"Бабочка" - читать интересную книгу автора (Шарьер Анри)

Голубиный остров

Я был настолько погружен в окружающий меня мир, что голос человека, раздавшийся у меня за спиной, заставил меня вздрогнуть:

— Не двигаться с места. Повернуться.

Это мужчина с обнаженной грудью, в шортах цвета хаки и красных кожаных сапогах. В руках у него двустволка. Он среднего роста, широкоплечий, загорелый, почти лысый, нос и веки покрыты синей татуировкой. Посредине лба у него вытатуирован жук.

— Ты вооружен?

— Нет.

— Один?

— Нет.

— Сколько вас?

— Трое.

— Веди меня к своим друзьям.

— Не могу. У одного из них есть винтовка, и я не хочу, чтобы ты был убит прежде, чем я узнаю твои намерения.

— О! В таком случае не двигайся с места и говори тихо. Вы те самые трое парней, что сбежали из больницы?

— Да.

— Кто из вас Бабочка?

— Я.

— Можешь себя поздравить — твой побег произвел в деревне настоящий переворот! Половина бывших заключенных задержана.

Он подходит ко мне, опускает дуло винтовки и протягивает мне руку:

— Я Бретонец в Маске. Слышал обо мне?

— Нет, но я вижу, что ты не охотишься на людей.

— Ты прав, я ставлю силки, чтобы ловить кур. Одну из них сожрал тигр или вы.

— Мы.

— Хочешь кофе?

В ранце у него термос; он наливает кофе мне и себе.

Я предлагаю ему пойти к моим друзьям. Он идет и усаживается с нами. Тихонько посмеивается над тем, как ловко я его провел с ружьем, и говорит мне:

— Я тебе поверил, потому что ни один из охотников на людей не хотел выйти на поиски, — все знали, что у вас есть ружье.

Он рассказывает, что живет в Гвиане двадцать лет. Пять лет назад его освободили. Ему сорок пять лет. Он сделал глупость, изрисовав свой нос, и теперь жизнь во Франции его не интересует. Он любит лес и находит в нем для себя пропитание: заготавливает змеиную кожу, ловит тигров, коллекционирует бабочек, но главный его промысел — ловля живых фазанов, одного из которых мы съели. Каждого фазана он продает за 200–250 франков. Я предлагаю ему деньги за съеденного фазана, но он отказывается и даже обижается. Он рассказывает:

— Это лесной петух. Он никогда не видел домашних кур, петухов и людей. Я ловлю его и продаю в деревне хозяину одного из курятников. Вечером его сажают в курятник, а утром, когда открывают двери, застают его за странным занятием: он как бы пересчитывает кур. Он ходит с курами, ест тоже, что и они и… смотрит во все стороны. Это незаменимый сторожевой пес. Вечером он стоит у дверей. Невозможно понять, каким образом ему становится известно, что не хватает одной или двух куриц, но он отправляется их искать. Он толкает их клювом, как бы желая научить приходить вовремя. Он убивает крыс, змей, землероек, пауков, многоножек, а завидев в небе хищную птицу, гонит всех в укрытие и сам выходит в бой. Курятник он больше не покидает.

А мы ели эту необычную птицу как простую курицу.

Бретонец в Маске рассказывает, что Иисус, Толстяк и еще тридцать человек сидят в тюрьме Сен-Лорина. Араб в карцере. Его изолировали и обвинили в соучастии в преступлении. Две сильные затрещины не повредили ему, но у остальных сторожей опухли головы.

— Я не переживал, все знают, что я не занимаюсь подготовкой побегов.

Он говорит, что Иисус нечестный человек. Услышав о лодке, он захотел ее осмотреть. Бросил на нее один только взгляд и раскричался:

— Ведь этот гад посылал вас на верную смерть! Лодка не продержится в море больше часа. Первая же сильная волна расколет ее на части. Не плывите в ней, это будет самоубийством.

— Что же делать?

— Деньги у тебя есть?

— Да.

