"Урок мастера" - читать интересную книгу автора (Джеймс Генри)

Глава 5

— Нет, послушайте, я хочу, чтобы вы остались, — сказал Генри Сент-Джордж, когда часы пробили одиннадцать в тот вечер, когда Пол у него обедал. Гостей было много, но они начинали уже разъезжаться; попрощавшись с миссис Сент-Джордж, молодой человек протянул руку хозяину дома. Вслед за протестом Сент-Джорджа, о котором уже была речь, последовало еще несколько его слов о том, что теперь-то только они смогут уединиться и спокойно посидеть у него в кабинете, а ему еще так много всего надо сказать. Пол Оверт был в восторге оттого, что его попросили остаться; тем не менее он начал шутливо отговариваться, ссылаясь на то, что обещал прийти еще в один дом.

— Ну в таком случае вы нарушите свое обещание, вот и все. Обманщик вы эдакий! — вскричал Сент-Джордж тоном, который еще больше расположил к нему Оверта.

— Разумеется, я его нарушу, но оно действительно было дано.

— Вы говорите об обещании, которое вы дали мисс Фэнкорт? Так вы, значит, едете вместе с ней? — спросил Сент-Джордж.

Пол Оверт ответил на это вопросом:

— А разве она уже уезжает?

— Негодный обманщик! — в голосе его хозяина звучала ирония. — Я повел себя с вами благородно в том, что касалось этой молодой девушки. Больше я вам никаких поблажек делать не стану. Подождите меня здесь, минуты через три я приду.

Он вернулся к уезжавшим гостям, проводил до самых дверей одетых в длинные платья дам. Вечер выдался жаркий, окна были открыты, с улицы долетали крики факельщиков и грохот проносившихся экипажей. Это было блестящее общество; в душном воздухе ощущалось что-то праздничное — не только оттого, что все происходило именно в этом доме, но и от той особой атмосферы наслаждений, которые в Лондоне летними ночами бурным потоком проносятся по столь многим благоденствующим кварталам этого противоречивого города. Постепенно гостиная миссис Сент-Джордж опустела; очутившись наедине с хозяйкою дома, Пол Оверт объяснил, почему он остался.

— О да, какой-нибудь ученый, профессиональный разговор, — улыбнулась она, — разве можно упускать его в такие вечера! Милый мой Генри, я так за него рада!

Молодой человек смотрел какую-то минуту из окна на подъезжавшие кэбы и на увозившие гостей легкие кареты. Когда он обернулся, миссис Сент-Джордж в комнате уже не было; снизу доносился голос ее мужа; он смеялся, разговаривая в подъезде с одной из дам, которая ожидала свою карету. Несколько минут Пол оставался совсем один в этих теплых опустевших комнатах, залитых мягким светом слегка расцвеченных ламп, где кресла были сдвинуты с мест и где слышался запах цветов. Это были просторные, красивые, уставленные дорогими вещами залы, где можно было увидеть решительно все, что принято иметь в «хороших домах». Минут через пять явился лакей, сообщивший, что мистер Сент-Джордж просит его сойти к нему вниз; Пол спустился по лестнице и пошел вслед за ним в апартаменты, расположенные в самом конце дома, назначение которых было, как он догадался, обеспечить писателю должные условия для работы.

Сент-Джордж был уже без пиджака и ожидал его, стоя посреди большой высокой комнаты, где совсем не было окон и куда свет проникал только с потолка, застекленного, как в каком-нибудь выставочном зале. Меблирована она была как библиотека, и плотно примыкавшие друг к другу книжные полки поднимались к самому потолку, лаская взгляд пленительно тусклою позолотою корешков; местами единый этот тон прерывался, чтобы уступить место висевшим на стене старинным эстампам и рисункам. В самом дальнем от двери конце стояло высокое и довольно широкое бюро, писать за которым можно было только стоя, как обычно пишут в конторах клерки; от двери же к нему была постелена широкая малиновая дорожка, прямая, как садовая аллея, и почти такая же длинная; Полу Оверту тут же представилось, как владелец дома расхаживает по ней из конца в конец в часы, когда он занят работой над новой книгой. Лакей привычным жестом подал ему домашнее одеяние, старую куртку, которую он достал из стенного шкафа, и удалился, унеся фрак, который Сент-Джордж перед этим снял. Полу Оверту понравилась эта куртка, он почувствовал, что она предназначена для беседы и обещает откровенные признания — она, должно быть, их выслушала уже немало, — а протертые локти выразительно говорили о причастности ее владельца к литературе.

