Ника Ракитина, Андрей Ракитин, Ник Средин Крипт

Глава 1.

1492 год, 12 мая. Настанг

Дон Болард, барон Смарда, рельмин Ингеворский, стоял на нижней ступеньке парадной внутренней лестницы столичного дворца князя Кястутиса, безжалостно комкая в ладонях поля роскошной, некогда белой шляпы заграничного фасона. Длинное мокрое перо обвисло и моталось из стороны в сторону, будто ободранный кошачий хвост. Сам дон тоже промок насквозь.

— Явился? — князь Ивар спускался вниз, скользя ладонью по холодному мрамору перил. Глаза его светились непривычным диковатым огнем, и свет этот не предвещал Боларду ничего хорошего.

— Как видишь, — молодой человек встряхнулся и предпринял усилие поклониться, как и подобает при встрече с начальством. — Мое почтение благородному дону.

— Оставь… — Ивар поморщился. — Долго я тебя ждал…

Это прозвучало, как зачин из сказки. Болард поморщился и развел руками, гадая между тем, за каким рожном он так срочно понадобился магистру Консаты. Предполагалось, что сегодня утром молодой барон Смарда отбудет в Сарбинур, юго-восточную провинцию Подлунья, благо, приглашение тамошнего князя на традиционную охоту на цапель лежало у него в кармане. На самом деле Боларда ждал в Мансорре великий герольд Ордена Бертальд, и вот с этим-то визитом медлить как раз и не следовало: о чем Ивару было хорошо известно. И вот на тебе: "Прибыть спешно…"

— Что стряслось? — поинтересовался Болард нетерпеливо и не слишком почтительно, отбрасывая за спину хвост влажных соломенных волос, подхваченный мокрым бархатным бантом. Гибкое широкоплечее тело барона в светлом костюме для верховой езды нуждалось в переодевании, огне камина и кубке подогретого вина, но магистр пренебрег вежливостью. Просто сунул в руки Боларда письмо в изящном бледно-голубом футляре. Дон Смарда принюхался: духами от футляра не пахло. К тому же на алом воске сломанной печати ясно различался оттиск клейма Канцелярии Синедриона.

— Забавно… — молодой человек вытряс из футляра пергамент с несколькими короткими фразами и уставился в них.

— Это еще что?

— Ты читать умеешь?

— А благородный дон дозволяет?

— Дозволяет. Не паясничай, читай.

— "Сим предлагается…" — вслух начал Болард, но глаза пробежали по строчкам прежде, чем осилил слова язык, и когда смысл написанного стал окончательно ясен, барону Смарде сделалось нехорошо.

— Ну и что? — тупо спросил он, забывая и о мокрой одежде, и о камине, и о кубке с вином.

Магистр молчал.

— Дон, ты спятил? — голос внезапно охрип до шепота. — Сейчас, накануне Замятни, бунта, так-растак… на подмостках корячиться?!

Дальше молодой человек высказывался в том духе, что он, Болард, личный банерет и оруженосец, никогда не подозревал за своим магистром столь пылкой страсти к лицедейству. И уж, коли князю Кястутису неймется, все лучше податься в любой бродячий раёк, чем соглашаться участвовать — тут дон Смарда с ненавистью потряс пергаментом — вот в этом бреде. Праздничная мистерия побивания Змия Святым Юрием вполне без него, Ивара, обойдется…

— Нет, — отрезал князь.

Болард замолчал.

Ежегодное празднование дня Святого Юрия, небесного покровителя Подлунья, обставлялось в Настанге с особой пышностью. Но гвоздем празднества была мистерия, в которой самым видным дворянам вполне натурально предлагалось победить дракона и освободить прекрасную пленницу. Драконы были самые настоящие: посланцы Синедриона отлавливали в Корморанских пустынях водящихся там в изобилии зверуш — этакую помесь варана и реликтового птеродактиля — и за месяц до праздника привозили в столицу. Поили, кормили, словом, приводили в надлежащий вид. А потом, в назначенный момент, выпускали на храмовые подмостки хищного, злобного, но, в общем-то, легко уязвимого зверя. Прекрасные пленницы добывались где придется, причем, по окончании мистерии их отдавали победителям, которые вольны были делать с девушками, что хотели. Если от сего освященного Церковью союза рождался ребенок, с ним носились после, как с писаной торбой, считая, что это дитя — не меньше, чем знамение Господне, и означает оно непременную в будущем удачу для края, благополучие и обильный урожай.

Так что его мать потом без труда и с почетом можно было выдать замуж, а дитя не считалось бастардом, и закон о рабстве на него не распространялся. Дети, впрочем, рождались редко, видимо, Подлунье не являлось возлюбленной Господом страной. Синедрион это обстоятельство крайне огорчало.

Главнейшим же во всей этой священной круговерти было избрание достойного на роль самого Юрия-Победоносца. Решалось дело обычно жребием. В нынешнем году он выпал на князя Кястутиса, и Болард справедливо считал, что такой выбор не случаен.

— Ты что, — сказал он, теребя в пальцах мокрое перо и кусая губы. — Ты что, не понимаешь, что мистерия — только повод, чтобы убить тебя? До восстания, которое, ввиду твоей смерти, скорее всего не произойдет. И черт с ним, с побиванием варана… тьфу, дракона Святым Юрием. Кстати, бедная зверушка…

Осекшись, он вскинул голову и увидел глаза Ивара — зелень била из них нестерпимо ярко. Болард вдруг подумал, что, может быть, он видит сейчас князя в последний раз, и, значит, должен постараться запомнить его вот таким, каким он был при жизни. Эта мысль так поразила банерета, что он отступил и едва не потерял равновесие, позабыв о том, что стоит на лестнице.

— Я понимаю, — сказал Ивар тихо. — Но пойми и ты. Мне нельзя отказаться.

— Почему?

— Потому что если я откажусь, то после, когда мы победим в этой Замятне, любой сможет кричать о том, что консул — трус.

— А это неважно, — Болард пожал плечами. — Горе побежденным, а победителям — наоборот. — Он хмыкнул. — И потом, если тебя убьют, а тебя убьют непременно, никакой Замятни не будет. И консулата не будет тоже.

Он скомкал и отбросил письмо. Ивар нагнулся за листком.

— Я не могу, — сказал он снизу вверх. — Я нобиль.

— Ну да, — Болард с отсутствующим видом отвернулся к окну.

Снаружи гремел по листьям дождь, желтовато-зеленые соцветия клена липли к стеклам и сквозь рисунок витража казались то синими, то багряными, как будто бы уже наступила осень. — Ну да. "Я не могу воевать за Беларусь с побитой мордой"…

— Что? — удивленно переспросил Ивар.

Барон Смарда вздрогнул:

— Так, ничего… Обещай, что я буду у тебя в свите. Кстати, уж не за этим ли ты меня звал?

Ивар кивнул, Болард пожевал губами:

— М-м… уговорись, чтоб начинали ко Всенощной… Скажи, мол, ночью красивше… Наплети что хочешь! Они послушают! Маленькие вольности в большом обряде — ведь чепуха, верно? Обещаешь?

— Обещаю.

— Вот и славно, — пробормотал молодой человек, не поворачиваясь, чтобы дрожащие губы не выдали его смятения.

Не прощаясь, барон распахнул двери и вышел в дождь. Запах мокрого камня и юной листвы ворвался в дом и заставил Ивара улыбнуться, но, когда он вспомнил, какие несчастные и больные сделались у Боларда глаза, едва тот узнал о жребии Синедриона, улыбка пропала.

Но что они могут сделать в Храме, куда запрещено входить с оружием? Да что угодно, сказал себе магистр. Несмотря на латы, положенные по обряду. И на ненастоящего дракона. Спасенная пленница отравит его или заколет шпилькой для волос на брачном ложе? Князь, не удержавшись, хмыкнул. Почему же тогда Болард уверен, что обязательно случится дурное? И он, Ивар, тоже?

Князь растворил окно, и ливень ворвался к нему, ударил в лицо тугими струями — будто хлынул из ран Господних травяной сок.

Невозможно умереть, когда вокруг такое лето. Если кругом бушуют под майскими ветрами юной листвой сады и ошалевшая от позднего, не ко времени, половодья Настасья плещет в обшитый камнем берег, а на другом ее берегу жгут костры, и ночами звезды отражаются в воде вместе с огнем и сплывают вниз по течению…

Все будет хорошо.

Барон Смарда вышел на дворцовое крыльцо и остановился в нерешительности. Дождь щедро поливал настангские улицы, все вокруг шуршало и хлюпало, и по булыжнику вниз, к Настасье, сбегали целые потоки воды. Казалось, небо прорвалось окончательно и бесповоротно, и солнце не проглянет уже никогда. Какое тут, к лешему, плодородие и богатый урожай, подумал Болард с неожиданной злостью. Еще день такого вселенского потопа, и поля вымокнут до нитки, и значит — зимою жди голодных бунтов… Понятное дело, отчего Синедрион так дрожит за это проклятое празднество. Хотя праздником голодных ртов не заткнешь… И тогда уж восстание. Если Ивар останется жив…

Болард постоял еще. Падающие с жестяного козырька капли разбивались в мелкую пыль о мрамор ступеней. Барон отер рукавом мокрое лицо, набекрень напялил измятую шляпу. Впрочем, на кой ляд ему шляпа в такой ливень…

Дон вдруг подумал, что совершенно не представляет, каким способом намерен через два дня спасти Ивару жизнь. Заставить этого безумца отказаться от участия в мистерии он не смог и не сможет. Сделать так, чтобы мистерия не состоялась вообще? Будут тогда Консате народен гнев и ярость благородная в одном флаконе. Синедрион сдохнет от счастья при таком раскладе. Не-ет… Нужно что-то такое, что вынудит Претора, эту главу тайного церковного сыска, оставить князя Кястутиса в покое, наплевав и на ненависть, и на чувство религиозного долга. Вот только жаль, он, Болард, понятия не имеет, что же это должно быть. Тут совершенно некстати вспомнилась Майка. Как сидит девица на перилах веранды у него, Борьки, во дворе, грызет зеленое яблоко и поглядывает из-под челки хитрым глазом. Ядовито так… Мол, ни за что тебе, бедному дурню, не понять…

Болард вздрогнул и ошалевшими от нежданной удачи глазами уставился на плотную пелену дождя. Мать, мать, мать!.. Наль, Майкина матушка — бывшая супруга Ингевора. Майку, свою, стало быть, дочь, Луций-Сергий, князь Ингеворский, Претор Синедриона и протчее, не видел Бог знает сколько лет. Если вообще о ней знает. Так что Майкино появление на храмовых подмостках с соответственным комментарием как нельзя лучше отвлечет отца от не подобающих к месту и ко времени действий.

Болард через шляпу почесал темя. А уж если подсуетиться и подсунуть девчонку на место прекрасной пленницы, так Претор наверняка удавится от одной только мысли, чтобы отдать родное дитя князю Кястутису.

Было в этой затее что-то такое, что приводило Боларда в замешательство. Он даже не знал, обрадуется ли Ингевор Майкиному появлению или совсем наоборот. С отцовскими чувствами у Претора, как видно, плоховато… Ну, Ивар, конечно, не зверь, Майку он и пальцем не тронет, но, как знать, не все придут в храм безоружными, что бы там ни предписывалось; мистерия сорвется, возникнут паника, стрельба и давка… Подставлять ребенка — а в том, что Майка в свои неполные пятнадцать ребенок, Болард не сомневался ни минуты, — подставлять ребенка подло. Это барон знал наверняка. Но выхода другого не было. И не будет, сказал себе Болард как можно более убедительно. Так что не придется ему поехать ни в Сарбинур на цапель охотиться, ни в Мансорру к Бертальду. А отправится он за Майкой в Гомель, и чем скорее, тем лучше, потому что дня через два полнолуние сойдет, Переход между мирами закроется, и возможности попасть на Землю и обратно не будет еще целый месяц. То-то будет весело…

Дон Смарда засмеялся и, подставив лицо дождевым струям, шагнул с крыльца.

Глава 2.

1989 год, 12 мая. Гомель

— А знаешь, Серафим, отчего воробей воробьем зовется?

Болард сидел на бортике беседки, свесив наружу ноги и держась руками за облупленные голубые перила. Ему было смертельно скучно, но до прихода Гретхен, утащившей с собой ключи, оставалось еще немало времени. Не торчать же под дверью сиротинушкой… Уж лучше Симочке зубы заговаривать.

— Не-а… — рыжий Симочка непочтительно зевнул.

Борька качнулся в сумрачную, пахнущую древесной трухой и отчего-то мышами полутьму и сказал:

— Ну и плохо. Понимаешь, жил один мужик, и у него было просом засеянное поле. Вот он урожай собрал и сложил в амбар. И каждый вечер проверять ходил.

— Ну и что? — приятель опять зевнул и с хрустом потянулся. Лавочка под ним скрипнула. Из куста сирени на головы посыпалась какая-то дрянь.

— А то! Урожай-то меньшает. Вот мужик и стал караулить. Раз видит — птица летит. Огромадная. Крыльями луну закрывает. Черная, как ночь. И на снопы.

На Симочкином лице мелькнула тень удивления. Сейчас спросит, где вычитал или сам придумал, подумал Болард. Но Симочка промолчал. Борька состроил зловещую физиономию:

— А мужик не будь дурак, хвать оглоблю…

Стукнула калитка, и он запнулся. Помрачнел и пошел Гретхен навстречу.

— Ключи давай, — потребовал раздраженно, с неодобрением разглядывая сестрицыны наряд и прическу. — Третий час тут торчу по твоей милости.

Маргарита невозмутимо пожала плечами и, обойдя Бориса, как дерево, по траве поплыла к беседке. На ходу бросила:

— Обойдешься.

"Ведьма крашеная…"

Будто прочтя его мысли, Гретхен снова пожала плечами; опустилась рядом с Симочкой, отчего лавочка сразу перестала скрипеть и крениться на один бок:

— Мальчики, я с вами посижу. Пока мать на дежурство не уберется.

— Поскандалили? — ухмыльнулся брат.

— Да ну ее… — Гретхен извлекла из сумочки ключи и швырнула без предупреждения. Болард поймал их в сложенные лодочкой ладони, подбросил вверх звенящую связку и задумчиво вопросил:

— А мне-то они на кой в таком случае? Я, по-твоему, самоубийца?

— А то! — фыркнул Симочка, не упускавший случая выпендриться перед Греткой.

— Ты — нахал, — сестрица вздернула точеную голову. — Сколько дома не был, а явился — и матерью брезгаешь?

— Во-во! — обрадовался Симочка. — Я и говорю: хам, каких мало.

Болард показал ему кулак, спрятал ключи в джинсы и, снова усевшись на бортик беседки, пообещал лениво:

— Ты, Серафим, схлопочешь. Я с тобой на брудершафт не пил, могу и по морде.

— Феодал несчастный… — Гретхен фыркнула, по-кошачьи сощурив зеленые глазищи.

Борька качнулся, закрыв глаза и ловя лицом солнечные тени, глубоко вздохнул:

— Живи пока, ладно… Шестикрыл…

Кровь тяжело и гулко толкалась в висках. Мамочка, с тоскою вдруг подумал он. Ведь если бы эти Симкины слова — и в каком-нибудь настангском трактире… Да если б он при оружии был… Боже святый, даже подумать страшно… Все бросить к чертовой матери — и к морю, янтари в песочке собирать. И никакого Ордена. В пень!!

— А воробей? — голос сестры мог перекрыть бормашину.

— Чего — воробей? — не открывая глаз, спросил Болард.

— Ну, дальше что?

— А-а… Ну, хвать мужик оглоблю — и давай махать: вора бей! вора бей!

— А птица?

Борька открыл глаза и уставился на калитку. На дорожке стояла Майка. Боларду захотелось снова зажмуриться, но он пересилил себя и соскочил на землю. Пружинящей походкой направился к девочке, остановился перед ней со сложенными на груди руками и, оглядев всю, от крутых рыжеватых кудрей до парусиновых тапочек, осведомился раздельно и жестко:

— Спятила, да?

Розовые губы Майки обиженно дрогнули. Заплакала бы, что ли, сумрачно подумалось Боларду. Хотя зрелище это невеселое… Он понял, почему его так взбесил Майкин вид, лишь оглянувшись на Гретхен. Боевая раскраска на Майкином лице была явным подражанием его дражайшей сестрице. Но что дозволено быку…

— Симка! Колонка работает?

И, дернув Майку за руку, сообщил радостно:

— А теперь переходим к водным процедурам! Пошли, дона…

— Чего? Тронулся, да?

— С тобой — запросто.

Болард с яростью стукнул по рычагу колонки, да так удачно, что тот заклинило, и вода тугой струей ударила в землю. Майка с визгом отскочила. Симочка заржал.

— Заткнись! — заорал Болард. Подтащил Майку, пригнул одной рукой за шею, а другой стал плескать в лицо, размазывая воду с косметикой. Майка вырывалась и попробовала кусаться. В ответ Болард легонько хлопнул ее по щеке. Майка взвыла и отпрыгнула, мокрая и злая, с потеками туши на щеках и жалобно обвисшими локонами:

— Псих ненормальный!!

Болард лизнул прокушенную до крови ладонь:

— Кошка корморанская…

Девица покрутила у виска пальцем и ускакала, на прощание так брякнув калиткой, что на веранде жалобно задрожали стекла.

— Связался черт с младенцем… — Гретхен раздраженно брякнула чашкой об стол. Полетели молочные капли.

Болард вытер их пальцем:

— Жалко, да?

Сестрица пожала острыми плечиками:

— Зря ты здесь на исторический подался. Нужно было в педагоги.

Болард понимающе покачал головой:

— Ага, кого не любят боги… Слушай, отвяжись…

Гретхен не ответила. Села напротив, поставила локти на стол и, уперев подбородок в сцепленные ладони, поинтересовалась:

— Ты зачем сюда явился? Соскучился?

— А что? — скосился Болард. — Не веришь, значит, в родственные, значит, чувства?

Гретхен фыркнула.

— Ага, верю. В сыновнюю-то любовь — накануне мистерии! Это правда, что ты в свиту напросился?

Нате вам, подумал Болард устало, не успеешь… чихнуть…

— Да, — сообщил он. — Дракона буду водить на веревочке… Отвяжись от меня, моя прелесть.

Гретхен загадочно улыбнулась, мелкими глотками отпивая молоко.

Болард потер виски. Пора было трясти сестру на предмет осведомленности. Не то чтобы он сомневался в ее умении мыслить четко и логично, но кроме соображений бывают еще и факты. А факты предоставляет его сестрице Ингевор, поскольку благородная дона состоит с Претором в более чем тесной связи.

— Ну?!

Сестрица отмахнулась:

— Баранки гну… Да ничего я не знаю. Кроме того, что князя твоего разлюбезного прирежут. Но об этом весь Настанг твердит.

Весь Настанг, подумал Болард, глядя в окно. Весь Настанг твердит, а Ивар не верит. За окном был прозрачный майский вечер, кусты сирени в саду казались привидениями.

— Ладно, — хлопнул он ладонью по столу. — Считай, поговорили. Я к Майке, извиняться…

Гретка скривила малиновые губы:

— Ишь ты!.. — пропела насмешливо. — Метишь к сюзерену в зятья-а?

Болард терпеть не мог вот этого ее смеха — едва слышного, как будто катаются льдинки.

— А чего?

— Ну… — Гретхен плеснула себе еще молока, — флаг тебе в руки… князь Ингеворский…

Она пила мелкими глоточками, щурила глаза, как сытая кошка. И будто не замечала, как трясется от ликования брат.

— А папа о ней хоть знает? — Борька полез в холодильник за новой бутылкой молока. Голос из продуктовых недр звучал глухо. Руки тряслись.

— Узнает. Если мы покажем. Черт!

Запотевшая бутылка выскользнула из пальцев Боларда и раскололась с плеском и дребезгом у Риткиных ног.

— Псих, — процедила она.

Болард пренебрежительно пожал плечами. Деловито подобрал осколки, а лужу вытирать и не подумал: свистнул из кухни Семена. Пудель примчался, волоча в зубах материн тапок. Тапок Болард отобрал и съездил им псину по ушам, ткнул мордой в молоко и посмотрел на сестру.

— Детка моя, а тебе какая в этом корысть? Претор — особа духовная, все равно на тебе жениться не сможет…

— Дрянь!! — она пнула Семена, который, подлизав молоко, опять принялся, было, за тапок. — Еще одно слово, и я Майке все скажу! А ну пшел вон! Упырь проклятый!

— Я? — неискренне удивился Болард.

Гретхен смерила его нехорошим взглядом:

— Все ты у меня понимаешь, Боречка! Все. Понимаешь.

Глава 3.

1492 год, 14 мая. Настанг

Уже вечерело, когда Ивар покинул дом. Почти до самых сумерек он просидел в библиотеке, разбирая старые летописные тома в тщетных попытках найти хотя бы один случай, когда празднование дня Святого Юрия обернулось бедой. Летопись весьма сдержано сообщала о волнениях, случившихся в 1348 году в Настанге: это был третий подряд год неурожая, когда градом на полях выбило все, кроме камней, и Синедрион, в неизреченной милости своей и милосердии, повелел раздать в храме хлеб голодным. Погибло много, раненых никто и не считал… После этого Святая Церковь Единственного играть в милосердие закаялась.

Другой случай и вовсе вышел курьезный. Отловленный зверуш оказался весьма жизнеспособной тварью, к тому же Создатель наделил его немалой силой и настырностью, не позабыв прибавить к этой адской смеси и дурной нрав. Зверуш сожрал прекрасную пленницу — кстати, дочь городского головы — тремя взмахами челюстей, так что никто и опомниться не успел. После чего осоловел и позволил себя заколоть герою-победоносцу. Что странно, жито в тот год уродило щедро, и летописец этому простодушно удивлялся.

Больше ни о чем таком хроники не упоминали.

Ивар с досадой захлопнул тяжелый посеребренный оклад. Все, довольно. Ясно, как божий день, что во время мистерии на него не кинется ни одна собака. Конечно, у мятежного князя, запретившего на своей земле казни последователей мессии, враги будут обязательно. И не только поэтому. Претор слюной исходит от желания отправить дона Кястутиса на тот свет. Ведь в случае его, Ивара, кончины богатейшее и плодороднейшее княжество отойдет в державную казну: все равно, что в карман Ингевору. Но в храме?!. Даже Луций Сергий не настолько циничен.

За четыреста с лишним лет, какие ведутся городские хроники, ни одного преднамеренного убийства. Даже сбирами в толпе… Святой день.

За окнами понемногу сгущалась прозрачная синева, чище и отчетливей становились звуки, и во влажном запахе травы уже без труда различался горьковатый аромат полыни. Где-то в парке неуверенно щелкнул соловей.

Нужно было идти, но князь оставался неподвижен. Ладони лежали на серебре оклада, тяжкие — не поднять. Ивар бросил взгляд на чернильницу, усмехнулся. Сидит здесь, как в канун дуэли… Он вдруг подумал, что не успел ни разобрать архива, ни просмотреть хотя бы вскользь имущественных книг — ничего. Не написал ни одного письма, не составил завещания…

К лешему! Для чего все это нужно, если завтра утром он вернется домой? Наверняка злой после скандала со святыми отцами относительно участи «спасенной» девицы, усталый… Выспится — и поедет на Рушиц, плевать на дела…

В синеве вечера, далеко и раскатисто, ударил колокол.

Ивар поднялся.

Пахнущие молодой листвой вековые тополя встретили его на пороге. Дорожки парка были влажными от росы. Пахло сиренью и нефтью — от горящих по обе стороны входа фонарей. Между деревьями висел, чуть покачиваясь, надколотый шарик сходящей к ущербу луны. Ивар поправил воротник и огорченно поморщился: смарагдовую гривну, свой княжеский знак, он оставил в кабинете на секретере. Но возвращаться было дурной приметой.

Ивар остановился у перил неширокого мостика, перекинутого меж двумя холмами, на одном из которых стоял Архикафедральный собор, а другой, тщательно огороженный, являл собой монастырский парк. Здесь, в этом монастыре, помещалась и канцелярия Синедриона, которую князь только что покинул. Столько умных и бесполезных указаний, сколько надавали ему там, Ивар не получал никогда в жизни. Но из всей томительной беседы с архиепископом Эйленским и Настангским вынес лишь твердое убеждение в том, что примас церкви — почти что атеист, а сам он, Ивар, верующий весьма посредственный, хотя и чистосердечный. Последнее обстоятельство дона Кястутиса, магистра запрещенного на территории Подлунья тайного мессианского Ордена Консаты особенно позабавило.

Князь стоял на мосту, глядя вниз, на спускающуюся к речке Настасье пустую и темную улицу. Улица была обсажена тополями, и в ночном воздухе пахло горечью молодой листвы и речной водой.

Позади, на почтительном удалении, дожидалась свита. Негромко звякали поводные цепи коней, погромыхивали о брусчатку подковы. Запахи конского пота, кожи панцирей и сбруи и нефтяной вони от факелов относились ветром. И очень не хотелось туда возвращаться.

Потом на колокольне собора густым басом вздохнул колокол. Ивар нехотя оторвался от перил. Ему было неловко сознаться перед самим собой, что он стоял здесь, дожидаясь Боларда. Но банерет не явился.

— Наконец-то!

Дон Кястутис узнал недовольный голос и в первый раз за этот вечер испытал облегчение. Рошаля, канцлера Консаты, не могло быть в Храмине по определению. Тем не менее, он был, хотя и в гневе: вольно же благородному дону маяться дурью, размышляя над рекой, вместо того, чтобы подбирать броню и оружие, разминаться — и что там еще положено Святым перед побиванием Змеев?

— Ну, и чего ты скалишься? — Рошаль выдрал из груды железного хлама на полу, именуемого латами, первое, что попалось под руку. Полетела ржавчина. — М-да. Разве что у дракона от этого случится насморк…

Ивар непочтительно пожал плечами: доспех доспехом, но скорость в бою важнее.

— Пусть этим оруженосцы занимаются… Позвать? А по мне, лучше и не напяливать! — его зеленые глаза смеялись. Канцлер поджал и без того тонкие губы. Одернул судейскую мантию:

— Я не воин. Но юрист неплохой. По ритуалу тебе следует быть в броне. Все.

— Болард! — позвал князь звучно.

— Не трудись. Его нет, — Рошаль глубоко вздохнул. — И, судя по всему, не будет. Я полагал его легкомысленным мальчишкой. А… — канцлер пнул ногой доспехи. Железо ответило дребезжащим звоном. Для Ивара такое поведение всегда сдержанного и осторожного в поступках Рошаля было как приговор банерету.

— Нет.

— Послушай меня, — Рошаль присел на вделанную в стену ризницы мраморную скамью и, как никогда, сделался похож на выточенную из ореха статую святого. Только вот святые не бледнеют так резко: точно разливается под смуглой кожей пепельно-серая, грязная вода. Ивар подался к Рошалю:

— Сердце?!

— Послушай! Я видел пленницу. Это рабыня. Свободную они пожалели… И потом, литургию будет служить никак не архиепископ. Один из нижних чинов…

Князь молчал. Осведомлен Рошаль был обычно не меньше, чем Претор Синедриона. Преодолев традиционную для Подлунья ненависть к иностранцам и иноверцам, ренкорец смог сделаться известным юристом, едва ли не лучшим в Настанге. Само собой, из этого последовали весьма обширные связи как при дворе принципала, так и в канцелярии Синедриона, и не только. О своих конфидентах Рошаль не распространялся, но активно их использовал в случае нужды.

— Во-первых: как ты здесь оказался? — Ивар вынул из ножен и стал придирчиво рассматривать приготовленный для мистерии меч.

— Исключительно по милости Его Святейшества архиепископа Настангского и Эйленского. Дабы уладить с тобой имущественные и прочие мирские дела. Плюсы профессии… Адвокат, священник и гробовщик…

Ивар хмыкнул. Рубанул клинком воздух. Сердито сморщился… Боже карающий, да кузнецу надо ядра оторвать за такое!!

Рошаль следил за его движениями настороженным цепким взглядом. Примерно вот так же смотрел Болард во время их последнего разговора. У, вороны!

— Ты завещание написал?

Ивар поднял глаза.

— А надо?

— Тогда распорядись устно. Я позову свидетелей.

— Пошел ты к черту.

— Дон, ну ты совсем дурак?

Ивар не успел ответить. В дверь постучали — вежливо, но очень настойчиво, и голос того самого монаха, который встречал князя Кястутиса на ступеньках Храмины, сообщил, что уже пора.

Ивар на секунду зажмурился.

— Латы!

— К черту. Нож есть?

Из потайного кармана мантии Рошаль вынул стилет в кожаных ножнах.

— Спасибо, — Ивар прицепил ножны со стилетом к пустому поясу — все свое оружие он отдал, входя в храм. Вытер ладонь о бедро, взял ритуальный меч.

За стенами, в Храмине, отдаленный толщей камня, гремел хорал. Удары колокола вплетали в мелодию мерный ритм.

— Крестный ход заканчивается, — вздохнул Рошаль. — Иди. Я буду в храме.

Ивар кивнул. Подмигнул и толкнул дверь ризницы. Постоял, привыкая к темноте на лестнице. Вопреки собственной воле дожидаясь звука знакомых шагов. Почему-то князю очень было важно, чтобы Болард пришел.

Тишина была нерушима.

"…Господь, твердыня моя…"

Произнесенные по-таалински слова древнего псалма звучали незнакомо, но Ивар привычно повторял их про себя, сосредотачиваясь. Он стоял на храмовых подмостках и глядел перед собой. С шипением горели вокруг помоста восковые свечи. Тысячи свечей. Лица стоящих в Храмине людей не угадывались за ними. Только колебались от дыхания размытые золотые огоньки. Где-то там, внизу, был и Рошаль. Смотрел на князя, вознесенного над толпой на человеческий рост, и Ивар чувствовал его взгляд. И еще взгляды — твердые и недобрые.

Ивар обернулся к алтарю. Тот едва угадывался за свечами и цветами, чей запах, мешаясь с запахом пота и ладана, кружил голову. Громко и внятно звучала молитва. Не смотря на распахнутые окна и двери, было душно.

Боже, как душно… Князь раздернул ворот котты, опять пожалев о том, что вышел из дому без гривны. Говорят, будто смарагд бережет воина от дурного глаза, чародейства, драконьего огня и предательского клинка… Интересно, что из этого приготовил ему Ингевор?

Не оборачиваясь, Ивар чувствовал, как трется о столб прикованная девочка-рабыня, дышит сухо и часто, всхлипывает. Ей даже нечем смахнуть паутину взглядов.

Времени не осталось.

И почти сейчас же снова ударил колокол, и голоса церковного хора взлетели под купол, и тысячекратно отраженное эхо заметалось среди золота и порфиры стен и вдруг осеклось. Взвыла и шарахнулась прочь от подмостков толпа. Завизжала прикованная пленница.

Ивар крутнулся на этот крик и увидел…

Глава 4.

1989 год, 13 мая. Гомель

Трамвай оказался замаскированной камерой пыток. Комплексной. В нее входило удушение в насмерть запечатанном вагоне с одновременным выкручиванием конечностей и прочее средневековое членовредительство. Несчастную Майку толпа прижала к стеклу и настойчиво пыталась ею это стекло выдавить. Сил сопротивляться не было, и девчонка только возмущенно шипела и закатывала глаза. Борис, по прихоти этой же толпы, оказался рядом и даже пытался Майку оберегать. Но и это не выходило. Зато Майке хорошо была видна его ободряющая улыбка.

Остальным повезло меньше. Их рассеяло по салону, и только сдавленные вопли говорили о том, что все еще живы.

Вагон резко крутнулся в каком-то балетном па, и старушонка, влекомая сумками и корзиной, впечаталась Майке в бок.

— Толкаюцца тут всякия!! — пронзительно завопила бабуля.

Девчонка смущенно поежилась. Больше всего на свете она ненавидела скандалы и терялась от вспышек ярости зачастую совершенно не знакомых ей людей.

— Молодежь! До чиво распустились! Парень, а от девки ну не отличишь!

Майка растерянно потерлась потрепанными джинсами о край старухиной корзины, встряхнула рыжей головой.

— Мадам! — расхохотался Болард. — Вы раздавите мальчика своими пакетами. Пощадите, он исправится!

— А ты-ы!.. — заверещала старуха, но тут трамвай нервно дернулся, колеса проскрежетали по рельсам, пронзительно зазвенело соседнее стекло, рассыпалось мелкими брызгами по толпе. Солидно взвизгнула толстая накрашенная дама, милицейской сиреной взревел чей-то ребенок.

— Автобус… — прошелестело в воздухе. — Автобус… врезался…

Майка ухитрилась обернуться и увидела «уазик». Передняя дверь автобуса заменяла трамвайное окно. По-змеиному зашипев, открылись двери, и стало ясно, что трамвай дальше не пойдет.

— Ну и ладно, — бодро сказал Борис, когда они выбрались из вагона. — Мы и так приехали.

Они стояли у подножия крепостного вала, где над городом самодовольно возвышались темно-красные кирпичные стены. На холме от порывов сухого ветра покорно раскачивались пыльно-зеленые ивы, а справа, на площади Ленина, цвели огромные кусты роз, утопив в своем великолепии невзрачный памятник. Вождь почему-то сильно накренился вперед, и казалось, что он падает в знак солидарности с Пизанской башней. А может, просто вытягивает шею, тщетно стараясь взглянуть через холм на памятник отцу, обиженно повернувшийся к сыну задом. Майка уже не в первый раз любовалась этой семейной сценой, но опять не удержалась и фыркнула.

— Хочу розу, — капризно объявила, выскальзывая из толпы, Гретхен.

— Народу много, — назидательно сообщил сестре Борис.

Сосед Серафим объявил насмешливо:

— Трусит он, солнышко. Будет тебе роза.

— Не дома, — голосом, не подлежащим обжалованию, оборвал его приятель. Пошли.

— Слушаюсь, начальник, — Сима первым полез по крутому пыльному склону. Майка с удивлением глянула на это восхождение, хотела, было, предупредить, что вход в крепость один, через ленинский розарий, а не по горе. Но вспомнила, что у парней здесь раскоп, а, стало быть, им виднее. А прыткого Симочку уже поглотил оборонительный строй ив.

— Ох, мама… — уныло подбодрила себя Ритка и снисходительно подала братцу руку.

Неожиданно оказалось, что взбираться совсем легко. Даже Гретка в изящных туфельках на каблуках почти не отставала. Симочка дожидался возле сторожевой башни. Уже с розой. Из воздуха он ее вынул, что ли? А скорее, в пакете прятал. Для Гретки отчего не расстараться? Она всегда Симочке нравилась. Гретка розу приняла и даже улыбкой воздыхателя удостоила. Серафим покраснел. Борис презрительно фыркнул. Майка задумчиво почесала ухо. Она боялась, что археолог после такого заставит их карабкаться и на стену: просто так, без штурмовых лестниц. Но Борис просто открыл небольшую дубовую дверцу. И рыжая свято уверовала в правильность избранного почти другом детства пути. А зря. Внутренняя дверца оказалась заколочена широкими корявыми досками.

— Угу, — невозмутимо сказал Борис и пнул доски. — Можно и по стене пройти.

— Нельзя, — возразил Симочка.

— Это почему еще?

— А пра-авила запрещают.

— Какой ты весь пра-авильный… — Борис уже подымался по лестнице, ведущей на забороло. Остальные подались следом.

Лестница оказалась самая обычная, как в любом подъезде, и даже было в ней девять ступенек. Но «Правила» прогулки по крепостным стенам действительно запрещали. Даже квалифицировали это, как злостное хулиганство. И помня о финансовых затруднениях городских властей, щедро обещали за это штраф. До пятидесяти рублей на каждого нарушителя. Все это с большим удовольствием сообщили гостям два милиционера, которые, едва Борис появился на площадке, профессионально ловко вывернулись из-за огромной кучи мусора внизу. Этой кучей был завален ближайший спуск во двор. Поэтому одуревшие от жары стражи поймать нарушителей не могли и только назойливо прыгали среди кирпичей, бетонных труб и прочего строительного хлама, окружавшего новенький павильон — то ли кафе, то ли выставочного зала. Павильон блестел на солнце немытыми окнами, милиционеры радушно приглашали в участок, а впереди преграждала дорогу еще одна башня. Была она квадратная и, по странному замыслу древних зодчих, два отрезка стены сходились к ней тупым углом. То есть, почти сходились, упираясь все же в башню. Но можно было перешагнуть. Майка все еще не понимала, к чему такие сложности, конфликты с органами, когда можно обогнуть холм и попасть в крепость, как все приличные люди. Но сказать об этом Борису не успела, он уже обошел башню. Следом попрыгали Симочка с Гретой. А девчонка боялась. И не зря. Нога, выскользнув из босоножки, сорвалась, руки беспомощно царапнули кладку. Но Борис, схватив рыжую за запястья, поставил рядом с собой. Наставительно усмехнулся: — Осторожней, ребенок. Ты нам еще пригодишься.

Майка раздраженно дернула плечом. Благодарности к этому пижону она не испытывала. Она бы с удовольствием сбежала из развалин, но не хотела обидеть Ритку. А подруга словно и не замечала всю нелепость поведения брата, подчинялась на удивление беспрекословно и только улыбалась как-то странно: надо полагать, все же опасалась милиции. Но стражи покрутились среди гор мусора, вляпались в свежую лужу зеленой краски и, решив, видимо, что форма дороже, степенно удалились.

Следующий спуск оказался свободным.

Глава 5.

1492 год, 14 мая. Настанг

…Сначала — немигающие, нечеловечески спокойные и мудрые глаза. Синие-синие, как туман над горными озерами Миссоты, — так высоко, что отсюда, с ристалища, они показались Ивару просто невесть как очутившимися под сводами храма двумя кусочками вечернего неба.

Потом — плавный изгиб сильной шеи и острые, тоже отливающие синевой шипы. Короткое туловище с такими же, только куда острее и больше, шипами на хребте, иссиня-черные пластины чешуи, мощные лапы с когтями и хвост, одного удара которого, видимо, достаточно, чтобы убить лошадь.

И, наконец — распахнувшиеся с едва слышным шелестом огромные черные крылья.

Дракон.

Так вот какое орудие избрали церковники, чтобы убить его! Ну что же, по крайней мере, это будет честный поединок. Честный, хотя и безнадежный.