— Хорошо, скажу тебе, что делать. Более того, помогу тебе. Ты и твои друзья это заслужили. Ни в коем случае не приближайтесь к деревне. Вам следует поплыть к Голубиному острову, на котором обитает около 200 прокаженных. Там нет ни надзирателей, ни врача, потому что ни один здоровый человек не соглашается там жить. Каждый день, в 8 часов утра, на лодке привозят к ним пищу на сутки. Санитар дает ящик с медикаментами двум прокаженным санитарам, которые ходят за больными. Никто: ни надзиратель, ни охотник на людей, ни даже священник — не приближается к острову. Прокаженные живут в хижинах, построенных своими же руками. Есть у них и большая комната, в которой они устраивают собрания. Они выращивают кур и уток. Официально они не имеют права ничего продавать, но тайком они торгуют с Сен-Лорином, Сен-Жаном, с китайцами из Албины и Суринама (Нидерландской Гвианы). Все они опасные убийцы. Очень редко они убивают друг друга, гораздо чаще делают вылазки на деревни. Эти вылазки совершаются на лодках, которые они воруют в соседней деревне. Стражники обстреливают каждую лодку, отходящую от Голубиного острова или приближающуюся к нему. Прокаженные прячут лодки на дне залива, нагружая их камнями; в момент, когда им нужна лодка, они ныряют, вытаскивают камни, и лодка всплывает на поверхность моря. На острове можно встретить представителей всех национальностей и всех областей Франции. Твоя лодка может плавать только по Марони, да и то если она не слишком нагружена. Для выхода в море нужна другая лодка, и ее ты можешь раздобыть только на Голубином острове.

— Каким образом?

— А вот как. Я повезу вас по реке до тех пор, пока вы не увидите остров. Сам ты его не найдешь. Он находится на расстоянии 150 километров от разветвления, поэтому вам придется плыть в обратную сторону, — это около 50 километров от Сен-Лорина. Я подвезу вас как можно ближе и перейду в свою лодку. А уж на острове ты будешь действовать сам.

— Почему бы и тебе не пойти с нами на остров?

— Боже упаси, — сказал Бретонец, — однажды я был на том месте, к которому подплывает лодка из управления. Мне вполне достаточно того, что я видел. Прости меня, Пэпи, но моя нога больше не ступит на этот остров. Я не сумею преодолеть отвращение и принесу больше вреда, чем пользы.

— Когда отплываем?

— С наступлением ночи.

— Который теперь час, Бретонец?

— Три.

— Хорошо, пойду немного поспать.

— Нет, надо все погрузить в лодку.

— Но ведь я поплыву в пустой лодке, а потом вернусь за Кложе, который останется присматривать за вещами.

— Это невозможно. Ты никогда, даже днем, не сумеешь найти это место. А днем на реке тебе ни в коем случае показываться нельзя. Облава еще не прекратилась, и река в этом смысле очень опасна.

Опускается вечер. Бретонец отправляется за своей лодкой, и мы привязываем ее к нашей. Кложе сидит рядом с Бретонцем, который управляет рулевым веслом, Матурет посредине, а я на носу лодки. С трудом мы находим путь из расщелины и только глубокой ночью попадаем в реку. Буро-красное солнце озаряет морской горизонт. Мы ясно видим на расстоянии двадцати километров от нас рукав реки, устремленный в море и переливающийся розовыми и серебристыми красками. Бретонец замечает:

— Это конец отлива. Через час будет прилив, и мы его используем, чтобы добраться к острову.

Ночь наступает внезапно.

— Вперед, — говорит Бретонец, — гребите сильнее, чтобы выбраться на середину реки. Не курите.

Весла плавно опускаются на воду, и лодка быстро несется по течению. Мы с Бретонцем гребем очень слаженно. Матурет тоже старается изо всех сил. По мере приближения к середине реки, прилив чувствуется все сильнее. Мы на огромной скорости скользим по глади реки и ощущаем изменения каждые полчаса. Прилив продолжает усиливаться и тянет нас со всевозрастающей скоростью. Через шесть часов мы приближаемся к острову. Это черное пятно, немного правее середины реки.

— Это здесь, — тихо говорит Бретонец.