— Мы люди практичные, мы люди практичные! — заметил Сент-Джордж, видя, как гость его разглядывает убранство комнаты. — Не правда ли, похоже на большую клетку, по которой ходишь от решетки и до решетки. Все это моя жена придумала: каждое утро она меня здесь запирает.

— А как же вы обходитесь без окна, не хочется вам разве иногда посмотреть на город?

— Первое время очень хотелось. Но расчет у нее был правильный. Это сберегает время; за последние десять лет я сэкономил многие месяцы. Тут вот я стою, и на меня смотрит дневное светило — в Лондоне оно, правда, чаще всего смотрит затуманенным старческим взором, — стою, отгороженный от всего мира и поглощенный своим ремеслом. Уйти отсюда мне некуда, и комната эта дает мне прекрасный урок сосредоточенности. Урок этот я, должно быть, уже выучил — взгляните на эту кипу корректур, и вы согласитесь, что кое-что я все-таки сделал. — Он указал на толстую пачку бумаг на одном из столов: она была не развязана.

— Так, значит, вы готовите еще один?.. — спросил было Пол Оверт тоном, всю неуместность которого он ощутил только после того, как его собеседник разразился смехом, да и тогда еще, видимо, не до конца.

— Обманщик вы эдакий, обманщик! Неужели, по-вашему, я не знаю, что вы о них думаете? — спросил Сент-Джордж, стоя перед ним, заложив руки в карманы и уже как-то по-новому улыбаясь. У него был такой вид, как будто он дает своему юному почитателю возможность всесторонне его теперь изучить.

— Честное слово, если так, то вы знаете больше, чем я сам! — отважился ответить Пол, признаваясь этим в какой-то степени, сколь мучительна для него невозможность ни бесповоротно признать его, ни окончательно отвергнуть.

— Друг мой, — сказал его собеседник, — не подумайте, что я говорю только о моих книгах; это совсем не предмет для разговора, il ne manquerait plus que ca.^[14] Не такой уж я дурной, как вам может показаться! Немного, если угодно, обо мне самом, хоть и не для этого я пригласил вас сюда. Мне хочется расспросить вас кое о чем… и даже очень, и я дорожу этой возможностью. Поэтому садитесь. Мы люди практичные, но тут вот, как видите, поставлен еще диван: она ведь иногда позволяет себе и побаловать меня немного. Как все поистине великие администраторы, она знает, когда на это надо пойти.

Пол Оверт опустился в угол глубокого кожаного дивана, собеседник же его, продолжая стоять, сказал:

— Если вы не возражаете, то знайте, что я так привык. Ходить от двери к конторке и от конторки — к двери. Это слегка подстегивает мое воображение и, не правда ли, как хорошо, что здесь нет окна, через которое ему легко было бы улететь. Это вечное стояние во время работы (а я стою за этим бюро и записываю, когда что-то приходит мне в голову, и так изо дня в день) вначале было для меня довольно тягостно, но мы согласились на него в расчете на дальний прицел. Так вот чувствуешь себя лучше (если только не подкосятся ноги!) и можешь держаться. О, мы люди практичные, мы люди практичные! — повторял Сент-Джордж, подходя к столу и беря сверток с корректурой. Сорвав бумагу, он развернул его содержимое и стал вдруг сосредоточенно его разглядывать, отчего сделался еще более интересным в глазах Пола Оверта. На минуту он отвлекся от разговора, перебирая корректуру своей новой книги, а в это время взгляд его младшего собрата снова обратился на комнату.