Дракон глядел на князя с недосягаемой высоты, снисходительно и чуть брезгливо, словно раздумывая, как ему поступить с этой человеческой козявкой. Он был спокоен и нетороплив, сложенные на спине крылья едва трепетали, готовые каждое мгновение раскрыться и вознести это жуткое чудо под купол собора. Чуткие, окаймленные синим перламутром ноздри раздувались едва заметно, вдыхая сладкий аромат ладана и цветов, и запах этот, судя по всему, дракону не очень-то нравился. Как, впрочем, и глазеющая на него с немым ужасом и, одновременно, восторгом толпа. И блестящий, почти игрушечный меч в руке человечка на помосте. Дракон хорошо помнил, для чего в этом мире служит оружие…

Точеная голова слегка повернулась, и немигающие синие глаза нашли онемевшую от испуга девочку. Пленница была предназначена ему, дракон знал это, и за такую неслыханную, по людским меркам, щедрость можно было пощадить их всех. Даже этого, там, внизу. Взять девчонку — и назад, в заоблачные выси, хрустальный холод снегов Тавинат, откуда непонятно зачем призвали его сюда эти люди. Призвали, закляв Истинным именем, непонятно как им открывшимся… Справедливо было бы убить их всех, это ведь так просто, хватит и одного выдоха пламени на всю толпу. Но они закляли его, вынудили, и он обязан не тронуть никого. Только девчонку — плату за беспокойство — и того человека на ристалище, если он будет досаждать.

Дракон обещал. И он сдержит свое обещание. Пусть смотрят…

Девчонка закричала, рванулась, сколько было сил, и цепи жалобно загремели. Дракон, выгнув шею, наклонился к жертве, так близко, что их глаза оказались друг против друга, и девочка осеклась. Ивар почти услышал, как с шипением рождается в глубине драконьей груди смертоносный огонь. Одного даже самого крохотного его язычка довольно, чтобы лишить человека возможности двигаться. И опаленному этим огнем остается только смотреть, смотреть, как, словно жерло вулкана, раскрывается чудовищная пасть… И в следующее мгновение тебя уже нет, — есть только вздох ветра и шепот листвы, и синева ночного неба за стенами храма. И звезды в кружеве тополиных ветвей.

— Не смей! Ты, тварь!.. — Ивар закричал первое, что пришло на ум, слова не имели сейчас никакого значения. Просто он должен был заставить дракона обернуться.

И дракон обернулся. И Ивар увидел, что в синей глубине его глаз больше нет безбрежного спокойствия. Есть злая воля человека, — не зверя! — которого оторвали от очень важного дела ради пустяка.

"…ты можешь убить его, если захочешь".

Хочу ли? И достоин ли этот человечек такой смерти? Дракон решал — неторопливо, раздумчиво: когда за твоими крыльями лежат столетия прожитых дней, глупо спешить. Они тоже могут подождать, все эти зрители. Но человечек не хотел ждать. Сломанный одним ударом о драконью чешую клинок — в пыли ристалища, и человечек с обломком в руке, слабый, столь легко уязвимый… И стилет возле драконьего глаза.

"…Ты можешь убить его, если захочешь". Если сумеешь, хотели они сказать. Лжецы, тайными подступами прознавшие его Истинное Имя! А раз так, дракон не обязан следовать нечестной клятве. Пламени в его груди хватит на всех.

"…Если захочешь". Если дракон захочет, он сможет убить его. И их всех. И горе поднявшим на него сталь и лживое слово!

Со свистом разрезали спертый воздух стальные пластины чешуи, распахнулись черные крылья, и свечи погасли. В немой темноте Ивар услышал звон разбиваемого хороса. Князь еще успел пожалеть это хрустальное чудо — кораблик — единственное, что как-то мирило его с этой Храминой. Мгновение тишины будто растянулось в минуту, а потом звуки нахлынули и оглушили, и он перестал разбирать вопли рванувшейся к дверям толпы, звон и грохот ломаемой церковной утвари и свист драконьих крыльев. А потом алая вспышка пламени осветила храм, и Ивар увидел, как падают обездвиженные люди — те, кто оказался ближе к зверю — и черная тень на мгновение нависает над ними, и в следующее мгновение их уже нет…

Дракон оказался перед Иваром, вблизи, с раздувающимися ноздрями, яростный, замерший с полураскрытыми крыльями. Между зубами проскакивали язычки огня.

— Морвен Англахель, — произнес Ивар непонятно откуда пришедшие слова. Язык не слушался, губы растрескались от жара. — Я прав, Морвен?

Дракониха молчала. Не двигалась, и лишь глаза ее, недобрые, сделавшиеся отчего-то печальными, следили за князем. Ивар вдруг понял, куда же она смотрит, и повыше поднял руку. В неверном свете драконьего пламени Кольцо Магистров на его пальце вспыхнуло кровавой каплей. И — густым багрянцем — отразившее этот свет лезвие стилета в левой руке.

— Морвен Англахель! Заклинаю тебя…

Огненный шквал обрушился на него и сбил с ног. Ивар покатился по ристалищу, чувствуя себя сосновой щепкой в вихре лесного пожара. Ладони наткнулись на что-то острое, Ивар не сразу понял, что это осколки хороса. Во рту сделалось солоно и горько, и в приступе дурноты князь не сразу почувствовал, как драконья лапа подбрасывает его вверх. Боль пришла, лишь когда он упал, впечатавшись лицом в хрустальное крошево, перевернулся и сквозь наплывающую кровавую пелену увидал над собой оскаленную морду.

…смарагд бережет воина от дурного глаза, чародейства, предательских клинков и драконьего огня. Тяжелая княжеская гривна, небрежно брошенная поверх так и не разобранных бумаг на секретере…

Дракон вздохнул.

Тонкая струйка прозрачного огня лизнула висок лежащего.

Глава 6.

1492, 15 мая. Настанг

Уже светало, когда Рошаль, наконец, смог добиться позволения пройти в монастырь. Ему пришлось сослаться на свой чин и якобы существующее распоряжение принципала об осмотре места ночного происшествия. Рошалю повезло: центурион оцепления оказался доверчив, к тому же, синяя судейская мантия и орденская лента святого Мицара (а также полновесный кошель) сделали свое дело. Такому почтенному дону грешно отказывать, равно же грешно и спрашивать бумаги. Если таковых и не существует, от осмотра собора великой беды не произойдет. Пепелище в каменных стенах, мертвый князь Кястутис. Мертвые сраму не имут, власти не хают. Пусть осмотрит.

Примерно то же самое думал и выставленный у дверей собора внушительного вида монах. У него, правда, все-таки достало наглости потребовать документы. Рошаль послушно полез за пазуху, одарив при этом служку соответственным взглядом. Монах смешался и уже безо всяких препон освободил вход.

Под ногами хрустело битое стекло вперемешку с закопченной штукатуркой. Помост местами уцелел, к нему была приставлена лестница.

Рошаль остановился на пороге. Святой Юрий смотрел на него с обожженной фрески ясными глазами. Зелеными, как листва за стенами этого пепелища.

Канцлер ощутил, как его начинает трясти мелкая дрожь. Здесь некому было уцелеть. Он видел все до самого конца, видел, как упал Ивар и как коснулось его лица драконье пламя. И даже если эта тварь не убила его, святые отцы наверняка с успехом довершили начатое. Рошаль пришел сюда не затем, чтобы искать живых. Он пришел, чтобы увидеть мертвых.

И не увидел никого.

Служки, как видно, уже успели убрать трупы. Что ему теперь делать? Идти в Канцелярию Синедриона? Но Ивар не оставил письменных волеизъявлений, из коих бы следовало, что Рошаль — его душеприказчик. Ну а постороннему человеку, в общем-то, все равно, как выглядит покойный князь Кястутис… и действительно ли он умер.

Канцлер стоял и думал обо всем этом, а глаза глядели просто в лицо святому Юрию, чьим именем был убит этой ночью человек, которого Рошаль привык считать своим лучшим другом. Канцлер не вспоминал сейчас ни о Замятне, которой, скорее всего, не случится, потому что теперь она потеряла всякий смысл: Ордену хотелось посадить своего магистра на Консульский престол, а теперь магистр — прах, и в прах отойдет, и кому какое дело до того, что думает обо всем этом он, мэтр Анри Рошаль, адвокат и советник юстиции, канцлер Ордена?

…Мы прах, мы вечный прах, мы соль земли,

Мы мел руин,

Щепа сухих древес…

Рошаль не очень отчетливо помнил, кому принадлежат эти строки. Быть может, Варкяйскому Лебедю… Говорят, после гонений в Ренкорре следы его привели сюда, в Подлунье. Говорят еще, что теперь, чудом выйдя из застенков ренкорской инквизиции, поэт уже не так красив, как прежде… И не пишет стихов. Собственно, какая разница? В другое время, в ином месте…

Тихий плач вплелся в мысли. Рошаль не сразу понял, откуда он исходит, а после, подоткнув судейскую мантию, взобрался на подмостки.

Девочка сидела у обрушенной, похожей на остатки гнилого зуба каменной колонны, скорчившись и поджав колени под рваный подол. Остриженные до плеч льняные, а теперь припорошенные гарью волосы скрывали замурзанное личико. Девочка глядела на Рошаля исподлобья, чуть отведя от щек ладони, еще не зная, стоит ли радоваться этому человеку. Ей было лет четырнадцать, никак не больше. Каким чудом она уцелела? И почему до сих пор сидит на цепи?

Рошаль одернул мантию.

— Не бойся…

— Я не боюсь, — длинные серые глаза совсем по-взрослому взглянули на него. — Я теперь ничего не боюсь.

— Ты видела? — спросил Рошаль.

Девочка кивнула. Он вдруг подумал, что рабыня, по-видимому, принимает его за одного из тех, кто должен распорядиться ее судьбой. И когда она спросила об этом, Рошаль печально покачал головой. Он и рад был бы что-нибудь сделать для нее, но она — рабыня, чужая собственность. И ему, как адвокату, хорошо известно, что случается с посмевшими… Господь мой, что это?!

Ивар лежал чуть поодаль, ничком, раскинув руки, словно бы собираясь обнять весь мир и не зная, что в объятиях — пустота. Голова чуть повернута набок. Слипшиеся от крови каштановые пряди, черный кровоподтек во всю щеку…

— Мальчик мой… — прошептал Рошаль дрожащими губами и шагнул к магистру, упал на колени, совершенно некстати припоминая сейчас ту далекую зиму в Велеисе, когда лечил его, мечущегося в горячке, беспамятного, утонувшего тяжком бреду дурных снов.

— Мальчик мой… Господи! За что?..

Возвращаясь сюда, Рошаль знал, что будет больно. И все равно оказался не готов. У него, бакалавра медицины и советника юстиции, тряслись руки, когда он переворачивал непослушное тяжелое тело. И потом, когда на него глянуло слепое, в крови, разбитое лицо, Рошаль ощутил, как земля уходит из-под ног. И только мгновение спустя у канцлера вновь достало смелости открыть глаза.

Безвольное запястье князя было чуть прохладней обычной, живой человеческой руки — Рошаль долго вслушивался, перебирая пальцами опавшие вены: пульса не было. Он подосадовал, что поленился захватить из дому сумку с инструментами. Хотя, толку в них сейчас… Валявшимся рядом стилетом канцлер разрезал завязки котты Ивара, заметив, что ее бархат и сорочка липкие от крови. Не дракон… Три глубокие колотые раны нанесли люди.

Он сидел перед магистром на коленях и слепо гладил его разметавшиеся темные волосы, и яростно ругался про себя. Нужно было уйти, вернуться домой, составить отчет о случившемся и написать в Миссотель великому герольду, и созывать капитул и командорский совет, и еще письмо Виктору… И готовиться к тяжбе, потому что нельзя же допустить, чтобы княжество Кястутис отошло «крыжакам»… Все законные права у графа Эйле и Рушиц, кузена Ивара, но слишком уж лакомый кусок…

— Оставьте этого человека! Во имя Господне, отойдите!

Рошаль вскинул голову. Закутанная в тяжелый мужской плащ-велеис хрупкая женщина стояла перед ним. Лицо под капюшоном было сурово, как если бы Рошаль являлся наихудшим грешником, пылью под ее ступнями.

— Я врач, — сказал он негромко.

— Этому человеку не нужен врач, — изжелта-серые глаза с ненавистью взглянули на Рошаля. Женщина поджала губы. — Священник и долокоп — вот все, в ком он нуждается. Отойдите!

Рошаль медленно поднялся с колен. Холодная слепая ярость, подобно ударам крови, гулко стучала в виски.

— Вы, — сказал он. — Насколько я могу судить, вы, дона, не являетесь ни тем и не другим.

Женщина повела плечами, и велеис с шорохом опал к ногам, открывая взгляду синий узкий балахон с т-образным крестом Синедриона на груди. Золото шитья и янтарные четки сказали Рошалю больше, чем любые слова.

— Я не знаю вас, — проговорила женщина ровно. — Но мне кажется, мой покойный брат не одобрил бы склоки над усопшим телом.

Канцлер презрительно пожал плечами.

— Возможно… Но у меня, дона Гражина… — он поклонился ровно настолько учтиво, насколько требовали приличия. — У меня имеются некоторые сомнения в том, действительно стоит ли полагать высокородного князя Кястутиса покойным.

Ее глаза дернулись к вискам:

— Но вам-то что до этого?!

— К сведению доны, я адвокат князя Кястутиса и его доверенное лицо. Могу ли я начинать улаживать его имущественные дела, не уверившись окончательно в его гибели?

Лицо Гражины дрогнуло.

— Мой брат не оставил завещания, — тонко усмехнулись бледные губы. — Других прямых наследников у него нет. Имущество отойдет частью монастырю Паэгли, частью в казну. Вам нечего делать здесь, мэтр…

Рошаль шагнул к ней. Оглянулся на Ивара. Отчего-то вдруг показалось, что он видит дурной сон, что сейчас Гражина растает, как мартовский снег под солнцем, а Ивар встанет и улыбнется.

Но чуда не случилось. Только камень в Кольце Магистров вспыхнул малиновым светом и погас. Канцлеру сделалось не по себе, но новой вспышки не было.

Ивар мертв, сказал себе Рошаль, и Кольцо тоже. Гражина ни за что не позволит ему забрать реликвию.

Жаль… Ивара похоронят вместе с Кольцом, точно так же, как, наверное, похоронили после битвы при Катанге вместе с Мечом мальчишку-графа Роже Тулузского, второго магистра Консаты. И что теперь будет с законностью всех последующих магистров?

Какое счастье, что Медальон Ивар оставил дома…

Неяркий солнечный свет сеялся через окна купола — узкие и высокие, разделенные полустершимися фресками. Пылинки танцевали в лучах, и уцелевшие лики святых были удивительно отчетливы в эту минуту. И Рошалю почудилось вдруг, что вернулись годы его студенчества в Велеисском коллегиуме, когда жизнь была простой и ясной, словно крест, и было легко верить и легко прощать. Горько, что теперь ему легко только ненавидеть…

— Когда будут похороны? — спросил он.

По лицу Гражины скользнула тень недоумения — оттого, что Рошаль еще здесь.

— Как душеприказчик князя, — проговорил он со спокойной настойчивостью, — я обязан присутствовать на погребении.

— Вас известят, — кивнула Гражина церемонно. Бледные губы кривились.

Называя адрес своей конторы, Рошаль подумал вдруг, что, если бы не монашеский балахон и не годы, проведенные в затворничестве, эта женщина могла бы нравиться. Немного румян на щеки и тепла в глаза…

Он вдруг поймал на себе чей-то взгляд и обернулся. Девочка-рабыня все так же сидела у обрушенной колонны, только теперь она смотрела на Рошаля с робкой надеждой.

— Что с нею будет?

Гражина пожала плечами:

— Сестры Паэгли позаботятся о ней.

— Послушничество и постриг?

— А вы что же, — с неожиданным ожесточением в голосе спросила монахиня, — вы можете предложить ей лучшую участь? Какую именно? Свободу?

— Хотя бы.

— Тогда вам придется жениться на ней. — Гражина брезгливо отряхнула с широкого рукава серую пыль. Рука, белая и тонкая, была красива. Рошаль отметил это механически и лишь мгновение спустя внезапно понял, что же его зацепило. Нежные ладони настоятельницы монастыря Паэгли с мозолями от меча — об этом стоит поразмышлять…

— Жениться? — переспросил канцлер Консаты, отводя глаза. — Почему?

— Чтобы пресечь сплетни, которыми неминуемо наполнится город. Вам, известному лекарю и адвокату, они ведь ни к чему? — Гражина помолчала. — Впрочем, женитьба вашей репутации не спасет, ведь девчонка — рабыня. Так что оставьте, мэтр… И подите.

Она повела рукой, давая понять, что разговор окончен. Спорить было бесполезно. Рошаль отвернулся, но краем глаза успел увидеть, как Гражина, сделав несколько шагов, опустилась перед телом брата на колени. Канцлер постоял еще немного, ожидая услышать рыдания или проклятья. Но губы женщины шевельнулись в беззвучном шепоте. Рошаль замер, ловя каждое слово. И содрогнулся, когда понял. Гражина читала благодарственную молитву.

Глава 7.

13 мая. Гомель 15 мая. Настанг

Борис привел спутников в Успенский собор. В соборе работал музей; в каждом притворе имелась экспозиция «быта»: крестьян, рабочих, помещиков, купцов. А по центру, в высоких стеклянных витринах — выставка местного фарфора — пышные барочные, строгие классические сервизы, а среди них — жемчужина выставки: тарелка, на белом донышке которой выведено бордовыми буквами: "1927 год. Догнать и обогнать!"

В одном из притворов горели хрустальные паникадила, звучал густой баритон и толпились люди — будто шла служба. Майка привстала на цыпочки, увидела из-за спин священника в золотом стихаре и двоих на коленях перед ним. В музее венчали. "Ли-ихо…" — растерянно подумала Майка, но потом заметила в службе что-то ненатуральное и, уже совсем безразлично решив: "Кино снимают", догнала своих.

Они спустились в крипту, где с низкого потолка свисали на длинных штангах белые матовые шары люстр, а у входа грозная табличка предупреждала: "Ламп головой не трогать!"

— Пойдемте, дамы, раскоп покажу, — махнул рукой Борис и, ловко увертываясь от коварных ламп, зашагал по коридору, мимо вмурованных в стену надгробных плит. Майка почти не отставала, а вот остальные замешкались. Неожиданно Борис остановился. Майка ткнулась носом ему спину.

Борис медленно провел рукой по золоченым буквам плиты, странным каким-то, не латинским и не славянским.

"Здесь покоится дон Ивар, князь Кястутис

1457 — 1492

Господи, упокой его душу!" — внятно, будто пробуя на слух, прочел он.

— До-он? — поразилась Майка. — Как он сюда попал? А собор-то! — вдруг спохватилась она. — Собор-то в шестнадцатом веке построили!

Борька рассеянно пожал плечами.

Электрический свет на мгновение вспыхнул ярче, дрогнул и вовсе потух.

— Холера, — прошипела девчонка, снова ударившись носом о Борькину спину.

Борис сжал Майкину руку, чтобы не боялась, и тут в конце коридора замерцал неясный отблеск и послышалась музыка.

Музыка была грустна и холодна, и похожа на звон осеннего ручья, в котором плавают желтые кленовые листья. Музыка приближалась вместе со светом факелов, и от нее хотелось бежать.

Факелы держали четверо в широких красных балахонах, идущие впереди. Еще восемь несли за ними на плечах широкий плоский щит. На щите, завернутый в красное, укрытый поверху бело-лиловым стягом, лежал человек. На голове его блестел золотой обруч, а сбоку покоился меч. Сквозняк колыхал стекающий со щита шелк. Сзади двигалась процессия с приспущенными хоругвями тех же алых и бело-лиловых оттенков. Музыка билась и грохотала между сводами. Майка, взвизгнув, попятилась, запнулась о прислоненную к стене плиту, и угодила пальцами в открытый проем. Борис молча яростно дернул рыжую в темноту, по коридору и вверх по лестнице.

В соборе тоже оказалось темно, только в нефах мерцали свечи. Собор отчего-то показался Майке очень большим и глухим, пах копотью и сырой штукатуркой. Девушка машинально обернулась и, разглядев алтарь, приоткрыла рот.

— Опоздал, братец?

От колонны отделилась и подплыла к ним, держа горящую свечу, красавица в платье темно-синего с зеленью бархата. Волосы ее были собраны под блестящую жемчужную сетку. Майка с трудом узнала в красавице Ритку. А когда узнала, оглянулась на Бориса и оторопела. На нем была замшевая серая куртка с прорезями на рукавах, в прорези виднелся зеленый шелк, замшевые же штаны были заправлены в высокие сапоги со шнуровкой, к кожаному поясу привешен короткий меч в ножнах с узорчатой оковкой.

— Это карнавал, да? — пискнула Майка и услыхала разгневанный Риткин голос:

— Ты кого приволок?! Это же совсем не та!

Майка оглядела себя, желая проверить, чем им нехороша.

Пожалуй, Ритка права, подумала она вяло. На рыжей была широкая, явно с чужого плеча, кожаная куртка и потертые узкие штаны. За поясом оказался короткий кинжал с обломанной гардой. А по босым ногам тянуло сквозняком.

Глава 8.

1492 год, 16 мая. Настанг

— Ну, не-ет! Я это не надену! — презрительно изрекла Майка, поднимая на растопыренных руках лиловую с черными кружевами тряпку. Нелепую и, вдобавок, ужасно огромную. — Я в этом утону! И вообще, по-вашему, я дура — в комбинашке по городу бегать?!

— Это не комбинашка, — вяло уточнил Борис. — Это салоп моей бабушки. Последний писк ольвидарской моды.

— Чего-о?

— Тлетворное влияние Запада.

Грета вырвала у Майки шелковый «салоп» и гневно швырнула на кресло.

И сказала Майке, что если та не желает одеваться пристойно и в культурном обществе, то сейчас они позовут пару лакеев и кучера, чтобы те Майку обуздали и передали швее с рук на руки.

— Я сама пойду, — сказала рыжая, прикидываясь испуганной. — Швея не такая мегера… как некоторые.

— Вы подумайте!.. — бывшая подруга обхватила подлокотники кресла, в котором сидела. — Она еще рассуждать тут будет! Дрянь безродная… Делай, что велят!

— Не ори на ребенка, — скучным голосом посоветовал Борис.

Он устроился в кресле напротив сестры, согнувшись и закрыв лицо руками. От Борьки ощутимо попахивало вином. Майка подумала, что сейчас Грета раскипятится, как холодный самовар, и заранее обозлилась. Она вообще плохо понимала, что сделала этим двоим, чтобы они так на нее взъелись. Но интересоваться хотелось как-то не очень.

Майка сумрачно стояла среди груды платьев, дожидаясь, покуда что-либо выяснится в пылу скандала. Но Гретхен молчала, только недобро щурилась. Тогда Майка зловредно запинала злополучный лиловый «салоп» в общую кучу.

— Так кого там все-таки хоронили? — вздохнула она.

— Князя Кястутиса, — черноволосая широко и странно перекрестилась: два плеча — живот, и ткнула пальцем в Бориса, — дружка вот его разлюбезного.

— Не отвлекайся, — мрачно изрек Борис. — Займись судьбой младенца.

Грета неохотно позвонила. И прежде, чем Майка успела вступиться за попранное достоинство, дверь открылась. В нее вошли не обещанные лакеи с кучером, а довольно объемистая тетя. Придирчиво оглядела Майку, хмыкнула: "Эту, что ли?", — взяла девицу за плечо и подтолкнула к двери.

Смежная с кабинетом комната оказалась гардеробной, плотно заставленной шкафами из светлого дерева. В промежуток между шкафами был втиснут туалетный столик со всеми принадлежностями и высоким в позолоченной оковке зеркалом.

Майка несильно стукнулась головой о развесистые рога, висевшие с внутренней стороны двери и украшенные парой замшевых шляп с мягкими перьями.

— Осторожнее, дона, — проворковала пухлая тетя ласковым голосом. — Из чего шить будем?

— А что есть? — если уж одеваться за чужой счет, то так, чтобы нанести Гретке побольше убытку.

— Гербелийский шелк, бархат из Утрехта, магдальская тафта…

Да-а, подумала Майка, если изучать географию по названиям тканей… Гербель — это в Африке?

— А что дороже?

— Алтабас из Варкяя, пятнадцать довгей за сажень.

— А это много?

Швея закатила глаза.

— Вот из него и будем, — сказала Майка мечтательно, воображая Греткино лицо в момент узнавания сего прискорбного факта. Ну, что Майке сшили платье из этого самого алтабаса, пятнадцать довгей за сажень. Толстуха понимающе улыбнулась и до половины скрылась в глубоком нижнем ящике одного из шкафов, после чего оттуда, как из цилиндра фокусника, стала выползать длинная и широкая лента фиолетовой с золотым блеском пушистой ткани, а швея временно потеряла возможность говорить.

— …тебя, дурака, не дожидаясь! — торжествующий вопль Греты пронизал дверь, заставив Майку заткнуть уши. Майка даже потряслась, что дверь такая толстая, а Грету слышно. — Для тебя же старалась, дурак бла-ародный!

— Как ты о чести рода печешься… — выговорил Борис тяжело, и девице показалось, сейчас он скажет про Гретхен что-то такое, чего Майке, по молодости лет, слышать совсем не положено. Но он лишь выругался.

— Не в конюшне, — сумрачно заметила Гретхен. — Эй, оставь цветы, не тебе дарены.

Майка представила, как Борька обдирает лепестки, и хихикнула: любит — не любит…

— Опять господа Смарда ссорятся, — заметила швея прежде, чем набить рот булавками и взяться за ножницы. — Становитесь к зеркалу и не вертитесь.

Майка показала своему отражению язык. И решила ничему не удивляться, потому что и так всего было слишком. Ну, подумаешь, параллельное пространство! А то и вообще сон ей такой снится.

А господа Смарда продолжали препираться о цветах.

— Да-а? — неприятно веселым голосом удивился Борис. — А кому они дарены? Может, девчонке? Как-никак дочь претора.

— Ща, разогнался!

— А кто тогда?

— А мне откуда знать, с кем ее мамашка спала? Была бы ему дочь, появилась бы в надлежащем виде. И в тапках… туфлях. Переход не ошибается!

— Ага, божественная безупречность… Это прокурор не ошибается, а переход — запросто.

Тут рыжую начали драпировать в тот самый варкяйский алтабас, и она временно отвлеклась от интригующего разговора.

— …обо всем я знала: и о том, что клинок у Ингевора отравлен, и о том, что ты помешать не успеешь. Вот только с девчонкой промахнулась.

— Жаба!

Борис высказался кратко и веско, на мгновение заставив сестру заткнуться. Швея попыталась вставить свои пять копеек, но, по счастью, ее рот был полностью запечатан булавками. Чему Майка несказанно радовалась, так как очень уж ее беседа занимала.

— Ругайся сколько хочешь, Болард, — тоном великомученицы изрекла Грета, — но я обязана была тебя спасти.

Скрипнуло кресло, и голос Борьки с сарказмом произнес:

— Какая трогательная забота… Если ты так уж близко принимаешь к сердцу мои дела, то, может, подскажешь, что теперь с Майкой делать. А то взяли заложницу…

Девица поперхнулась. "Это кто заложница? Это я заложница?!"

Ей захотелось вбежать в кабинет и выцарапать господам Смарда глаза.

Обоим.

Но рыжая запуталась в тканях, и толстуха успела поймать ее за пояс:

— Куда?! Мы еще только начали.

Тут швея начала распространяться, что работает на баронов Смарда уже сорок лет, и дон Александр Смарда, и дон Болард Смарда, и дядья его всяких девиц в этот дом приводили, но таких строптивиц еще не было, и что любовница барона должна быть послушной, "с карахтером ангелическим…"

— Пусти-и! — Майка цапнула болтунью зубами за руку и выскочила из гардеробной, захлопнув за собой дверь.

— Явление Христа народу, — изрек Борис, разглядывая ее встрепанные волосы и покрасневшее лицо.

— Я — любовница, я — заложница… А ты… а ты…

— Дон Болард, барон Смарда, рельмин Ингеворский к услугам доны, — он встал и низко поклонился, заметая воображаемой шляпой паркет. Гретхен поджала узкие губы.

— Садись! — Борис затолкал Майку в кресло, а потом коротким приказом выставил любопытную швею. — Поговорим в тесном семейном кругу. Кстати, рекомендую: дона Гретхен, баронесса Смарда.

Грета презрительно наклонила черноволосую голову. Майка приоткрыла рот: интересно, сам Борис это выдумал, или помогал кто? Болард напряженно молчал, глядел в окно. Майка тоже на всякий случай туда глянула. Ничего особенного за окном не было: мокрая зелень тополей и вязов, а за ними, размытый в пелене дождя, мутно блестел шпиль какой-то церкви. Или костела. Или еще черт знает чего. Тут Майке вспомнились недавние слова Боларда, все эти титулы и странные имена…

— А мы… где?

— А это мой дом в столице, — Болард гостеприимно повел рукой. — К слову, столица зовется Настанг. Видишь ли, дона Майка… — церемонно продолжил он и скривился: сочетание "дона Майка" звучало очень уж нелепо. И впрямь, какая из девчонки дона… Так, дитя горькое. А он, Болард, ясное дело, скотина. Ей бы сейчас на речке жариться…

— Какой сейчас год? — неожиданно и совершенно некстати осведомился он у Гретхен. Та покрутила пальцем у виска:

— Девяносто второй, если благородному дону отшибло память.

— Тысяча четыреста, — уточнил он, ничуть не смущаясь, и снова повернулся к Майке: — Так вот, ты себе уясни, девчонка, что это все — не сон и не бред, но ты здесь надолго вряд ли застрянешь. Как только Переход откроется — милости просим…

— В смысле — пошла вон? — уточнила Майка.

— Да кому ты нужна здесь, кто с тобой возиться будет? Братец мой полоумный? Так его самого скоро…

— Заберут куда следует, — радостно подхватил Болард. — Зря надеешься, Марго, не заберут.

— Ты что, уголовник? — удивилась Майка. — Надо же, а с виду приличный человек…

Гретхен выразительно хмыкнула.

— Понимаешь, детка, — сказал Болард проникновенно, — наши отношения со здешней Церковью как-то не сложились. Местные попы не разделяют моих религиозных убеждений.

— Дело не в убеждениях, — возразила Гретхен холодно. — И ты это знаешь. Жил бы себе спокойно, как порядочным баронам полагается, не лез бы куда не надо…

— Это как же полагается? — переспросил Болард ядовито. — Это на охоту ездить, с принципалом водку жрать и девок брюхатить?

Гретхен потупила глаза и сделала вид, что краснеет. Рыжая перевела недоумевающий взгляд с одного на другую. Ей показалось, что спорят они вот так не впервые и совсем забыли о Майкином существовании.

— Нет, мы будем белыми и пушистыми, мы будем лезть не в свои дела и еретиков с креста стаскивать. А потом нас дракон сожрет, как святого Ивара…

— Заткнись, — тихим голосом сказал Болард. Край его рта мелко дергался.

— И не подумаю. — Гретхен встала и, сложив на груди руки, заходила по комнате. Платье ее колыхалось и шуршало в такт шагам, и всякий раз, когда Гретхен проходила мимо Майки, ту обдавало холодновато-терпким, просто немыслимым каким-то ароматом.

— С какой стати, спрашивается, я должна молчать, если мой брат, барон, нобиль в пятнадцатом колене…

— В шестнадцатом, — поправил Болард сухо.

— В шестнадцатом, — миролюбиво согласилась Гретхен. — Связался черт с младенцем… А честь дома и сестры…

— Тебя, пожалуй, опорочишь… — проворчал Болард задумчиво.

Помолчал и неожиданно объявил: — Ну ладно, с обсуждением твоего морального облика мы повременим. Займемся лучше судьбой несчастного ребенка.

— Какое счастье! — восхитилась Майка. — Я бы умерла без вашей заботы!

— Ну, умереть мы тебе, положим, не дадим, — пообещал Болард. Что-то он еще говорил — про то, что здесь Майке совсем не место, что мать будет волноваться… Девчонка не слушала. Смотрела в окно, на злосчастный этот крест, пытаясь понять, зачем это он такой странный, без навершия, и высчитывала, как бы так сделать, чтобы домой ее не отправили. Или отправили, но не сразу. Все равно ведь каникулы. Как раз и платье дошьют, и все девицы в классе увянут от зависти. Так что фигушки, не выйдет у Борьки ее выпроводить. Ни за какие гавришки.

— Через два дня Переход закрывается, — услышала она как во сне. — Как хочешь…

— Не хочу, — заявила Майка.

У Боларда вытянулось лицо.

Густо-синяя вспышка осветила кабинет, и сразу за ней сухой раскат грома встряхнул оконные стекла, мебель и хрустальные подвески жирандолей. Любопытно, подумала Майка рассеянно, изобрели здесь громоотвод или еще нет? Все зависит от того, решила она, есть ли у них свой… этот… Франкенштейн… нет, кажется, Франклин… А то ка-ак в церковь сейчас шандарахнет… Молнии святые места лю-убят… А может, это и не кресты вовсе, безголовые, и вместо Франклина тут ксендз в сутане. Впрочем, скоро выяснилось, что святым местом является как раз особняк барона Смарды. Молния ударила в каминную трубу, заставив Гретхен ненадолго заткнуться, Болард же с проклятьями бросился затаптывать тлеющий ковер.

Залюбовавшись сиим достойным зрелищем, Майка сперва не поняла, что проорала Грета. А потом сердито сообщила, что в няньке не нуждается, особенно, в такой, как достойная Борькина сестрица.

— Спасибо, утешила, — выслушав, мрачно проговорил Болард, а баронесса Смарда скривилась: всегда ее «уважаемая» семейка с юродивыми якшается: Дигна — с Налью, Болард с…

— Интересно, интересно, интересно… — промурлыкал братец тоном зайца из популярного мультика. Понравится ли матушке, что Грета ее по имени величает? И вообще, не ей, Грете, которой было тогда от горшка два вершка, вмешиваться во взрослые дела. Мятеж там, например, из-за какового пришлось благородному баронскому семейству искать на Земле убежища. Или в отношения Ингевора и его почтенной супруги, Майкиной родительницы…

Грета подскочила.

— Р-родительница! — и добавила что-то насчет княгини и конюха… Болард желчно усмехнулся: из Греты баронесса тоже была так себе.

— Я — это я, — отрезала сестра невозмутимо. — А вот байстрючку куда девать? Не воображай, что она мне тут нужна.

— Назад. К матери.

— К какой матери?! Застрелили Наль вчера. По приказу Претора.

Майка закричала.

Глава 9.

1492 год, 17 мая. Настанг

Болард споткнулся в темноте и схватился за стену, и тут же что-то ткнулось ему в грудь, и зазвенело по камням, заливая ледяной водою ноги. Болард переступил в луже, отодвинул носком сапога кувшин, и сказал:

— Ой, как интересно! — придержав Майку за плечо, чтобы не сбежала.

— Пусти!

— Ты что орешь?

— Пусти, Борис! — пропыхтела Майка, силясь вырваться.

— Ну уж нет. Зря я, что ли, за тобой бегал? — он уцепил девчонку под локоть. — Ну, пойдем к нему.

— К кому? — ненатурально удивилась Майка.

— К князю.

— Отвяжись от меня! Нету тут никаких князей!.. Ой…

Не отпуская Майки, Болард поднял кувшин.

— Ладно, — фальшиво вздохнул он. — Я и сам не заплутаю.

И насильно потащил девчонку вдоль по коридору. Потом уверенно свернул, спустившись на две высеченные в песчанике ступеньки, и вошел в каземат. Там горела плошка, прикрытая горшком, лучик выбивался из-под приподнятого края. Болард снял горшок и задумчиво остановился с ним и с кувшином посреди каземата.

— Хоро-ош… — услыхал насмешливое.

Болард поставил посуду на пол и обернулся на голос. Князь лежал на охапке травы, покрытой алым полотнищем, до груди укрытый белым верблюжьим одеялом. Он казался старше своих тридцати с чем-то лет. Сощуренные глаза с невозможно белого лица с ненавистью следили за Болардом.

— Неплохо устроился, — усмехнулся барон, присаживаясь на край постели.

Глаза князя сузились еще больше, но он смолчал.

— Не трогай его, — сказала Майка Боларду.

Ивар медленно повернулся к ней:

— Зачем ты его привела?

— Я сам пришел! — с вызовом сказал Болард.

— Выследил…

— Я за одеяло беспокоился. Пропади оно — меня Гретка живьем сожрет.

— Так забирай — и катись!

Князь поморщился от Майкиного визга:

— Уходи.

— Я не тороплюсь, — Болард пожал плечами.

— Это становится… привычкой…

Ивар привстал, красный траурный шелк скользнул из-под локтя, и Болард внутренне содрогнулся, сохраняя на лице такое довольное и сытое выражение, что Майке захотелось запустить в него кувшином.

— Ты лучше лежи, — Болард придержал князя за плечи. Тот дернулся под его руками.

Барон медленно отнял руки.

— Хорошо, — сказал он. — Злись. Пожалуйста. Сколько угодно. Что бы я ни сказал сейчас в оправдание — ты не поверишь. Плевать, не надо. Но помощь от меня прими.

— Пошел ты! — князь отвернулся, тяжело дыша. Болард наклонился к Майке:

— Ну ладно, он… Но ты-то можешь меня понять? Или тебе хочется, чтобы он вернулся туда, откуда вышел?

— Да уж ты постараешься.

Болард вскочил:

— Ну и подыхайте тут!

Выбегая из каземата, он очень хотел хлопнуть дверью, но двери не было.

Дон Смарда вернулся совершенно неожиданно.

— Опять? — возмутилась Майка.

Он прижал руку к груди:

— Пардон, меч забыл.

Рыжая выразительно посмотрела на его пояс, к которому был привешен корд. Болард проследил за ее взглядом и добавил:

— Мне лучше знать, — и велел Майке: — Давай, собирайся.

Девчонка ошалела от такой наглости. Взглянула на князя, точно дожидаясь, что он оборвет нахала, и ей сделалось не по себе. Ивар лежал, как мертвый, только камень в кольце вспыхивал красным и лиловым, будто живое сердце.

Майка стояла окаменелая даже тогда, когда Болард подошел к князю и стал заворачивать его в одеяло, связывая поверх шелковым полотнищем. Болард зло взглянул на девчонку:

— У тебя ноги отнялись? Собирайся живо! Крыжаки!..

— Кто-о?..

— Оставайся, познакомишься.

Он подскочил к стене и, выдрав из ножен меч, всадил в щель внизу. Посыпались песчинки, и кусок стены отъехал вглубь. Болард сунул меч в ножны, сощурился:

— Все у тебя?

