала:

— Леня! Ой, погляди!

— Что случилось?

Вандышев приближался, на ходу вытирая голову и шею мокрой рубахой. Замер, оценивающе глядя на Ксану.

— Ничего себе! Ты, оказывается, взрослая. А я-то… Думал, ребенок.

Она смутилась, отступила за ствол. Совсем забыла, что не одета. Было неловко, беспокойно отчего-то, но весело. Может, потому, что вот заметил ее все-таки Вандышев и смотрел сейчас на нее сквозь зеленую крону поваленной сосны совсем иначе, не как раньше. А раньше вроде и не замечал. «Пошли. Лезь на забор», «Быстро» — вот и весь разговор…

— Ты только погляди, что творится! — крикнула она из-за сосны. — Дерево-то!

— Ого! — Он обошел вокруг, потрогал обугленный ствол. — Расколотило нормально. Вдребезги.

Ксана нагнулась, подобрала тяжелый, набрякший от сырости кусок дерева. Понюхала.

— Такую махину разбило будто фарфоровую. Это когда ударило, помнишь? Еще по воде вроде ток прошел… Ну, мне показалось, что ток…

Вандышев брал в руки то один, то другой осколок, рассматривал.

— Ничего не скажешь, прямое попадание.

Выбрал длинный кусок, кора на нем блестела от запекшейся смоляной глазури. Долго рассматривал бурые, волнистые натеки.

— Пожалуй, стоит это с собой взять. На память. А? Я возьму. Жареная сосна, оригинально.

Ксана, уже в джинсах и кофточке, натянутых кое-как прямо на мокрый купальник, удивленно озиралась.

— Гляди, гляди! Земля-то! Трава вся вытоптана. А были здесь такие ромашки! И трава по колено. А теперь будто бы все выжгло…

— Черти горох молотили, — беззаботно пошутил Вандышев. — Эх, сейчас бы горяченького чего. Чаю бы попить…

Он поежился, охватил себя руками. Только теперь вспомнила Ксана про тетю Пашу, про подруг, про горячие оладьи с чаем.

— А у нас сегодня оладьи, — вырвалось у нее. — И самовар. Пошли к нам! А что? Я приглашаю.

Вандышев ежился, подпрыгивал то на одной, то на другой ноге.

— В мокром виде? — он присел, по-собачьи тряхнул головой, с длинных прядей полетели брызги. — Нет уж, в таком виде не могу. Как говорится, конфузно. Конфуз перед дамами.

Он так смешно это произнес, что Ксана не удержалась, согнулась от хохота. Будто какой-нибудь галантерейный приказчик из пьесы Островского.

— Ничего, ничего, — смеялась она, — там и просушим одежду. У самовара.

— Нет уж, увольте-с. Как-нибудь в другой раз, очинно вами благодарен.

— Ой, хватит смешить!

— Нет, и правда — не могу, — неожиданно серьезно сказал он. — Там ребята ждут, сегодня мы перебазируемся. Все-таки я староста, нельзя. И так опаздываю!

Он уже мчался вдоль берега, зажимая под мышкой трофей — «жареную сосну» и свои скрученные в жгут брюки. Издали крикнул «пока», махнул рукой.

Ксана постояла еще немного, подобрала два-три смолистых осколка и побежала домой.

Было ей радостно, а почему, не знала сама. Так просто. Потому что дождь кончился, пахло мокрой травой и листом березовым, и ноги бежали так легко. В гору, а легко. И еще Вандышев: какой он ловкий и смелый и какой смешной. На бегу пыталась вспомнить, что он такое выдавал во время грозы, когда оба в озере мокли, но все сейчас как-то забылось. Ведь было смешно, хохотала. Что же он такое говорил? Все равно: она знала, что вспомнится каждое слово. Потом. Даже хороню, что не сразу вспомнится.

Вот улягутся все спать, и она тоже. Будет смотреть сквозь решетчатые стены на звезды, будет лежать тихо-тихо. Подруги заснут, а она и не подумает. Будет вспоминать. И все снова, с самого начала переживет. И купание в грозу, и все, что он тогда говорил. Каждое слово. На целую ночь хватит.

Вот и сарай виднеется. Запахло дымом, значит, тетя Паша уже баню топить начала.

Ксана замедлила шаги, остановилась. Оглянулась. Внизу озеро отблескивает полированной сталью, у того берега — голубая кайма. Небо. «Все-таки наше озеро волшебное, — подумалось Ксане. — И эти вот куски сосны, смолистые, звонкие, они волшебные тоже. Их молния опалила. И пахнут молнией. Всегда буду хранить их. Талисман. Пусть это будет мой талисман!»

После бани улеглись в избе, Прасковья Семеновна велела. Не доверяла девчонкам, да и сыро на сеновале после дождя. Одна простуда. Да оно и спокойнее… Ксана уснула первая. И отсыпалась чуть ли не до самого обеда. Будить не стали, тетя Паша не позволила. А в обед прибежали девочки, рассказали, что студенческий стройотряд уехал. В Рябинино уехал, это километрах в двадцати. Там строят овцеферму. Сильно жалели Люба с Иришкой, что не будет больше ни танцев, ни кино. Ксана молчала… Все равно через несколько дней кончался срок их практики. Впереди город, дом, школа. Последний учебный год.

…— Ракитина Ксения! Вашу зачетку, пожалуйста.