«Господи, какие бы книги я мог написать, будь у меня такое чудесное место для работы!» — подумал Пол. Внешний мир со всеми его случайностями и уродством был здесь так искусно устранен, и при покровительстве этих богато убранных стен, под эгидою этого льющего свет неба образы, созданные художником, могли жить на свободе своей собственной жизнью. Пол Оверт скорее предугадывал, нежели мог заметить в тот именно день, ибо для этого было слишком мало еще оснований, что у его нового друга есть одно качество, восхитительное качество — ослеплять своего собеседника прорывающимися вдруг яркими озарениями в минуты, когда тот не ждет их и, может быть, даже меньше всего склонен ожидать. Общение и близость с ним утверждали себя не размеренной постепенностью, а какими-то прыжками.

— А вы действительно читаете их? — спросил Сент-Джордж, кладя корректуру обратно на стол, после того как Пол захотел узнать, когда выйдет в свет его новая книга. И когда тот ответил: «О, конечно, всегда», он уловил в его словах какие-то нотки, которые снова его развеселили. — Вот вы идете поздравить бабушку с днем рождения, и это очень похвально, тем более что долго она не протянет. Она уже ничего не может и ничего не соображает; она ослепла, оглохла, у нее отнялась речь; но всякая почтительность к старшим и хорошие привычки заслуживают нашего уважения. Ну и сильный же вы человек, если вас хватает на то, чтобы их одолеть! Что до меня, дорогой друг, то я бы не смог. Я знаю, вы сильный, и вот об этом-то я тоже хочу кое-что вам сказать. Вы действительно очень сильный. Я заглянул в ваши другие книги, и мне было так интересно. И как это мне никто о них не сказал раньше — никто из тех, кому бы я мог поверить! Но только кому можно верить? Просто удивительно, как вам удалось найти такое верное направление, это очень любопытно. И вы собираетесь продолжать в том же роде? Вот о чем мне хочется вас спросить.

— Собираюсь ли я писать новые вещи? — переспросил Пол Оверт, глядя со своего дивана на вопрошавшего его мастера и чувствуя себя школьником, счастливым оттого, что учитель его в хорошем настроении, а может быть, даже паломником древности, до слуха которого донеслись вещания оракула. Пусть собственные творения Сент-Джорджа и были в данное время слабы, как советчик он все равно был непогрешим.

— Новые… новые? Впрочем, дело ведь не в количестве; достаточно и одной, только бы она действительно была шагом вперед, продолжением того же порыва. Что мне хочется знать, так это решили вы или нет добиваться какой-то степени совершенства?

— Ах, совершенства! — вздохнул Оверт. — Как раз в прошлое воскресенье мы говорили об этом с мисс Фэнкорт.

— Да, говорить об этом они могут сколько угодно! Но они так мало стараются вам в этом помочь. Конечно, никто и не обязан это делать, но вас вот я считаю способным его добиться, — продолжал Сент-Джордж. — Вы, как видно, все основательно продумали. Не могу представить себе, чтобы у вас, например, не было плана. Такое уж у меня сложилось впечатление, это же редкость, чтобы чья-то книга так вот воодушевила; этим вы выделяетесь из других. Если у вас нет определенного плана и вы не собираетесь его создавать, то, разумеется, в этом нет ничего плохого, никому до этого нет дела, никто не станет вас принуждать и только два-три человека, не больше, заметят, что вы отклонились от прямого пути. Другие же, все остальные… каждая живая душа в Англии будет думать, что вы следуете этому плану: даю вам честное слово, им и в голову не придет в этом усомниться! Я буду одним из этих двух или трех, кто знает лучше. Вопрос теперь заключается только в том, можете ли вы писать для двоих или троих. Похоже ли это на вас?

— Я мог бы писать и для одного, если бы этим одним были вы.

— Не говорите так, я этого не заслужил, мне больно от ваших слов! — воскликнул Сент-Джордж. Глаза его загорелись, и взгляд сделался серьезным. — «Один» — это, разумеется, вы сами, ваша совесть, ваши мысли, подчинение всего остального единственной цели. Я вспоминаю эту высокую духовность, как вспоминают женщину, которую когда-то, в позорные дни юности, любили и покинули. Она преследует тебя исполненным укоризны взглядом, образ ее стоит перед тобою всю жизнь. Знаете, будучи человеком искусства, я ведь женился на деньгах.