Увидев, что ребенок даже не шевельнулся, он бросил на пол знамя и стал швырять на него вещи. Связал концы узлом, ткнул Майке в руки, огляделся, не забыл ли чего. Заметил в углу венец и, набекрень напялив на рыжую, втолкнул ее в проход. Туда же понес и князя.

— Помогай, — бросил Майке, наваливаясь плечом на плиту. Они затолкали дверь на место и оказались в полной темноте. Болард понял, что они забыли плошку.

Он брел по подземелью и думал, только бы не споткнуться, а Майка все время уже привычно тыкалась носом ему в спину…

Болард уложил князя и, не зажигая свет, свалился в кресло. Майка же остановилась, держа в руках узел. Не скажи ей Болард — она бы так и стояла. А после положила вещи на пол и села рядом. Отдышавшись, дон Смарда задернул драпировки на окнах, запер дверь и зажег свечу. И Майка, наконец, разглядела личный Борькин кабинет: тяжелые ореховые с бронзой книжные шкафы, массивный письменный стол, у камина два кресла, обитые белым с золотом атласом, бронзовые канделябры с витыми свечами и пушистый зелено-коричневый ковер на полу.

Князь лежал на диване, все еще закутанный в алый саван. Болард размотал полотно, и руки стали липкими от крови. Чертыхаясь, барон бросился в умывальню. Майка следила за ним тупыми глазами. Болард растопил камин; опрокинув над огнем решетку, взгромоздил на нее бронзовый кувшин с водой. Отбросил пропитанное кровью одеяло, разрезал на раненом одежду. Лоскутья вслед за одеялом полетели на пол.

— Воду! — рявкнул Болард.

Майка схватила с огня кувшин. Болард подставил таз:

— Лей.

Майка наклонилась, и тут он увидел, что девчонка держит раскаленный кувшин голыми руками. С воплем уронил таз себе на ноги, спрятав ладони в рукава, отнял у дуры посудину. Разбавив воду вином, промыл и перевязал князю раны, велел девчонке прибраться, поставил греться грог. Дон Смарда изо всех сил старался занять себя, чтобы не думать об Иваре, не смотреть туда, где тот лежал, может, без сознания, а может, уже и мертвый. Болард боялся проверять. Потому что если магистр мертв, в этом виноват только он…

— Иди умойся, Майка, — сказал барон скучно.

Когда рыжая вернулась, дон Смарда сидел в кресле у камина и вертел в руках пустой кубок. Девчонка потопталась на пороге, и дон, обернувшись, увидел вдруг, какая она худая и хрупкая, с выпирающими скулами и огромными светлыми глазами — потерянный зверек… И Боларду захотелось упасть, уткнуться в ее колени и просить прощения за все, что натворил. И он бы сделал это, но тут князь позвал чуть слышно:

— Майка…

И она бросилась к Ивару тут же, таким привычным движением, что Болард дернулся и закрыл глаза.

— У-бери… — сказал князь.

Она мгновенно поняла и задула свечу на столе. И прежде, чем князь успел попросить, поднесла воды.

Болард понимал, что позвать его не могут, но от этого было ничуть не легче.

Он заставил себя встать:

— Ну, как ты?

Мертвенное лицо князя от этого невинного вопроса вдруг исказилось так страшно, что Боларду захотелось сбежать.

— Уйди… трус…

Дон Смарда стиснул зубы.

— Переход запоздал, — сказал он ровно.

— Лжешь…

— У меня нет доказательств.

— Нашел время! — вскипела Майка. — Лучше врача позови.

— Обойдусь, — сказал магистр глухо.

И тогда рыжая не выдержала. И стала орать, что они оба тут гордые, и один загнется того и гляди из-за этого, а второй хоть и вовсе ни при чем, а все равно дурак. И вообще, если они не перестанут, она сбежит, и фиг с ними. И заревела. Князь вцепился зубами в угол подушки, чтобы не стонать. Болард опять сел в кресло, опустил голову на руки и замолчал надолго. Майка забилась в угол и сидела, зализывая обожженные ладони. Был красноватый сумрак и треск огня, шорохи за шкафами и тяжелое дыхание раненого. А Болард, казалось, вообще не дышал, похожий на восковую статую. Он думал, что нужно найти Рошаля, но он не знает, как это сделать. То есть, конечно, знает, но если найдет, то его прибьют без проволочек. И идти, в общем-то, никуда не надо — сами придут. А самое обидное, что он кругом виноват и ничего не вышло. Не успел к мистерии, не получилось из Майки заложницы… И доказывай теперь, что ты не верблюд.

У Боларда затекла спина, и он пошевелился. Приказал себе встать, стараясь ступать неслышно, подошел к Ивару. Потрогал лоб ладонью, но рука была горячей от камина, и банерет, наклонившись, коснулся лба губами. Его обожгло.

Глаза Ивара раскрылись — зеленые, совсем прозрачные и слепые.

— Болард… — позвал он. — Меч!..

Дон Смарда придержал его за плечи и крикнул Майке:

— Уксус! В умывальне, воду не забудь!

На этот раз Майка двигалась живее. Но Болард все равно злился на ее неповоротливость. Ему казалось, она только мешает, и лучше бы все было сделать самому.

Закончив, Болард раскалил на огне щипцы и хладнокровно сжал их ладонью. Майка смотрела на него круглыми от ужаса глазами.

— Ничего, — улыбнулся ей барон. — Счас врач будет.

Вышел, запер на ключ дверь и заорал что было сил.

Плюшевая портьера застряла в дверях. Дон Смарда дергал позолоченную ручку, а створка не желала захлопываться.

— В-ва-ваша светлость… — трясущийся камердинер в незастегнутом халате и с шандалом в руке стоял перед хозяином. Четыре свечки из шести безнадежно погасли, две оставшиеся колотились и фыркали дымом. Болард подумал, что камердинер сейчас устроит пожар. Он бросил воевать с дверью, загородил ее спиной и заорал:

— Какого лешего?!!

Вид у Боларда был ничуть не лучше, чем у камердинера: расхлюстанная рубашка, повязка на руке и прилипшее ко лбу мокрое полотенце. Камердинер перепугался еще сильнее.

— Я болен! Я не принимаю! — продолжал голосить Болард. — Подите все к дьяволу!

Обвисшие щеки камердинера подпрыгнули на плечах.

— В-ваша светлость… Крыжаки!

Болард сорвал с головы полотенце и шмякнул об пол. Взлетела туча брызг. Камердинер уронил предпоследнюю свечу.

— Приведи себя в порядок и передай господам легионерам, что я сейчас спущусь. Да вина поставь, негодяй! Не мне!!

Он убедился, что камердинер ушел, и только тогда вернулся в кабинет. Тут же шепотом заорал:

— Майка, быстро!

Рыжая еще не понимала, чего от нее хотят, а Болард волок ее в умывальню, заставлял облачиться в свою ночную рубашку с кружевами, совал в руки пудру и румяна.

— Волосы взлохмать! Я отвернусь, не бойся…

— Спятили вы, что ли? — подал голос из кабинета лекарь.

— Крыжаки внизу, — сообщил Болард. — Гийом их пока москыйским поит, а я сейчас с любовницей спущусь.

— Что-о?!

Болард, точно и не услышав этого вопля, подтащил девчонку к себе, зачерпнул горстью румяна и двумя движениями размазал их по Майкиным щекам:

— Са-авсем ты краситься не умеешь!

Сунул ее в халат и поволок, как куклу, не глядя на сопротивление. Кивнул лекарю:

— Запрись и молчи.

Рыжая дергалась, и волочь ее одной рукой было трудно. У Майки был совсем несчастный вид, и Болард, шепнув девчонке на ухо совершенно зверским голосом:

— Улыбайся, — нагло пощекотал ее за талию.

Крыжаки ждали в нижней зале, развалясь на скамьях и в креслах. На сапогах, задранных на столы и подлокотники, блестели золотые шпоры, отчего приемная походила скорей на кордегардию. Гвардейцы пили, кропя вином серые сагумы со знаком «т», а камердинер гордо привалился к камину с видом возмущения и исполненного долга.

Офицер поднял навстречу Боларду с Майкой окованную бронзой кружку:

— Долго вы нас ждать заставляете, бла-ародный дон!

Болард, косясь на рыжую, развел руками.

— Да вот… Отпускать не хотела.

Крыжаки радостно заржали. Губы Майки обиженно дрогнули. Кто-то пьяно заорал:

— Здоровье бабы бла-ародного дона!

Болард сжал кулаки, отыскивая глазами обидчика. Офицер встал, звякнув шпорами:

— Харлот, три дня ареста!

Тот поднялся, слегка шатаясь, и сунул офицеру свой тесак.

— Надеюсь, — осклабился офицер, — дон Смарда не в обиде?

Барон обнял Майку за плечи:

— Ты не в обиде, ягодка?

Рыжая с отвращением ударила его по руке. Болард шатнулся назад и втянул воздух. Майку насмерть перепугали его трясущиеся губы и блуждающий взгляд. Силясь улыбнуться, Болард выдавил, оборотившись к офицеру:

— Вот как… меня любят…

— Да-а… — протянул тот. — Мне сообщили, дон Смарда болен, я пришел выразить сочувствие… — он пристально взглянул Боларду в лицо.

Чтоб тебе в Настасье утопиться с твоим сочувствием, подумал Болард, протягивая перевязанную руку, и стал вежливо объяснять, что он глубоко благодарен центуриону за заботу. И ему действительно крайне жаль, что пришлось пренебречь обязанностями службы у его светлейшества принципала, но такая досада! он обжег руку каминными щипцами, а добрая дона его любезно перевязывала, и он как раз собирался послать кого-нибудь во дворец, а тут любезный дон…

Болард так запутался в придворной тягомотине, что почти перестал соображать, что несет. А Майка уже давно ничегошеньки не понимала и смотрела на всех круглыми глазами. Боларду страшно хотелось подбодрить ее, успокоить, а приходилось общаться с этими ублюдками и изображать из себя пьяного идиота. А наверху лекарь, видно, сходит с ума от ожидания, и князь…

Офицер согласно кивал, а сам глядел на Майку и думал, что не иначе как она дону щипцами приложила. Такая маленькая, а гляди ты… И вряд ли дон Смарда замешан в сегодняшней тревоге. Не до того ему.

— А кстати, — сказал центурион. — Дон Кястутис исчез.

— Какой ужас! — изумился Болард, сжимая Майкин локоть, чтобы не дергалась.

— Ма-ма… — выдавила рыжая жалобно: не оттого, что испугалась сбежавшего покойника, а от того, что Болард переусердствовал.

— Благородной доне незачем бояться, — поклонился офицер. — Мы не покинем ее в трудную минуту.

Барон внятно скрипнул зубами. Офицер дал знак собираться и, уже натягивая на лицо капюшон, предупредил:

— Дону Боларду лучше поберечься. Дон Ингевор не хочет терять такого славного рельмина. Передайте мой поклон доне Гретхен.

Дверь захлопнулась, и с лица Борьки сползла маска радушного гостеприимства. Он позеленел и залпом осушил недопитый центурионом кубок. Сощурился, прикидывая, что сделает с распутной сестрой. Девчонка глядела на барона с ужасом.

— Иди наверх, Майка, — сказал Болард устало. — Спа-ать…

Глава 10.

1492 год, 18 мая. Настанг

Болард повернул ключ в замке и вошел. Свет ударил в лицо, и он чертыхнулся, оттого что Майка подняла шторы. Расхозяйничалась! Оказалось, что она еще и дрыхнет, свернувшись в кресле, перетащенном к дивану, и Болард взбесился окончательно. Подавил в себе желание вытряхнуть девицу на пол, повернулся, чтобы запереть двери. И услышал смех.

— Ри-итка, — процедил он сквозь зубы. — Откуда ты?!..

— У меня был второй ключ, — хладнокровно ответила сестра. — Должна же я знать, чем любезный братец занимается в мое отсутствие.

— Стерва, — заключил Болард кратко.

Гретхен величественно поднялась. Заколыхалось тяжелое бирюзовое платье с высоким воротником, замерцал в прорезях черный шелк.

— Кто дал тебе право оскорблять честь благородной дамы? Или ты думаешь, у меня нет защитника?

— Не ори, — сказал Болард. — Есть. Выйдем.

Гретхен дернула подбородком:

— В своем доме я могу быть там, где хочу!

— Но я этого не хочу, — ненавязчиво сообщил Болард, подхватил сестрицу за локти и поволок из покоя. Гретхен завизжала. Майка подскочила в кресле, сонно жмуря глаза.

— Спокойствие! Только спокойствие, — угрожающе сказал Болард им обеим и уже лично Майке: — Запрись и жди меня.

Зажимая сестре рот рукой и одновременно удерживая ее, Болард неловко захлопнул дверь. Гретхен трепыхалась и царапалась, пока он тащил ее по лестнице. А когда барон сжал сестру слишком сильно, застонала и обмякла.

Болард свалил тело на лежанку в угловой комнате и остановился, задумчиво глядя в стену. Гретхен не подавала признаков жизни. Брат выругался и от души похлопал ее по щекам. Голова Гретхен мотнулась, он увидел белки закатившихся глаз, опять чертыхнулся, пошарил взглядом в поисках флакона с нюхательными солями и наткнулся на роскошный веник из роз в узкой вазе нохийского стекла. Исколовшись, Болард выдернул бесполезные цветы, а вазу опрокинул на сестру. Там было не меньше ведра воды. Гретхен испустила слабый вопль и села, намереваясь пустить в ход ногти.

— Без рук, — попросил Болард нежно. — Зато орать можешь, сколько вздумается: все равно никто не услышит. Мне приятно видеть тебя в добром здравии.

— Хам!

Болард сел в скрипнувшее кресло, сложив на груди руки и задумчиво улыбаясь. Гретхен, ломая пальцы, ходила по комнате. Вода капала с ее лица пополам с сурьмой и белилами, и Болард подумал, что сейчас сестра потрясающе напоминает вагдийскую ведьму. Родовое.

— Кто тебе позволил? Нет, ну кто тебе позволил?!

— Оскорбленная невинность… — проворчал барон и посоветовал скучно: — Кончай спектакль.

Гретхен глянула в зеркало и попросила жалобно:

— Дай платок.

Дон Смарда с кротким видом вытащил из-за отворота рукава батистовую тряпочку с кружевами. Гретхен с яростью вытерла лицо, уселась в кресло, расправив платье.

— Мне тебя жаль.

Болард изобразил удивление:

— Ты что у принципала пила?

— Ничего.

— Значит, водку! — он издевательски захохотал.

— Ну, знаешь!.. Ты таки притащил его к себе. Нашел с кем связаться…

— А чего? — как школьник, возмутился Болард. — И потом, я слышу это уже не в первый раз.

— И не в последний! — Гретхен с треском разорвала платок.

Болард поморщился: где он на нее платков наберется? Гретхен, нахмурясь, отшвырнула лоскутья.

— Неблагодарный!

— Это еще вопрос, кто из нас неблагодарный, — печально ответил брат.

Сестрица презрительно пожала плечами:

— Как хочешь. Если тебе не нравятся мои заботы, пусть…

— Донос напишешь? — Болард придвинул к ней стоящий на секретере фарфоровый письменный прибор. — Пиши, сестренка, пиши. А я тоже напишу. Как ты своего любовника у меня в кабинете прячешь.

Рука Гретхен с пером сорвалась, на бумаге расплылась клякса. Болард придержал рукой грозящую полететь в него чернильницу. Сестра скомкала испорченный лист и швырнула Борьке в лицо. Их глаза были близко: зеленые суженные ее и его — серые с яростной желтинкой. Гретхен отвела взгляд. Болард выпустил ее запястья.

— Вот так-то лучше, сестренка… Посидишь взаперти, подумаешь…

У Гретхен задрожали губы:

— Ты-ы…

— Да, я. И посмею. И запру… — бормотал Болард, захлопывая дверь и трижды поворачивая ключ в замке. — Моя безопасность мне дороже…

— Феодал несчастный! — услыхал он через стену.

Адвокатская контора "Рошаль и сыновья" помещалась в высоком и узком каменном доме, стиснутом другими такими же домами в одном из многочисленных кривых переулочков Тверженской слободы. Наверное, чтобы пострадавшим от принципальского правосудия — как водится, самого справедливого в мире! — было удобнее. Недалеко ходить. Но Болард, пересекший из конца в конец весь бестолковый город, изрядно запыхался и устал. Впрочем, сердиться на самого себя тоже смысла не было. Барон нарочно не велел седлать коня или закладывать экипаж: очень уж интересно было, как воспринял славный Настанг известие о чудесном исчезновении невинно убиенного князя Кястутиса. Выходило, правду сказать, что никак не воспринял. Торговки на углах орали со всегдашним ленивым воодушевлением, предлагая свой товар; крыжаки на перекрестках попадались в точности столь же часто; на лицах прохожих лежало привычное сонное благодушие. Даже кошки в подворотнях провожали Боларда равнодушными зелеными глазами.

Почти у самой Твержи Болард поймал за шиворот мальчишку с табличками, сунул ему медяк и взамен получил залитую воском деревянную плашку — зародыш будущих СМИ. Нацарапанный на табличке текст кратко и доходчиво разъяснял, что пропажа тела благородного князя Ивара — которого, между прочим, ожившим никто пока не видел — есть никак не чудо Божие, а происки гербельских индигатов. Упоминалось также, что скоропостижное погребение усопшего не следует полагать зловредными кознями мерзких еретиков или безутешных родственников, поскольку… ну и так далее. В заключение неизвестный и талантливый автор спешил напомнить благородному сословию, сколь вредны и богопротивны дуэли, и что слухи будут караться и пресекаться в корне вплоть до высшей меры, а индигатов всех повыловят, и если кто чего увидит или услышит, то обязан сообщить. Куда и кому следует. Но, видимо, ни дону Ивару за чудесное исчезновение, ни его злокозненным врагам кары земные и небесные не грозили. В отличие, правда, от тех, кто непрошено во все это влез. О таковых, впрочем, пресса молчала.

Прочитав все "от яйца до яблока", Болард чертыхнулся и что было сил швырнул плашку в реку. Задумчиво сосчитал шлепки по воде: восемь, маловато…

У дубовой окованной бронзой двери в адвокатские пенаты стоял величественный привратник, и когда Болард попытался войти, загородил ему путь животом.

— Алессандро, старина, — протянул Болард преувеличенно радостно, — ты меня не узнаешь?

Привратник поджал губы:

— Не имею чести.

Дон Смарда подосадовал, что обожжена рука, ведь если придется сдвигать тушу с места, орать будут двое. А шуму не хотелось.

— Мэтр Рошаль у себя?

— Мэтр Рошаль не принимают.

— А сыновья мэтра?..

— Какие сыновья?! — Алессандро смерил Боларда уничижительным взглядом и позволил себе вслух усомниться в благородстве благородного дона и в его же трезвом уме и порядочности. Это привело барона в ярость. Болард оторвал дверной молоток, переломил надвое длинную ручку и с обломками пошел на привратника.

Как на медведя.

Тот не вынес напора.

С размаху ворвались они в полутемную переднюю и споткнулись о лестницу. Болард тут же вскочил, привратник пыхтел внизу.

— Что там, Алессандро?

Хозяин стоял на площадке, прислоняя ладонью свечу.

— Это я, Рошаль, — отбрасывая молоток, сказал Болард.

— Входи. Пропустите его, Алессандро. Предупредите Шарля, что меня нет. Пусть сам принимает клиентов.

Дон Смарда поднялся в знакомый скудно обставленный покой с деревянным восьмиконечным крестом на беленой стене. В покое было светло, и Анри экономно задул свечу. Болард покосился на крест, пожал плечами. Если бы господа легионеры сюда невзначай пожаловали, контора "Рошаль и сыновья" точно прекратила бы свое существование. Как, впрочем, и сам Рошаль… Барон не сразу сообразил, что крест не орденский, а самый обычный, ренкорский, к иностранцам же в Подлунье относятся вполне лояльно и исповедовать собственную веру позволяют. Это в своем отечестве пророка нет, а в чужом — очень даже…

Болард взглянул Рошалю в лицо. Он уже успел убедиться, что события этой недели весьма ощутимо сказываются на людях. Но канцлер не изменился. Он, кажется, не менялся вообще: напитанная смолой статуя с синей судейской мантией на покатых плечах. Каждый раз напоминал он Боларду египетского жреца, и ассоциация того уже начинала раздражать.

Мэтр не предложил гостю сесть и сам стоял. Тогда Болард уселся без приглашения.

— Тоже начнешь с попреков? Или сразу повесишь?

— Дурак, — холодным резким голосом отозвался Анри, накидывая на дверь засов. — Будь любезен, пересядь от окна.

— Не бойся, — дон усмехнулся краем рта. — Что страшного в том, что я пришел к известному адвокату? Весь Настанг знает, что мы до сих пор не уладили с молодой баронессой Смарда имущественный спор.

— Ты прав.

Они замолчали. Рошаль не двигался. Болард сидел, уложив руки на колени. Ни один из мужчин не спешил заговорить. Терпение канцлера было бесконечным. Тогда Болард от нечего делать стал крутить на пальце магистерское Кольцо, повернув его камнем наружу и пуская Анри в лицо лиловые зайчики. Рошаль водил за Кольцом глазами, и зрачки его ходили, как у кота в часах. Наконец у адвоката не выдержали нервы.

— Убери, — сказал он, отворачиваясь.

— Узнал?

— Разумеется, — адвокат прерывисто вздохнул. — Только не пойму, откуда ты его взял.

— А ты пошевели мозгами, — усмехнулся Болард. — Пошевели, если газет не читаешь.

Лицо Рошаля удивленно вытянулось, и Болард спешно поправился:

— В смысле — табличек…

— Читаю. Ну и что? Дерево стерпит.

— Только не думай, что я ограбил труп.

Рошаль сел напротив, будто сложившись пополам:

— Дай!

Болард положил ему в ладонь Кольцо. Канцлер поднес его к самым глазам, и губы у него задрожали. Он сжал Кольцо в кулаке:

— Ну, хорошо. Допустим, я тебе верю. Но я не понимаю…

— Магистр у меня.

Рошаль из бронзового стал серым.

— Ты с-соображаешь, что говоришь?!

— Да.

Господи!..

Аушрас Вартай, голубиный гром над ликом Оранты… Мальчишка Ивар с княжьим мечом в руке… Какое право имеет Болард испытывать Рошаля надеждой?!

На церемонию похорон дона Ивара были званы немногие: принципал, нобили и высшие церковные чины. То, что Рошаля позвали тоже — несмотря на негласное сопротивление Синедриона, науськанного Гражиной, несмотря на то, что он не дворянин — было почти чудом. Впрочем, сыграли роль известное имя и определенные связи Анри при дворе и в Легионе. Ох, узнай об этих связях магистр, и Рошалю пришлось бы распроститься с должностью…

Анри был с Иваром до конца. И видел Кольцо на руке князя до самой последней минуты, до того, как мраморную могильную плиту вдвинули на предназначенное ей место. И истинного значения безделушки с аметистом, вправленным в серебро, не понимал больше ни один участник этих поспешных похорон. Иначе ведь сняли бы! И попытались использовать. Как манок. Рошаль видел, как ловили на манок серую вагдийскую цаплю. Болард как-то показывал…

С другой стороны, что бы ни думал о бароне Рошаль, но не смог припомнить, чтобы этот человек обманул, предал или, по невнимательности или же по лени, перепутал что-нибудь. Последний проступок, разумеется, не в счет… Едва ли это ловушка… Нет.

Ну и глупости лезут в голову. А ведь столько еще нужно сделать.

Канцлер облизал губы.

— Он что-нибудь просил сказать?

— Отдал Кольцо и послал за тобой. Ритка… баронесса Смарда в курсе, что он у меня, и крыжаки с визитом уже были. Так что князя лучше забрать, а еще лучше увезти из города поскорее.

— Он дорогу выдержит?

Болард развел руками, мол, откуда мне знать; задел больной рукой подлокотник кресла, взвыл.

— Что такое?

— Обжег, — просипел барон, стараясь не материться. — Чтобы лекаря пригласить… на законных основаниях…

— Показывай!

— "И сказал им: доколе не увижу… на руках ран от гвоздей… и не вложу… перста моего в раны от гвоздей, и… не вложу руки моей в ребра его, не поверю…"

— Не поверю, — повторил Рошаль и, вздохнув, занялся раной.

Глава 11.

1492 год, 22 мая. Настанг

В окно всю ночь барабанил дождь, не давал уснуть. Майка ворочалась с боку на бок, так и сяк перебивала лебяжьего пуха подушку. Зачем-то вспоминались ей все случившиеся за последние дни обиды и страхи, а больше всего — насмешки Боларда и то, как он кричал на нее тогда, в крипте. И раненый дон Ивар, и трещащий Риткин смех — все под утро слилось для рыжей в сплошную пелену и утонуло в шелесте дождя. И она, наконец, задремала, чувствуя себя маленькой и очень несчастной — с надеждой, что проснется дома, а не в чужом дворце. И окажется, что каникулы подходят к концу и нужно готовить к школе учебники и тетради, а Настанг, князь Кястутис и все остальное приснились ей в очень подробном, длинном и жутковатом сне.

Майка заснула и не слышала стука в дверь, а проснулась уже потом, когда всполошились слуги, и дверь отворили, и приемная опять сделалась похожей на кордегардию. Майка села на постели, прислушиваясь к звону шпор и оружия, и когда во всем этом гаме незнакомый жесткий голос потребовал разбудить барона Смарду, девчонке сделалось нехорошо. Она выбралась из-под одеяла, трясущимися пальцами зажгла свечу и, набросив на плечи поверх сорочки старенький шерстяной платок, вышла на темную лестницу.

Болард, всклокоченный и полуодетый, уже сидел у камина в кресле, щурился на огонь злыми желтыми глазами и молчал. Молчала и Гретхен — Майка следила за ней, перегнувшись через перила. Гретхен, как и брата, подняли с постели. Девчонка сонно позавидовала роскошным кружевам Греткиной ночнушки и золотому шитью тяжелого, с широкими рукавами халата. Волосы Гретхен волнами рассыпались по плечам, и вообще она выглядела так, словно долго готовилась перед зеркалом.

— Потрудитесь, наконец, объясниться, — зевнув, потребовал Болард. — А то что же это: врываетесь в чужой дом ни свет, ни заря, пугаете благородных граждан… Я вам барон, а не какой-нибудь вшивый булочник!

Майка хихикнула: в какой-то недавно читаной книжке ей эта фраза попадалась. Но тут она сообразила, что все происходит не в книжке, а наяву, и для веселья поводов мало. Скорее даже наоборот. Она замолчала и прислушалась.

Сегодняшние гости ничем не походили на веселых подвыпивших легионеров, заявившихся к ним в тот день, когда обнаружилось, что могила князя Кястутиса пуста. Эти были серьезнее и мрачнее, Майка с ненавистью покосилась на их командира — рослого монаха в тесном балахоне, поверх которого был привешен меч. Из-под балахона торчала кольчуга.

— Я весьма сожалею, — монах развернул перед Болардом документ, приглашая того ознакомиться. Майка предположила, что это ордер на арест. — Благородному дону надлежит собраться и следовать за нами.

— А если не последую? — лениво осведомился барон.

— Тогда применим силу.

— Валяйте, — позволил Болард равнодушно и, потянувшись, налил себе вина. — Да, кстати, — он пригубил, поморщился. — Я так и не понял, в чем меня обвиняют.

— Вам разъяснят в надлежащее время.

— Или не разъяснят, — дон Смарда полюбовался рубиновым сиянием вина в хрустале на фоне огня. — Дело не в этом. Из бумаги следует, что вы намерены произвести в моем доме и обыск. Вперед.

Монах поморщился и отдал приказ. Легионеры разбежались по дому. Болард цедил вино и молчал. Один из крыжаков снял с консоли книгу, перелистнул страницы, неловко уронил том на пол. Грохот получился изрядный, Майка даже зажмурилась. Но тут отклеилась от стены Гретка и заорала, что она не потерпит, что дворец общий, и баронесса Смарда, никак не в ответе за дела беспутного братца, и если уж господам легионерам угодно превращать ее дом в кромешный ад, пусть катятся на братнюю половину. Иначе она будет жаловаться. Сами знаете кому. Болард слушал сестру с видимым удовольствием. Было видно, что крыжакам на ее вопли начхать, но Гретхен блюла приличия. И хотя, ясное дело, донесла на Боларда сестра, ничего компрометирующего они не найдут. Впрочем, это совершенно не означает того, что он, Болард, легко отделается. Он знает, и они знают, кто именно приложил руку к "чудесному исчезновению" князя Кястутиса. Так или иначе, Ингевор найдет причину, позволяющую без проволочек и особых угрызений совести дона Боларда барона Смарду, нобиля в шестнадцатом колене и рельмина Ингеворского распять. А скорее всего, и искать не будет. Причину, в смысле…

Дон запрокинул лицо и тут на лестнице увидел Майку. Хотел крикнуть ей, чтоб убегала, но не успел. Чья-то ладонь запечатала Майке рот, свечка опрокинулась. Майка пискнула, но ее безжалостно скрутили и поволокли вниз.

— Вот, — услышала она. — Еще одна… сообщница.

— Дурак! — завопила Майка, снова обретя способность дышать и говорить. Но стараясь не дергаться, чтобы вместе с косой, за которую ее держали, не оторвалась голова: — Отпусти!!

То заложница, то любовница… то сообщница. Спятишь с ними!

Она с возмущением уставилась на веревку в руках у крыжака:

— Ты чего?!

— Велено арестовать по обвинению…

— А-а!! — заорала Майка заранее.

— Оставь девчонку, — потребовал Болард устало. Но так, что крыжак подчинился. — Совсем сдурели. Это моя рабыня.

— Что-о? — ошалела Майка.

Дон Смарда подтащил ее к себе и беззастенчиво сорвал сорочку с левого плеча. Ткнул в большую родинку, которая была там с детства. По крайней мере, Майка думала, что это родинка. А вышло: клеймо. Как у миледи.

От отчаянья и стыда Майка заревела.

Она ревела долго, когда Боларда уже увели, и Грета зло разгоняла всхлипывающих слуг. И когда пригрозила запереть Майку в кладовой, если та не заткнется. И продать ее завтра же, потому что брат арестован, а самой Гретхен не нужна его рабыня и истеричка.

Гретхен подносила бледные длинные пальцы к мраморному лбу и закатывала глаза, и Майке было ясно видно, что бывшая подруга притворяется. Не в том, что ее продаст. А в том, что страдает от ареста брата. Было ясно, что Грета пальцем не шевельнет для его спасения. Тут девчонке сделалось по-настоящему страшно. Когда она лезла в крипт, надеясь найти дорогу домой; и спасала дона Ивара, и ругалась с Борькой — все это было как бы игрой, как бы приключением. Как страшное кино, которое прекратится — стоит выключить телевизор. И даже в смерть матери Майка почти не поверила. А с арестом дона Смарды чешуя невсамделишности вдруг осыпалась, оставив девчонку один на один с реальным миром. Чужим. И враждебным. И очень умная поговорка "слезами горю не поможешь" заставила больше не плакать. Разве что всхлипывать и почти незаметно вытирать руками покрасневшие глаза.

Майка начала думать. И не придумала ничего лучше, чем отправиться в дом к дону Ивару. Должен же быть у князя в этом городе дом. И если не друзья, так слуги, которые поведают ей, Майке, как Ивара найти. А уж он что-нибудь придумает, как спасти Боларда и как ей, Майке, дальше жить.

Воплотить все эти трезвые и очень правильные планы в жизнь оказалось не слишком легко. Но во дворец князя Кястутиса Майка все же пробралась и теперь рыдала, уткнувшись лицом в грудь незнакомому мужчине, напрасно пытаясь выдавить из себя хоть какие-то слова: кроме громких всхлипов, ничего не выходило.

Привратник с озабоченным видом топтался подле и гундел, что пускай, дескать, их благородие дон Виктор граф Эйле и Рушиц не переживают, одно их графское благородное слово, и он вышвырнет эту побирушку не только что из дворца… Графом Эйле и Рушиц звали пожалевшего Майку незнакомца.

— Вон, — сухо сказало «благородие».

А потом отстранило от себя до нитки промокшую девчонку (она долго пряталась в парке, поджидая возможности проникнуть в дом), подтащило ее к камину и неумело попыталось отжать то, что было на ней надето. Майка протестующе пискнула. Граф задумчиво откашлялся. Странное выражение осенило его лицо.

— Ты чья, девочка?

— Теперь уже ничья… — и Майка опять разрыдалась.

Когда рыдания утихли, и рыжая начала понемногу соображать, то обнаружила, что у незнакомца три руки. Поскольку он одновременно пытался завернуть ее в пурпурный с золотыми розами халат, вытирать зареванную мордашку кружевным платочком и совать в губы бокал с вином. От вина пахло вишнями.

— А хозяин дома? — спросила Майка, облизываясь.

— Я хозяин, — сострадания в графском голосе заметно поубавилось. — А тебя кто послал?

— Я сама пришла, — оскорбилась Майка. — Мне в трактире адрес сказали. — Она уже несколько позабыла свои несчастья, любуясь переменами на лице Виктора. Теперь он ее за шпионку принимает…

— А дон Ивар где?

— Так он же умер.

Девчонка поглядела на дона с нескрываемой жалостью.

— Кто умер?

— Дон Ивар.

Рыжая подумала, что разговор начинает заходить в тупик. А бедный граф залпом выпил вино, предназначенное для поддержания ее, Майкиных, сил. И свалился в соседнее кресло. Девчонка вдруг подумала, что графу, наверное, лучше знать, может, дон Ивар уже и впрямь умер. Раны и все такое…

— А от чего он умер? — Майка едва не заплакала снова.

— А кто ты, собственно, такая, чтобы меня допрашивать?!

— Майка.

— А… дальше?

— А вам это зачем? — поинтересовалась Майка подозрительно.

Граф растерялся.

— Ну, чтобы знать… Папа у тебя кто?

— Папы нету.

— А мама?

Очередной приступ рыданий сотряс Майкины плечи.

— Да что случилось-то?! — воззвал граф, понимая, что нового потока слез он не вынесет. Девчонка вытерла рукавом рубашки глаза и сказала очень спокойно, понимая, что граф — не Господь Бог, а чужой дядя, и помощи от него ждать не приходится:

— Боларда арестовали.

Глава 12.

1492 год, 22 мая. Настанг

Болард привалился спиной к жесткой стенке арестантской кареты и закрыл глаза, еще раз заставляя себя вспомнить все. Все слова, все события сегодняшней ночи, и, чтобы разом отвязаться от самого неприятного, стал думать о Гретхен. Почему сестра предала его? Ведь это она написала донос. Кому бы еще была известна в столь волнующих подробностях вся история спасения Ивара. Не Майка же, в самом деле… Боларду опять вспомнилось выражение брезгливой усталости на лице сестры. Скорей бы, мол, все это закончилось… Да, Гретхен, больше некому. Хотя, самое вероятное, она и не утруждала себя возней с чернилами и бумагой. Просто позволила в беседе с Ингевором некоторую откровенность. Ходят ведь сплетни, что его сестра состоит с претором в отношениях куда более тесных, нежели вассальные, и Гретхен этих сплетен не отрицает. Наоборот, гордится. Только непонятно, что же он, Болард, ей такого сделал, чтобы она без угрызений совести отдала его на смерть. Конечно, ущемление свободы благородной дамы и постоянные напоминания ей же о необходимости хотя бы внешне блюсти приличия и вести себя добродетельно, как и подобает молодой баронессе… тьфу… словом, все эти душещипательные беседы — штука неприятная, но не настолько же. Нет, Болард сестры не понимал. Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения. Что сделано, то сделано. И воздастся каждому по делам его. Болард усмехнулся, удивляясь, как кстати всплыла в памяти эта цитата из Книги. Каждому, значит, по делам его. Вот и тебе воздалось, дурак несчастный. За Ивара, хотя в этом он виноват меньше всего, да и жив князь в конце концов оказался. А вот за Майку поделом. Тут, пожалуй, распятия Боларду будет маловато. Он опять вспомнил девчонку — какая она стояла там, на лестнице, и лицо ее с огромными несчастными глазами. "Ты не понял…" — кричала она ему. Болард выпрямился, поднес к лицу руки и поморщился, таким неожиданным показался ему вдруг лязг кандалов. Что он должен был понять? Скорее всего, этого он уже не узнает. Ну и ладно. Так ему будет спокойней, хотя по отношению к Майке это и свинство. Но умирать нужно с легким сердцем. Болард снова смежил веки.

Запахло травой и мокрым речным песком. Болард сунулся к окошку — его закрывала железная заслонка, щели в ней, правда, были широкие, и из них, сквозь цоканье подков и колесный скрип, барон расслышал — а верней, угадал — плесканье воды. Потом карета медленно, натужно взобралась на горбатый коротенький мостик. Стало быть, до Твержи уже близко, понял Болард. Вот и мост через Настасью… Он любил бывать здесь, просто посидеть на траве под крепостной стеной, поглядеть, как носятся над водой и исчезают в камышовых зарослях синие стрекозы. Окна верхних ярусов тверженских казематов выходят как раз сюда, на реку, но эти камеры — для особ привилегированных, к коим он себя никак не причисляет. Болард хмыкнул. Любопытно, какое официальное обвинение ему предъявят? В том, что дон Ивар оказался жив, Синедрион милостиво решил крамолы не усматривать. Что правда, его благоволение наверняка не распространяется на тех, кто лично помог князю Кястутису восстать из могилы. Но это — негласно, тем более что тело якобы нашли и похоронили, правда, уже без княжеских почестей. Так что он, Болард — герой и умница. В чем же они могут его обвинить? Он был совершенно уверен, что обыск в доме ничего не даст, не такой барон Смарда дурак, чтобы хранить на своей половине орденские бумаги, медальон комтура и прочее революционное барахло. Он умно предпочел их спрятать под носом у Гретхен. То есть не под носом, а под матьрасом — как говаривала домоправительница — кровати — вместительной, типа "Принципал с нами", — и немало веселился, воображая, как выплясывает сестрица со своими любовниками над орденскими регалиями. Консате все едино, а ему, Боларду, польза: Гретхен скорей удавится, чем пустит кого попало рыться в своем белье.

Значит, в связях с Орденом его не заподозрят. Тогда что?

Разумеется, вздернуть на дыбу с вытекающими последствиями в наше смутное время можно и безо всяких на то оснований, будь ты хоть благородный дон в черт знает каком колене, хоть белошвейка королевы. Достаточно и подозрения в ереси. Что уже само по себе означает вероятность принадлежности к Ордену. Опаньки, как говорится, круг замкнулся.

Болард хлопнул себя по коленям и сел. Скрипнул зубами: привычный жест оказался весьма болезненным.