Ночь не из самых темных, но нас издали трудно заметить из-за легкого тумана над поверхностью реки. Мы приближаемся, более резко видны очертания скал. Бретонец переходит в свою лодку, отвязывает ее от нашей и говорит просто:

— Успеха вам, ребята!

— Спасибо.

— Не за что.

Лодку несет прямо к острову. Я пытаюсь как-то править ею, но безуспешно. Удар о ветви был столь сильным, что будь на их месте скалы, мы разбились бы вдребезги. Матурет прыгает в воду, тащит за собой лодку, и мы проплываем под великолепной зеленой аркой. Мы привязываем лодку и отпиваем по глотку рома. Я один вскарабкиваюсь по берегу, оставив друзей в лодке. У меня в руках компас, и я шагаю, надламывая по пути ветви и оставляя заранее припасенные лоскуты из мешков. Внезапно меня озаряет отблеск огня, я слышу голоса и различаю три хижины. Я приближаюсь к ним: не знаю, как представиться и предпочитаю, чтобы меня обнаружили. Зажигаю сигарету. Ко мне бросается маленькая собака, лает и прыгает, пытаясь укусить меня в колено. Только бы собака не оказалась прокаженной. Идиот, у собак не бывает проказы.

— Кто идет? Кто там? Это ты, Марсель?

— Это беглый каторжник.

— Что ты здесь делаешь? Воруешь у нас? Думаешь, у нас есть что-то лишнее?

— Нет, я нуждаюсь в помощи.

— За плату или за спасибо?

— Заткнись, Филин!

Три тени выходят из хижины.

— Подойди сюда, но медленно; наверное, ты и есть владелец ружья. Если оно при тебе, положи его на землю, здесь тебе нечего бояться.

— Да, это я, но ружья при мне нет.

Я приближаюсь к ним. Темно, и я совершенно не различаю их лиц. По своей глупости протягиваю им руку, но ее никто не касается. Позже я понимаю, что здесь не принято пожимать руку чужому: они не хотели заразить меня.

— Войдем в хижину, — говорит Филин. Комнату освещает масляная лампа, которая стоит на столе.

— Садись.

Я сажусь на соломенный стул без спинки. Филин зажигает еще три масляные лампы и одну из них ставит на стол передо мной. Запах, издаваемый кокосовым маслом коптилки, ужасен. Я сижу, а пятеро хозяев стоят. Их лица мне все еще не видны. Мое лицо освещено, потому что оно находится на уровне коптилки, и это именно то, чего они хотели. Голос, приказавший Филину заткнуть глотку, произносит:

— Угорь, сбегай в зал и спроси, хотят ли они, чтобы мы его привели. Быстро возвращайся с ответом — главное, согласен ли Тоссен. Здесь мы не можем предложить тебе даже попить, разве что ты согласен пить яйца.

Он ставит передо мной плетеную корзину, полную яиц.

— Нет, спасибо.

Один из них садится справа от меня, очень близко, и лишь тогда я впервые вижу лицо прокаженного. Это ужасно, и я делаю отчаянное усилие, чтобы не отвернуть голову и не выдать свое отвращение. Нос съеден начисто: осталось лишь отверстие посреди лица. Подчеркиваю: не два отверстия, а одно, величиной с двухфранковую монету. Съедена так же правая часть нижней губы, и через щель можно увидеть три желтых длинных зуба, упирающихся в верхнюю челюсть. У него только одно ухо. Он кладет забинтованную правую руку на стол. Двумя единственными пальцами левой руки он держит толстую сигарету, которую сделал, наверно, сам — она зеленого цвета. У него осталось только левое веко. Начинаясь у правого глаза, лоб пересекает глубокая рана, которая доходит до серых спутанных волос. Хриплым голосом он говорит:

— Мы тебе поможем, парень, я не хочу, чтобы ты стал таким, как мы.

— Спасибо.

— Я Жан Бесстрашный. Родом из пригорода Парижа. Когда я прибыл на каторгу, я был красивее, здоровее и сильнее тебя. Видишь, во что я превратился за десять лет?

— Тебя не лечат?

— Лечат. Я чувствую себя много лучше в день, когда получаю укол растительного масла. Смотри, — он поворачивает голову и показывает мне левую часть лица, — сохнет с этой стороны.