Пол изумился и даже слегка покраснел, смущенный этим признанием; увидав на его лице смущение, хозяин дома усмехнулся и продолжал:

— Вы не так меня поняли. Я говорю не о моей дражайшей супруге; у нее, правда, было небольшое состояние, но не оно определило мой выбор. Я просто влюбился в нее так, как влюбляются многие другие. Я имею в виду продажную музу, которую я привел к алтарю литературы. Не делайте этого, мой мальчик. Она потом всю жизнь будет вас тянуть за собой!

— Но вы же ведь счастливы?

— Счастлив? Все это сущий ад.

— Есть вещи, о которых мне хотелось бы вас расспросить, — нерешительно сказал Пол Оверт.

— Спрашивайте о чем хотите. Я готов вывернуть себя наизнанку, лишь бы спасти вас.

— Спасти меня? — повторил Пол Оверт.

— Заставить вас помнить об этом, заставить все видеть насквозь. Как я вам уже говорил в тот вечер в Саммерсофте, я хочу, чтобы мой пример был всегда у вас перед глазами.

— Ну что же, книги ваши от этого нисколько не хуже, — сказал Пол со смехом, чувствуя, что дышит атмосферой истинного искусства.

— Не хуже чего?

— Дарование ваше настолько велико, что оно проступает во всем, что вы делаете: и в том, что не так хорошо, равно как и в том, что лучше всего. Доказательство этого сорок томов ваших сочинений — сорок томов жизни, наблюдений, поразительного таланта.

— Ну, конечно, я совсем не глуп, и я это знаю, — спокойно ответил Сент-Джордж. — О, господи, до чего ничтожны были бы все мои творения, если бы я не был умен! Я ведь удачливый шарлатан, я сумел приобщить их к моей системе. А вы знаете, что это такое? Это carton-pierre.^[15]

— Carton-pierre?

— Линкруста-Уолтон!^{13}

— О, не говорите таких вещей, у меня сердце обливается кровью! — запротестовал Пол. — Я вижу вас в прекрасном, счастливом доме, живете вы с комфортом, ваше имя в чести.

— По-вашему, это честь? — оборвал его Сент-Джордж тоном, который потом много раз вспоминался его собрату. — Я хочу, чтобы этой чести достигли вы. Я имею в виду настоящую честь. А это все подделка.

— Подделка? — воскликнул Пол, обводя глазами роскошную комнату, что было вполне естественно сделать в эту минуту.

— О, сейчас люди в этом так преуспели; все это удивительный обман!

— Обман то, что я вижу, то, как вы живете здесь, где все говорит о семейном счастье — с преданной вам женой, которая воплощенное совершенство, с детьми, которых я еще не имел удовольствия видеть, но которые, судя по тому, каковы их родители, должны быть очень милыми молодыми людьми?

— Все это превосходно, мой друг, упаси боже, чтобы я стал все это отрицать. Я заработал уйму денег; жена моя знает, что с ними делать, как правильно их употребить и попусту не растратить, как положить немалую долю их в банк и как получать с них проценты. У меня есть изрядное состояние, у меня есть все на свете, но нет самого главного…

— Самого главного?