Так вот что! Дон Ивар, наверняка, совсем ни при чем. И слава Богу. Значит, Майке ничего не грозит.

Но черт бы побрал тот день, когда Виктор Эйле и Рушиц, кузен Ивара и Нидский комтур, вручил ему медальон герольда…

В те дни, да и после долгое время вся эта возня казалась Боларду детской игрой, страшноватой и потому очень серьезной. Но тогда — тогда он жизнь готов был положить, только бы его взяли в эту игру. Взрослые люди — десятилетнего мальчишку… Он вспомнил, как добирался до монастыря Паэгли, как, полуживого от усталости, привели его к Великому Герольду — Бертальд взглянул на ребенка невидящими блекло-серыми глазами, выслушал переданное на словах послание, а затем произнес в адрес князя Кястутиса такое, отчего у Боларда мгновенно зардели уши.

Через день Бертальд встретил мальчишку в часовне. Тот стоял на коленях перед распятием и, глядя в пол, читал молитву. Бертальд неслышно подошел ближе и прислушался.

— Что это? — спросил он строго.

Болард вскинул к нему бледное от многодневной усталости лицо с воспаленными глазами:

— "Сredo".

— Начни снова.

— Верую во единого Бога, — послушно начал Болард. — Отца и вседержителя, Творца неба и земли…

— Дальше, — потребовал Бертальд, когда он запнулся. Болард переглотнул. Взгляд его сделался твердым.

— И в Сына Его, — сказал он очень тихо. — Господа нашего…

Бертальд в молчании выслушал молитву до конца.

— Кто научил тебя этому? — спросил он глухо. — Говори, не бойся.

— Мать. Дона Дигна баронесса Смарда.

— Однако… — пробормотал Бертальд задумчиво и, взяв Боларда за плечо, проговорил: — Пойдем со мной, мальчик.

Так же послушно, как только что читал «Верую», Болард поднялся с колен. Тогда, конечно, он еще не знал, что разговаривает с Великим Герольдом, тогда он вообще не знал очень многого. Да и сейчас знает немногим больше…

А тогда они сидели в библиотеке монастыря, в одном из бесчисленных круглых скрипториев. Бертальд неспешно потягивал из серебряного кубка пряное вино, Болард же впервые в жизни попробовал горячий шоколад. Великий Герольд уже успел выспросить у него все, что хотел, а сам рассказывать не торопился. Впрочем, кое-что все-таки сказал. И Болард очень удивился, когда выяснилось, что мать была права относительно того, как следует произносить молитву. Отчего в Подлунье не признают Мессию — этого Бертальд объяснить мальчишке не смог, хотя заметил, что были времена, когда думали иначе и верили по-другому. Только очень и очень давно. И что нынешняя смута в Подлунье не то чтобы из-за этих разногласий, но близко к тому. И вообще, если Болард помнит, до вступления на принципальский престол Юзефа Симненского в Подлунье был Консулат…

Болард помнил. Он кивнул и с упрямством десятилетнего ребенка, отсекая все не нужные сейчас и малопонятные подробности, с интересом спросил:

— А что такое Консата?

Карета остановилась так внезапно, что Болард, потеряв равновесие, больно впечатался плечом в решетку. Дверца распахнулась, и он боком вывалился на мокрые камни двора.

— Благородному дону помочь? — осведомились над ним участливо.

Он поднял вверх разбитое лицо и увидел над собой опрокинутые в пасмурном сером небе башни Твержи.

И криво улыбающуюся сестру.

Глава 13.

1492 год, 24 мая. Твержа, Настанг

Солнце вползало в камеру косматым огненно-рыжим зверем, золотя оконные решетки и разложенные на столе допросные листы. В открытое окно лезла черемуха, и в ней орала горлинка. Гнездо устроила, глупая… Хотя не такая уж глупость. Тут не станут швырять камней и стрелять из рогатки. Какое солнце! Лица сидящих за столом людей понемногу смягчались, приобретая то странное выражение, какое присуще только святым на старинных фресках и сытым персидским котам.

Правда, и дона Луция князя Ингевора, и благородную дону Гретхен к лику святых причислить было затруднительно. Об остальных Болард сказать ничего не мог — он их не знал. Да и узнавать не хотел. Гретхен улыбалась брату тягуче и ласково. Она сидела чуть поодаль, в высоком кресле с жесткой спинкой, и руки ее, до самых костяшек пальцев утопленные в кружева, поглаживали подлокотники. Глаза недобро щурились из-под капюшона надетого поверх платья балахона.

— Я и не знал, сестренка, что благочестие тебе так к лицу, — дон Смарда стоял посреди камеры, слегка покачиваясь на гудящих ногах. Улыбался разбитым ртом.

— Не понимаю, — раздражено дернула плечом Гретхен. — Что тут смешного?

— Пока — ничего. — Болард переступил босыми ногами. Солнце прогревало каменные плиты пола, и было приятно ощущать это ласковое тепло. — Вот начнется спектакль — и мы посмеемся вволю. Верно, сестренка?

— Спектакль? — непонимающе переспросил кто-то.

— Мистерия, — объяснила Гретхен любезно.

— Похвально, дон Болард, — Ингевор встал, опираясь на столешницу. И Боларду отчего-то подумалось, что Претор не так уж молод. Вот только спокойная старость ему никак не светит. — Похвально…

На жестком лице Ингевора с вертикальными морщинами от крыльев носа к углам рта ясно читалось, что ничего похвального в поведении Боларда нет.

— Может быть, — предложил Борис, мучаясь жалостью к пожилому человеку, — мы, как взрослые, солидные люди, оставим эти реверансы? Тошно, в самом деле…

У Луция Сергия задергалась щека. И он заговорил о том, что барон Смарда — плохой рельмин, переметнулся на сторону противников, и сей факт его, дона Ингевора, печалит безмерно. И вдобавок, хотелось бы увериться, что донос, изобличающий дона Боларда в ереси — тут Ингевор потряс в воздухе мятой бумажкой — ложь и гнусная клевета.

— И уверовавший в меня да пребудет жить вечно, — в тон ему откликнулся Болард. Лицо Ингевора сморщилось, словно от зубной боли.

— Я хотел бы напомнить благородному дону, — подал от стола голос невзрачный человечек в черной судейской мантии, — что подобное поведение лишь отягчает.

— Подите к черту! — посоветовал дон и добавил, что тут нагло попирается судебно-процессуальный кодекс и презумпция (Боже, они и слова-то такого не слыхивали) невиновности, и что ему, Боларду, как гражданину демократической страны, во-первых, положен один телефонный звонок, а, во-вторых, он будет говорить с ними только в присутствии адвоката. И вообще, пусть только пальцем тронут, и завтра все прогрессивные газеты мира будут кричать о том, как попираются в этой стране права человека. Вот так вам. Святые ублюдки!

— Оскорбление Трибунала при исполнении, — отозвался судейский бесстрастно. — Равно отягчает.

Боже мой, подумал Болард устало. Пускай бы все это поскорее кончилось. Второй день подряд они трясут его как неспелую грушу, а он мило улыбается им в ответ. Задрали. Ведь ясно же, что в конце концов они вздернут его на дыбу — так, в порядке развлечения — но, странное дело, он ждет этой минуты с таким трепетом, с каким многодетная семья ожидает прописки на новую жилплощадь. Потому что тогда станет ясно, что развязка уже близка. Любопытно, а Ивар — магистр Ордена Консаты, князь и без пяти минут консул Подлунья — Ивар шевельнет хотя бы пальцем ради спасения его, Борькиной, жизни? Даже если до сих пор свято уверен в том, что Болард опоздал на мистерию нарочно. Хоть бы поглядеть пришел, как друга распинать будут…

— Вам угодно продолжать запирательство? — осведомился Ингевор сухо, исключительно по обязанности.

Болард потряс головой и увидел, как бледность заливает лицо сестры. А ей-то чего бояться? Дон Луций поднялся и стал складывать в стопку допросные листы — совершенно чистые.

— Повторяю, вам угодно…

— Мне угодно ваши рожи больше не видеть.

— Мы исполняем ваше желание. В связи с тем, что милосердие Церкви не дозволяет кровопролития, Трибунал передает ваше дело светским властям для окончания дознания и осуществления приговора.

— Вот и завертелась веселая мясокрутка, — сказал Болард. — Аминь.

Писец быстро заполнял цепочками строк желтоватые листы. Ничего он, Болард, им не скажет. Ему нечего сказать. Просто все начинается снова: кровавые сполохи в ночи и тела, гниющие на крестах. Хорошо читать об этом в теплой комнате, прикрыв книжку учебником истории.

— Подтверждаете ли вы только что зачитанное?

Болард, наконец, понял, что обращаются к нему. Поднял голову.

— Я сильно похож на идиота?

— Прямо отвечайте на поставленный вопрос.

Подонки, душу бога троюродного крокодила маму! Кто из нас тупее, в конце концов?! Или я настолько трус, чтобы подписаться под собственным приговором?

— Пишите: подсудимый отвечать отказался. И поскольку виновен в злоумышлениях и нарушении вассальной клятвы и в ереси упорствует…

— Я требую суда чести, — прохрипел Болард.

Судьи не засмеялись. Они вершили дело всерьез и строго, как всерьез и строго хоронили князя… живым… Кричать? Черта с два…

— …ругается.

Он лежал на полу в собственной крови и блевотине.

— Ну, благородный дон, у вас не пропала охота смеяться?

Болард плюнул.

— …они все беснуются… сначала…

Какая многозначительная пауза. Как многозначительно каждое слово… слухи не преувеличили и вполовину… палач — бездумное орудие правящего класса? Гуманизьм!.. Сюда бы того, кто это говорил!

— Снимите.

Засуетились, как кошки при пожаре, когда им припалят хвосты…

Как, меня только повесят?

— …он хохочет, он спятил!..

— Приговор. За израдство и ересь… не снисходя…

Голова Боларда стукнулась о каменный пол.

Конец 1 части.

И в час, когда настанет расчет,

Господь мне не простит, но зачтет.

М.Щербаков

Глава 14.

1492 год, конец мая. Твержа, Настанг

Гражина на полуслове прервала молитву, в который раз с ужасом осознав, что истовость оной вызвана не безграничной верой, а вечной памятью о постыдном клейме. Даже не от той вайделотской крови, что течет в ее жилах — оттого, что отец Гражины князь Ольгерд Кястутис позволил смешать эту кровь с его благородной кровью. Он женился на жрице языческих богов, на ведьме! И это мучает его дочь уже двадцать лет. Принуждает — сохраняя на лице благостное выражение — прерывать самую горячую молитву.

Дона Гражина всегда ловила на себе любопытствующие взгляды, слышала: "Сестра Альбина? (так ее звали в постриге) Да она святая!" А потом человек проникал в тайну ее преданности Богу, и его вера в эту святость таяла. Иногда — вместе с жизнью. Счастливец брат! Чужой взрослый мужчина, которого она совсем не любит и не знает. Ивару никогда не испытать ее стыда. Мертвый князь…

Гражина спрятала покрасневшее лицо в ладони. Щелкнули накрахмаленные крылья рогатого чепца.

Мысли и молитвы оборвало цепкое прикосновение к плечу.

Гражина поднялась с колен. Децим преторской когорты, улыбнувшись, дал знак следовать за собой.

В тесную келью сквозь раскрытое окно тянуло вечерней прохладой и запахом цветущего шиповника. Мужчина в сером балахоне стоял к Гражине спиной, упираясь ладонями в раму, но монахиня безошибочно узнала Ингевора.

— Дона, — произнес претор, когда дверь захлопнулась за децимом. — Я соболезную, дона…

И они засмеялись.

Гражина присела на жесткую скамью у стола, быстрым взглядом окидывая документы и успевая прочесть две-три фразы уставного письма и по цвету и форме гербов и печатей, по текстуре пергаментов уловить, куда, откуда и кем они были посланы. Ингевор прекрасно все замечал, но давал Гражине насладиться невинной игрой, зная и то, насколько предана ему эта стареющая надменная женщина.

— Я соскучился по тебе.

Гражина кивнула.

— Ты стоишь половины моей тайной канцелярии.

Монашка игриво взглянула на претора, склонив голову к плечу:

— Это и есть твое дело?

Луций расхохотался. Вздохнул, подвигал по столу менору.

— Князь не оставил наследника и завещания.

Гражина лицемерно потупилась:

— Отец, посвящая меня Церкви, специально оговорил мой отказ от наследования Кястутиса в обмен на тот вклад, что сделал за меня в монастырь.

Ингевор согласно кивнул.

— Если бы не эта оговорка, княжество сразу перешло бы в распоряжение Синедриона, — Гражина дернула бровями и еще сильнее выпрямила и без того прямую спину. Ингевор отхлебнул вина из массивной серебряной чаши — приношения одного из квесторов. Эти квесторы обеспечивали его власть на местах и были сильно нелюбимы князьями. Ну, пусть бесятся, лишь бы были ревностны в вере Единственному и десятину платили вовремя.

— Меньше всего я сомневаюсь в твоей преданности Церкви, дитя, — он провел рукой вдоль шеи Гражины, с удовольствием наблюдая, как гордая монахиня заливается девичьим румянцем. — Документ мог быть утерян (Гражина хихикнула). В нашей власти также освободить тебя от принесенных обетов, — рука скользнула к ее груди, балахон натянулся. — И ты стала бы самой обаятельной княгиней и… самой желанной невестой в Подлунье.

Гражина тяжело задышала. Сердце ее забилось, едва не выскакивая из груди, тело охватил тяжелый жар. Она отвернулась, стискивая кулаки:

— Не-ет!

Это «нет» гулко ударилось и отразилось каменными сводами, словно раскололся тот самый хрустальный кораблик в тверженском соборе. Тысячи важных аргументов, объясняющих этот странный отказ от богатства и власти, пришли уже потом. Впрочем, и богатство и власть у Гражины уже были. А правду она бы не сказала никому, особенно Ингевору.

Претор небрежно пожал плечами:

— Что же… Я не стану давать тебе время на раздумье. Поговорим лучше о… последнем претенденте на княжество Кястутисское.

Гражина потупилась, кусая губы, прижав кулаки к животу. Она очень хорошо знала про отношение князя Ингеворского к графу Эйле. У Луция… до сих пор чешутся рога.

— М-м…

— Наследников не выбирают, к сожалению. Но раз уж мне не хочется трясти грязным бельем, придется пустить… Виктора на престол. В то же время Церковь должна знать, чем дышит этот… бывший мятежник.

Гражина кивнула:

— У меня есть человек.

— Насколько он надежен?

— Более чем… Мало того, никому и в голову не придет, что между этим человеком и Церковью может быть хоть какая-то связь.

Она полностью справилась с собой. По узким губам зазмеилась улыбка. Гражина вытащила из кошеля, привешенного к поясу, и расправила на ладони соломенную, неровно откромсанную прядь. Серые глаза Ингевора сверкнули непритворной заинтересованностью.

— Это что?

— Залог его верности.

Претор захохотал.

— Ты что, всерьез веришь в сказочки про ногти и волосы?!

— Главное, чтобы она верила.

Претор кивнул. Прошелся по келье, и та показалась особенно тесной при его росте и ширине плеч. Мягко позванивали преторская цепь и шпоры.

— Гражинка, ты чудо, — он подтянул ее узкое лицо за подбородок, поцеловал дрогнувшие губы. — Ну, вели привести свою ведьму. Я сгораю от нетерпения.

— Это — она?! Твой верный человек? — Ингевор с вытянутым лицом уставился на создание, замершее в дверях. Женщину создание напоминало весьма отдаленно. Низкое, с копной всклокоченных волос и пестрых лохмотьев. Впрочем, кому-то оно и показалось бы хорошеньким — если бы не было таким грязным. Из-под спутанных кудрей сверкали зеленовато-серые, опасные, как у рыси, глаза.

— От нее воняет.

— Угу, не нохийской розой, — Гражина пожала хрупкими плечами. — Но ты просил преданности, а не ароматов. Да и легче отнять у дракона сокровища, чем у нее — ее тряпки. Но это искупают…

— Искупают? — хмыкнул Ингевор. — Вот именно. Искупать и переодеть!

Если человеку не доводилось отмывать сарбинурскую ведьму — визжащую, брыкающуюся, царапающуюся, как тысяча кошек, — он не в состоянии оценить прелесть ситуации, наступившей в Тверже в ближайшие полтора часа. Две дюжие послушницы-биргиттинки, используемые для черной работы, и три крыжака преторской когорты, через пять минут призванные им в помощь, хлебнули мощи и достоинства сарбинурок на долгие годы вперед. Зато отскобленная ведьмочка в серенькой хламиде послушницы с отложным воротничком выглядела чуть ли не ангельски, когда легионер, прикрывая синяк под глазом, втолкнул ее в келью его преосвященства.

Ингевор задумчиво обошел ведьму со всех сторон:

— Уже лучше.

— Я рада, — сказала Гражина. — Ее зовут Сабина.

— У нее есть имя?

— И не одно. Она обожает святых покровителей.

— Ну, теперь ее покровителями будем мы.

— Пока девочка будет вести себя пристойно, — Гражина выразительно коснулась кошеля на поясе.

— Буду, — буркнуло чудо из-под отмытых, но все таких же взъерошенных кудрей.

Сабина была девушкой необразованной, но неглупой, и умела сложить два и два. И непрочное благоволение претора показалось ей опаснее откровенного презрения монашенки. В который раз прокляла себя ведьма за детскую жадность, принудившую таким богопротивным способом снискивать удачи в воровстве. Для казненного все равно — «тау» или «глаголь», но для сведущего в чародействе годится только рука повешенного. И эта рука, почерневшая, скрюченная, высохшая до погремушечного щелканья, уже лежала у Сабины в сумке, когда двое крыжаков в придорожном трактире принялись состязаться в остроумии на ведьмин счет. Сабинка хотела убежать. Крыжак схватил суму. Нет бы бросить и спасаться — пожалела. Рванула. Ветхая дерюжка треснула, и любопытные отшатнулись в ужасе. Потом дознание в местной курии Легиона… появление доны Гражины, полномочного легата Синедриона… Какое-то уж слишком своевременное появление. И теперь она, Сабина, связана по ногам и рукам.

— Слушай внимательно, девочка…

…Голос Гражины все еще звучал у нее в ушах, хотя та уже давно замолчала и вела теперь ведьму вдоль площади перед Архикафедральным собором. Сабина украдкой зыркала по сторонам. Удивительно красивая женщина с колечками вороных волос, падающих на светлый лоб, в черном с зеленью муаровом платье стояла на виду, лупя в брусчатку квадратным каблуком замшевой черной туфельки с золотой пряжкой поверх банта. Сабина даже облизнулась, так роскошно красавица была одета. За спиной, точно оттеняя девичьи прелести, цвел жасминовый куст. Гражина тоже красавицу заметила и точно споткнулась на ходу. Больно подтолкнула ведьму в спину. Уже у самых ворот, даже скромно потупясь, как и положено послушнице, Сабина смогла рассмотреть сквозь ресницы, из-за кого бесилась красотка. Двое крыжаков проволокли под локти к подвалам истерзанного, но насмешливого красавца дворянина. И особа, успевшая, верно, продолбить дыру в мостовой, уронила визгливым голосом:

— Я так и знала!

Сабина, пряча глаза, быстро склонила голову. Зловещая монахиня ее любопытства не заметила.

Свежие резкие запахи папоротника, курослепа, цветущей крапивы ударили в нос, когда тело, скукожившись, упало на четыре лапы, и ободранная рыжая лисица понеслась через Менскую Плоскошь на полуночный заход, провожаемая отвращающими жестами тех, кто успевал ее заметить. "Лисица? Днем? Сбесилась! Оборотень!" Счастье, никто не пустил вдогонку стрелу или пулю. Впрочем, ведьма сама летела стрелой: мало, торопилась поспеть к оговоренным срокам, так еще опасалась чересчур задержаться в зверином теле — человеческий разум гас, как свеча.

Ненадолго останавливалась, мышковала — и женское сознание тошнило от брезгливости, когда лисица довольно каталась после трапезы в траве.

Ароматы туманили разум, хотелось отдаться их воле, спать днем, бегать ночью, пить горячую кровь — но страх перед Гражиной, как огненная игла, застрял в мозгу, не позволяя свернуть с дороги. Репьи увязали в короткой шерстке, что-то кольнуло лапу. Сабина покаталась по земле, пробуя выгрызть занозу зубами, а потом поскакала на трех. Она знала, что не сможет остановиться и передохнуть, пока не достигнет цели. Или пока не забудет, кто она, и не станет лисой навсегда. И человечья часть Сабины, отчаянно боясь такого конца, тоже подстегивала отощалое рыжее тельце, пока чуткий нос не уловил пряный и непривычный запах моря.

Глава 15.

1492 год, июнь. Окрестности Эйле

В землянке все было подготовлено к Сабининому приходу — и немудреная утварь, и холст для постели, и дрова, еда на первое время, и гулькающие в клетке из ивовых прутьев почтовые голуби. И ведьма испытала глухую тоску, понимая, что Гражина сможет достать ее даже здесь, в эйленской глуши. Но набрав хвороста и растопив печь, украв из оленьих кормушек свежего сена и набив сенник и подушки; выметя с земляного пола случайный сор, съев просяную кашу с салом и усевшись греться на пороге, Сабина поняла, что жизнь повернулась к ней солнечной стороной. В лесу было светло и радостно, ветер доносил запах моря и цветущей крушины, зрела на холме земляника; сквозь зеленые кроны клонящихся сосен сеялись лучи. Сабина даже ненадолго задремала и вскинулась от хруста сучьев. Но скрыться в землянке не успела. Из леса вылетела белая, в подпалинах дворняжка с умильной лисьей физиономией и кинулась ластиться, оглушительно лая. Вслед за дворняжкой показалась высокая щуплая девица на вид чуть младше Сабины; в вышитой рубахе и замшевой юбке с разрезами — для верховой езды. Из-под юбки виднелись штаны и высокие охотничьи сапоги. Рыжая коса незнакомки была растрепана, лесной мусор застрял в волосах, а лицо оказалось красным и исцарапанным.

— Тася, фу! — закричала девица и вытерла потный лоб. — Привет, извини.

Сабина махнула рукой. Через пять минут девчонки болтали, словно давние приятельницы, подружившись быстро, как могут подружиться лишь девушки пятнадцати-шестнадцати лет.

— Меня Майка зовут, а тебя? — гостья плюхнулась рядом с Сабиной на дерновую крышу землянки и подставила солнцу лицо.

— Сабиной, — ведьма протянула ей низку недозрелой земляники на длинной травинке. — Угощайся. Ты чего такая встрепанная?

Ее удивили Майкины глаза — продолговатые и бледно-голубые, почти белые под черными густыми ресницами.

— Да лошадь, скотина… — шумно вздохнула Майка. — Занесла в дебри и скинула.

Сарбинурская ведьма фыркнула:

— Не такие и дебри. До городка Эйле пешком полдня, а до замка и того ближе.

— Мне как раз в замок и нужно. Проведешь?

Сабина слегка огорчилась:

— Тебе надо? Так быстро?

Рыжая пожала плечами:

— Да не очень. Разве нянька хватится.

Сабина хихикнула в ладошку. Но Майка расслышала. Обиделась. Отпихнула ногой льнущую собачонку.

— Чтоб тебе самой стать графской дочерью.

— А ты…

— Ну да! — Майка отряхнула мокрые ресницы. — Угораздило! То нельзя, это не это… Достали, тьфу.

— Так вроде бы у графа Эйле и Рушиц нет детей…

— А тебе откуда знать? — спросила Майка с подозрением и закусила белыми зубами кончик косы.

— Слухами земля полнится… — неопределенно пожала плечами ведьма.

— Что-то я тебя раньше не видела…

— И я тебя не видела.

Они переглянулись, наморщили носики и фыркнули.

— Мир?

— Что ли, мир… — девчонки хлопнули ладонью о ладонь.

— Ты ничего, живи, — промурлыкала Майка. — Я никому не пожалуюсь.

Сабина глубоко вздохнула.

— Ага… Так что там насчет графской дочери?

Пока Майка в лицах рассказывала, пугая собачонку взмахами рук, ведьма прикидывала и вспоминала, что ей сообщили о графе Викторе и о его немногочисленных родственниках. Незаконнорожденную дочку тоже поминали. Девочку родила княгиня Наль, возлюбленная Виктора, законная жена Ингевора. Ребенок сперва стал рабом баронов Смарда, рельминов Ингеворских, на чьих землях появился на свет, а потом вовсе пропал вместе с матерью. Вроде похожа на отца по описанию. Выплыла, вона как… Ведьме почему-то стало трудно дышать. "Тяжело придется тебе, рыженькая…" Или так с тоски взял граф на воспитание девчонку? Если Майка и впрямь рабыня, то у нее на плече должно быть клеймо. Как бы заставить ее раздеться? Сабина погрызла губы. При всем желании услужить Претору и Гражине лезть купаться она не хотела.

— Ты тут давно живешь?

— Что? А-а… недавно. Есть будешь?

— У тебя разве есть? — на лице Майки было написано твердое намерение взять нищую подружку под свое покровительство. И это славно, подумала Сабина, можно прикопать лежащие в берестяной коробке медяки на потом.

— Есть, — она захихикала. — Чай, в отцовом доме кусок в горло нейдет?

— Ум-гу, — Майка впилась зубами в гусиную ногу и жевала так, что хруст стоял. Точно три дня ни крошки во рту не было. Собачке достались кости. — Скучно там, — печально сказала она, наконец. — Мужчины болтают и болтают…

Сабина, прищурясь, склонила голову к плечу:

— Небось, жениха тебе сговаривают?

— Что? Нет! — отозвалась Майка и покраснела.

Юная ведьма прилегла на живот, сыто вытянулась под солнцем и заболтала ногами:

— Не маленькая уже. Кто-то должен быть. Особливо у графской дочери.

— Есть… — призналась, краснея, Майка. — Только он не понял ничего. Ну ничегошеньки. А потом…

— Что — потом?

— А ты никому не скажешь?

— Вот тебе святой истинный крест, — Сабина поспешно перекрестила плечи и живот. — Чтоб меня разорвало и молнией стукнуло, если сболтну.

Майка потянулась, закинув к небу загорелое лицо.

— Арестовали его. В городе.

Точно тень накрыла дерновый холм. Ведьме на ум пришел почему-то тот самый красавец дворянин, которого тащили крыжаки в Тверже.

— Жив он.

— Что?!

— Жив, — открыла глаза Сабина и перекатилась, не позволяя Майке схватить себя за плечи.

— Откуда ты…

— Тихо сиди. Слушай.

Майка тут же замолчала. Застыла.

— Бывают у меня… навроде видения. Я потому тут и прячусь, что ведьма. Так что если проболтаешься…

— Нет. Сабинка, миленькая…

Майку трясло. Рыжая коса прыгала, бросая солнечные зайчики по худым плечам. От Майки пахло потом и зеленью. Сабина чихнула.

— Лучше бы тебе самой увидеть, — прошептала загробным голосом. — Убедиться, что это тот.

— А как?

Майкин рот глупо приоткрылся, Сабине стало легко и смешно.

— Ночью прийти сумеешь?

Девчонка сглотнула.

— Ну?

— Ага…

— Только чтобы не знал никто.

Рыжая меленько закивала.

— Придешь к Тихому омуту. Знаешь, где?

— Ага…

Глаза Сабины сверкнули. Пожалуй, все выйдет еще проще, чем казалось. И в воду лезть не придется.

— И еще при тебе должна быть его вещь.

И видя, как вытягивается Майкино лицо, заторопилась:

— Ну, не обязательно его. Хоть бы та, что он в руке подержал…

И угадала. Просияло девчонкино лицо. И опять погасло.

— Не даст.

— Кто?

— Ну, — Майка внезапно замолчала, и ведьма не стала давить. Потом все сама расскажет.

— А ты его обхитри. Тебе же вещь не насовсем нужна. Утром вернешь.

— Пра-авда?

Теперь Сабина потянулась, зажмурившись, глядя на плывущие между ресницами радужные круги.

— Ну… хозяйка-барка. Твой жених — не мой…

Майка появилась у омута, когда Сабина уже теряла надежду ее дождаться. По дороге девица успела перецеловаться с ежевикой и терновником и была еще более лохматой и исцарапанной, чем днем. Ведьма оглядела ее при свете масляной плошки:

— Ну, принесла?

— Ага, — запыханная Майка размотала тряпицу на тонких пальцах, и прямо в глаза Сабине впился острый лиловый луч. Та ойкнула, зажмурилась, а потом, уже с оглядкой, рассмотрела тяжелое кольцо из темного серебра с винным жуковиньем, утопленным в вычурные завитки.

— Красиво.

— Ой, Сабинка… — даже в слабом свете плошки и укрытых за пышными листьями звезд было видно, как рыжая краснеет.

— Раздевайся.

— У меня купальника нет…

Ведьме при этом слове отчего-то представился помощник конюха, который купает лошадей, чистит и расчесывает им гривы. Неужто и к графским дочерям кто-то такой приставлен? Сабина тихонько хмыкнула.

— Обойдешься. Давай скорей, а то так и ночь закончится.

Майка стала с пыхтением стаскивать через голову узкую сорочку. Сабина светила, предусмотрительно зайдя слева от нее, чтобы не проглядеть клейма. И не проглядела: имелось клеймо. Правда, здорово вытравленное и затертое, похожее на крупную родинку. Ведьма пообещала себе, прежде чем извещать Гражину, рассмотреть его в подробностях и при дневном свете. И велела Майке заходить в воду.

— Да что ты жмешься? — ворчала она на тетеху. — По пояс всего. Дно песчаное, рак за ногу не укусит. А водяника свет напугал, — Сабина выразительно помахала своей плошкой.

Ей и самой было страшновато. Над омутом курился белесый туман, кто-то шуршал и вздыхал в темноте, орали женихающиеся лягушки.

Майка с плюханьем зашла по пояс, вздрагивая, хотя вода была парной, теплой, куда теплее ночного воздуха.

— Дальше что? — шепотом спросила она.

Сабина присела под ракитовым кустом. В самом деле, чего зря ноги ломать.

— Дальше кольцо в воду опусти и смотри, что увидишь.

Майка застыла. Неспешно катилась над Эйленскими дебрями ночь, плела бесконечную пряжу Верпея, приспуская к земле на ниточках звезды. Сабина хотела уже окликнуть Майку, чтобы вылезала, мол, не повезло. Ведьма знала заранее, что ничего та и не увидит. Но рыжая стояла окаменев. И подружки не услышала.

Но в омуте, похожем на круглое зеркало, видела Майка не Бориса, как надеялась. А солнечный сегодняшний полдень. Лещину, качавшую пышными листьями над тропинкой, когда ветки задевал всадник. Ехал он шагом, и Майке не трудно было следить за ним, перебегая от куста к кусту и оставаясь незамеченной. Во рту поселился какой-то кислый вкус, сердце глухо колотилось о ребра, пот тек по лицу. Если бы сейчас на Майку взглянул отец, да и любой из обитателей замка Эйле, то стал бы ее прогонять, как бродяжку. Или бросил медяк из жалости и проследил, чтоб не стащила чего. Натянула девчонка на себя три разномастные юбки, позаимствованные из нянькиного сундука: пестрые, чересчур широкие, а потому подвязанные пояском. Сверху была на Майке напялена растянутая, вымазанная сажей кофта, на грудь под нее запиханы две подушечки, голова до бровей замотана рваным платком, да и щеки вымазаны сажей пополам с румянами. Чучело. Сама испугалась бы, если б увидела. И только на ногах, боясь сучков и случайных колючек, оставила рыжая собственные сапоги. Все равно длинные юбки их надежно укрывали. Юбки Майке здорово мешали: путались в коленях, цепляли сучья и репьи. Майка приподнимала их обеими руками и жмурилась, чтобы ветка не хлестнула по глазам.

— Хватит. Не прячься! Выходи!

Рыжая всхлипнула. И во всей красе показалась на тропинке. Князь сунул за расшитый пояс пистолет. Глаза цвета листьев улыбались из-под ровных бровей. Потом лицо дернулось, скривилось, и он зашелся в громком хохоте, прижимая руки к груди. Майка обиделась. Она так старалась, так готовилась к этому выходу. И так, и этак прикидывала, как станет изображать гадалку и выпросит у Ивара кольцо, а он… а она… Рыжая проглотила слезы. Ради Борьки стоит попытаться. А то вон князь разъезжает тут свободный и счастливый, и думать не думает, что его друг томится… Но почему-то не выходило у девчонки на Ивара по-настоящему разозлиться. Никак.

— И кто ты, чудо лесное?

Ах, та-ак?!

— Протяни руку, мил человек, погадаю, всю правду скажу… — язык заработал сам собой. Всегда в Гомеле Майка сторонилась гадалок, но в голове вот что-то застряло, и слова вылетали со скоростью пулемета системы «максим». Или еще быстрее.

— Ну, погадай, — не слезая с коня, он подал девчонке руку с кольцом, и оттого, что вожделенная вещь оказалась вдруг так близко, Майка потеряла кураж.

— Ну, что же ты молчишь?

Рыжая облизала губы. Зеленые глаза князя смотрели на ряженую с легкой насмешкой, щурились, очень яркие на смуглом лице. От него пахло кожей куртки и травой; и еще резко потом — от коня. У Майки голова закружилась.

— Любят тебя… — пробормотала она себе под нос, прекрасно помня, что надо или про любовь, или, наоборот, про какие-либо ужасы: порчу, сглаз и венец безбрачия.

Сильная рука в ее ладошке вздрогнула.

— Откуда ты… с чего…

— Позолоти ручку… всю правду скажу… — заголосила рыжая. — Позади тьма, впереди свет…

— На, — князь сунул Майке в ладонь золотой.

— Не-а, — она отступила, спрятав руки за спину, замотала головой: — От денег один вред. Другое дай.

— Что?

— Кольцо свое…

Аммиачно пахнущий потом конский круп неожиданно оказался у Майки перед носом, рука князя больно перехватила запястье. Майка жалко пискнула.

— Кто тебя подучил?

— Ни… кто.

— Не ври мне.

— Никто!! — Майка готова была умереть, чем выдать Сабину. — Я сама… я всю правду…

Она ткнулась щекой в шерстистый конский бок и непритворно заплакала. Запястье болело. И выдуманный план теперь вовсе не казался гениальным. И только Борька…

Лицо Ивара было отрешенным и бледным. Глаза погасли. Рывком он содрал кольцо с неровно вспыхивающим аметистом, надел, оцарапав, Майке на палец. Но она и звука издать не решилась.

— Мне ненадолго. Я верну.

— Не надо.

Он долго, оценивающе, смотрел на девчонку. Она, опустив глаза, ковыряла носком сапога рыжую иглицу.

— Если любит, — твердо докончил князь.

— Вылазь!! Вылазь, дура!! — Сабина за голые скользкие плечи волокла подружку из воды и отчаянно ругалась. — Тебя что, русалки припутали?..

Майка моталась в ее руках, как деревянная кукла, и молчала. Сабина сунула рыжей в зубы какую-то траву, больно стукнула в подбородок.

— Жуй!

Майка попыталась выплюнуть, и получила снова.

— Разрыв-трава это. Жуй. Неужто видела?

Майка трясущимися руками подтянула сорочку, но голова и руки никак не попадали в отверстия. Сабина решила дело просто: завернула рыжую в рубаху и повела, придерживая за плечи. Только в землянке, возле яркого огня Майке сделалось легче.

— Кольцо не посеяла?

— Нет! — рыжая попыталась сорвать его, как сбросить жабу с руки, но то прикипело к пальцу намертво. И только неровно вспыхивало и гасло, точно чье-то чужое, совсем не нужное Майке сердце.

Глава 16.

1492 год, июнь. Окрестности и замок Эйле

Песок посыпался из-под сапог, когда Ивар, опершись о сосновый корень, скользнул с обрыва. От прыжка боль проснулась в груди. Князь поморщился.

Он оказался на песчаной косе между морем и бором, за которым прятались башенки замка Эйле. Ветер трепал колючие ветки, от стволов тянуло зноем. Дюны щетинились широким и низким ивняком, сухой травой. Стебли ломались под сапогами.

Море было таким же пустынным, как и берег — ни лодочки, ни паруса. Пустота была обманчивой — стоило обогнуть острый мыс, и тут же стали бы видны и множество лодок, и алые цепи поплавков на кипящей серебристой рыбой воде. Но Ивару лучше было здесь. Море обдало пеной замшу сапог и колени, когда мужчина присел у воды, зализало бороздку, проведенную пальцем в песке. Под схлынувшей волной показалась кобальтовая ракушка, в ней отразилось солнце. Князь сбросил одежду, швырнул на куст и шагнул в темнеющую глубину. Вода показалась неожиданно холодной. Ивар знал одно средство от этого — броситься в море, как в детстве, с разбегу, тогда быстро привыкаешь, вода не кажется такой уж обжигающей и после не хочется выходить. Князь упал грудью в волну. Сердце стиснулось в комок и, разжимаясь, ударило. Ивар задохнулся от боли, но боль длилась всего мгновение. Он лежал лицом вниз, отдыхая, раскинув руки, легко колышимый прибоем, и следил за золотой сетью солнца на дне и за длинной, болотного цвета водорослью, вившейся у лица. Мелькнула стайка рыбешек. Потом князь поплыл к четкому окоему, от которого ровными рядами двигались волны, разбивая воду мощными, но бережливыми взмахами рук. Редким веером повисали над головою брызги.

Князь радовался, что сила вернулась и что он так же молод и здоров, как десять лет назад, и волны расступаются перед ним, а тело повинуется до последнего нерва.

Ивар скоро устал и, повернувшись на спину, лениво колыхался на зыби, глядя в небо. У окоема оно было бледно-голубым и чистым, а на берегу, над соснами, вздымались могучие курчавые облака. Облака были похожи на ладьи и замки, пронизанные солнцем белые громады с серыми закраинами, гордо и медленно плывущие на восход. Пласты их смешивались и причудливо перестраивались, меняя цвет, внизу расплываясь ровно-серой дымкой, и неясно было, где она сливается с небом.

Ивар вышел и бросился на песок, счастливый, что может упасть вот так — не оберегаясь, не рассчитывая, не стискивая зубы при каждом движении. Песок облепил намокший бинт на груди, повязка ослабла и сдвинулась, но Ивара это не беспокоило. Он лежал, греясь, чувствуя кожей колючие песчинки, пока не уснул. Проснулся же оттого, что кто-то теребил и гладил, пропустив между пальцами, короткие пряди его волос.