Волна жалости накатывается на меня, и я делаю движение, чтобы дотронуться в знак дружбы до его левой щеки. Он подается назад и говорит мне:

— Благодарю тебя за твое желание прикоснуться ко мне, но никогда в жизни не притрагивайся к больному, не ешь и не пей из его посуды.

Я вижу лицо только одного прокаженного: у этого человека оказалось достаточно мужества показать свое лицо. На пороге стоял маленький человечек.

— Где этот парень? Тоссен и остальные хотят его видеть. Ведите его в Центр.

Жан Бесстрашный встает и говорит:

— Иди за мной.

Мы шагаем в ночи: четверо или пятеро впереди, я рядом с Жаном, остальные за нами. Через три минуты мы подходим к краю площади, немного освещенному лунным светом. Это плоская вершина острова. Посреди ее — дом. В двух его окнах виден свет. У дверей около двадцати человек ждут нас. Мы идем к ним. Когда мы подходим к двери, люди расступаются, чтобы дать нам пройти. Это прямоугольный зал длиной метров десять и шириной — четыре; в зале камин с пылающими поленьями, обложенный четырьмя огромными камнями одинаковой высоты. Зал освещен двумя керосиновыми лампами. На табуретке сидит человек неопределенного возраста с белым лицом. Позади него, на скамье, сидят пятеро или шестеро. У него черные глаза. Он обращается ко мне:

— Я Тоссен-корсиканец, а ты, наверное, Бабочка?

— Да.

— Слухи на каторге распространяются очень быстро. Куда ты девал ружье?

— Бросил его в реку.

— Где?

— Напротив больничной стены, в том месте, где мы ее перепрыгнули.

— Значит, его можно найти?

— Думаю, да — в этом месте неглубоко.

— А тебе откуда это известно?

— Я вошел в воду, чтобы перенести раненого товарища в лодку.

— Что с ним?

— Сломал ногу.

— Как вы его лечите?

— Наложили шину из веток.

— У него сильные боли?

— Да.

— Где он?

— В лодке.

— Ты сказал, что пришел за помощью. За какой помощью?

— Мне нужна лодка.

— Хочешь, чтобы мы дали тебе лодку?

— Да. Я заплачу.

— Хорошо, я продам тебе свою — это замечательная лодка. Совершенно новая, я угнал ее на прошлой неделе в Албине. Это не лодка, а настоящий покоритель океанов. Там не хватает только дна, но его мы поставим за два часа. В ней все, что нужно: руль, деревянная мачта, багор длиной в четыре метра, новый парус. Сколько ты предлагаешь?

— Назови цену ты, я не знаю, сколько такая вещь стоит.

— Три тысячи франков, если у тебя водятся такие деньги. Если нет, принеси ружье, и в обмен на него я дам тебе лодку.

— Нет, я предпочитаю платить.

— Хорошо, дело сделано. Клоп, подай кофе.

«Клоп» — карлик, который пришел за мной — подходит к полке над камином, берет новый блестящий котелок, вливает в него что-то из бутыли и ставит котелок на огонь. Через минуту он снимает котелок с огня и разливает кофе по чашкам, которые стоят возле камней. Тоссен нагибается и передает чашки тем, кто стоит позади него. Клоп подает и мне чашку, говоря:

— Пей без страха. Эта чашка предназначена для гостей. Ни один из больных ею не пользуется.

Я, беру чашку и пью, потом ставлю ее на колено. И тут я замечаю, что к чашке прилеплен палец. Не могу сообразить, в чем дело, но тут слышится голос «Клопа»:

— Смотри, снова потерял палец! Куда, черт побери, он провалился?

— Вот он, — говорю я и киваю в сторону чашки.

Клоп отрывает палец, бросает его в огонь и возвращает мне чашку, говоря:

— Ты можешь пить, — у меня сухая проказа. Я распадаюсь на части, но не гнию. Я не заразен.

До меня доносится запах жареного мяса. Я думаю: это, конечно, палец. Тоссен обращается ко мне:

— Тебе придется провести здесь весь день. Вечером будет отлив. Предупреди своих друзей и раненого внесите в хижину. Лодку потопите. Никто не сможет тебе помочь, и ты, конечно, понимаешь почему.