— Сознания того, что ты сделал все, что мог, сознания, которое и есть истинная жизнь художника и отсутствие которого равносильно смерти, сознания того, что ты извлек из дарованного тебе природою инструмента все те удивительные звуки, которые он таит, что ты сыграл эту пьесу так, как ее следовало сыграть. Либо художник справляется с этой задачей, либо нет. И если нет, то вообще не стоит о нем говорить. И как раз те, кто это знает, обходят его молчанием. Он, может быть, все еще слышит трескотню вокруг, но слышнее всего ему неподкупное молчание Славы. Вы скажете, что я уломал ее на мой короткий век, но что значит этот короткий век? Не вообразите только, что я такая скотина, что зазвал вас сюда для того, чтобы поносить мою жену или на нее жаловаться. У этой женщины есть большие достоинства, и я ей безмерно обязан: поэтому давайте лучше не будем о ней говорить. Сыновья мои — дочерей у меня нет — растут, слава богу, людьми порядочными и крепкими! Мне не приходится тревожиться ни об их здоровье, ни об их успехах. Я регулярно получаю самые похвальные отзывы о них из Харроу, из Оксфорда, из Сандхерста^{14} (о, мы поместили их в самые лучшие учебные заведения!), где говорится о том, что это существа жизнерадостные, процветающие, с хорошим аппетитом.

— Это же большая радость, когда ваш отпрыск учится в Сандхерсте, — восторженно заметил Пол.

— Да, это так приятно. Я ведь, знаете, патриот!

— Так что же вы имели в виду, когда, помните, в тот вечер, в Саммерсофте, сказали, что дети — это проклятие?

— Друг мой, на чем зиждется весь наш разговор с вами? — спросил Сент-Джордж, опускаясь на диван, где сидел его гость. Усевшись немного наискось, он прислонился к противоположному подлокотнику, сомкнул руки и закинул их за голову. — На утверждении, что некое совершенство возможно, больше того, что к нему надо стремиться, не так ли? Ну, так все, что я хочу сказать, сводится к тому, что наличие детей этому совершенству мешает. Мешает и жена. Мешает женитьба.

— Так значит, по-вашему, художник не должен жениться?

— Он женится всегда себе на погибель. Он приносит себя в жертву.

— Даже тогда, когда он встречает в жене сочувствие своему труду?

— Он никогда его не встречает, не может встретить. Женщины понятия не имеют о том, что такое творческий труд.

— Но ведь сами же они тоже творят, — возразил Пол Оверт.

— Да, только очень плохо. Ну, разумеется, они думают, что понимают, думают, что сочувствуют. В довершение всего они очень опасны. Они хотят, чтобы вы много писали и зарабатывали много денег. Их великое благородство и добродетель, их примерное здравомыслие как истых англичанок заключается в том, что они заставляют вас это делать. Жена моя ведет за меня все переговоры с издателями и занимается этим вот уже на протяжении двадцати лет. Удается ей это преотменно. Вот почему дела у меня идут хорошо. А ведь если ты являешься отцом невинных младенцев, которых жена твоя производит на свет, то разве у тебя поднимется рука лишить их своей поддержки? Вы спросили меня прошлый раз, не являются ли они огромным возбудителем. Ну конечно же да — в этом не приходится сомневаться!

— Что касается меня, то, думается, что мне нужны возбудители, — промолвил Пол Оверт.

— Ну, раз так, то n'en parlons plus!^[16] — сказал Сент-Джордж, улыбаясь.

— Думаю, что возбудителем для меня являетесь вы, — продолжал молодой человек. — Но действуете вы на меня совсем не так, как вам бы, вероятно, хотелось. Насколько я могу судить, главный ваш успех — весь этот пышный дом на Иннисмор-Гарденз.^{15}

— Успех? Неужели вы называете это успехом, когда о вас говорят так, как вы вот, например, говорили бы обо мне, сидя здесь с кем-нибудь из ваших собратьев по перу, с юношей, таким же умным и прямодушным, как вы сами? Неужели вы называете это успехом, когда вас заставляют краснеть, как вы непременно бы покраснели, если бы какой-нибудь иностранный критик (само собой разумеется, я говорю о человеке, который знает свой предмет и ясно дает вам это понять, как то всегда делают иностранные критики), да, если бы такой вот чужеземец сказал вам: «Он единственный в своей стране, которого они считают образцом совершенства, не так ли?» Неужели же это успех — заставить юного англичанина растеряться и задрожать в такую минуту от стыда за старую Англию? Нет, нет! Настоящий успех — это когда люди начинают трепетать совсем иным трепетом. Так попытайтесь же!

— Попытаться?