— Май-ка…

Показалось, будто подол юбки задел по лицу, обдав запахом мяты. Рыжие кудри метнулись белкой, и все исчезло. Ивар раскрыл глаза. Никого не было. На песке не нашлось следов, кроме собственных. Наль, подумал он, стряхивая с плеч налипшие песчинки, Наль опять приходила… Многие видели ее призрак на здешнем берегу. После того, как они с Виктором… после того, как княгиня Ингеворская разроняла янтари, а Виктор собрал и отыскал ее спящую под сосной на обрыве…

Имя — жемчужина на песке

Ее ласкает и нежит прибой

И робкою птицей в моей руке

Приюта ищет

Твоя ладонь

Я соберу жемчужины слез и снов

И улыбок праздничные янтари

Заветное ожерелье

Меж мятежных костров

Ты ожидая меня

Сохрани

И когда раскатится дробь подков

Точно камешки из горсти

Ты меня вспомни

Моя любовь

Вспомни встреть

И прости

Или это только легенда? Все было проще, граф Эйле познакомился с Налью, приезжая к ее деду по делам Ордена? Ивар так и не спросил. Наль… Майка… У девчонки теперь тысяча покровителей и защитников, а матери — нет. Не исправишь ничего!

Ивар поднял с песка горсть янтарных осколков — янтарь попадался здесь на каждом шагу — и, держа на ладони, смотрел сквозь них на свет. Янтарь светился, в нем проступали пузырьки и полоски. И в лад с ними звучали и путались в голове чьи-то голоса. И казалось, что так уже было однажды, только не он шел по этому берегу. Ивар никого не любил тогда, кроме матери и святой Юдит, а наяву ему не встречались святые. И замок на берегу тоже однажды был. Только не получается вспомнить его имя.

Ивар не заметил, что снял повязку и задумчиво скручивает полотно. На рубце выступила сукровица. Князь небрежно стер ее ладонью. Отбросил бинт, натянул рубаху. Ткань прилипла к шраму, будет больно отдирать. Он с досадой отмахнулся. Сунул за пояс янтарины. Пусть девчонка порадуется. Майка… Наль…

Надо дождаться Виктора.

Над Эйле плыли облака. Так похоже на Ниду. Нида близко — через пролив, можно запросто переплыть. Ивар даже усмехнулся. И так позволяет себе слишком многое — например, вот как сейчас, бродить по берегу без охраны. Хоть Виктор и просил… Но Ивар все равно поступит по-своему — мертвым можно.

Майкина нянька бухнулась князю в ноги, едва он переступил порог.

— Княже, оборони, помоги, не допусти, тебя она послушается!..

Он рывком поднял тетку с колен:

— Что?!

Содрав намитку, нянька вытерла ею мокрое от пота краснющее лицо:

— Совсем с глузду съехала девка. Велела седлать к жениху ехать, да сбросит Лешак в первые кусты! Да крыжаки, да разбойники… хорошо, я ее заперла…

— Постой, — вклинился князь, — какой жених?

Нянька опять предприняла попытку бухнуться на колени:

— Так дон князь не знает? Так гонец был…

— Где?

— На поварне. Подарили дурище перстенек!.. — донеслось сердитое в спину. В поварню Ивар ворвался туча тучей. Белобрысый паренек-гонец, наворачивающий кашу с пряностями, уронил ложку и вскочил, хлопая голубыми очами.

— Кто тебя послал?

— Ви-виктор, — назвал растерявшийся паренек графа по имени. — Мне дочка д-дона п-п-перстенек п-показала — я ей и…

Ивар взялся за голову.

— Не кипятитесь, княже, не виноват олух, — подала голос повариха, кинула ложку: — Антя, Антя! Князю вина налей!!

На столе словно сами собой образовались кувшин, серебряный кубок, еще один горшок с кашей, плетенка с напластованным караваем, холодная баранья нога. Запах чеснока от нее разил наповал.

Князь Кястутис глотнул из кувшина, не замечая, что красная виноградная кровь течет по подбородку и щедро кропит рубаху на груди.

— Не трясись. Еще раз сначала, — велел он гонцу.

Тот дернул тонкими ноздрями, с тоской посмотрел на баранину, сглотнул:

— Граф Эйле и Рушиц будут тут о конце седьмицы вместе с донами Рошалем и Смардой. Дона Смарду отбили от крыжаков, он жив и почти здоров.

Ивар моргнул.

— В Тверже дона держали, а как на казнь повезли — его и отбили, — парень постарался, чтобы между ним и взбешенным князем кроме стола оказалась скамья.

— То же самое ты графине сказал?

Гонец икнул.

Князь выскочил на крыльцо и гаркнул:

— Мариса ко мне!

Марис был Эйленским управителем. Графское хозяйство немаленькое, требует глаз да глаз — и управитель вполне мог оказаться в нескольких десятках верст от замка. Но нашли его почти мгновенно. Препоручив Марису сборы, Ивар наконец удосужился подняться в покои, где нянька заперла юную графиню.

— Ключ!

Тетка засуетилась, путаясь в юбках, после хлопнула себя по лбу и нырнула в укладку.

— Бесится, слышь, — пожаловалась она. — Даже сквозь стенки слыхать.

Майка рыдала в голос.

— Все равно убегу! По простыне спущусь! Вы права не имеете!!

Ивар рванул на себя тяжеленные двери. Оглядел разоренную светелку, узорчатые решетки на окошках. Передохнул.

— Не имеете права!! — голосила Майка, зажмурясь.

— И права, и лева…

— Ой!..

Она кинулась князю на шею, заливая слезами и без того испорченную рубаху.

— И-ивар…

Князь осторожно отстранил девушку:

— Перестань. Собирайся.

— Куда?

— К жениху.

Майка покраснела — хотя куда уж больше. Рукой с Кольцом вытерла лицо и отвела спутанные волосы.

— Это я так… сказала… — пробормотала она. — Чтоб отпустили. Мы с Борькой…

Князь отвернулся.

— Ты знала, что его…

— Ага, — призналась Майка, шурша за спиной. — Но мне строго-настрого… Ты же кинулся бы его спасать?

— Н-не знаю…

— Кинулся. Ты хороший.

Князь засмеялся — как всхлипнул.

— Он мне как брат — всю жизнь… Я маленькая была…

— Штаны, сапоги, рубаху попрочнее. Куртку обязательно. И смену…

— Я в пять лет коленку разбила — так он подул, и подорожником… залепил.

Ивар резко обернулся: Майка стояла одетая по-мужски, с узелком в руках.

— Я все.

— Идем.

— Ты так поедешь?

Он как впервые взглянул на себя: рубаха мокрая и липкая, в красных пятнах, и штаны не лучше.

— Подождешь меня во дворе. От Мариса ни на шаг.

Девушка послушно кивнула.

Нянька попыталась ее удержать.

— Иди отсюда, — кинул Ивар, — без тебя тошно.

Толстуха убралась, точно побитая собака. Князь с девчонкой сошли во двор. Там уже ожидали конный отряд, пара верховых скакунов и возок с эйленскими гербами. Марис лично спустил подножку и отворил дверцу.

— Я…

— Садись, — приказал Майке Ивар. — Или дома останешься.

Глава 17.

1492 год, 15 июня. Эйленский тракт

"…Мне казалось, я умираю много раз, и с каждым — все мучительней и больнее, отчетливо, как в кошмарных снах, когда до мелочей видишь изрытый жарой песок на Дороге и траву по обочинам. Смерть длилась, более похожая на пытку, чем на избавление, и конца не было так долго, что вернулись привычные злость и ярость. А мне все чудилось, что меня уже нет".

Частые капли осыпались с веток орешника. Капли были холодные и тяжкие, как свинцовая дробь. В мутном небе рождался бледный рассвет. Было сырое июньское утро и туман, как пролитое молоко. Болард глотал его немым ртом, не удивляясь ни запаху хвои и близкого моря, ни крикам птиц в вершинах сосен. Чудилось, будто небо — черное, грудь давило, как от меча. Его везли на казнь на телеге, закутанного в красное, с мечом и дагой на груди. И это было хуже самой смерти. Воздух, пахнущий нагретым камнем, железом и кровью, раздирал легкие. Болард слабо помнил шум драки, тряский галоп, и только когда повозка покатилась по заросшей травой проселочной дороге, открыл глаза. Рядом, опустив поводья, трясся в седле Рошаль.

Видно, адвокату жутко хотелось спать, он щурился на свет, но стоило Боларду шевельнуться, тут же наклонился с седла.

— Пить, — произнес Болард хрипло.

Рошаль перебросил кнехту, сидящему рядом с раненым, баклагу. Тот приподнял раненому голову. Слепые темные глаза с пляшущими зрачками смотрели на него. Лицо Боларда исказилось, он мотнул головой, отворачиваясь.

…Над Дорогой колыхалось душное марево. Раскаленный песок обжигал босые ступни. Но где- то далеко жило предчувствие свежего ветра и запахов цветущих трав. Болард стоял перед крестом, не в силах сдвинуться с места, и глядел на казнимого. Тот висел, раскинув пробитые гвоздями руки, кровь капала в песок, а взгляд был зелен, как море Юръ-Дзинтар в апреле…

— Ивар… — позвал барон распухшими от жара губами.

Ответ пробился к нему, похожий на колодезное эхо. Дон Смарда открыл глаза и увидел над собой лицо князя. На лице были такая тревога и нежность, что захотелось отвести взгляд.

— Ты… — сказал Болард тихо. Ивар наклонился еще ниже, чтобы расслышать. А потом решительно пересел на телегу и отобрал у воина баклажку. Но едва поднес ее к губам Боларда, как тот рванулся в сторону, ударился плечом о грядку и откатился назад с перекошенным серым лицом.

— Некуда… мне от… тебя…

Он пробовал улыбаться, но губы не слушались. Дергались, кривились, не желая складываться в привычную усмешку.

— Не надо, — попросил князь.

Дон Смарда засмеялся. Одним голосом.

— Ты… мог не приезжать… они бы и сами… Рошаль…

Глаза Ивара потемнели.

— Не хочешь влезать в долги? — спросил он глухо.

Болард шевельнул бровью, собрался ответить, но так ничего и не сказал.

Ехали молча. Подсвеченные мокрым розовым солнцем, вставали по обочинам сосны. Казалось, что дорога вот-вот кончится узкой полоской песка, за которой ляжет, откатываясь и набегая, море — брошенное на торинейский паркет серое полотнище.

— Успокойся, — прервал молчание князь. — Меня там не было. Они сказали мне перед отъездом.

Губы Боларда шевельнулись:

— Зря.

Лицо Ивара дернулось, как от пощечины. Он прикрыл глаза.

Дорога свернула, солнце пробивалось сквозь тучи, и в вереске блестели дождевые капли. Лошади устали и шли шагом. Князь соскочил и двинулся рядом, придерживаясь рукой за грядку телеги и спотыкаясь, точно ослеп.

— Ивар… — позвал Болард негромко. Выпростал руку, наощупь нашел ладонь князя и, запинаясь, сказал: — Прости… дикий я… стал.

И замолчал — тревожно и напряженно, — будто чего-то не находя.

— Кольцо… где?

Кястутису хотелось отнять руку, но он не смел.

— Где?!

— Отдал. Майке…

На губах Боларда проступила похожая на щит усмешка.

— За-ачем?!

Ивар осторожно высвободил ладонь. Глядя на прилипшие к сапогам травинки, сказал хрипло и горько:

— Не надо. Я прошу тебя…

У Боларда вырвался удивленный смешок.

— Лад-но, — сказал он. — Она… в Эйле?

— Здесь. В обозе.

— Она… от Настанга едет?

Князю хотелось оборвать его, но он ответил холодновато:

— Она уже пятый день здесь. Перевязывала тебя.

Болард молчал долго, а потом вдруг сказал отчетливым и ясным голосом, чуть растягивая слова:

— Зря. Я предпочел бы… дыбу.

Ивар остановился. Телега катилась дальше, а он все стоял по колено в мокрой траве, пока его не окликнули. И тогда он закричал:

— Коня мне!!

Глава 18.

1492 год, июнь. Замок Эйле

Плетясь вдоль левой стены бесконечного коридора к покоям дона Ивара, Болард рассуждал сам с собой, что осенью возьмет в университете освобождение от физкультуры. А еще здорово было бы украсть Греткину коробку с румянами. А то юные служанки шарахаются, видя его лицо. Хотя где он, а где Гретка…

Дело продвигалось туго. Чтобы не упасть, барону Смарда приходилось хвататься за выступающие камни руками; стертые подушечки на лишенных ногтей пальцах нестерпимо болели.

— Перчатки надо надевать, — бормотал под нос дон. — Моя репутация… А-а… а я спрошу у него: "Ты почто Майке кольцо отдал? Ты дурак? А он мне: — Пошел ты! А я ему…" Свет походни — неожиданно резкий — заставил зажмуриться.

— Рад видеть дона в добром… хм… здравии, — изрек Рошаль. Впрочем, по жесткому лицу адвоката невозможно было понять, действительно рад или издевается. — Идешь засвидетельствовать магистру свое почтение?

— А что? Нельзя? — ощетинился Болард. Анри вздохнул.

— Вообще-то, вторые петухи вот-вот проорут.

— А мне не спится, — огрызнулся барон. — Вот никак не засыпается.

Канцлер хмыкнул:

— С языком у тебя все в порядке.

— Как всегда.

— Лестницу одолеешь?

— Лифта здесь нет.

Рошаль кивнул с выражением: ну что взять с сумасшедшего… И внезапно оказался с доном лицом к лицу. Для того, чья "зона безопасности" на длину клинка — девяносто сантиметров примерно — неприятно. Более чем.

— Вот что, банерет… Мне на твое здоровье начхать… — прошипел канцлер. — Но если с Иваром…

Болард отвернулся к стене. Капельки сырости на ней, отразив свет, рождали меленькие радуги. Светились сквозь ресницы. То ли это он, Борька, плачет?

— А что ему сделается!..

— Смотри, чтобы ничего.

Колеблющийся рыжий свет исчез вдали. Болард втянул воздух, чуть не застонав от боли, и продолжил путь.

В покое князя горела свеча. Бросала дрожащие отсветы на массивную с позолотой мебель, парчовый балдахин огромной кровати, бумаги, разложенные на столе. Князь дремал, склонив голову на руки. Борька осторожно заглянул через его плечо.

Вы так прекрасны,

что я ослеп,

и принял камень — за хлеб,

и за воду из родника

принял струйку песка…

— было набросано посреди страницы.

Ивар шевельнулся, и Болард отпрянул. Застонал. Споткнулся о загнутый угол ковра и рухнул на подвернувшийся, к счастью, сундук.

— Я т-тебя разбудил. И-извини…

— Бо-олард, — князь жмурился и по-детски тер глаза кулаками. — Входи, пожалуйста.

— Я уже вошел. Выпить есть?

— Что?

— Ну-у, — барон неопределенно повел руками. — А выбор большой?

Князь хмыкнул. Тяжело поднялся. Из настенного шкафа извлек узкогорлый кувшин зеленого стекла, до половины заполненный, и в тон ему два кубка на подносе. Борька вытащил пробку, принюхался:

— Ишь ты! Нохийское. С вишней… — облизнул губы. Быстро плеснул по кубкам, выпил, плеснул еще раз. Поймал неодобрительный взгляд князя.

— Не… жадничай. Мне, небось, такого не нальют…

Князь погрел в пальцах свой кубок:

— Я не жадничаю. Просто…

— Ты ложись, — сказал дон Смарда заботливо. — Мне Рошаль не велел с тобой заводиться — я и не стану. Выпью — и уйду.

— Я не знал…

— Да я понял уже! — Болард подхватил кубок на лету. Переставил поднос на ковер к кровати. Сел, привалившись к слоновьей ноге. — Я не об том вообще. Здешний кравчий такая скотина.

Ивар неловко улыбнулся. Ему не слишком верилось, что банерет вломился ночью, только чтобы выругать кравчего. А дон Болард тянул время: подливал, с чмоканьем прихлебывал, пальцем пробовал выловить вишенку; смотрел сквозь вино на свет, словно искал яд, которого там не было. Короче, добивался впечатления, что упьется до поросячьего визга прежде, чем изронит хоть слово. Рука, сжимающая тонкую ножку кубка, тряслась, на ней отчетливо проступали шрамы. Князь отвернулся.

— Не нравлюсь? — спросил барон полушепотом.

— Ты не девица, чтобы мне нравиться.

— Да, — протянул Болард обрадовано, — о девицах… Князь, я жениться решил. Веришь — нет? Я не стебаюсь.

— Что?

— Не прикалываюсь. Ну, не издеваюсь, не изгаляюсь, не шучу.

Барон говорил скомкано и поспешно, не глядя на Ивара. Рука судорожно дергалась — к кувшину, бокалу, груди, шраму на щеке, опухшим глазам. Мелко колотились пальцы. Багряные капли неопрятно текли по небритому подбородку, шее с выпяченным кадыком, пачкали рубашку.

— Как на духу.

— У тебя есть исповедник.

— А я тебе! Я тебя… — Болард хлебнул. — Я подумал давеча, что зря тогда наорал. Это у нас там, на Земле, кольцо — знак обручения. И у этих, блин, ренкорцев. А в Подлунье… — он вытащил из-за пазухи янтарный, криво слепленный браслет. — Как, не шибко? Но я потом лучше закажу, после Замятни. Я голый сейчас. Дон… я тебя в сваты зову.

Ивар молчал.

— Я там сидел и думал. Не то что времени много было. Могли и среди ночи волочь на допрос. Извини.

— На том свете сочтемся. Горячими угольками.

Болард как-то рассеянно хмыкнул.

— Так вот… я подумал. Я, сволочь, тебя спасти хотел. Так хотел — что подлости не испугался. Вот меня и повязали.

Ивар молчал.

— Переход — ладно. Он скотина безмозглая. Как его психованный Ян запрограммировал — так и работает, — дон Смарда приподнял плечи, — что взять с дурака? Это я тогда так думал, когда уже все кончено было, когда шел день в день — а выкинуло на сутки позднее. Ты не думай, я же тоже орденские хроники читаю. Я чуть не сдох тогда! — кубок хрустнул у Боларда в руке. Он какое-то время с недоумением смотрел на сыплющиеся зеленые осколки. Отряхнул ладонь о штаны. Хлебнул подонки прямо из кувшина. — Мне казалось, она дочь Ингевора. Возмечтал «обрадовать» папеньку…

Банерет возвел очи к перекрещенному черными балками потолку:

— И к тебе не успел. И Наль из-за меня убили. Луций-Сергий стерег, как хорек у норы. Четырнадцать лет стерег — и дождался. Сволочь! — Болард злобно потряс пустой кувшин. Несколько капель, собравшихся на стенках, шмякнулись на ковер. — А теперь я думаю. Думаю, может, он… Переход, не хотел? Чтобы я стал подлецом. И вообще, после всего… Я теперь обязан, как честный человек, на ней жениться.

— Только поэтому?

— Кня-азь… — Болард попытался сфокусировать взгляд. — Ты не думай. Я ей дам школу закончить. Дигна… мать опекунство оформит. И денег тоже… я… у меня…

— А Виктор?

— Так я и говорю, — под нос улыбнулся Болард, — это ничего, что она рабыня. Я нужные документы подпишу, и ты тоже. Славное начало для консула. А… — дон Смарда почесал темя.

— Рабыня?

— А ты не знал? — Болард хмыкнул, точно вспомнил что-то веселое. — Майка — клейменая. Наль на сносях искала в Смарде убежища. Ну, Дигна и выдумала спрятать ребенка среди рабов. Тем более, и по закону так выходило — рабыня. Байстрючка — на нашей земле. Мне это пофигу, по…фи…гу, вот! — Борька показал воздуху дулю. Попроси Виктора. Чтоб дал разрешение жениться. Я без нее жить не могу.

Сплетенная из лозняка дверь вылетела с первого же удара. Сабина занесла тяжеленный, ростовой, березовый пест. "Сожгут…" То, что у нее есть охранный знак Синедриона, в мысли не пришло.

— Нет!!

Майкин писк заставил ведьму опустить оружие. Дюжий доезжачий смотрел на растрепуху, нехорошо хмыкал в бороду. Майка махала с лошади, держась свободной рукой за пояс такого же здоровенного мужика.

— Сабинка, Сабиночка, прости! Он умирает… Собирайся скорее!

Ведьма вытерла потный лоб, заодно убрав с лица волосы. Принюхалась, огляделась. Было раннее-раннее утро, солнце отражалось в капельках росы, задумчиво попискивала в зарослях птица. Но лесная свежесть отступила перед вонью конского пота, кожи и железа.

— Что с ним? — с кем, интересно?

— Рана разошлась. Ой, Са…

— Сейчас. Травы соберу.

Доезжачий недобро усмехнулся. Вот дура, подумала Сабина на Майку, а с другой стороны… и знать не знала, как попасть в замок, а тут счастье само прет. Ведьма неровно перекрестилась. Подхватила узелок. На поляне одним махом вспрыгнула на коня за спиной доезжачего.

— Ну, пошли!

Слуги гикнули, верховые побежали по тесным лесным дорожкам.

Шатровые, высокие крыши Эйле тоже были влажными от росы, и весело блестели. Четко выделялись на свету обрамления водостоков, печные трубы, каменные украшения, парапеты. Чтобы разглядеть замок толком, приходилось закидывать голову, от чего болела шея.

Мост был опущен, калитку в воротах отворили на первый же стук. Майка сползла с конского крупа и, прихрамывая, поволокла Сабину за руку, ни на кого не обращая внимания. Сабина и мечтала бы оглядеться, но лишь краем глаза ловила двери и переходы, замковое убранство, от которого у простодушной ведьмы приоткрывался рот, высоко — до треска в юбках — поднимала колени на неровных винтовых лестницах.

— Скорее, скорее!.. — Майка, сама изрядно запыханная, тянула подружку, сжимая ее руку потной ладонью. Волнуется. Действительно любит?

— Толком можешь объяснить? — замок немаленький, идти еще и идти: вот пусть и расскажет.

Майка перевела дух, отбросила за спину рыжую косу.

— Ивар… ну, князь Кястутис…

Оп-паньки!.. Сабина даже споткнулась и схватилась за стену. Такой удачи она и предположить не могла. Да Гражина ей за это волосы вернет и приплатит сверху! "Или убьет", — произнес внутри трезвый голос. Но в плохое верить сейчас не хотелось. Вот оно, кубло ужак. Сбежать бы только вовремя да весточку с голубем…

— Его в полночь из ворот выпустили, конного. Как на пожар — не седлал даже. И лишь через четверть часа всполошились. Потемну кинулись искать, и… папа, и Рошаль, и все. Еще ищут. А он вернулся час назад. Сам. И упал с коня. А врача нет, так я к тебе!!

Майка почти плакала, рука Сабины заболела от пожатия.

— Она… — дрожащим голосом продолжала Майка. — Ему еще хуже, чем когда из могилы вытащила. Я ему не верила, а сейчас сама ее увидела.

Ведьма запнулась и присела на ступеньку:

— К-кого?

— Призрак. Я не знаю. Ой, Сабинка, — рыжая по привычке закусила кончик косы и потянула подружку встать.

В покое плавал кровавый полусвет. Слышалось тяжелое дыхание лежащего в постели человека.

Скрип двери заставил подпрыгнуть белоголового паренька-сидельца, разбирающего строчки тяжелой книги. Налой вместе с книгой грохнулся, но даже это не заставило больного очнуться. Сабина ступней придавила опрокинутую свечу. Майка подняла книгу, прижимая к животу и громко сопя.

— "Часо-слов", — прочитала по слогам в свете очага. — Приберись и иди.

Сиделец обрадовался.

— Стой! — приказала Сабина. — Принеси мне таз, кувшин вару, тонкого льна сувой, моток ниток шелковых, толстых свечей побольше. А то сидят в темноте. Можно подумать, пасеки у вас нет! Меду горшок. Еще котелков небольших полудюжину, столько же ложек деревянных, серебряный кубок, полотенец…

Паренек с непередаваемым выражением уставился на нее.

Майка топнула ногой:

— Оглох?

Белоголовый слетел с места — точно и не было. Сабина же раздернула тяжелые драпировки на окне. Пока девушки плутали по замковым коридорам, погода успела испортиться. Снаружи стало так же темно, как внутри. Стеклянные шарики в свинцовых переплетах вздрагивали под порывами ветра, тучи резали молнии, лаял гром. Ведьма боялась гроз. Рывком она вернула занавесь на место, от очага зажгла свечу, сунула в светец. Подтащила к кровати. Взобралась по приступке, бесцеремонно уселась на край. Нашарила в сумке нож. Спросила у Майки:

— Ты как? Крови боишься?

Рыжая замотала головой.

— Помогай тогда, мне одной тяжело.

В четыре руки девушки растеребили пропитанный кровью бинт. Сабина осмотрела, обнюхала и ощупала разошедшийся шрам. Майка охнула:

— А руки мыть?

— А где?

Графская дочка унеслась. А Сабина продолжала осмотр. И не нашла ничего, что могло бы привести к долгому обмороку и лихорадке. Она своим платком вытерла князю лицо, несколько капель воды, смочив платок в кувшине, выжала на губы. И загляделась, положив подбородок на подставленное колено. Было в князе что-то от дикой конской стати. Мышцы, бугрящиеся под кожей? Стиснутая в кулак рука? Разлет к вискам широких бровей? Такой поднимет, как пушинку, и унесет — к пламени папоротника в лесных недрах, к звездам ли? Его ничуть не портили шрамы и легкая щетина, золотящаяся на щеках и подбородке поверх заживших ожогов — долго бриться больно было… Сабинка стиснула юбку кулаками — до боли в пальцах, чтобы очнуться. Это же брат Гражины. Крыжачка тридцать серебряных за него посулила, усмехаясь. Шутки лесная ведьма не поняла. Только теперь решила, что никому Ивара не отдаст. Ни смерти, ни сестре-святоше. Даже если князь, первый раз на Сабину посмотрев, в другой не взглянет.

— Не отдам.

В углу, где в измятых драпировках роилась тьма, раздалось отчетливое хмыканье.

Глава 19.

1492 год, июнь. Замок Эйле

Сабина не любила, когда над ней смеялись. А потому, не раздумывая, не расспрашивая, дух там или живой человек, запустила в драпировки башмаком на деревянной подошве. Неудобный и тяжелый, башмак за метательное оружие сошел отлично. Взвихрилась пыль, гобелены перемешались и рухнули, обнажая стену. И на какой-то миг ведьме показалось, что она видит там женщину — лет двадцати, в нездешнем уборе: тесном у стана и широком внизу; с распущенными черными с алой искрой волосами. Конопатую. Сабина фыркнула.

— Выходи давай! Патлы повыдергаю! — предложила она.

Но никто не вышел.

Лишь из-за двери раздались грохот оброненной посуды и удрученный вой.

— А чего она…

— Сам заткнись. Тихо.

Это Майка. Ведьма перевела дыхание.

Давешний белобрысый сиделец вваливался в покой задом, на ходу роняя утварь. Сзади шествовала графская дочь в обнимку с кувшином, завернутым в полотенце, и бранилась сквозь зубы. Сабина натянула на Ивара одеяло. Подобрала под себя босую ногу. Спросила ворчливо:

— Все здесь?

Паренек закивал. Похоже, он был не прочь убраться поскорее. Майка заперла за ним дверь на ключ; присвистнув, воззрилась на увенчанные одиноким башмаком сорванные гобелены:

— Как ты можешь это носить?

Ведьма зашипела сквозь зубы. Слетела с кровати, запустила второй башмак к первому и стала разбирать принесенное.

— А это мыло, — Майка с гордостью показала зеленоватое месиво в круглой золотой коробке. Подруга чихнула:

— Ну, слей на руки, уговорила. Теперь так. В этих котелках настои. Счас залью, крышками накрой и забудь. А за отварами следить надо. Этот котелок в этот, воды сюда и сюда… — всыпала из мешочков травы, пожевала губами. — "Песнь песней" неспеша повторишь четыре раза, и с огня долой.

— А я не знаю, — огорчилась Майка. — А по часам нельзя?

— А их разве отсюда видно? — Сабина поежилась.

Рыжая хихикнула, вытянула из-за ворота золотое, усыпанное каменьями яичко на цепочке:

— Во!

Ведьма облизнулась. Уважительно повертела часы в пальцах, ногтем подцепила крышку, полюбовалась щелкающими стрелками и рубинами вдоль часового круга:

— Отец подарил?

Вернула Майке, подавив в себе жадность:

— Ну, недосуг время терять! Следи за котелками.

А сама стала разжигать свечи.

Ивару за это время стало как будто легче. Дышал он ровнее, но в сознание не приходил. Ведьма подумала, оно и к лучшему. Стала остуженным настоем крапивы и серпорезника промывать рану.

— Сабин, а Сабин?!

— Не мешай.

— А кого ты тут воевала? Ой, кипит! Снимать уже?

— Нет. Не знаю, — Сабина послюнила кончик нитки и сунула в игольное ушко. Поводила иглой над пламенем. Подумала, что Майка не отстанет.

— Тут нет двери потайной? Или голосника?

— Чего-о?

— Ну, дырки в стене или вмурованного кувшина — чтоб из другого покоя разговоры слышать?

— Не знаю. А ты слышала?

И видела, и слышала, пробормотала Сабина себе под нос. Поняла, что уже довольно давно калит иглу, ладно, нитку не пережгла. Подула, тронула подушечкой пальца: вроде остыла. И воткнула в живую плоть.

Стежок. Узел. Стежок. Голова кружится… Вот бы князь глаза открыл. Нет. После.

— Сняла котелки? Пот ему вытри.

Майка подскочила. Ведьма успела пожалеть о своей просьбе, но не прогонять же девчонку…

— Ты… — она уставилась на красную полосу иглы, — его любишь?

Рыжая уронила полотенце:

— Ой… Я не знаю.

Она села у князя в ногах. Задумчиво потеребила кончик косы, по привычке сунула в рот.

— Я… он… Я всегда мечтала о таком отце! — выпалила она. — Чтобы понимал, и слезы вытер, и подарки дарил. Борька — тут другое.

— А Вик… граф Эйле?

— Ну-у… — Майка пожала плечами, как взрослая. — Он меня любит, кажется. Только не знает, что со мной делать.

Ведьма завернула иглу с остатками нитки в тряпицу, затолкала в кожаное гнездо внутри сумки с травами.

— Сейчас медом смажем, чтоб не гноилось. И чередой с малиной и шалфеем напоим. Как он? Вроде лучше?

Хмыканье раздалось из пустого угла. Майка, пискнув, скатилась с кровати. Спряталась в балдахин — и стала громко чихать.

— Убирайся! — рявкнула ведьма решительно. — Я тебя не боюсь!

— Ага, — рыжая икнула.

— А его? — колеблющиеся тени сложились в женскую фигуру. — Я ведь тоже ему верила.

Платье, широкое снизу и узкое в стане, распущенные волосы, вперенные в больного темные глаза.

— Сгинь, пропади!

— Н-не надейся.

— Всяк дух дона Господа хвалит.

Привидение не то усмехнулось, не то всхлипнуло.

— Вы это магистру скажите! У которого ни совести, ни чести — только Бог, Бог, Бог!!..

Незнакомка закрыла лицо руками, по полированным ногтям бежали отражения свечного огня. Подол колыхнулся, и испуганные девушки увидели под туфельками странной гостьи скомканные письма — распечатанные, надорванные, кое-где забрызганные бурым.

— Я… грамоте не знаю, — повинилась ведьма.

Майка наклонилась, прошептала:

— На английский похоже. Тут… тут стихи. Сейчас…

И стала переводить, запинаясь, дрожащим голосом:

В маленьком городишке

Зреют алые вишни

В маленьком городишке

Солнечная поляна

Кажутся очень странны

Две золотые свечки

На синей коже потока

Соцветий алая рана

В маленьком городишке

Странное происходит

Любят как ненавидят

Любят как перед смертью…

— Тут… размазалось…

Перец перебираю — горький,

Как чье-то сердце…

Сабина посмотрела на девчонку с уважением.

— Даже если он не знал, — плакало привидение. — И убили меня не по его приказу…

— Ты что? — Майка покрутила пальцем у виска. — С дуба упала?

Кольцо, подаренное Иваром, метнуло лиловый зайчик на парчу тяжелого платья, осветило черное пятно с обугленными краями у женщины на груди — и призрак сгинул. Испарился. Исчез.

Подружки обнялись, все еще дрожа и клацая зубами. За окном рокотал отдаляющийся гром.

— Тише, — подняла палец Сабина.

Резко, настойчиво стучали в дверь.

Допрашивали Сабину двое: Виктор граф Эйле, напоминающий Ивара широкоплечий русоволосый красавец, и сухощавый иноземец с выдубленной кожей, похожий на соборную статую и столь же жесткий в обращении. Сабина старалась не лгать: за собственную жизнь она боялась, но куда больше пугало, что ей не позволят оберегать дона Кястутиса. Ведьма стискивала пальцы до кровавых лунок от ногтей на ладонях и молилась, молилась, молилась внутри себя, робким наивным голоском отвечая на неприятные, каверзные вопросы. Шкурой чувствуя опасность, исходящую от иноземца, к которому граф Эйле попросту обращался «Рошаль».

— Итак, ты искала в Эйле работы.

— Верно, добрые господа.

— Господские пороги обивала, одолевала селян просьбами тебя в поденщицы взять… — Виктор покрутил скрещенными пальцами перед грудью. Глаза у графа, приметила Сабина, были запавшими и нездоровыми.

— Дона Ма… графиня Эйле похлопотать за меня обещала.

— Графиня? — вызверился дон. — Разложу дуру на ковре да высеку!.. — и стал судорожно тереть след зубов на запястье — метку от защищавшей подружку дочери.

Рошаль непочтительно хмыкнул, сверкнув ослепительными зубами. Но сказать ничего не успел. Двери хлопнули, пропуская князя Кястутиса с повисшей на его локте рыжей. И глаза Майки, и кольцо на пальце сверкали сердито и задорно.

Ивар отстранил девушку, сел в свободное кресло, растопыренными пальцами запретив кидаться на помощь. Юная ведьма смотрела, распахнув рот, удивляясь, как они с Виктором похожи и какие разные. Граф был при полном параде, с клинком у пояса. Ивар обошелся штанами и рубашкой, из-под которой виднелись бинты. Он был похож на раненого комиссара — вот только Сабина комиссаров никогда не видела: ни раненых, ни здоровых.

— Дон Виктор, граф Эйле и Рушиц, — Ивар уставил на двоюродного брата зеленющие колдовские глаза. — Я прошу у вас руки вашей дочери… для моего банерета дона Боларда, барона Смарда.

Майка, пискнув от счастья, повисла на князе, заставив его застонать сквозь зубы. Виктор закашлялся, уткнувшись тяжелым лицом в бобровый воротник. Даже Рошаль переменился в лице.

— М-м, — сказал граф Эйле, прокашлявшись. И сделал вид, будто обнаружил Майку только что: — А ты что здесь делаешь? Я тебя запер.

Девчонка предусмотрительно нырнула за кресло Ивара.

— Я плакала — и он меня услышал, — она незаметно показала отцу язык. — И Сабинку в обиду не даст. Вот вам!

Ведьма густо покраснела и потупилась.

Рошаль почесал переносицу:

— Никто ее обижать не собирается. Пусть остается в замке. Мне помощница нужна, — и, загородив ведьму собой, прошипел в полыхающее ухо: — Иглу отдай, лисонька!.. И не прикидывайся, что не поняла.

Глава 20.

1492 год, июнь. Настанг

Кошачьи вопли за окном были исполнены такой самозабвенной страсти, что дона Гретхен, баронесса Смарда спросонья решила, будто на дворе март. Вставать не хотелось, а сон, как назло, улетучился. Дона поворочалась, попинала кулачком жаркую подушку. Не уснуть. Потаскуны чертовы! Боже милосердный, ну какого лешего они распевают серенады на ее крыше?! Гретхен выругалась. Ведь нарочно выбирала опочивальню потише, с окнами в сад. И высоко. Братец спорить не стал: он и на своей половине годы в ряды появлялся. И на тебе. Оконце под самой крышей, ставни заплетены плющом, бархатный балдахин и кисейный полог, и такая уютная дверца на черную лестницу… Да чтоб вы передохли!

Гретхен, окончательно проснувшись, села на огромной постели. Глотнула стоявшее у изголовья вино. Вино отчетливо пахло гарью. Не поняла? По стенам скакали яркие сполохи. Дона Смарда перевесилась животом через подоконник: по темному саду метались фонарики, сквозь утренний туман пробивалось далекое смутное зарево, заходились собаки и лениво, словно тоже только что проснулся, бил набат.

Первым порывом Гретки было сбежать вниз, поднять на ноги слуг и окунуться во всеобщую панику пожара, когда в узких проемах застревает выносимая из дому мебель, а в наволочки и простыни, годящиеся на узлы, летят подряд письма, фамильные драгоценности, родовые грамоты, столовое серебро… Что там еще принято спасать на пожарах? Или просто забиться в погреб и пережить опустошение вместе с бочкой нохийского? Сладкая будет смерть. "Умрешь под грузовиком сахарной свеклы". Грета истерично захихикала. Крыша над ней пока вроде не горела: судя по кошачьим руладам. Баронесса вдруг поняла, что даже разбирает отдельные слова. А поскольку с ума еще не сошла и даже в Подлунье звери не говорящие…

— Чтоб вам сгореть… кровопийцы… олухи… дармоеды! Ну куда, куда комод прешь?!.. — разливался дискант управителя. — Двери, двери подпирай!! Полезут хамы — им не объяснишь, что нашего дона распяли в Тверже. И про шлюху ингеворскую…

Гретка стиснула кулаки и стала быстро одеваться. Она этому толстомясому покажет шлюху. И при чем тут хамы?

Бунт?!..

Дона Смарда задавила в себе ярость. Теперь следовало быть осмотрительной. Очень осмотрительной.

Душный туман колыхался в воздухе покоя. Горчил на зубах. Грета захлопнула окно. Подхватила давно приготовленную сумку. Поколебалась на пороге, погрызла чувственные полные губы. Еще раз осмотрелась поверх деревьев сада, стоя сбоку, чтобы не достало бельтом — туман расползался, открывая величавое зарево на полнеба: Настанг горел.

Квадратные подковки сапог процокали по каменной лестнице. Доне Смарда вовсе не хотелось узнать, что могут сделать с ней взбешенные горожане. Станут ли разбираться, какой родней она приходится казненному (по официальным источникам) дону Смарде, провозвестнику и организатору этого самого мятежа — или без изысков повесят на фонаре. Чернь достаточно консервативна в своих порывах — это Грета помнила из учебника истории. Казалось, прямо сейчас страницы этого учебника листаются перед ней, и дона, как старательная ученица, напрягает глаза, чтобы разобрать курсив. Хоть бы предупредили, идиоты… «Покойного» брата-героя не вспомнят. Зато отлично вспомнят (как этот морда управитель), в каких отношениях она состоит с Претором, перечислят все подарки, что он ей дарил и сверх того, и устроят экспроприацию. Грета невольно потрогала изумрудные серьги, болтающиеся в ушах. Тут, пожалуй, и центурия не спасет.