Я возвращаюсь к своим друзьям. Мы берем Кложе и переносим его в одну из хибарок. Через час все вынутые из лодки вещи аккуратно сложены. Клоп просит подарить ему лодку и одно из весел. Я дарю это ему, и он отправляется топить лодку в одном ему известном месте. Ночь проходит быстро. Все трое, мы лежим в одной из хижин на совершенно новых одеялах, которые прислал нам Тоссен. Они были завернуты в толстую бумагу. Мы растянулись на одеялах, и я рассказываю Кложе и Матурету обо всем, что произошло с момента нашего прибытия на остров и о сделке с Тоссеном. У Кложе с языка срывается глупость:

— Побег, стало быть, обойдется нам в шесть тысяч франков. Я дам тебе половину, Бабочка. У меня есть как раз три тысячи.

— Мы здесь не для армянских расчетов. Пока у меня есть деньги, плачу я. А потом посмотрим.

К хижине не приближается ни один прокаженный. С рассветом приходит Тоссен:

— Доброе утро, вы можете спокойно выходить. Никто не станет вам мешать. Видите белый платок на кокосовой пальме? Это признак того, что на горизонте ничего не видно. Если наблюдатель заметит опасность, он спустится и предупредит. А пока, если хотите, можете нарвать папайи и есть их.

Я напоминаю ему:

— А что со дном лодки?

— Мы его сделаем из двери. Там тяжелое дерево. Из двух досок сделаем дно. Ночью мы поднимали лодку на сушу. Пойдем посмотрим.

Мы идем. Это отличная лодка длиной в пять метров, совершенно новая, с двумя скамейками, в одной из которых проделано отверстие для мачты. Мы с Матуретом с трудом переворачиваем тяжелую мачту. Парус и канаты тоже совершенно новые. К бортам прикреплены кольца для связывания грузов. В полдень мы приступаем к работе и прочно прикрепляем дно лодки с помощью длинных винтов и четырех гвоздей, что были у меня.

Поодаль стоят полукругом прокаженные и молча следят за нашей работой. Тоссен говорит нам, что делать, и мы в точности выполняем его указания. На лице Тоссена нет ни одной раны, и оно кажется нормальным, но, когда он говорит, движется только левая половина лица. У него сухая проказа. Грудь и правая рука парализованы, а в скором будущем перестанет, наверно, двигаться и правая нога. Правый глаз будто остекленел.

Я не называю настоящих имен этих несчастных, чтобы люди, которые еще помнят их, не узнали того, как они заживо гнили.

Кроме Тоссена, никто из других обитателей острова с нами не разговаривает. Только однажды, когда я отправился за несколькими петлями, которые они вырвали из двери поликлиники, один из них сказал:

— Не трогай петли. Я порезался, вырывая их, и на одной осталась кровь.

Он облил петлю ромом и дважды провел над огнем.

— Теперь можешь спокойно до нее дотронуться.

Однажды, во время работы, Тоссен попросил одного из прокаженных рассказать, куда и как мы должны плыть дальше, чтобы не быть пойманными.

Тот сразу начал объяснять.

— Сегодня вечером отлив начнется в три часа. В 6 вечера появится сильное течение, которое менее чем за три часа пронесет вас на сто километров. В 9 часов вы должны остановиться и привязать лодку к дереву или кусту. До трех часов пополуночи придется ждать окончания прилива. Но продолжать сразу путь не имеет смысла, потому что течение будет слишком слабым. Надо выйти за полтора часа до рассвета, и вы успеете проплыть пятьдесят километров. Эти полтора часа — ваш единственный шанс. В море вы должны выйти в 6 часов. Тюремщики могут вас заметить, но они не отправятся в погоню, так как у устья залива их застанет прилив. В этом километре, который будет отделять вас от них — ваша жизнь. В этой лодке всего один парус. Что было в вашей прежней лодке?

— Основной парус и небольшой — на носу лодки.