— Попытайтесь написать что-нибудь действительно хорошее.

— О, видит бог, я так этого хочу!

— Ну так знайте, что такое не дается без жертв; не тешьте себя этой иллюзией ни единой минуты, — сказал Генри Сент-Джордж. — Что до меня, то я ничем не пожертвовал. Все осталось при мне. Иначе говоря, я все упустил.

— Вы прожили полную, богатую жизнь, какою только может жить мужчина, человек — со всеми ее повседневными заботами, и обязанностями, и тяготами, и огорчениями, и радостями, среди всех благ, которые дают нам семья и общество, и всех трудностей, в которые они нас вовлекают. Это, должно быть, давало вам большой материал для размышлений, было для вас очень занимательным.

— Занимательным?

— Для человека сильного, конечно.

— Все это действительно дало мне бесчисленные сюжеты, но в то же время лишило меня сил, чтобы их использовать. Я прикоснулся к тысяче субстанций, но превратил ли я хоть одну из них в золото? А ведь это и есть долг художника, ему надлежит иметь дело только с благородным металлом. Я вел светскую жизнь вместе с женой и детьми — нелепую, расточительную, материальную, скотскую, филистерскую, снобистскую лондонскую жизнь. Все у нас самое красивое, даже карета, сами мы — процветающее, известное в городе семейство. Только, друг мой, не прикидывайтесь дурачком и не делайте вид, что вы не знаете, чего нам недостает. Это куда важнее, чем все остальное. Послушайте, зачем нам с вами, собратьям по перу, лукавить друг перед другом! Вы же сами знаете, как знаете то, что вы сидите сейчас передо мной, что, если бы вы писали такие книги, как я, вы уже непременно пустили бы себе пулю в лоб!

Полу Оверту показалось, что тот огромной важности разговор, который мастер обещал ему еще в Саммерсофте, действительно состоялся, причем с такой стремительностью и полнотой, каких его юное воображение не могло себе даже представить. Собеседник его произвел на него неотразимое впечатление, и у него захватывало дух от глубин, в которые он теперь погружался, и от самой необычности этих откровенных признаний. Он был потрясен обуявшим его столкновением разнородных чувств — понимания и смущения, тревоги и радости, согласия и протеста. И все это было смешано с состраданием (и с каким-то стыдом оттого, что он ко всему этому приобщился) ко всем болячкам и язвам, которые обнажил перед ним этот поразительный человек, и с ощущением трагизма той тайны, которая скрывалась за всем внешним блеском. Мысль о том, что это он дал знаменитому писателю повод для такого самоуничижения, и томила его, и бросала в краску, и вместе с тем в некоторых отношениях он сделался теперь так чуток, что от него не могло уже укрыться ничто из того, что подразумевалось в сказанных Сент-Джорджем словах. Такова уж была его несчастная участь — ввергнуться в глубокие воды, взбудоражить их и рассыпать потом брызгами необыкновенного красноречия. Он принялся исступленно оспаривать последнее утверждение хозяина дома; перечислив те его творения, которые он любил, он напомнил ему об их блеске и о том, что автор их выше любого из своих современников. Некоторое время Сент-Джордж учтиво выслушивал все эти речи; потом он взял его за руку и сказал:

— Все это хорошо, и если вы не собираетесь создавать ничего лучшего, то почему бы вам тогда не иметь все те блага, которые есть у меня; столько же придатков, как человеческих, так и материальных; столько же сыновей или дочерей, жену, у которой будет столько же платьев, дом, где столько же слуг, конюшни, где столько же лошадей, и сердце, где столько же терзаний.

Произнеся последние слова, он поднялся с дивана и какое-то время стоял, взирая на своего взволнованного ученика.

— А деньги у вас есть? — неожиданно спросил он.

— Не так много, чтобы о них стоило говорить.

— Ну, раз так, то почему бы вам не обеспечить себя приличным гонораром, если только вы возьметесь за это так, как надо. Изучите ради этого меня, как следует меня изучите. Право же, вы сможете завести себе даже карету.