Перед дверью в погреб, куда выводила черная лестница, женщина затушила фонарь. Втянула тонкими ноздрями поднявшийся дымок. Поправила капюшон на небрежно скрученном узле волос. Глубоко вздохнула — и потянула на себя двери. Они открывались без замка, скрытой пружиной. Такая же пружина запускала поворотный механизм, сдвигавший огромную бочку с москыйским, охраняющую путь к свободе. Баронесса переступала порог, когда стены содрогнулись от таранного удара. Споткнувшись от неожиданности, Гретка носом впечаталась в стену.

"Буду воевать за Беларусь с побитой мордой"… Веера и фонтаны искр постепенно затухали перед глазами. В носу тянуло и хлюпало, кровью забивало дыхание. Грета, стиснув зубы, ощупала распухающую переносицу. Совсем некстати пришло на ум, что вот так же брат вспахал носом тверженскую площадь, выпав из тюремной кареты. У, булочники! Стоило совсем чуть-чуть подорожать муке… Радикалы. Хотя за примерами им далеко ходить не надо. Самый известный булочник — Андрей Первозванный. Рассуждая с мрачным видом, дона Смарда наощупь нашарила бочонок, извлекла затычку, смочила платок в ледяном вине и прижала к носу. Дом продолжал трястись. Бочки громко скрипели, елозя на основаниях, и девушка поспешила запустить механизм. Отвор выводил в ведущий к Настасье глинистый овраг, но Грете терять уже было нечего. На заду она съехала по скользкому склону к воняющей гнильем воде, попыхтев, выдернула ржавую цепь вместе с колышком и ничком устроилась в чужой лодке, отдавшись на волю течения. Дымило. На берегах орали и вяло постреливали, бельты срезали лозняки. Грета подумала, что долго мятеж не продлится — до полудня, до обеда максимум: в зависимости от того, насколько красноречивы были агитаторы и пьяны войска в казармах. Ингевор заперся в Тверже, принципал во дворце. А дон Ивар на помощь мятежникам не успеет.

Круглый шарик бельта через глазок упирался точно в многострадальную переносицу. Вспоминать сегодняшний пароль под прицелом было тяжко. Грета материлась сквозь зубы. Монах-охранник по ту сторону неприметной дверцы молча ждал. Ощущать собственную незащищенную спину тоже было неприятно. То есть, позади имелись кирпичная опора моста и довольно густая зелень — и все равно молодая дона Смарда чувствовала себя яблоком на голове сына Телля, в которое могут выстрелить с любой стороны. Пароль, однако же, вспомнился. Монах угрюмо вздохнул и впустил дону внутрь. Провел в покои претора и усадил у печки. Луций-Сергий удостоил любовницу коротким взглядом и выключился. Разве что батарею звонящих разом телефонов перед ним заменяли вбегающие и выбегающие гонцы. Двери хлопали, по келье метался сквозняк. Грета подобрала под себя ноги, скорчилась, прижимая к переносице платок, задубевший от вина и крови. Ей было худо.

Ингевор между делом щелкнул пальцами, и женщине принесли чистый табар, таз и кувшин с горячей водой, полотенце и завтрак, накрытый накрахмаленной салфеткой. Вино, подавляя рвоту, Гретхен выпила, а калач и мясо есть не стала. Умылась, переодела плащ и почувствовала себя почти человеком.

— Удивлен, — когда гонцы временно закончились, произнес Ингевор.

Грета вскинула голову и зашипела от боли.

— Чему, интересно? — произнесла гнусаво.

— Думал, ты смоешься из города, сопрешь лошадь, вернешься в Смарду и, как святая Ингигерда, поднимешь ее на борьбу с разбойниками и мародерами.

— Пошел к лешему! «Сопрешь», благородный дон, тьфу!..

Как ни странно, претор рассмеялся.

— А вид у тебя самый подходящий.

— Для разбойника?

Грета смотрела, сощурив правый глаз: выглядел ее собеседник тоже не лучшим образом — чернота и мешки под глазами, резкие морщины, колючая седая щетина… на лице претора точно лежала печать смерти. Боженька мой, откуда? Неужели я и вправду ведьма? Странные предчувствия, прозрения… Мать Греты и Боларда, дону Дигну, когда-то едва не сожгли за такое. Когда она еще не была баронессой Смарда и носила дедовскую серую цаплю в своем гербе. Вагдийская ведьма — так дону Дигну звали. Похоже, проблема наследственная. Грета, как улитка в раковину, спряталась за грязным платком.

— Прости, девочка моя. Тебе, конечно, лучше бы уехать.

— Но…

Луций смешно приподнял указательным пальцем раздвоенный кончик носа:

— Но. Центурию я тебе в сопровождение дать не могу. А децима передерется между собой, решая, кто первый будет тебя насиловать.

— Они уступят десятнику, — огрызнулась Грета. Неужели все действительно так плохо, подумала она. Неужели авторитет Ингевора кончается за воротами Твержи? И Гретхен самой придется о себе заботиться? Допустим, из города она выберется. Коня и в самом деле лучше украсть. Благородная дона при деньгах и без охраны — слишком лакомый кусок для любого нечестного трактирщика. Да и в коне больше проблем, чем преимуществ. Пешком до Смарды… месяц. Замок укреплен, еще в прошлую замятню мать постаралась. Запереться и ждать, чем все закончится? А то непонятно, чем. Или выскочить замуж? Соседские доны умрут от счастья, выясняя, кто станет законным владельцем Греткиного имущества, руки и сердца.

Или разыскать Боларда и надавать по мордасам? Так, в порядке моральной компенсации… Или в Переход. В Гомель, домой. Тогда придется в Тверже недели на две задержаться.

— Сильно болит?

— А?.. — Грета совсем позабыла, что все еще закрывает платком лицо. — Нет, не очень. Я буду с тобой до самого конца.

— Что? — претор криво усмехнулся. — До какого именно?

— До любого.

— Спасибо.

Он позвонил в колокольчик. Приказал вбежавшему секретарю:

— Устройте дону поудобнее. Ей надо отдохнуть.

И разобравшись с любовницей, как проблемой досадной, но неизбежной, снова принялся за дела.

Все обошлось даже лучше, чем дона надеялась. Почетной гостьей быть в Тверже куда приятнее, чем пленницей. А ведь, рассуждая логически, Ингевор еще месяц назад обязан был сделать Грету заложницей — до Борькиного возвращения. У дона Смарды достало бы дури (или благородства — это с какой стороны посмотреть) кинуться спасать любого.

Но только не сестру. На Греткино счастье, претор сие тоже отлично понимал.

Глава 21.

1492 год, июнь. Замок Эйле

— Ты почему здесь? — Болард ворвался в полутемную оружейную, спотыкаясь о каменные ступеньки. — У тебя что, меня нет?

— Я хотел побыть один.

Ивар обтер ветошью блестящие от масла руки и зачем-то поправил в нише фонарь. Барон Смарда обежал глазами напоминающий подкову сводчатый подвал с бочонками в углу и развешанными по стенам бронями.

— Нашел место!

Князь взглянул на блестящую полосу своего меча и сунул его в ножны.

— Если не собираешься сказать что-то поумнее — пошли.

— Собираюсь.

Болард встал, упершись руками в камень по обе стороны от узкой прорези-бойницы, загородив собою свет. Две его тени вытянулись по полу и полезли на стену.

— Ивар, я…

— Сколько тебе нужно времени, чтобы собраться?

— Что?

— Поедешь легатом в Сарбинур, в Вагду к деду.

— Избавиться решил? — переспросил Борька с горечью. — А я-то надеялся…

— На что?

Дон Смарда прижал руку ко лбу, заставив тени дернуться:

— Жить долго. И умереть в один день.

— Не смешно.

— Я и не претендую. В общем, герольды с ног сбились, и Рошаль на стену лезет.

Ивар подцепил фонарь за медное ухо, понес, освещая ступени. За толстым стеклом, дробя огонек свечи, снулой рыбой колыхалась вода. На пороге князь обернулся. И тогда Болард резким движением, каким шмякают шапкой оземь и закатывают перед дракой рукава, преклонил колено и взяв руку Ивара — тяжелую, со вздутыми венами, криво ухмыльнувшись, поцеловал кольцо: княжескую смарагдовую печатку с Погоней.

— Ну наконец-то, — отпихивая задом кресло и вскакивая, непочтительно произнес Рошаль. Потряс голубем, которого держал, пропустив пальцы между лапами. Голубь сделал попытку клюнуть канцлера.

Пока Ивар занимал кресло, повернутое спинкой к печке-саардамке, заменяющей опорный столб круглого покоя, все стояли. Потом командоры, ерзая креслами и тяжелыми скамьями, стали рассаживаться за столом. Через высокие окна Ужиной башни лилось солнце, блестело на золотом шитье поясов и камзолов, расцвечивало гобелены и цветной разогретый кафель печки. Из-за толстых стен, не пропускающих тепло, в замках приходилось топить даже летом.

Болард, как положено банерету, занял место у Ивара за плечом, привалился к саардамке и, поскольку важных вещей ему решать было не нужно, стал разглядывать присутствующих. Сборище живо напомнило ему давнюю встречу в замке Галич, когда Боларду предложили заняться промышленным шпионажем в пользу Ордена. Кстати, вон он, барон Александр Галич, флаг-командор Консаты — слева от выдубленной рожи канцлера торчат его жесткие седеющие усы. Из-за баронского плеча выглядывает изящный и стройный, как д'Артаньян, Андрей Шенье, красавец, бретер, амант таконтельских барышень. Заодно член командорского совета, блестящий логик и стратег. Если перевести взгляд вправо — стыдливо, аки красна девица, прячет щеки в бобровый воротник Виктор Эйле — будущий Борькин тесть. Корчит зверскую рожу… Не сказал ни да, ни нет. Ничего, барон Смарда терпеливый… А это… Рыжебородый кругломордый медведище приветливо кивнул, и Болард мысленно подобрал отпавшую челюсть. Подле Виктора сидел сам варкяйский князь — сюзерен Эйленского графа. А с передачей Кястутиса по наследству заодно и коллега. Болард даже головой потряс. Интересная юридическая коллизия. И вообще интересно. А с другой стороны, не мог же Жигимонт Варкяец не знать, кто скрывается на вверенной ему территории. Знал про Ивара — и молчал себе в тряпочку. Выходит, наконец, определился? Бедный Ингеворушка…

Рошаль постучал ладонью с зажатым голубем по столу. Птичка распустила крылья, покосилась кровавым глазом и наконец удачно клюнула. Адвокат поморщился.

— Позвольте начать, доны.

Доны нестройно зашумели, выражая согласие.

— Вот здесь, — не смущаясь, продолжал Анри, разворачивая свободной рукой норовящую скрутиться бумажку, — мы имеем письмо из восставшего Настанга.

Терпеливо переждал поднявшийся шум.

— И теперь, уважаемый капитул, нам предстоит решить, лезть ли в приготовленную мышеловку.

Андрей отобрал у канцлера птицу, ласково подул на белые перья, насыпал на разложенные по столу стратегические карты семечек подсолнуха. Пустил голубя клевать. Сказал с резким ренкорским акцентом:

— Пожалуйста, зачитайте письмо, Анри.

Рошаль вытащил из глубин привычной своей мантии очки, протер, навесил на нос. Взялся оглашать послание.

— Письмо составлено вчера утром. Какие у вас основания полагать, что Настанг еще держится? — хмуро спросил Виктор. — Там у Ингевора перевес сил максимальный, — граф раскрыл шкатулку, которую держал на коленях. — Четыре тысячи преторской гвардии, — на вышитый алым шелком замок на западе легло четыре черных агата. — Принципальская когорта, три с половиной центурии арбалетчиков и городское ополчение, — еще один черный камешек добавился к остальным.

— Прошу простить, Виктор, — вмешался Галич, убирая последний камешек. — Позволь.

Граф Эйле через стол передал шкатулку.

— По моим сведениям, — барон Александр повертел в пальцах, заросших жестким волосом, рыженький сердолик, — войска Настангского магистрата были распущены неделю назад. Именным приказом принципала с одобрения Синедриона с требованием сдать оружие в Тверженский арсенал. Но… — Александр посмотрел сердолик на свет. — Бургомистр был предупрежден о таком исходе заранее. В городе много погребов и колодцев. И воев, нечистых на руку, — он ухмыльнулся. — А еще говорят, крысы и мыши любят навещать пороховые погреба.

Капитул встретил заявление флаг-командора дружным смехом.

— И много ли пороху было съедено? — прогудел Варкяец.

Рошаль придвинул письмо к носу, разбирая микроскопические буковки:

— Достаточно, чтобы с помощью наших людей продержаться около недели. Претор с полукогортой окопался в Тверже, остальных бросил в уличные бои и оборонять городские башни и ворота. Часть «единорогов» им удалось повернуть на город.

— У, бл… — тихо и злобно прокомментировал барон Александр.

— Принципалом решено пожертвовать.

Жигимонт хмыкнул:

— Ну, этот смертный приговор себе подписал, когда подтвердил запрет на политические казни в Кястутисе. Да, Ивар? А Луцию все равно, будет на троне Юзеф Симненский или там Артемий Хорийский.

— Неделя, — Шенье подергал себя за горбатый нос. — Неделя… Или больше все-таки?..

— Форсированным маршем конно можно отсюда до столицы за неделю.

— Чего от нас, несомненно, и ждут. Чтобы ввязались в восстание без должной подготовки и кинули все силы на Настанг. Еще бы, ключ-город, сердце Подлунья. Тут любой вскинется.

— Ясно, отчего «патриот» рифмуется с "идиот", — буркнул Андрей.

— Что Ингевор прекрасно понимает. Сегодня много куда и откуда голубки летят.

— Итак, — канцлер стукнул ладонью по столу, заставив птицу испуганно подскочить и замахать крыльями, — у нас два пути. Осуществить Замятню, как и когда она планировалась, либо — выступить с навязанными нам условиями прямо сейчас.

Ивар подался вперед, сцепив перед собою пальцы:

— Настанг — действительно сердце Подлунья. Он стоит на моей земле. И пусть меня лучше сочтут идиотом, чем сволочью.

Боларду очень не хотелось бы сейчас смотреть Ивару в глаза.

Князь Варкяйский, перегнувшись через Виктора, похлопал лапищей магистра по руке:

— Спокойно. Мы уже покраснели и устыдились. Что станем делать?

Кястутис передохнул. Потянул на себя карту.

— Начинаем немедленно.

— Разорвем страну, — пробормотал Аллояр Варис, казначей и секретарь капитула Ордена, до сих пор стыдливо прятавшийся за Варкяйцем.

— Склеим.

— Господа, — попросил Шенье, улыбаясь, — нельзя ли мне, скромному, еще раз услышать расклад сил? Кто несомненно примет нашу сторону?

— Ну, я, — прогудел Жигимонт.

Андрей учтиво кивнул.

— Позвольте, — Рошаль отпихнул настырного голубя, провел над картой ладонью. — Не стану вдаваться в детали, только самое общее. При любом раскладе у нас в союзниках Варкяй, Кястутис и Сарбинур, — палец указал на юго-восток, центр и северо-запад. — Кобленц, — ладонь опять передвинулась к югу, — будет сомневаться — пока не затронут Кобургское право.

Канцлер подышал на руки.

— Торине, Хороол и Обрин, — ладонь обвела полукольцо от юга к западу, — останутся в стороне, сколько будет можно. Хорийское княжество, — взмах на север, — потянется за победителем. Тергин — если поднимем каторжников — поддержит сарбинурцев. Княжество Ингеворское…

— Верно хозяину, — Виктор горкой выложил пять черных агатин — по одной на когорту — поверх изображения Эскеля, стольного града Ингеворских князей. — Это против наших двухсот кнехтов, — с горечью сказал он. — Скорее всего, тамошний легион уже идет на Настанг.

— Но точных известий не было? — Галич подергал ус. — Пожалуй, нехорошо гадать. Но с тем же успехом эскельский отряд мог двинуться нам навстречу. А поскольку сил примерно поровну… им есть смысл укрепиться стекольненским гарнизоном. Добежать короткой дорогой…

Болард, не выдержав, хмыкнул.

— Молодой человек хочет что-то сказать? — повернулся к нему флаг-командор.

— "А Красная Шапочка пошла по длинной". Дороге, в смысле.

Галич моргнул:

— А… а между прочим, в этом что-то есть. Как вы сказали, молодой человек? По длинной? — он захохотал, хлопая себя по ляжкам, как петух крыльями. — Этого они от нас не ждут!!

Канцлер поморщился. Испуганный голубь устремился в окно. Шенье моргнул и уставился в карту стеклянным взглядом.

— Морем, — дружно выдохнули оба комтура. — Виктор, для рыбаков и контрабандистов, — два пальца ткнулись в мыс на крайнем западе, — мы идем на Дувр.

— Интересно, на чем? — пискнул казначей.

— Блин, Аллояр! — забасил Жигимонт. — Вы скучны, как жопа покойника! Прощения, доны…

— В Стекольню движется орденский конвой, фрегаты «Аманда» и «Рюбецаль», два торговых флейта и — это уже сюда — обещанная бригантина с грузом арбалетов огневого боя. Три дня назад они прошли Крилу.

Ну вот, подумал Болард, наконец-то сумасшедший ученый Руккерт в своем Гербеле нашел рецепт, чтобы не взрывался один арбалет из десяти. Похоже, магистр подумал о том же, потому что потер глаза.

— Дайте им сигнал причалить к Рушицу.

— Что, Аллояр, может Орден перекупить их со всем содержимым?

— Но торговые обязательства…

Варкяец поднял длани:

— Улажу.

— Если магистр подпишет, — Варис поджал губы.

Андрей потер твердый подбородок:

— Даже если учесть все мелкие суда в Эйленской и Рушицкой гаванях и пихать кнехтов в трюм, как селедок в бочки, мы погрузим одну когорту, — он сдвинул на воду лазурит. — А у нас их еще четыре. Плюс кони и орудия.

— Так, — Жигимонт запустил в бороду толстые пальцы, — возьмем мой порт! Город не одолеем, а это — тьфу!

Варкяец потянулся так, что скрипнула скамья.

— Владельцам отступное заплачу да к Зофке на меды отправлю, — он нежно улыбнулся, вспомнив княгиню. — Эй, Бадигин! В горле пересохло!

Писец отложил перо и взялся разливать по кубкам вино из большого кувшина.

— Значит, делаем вид, что идем на Дувр, а сами отходим от берега и сворачиваем на восток, вот сюда, — Шенье, забыв про аршин, увлеченно мерил карту пядью, уводя к Хорийским берегам. — Высаживаемся и лесом…

Мозговой штурм увлек Боларда, он вместе с всеми сопел, склоняясь над картой, измерял рукой и взглядом расстояния, стукался головой… О вине никто и не вспомнил.

— Андрей! — красавец Виктор беспощадно теребил себя за нос. — Я всю жизнь на этих берегах… Не хватит недели — хоть сдохни. Ветер прижимной и меняется все время. Фрегаты могут идти в бакштаг, но те же коги при одном квадратном парусе, да и халки… Придется грести.

— Тогда пока подтянем к столице всех, кого можно, — Галич накрыл Настанг ладонью. — Вынем из замка Кястутис тяжелую конницу, заберем ополчение из Велеиса. Вдогон «крыжаки» не кинутся — немедленно взорвется город. Достаем из схронов оружие, поднимаем кястутисских рельминов…

— Хорошо бы в Дувре заварушку… — протянул Шенье мечтательно. — В самом городе и с моря десант…

— Где наши паровые фрегаты? — спросил у канцлера Ивар.

Анри пожевал губами:

— М-м… так. В Гербеле три…

Князь прикинул по карте:

— Достаточно. До Хория не добегают, а до Дувра за седьмицу, если идти полные сутки — вполне. Сколько в порту орудийных башен? — князь недобро сощурился. — Будет им десант. А что до нас… — он решительно указал на пустынный берег напротив Москы, значительно восточнее, чем предложил высаживаться Шенье. — С конницей и артиллерией через дикую чащу — огромная потеря во времени. Поэтому причаливаем здесь, у Москы оставляем заслон и по тракту идем на Эскель.

Несколько мгновений стояла тишина.

— Заслон? — моргнул Жигимонт. — Заслон, холера? Городишко брать не будем?

На багровом лице было такое отчаянное изумление, что Шенье захохотал.

— Так их всех, — хлопнул он барона Галича по плечу. — К черту правила! И пусть думают, что мы там надолго застряли. Пусть запутаются вконец. Пару орудий и паровую катапульту, и шороху, шороху побольше. А мы…

— За неделю не успеть под парусами, — повторил Виктор. — Даже за Соколий мыс. А ближе к Москы тем более.

— А если не под парусами?

На магистра уставились снова. У Боларда возникло чувство, будто Ивар, как фокусник, вытаскивает из цилиндра одного кролика за другим — хотя все знают, что кроликов в цилиндре нет.

— А как? — спросил Жигимонт.

Комтуры загомонили.

— Паровые котлы не успеем, слишком… — перекричал всех Андрей.

Князь оглянулся на Боларда, подмигнул:

— Прямоточный двигатель.

— Что?

Дон Смарда отобрал у писца перо и бумагу. Было бы странно барону не знать секрет, который сам же и выкупал у изобретателя. Первое серьезное его дело в пользу Ордена.

Жил в свое время в заморской колонии Ренкорры, в городишке Ирселе, гербелиец — Арен Руккерт. Да и сейчас живет, что ему сделается. Отвратный мужичонка, честно говоря. Нелюдимый, желчный, скаредный: снега зимой у него не выпросишь. Впрочем, в Ирселе снег и не идет. Но кроме всего прочего, был этот мужичонка гением. Спускался в море в самодельной подводной лодке, как Александр Македонский. На дельтаплане из пальмовых листьев летал. Умудрился пришпилить огнемет к арбалету. Механическим чучелом соседей напугал до смерти — оно у него в огороде клубнику окучивало…

В общем, если бы не Консата — Руккерта бы наверняка сожгли к вящей славе господней. Еще дочка у Арена была, замечательная просто дочка… Болард протяжно вздохнул. Чего уж теперь, дела прошлые…

— Все просто, — он быстро зачеркал пером. — Вот корабельный трюм. Всем видно?.. В нем кирпичная топка, — парой линий барон изобразил кладку. — Сверху подвешен железный бак, снизу горит огонь. С двух сторон трубы. Вот нос. Судна, а не мой, — Болард ухмыльнулся. — С носа набирается вода, в котле превращается в пар, проходит сзади и вырывается сквозь сопла, толкая судно. Попадая на перо руля, заодно делает кораблик маневренней. Да, корпус должен быть притоплен.

Еще одна волнистая линия вдоль кораблика, нарисованного в разрезе.

— Балласт, — поймал мысль Рошаль.

Шенье хмыкнул:

— За балласт сами сойдем. И кони.

— А почему этого никто не сделал? — с ехидцей встрял казначей. — Если так просто…

— Мозгой шевелить лениво, — князь Жигимонт от души шлепнул Боларда по спине. Тот уперся в стол руками:

— Успеем за неделю. Главное, чтобы в сочленениях не текло.

— А это к кузнецам. Езжай на Рушиц. Делай, — сказал магистр. — Виктор, все, что ему будет нужно.

Красавец граф кивнул.

— Рошаль…

Канцлер, слушая Ивара, наклонил голову к плечу.

— Задействуй гелиографы.

Глава 22.

1492 год, июнь. Стекольненский тракт

— Ну не умеет она варенье варить — хоть тресни. Старается, старается — а толку чуть. А сейчас как раз земляника идет, да черника на подходе. Так ей управляющий и советует: вылезай, красна девица, значит, в полдень на хозяйскую крышу с тазом медным начищенным, да им на солнце-то покрути. А как сполох на окоеме увидишь…

Рошаль хмыкнул и тут же подобрал клацнувшую челюсть. Толчок, толчок, раз-два… сел, приподнялся, сел… Ох, не гожусь я ходить на рысях, подумал Анри себе. Болтаюсь, как мешок. Ладно, если с сеном, а не с яблоками. Князь Варкяйский за побитую конскую спину с за… спины мне всю шкуру спустит… Если там еще что осталось.

Лунный свет пролитым молоком белил дорогу. Теплый ветер нес в лицо запах хвои. Шум прибоя заглушал равномерную дробь подков. Выплетала дивные узоры из звезд над головой небесная пряха Верпея. Несмотря на то, что время подбиралось к полуночи, на берегу было совсем не темно. Только наклоненные под вечными ветрами Юръ-Дзинтара сосны бросали под ноги верховым смутные тени.

— И сразу в Варкяе огненная потеха, — тянул свое Жигимонт. — Что ж я, княжон, ласонек своих рыжих, без потехи оставлю? В этом сам Ингевор мне не указ… И что знаки тайные подавал, хрен докажешь.

Покосился на молчащего канцлера. Бросил:

— Шагом!

Над головой знаменосца качнулся варкяйский значок: синий с белыми волнами, а в сумраке просто серый. Кони перешли на шаг. Рошаль передохнул, разлепив стиснутые зубы. Впереди, прямо над окоемом, светили две огромные звезды — маяки стекольненской гавани.

— А вот скажи мне, вот ты, человек ученый. Правда ли, что в городе Каннуока смотритель маяку не нужен? — приставал Варкяец. — Будто качает в фонарь земляное масло какая-то хитрая механика, и заводить ее всего раз в неделю требуется?

— Правда.

Жигимонт вздохнул:

— После победы себе такую поставлю.

Убегала по правую руку черная городская стена. Мигнули походни над воротами.

— Как мы в город попадем? — спросил Рошаль.

Жигимонт хмыкнул:

— А зачем? Через Плиску пойдем. Там какого-нито трактирщика расспросим, что в порту деется.

Плиской называлась здоровенная слобода, скандальная и шумная, в закуте между северной стеной и портовым фортом. Там, в этой слободе, моряки протирали штаны между рейсами — с такими же пьяными и щедрыми приятелями; со срамницами, с женами, порой по две-три на каждого; дрались, играли в карты и кости, пропивали и проедали заработок в разного вида и достоинства трактирах и кружалах и искали нового. Городские власти махнули на Плиску рукой.

Шла от слободы под Маячной горкой вдоль берега обводная дорога, позволявшая, минуя городские укрепления, попасть к складам, стоянкам судов, верфям, мытной площади и присутствию с комендантом. Огромный порт задами смотрел на кривую западную стену с прилепившимся к ней снаружи беспошлинным рынком, а лицом — в просторное устье реки Варкуши. Между вознесенными на рукотворные холмы маяками лево- и правобережья тянулось сплетенное из мелких цепей боновое заграждение и стоял на якорях патрульный халк.

Разгоняя плетками собак и пьяных, княжья свита вломилась в слободу и остановилась у трактира поприличнее. Над арочной его дверью светились не сальная плошка или коптящая походня, а взятый в чугунную решетку фонарь с заткнутой за него пасхальной вербочкой. Жигимонт с кряхтением спешился. Рошаля пришлось поддержать. Двигаясь, как деревянный, он следом за князем очутился в полутемном низком зале, освещенном огнем очага и полном гудения сдержанных разговоров. Над очагом на вертелах крутились подрумяненный кабанчик и дюжина кур. Слюнки потекли от одного их запаха.

— Пива!! — прорычал Варкяец. Хозяин трактира, узнав князя, сложился вдвое. — Людно тут у тебя.

— Ага, людно, — трактирщик щелкнул пальцами, подзывая подавальщика. — Так горе у нас, ваша мость.

Пятясь задом, он отвел гостей под лестницу, к одиноко стоящему столу.

— Садись, — Жигимонт хрястнул ладонью по дубовой скамье. — Рассказывай.

Трактирщик чиниться не стал. Вместе с гостями выпил, закусил и поведал, что имеет в деле убыток. То есть, пока не имеет, но будет иметь, потому как Стекольненский порт именным распоряжением принципала закрыт. Еще полбеды, если гуляки, поиздержавшись, станут просить в долг. И с простой пищей перебиться можно, — хозяин зажевал изрядный кус посыпанной укропчиком и тмином поросятины, — как гоны в Варкяе хорошие, и свинки, и телята в селах есть. Но вот из-за перебоев с пряностями и заморскими винами грядет Стекольне и хозяину лично полное разорение. Ну разве может добрый стекольненец обойтись без корицы, гвоздики, майорана, кориандра, перца красного и черного, куркумы или, положим, имбирного пива?.. Жигимонт Варкяец, высадив кулаком доску в столе и обильно залив беду пивом из глиняного ковша, признал, что не может. Канцлер Консаты с трудом сдерживал смех. Все понемногу подтягивались к столу, с позволения угощались и высказывали обиды.

— Шкипера да капитаны с утречка там сидят! — колобок в матросской куртке с оловянными пуговицами трясся и подпрыгивал, едва не задевая матицу лысым темечком. — Так хоть бы комендант, гнида, принял. С людями поговорил. Так нет! Заперся в форте за солдатскими спинами! А нам убытки терпи. Ат, — он шваркнул об пол помятой шляпой.

Жигимонт, закасывая рукава, вознесся над столом. Бородища его торчала гневной лопатой.

— Куда теперь? — спросил Рошаль.

Налитые кровью глаза князя обратились к нему. Через долгую минуту узнали.

— Дон Бог за нас. С капитанами поговорю — и в форт.

Канцлер тяжело вздохнул.

Перед ними расступились. Замахали вслед. Жигимонт вскочил на конь так легко, словно только что не всадил в себя полведра пива. Качнулся крест-накрест значок. Простучали подковы по песку и сорной траве.

— И не пущу! И сдохну, а не пущу! Пусть сдохну…

— Я князь!!..

Бледное, плоское, как блин, лицо расплющилось изнутри по решетчатому окошку. Запрыгали круглые, опушенные белесыми ресницами глаза:

— Кня-азь…

Немедленно взвился разноязыкий, как при столпотворении, гомон, накрыл приливной волной. Рошаль взялся за сердце.

— Все одно не открою. Хоть убейте.

— Сожгу.

Варкяец пялился исподлобья, казалось, присутствие загорится от одной выставленной бороды — и походню не придется подносить.

— Ты кто? — спросил Рошаль заоконного парня, поднятой рукой приказывая заткнуться всем у себя за плечами. Ворчащие капитаны и шкиперы примолкли.

— П-писарь.

— А комендант где?

— В форте.

— А помощник его?

— Тоже.

— Так что же, тебя одного отдуваться заставили?

— Не открою! Бумаги у меня.

— Родному князю перечишь, хам?! — зарычал Варкяец. — Выну, как крысюка из норы, да вверх ногами вздерну. Вражина!

— Парень исполняет свой долг.

— А я — свой, — отрезал князь.

Канцлер Консаты пожал плечами. Поглядел, как мечутся над короной форта огоньки. Даже если двинуть суда, как предлагали самые отважные и безрассудные, впритирку к крутому берегу, в месте, слепом для перекрестного огня, боновую сеть не прорвешь.

— Комендант нужен.

Князь хэкнул. Лапищей деликатно постучал в стекло:

— Эй, бобер?! Снесешь письмо начальнику?

В доме молчали.

— Ломай!!

Загремели цепи и запоры. Трясущийся парень показался на крыльце.

— Не… не надо ломать.

Жигимонт дал знак загородить его от разъяренных судовладельцев и капитанов — и весьма ко времени.

— Погодите! — выкрикнул. — Тихо!!

Раздул крупные губы:

— Вот что, писать мне недосуг. Так что сам с тобой пойду. Ты в ворота постучи да скажи, что письмо принес. Скумекал?

Луна ушла за стены и зубчатые крыши Стекольни. Извилистая дорога была темна. Внизу, почти заглушая другие звуки, ворочалось и билось о берег море. Вздымало кружевную пену. Робкий стук в ворота форта сперва никто не услышал.

— Кого там… леший принес?..

— Письмо… к-коменданту…

— До утра подождать не мог? Давай, что ли… — клацнула заслонка глазка. Ладонь в грубой латной перчатке загородила свет. Парень отклонился:

— Личное.

— Тьху. Нечто я коменданта из перин достану…

— Я сам. Впусти.

Стражник какое-то время оглядывал писаря при свете фонаря, узнал, ничего предосудительного в его облике не заметил и залязгал засовами и замками. Калитка зловеще скрипнула, приоткрываясь. Рыжий Жигимонт, ворвавшись, просто снес дебелого стражника с ног. Кулаком припечатал по загудевшему шлему.

— Ур-роды!.. Валдис налево, Круминьш направо, вниз к брашпилям.

Еще в Эйле, тыча сосиской-пальцем в нарисованный план, объяснил рыжий Варкяец своим десятникам, и без того неплохо знавшим форт, расположение казематов и орудий, кому что следует делать. Они и делали. Сам же князь, подхватив за шкирку оплывшего стража и поддав ему для бодрости под зад коленом, погрохотал по узкой лестнице наверх — мимо двери в караульню, где резались в кости сменщики, сложив в козлы мушкеты и протазаны. Их даже вязать не стали, просто заперли дверь снаружи.

Перед апартаментами коменданта сцена у ворот повторилась.

— Чтоб ты сдох, — изрек комендант, светя в замочную скважину.

Жигимонт поддернул стражника, которым заслонялся. Прогундел:

— Личное. От…

— Сами знаете кого, — шепотом подсказал Рошаль. Стражник шлемом долбанулся об оковку двери.

— Сами…

— Давай, урод…

Сквозь зазор между косяком и дверью протянулась рука. Варкяец, отпихнув свой «щит», как репку из грядки, выдернул коменданта в коридор. Отменить блокаду порта тот согласился быстро. Потому как принципал в Настанге, а свой князь рядом — и не в лучшем настроении.

Глава 23.

1492 год, июнь. Остров Рушиц —

1989 год, июнь. Гомель

Увлекая за собой песок и мелкие камешки, Болард соскользнул на заду с обрыва, отлепился от удачно подставленного корня и поломился через лозняк и шиповник, которыми порос песчаный берег. Не разуваясь, шагнул в воду, смыл копоть с ладоней и лица. Тут же заныли от соли мелкие ожоги и царапины. Зато гадкий запах окалины пропал из ноздрей, и дон утешился, что море и сосны никуда не делись. Еще поплескал водичкой себе в лицо, полюбовался, как бледная луна взбирается по небосклону. Глубоко и радостно вздохнул.

Последние трое суток дались барону нелегко. Он и представить не мог, что способен набить мозоли на языке, объясняясь с кузнецами и капитанами, бранясь, уламывая, улещивая, наставляя, уговаривая и грозя. Тыча пальцем в засалившуюся бумажку, рычал, не жалея глотки, что передняя труба должна быть ниже задней, и пофигу, сколько клепок класть на боковины, лишь бы бочка не пропускала воды и не прогорела на первом часу работы. Кирпич надо брать самый лучший, без трещин, дымовую трубу выводить наверх. А паруса почернеют — и отстирать можно!!! По два движителя ставить на суда для надежности, с водой к топкам идиотов не пущать. Нужны лопаты железные, совки и кочерги, жестью перед топками палубы обивать непременно, и дров, дров, дров! Что такое кубометр? Да чтоб вы сгорели!

И когда «Аманда», пыхтя, как змей Горыныч, совершила на новых двигателях свой первый предзакатный променад по Рушицкому проливу, дон Смарда бежал.

У моря было хорошо. Умывшись, Болард упал на спину, подложив руки под голову, разглядывая все ярче и чаще проступающие в небе разноцветные звезды. Глубоко и мерно дыша. Под шум прибоя он едва не заснул и вскинулся от шагов и скрипа веток. Ужом извернулся, прячась в кустах, не желая попасться кому-либо на глаза.

— Зачем он ее привязал, Рошаль? — узнал дон голос будущего тестя.

— Не привязал — защитил.

Болард почувствовал, что его уши прямо таки растут и заостряются. Прополз вперед на локтях и брюхе, ежеминутно закусывая губу из-за впивающихся колючек, до самой границы зарослей. Силуэты говорящих были прямо напротив, различимые на фоне моря. Если бы дон захотел, то запросто попал камешком в спину любого. Но когда голоса упадали до шепота, слышно было не очень. Тем более что ветер дул в сторону моря. Дон Смарда прополз еще немного, беря правее, и скорчился за склизким валуном.

— …разобрался в механике, — резким — ни с кем не спутаешь — голосом говорил Рошаль. — Слышал о Бронзовом Зеркале Каннуоки?

Виктор кивнул.

— Говорят, оно показывает местным уроженцам узлы и разветвления их судьбы. Чтобы выбирали благоприятные. Магистерское Кольцо выбирает само.

Граф Эйле и Рушиц неуверенно хмыкнул, повел широченными плечами.

— Я предвижу все твои возражения, — проскрипел Рошаль. — Но представь, каково выбирать, если беда поджидает на всех путях.

Какое-то время они простояли молча. Болард тихо сидел за камнем и думал, что в таком случае Кольцо должно было на фиг сгореть, выбирая лучшее из худшего.

— И все же он выжил.

— Чтобы отобрать у меня дочь.

— Ты все еще не можешь простить его отцу.

Виктор склонился к воде, стал судорожно плескать себе в лицо.

— Ты… я тогда… единственный, кто уцелел. Я был в свите, когда Ольгерд устроил Дребуле с детьми торжественный въезд в княжество. Ты знаешь старый Кястутисский тракт? Тенистый, поросший вдоль яворами, вязами, дубами. Солнце пробивает листья насквозь. Кружевные тени. И распятые вдоль всей дороги. На каждом стволе. И мои родители — тоже…

Виктор ударил по воде сжатыми кулаками. Взлетели брызги. Рошаль отступил, вытирая ладонью лицо.

— Итак, ты предлагаешь оставить все, как есть, — произнес граф Эйле хрипло. — Послать девчонку на войну и ждать, пока кольцо ее защитит. Или пусть ее застрелят во славу магистра, как Ливию Харт.

Болард даже из-за камня высунулся от любопытства, но петушащиеся доны его не заметили. Рошаль обхватил кулаками виски, присел на корточки, мотая головой:

— Хорош!.. Ну, хорош… Вот не думал, что ты, как старая баба, станешь сплетни повторять.

— Заткнись!