— Ах, да. Сейчас…

Ксана подошла к столу, не глядя подала зачетную книжку. Она была вся поглощена обдумыванием темы, которая ей досталась. Вернулась на свое место, на листке бумаги набросала пункты: первый, второй, третий. Кажется, проясняется, в каком порядке будет она освещать предмет. Римское право. Вообще-то она не слишком боялась этого зачета, очень уж интересный материал. За этот год много прочла всего, даже те статьи читала, которые в списке обязательной литературы и не значатся. А все же… Все же страшновато. Сейчас она подойдет к столу, сядет перед преподавателем. Да, надо поторопиться. Она последняя осталась. Кажется, и педагог то и дело на часы поглядывает. Вообще-то она готова. Можно идти… Вот, разве нос платком промакнуть. На всякий случай. И тогда — в атаку!

Вытащила из стола сумочку, раскрыла, стала рыться в ней.

— Что вы там ищете? «Шпоры», что ли? Зачем, не надо, не советую!

Ксана вздрогнула. Сумка едва не выпала из рук. Подняла лицо: над ней высился… Вандышев, собственной персоной.

— Так что вы там ищете?

Она горячо порадовалась про себя, что не захватила на зачет эти самые «шпоры». Шпаргалки, разумеется, у нее имелись, только трудилась Ксана над этими листочками совсем не для того. Просто чтобы лучше расположить материал в памяти и чтобы удобнее повторять. Как хорошо, что они дома, вся пачка!.. Не найдя, что сказать, потянула из сумочки платок. Вслед за ним выскочил и кусочек обугленной сосны, тот самый. Когда-то разложила эти осколки по всем своим сумкам. На счастье. Так уж получилось. Вот теперь ее и подвел один из них.

— Что такое? — удивился Вандышев.

Взял осколок, подбросил на ладони, оторопело уставился на Ксану. И тут ей стало смешно: такое лицо у него сделалось. Глаза широченные, брови — дыбом, и даже рот приоткрылся.

— Так вы, значит, Ракитина Ксения? — вымолвил наконец он.

— Ага.

— Ничего себе! А я ведь так и не спросил тогда ваше имя. Потом, когда вернулись, заходил к бригадирше, не застал. И все давно уже уехали.

Еще раз подбросил осколок на ладони, задумался.

— У меня-то он на столе лежит. Большой такой. Молнией пахнет, озоном… Обломок молнии.

— Я помню, — тихо отозвалась Ксана.

Помолчали.

— Ну, идите отвечать, — сухо приказал Вандышев.

Зачет начался. Говорила Ксана как-то машинально, плохо слушая себя. Ведь ответ был разработан по пунктам, ей было легко. Только мешали разные совсем посторонние мысли. То вечер вспомнится, когда звякнула щеколда и Вандышев пробрался в сарай, то — как он побежал по берегу в плавках и мокрой рубахе, зажимая под мышкой закопченный обломок сосны… Неудивительно, узнала сегодня не сразу: в сером костюме, волосы коротко подстрижены, да и вообще как-то повзрослел. Он ведь тоже ее не узнал.

— Ну что же, понятие кое-какое вы имеете. Достаточно. Зачет.

Вандышев расписался в зачетной книжке, перелистал ведомость.

— Хотя уж какой это зачет был, — усмехнулся он, — скорее вечер воспоминаний.

Ксана смущенно запихивала в сумочку свою зачетку.

— Для меня, конечно, — добавил он.

— И для меня. До свидания.

Она кивнула, быстро пошла к двери. За дверью перевела дух. Увидела картонную табличку, пришпиленную кнопками: «Л. И. Вандышев, аспирант». Надо же: и это она заметила только сейчас!

Ксана побрела по уже опустевшему коридору. То, что сегодня случилось, ошеломило, но как-то не удивило ее. Втайне она ведь всегда знала, что так и будет. Конечно, знала, но все-таки не верилось… «А отвечала на зачете, кажется, неважно. Он сказал: «Кое-какое понятие имеете». Ой, неужели опозорилась? Да нет, рассказала все по порядку, как надо. Все-таки могла бы получше. Растерялась, панике поддалась, и все из-за него, из-за Вандышева. Вот сумасшедшая! А ведь она умеет собраться, когда надо. Столько экзаменов сдала, кое-какой опыт имеется. Одни вступительные что-нибудь да значат». В первый год не прошла по конкурсу, а на другой год прошла. Попала, правда, на заочное. Все оказалось не просто, пришлось немало потрудиться…

Ксана застегнула пальто, стала надевать перед зеркалом шапочку.

Неожиданно в зеркале возник Вандышев, бросил портфель на подзеркальник, торопливо замотал шею шарфом.

— А как насчет того, чтобы продолжить вечер воспоминаний? — сосредоточенно нахмурившись, проговорил он.

— Можно и продолжить, — не сразу ответила Ксана.

— Может быть, продолжим в кафе, тут недалеко, за углом?

— Нет. У меня билет в Консерваторию. Лучше уж продолжим там, на концерте. Второй билет как-нибудь достанем…

— Значит, в девятнадцать ноль-ноль? — Он низко надвинул на лоб шапку, улыбнулся.

— Нет. В восемнадцать тридцать, — строго поправила Ксана. — И без опозданий.

Нахмурилась, вытянула лицо и, стараясь подражать голосу Вандышева, повторила те самые слова, что говорил когда-то он:

— Джинсы. Куртку потемнее. И не опаздывать. Я ждать не стану!

Оба весело рассмеялись.

Вандышев распахнул перед ней дверь на улицу. Обоих ослепил белый зимний день.