Пол Оверт сидел некоторое время молча. Он уставился в одну точку и много всего за это время передумал. Друг его отошел в сторону, взяв пачку писем, лежавших на том же столе, что и листы корректуры.

— А что это была за книга, та, которую миссис Сент-Джордж заставила вас сжечь? — внезапно спросил он. — Та, которую она невзлюбила.

— Книга, которую она заставила меня сжечь… а откуда вы это знаете? — спросил Сент-Джордж, отрывая глаза от писем и пристально на него глядя.

— Я слышал это от нее самой в Саммерсофте.

— Как же, она этим гордится. Не помню уж, только это была неплохая книга.

— А о чем же она была?

— Сейчас скажу. — Сент-Джордж, казалось, силился вспомнить. — Ах, да, в ней было написано обо мне самом.

У Пола Оверта вырвался горестный вздох по поводу того, что можно было уничтожить такую вещь, а старший собрат его продолжал:

— О, написать ее должны были бы вы, это вы должны были бы заняться мною: предмет этот неисчерпаем!

Пол снова замолчал, но немного погодя все же вернулся к этой теме.

— Так неужели нет ни одной, которая действительно бы могла понять, которая могла бы приобщиться к приносимой жертве?

— А как они могут приобщиться? Они же сами и есть эта жертва. Они все вместе — и идол, и алтарь, и пламя.

— Так неужели же на всем свете нет ни одной, которая оказалась бы более прозорливой? — продолжал Пол.

Поначалу Сент-Джордж ничего не ответил; потом, разорвав взятые со стола письма, он снова остановился возле дивана, иронически поглядывая на своего собеседника.

— Разумеется, я знаю, кого вы имеете в виду. Нет, даже не мисс Фэнкорт.

— А я-то думал, что вы восхищаетесь ею.

— Неимоверно. А вы что, влюблены в нее? — спросил Сент-Джордж.

— Да, — признался Пол Оверт.

— Ну, тогда откажитесь.

— Отказаться от моей любви? — изумился Пол.

— Боже сохрани, от вашей цели.

— От моей цели?

— От той, о которой вы говорили с ней, от того, чтобы достичь совершенства.

— Она может стать помощницей… помощницей! — вскричал молодой человек.

— Да, на какой-нибудь год — конечно. А потом станет камнем на шее.

— Но ведь она же так стремится к завершенности, к настоящему творчеству — к тому, что дороже всего на свете и вам, и мне.

— «Вам и мне» — этого нельзя было выразить лучше, друг мой! У нее действительно есть эта страсть, но страсть к детям станет еще сильнее, да оно и понятно. Она будет настаивать на том, чтобы все сложилось как нельзя более благоприятно, удобно, полезно для них. Художнику до этого нет дела.

— Художнику… художнику! Что же он, по-вашему, не человек?

Сент-Джордж задумался.

— Иногда я действительно думаю, что так оно и есть. Вы знаете, как и я, что ему надлежит делать: сосредоточенность, совершенство, независимость вот за что он должен бороться с той минуты, когда он проникся уважением к своему делу. О мой юный друг, его отношение к женщинам, особенно когда он связал себя браком, во власти этого проклятого обстоятельства: в то время как у него есть только один критерий для всего сущего, у них таких критериев целых полсотни. Это и определяет их превосходство над нами, добавил Сент-Джордж, смеясь. — Представьте себе только художника, у которого было бы столько критериев. Сотворить свое произведение, создать его и вдохнуть в него божественное начало — вот единственное, о чем ему следует думать. «Удалось оно мне или нет?» — вот единственный вопрос, который он вправе себе задавать. И уж никак не спрашивать себя, «достаточно ли это хорошо для того, чтобы обеспечить жену и милых деток?» Ему не должно быть дела до вещей относительных, до заботы о милых детках!

— Выходит, что вы не признаете за ним права на человеческие чувства и привязанности?

— А разве у него нет чувства, нет привязанности, которая заключает в себе все остальное? К тому же пусть у него будут какие угодно чувства, лишь бы они не мешали ему сохранять свою самостоятельность. Он должен позволить себе быть бедным.