— Эта лодка очень тяжелая и сможет нести два паруса: передний можно протянуть от края лодки к основанию мачты, а второй, надувной, будет выходить за края лодки и приподнимать ее нос. В море выходите на всех парусах. Своим друзьям прикажи лечь на дно лодки, чтобы уравновесить ее, а сам крепко держись за борт. Не привязывай канат паруса к ноге, а протяни его через специальное кольцо и оберни вокруг запястья. Если ты увидишь, что волны велики, не останавливайся — дай парусам надуваться и вести лодку. При спокойном море сможешь свернуть парус. Дорогу ты знаешь?

— Нет. Знаю только, что Венесуэла и Колумбия находятся на северо-западе.

— Правильно, только старайся не оказаться выброшенным на берег. И Нидерландская и Британская Гвианы возвращают беглецов. Тринидад тебя не возвратит, но заставит оставить его территорию через пятнадцать суток. Венесуэла выдаст тебя через год-два.

Я слушаю внимательно. Он говорит, что не раз бежал, но его выдают сразу из-за его проказы. Дальше Джорджтауна, что в Британской Гвиане, ему выбраться не удавалось. Его проказу распознают по ногам, на которых не осталось ни одного пальца. Тоссен предлагает мне повторить все советы, которые я только что получил. Я повторяю без запинки. Жан Бесстрашный спрашивает:

— Сколько времени ты будешь в открытом море?

— Три дня я буду плыть на север, северо-восток, а на четвертый день поверну на северо-запад.

— Отлично, — говорит прокаженный. — Я так и сделал в последний раз. Два дня плыл на северо-восток и добрался до Британской Гвианы. За три дня плавания ты доберешься до Тринидада или Барбадоса, минешь Венесуэлу и доплывешь до Кюрасао или Колумбии.

Жан Бесстрашный обращается к Тоссену:

— За сколько ты продал лодку?

— За три тысячи, — отвечает Тоссен. — Это дорого?

— Нет, этого я не говорю. Хотел только знать. Ты можешь заплатить, Бабочка?

— Да.

— И у тебя останутся деньги?

— Нет, это все, что у меня есть — три тысячи франков, которые носит при себе мой друг Кложе.

— Тоссен, отдаю тебе свой пистолет, — говорит Жан Бесстрашный. — Я хочу помочь этим парням. Сколько ты мне за него дашь?

— Тысячу франков, — отвечает Тоссен. — Я тоже хочу помочь им.

— Спасибо за все, — говорит Матурет, глядя на Жана Бесстрашного.

— Спасибо, — вторит ему Кложе.

В этот момент я застыдился своей лжи.

— Я не могу принять этого от тебя.

— Ты должен принять. Три тысячи франков — огромные деньги, хотя Тоссен теряет при этом две тысячи. Это великолепная лодка. Однако нет такой причины, по которой я бы не сделал что-нибудь для вас.

Тут происходит душещипательная сцена: Филин кладет на пол шляпу, и прокаженные опускают в нее банкноты и серебряные монеты. Прокаженные появляются изо всех углов, и каждый что-то кладет. Меня охватывает стыд, но я не могу сказать, что у меня остались деньги! Боже, что делать?

— Прошу вас, не надо!

Негр из Томбукту, у которого вместо рук два обрубка, говорит:

— Деньги не способны подарить нам жизнь, и потому бери их без стеснения. Они служат нам только для азартных игр да для того, чтобы переспать с прокаженными женщинами, которые приходят сюда из Алпины.

Это успокаивает меня, и я не рассказываю им, что у меня еще остались деньги.

Прокаженные сварили двести яиц. Они приносят их в белом ящике с красным крестом. Этот ящик прибыл сегодня из поликлиники. Они приносят также двух живых черепах, весом в тридцать килограммов каждая, табачные листья, две бутыли, заполненные спичками и серной бумагой, мешок риса, два мешка древесного угля, примус и флакон бензина. Эта несчастная община так взволнована, все так хотят помочь нам, будто это не только наш, но и их побег. Мы подтащили лодку к тому же месту, где сошли на берег. Прокаженные подсчитали деньги в шляпе: 820 франков. Я должен дать Тоссену 1200 франков. Кложе дает мне свой патрон, и я открываю его на глазах у всех. В нем одна банкнота в 1000 франков и четыре банкноты по 500 франков. Я даю Тоссену 1500 франков, он возвращает мне 300 и при этом говорит:

— Вот, возьми пистолет, я дарю его тебе. Вы все поставили на карту, и дело не должно провалиться в последнюю минуту из-за нехватки оружия. Хотя надеюсь, тебе не придется им воспользоваться.