— И не подумаю. Правду хочешь? На тебе. Странно, конечно, излагать сие комтуру Ордена, будто зеленому новицию. Но ты уж прослушай лекцию по истории, не обессудь. Итак… — Рошаль двинулся по берегу, сложив руки за спиной, будто и в самом деле прохаживался по университетской аудитории. — В 748 году от Спасова рождества Роже Раймундес, второй магистр, обжегшись на Линор — ну, продала его девка Симону де Монфокону, как юбку какую-нибудь, — вводит запрет на брак для магистров Консаты вплоть до физического уничтожения нарушителей. Через сто лет запрет отменяют, как бездушный и глупый. Вот только Ливия Харт, любительница архивов и древних хартий, невеста магистра, по близорукости сноски петитом не читает. Ни до смерти, ни после. И ползет слух о виновности Ивара, для которого нет ни малейших оснований.

Дон Смарда осознал, наконец, что еще миг — и его заметят, и подался за валун — из укрытия наблюдать за обильно падающими из шкафа скелетами.

— А что бы ты сделал, если бы князь не отдал кольцо Майке? — внезапно поинтересовался Анри.

— Завтра отплывает бригантина в Миссотель.

Канцлер, заглушая шорох прибоя, шумно вздохнул. Достал из-за пазухи сверток:

— Тут подорожная и письмо к Великому герольду. Пусть присмотрит, чтобы дона Эйле не распоряжалась властью кольца, как попало.

И Виктор, и Болард из-за своего валуна уставились на Рошаля, как на привидение.

"Оп-паньки! — барон ткнулся лбом в осклизлый каменный бок и застонал сквозь зубы. — А у жениха почему не спрашивают?"

— Дона Смарду предупредишь? — словно услышал мысль Рошаль.

Граф Эйле раздраженно фыркнул:

— Вольная подписана, он моей дочери не хозяин.

— Жених.

— Этот пустозвон? Полазивший под каждой настангской юбкой? Державший Наль и Майку рабынями?

Желваки дона Смарда заходили, натягивая кожу:

— Господи, какие сволочи!

И Ивар, которому он руку целовал, и улыбающийся в глаза Виктор, и Рошаль, похожий на выдубленную всеми ветрами деревянную статую… Отставной жених недобро выругался. Сбросил под валун замшевые сапоги и, взяв правее, чтобы комтуры его не заметили, без звука вошел в воды Рушицкого залива.

Примерно час спустя, шлепая босыми ногами и оставляя лужи на полу, благородный дон ворвался в светелку своей нареченной. С него текло, волосы свисали на лицо мокрой соломой, пижонская бархатная лента тряпкой прилипла к плечу. Майка охнула, загораживаясь одеялом. Нянька замахнулась кочергой. Отобрав кочергу и завязав узлом, Болард швырнул ее испуганной тетке под ноги.

— Б-борька…

Он разлепил вздрагивающие губы:

— Одевайся. Искупаемся.

Еще больше недели оставалось до полнолуния. Дон Смарда надеялся лишь на то, что Переход создавал сумасшедший — а свои должны заботиться о своих. В противном случае… Ну, утонут вместе… Болард потряс мокрой головой. Майка взвизгнула от полетевших брызг.

Дон тянул девчонку, до боли сжав ей запястье, оскальзываясь на ступеньках, на самый верх Ужиной башни. Сквозь корону зубцов дул ветер, море билось о каменное подножие. Казалось, брызги и пена взлетают до дырчатой, розовой луны.

— О-ох, — Майка запахнула душегрею на груди, оглянулась восторженными круглыми глазами. — А где мы будем купаться?

— Там. Не задавай глупых вопросов, — Болард обхватил девчонку за талию и легонько пнул пониже спины.

— Т-ты… ты…

— Гад, сволочь, мерзавец. Знаю-знаю, — произнес он невнятно, сплевывая глину, попавшую в рот. Майка барахталась под Болардом довольно решительно, громко сопела и ругалась. Пришлось ее прижать посильнее.

— Выползем — тогда бранись. А то свод рухнет, — прошептал он в холодное атласное ухо. Майка замычала и таки сбросила дона с себя. Поползла к светящемуся выходу. Переход выбросил их аккурат возле речки Сож, в неглубокой глинистой пещерке над поросшим сурепкой и одуванчиками, довольно крутым склоном. По склону они и съехали: пыхтящие, перемазанные глиной, злющие друг на друга. К счастью, в Гомеле тоже была ночь, и их явления никто не видел.

Не вставая, Майка растопыренными пальцами попыталась выцарапать глину из волос.

— Дурак.

— Ага, — Болард вздохнул. — Вставай, давай, времени нет.

— В таком виде?!

— Сойдет, — Болард вздернул рыжую и кое-как отряхнул ее сарафанишко. — Шевелись. Ножками, ножками…

Несмотря на длинные ноги, Майка едва поспевала за бароном, пыхтела на бегу:

— А зачем ты меня сюда…

— А затем.

— А папа?

Дон резко развернул Майку к себе:

— К черту папу! Он… он не хочет, чтоб мы поженились.

Девчонка тоненько, жалобно заплакала. Устыдившись, Болард неловко тыкал ей в руки янтарным браслетом:

— Ну, на, на, примерь. Ну, я все равно с тобой. Как вырастешь…

— Ага… — Майка тихонько засопела, утыкаясь в его ладони. — Пока я еще вырасту…

— А пока у Дигны поживешь. И фиг они тебя тут достанут, — он легонько потряс девчонку. — Не реви, слышь?

Майка засунула левую руку в браслет, повертела им, любуясь, как под светом фонаря бегают по гладкому янтарю блики.

— Она вредная.

— Маменька? — вскинулся Болард. — Ага, вредная. Но я ей денег дам. И она ничего… если привыкнуть.

— А как она… — теперь рыжая наступала жениху на пятки, — что ты… что я…

— Я сам барон.

Майка засмеялась. Тряхнула кудрями, так что по спине Боларда застучали комочки глины:

— О-ой… А ты не врешь?

— Я? — прислонившись к чьему-то забору, барон торжественно вскинул правую руку:

— Чтоб я никогда на коня не сел, в раскоп не влез и вообще стал им… ну, в общем, очень важной персоной.

Майка захихикала.

— Ты думаешь… я не знаю?

— Чего не знаешь?

— Ну, про импотентов.

— Девчонка! О…

Несмотря на позднюю ночь, окно в доме Боларда светилось. Распахнув калитку и продравшись к крыльцу сквозь густые мокрые заросли сирени, он сперва поискал ключ под ковриком у двери. Не нашел, плюнул, заглянул в окно поверх занавески и постучал:

— Мать, это я!

Дигна долго гремела в коридорчике ключами, скрипела половицами — и наконец показалась на крыльце, стройная, еще нестарая, в ночной рубахе с накинутой поверх шалью, кокетливо сползающей с округлых плеч. Щелкнула выключателем, зажигая свет над крыльцом. Оценила непрезентабельный вид гостей.

— Так. Сначала умойтесь.

Болард ахнул:

— Под колонкой?

— Лето. Не замерзнете. А Ритка где?

Болард с шумом выпустил из груди воздух:

— А она не с тобой?

— Понятно, — недобро протянула Дигна. — Ну, шевелитесь. Я спать хочу.

И хлопнула дверью.

Майка задремывала над тарелкой горячего молочного супа, точно совушка, лупала глазами, роняла ложку и от звона приходила в себя. За перегородкой на повышенных тонах спорили мать с сыном. Рыжая навострила уши.

— Продала, у тебя не спросила. Сам бы за своим волкогавом смотрел.

Что-то тихо, сердито произнес Болард. Майка вдруг поняла, что же ее смутило: не выскочил, как обычно, на стук пудель Семен, не кинулся со звонким лаем, не то норовя укусить, не то облизать лицо. Рыжая, было, решила, что Дигна его заперла на втором этаже или заснул крепко… Всхлипнув, сунула в рот ложку с лапшой.

— Месяц тут сидишь — и к родной матери ни ногой?

Ответа Боларда Майка снова не расслышала. Дожевывая лапшу, на цыпочках подкралась, приложила ухо к перегородке.

— Ладно, повидались, я рада, — в голосе Дигны как-то не слышалось ни радости, ни теплоты. — А ее зачем приволок?

— Я женюсь.

Старая баронесса Смарда хмыкнула:

— Совет вам да любовь. А я каким боком здесь?

— Девочка останется с тобой.

— Вот что, сынок, ты долго думал?

— А что? — спросил Болард осторожно.

— А то, я с Налью, дурой истеричной…

— Тише!..

— Рот мне не затыкай! Пусть слушает! — заорала Дигна. Упало, грохнуло что-то тяжелое. Зазвенело стекло. — Пятнадцать лет убила. Рыдать да бездельничать — весь прок. Хоть бы раз, хоть бы словечком… Так хоть знала, чего мучилась. А с этой… иди с этой, и весь мой сказ.

Майка под стеной беззвучно зарыдала. Болард, точно подстегнутый этими слезами, еще пробовал что-то доказывать и уговаривать. Простучали звонкие шаги:

— На!

— Что это?

— Дом я продала. Назад возвращаюсь.

— Как?

— А так, — с торжеством объявила Дигна. — Виктор теперь свободен, пора и мне о счастье подумать.

Майка со всхлипом сползла по стене.

Глава 24.

1989 год, июнь. Гомель —

1492 год, июнь. Окрестности Эйле

— Вы чего, подрались, что ли? — шлепая босиком по мокрой траве, к штакетнику на границе участков продирался Симочка, любитель истории о воробье. Смачно зевал, почесывал голое пузо и шлепал ладонями по плечам, отгоняя комаров. — Чего орете? И где пропадали?

Глаза Боларда засверкали нехорошим огнем. Стоило Серафиму приблизится, как дон Смарда подхватил его под мышки и перенес на свою сторону, прижав к хлипким досочкам.

— Ой! — возмутился Симка. — Ты чего?

Майка упоенно ревела, вытирая мордашку мокрыми насквозь волосами. А поскольку глину до конца из них так и не вычесала, то раскрасилась, точно индеец перед боем. Симка взглянул на рыжую, хлопнул очами и потрепал черный чубчик.

— Вот что, Серафим, — Болард опустил на его худое плечо увесистую ладонь, — ты знаешь, что у нее мать умерла?

— Ага, — кивнул непосредственный Симочка, — я на похоронах был. Инфаркт.

Дон Смарда покатал язык от щеки к щеке: ну, если стрелу в сердце считать инфарктом, тогда да, конечно.

— Майка у тебя поживет пока.

— А чего?

— А матушка дом продала. И уезжает.

— А Ритка?

Болард почесал щеку. Он не представлял, что сейчас поделывает сестра. Должно быть, застряла в мятежном Настанге. Не сказать, чтобы дона это печалило.

Симка взбил чуб:

— Не имела права. Если дети есть несовершеннолетние.

— Права, лева… — пробормотал дон. — Сим, ты зубы мне не заговаривай, — и слегка подпихнул приятеля грудью.

— А я не… и вообще, если б родители на даче не были, они б меня на улицу ночью не выпустили!

— А причем тут они?

— А при том. Они мне не разрешат. И чтобы опеку взять, я на шестнадцать лет старше быть должен, чтоб считаться ей этим… папой. А я только на четыре.

Болард метко сплюнул в крапиву.

— А ты точно знаешь?

— А то. У меня мама — социальный работник, — зачастил парень. — Так что Майку все равно в детский дом отдадут, до совершеннолетия. Мама может замолвить, чтобы получше. А почему ты с ней квартиру не снимешь? — чувствуя, что неприятность миновала, спросил он.

— Я в армию ухожу.

— А… А призыв только осенью. А пока… А университет?

— Выгнали, — Болард скорчил убийственную физиономию. — А что я хозяевам квартиры скажу?

— А что сестра! — отбрил Симка. — Сестер в паспорт не записывают. Может, тебе денег дать? — спросил он жалобно.

— У меня у… — Болард обернулся: Майки не было. Совсем!

Забыв глупого Симочку, дон минут десять обыскивал сад, потом выскочил на улицу. Вроде бы сарафанчик мелькнул в конце, под фонарем. Болард бросился туда. Симка сопел сзади, все больше отставал и, наконец, прекратил погоню. Вспомнил, что разгуливает ночью без тапочек и без рубашки, а это неприлично и холодно. Болард же продолжал бежать, с ужасом осознавая, на что решилась девчонка. И совсем чуть-чуть не успел.

После бурной погони волны Юръ-Дзинтара показались ужасно холодными. И Болард опять купался в одежде. Правда, уже в другой. Чокнутый Переход привычно преобразил ветровку, льняную рубашку, джинсы и тапочки на босу ногу в гардероб средней руки барона: камзол из жесткой парчи с рядом жемчужных пуговок, складчатую рубаху с кружевами по манжетам и вороту, штаны в обтяжку, шелковые чулки и шлепанцы с позолоченными пряжками и бантами. С последними Болард разделался мгновенно, взбрыкнув ногами. Чулки держаться на воде не мешали. А вот проклятый камзол тянул на дно не хуже, чем бушлат революционного матроса из книжки Валентина Катаева. Причем, пуговиц в нем было намного больше, а петли уже и противнее. При этом Боларда больше интересовало, плавает ли поблизости Майка или уже ушла на дно. Тогда можно и не сопротивляться.

Майка не утонула. Время от времени метрах в десяти от барона при свете луны мелькала над волнами ее голова. Рыжая висела, вцепившись в риф четырьмя конечностями, как недоутопленный котенок или гишпанская собачка Му-Му. Хоть не орала. Болард стал героически сражаться с пуговками. Он бы оборвал их ко всем чертям, но средневековые портные работали качественно. А ни ножа, ни хоть завалящего бритвенного лезвия в карманах и кошеле у пояса не нашлось. Наглотавшись солоноватой воды, барон, наконец, проводил злобным взглядом тонущие камзол и рубашку и поплыл к Майке, мощными взмахами рук и ног распинывая волны.

Отлипать от камня рыжая не хотела. Она даже попыталась укусить спасителя и вполне удачно пнула его ногой. Болард взвыл и непочтительно схватил невесту за волосы. Свободной рукой стал отцеплять закостеневшие на камне пальцы. И лишь теперь заметил цепочку походен, мечущихся на берегу. И услышал заглушаемый прибоем крик.

Быстро подплывала лодка. Под ударами весел радужно искрились брызги. Это было красиво.

Утопающих втянули на борт, завернули в жесткую парусину, дали хлебнуть вина из баклажки. Они закашлялись и отвернулись друг от друга с демонстративным видом. Лодка повернула к берегу. На берегу Майку слуги на руках понесли в замок. Ее отец подошел к Боларду. Осветил походней. Лицо Виктора было красным от гнева.

Болард выхаркнул соленую слюну, посмотрел на несостоявшегося тестя. Парусина сползла, с волос противно текло.

— Ну?!..

Барон Смарда сощурил правый глаз:

— Баранки гну.

Дон Эйле и Рушиц без замаха хлестнул его по щеке. Изготовился для второго удара. Рошаль, подбежав, успел поймать графа за руку. Болард улыбался, кривя рот. Кровь ползла из ноздри. Несколько секунд длилось молчаливое противостояние глаза в глаза.

— К-куда п-присылать с-секундантов? — спросил Болард, заикаясь.

— Т-ты…

— Он в своем праве, — поджал губы Рошаль. — Но не сейчас. Взять! — распорядился он кнехтам. — В кокпит «Аманды» и запереть до утра.

Героически раскидать всех или хотя бы подраться не получилось. Боларда профессионально скрутили, замотали веревками и бережно уложили на дно той же самой лодки, в которой сняли с рифа. Заскрипели весла в уключинах, заплескалась о борта вода.

Глава 25.

1492 год, июнь. Замок Эйле

Ивара разбудили боль в правой руке и какое-то странное предчувствие. К боли он успел привыкнуть за последние месяцы, потому отогнал ее от себя и забыл. Но все равно оделся, застегнул пояс с мечом и вышел в коридор. Стражники у двери вытянулись и расправили плечи. Князь кивнул:

— Оставайтесь.

И пошел наугад по полосам тени и света от горящих в скобах походен. Впереди мелькнул белый женский силуэт с объемистым свертком в руках и исчез за поворотом. Ивар бросился вслед.

— Ливия, стой!

Она побежала. Уронила с правой ноги клацнувший башмак и запрыгала на ней, стаскивая второй. По звуку Кястутис догадался, что имеет дело не с призраком, схватил женщину за плечо. Она упустила предмет, обмотанный полотном. Предмет оказался сплетенной из лозы клеткой. Клетка покатилась по плитам, внутри забили крыльями, заорали голуби.

Женщина крутнулась. Из-под спутанной, мелким бесом вьющейся гривы на князя яростно уставились серо-зеленые глаза.

— Я Сабина!

— Я уже понял.

Улыбка Ивара заставила лицо ведьмы дернуться.

— Отпусти меня!

— И не подумаю.

Все так же крепко сжимая ее плечо, Кястутис поднял клетку с голубями.

— Сильно проголодалась?

Глаза Сабины округлились, и рот приоткрылся. Она даже вырываться перестала, хотя и до этого старалась не слишком.

— Знаешь, где поварня? Пойдем, провожу.

Зеленые глаза князя смеялись.

Ведьма загородилась стиснутыми кулаками:

— Я не…

Ивар локтем растворил ближайшую дверь. Втащил девушку в завешанную пыльными гобеленами по стенам парадную спальню. Набросил засов. Легонько толкнул пленницу на ларь, застеленный шершавым мценским ковром. Поставил клетку на поставец. Сам, подтащив тяжеленное кресло, устроился напротив Сабины, положив локти на колени:

— Я тебя слушаю.

Ведьма глухо повторила:

— Отпусти меня.

Ивар вздохнул. Указал на голубей:

— Если ты не голодна, то как объяснишь вот это?

Смуглое лицо ведьмы пошло пятнами. Это было отчетливо видно в свете луны.

— Не пытай меня, княже, — сказала Сабина хрипло. — С собой лучше возьми!

— Так куда ты шла?

— Вы утром отплываете. Не знаю уж, какую судьбу для меня твой Рошаль уготовил. Но лучше в море головой, чем без тебя.

Две силы сошлись в поединке. Миг — и на ларе сидит рыжая лиска. Острые зубки скалятся, а круглые глазки плачут.

Ивар разжал кулак, посмотрел на ладонь:

— Вон какая у тебя фюлгья.

— Отпусти!!!

И вот уже женщина обнимает колени, оплетает кудрями и гибким телом, снизу вверх заглядывает в глаза:

— Княже, княже мой… — ледяными пальцами хватает ладонь, чтобы отыскал среди откинутого на сторону пружинящего облака волос прядь чуть покороче. — Не жизнь, душу у меня заберет!

Крик сменяется горькими слезами.

Ивар оторвал от себя и поднял Сабину:

— Сядь туда и рассказывай.

— Хорошо. Твоя сестра послала меня сюда…

Голуби, утихнув, дремали в клетке. Сквозняк ворошил гобелены. Внизу по берегу метались алые искры походен. Магистр слушал, опустив голову на руки. Сабина выдохлась и замолчала. Откашлялась. Сказала тихо, не надеясь, что услышат:

— Ты меня прогонишь.

— Нет. Останешься при мне. Будешь слать Гражине голубков. С тем, что я скажу.

Магистр помедлил.

— Как же ты пишешь, если грамоте не разумеешь?

Ведьма подняла удивленные глаза:

— Что? А… знаки рисую. У всех гербы есть. А счет черточками, — губы у нее дрожали. Князь встал, поднял девушку под локоть:

— Не бойся. Есть Тот, кто защитит твою душу от любого зла. Готова ли ты принять крещение?

Она, сглотнув, кивнула. Все равно: лишь бы с ним. И забыть, что где-то есть Гражина — готовая выдернуть душу Сабины, как соломинку из копны, и швырнуть в огонь. Что ее можно защитить, ведьма не верила. Дона Кястутис предательства не простит.

Князь повел Сабину за руку по замковым переходам, махнув стражам, вышел в квадратный двор, миновал узкую калитку и распахнул тяжелые кованые ворота храма. Там был полутемно, лишь мерцала лампада в алтаре да светила в узкие окна по левую руку оливковая луна. Ведьма оглядывалась робко и с изумлением. Прямо перед ней золотился на возвышении странный крест: не привычный, со срезанной верхушкой — четырехконечный. Две статуи стояли по сторонам. Сабина сперва приняла их за живых людей: хрупкого рыжеватого мужчину с добрым простым лицом, завернутого поверх балахона в малиновый плащ. И черноволосую женщину в голубом, затканном сетью с серебряными блестками, платье; голубой же туфелькой наступившую на рогатый месяц. Ведьма смутилась под их живыми взглядами, а когда пришла в себя, князь уже стоял, преклонив колени. Девушка рукой могла дотронуться до его пушистого затылка, запросто вонзить булавку с длинным острием, которой она скалывала лиф. Дикая мысль мелькнула и пропала. Между Иваром и Сабиной была стена: коли — не коли. Незримая, но твердая наощупь. Ведьма даже засмеялась себе под нос. Князь же, помолившись, встал и крепко, властно повел ее за руку в боковой придел и дальше, через скрипнувшую дверь, по сырому, ароматному лесу. Подушка прошлогодней иглицы пружинила под босыми ногами. Влажно щекотала ступни. Время от времени князь придерживал упругие ветки, чтобы Сабина могла пройти.

Вдруг они оказались на поляне с густой травой. Бочажок посередине был как зрачок, а ели, окаймлявшие поляну, казались густыми ресницами. Над бочажком плавно катилась луна, блики лежали на темной воде, на зацветающих ночных кубышках. Говорили, время от времени в такой кубышке можно найти прекрасного младенца — дочь болотного царя.

И когда князь повел ведьму в воду, она испуганно дернулась. Но горячая, сильная ладонь не позволила убежать.

— Идем. Тут неглубоко.

И Сабина, ненавидевшая и боявшаяся воды, покорно пошла за мужчиной. Оказалось действительно неглубоко. Дно было песчаным, ровным, мягким. Колыхалась вокруг тела, поднимаясь, коричневая вода. Там, где Кястутису было чуть выше колен, он остановился. Пригоршней зачерпнул теплую воду, брызнул Сабине на лоб, живот и плечи:

— Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Духа Святого…

Заслонившись волосами, ведьма глядела на князя. Как капельки текут по смуглым щекам и в распахнутом вороте. Хотелось слизнуть их, ощутить солоноватый вкус его тела.

— Теперь ты у Него под защитой, никто тебя тронуть не посмеет.

— Разве я этого просила?!! — крикнула ведьма, не выдержав, стискивая кулаками кофточку на груди. Грива разметалась, кудрявой шапкой лезла на глаза. — Если ты мужчина… Не смей говорить мне: "Нет!"

— Молчи… Я все сама.

И вот князь уже лежит на берегу, и песчинки пополам с луной путаются в его темных волосах, и рубашка ужиной шкуркой отброшена в сторону, и отстегнут меч. И мокрую спину ведьмы трогает ветер.

Князь застонал, и Сабина вздрогнула. Звериной сутью почуяла, что происходит нехорошее: с глупой подружкой Майкой и ненавистным Болардом. И призрачной стеной волшбы загородила поляну. Стала гладить, разминать Ивару скрюченные пальцы на правой руке. Целовать тяжелую руку от ладони к запястью. И выше. И пахло хвоей и шиповником. Но Сабина разочарованно вскрикнула, когда Ивар вывернулся и животом упал в воду, разметав ряску и лилии.

Встал — и вода вместе с рваной зеленью стекала с волос и струилась по гладкой коже.

Не поворачиваясь к ведьме, Ивар подобрал рубашку, надел, не застегивая. И лишь тогда посмотрел на Сабину. А она смотрела в землю.

Глава 26.

1492 год, июль. Настанг

Дона Грета, баронесса Смарда забилась в самый угол лежанки, за печную трубу, грудой навалив на себя шкуры, и почти перестала дышать. У нее не было резона показываться Гражине, которая считалась любовницей Ингевора еще до того, как Грета успела родиться. Ну, или около того. Впрочем, сейчас дело шло не о том, кто кем кому приходится, а о вещах прозаических и достаточно серьезных. Монахиня с претором склонились над огромной картой, расстеленной на столе. За ними горела свеча, нимбом окружала склоненные головы с переплетенными прядями волос, и баронесса все время давила в себе желание пнуть дону Кястутис в тощий зад.

— Раздавим бунт — всех на фонарях развешаю. Начиная с бургомистра. Твари!.. Думал кинуть им кость в виде чуда! Нате, жрите, утрескайтсь! Вот вам Дракон, а вот Святой Юрий. Скоморох на подмостках! Скажи, ну скажи мне, — претор притянул Гражину за рясу на груди. — И никому не смешно… Те монахи, что его добили… их всех, — Ингевор черканул себя по горлу. — А слухи, что я Ивара убил, ползут. И кому сдалось его тело?

Гражина дышала с трудом, грива волос растрепалась. Зато Гретка смогла передохнуть и пошевелиться. Потянулась с беззвучным стоном наслаждения.

— Не… не…

— Извини, — Ингевор разжал костлявые ладони. — Я очень устал. И, видимо, завидую. Тому, что твой братец-еретик, Магистр Консаты, вот-вот сравняется в почете с тем гербельским придурком, которого сперва распяли, а потом уверовали. Чудо о Драконе, Чудо о Воскрешении… Сколько там еще положено чудес?

Гражина сморщилась, потирая шею. Грете был ясно виден ее скомкано-яростный профиль.

— Мы не о том говорим. Что в Дувре?

Ингевор уселся, положив локти на стол, а лоб на сжатые кулаки.

— Непонятно в Дувре. За Стекольненской эскадрой шли вдоль берега по пятам. Я бросил туда всех соглядатаев с побережья. Жрали, пили, сорили золотом — хватит тверженскую площадь замостить… Нам докладывали каждый шаг. Все, кроме твоей лисицы.

Монахиня сделала вид, что не поняла намек.

— И про севшие на мель халки, — продолжал, не дождавшись ответа, Луций, — и про ког, разбившийся в Саласском фьорде… Я две когорты оторвал от Настанга, отправил в Дувр на усиление, повернул туда же почти весь идущий на Эйле из Эскеля отряд. Всего пять сотен оставил на северном тракте на засеке. Распорядился Дуврские укрепления подлатать. Им повезли пушки из самых новых. Город не обойдешь — кругом болота. Два, три охотника проберутся — не армия. И с утра сегодня вроде началось.

Грета осторожно почесала висок. Нет, ну вот надо столько болтать. Все это неделю говорено-переговорено, наизусть успела выучить. Но Ингевор продолжал, а Гражина молча кивала.

— Началось. Только как-то странно. Стекольненскую флотилию там не видели. Хотя, кажись, я в ней каждую лодчонку поименно и в лицо знаю. А вот на рассвете вышли на рейд из тумана три военных фрегата под ренкорскими вымпелами. Все в дыму, черные, как смола. Знаешь, я в их ренкорский ад не верю. А в Дувре поверили. Когда они до половины форт снесли, а ни одна из новых пушек их так и не достала.

— Как? — моргнула Гражина.

И дона Смарда, забыв, что надо прятаться, облизываясь от любопытства, почти выпала из-под одеял.

— Мне страшно, Гражинка. Консата пришла за их князя мстить, и мне страшно.

Сестра Ивара стремительно оглянулась, и Гретхен забыла, как дышать. Но в тени за трубой близорукая монашенка юную баронессу не заметила. Дернула щеками.

— Ты меня за этим позвал: за сочувствием и молитвой? Или лучше толком узнать…

— Что именно?! — шепотом заорал Ингевор. — Орден запрещен в Подлунье. Куда мне послов посылать, чтобы спрашивать?! И кого посылать?

Гражина величественно опустилась на колени. Сложила руки для молитвы. Претор покраснел, но ей не препятствовал. Воцарилось долгое, тяжелое молчание.

— Они взяли Дувр?

Ингевор хрустнул пальцами.

— Нет. И даже не пробовали. Должно быть, поджидают остальных. А может, еще просто не получили приказа.

Гражина переползла на скамью, застонав, стала разминать спину.

— Но даже если они так сильны… если так… Даже если топтать, как треску в бочки, все равно больше трехсот кнехтов на фрегат не войдет, а с лошадьми еще меньше. Без лошадей они никак сюда не поспеют, а обученных коней в Дувре и окрестностях вряд ли много наберется.

Закивали и претор, и Гретхен в своем углу.

— Значит, кони, артиллерия. Корабельная лишь частично годится, — загибала пальцы Гражина, — а это опять же место. Нет, — монахиня потерла щеки, стала переплетать косу с мелькающей сединой. — Должны ждать.

— Это еще не все, — Ингевор взял со скамьи ее клобук и, разложив на коленях, начал поглаживать, точно зверюшку. — С час назад вторая недобрая весть пришла. Не из Дувра. Совсем с другой стороны, с севера.

— И… что?

— Под Москы появилось войско: примерно легион, четыре пятых — тяжелая и легкая конница; пушки: и обычные, и какие-то странные. Два здоровых ствола: приподнятый и лежащий поперек — у каждой, и мелкие патрубки между ними. В деле их пока не видели… Этих общим счетом восемь штук; фальконетов и мортир полтора десятка и шесть дальнобойных "единорогов", — князь Ингеворский потер висок.

Мигренью мучается, жмурясь, подумала Грета. А ведь снесут Москы, за день снесут, стены там деревянные.

Гражина наклонилась над картой.

— Ты считаешь…

— Я ничего не считаю. Но войск у Виктора Эйле даже с Варкяйскими прихвостнями не могло быть больше этого количества, чтобы надвое делить. Кнехты в поле не растут.

Грета потерла длинноватый нос, вспомнила легенду об аргонавтах и тихонько под нос хмыкнула. Если драконьи зубы в нужное время в поле посеять, войска растут замечательно. Жаль, что Ингеворушка Куна не читал.

— Под Москы у меня никого нет. И вынуть неоткуда.

Он в который раз сжал кулаки, тяжело, с присвистом задышал.

— Ну-у… — подняла глаза Гражина на тяжелый настенный крест. — У Виктора в Хорийском княжестве союзников мало, а у Артемия Хорийского в Москы тысячи две кнехтов наберется. Да ополчение.

— Если он опять воевать Сарбинур не отправился, — выхаркнул Луций раздраженно. — Что они там делят? Болота?

Грета, зажимая рот углом одеяла, хихикнула.

— Даже если отправился. Тройного превосходства в людях у Виктора нет. А без этого город не взять…

— Да на хрен оно ему?! Снесут стены пушками, а городок издали сожгут. И слободы им помогут. Этим работничкам лишь бы кулаками махать против князя…

Монашенка густо покраснела, сердито отвернулась. Претор побарабанил пальцами по столу.

— Ну, узнаю, кто там. Может, не Виктор. Может, Сарбинурский князь мстить пришел. Так не может у него странных пушек быть. А если мятежники, так зачем им сдался этот Москы? Куда они дальше пойдут?

Дона Кястутис, поджав губы, все же повернулась, уставилась в карту. Спина ее дрогнула.

— К-ключ…

— Что? На, выпей, — Ингевор засуетился, стал лить вино из кувшина в серебряный кубок, проливая на стол. Монахиня отдышалась, наконец. Повернулась, кривя губы. Баронессе Смарда стало отлично видно ее лицо: бледное, но торжествующее.

— Москы в хрониках называли ключ-городом к тергинскому железу. Ты должен был вспомнить!

Ингевор вытер бледной ладонью потный лоб, широкий рукав рясы завернулся, обнажая кольчугу.

— Девочка… Какие хроники — по четыре приступа в день.

Теперь уж монашка, забыв почтение, схватила претора за грудки. Затрясла так, что здоровенный мужик заходил ходуном:

— Думай же! Думай!! У них там двойной интерес! Они, сволочи, возьмут Москы и повернут к востоку, на Питер-на-Колыми. А там каторжники и железо! Кузницы, кузнецы, готовые войска для мятежа. Ненавидящие и Тергинца, и нас. Их тысячи там! Взовьются. Только фитиль поднеси… — Гражина перевела дыхание. Ошеломленный Луций не сопротивлялся. Дона Грета подумала, что если бы она рискнула потрясти его вот так, то через четверть часа висела бы на дыбе или даже кресте. Ингевор с Гражиной любовники? Выше бери.

— Что ты предлагаешь?

— Вынимай гарнизон из Эскеля, — одними губами прошептала Гражина. — Пусть бегут на Москы, пусть ударят Виктору в спину. И голубя Артемию, чтобы со стен поддержал. На месте разобьем всех.

Глава 27.

1492 год, июль. Эскельский тракт

— Что там того городка, — плевался Жигимонт, вытирая потное лицо, размазывая грязь по красным, в прожилках, щекам. — Брать Москы надо было, а уж потом, как положено, на Эскель идти! Навыдумывали: стратегия, тактика… — бурчал он. — Порядочному князю чихнуть без них нельзя…

— Этот чихнет, — гарцуя мимо, хмыкнул Шенье. — И будет из крыжаков лесоповал.

— А то… — утробно пробасил Варкяец, отмахнувшись от дробных камешков. — Убивать гадов нужно, а мы в кошки-мышки играем…

Узкой речкой тек насыпной тракт среди заболоченного леса. Шагала в пыльном мареве пехота, тяжеловозы тащили орудия. Ушли далеко вперед разведчики. Командиры, чтобы не глотать пыль, ехали в авангарде, беззлобно препирались на ходу.

— Не намахался еще, — подмигивал Шенье, косясь на торчащую у седла Варкяйца рукоять. Двуручный меч с изгибом-лунницей у крестовины и широким волнистым клинком не помещался ни в какие ножны и даже язве Андрею внушал уважение.

— Будем и убивать, — просто отвечал Жигимонту Галич. — На нас хватит.

Болард уже не обращал внимания на жалобы Варкяйского князя — привык. Удивлялся Александру — барон в сотый раз возражал совершенно серьезно, не уставая повторять свое.

Солнце стояло в зените. Банерет Кястутиса вспотел, как мышь под веником, и уже не раз и не два подумывал сбросить железо и то, что под ним, оставшись в штанах и рубахе. Но смотрел на бледного Ивара, и кольчугу со шлемом не снимал. Командиры должны служить примером.

"Делай то, что я говорю, а не то, что я делаю", — вспомнил Болард давний монашеский принцип, с тоской вздохнул и бросил взгляд вверх — где в безоблачном небе кочегарила белая печка.

— Крыжаки! — подлетел на взмыленном жеребце гонец. И тихо и обстоятельно уточнил, где видели врага и в каком количестве.

— Эскельский гарнизон проснулся, — пробормотал Шенье. — Не перепутаешь: хоругви черные с зеленым. Кой черт их из замка погнал?

Князь Кястутис поморщился при упоминании нечистого, натянул поводья:

— Войско! Сто-ой!!

Отмахнули сигнал знаменосцы. По знаку Ивара опять пошла вперед разведка.

Тракт в месте, где замер авангард, делал резкий поворот, и растущее довольно густо по сторонам чернолесье создавало иллюзию защищенности.

— Тяжелую конницу к бою. Шенье, поведешь, — приказал Ивар.

Андрей кивнул. Жигимонт, побагровев оттого, что не ему доверили командовать, показал кулак оруженосцам, чтобы двигались живее.

Войско перестраивалось, повели боевых коней, оруженосцы стали подносить тяжелые доспехи. Потянулись к пороховым рожкам мушкетеры. Над дорогой словно сгустились ржание, топот и лязг.

— В копья пойдем?! — повысил голос Рошаль.

— Ага! Из замка крыжаков долго бы вынимать пришлось. А так… Силы у нас равны… Примерно, — Шенье натянул ремешок шлема. — Стой, скотина!.. — он осадил жеребца, пробующего кусаться и рвущего из рук конюхов поводные цепи. — Это я не тебе… Прятаться нам негде, — твердым подбородком Андрей указал на мокрый скукоженный лес по сторонам, осоку, торчащую пиками из округлых кочек. — И им тоже. Так что при прочих равных побеждает тот, кто бьет первым. Потому ударим в лоб.

— Немало сражений так и выиграли, — вмешиваясь в беседу, откашлялся флаг-командор. — Огнем вторая линия поддержит. Передовых снесем, центр они на откате сами стопчут. А арьергард…

— А для этих пушки. Ну, и где эти лентяи?!..

Как по команде, вернулись разведчики. По тому, что они сообщили, растянувшееся по тракту эскельское войско удара не ждало и не готовилось. Тяжелых доспехов никто не надевал, коней не менял, длинномерными копьями не снаряжался. Засек, чтобы остановить врага, тоже не делали. А мушкетеров — этого ренкорского ноу-хау, уже принятого в столице, — среди них не оказалось вообще.

И командир — вовсе не Ингевор, а по описанию судя, рыжий Цхаакен, наемник, комендант Эскельского замка — поспешал медленно. Над ним висела властная воля его хозяина, однозначный приказ: ударить по осадившим Москы мятежникам с тыла. То, что эти мятежники объявятся у него под носом прямо посреди восточного тракта и в двух шагах от города, Цхаакен не ожидал.

— Ну, — поднял руку Ивар. — С Богом.

Шенье белозубо улыбнулся в ответ.

Обогнув поворот, набирая разгон на прямом участке дороги, понеслась вперед тяжелая конница. Под копытами глухо задрожала земля.

Ивар хмуро следил за облаком пыли, рассеянно потирал грудь. Болард старался смотреть в сторону.

Несостоявшийся тесть, граф Виктор Эйле, остался под Москы. Дуэль отложили — до конца войны. Если оба будут живы. Отложили по приказу магистра и настоянию Рошаля. И все же мудро решили противников развести. Чтобы не мозолили друг другу глаза. Виктор краснел, рычал, что нельзя из-за какого-то щенка отстранять его от войска и оставлять в такой дыре.

— Кто-то должен возглавить заслон, — отвечал Рошаль. — Кто-то из известных; иначе сразу поймут, что осады не будет.

— Почему я?! — возмутился Виктор.

— А кто еще? У Жигимонта шило в заднице. За ним пригляд нужен. Флаг-командору под Москы тоже не с руки оставаться…

— А мне, значит, с руки! И с руки, и с ноги! Да чтоб он сдох! — сдавшись, выругался граф.

Боларда заключение тоже не остудило. Довольно было вспомнить висящую на рифе рыдающую Майку, как ярость тут же подкатывала под горло.

— Не вздумай, — по поручению Рошаля выпуская барона из заточения, на пороге каюты предупредил Шенье. — Если тронешь Виктора, я тебя вызову сразу же. Или тоже как это… а, морду набью для начала.

— Он меня оскорбил!..

— Понимаю, — кивнул Андрей. — И даже пойму, если ты его все-таки убьешь. Но потом, как мне ни будет жаль, я убью тебя.