Пол Оверт неторопливо поднялся с дивана.

— Почему же в таком случае вы советовали мне познакомиться с ней ближе?

Сент-Джордж положил ему руку на плечо.

— Да потому, что она могла бы стать для вас горячо любимой женой! Да к тому же ведь я тогда еще не читал ваших книг.

— Лучше бы вы предоставили меня самому себе! — пробормотал молодой человек.

— Я не знал, что быть женатым это не для вас, — продолжал Сент-Джордж.

— Какое ложное положение, какое унижение художника — думать, что это ушедший от мира аскет и что творить он может только ценою отказа от личного счастья. Какой это обвинительный акт искусству! — воскликнул Пол Оверт; голос его дрожал.

— Уж не думаете ли вы случайно, что я защищаю искусство? Обвинительный акт — если хотите, да! Счастливы те общества, где оно ничем себя не проявило, ибо стоит ему только расцвести, как их начинает снедать недуг, как растленность становится неотвратимой. Конечно же, художник находится в ложном положении. Но я считал, что для нас это нечто само собой разумеющееся. Простите меня, — продолжал Сент-Джордж, — именно «Джинистрелла» заставила меня прийти к этим выводам.

Пол Оверт стоял, опустив глаза. Ночная тишина огласилась боем часов на башне: пробило час.

— А как по-вашему, я могу ей понравиться? — спросил он наконец.

— Мисс Фэнкорт? Чтобы за нее посвататься? А почему бы нет! Поэтому-то мне и хотелось вас поддержать. У меня ведь все-таки есть возможность немного помочь вам добиться успеха.

— Простите, что я задаю вам этот вопрос, но не собирались ли вы ради этого устраниться сами? — спросил Пол Оверт и покраснел.

— Я старый болван, мне там нечего делать, — многозначительно ответил Сент-Джордж.

— А я пока еще никто: я беден, и к тому же, наверное, есть столько достойных мужчин…

— Вы джентльмен и человек с большим талантом. По-моему, вы могли бы добиться успеха.

— Но я же должен буду тогда отказаться от этого таланта?

— Вы знаете, многие думают, что мой мне удалось сохранить.

— У вас есть талант мучить людей! — вскричал Пол Оверт, но тут же пожал своему собеседнику руку, словно для того, чтобы смягчить вырвавшийся у него упрек.

— Бедный мальчик, я действительно вас терзаю. Так попытайтесь же, попытайтесь! По-моему, у вас есть шансы на успех, вы выйдете на первое место.

Продолжая еще какое-то время держать его за руку. Пол заглянул ему в глаза.

— Нет, я — художник, я не могу не быть им.

— Ну, тогда докажите это на деле! — воскликнул Сент-Джордж. — Дайте мне возможность перед смертью увидеть то, чего я больше всего хочу, то, к чему я стремлюсь: жизнь, проникнутую настоящим большим чувством. Если вы можете быть исключением, то не упускайте этот случай! Подумайте о том, что это такое, каким оно выглядит в глазах людей, каково с ним жить!

Они направились к двери, и Сент-Джордж сжал обеими руками руки своего друга. Тут они снова остановились, и Пол Оверт воскликнул:

— Я хочу жить!

— В каком смысле?

— В самом высоком смысле.

— Ну, тогда добивайтесь своего, доводите дело до конца.

— При вашем сочувствии, вашей помощи?

— Рассчитывайте на них, я воздам вам должное. Рассчитывайте на мое самое высокое одобрение, на мою преданность. Я буду чувствовать себя удовлетворенным, если это может для вас что-то значить. — И так как Пол все еще как будто колебался, Сент-Джордж добавил: — Помните, что вы сказали мне тогда в Саммерсофте?

— Какое-нибудь безрассудство, не иначе?

— «Я сделаю все, что вы мне велите», — вы это сказали, именно это.

— И вы теперь хотите меня поймать на слове?

— Но сам-то я кто? — сказал учитель, качая головой.

— Господи, что же мне теперь делать? — почти со стоном произнес Пол, выходя из дому.