Я не знаю, как отблагодарить его и остальных. Санитар приготовил маленькую шкатулку с ватой, спиртом, аспирином, бинтами, йодом, ножницами и пластырем. Один из прокаженных приносит две аккуратно обтесанные дощечки и два эластичных бинта в нетронутой упаковке. Он предлагает нам заменить ими ветки, привязанные к ноге Кложе.

В пять часов начинается дождь. Жан Бесстрашный говорит мне:

— У вас хорошие шансы. Они не рискнут отправиться в такую погоду на поиски. Вы можете отплыть сейчас же и сэкономите добрых полчаса. Сможете выйти в море в 4.30 утра.

— А как узнать, который час?

— По приливу и отливу.

Спускаем лодку на воду. Совсем другое дело: края этой лодки сантиметров на сорок выше уровня воды — даже когда она полностью загружена. Мачта и парус свернуты, мы их установим после отплытия. Устанавливаем руль и его предохранительный треугольник, кладем подушку, набитую листьями папоротника. С помощью одеял мы организуем тепленькое местечко для Кложе, который заупрямился и не захотел сменить повязку. Он лежит между мною и бочкой воды. Матурет сидит на носу лодки. В этой лодке я чувствую себя намного более уверенней. Все еще идет дождь. Мы должны спуститься по реке, держась ее середины и немного отклоняясь влево.

— Удачи вам! — говорит Тоссен и с силой отталкивает лодку ногой.

— Спасибо, Тоссен, спасибо, Жан, тысячи благодарностей всем вам!

Мы быстро исчезаем, подхваченные отливом, который начался два с половиной часа назад. Течение невероятно сильное.

Идет дождь, и мы ничего не видим на расстоянии десяти метров. На пути встречаются маленькие островки, и Матурет внимательно следит, чтобы мы не натолкнулись на скалу. Спускается ночь. Большое дерево, которое плывет неподалеку от нас, но, на наше счастье, намного медленнее, мешает нам своими ветвями. Мы курим и пьем ром. Прокаженные дали нам шесть бутылок из-под чианти, наполненных ромом. Странно, но никто из нас словом не обмолвился о страшных ранах, которые мы видели на прокаженных. Говорим только об одном: о добросердечии, вежливости, прямоте и честности прокаженных. На наше счастье мы повстречали Бретонца в Маске, который посоветовал нам наведаться на Голубиный остров. Дождь льет все сильнее, я промок до ниток, но шерстяные фуфайки очень добротные и сохраняют тепло. Нам не холодно. Только рука, управляющая рулем, коченеет под дождем.

— Мы спускаемся со скоростью сорок километров в час, — говорит Матурет. — Как вы думаете, сколько времени мы в пути?

— Сейчас скажу, — говорит Кложе. — Минутку. Три часа и пятнадцать минут.

— Господи! Откуда такая точность?

— С момента отплытия я считаю про себя и после трехсот отрезаю кусочек картона. У меня тридцать девять полосок картона. Каждая из них — пять минут. Значит, мы в пути три часа с четвертью. Если не ошибаюсь, через пятнадцать — двадцать минут спуск прекратится.

Я резко поворачиваю руль вправо, чтобы пересечь реку и приблизиться к берегу на стороне Нидерландской Гвианы. Течение прекратилось еще до того, как мы добрались до растительности. Мы уже не спускаемся, но еще не поднимаемся. Продолжает идти дождь. Мы не курим и не разговариваем, а лишь изредка перешептываемся. Я с силой гребу, поддерживая руль правой ногой. Мы медленно приближаемся к деревьям, хватаемся за ветви и прячемся под ними. Над рекой стелется серый туман. Если не вглядываться в течение, невозможно разобрать, где море и где берег реки.