— Это еще посмотрим…

— Болард, я запрещаю, — сказал то же самое Ивар.

— Моя жизнь принадлежит тебе, — прищурился дон Смарда. — Но честь — никому!

— Слышь, — загудел из угла капитанской каюты Жигимонт. — Я тебя сейчас скручу и в море стану окунать, пока не остынешь. Сказано же: закончим войну, подеретесь. Потерпи. Чай, не до ветру просишься.

Болард подчинился.

Но обида осталась — на всех.

…На эскельцев вылетели на полном скаку, вбились клином, разметая строй в заболоченные кусты. Почти тут же ударила из мушкетов вторая линия и сама была ошеломлена результатом. На узком, стиснутом деревьями тракте грохот валил с ног. Заложило уши, даже прикрытые подшлемниками и шлемами. Впрочем, стрелявшие опомнились все же первыми.

Скулили, приседая, козля или вертясь волчком, непривычные к стрельбе эскельские лошади. Атакующих же толкнуло вперед, как пробку из бутылочного горлышка, когда, взболтав сидр, хорошенько стукнут по днищу. Усиливая замешательство, плюнули короткими молниями самострелы огненного боя. На деревьях вдоль дороги заскворчали листья. Занялись огнем плащи нескольких всадников, осмолило лошадиные хвосты и гривы. В воздухе смешались пыль, гарь, копоть, пороховая вонь. Темным колпаком накрыли дорогу.

Мушкеты не перезаряжали — слишком долго. В бою и за дубину сойдут.

Войска сошлись врукопашную. Хвост же эскельской змеи продолжал подползать, еще не понимая, что прямо сейчас впереди превращается в кровавое месиво ее отрубленная голова. Безладно выкрикивали команды офицеры.

— Вперед!! — орал Шенье. — Впере-од!!!..

Не давая до конца увязнуть в бою, хоть на вершок, хоть на пядь принуждал — двигаться вперед, выжимая противника с тракта. И эскельцы не выдержали, побежали, расстроив ряды полностью, топча тех, кто сзади. Лишь самый арьергард организовал что-то, отдаленно похожее на сопротивление. Перегородил пустеющий тракт сваленными деревьями, повозками, конями, сломанными копьями. И ушел, оставляя врага за спиной плющить орудийными залпами баррикаду.

Больше половины эскельцев сдалась, часть рассеялась по лесам. Беглецов преследовали, но не слишком долго: оставив команду для похорон и сбора трофеев, продолжили марш на Эскель.

По словам плененного коменданта выходило, что город и замок практически беззащитны.

Барон Смарда видел замок бывшего своего сюзерена не впервые. Но снова подумал, что замок хорош. Не просто хорош — величествен.

Эскель вырастал над окружающей местностью, будто примяв ее собою; нависал тяжелыми квадратными, немного скошенными башнями, выдвинутыми за линию толстых стен: четыре угловые и пятая въездная посреди стены — еще более массивная, чем прочие. Скалились с башен и прясел полукруглые бойницы пушечного боя, нависали под скатами шатровых крыш удлиненные машикули — из таких на врага бросают камни и льют смолу либо вар. Мост из крепко стянутых дубовых бревен был поднят, перекрывая собой ворота, запертые на огромные брусья. Такие же ворота, знал Болард, имелись и с внутренней стороны длинной въездной арки. Кроме моста и ворот защищали арку еще и особые решетки-герсы из откованных и заостренных книзу железных полос. Их опускали со второго яруса через специальный проем. В случае опасности прежде, чем стража успевала закрыть ворота, герсы с молниеносной быстротой падали сверху, отсекая вход и выход. Попасть под такую — не дай Боже!

Между зубцами над въездом двигались люди.

Судя по наблюдениям Боларда — человек пять. Может, шестеро.

Войско остановилось на опушке, ждало, что решат командиры.

Дозорные не заметили приготовлений к обороне — Эскель возвышался на холме, но жизни в нем (кроме этих вот промелькнувших силуэтов) было не больше, чем в камнях тракта, ведущего к мосту.

Командиры совещались, поглядывая на кровавые с белым стены, видневшиеся между деревьями, над зеленым полем в россыпи цветов. Над полем звенели жаворонки.

За спиной командиров глухо шумел легион. Приглушенно бряцало железо, ржали лошади. А поле манило выйти поваляться в траве, проскакать во весь опор до замка, спрыгнуть в озеро у восточного подножия холма…

Жигимонт предлагал подойти парадным строем и потребовать сдачи в обмен на сохранение жизни. Ивар почти согласился — но воспротивились Рошаль и Шенье. Жигимонт неожиданно обиделся, плюнул и ушел.

— Как дети, — Рошаль проводил варкяйского князя взглядом. — Противника лучше переоценить, чем наоборот.

— Там никого нет, — сказал Ивар, ломая в руках прутик. Прутик ломаться не хотел — только гнулся.

— А где они? — спросил Шенье, любуясь на массивные стены.

— Ловят нас в Эйле и под Дувром. Кроме тех, кого мы перебили.

— Наверное, — кивнул Андрей. — Если пленные нас не обманули. А может, ждут за стенами и готовятся ударить. Как мы по тем эскельцам.

— Вряд ли, — сказал Ивар.

— Чтоб крыжаки сидели настолько тихо? — засомневался Болард.

— Они — воины. Профессиональные, — отрезал Шенье, уставившись на магистра в упор. — Предлагаю основные силы оставить на опушке, под прикрытием деревьев, куда артиллерия не достанет. В полной боевой готовности. Небольшой отряд отправить на переговоры. Без Ивара.

— С Иваром, — холодно возразил князь.

— Достаточно всего одного выстрела, — пробурчал Рошаль. — И весь поход потеряет смысл.

— Достаточно проявить слабость один раз, и поход тоже потеряет смысл, — возразил Ивар, хлестнул прутиком по ноге. — Они будут сдаваться мне. Даже если там только кухарка и повар.

— А если мы отправимся туда все вместе, и нас накроет? — вкрадчиво спросил Анри.

— Значит, я поеду один.

— Вдвоем, — поправил Болард. — Если что, я закрою князя телом.

— От стрелы — может быть, — совершенно серьезно кивнул Шенье. — А от ядра?

— На войне, как на войне, — сказал Ивар, отбросив прутик. Закончил спор.

— Я с вами, — встал и Рошаль.

Загудела земля, закричали воины.

Триста всадников вырвались из-под деревьев и помчались к Эскелю.

— Варкяец, мать его за ногу! — проорал Галич, хлопая себя по бедрам.

Ивар взревел:

— Коня!!..

Всадники растянулись в цепь, полумесяцем мчались к замку. Уже шпоря лошадь в погоне за Иваром, Болард разглядел среди атакующих рыжебородого Жигимонта. Следом скакала центурия Шенье. Галич с Рошалем остались на опушке, напряженно следили за происходящим, отбирая друг у друга подзорную трубу.

Замок не отвечал. Скрылись пять человек, мелькавшие между зубцов.

Это напоминало детские забавы — триста человек устроили гонки по полю, и соревнуются, кто первый успеет к стенам. При этом два всадника дали фору остальным, а за ними следует второй заезд.

Три сотни Жигимонта вошли в зону обстрела. Болард сильнее сжал поводья, ожидая грома выстрела, грохота разрыва, падения рыжебородого медведя.

Ничего не случилось.

Варкяец осадил коня на краю рва, задрал голову.

— Открывайте! — заголосил Жигимонт, добавив для убедительности площадной брани. — А то сами зайдем, всех под корень! А так не тронем! Клянусь!

Подлетел Ивар — бледный, с закушенной губой. Прожег медведя взглядом. Варкяец засопел. Впрочем, виноватости ни на грош не было в его красной роже.

— Уж простите. Вот возьму для вас Эскель, — пророкотал Жигимонт. — А там хоть голову с плеч. Эй вы! Есть кто умный али нет?! Считаю до трех! Ребята, готовьсь! Раз!

Кястутис безнадежно махнул рукой.

— Ну виноват, виноват… Так пока вы там решали, солнышко зайти могло. А ночью замок брать несподручно. Два!

Ивар молчал. Жигимонт побагровел еще больше.

— Ну, прости бобра, — басом, слышным, должно быть, и за стенами, взмолился он. — Москы мне брать не дали, на тракте вперед не пустили… Эй! Я сейчас «три» скажу!!

Заскрипели цепи подъемного моста.

— Смазывать надо, — поморщился Болард.

— Распустились без хозяина, — отозвался Ивар.

Со скрежетом, медленно опускался мост. Болард на всякий случай проверил, как ходит меч в ножнах. Убедился, что конь слушается с полуслова. Если за воротами ждет отряд, готовый разогнать четыреста человек… Подоспел Рошаль, запыхавшийся, как будто бежал до замка на своих двоих.

Мост опустился, лязгнул, выбив землю из берега, засипели другие цепи — поползли вверх тяжелые герсы. Над въездной аркой трое мужчин и подросток изо всех сил налегали на рычаги коловорота, стараясь побыстрее впустить повстанцев.

А те ждали молча. Только Ивар покусывал губы, да широко улыбался Жигимонт.

И лишь когда решетки подняли и закрепили, сняв брусья, распахнули браму, и все четверо — весь гарнизон — выйдя наружу, упали к ногам Ивара, моля пощадить Эскель, победно заорали центурии у ворот.

И опушка отозвалась многократно усилившимся эхом.

Глава 28.

1492 год, июль. Эскель

Болард ощущал себя чужим в радостной суматохе замкового двора. Еще бы им не радоваться и не суетиться, думал он, поджимая губы, глядя на мельтешащих воинов. Когда главный оплот княжества Ингеворского, Луцие-Сергиево гнездо, безо всяких усилий перезрелой смоквой упал им в руки. И в угаре всеобщего счастья можно не думать, что завтра предстоит стремительный марш на Настанг, что рыжебородого Варкяйца, всеобщего любимца кнехтов, ждет сегодня суд чести, что…

Дурное настроение дона Смарды усилило еще то, что молоденький конюх, черпающий воду из колодца и переливающий в колоду для поения лошадей, умудрился залить его сапоги. Уродливые пятна останутся, и когда замша высохнет, и Болард вызверился так, что отрок присел и укрылся за ведром. Зла на него нет. А как представишь рыдающую Майку, которую насильно увозят в Ренкорру… Барон с обеих рук ударил в подвернувшуюся стену, ссадив кулаки. Попинал кусок штукатурки, валяющийся в рыжей траве. И, стараясь укрыться от шума, обошел строение по периметру. Это была конюшня. Сложенные из беленого кирпича стены были почти такими же толстыми, как замковые. Внутри оказалось тихо и темно. И пусто — если не считать лениво выпорхнувших из-под ног голубей. Сквозь узкие окна наверху и прорехи в крыше сеялись солнечные лучи, освещали стропила; костру, висящую в воздухе круглого зала, толстые копы сена вдоль стен. Песчаный пол глушил шаги. Болард огляделся, вертя головой. Заметил уводящие в темноту коридоры с денниками и приставную лестницу на чердак. Подумал, что на чердаке среди сена будет здорово выспаться. И решительно полез наверх. Он проспал час или два — по крайней мере, отверстия в крыше начали синеть, а на чердаке сделалось вовсе темно. И проснулся от шороха. Причесался пальцами, выгребая колкое сено из волос и из-за ворота. Потер лицо. Сморгнул. И увидел слабое мерцание перед собой. Первой мыслью барона было, что кто-то черкнул спичкой. У, Зои Космодемьянские!

Подавив первый порыв кинуться с обнаженным мечом на свет, Болард стал подползать осторожно и медленно — чтобы не зашуршать, не спугнуть и, тем более, не навернуться с сеновала сквозь неизвестные ему отверстия. У неведомых врагов было преимущество — знание территории. Да и не сильно поможешь родному войску с переломанной шеей.

Мерцание озвучили тонкие голоса. И, хотя, разумеется, прикрывая детишек, среди сена могла таиться засада, Болард почти выскочил надрать уши юным поджигателям. Но тут же уткнулся лицом в пол, чтобы не заорать. Потому что один из голосов был знакомым. Слишком знакомым. Как и привычка вертеть на пальце магистерское Кольцо, чьи вспышки он принял за искры от чирканья спички о коробок. Сквозь вату в ушах разобрал барон:

— Ой, я чуть со страху не померла — ведром заслонилась. Счас, думаю, узнает…

Дон Смарда зловеще хмыкнул: вот кому он обязан пятнами на сапогах.

— Ну и пусть бы узнал.

— Сабина, ты что?! — Майка покрутила пальцем у виска, разбросав по чердаку горсть лиловых солнечных зайчиков. — Он меня здесь запрет! Говорили, что тысячу Ивар оставляет для обороны Эскеля. Хочешь, чтобы меня заставили окопы копать?

Вторая девица повернулась на живот, подперла руками голову. Сено неопрятно торчало из ее густых крученых волос, а выражение круглого лица, насколько Болард сумел разобрать в свете Кольца, было преглупое.

— Ну и что плохого… — протянула она ленивым голосом. — Ты меня на мази для седалища разорила уже.

— Сабинка!!

Девица зажала Майке рот мурзатой ладошкой. Болард представил стада микробов, по этой ладошке гуляющие, и чуть не сплюнул в сено. Сабина, ведьма, лекарка и любимица Рошаля — вот все, что он о девице знал — была ему неприятна. Свела ребенка с пути!..

— Нет, Сабинка, — оттолкнув подружку, заявила Майка строго, — я с ним до конца пойду, чтоб не думал меня, как перчатку с руки, бросать. А то: то люблю — то не люблю. Фиг!

— Дура ты, — потянувшись, коварным голосом начала ведьма. — Гоняешься за кем попало, позволяешь о себя ноги вытирать, когда князь тебя любит.

— Да он старый совсем! — не сдерживая голоса, завопила рыжая.

— Я ж и говорю — дура.

Что-то не нравилось Боларду в этой сцене. И не то, что Сабина сватает девчонку за Ивара. Чувствовал барон в голосе ведьмы напряжение и фальшь. И — будто она Майку проверяет.

— Ты что — слепая? — эти слова ведьмы трудно было расслышать. — Я что, не помню, как он на тебя смотрел, когда на бригантине прощался?

— Ага, — Майка сморщила нос. — Возьмем, мол, Настанг, тут же за тобой пошлю. А что я рыдаю в голос — ерунда. А что их всех… могут убить… — девчонка всхлипнула.

— Никого не убьют. И думать об этом не смей.

Майка почесала неровно стриженый затылок:

— Не, я лучше сама прослежу. Пусть уж и меня убивают за компа…

Сабина выдернула кинжал, наставив на Боларда, он же, выпрыгнув, поймал Майку за шею, прижал к себе, не позволяя трепыхаться:

— Тебе кто косу остричь разрешил, дура?! А ты, — барон грозно посмотрел на Сабину, — спрячь ковырялку, а то порежешься еще.

Ведьма послушалась. Сунула стилет за корсаж, надулась, как мышь на крупу.

— Ты зачем ее свела? А? — вопросил Болард грозно.

— Я сама…

— Молчи, — он встряхнул рыжую, зубы той клацнули. Но кричать, зовя на помощь, она не стала. — Рассказывай, голуба, как сюда попала.

— Тебя не спросила, — огрызнулась Майка.

— Выдеру, — Болард легонько шлепнул ее по заду ножнами.

— Закричу.

— И будешь окопы рыть.

— Да кто ты такой?!..

— Вот что, — дон уселся, рывком роняя Майку себе на колени, — или миром все рассказываете, или отведу обеих к Ивару, и пусть он с вами разбирается.

— Рассказывай, — кинула Сабина глухо.

— А чего, — ныла рыжая. — Заперли нас с нянькой в каюте. Я ее подпоила сонным зельем и сбежала через иллюминатор. Тогда все к отплытию готовились, никто по сторонам не смотрел. Доплыла до «Рюбецаля», влезла по веревке и спряталась в трюм. Сабинка позже мне переодеться принесла…

— Ага, — сказал Болард. И совсем неважно дону было, кто сварил для няньки зелье, кто спустил веревку за борт и приготовил для беглянки мужскую одежду. Ему хотелось мурлыкать от счастья. Его рыженькая, глупая, желанная не уплыла ни в какие дали. Она возилась, сопела у него на коленях, не зная, то ли вырываться и бежать, то ли злиться. То ли плакать от счастья. Как и он сам. Плевать, что поход, что война! Больше всего на свете хотелось Боларду сейчас завалить рыжую на сено, чтобы самым доходчивым образом подтвердить законность права на ней жениться.

— Там такие крысы… — Майка всхлипнула.

— И как тебя не обнаружили?

Она хихикнула:

— Варкяйцы думали, что я галичский, галичане — что от Шенье… А командирам я на глаза старалась не попадаться. А конюшенных мальчиков кто когда считал?

— И что с тобой теперь делать?

— А что хочешь, — худенькие плечи судорожно дернулись под рукой.

— Зря косу отрезала. — И под пристальным взглядом Сабины произнес: — Ступай к своему главному, передай, что дон Болард, барон Смарда, банерет Магистра, забирает тебя к себе оруженосцем.

— Ивар тебе голову снесет, если узнает, — Майка крепилась, но вот-вот была готова зареветь в голос.

— А, — Болард хмыкнул, — во-первых, не узнает. Во-вторых, раз козе смерть. И должен же я за невестой присматривать.

И с хохотом отвернул голову от Майкиных ногтей.

Глава 29.

1492 год, июль. Эскель

— Мне худо, Андрей.

— Раны? — Шенье с озабоченным видом подался к Ивару.

— Нет, душа.

— Плюнь, — убежденно сказал ренкорец. — Плюнь и разотри. У Варкяйца шкура толстая. И если его от гнева удар не хватит — переживет. Разве что на седло придется подушку подкладывать…

Кястутис, злобно толкнув висящий у пояса корд, широко зашагал по коридору. Отлипнув от стен, загремела спереди и сзади охрана. Шенье шагал вровень с князем.

— Болард сгинул…

Андрей ухмыльнулся:

— Хрен с ним, сегодня я за него буду.

В опочивальне следом за стражей осмотрел все углы, приподнял гобелены, сунул горбатый нос в камин и напоследок взглянул в узкое зарешеченное окно на далекий замковый двор и караульных, ходящих по стене. Отправив охранников, наложил засовы на двери. Раздул угли. Поставил греться на каминную решетку кубок с вином. Отстегнул Ивару пояс с мечом, помог стянуть сагум, кольчугу и сапоги. Налил теплой воды в таз, подвинул магистру под ноги. Взглянул на него снизу вверх, преклонив колена. Набросил на голову длинное полотенце:

— Ну что, сойду за кающуюся Магдалену?

— Не юродствуй!

— И не думал, — Шенье ладонью подпер острый подбородок. — Омой она тебе ноги, да вытри волосами, да все остальное… — тебе бы легче стало. А может, к этой ведьме за сонным зельем сходить?

— Пошел…

— Извини.

Командор помолчал. Слил Ивару на руки. Перенес на стол кубок. Выплеснул воду в камин. Посмотрел, как зашипели, подернулись сизым угли. Разворошил их кочергой. Подкинул сверху дров.

— Тогда будем пить вино. Переползай на постель. И я буду читать тебе стихи. Пока не уснешь.

Выполняя свою угрозу, Андрей вытянул из-за пазухи томик в синей с серебром обложке, раскрыл наугад.

— Люди меня бранят

И почти не верят,

Твердят, что в прошлое нет пути…

Но — открыты двери!

Хотите, я с вами туда пойду?

И, встав с коленей,

Мы вновь увидим Звезду

Над Бетлеемом.

Его таалинский со взрывными «р» и пришепетыванием на концах слов до боли напомнил князю молодость.

— Это чье? — спросил он хмуро.

Андрей перелистнул страницы, пальцем провел по титулу, поднеся к свече:

— Некто Варкяйский Лебедь. Запрещен у нас. Впрочем, у вас в Подлунье тоже. Я думал, это ты.

Ивар помотал головой. Сделал из кубка большой глоток.

— Мне оставь.

В тот день

Когда я увидел свет

Зимой в конце декабря

Звезда светила

Пять сотен лет

И больше гореть

Не могла

Ветхая сказка про трех мудрецов

Что шли на манящий свет…

Звезда была (в конце-то концов)

Была.

А может, и нет.

Ведь это глупо —

Идти за звездой

Мертвой

Но шлющей свет

Но я тоже пошел на этот огонь

И все еще иду на огонь

Опять иду сквозь ее огонь…

— Хватит! — шепотом заорал Ивар. Зажал кулаками ворот. — Всю жизнь… всю жизнь я иду за Звездой и не знаю, что важнее — вы или Звезда впереди. Я иду, а вы остаетесь на обочинах. У меня уже такая яма в душе… Вольно же двигаться во тьме, наощупь, когда слепой ведет слепых, и только совесть, как компас… впрочем, здесь совесть, кажется, не инструмент. Или? Ох, хотел бы я быть мудрым… Ты когда-нибудь думал, отчего меня сделали магистром?

Андрей отложил всплеснувшую страницами книжицу.

— Думаю, у капитула были поводы. Ты решителен и достаточно молод.

— Дальше.

— Хм, дальше… дальше ты прошел испытания и не умер. Читаешь книги через переплет и двигаешь стаканы взглядом, — попытался отшутиться он. — Еще тебя выделил Переход, который никогда не ошибается, и пришлось впору Кольцо.

— Было великовато.

Шенье приподнял ровные брови:

— Да-а? Не знал.

Князь хлебнул остывшего вина. Сморщился, будто в кубке был уксус. Поставил кубок на одеяло.

— Они могли сыскать лучше, благороднее и отважней. Но Капитулу было нужно не это! Орден дряхлел. Ему нужна была свежая кровь. Наша — варварская, дикая, горячая кровь, солонющая, как море под Серрадой. Когда в петлю, в омут головой, мечи в мечи, загнать коня… Гербельцы взвесят, саардамцы сосчитают… "Мене, текел, фарес" — это кто угодно, только не мы. Этого и ждали от меня, от Виктора, от Боларда, в конце концов!.. Этого буйства, варварства, не умеющего высчитывать, подличать и останавливаться на полдороге.

— Ну-у… — командор сделал глоток и сморщился точно так же, как князь. — Это уже не Орден, а упырь какой-то! Может, ты ошибаешься, магистр?

— Хотел бы я быть неправ.

Андрей опустил Ивару руку на плечо:

— Князь, не нужно. Орден — это мы. И не надо никакой мистики. Все зависит от того, что мы сделаем и как мы сделаем, и не больше.

Он допил все, что оставалось в кубке. Тылом ладони обтер усы и полные губы. Наконец отстегнул свою длинную шпагу, устроил под рукой. Глубоко вздохнул.

— Я понимаю. Каждая розга по спине этого медведя — как по тебе самому. Но и ты пойми — если б не эти ублюдки удельные, их желание вечно стянуть на себя одеяло — мы бы еще под Катангом не проиграли в 748, и Монфор не стер бы с лица земли Монсальват, и свет веры мы бы несли широко и открыто, а не в потайном фонаре. Ненавижу я их, ср… Господня.

Сжал кубок в жестких ладонях, оставляя вмятины на серебре.

— На ковре его секли и не при подчиненных. Все по вашему кодексу. Это не позор — наказание.

Ивар сверкнул глазами:

— Андрей, я не о том. Ты не пойдешь под Настанг.

— Почему?!..

— Потому что я видел, как тебя там убьют.

Ренкорец нерешительно хмыкнул. Запустил кубком в угол.

— А с кем ты останешься?

— Есть Галич и Рошаль.

— Рошаль не военный. Он и не знает, с какой стороны меч держать.

Князь улыбнулся:

— А тут ты ошибаешься.

Глава 30.

1492 год, июль. Настанг

— Тебя там убьют, — ревела Майка в три ручья, повиснув на Боларде. — Я тебя не пущу, слышишь?

Изо всех сил саданула ему в грудь кулачками. Глухо зазвенела под сагумом кираса. Болард поймал руки девчонки за запястья, чтобы не поранилась, а рот заткнул поцелуем — все равно больше нечем было. И покосился, не слышит ли кто их почти семейный скандал. В погребе стояла глухая тишина. Сквозь узкий продух светил солнечный луч, в нем плясали пылинки. И вместе с лучом точился, перебивая аромат вяленых колбас и вина, запах гари. Даже отсюда, из придорожного трактира в версте от столицы, видно было, как горит Настанг. Небо над ним наливалось нехорошей рыжей кровью, пластовало ветром дымы…

— Ты мне что обещала? — оторвавшись от Майкиных губ, прошипел Болард. — А то иди, князю признавайся, кто ты есть. И проси позволения меня всю войну под юбкой держать…

Майка всхлипнула и присела за большой бочкой в углу, закрывая лицо ладонями. Дон Смарда устыдился. Вернулся. Стал целовать зареванное личико, опасаясь, как бы не дошло до большего. И еще — как бы их не стали здесь искать. Ивар с утра злой, точно собака, и лучше не испытывать его терпения. Позавчера, оскользнувшись на лестнице, барон Галич, флаг-командор Консаты, сломал бедро, и его оставили командовать обороной Эскеля вместо Шенье — как решали, было, вначале. Судьбу на кривой не объедешь…

— Дуреха моя рыжая, — шепнул Болард нежно. — Иди к Сабине — и от нее ни на шаг. Через час вернусь.

И легонько подтолкнул Майку пониже спины.

Скача по голому полю к Золотым Воротам, он по привычке все искал слева взглядом маленького оруженосца на мохноногой кобылке, и злился, что не находит, и облегченно вздыхал, что его нет. Двухъярусные ворота с аркой, прикрытой бревенчатым полотном подъемного моста, по мере приближения вырастали, закрывая небо над головой. В обе стороны от ворот крыльями расходились стены, сложенные из дикого камня, пуще цемянки притертого собственной тяжестью. Поверху шло деревянное с двухскатной крышей забороло. Стены имели четыре уровня огневого боя. А сколько бельтов целилось сейчас в подъезжающих из бойниц, и думать не хотелось. И все сильнее примешивалась к гари вонь нечистот и гнилой воды из широкого, давно не чищеного рва.

Над воротами на выдвинутой вперед деревянной балке метрах в шести над землей болтался висельник. Сверху его полили смолой — чтобы подольше не терял товарный вид и вороны не клевали. Но из-под черных потеков трепались, развеваемые ветром, не потерявшие ярких цветов одежды кнехта с многочисленными разрезами. А вот сапог не было — сапоги вещь полезная, немалых денег стоят, и удавленнику ни к чему.

Ролевиков бы сюда, вздохнул барон. Может, мозгами научились бы думать… Мысль мелькнула и пропала. Болард натянул поводья. Прищурил правый глаз, с трудом удерживая рвущуюся из рук хоругвь на прочном длинном древке. Казалось, алый всадник, вышитый по белому шелку, не желал остановиться.

Подул в рог сопровождающий банерета герольд. От хриплого звука вороны поднялись с крыш и с траурным карканьем и потянулись в сторону леса. Дон, вздрогнув, выругался про себя.

— Кто такие? — заорали сверху. — Чего надо?!

— Письмо у меня!

— От кого?!..

— От дона Ивара, князя Кястутиса!! — Болард потряс хоругвью.

— Так он же помер.

— Ща!.. Ну, долго нам ждать? Чтоб через час был ответ!!..

Вниз, судорожно извиваясь, пополз вдоль стены шнурок. Герольд, отважно двинув лошадь в ров, привязал к нему пакет, и когда тот взлетел наверх, снова огласил местность ревом лося во время гона. Ворона, успевшая умоститься у повешенного на темени, обиженно каркнув, дернула с места.

Болард широко, до вывиха в челюсти зевнул. Утро нынче выдалось тяжелое. Легион подняли до рассвета. Два часа гнали без роздыху. Остановились в виду столицы в придорожном трактире, с извинениями выставив из него немногочисленных постояльцев. Точнее, фахверковый дом с каменным цоколем и выстроенные покоем кирпичные службы, окаймляющие внутренний двор, заняли под штаб и лазарет. А войска стали укрепленным лагерем вокруг. И пока укрепляли этот лагерь, трактирщик таскался следом, провожая скорбным взглядом каждую доску и каждое бревно.

Надутого, точно мышь на крупу, Варкяйца утешили, пустив с конным дозором вокруг города. Тогда же пошла разведка на тракты в сторону Дувра и Эйле — чтобы отряды, призванные Ингевором, по крайней мере не застали повстанцев врасплох. Разделавшись с первоочередными делами и позавтракав, командиры расстелили на столе подробный план Настанга и занялись обсуждением диспозиции. Болард вообще предлагал войти в город под знаменами Синедриона. Но договорились действовать проще. Подали условный знак горожанам цветными дымами. (Трактирщик вырвал с головы остатки волос, лишившись еще поленницы и скирды сена). Было также составлено и размножено подметное письмо. В письме говорилось, что князь Кястутис, простив предательство и свою пролитую кровь, явился в любезный ему город, дабы примирить горожан и законную власть в лице принципала и архиепископа Настангского, чтобы взаимные обиды и уроны не чинились далее. Как владелец вотчины, в коей лежит Настанг, и власть от Бога, князь требует немедленно открыть ему городские ворота и вступить во взаимные переговоры, где он будет третейским судьей. И кто замирится, тот будет вельми награжден. А кто посмеет выступить против, тот есть бунтовщик и вор, и будет схвачен и подвигнут казни. И хотя стены у стольного города каменные, но против пушек им больше двух суток не устоять.

Конечно, они рисковали. Вдруг ворота не откроют. Бомбардировка — дело долгое. В любой миг может явиться подмога Ингевору и загнать неполный легион под орудия настангских укреплений. С другой стороны, от бунта устали все, и потому лучше пойти на почетный мир и открыть князю Кястутису ворота.

Подписав и запечатав каждое из трех десятков писем личной печатью, магистр Консаты четыре отправил с курьерами к городским воротам. Два понесли посланцы, настангцы родом, знающие, как вплавь проникнуть по речке Настасье внутрь городских стен. Еще десяток посланий полетел к бургомистру с голубями и ручными воронами. А остальные, не долго мучаясь, решено было зашвырнуть на ядрах из катапульты через забороло. Авось адресата найдут.

Вот так Болард, поругавшись с Майкой в трактирном погребе — там, где от колбасы не осталось ничего, кроме запаха, а оттого никто ссориться влюбленным не мешал — и оказался под Золотыми воротами. Теперь же спешил к Ивару сообщить, что письмо передано. Что никто из городской стражи на Боларда с герольдом не покушался, и на болотистом поле перед стеной вражеских ловушек видно не было. Никаких тебе волчьих ям с врытыми кольями, рассыпанного «чеснока» — колючих железных звездочек против конницы… колючей проволоки, надолбов и противотанковых ежей. Тут Болард понял, что спит. Конь же, оступившись на кочке, едва не выкинул банерета из седла. Герольд успел подхватить падающее знамя и постучал пальцем по гулко отозвавшемуся шлему.

Командир стражи Золотых ворот и бургомистр Настанга изо всех сил старались оттереть от сюзерена, князя Кястутиса, друг друга. Перепало и Боларду. От обоих слуг власти еще и воняло, как от бомжей. Разница между ними была лишь в том, что командир поскрипывал железом, склизким от прогорклого масла, а бургомистр натянул на обильные телеса кирасу из стеганого шелка — не просто страшно дорогую, но способную удержать мушкетную пулю — на близком расстоянии. Болард цинично подумал, что надо было позволить обеим партиям меситься до морковкина заговенья. Ну, а оставшихся в живых развесить на фонарях. И зачем Ивару стоило в город лезть? Сидел бы себе в трактире в холодке, попивал не худшее вино, дожидался бы, пока прибегут сдаваться ингеворовцы, принципал и мятежные горожане, помавая белыми тряпками…

Банерет с тревогой косился на князя, но тот без стона сносил тяготы пути по разоренному, опасному городу — только пот мелко выступал на лбу.

И Болард все терпеливо сносил. Вместе с другими несся переулками и огородами. Где надо, приседал, где надо — делал рывок. Перекатывался, падал, пробуя на прочность то ли наколенники из дубленой кожи, то ли булыжные мостовые. Подтягивался, нырял через заборы, прыгал над несущими гнилью и опасностью полуподвальными окошками. Искал боковым зрением мушкетеров и арбалетчиков, затаившихся на чердаках… И даже удивился, что под аркой у дворца принципала может передохнуть.

Дворец косился на площадь осколками выбитых окон, частью заложенных занозистыми досками и камнем, частью — мешками с песком. На одном из постаментов по обе стороны просторного мраморного крыльца все еще лежал, положив голову на лапы, чугунный кот, на втором свесила длинный хобот раскуроченная пушка. Рядом валялся мертвый расчет. Болард через шлем сделал попытку почесать затылок.

— А кстати, — шепотом поинтересовался он у командира Золотых ворот, — вы почто мужика на ворота повесили?

Командир засопел:

— Вино воровал.

— А…

Болард подумал, что подобная дисциплина может понравиться Рошалю. И больше вопросов не задавал.

— Помашите им, — приказал Ивар.

Тот самый герольд, что ездил с доном Смардой договариваться к воротам, высунул палку с белой тряпкой из-за столба и потряс ею в воздухе. Стрелять не стали, помахали из окна в ответ.

— Держите его под прицелом. Болард…

— Понял. Уже иду.

Герольд разразился роговой трелью, заставив взметнуться вездесущий вороний полк вместе с кирпичной и известковой пылью. Болард втянул пахнущий гарью воздух и шагнул на открытое пространство.

— Именем дона Ивара, князя Кястутиса… — проорал он, до мелочей повторяя утренний сценарий и с трудом удерживаясь, чтобы не смеяться этому, — …его светлейшество принципала Юзефа Симненского приглашаем на переговоры, обещая безопасность и мир. В противном же случае… — барон опять почесал шлем. И тут же рухнул ничком за рогатку из неструганых бревен, торчащую на площади поверх песка и прочего строительного мусора. У мушкетеров нервы оказались крепче — подозрительная возня в дворцовом окне в перестрелку так и не переросла.

— Извините, дон Смарда!! Но дон принципал выйти не могут!

— Кота дрессируют?

Наверху нерешительно хмыкнули:

— Нет. Убили принципала.

Глава 31.

1492 год, июль. Настанг

Кабинет Юзефа Симненского выглядел так, словно хозяин, спьяну затеяв переезд и кое-как побросав на пол вещи, улегся среди них и забылся нездоровым сном. Разве что не дышал и слегка пованивал. Кстати, стражников, убитых с ним, уже унесли.

Ивар уселся в кресло в алькове под полуоборванной занавеской, похожей на приспущенное багряное знамя. Выглядел под ней царственно и не так бледно. Тер полоску кожи между краем кольчужного рукава и латной рукавицей. Болард поймал себя на том, что вслед за сюзереном теребит на краге кружево, и спрятал руки за спину, прижав их к стене. Рошаль осматривал тело.

— Оч-чень интересно… Хотите взглянуть?

— Нет уж, — фыркнул из своего угла Болард.

— А зря.

Законник поднес к глазам, зажав между затянутыми в толстую кожу перчаток пальцами, стальной оперенный карандаш.

— Весьма интересно. Вот это попало ему в шею. Судя по запаху, яд из желез ресормской жабы.

— Экзотика-а… — протянул барон.

Канцлер покосился на него и сморгнул.

— Стреляли в Юзефа трижды. Два дротика запутались в одежде, смертельным оказался только этот. Хотел бы я осмотреть убитых охранников…

— Анри, не сейчас.

— Судя по следам борьбы, действовал не профессионал.

— Либо дон Симненский знал и готовился.

Болард хмуро пялился на пол, заваленный обломками мебели и рванья — копию бардака на дворцовой площади.

Захлебываясь слюной от любопытства и причастности к чему-то великому, толпились в дверных проемах свита князя Кястутиса, бургомистр, командир охраны Золотых ворот, капитан принципальской гвардии и полдесятка его подчиненных.

— Когда его убили?

— На рассвете. Мы прибежали на шум. Охрана, что снаружи, ломилась в двери. Но сами видите… — капитан гвардии, дон Мария, тронул окованную железом створку.

— Как же он сюда попал, — пробормотал канцлер под нос и, вывернув шею, попытался заглянуть в каминную трубу.

— Кошка пролезает, когда чистим, — дон Мария моргнул, — но там еще решетка закреплена.

Анри отважно завернул рукав и, поковырявшись в трубе, подтвердил правоту капитана. Решетки на окнах исключали и этот путь.

— А очень просто, — подкрутил ус дон Мария, — как пришел, так и ушел — через потайной ход.

— Что?!!..

Капитан дернул широкую шелковую ленту над камином, и тут же кусок стены провалился вглубь. Из отверстия пахнуло плесенью.

— О-па! — не выдержал Болард. Споткнулся о взгляд капитана и вспомнил, как тот подбивал клинья к доне Грете. Надо же, чуткий брат не поинтересовался судьбой горячо и нежно любимой сестры… Тьфу!..

— Его преподобие дон Претор приходил тайно к дону Юзефу, вот и не велели заделывать. Впрочем, дон принципал всегда держал в кабинете охрану.

И это ему не помогло… Болард вздохнул.

Рошаль все еще вертел отравленный дротик:

— Ясно, откуда ноги растут…

— Государственная измена, — тяжело обронил Ивар. Дон Мария дернулся. — К вам у нас нет претензий. Герольды вернулись?

Дон Смарда подошел к таращащимся в двери офицерам:

— Герольды вернулись?

Эхо вопроса покатилось по изломанным коридорам принципальского дворца и возвратилось пропыленным вестовым с перевязанной головой. Преклонив колено, паренек вручил Ивару измазанный бурым пергамент.

— Парламентеров убили?

Юноша кивнул, зарылся пальцами в плюмаж уложенного рядом на пол шлема. Качнулись ощипанные, но все еще яркие перья.

— Они… их…

Ивар дочитал и сунул Рошалю норовящий скрутиться документ. Левая щека князя дергалась.

— У коменданта Твержи есть приказ начать бомбардировку зажигательными снарядами. Если мои войска не уберутся из Настанга через час, а мятежники не сдадутся на его милость.

Тесное пространство кабинета наполнили возмущенные выкрики. Ивар подпер щеку рукой.

— Бумагу, перо… Анри, пишите… Шенье, чтобы готовился к возможной атаке на стены изнутри. Пусть Варкяец ему поможет. Бургомистр, как у вас? Вода, песок?..

— Так за месяц привыкли, все тушим, — городской голова тылом ладони вытер пот, отчего отечное лицо его стало еще грязнее. — Настасья обмелела, а песок чего — есть.

— "Танарский огонь" водой тушить нельзя… — пробормотал канцлер. — Только если смешать с мылом.

— Понял, достанем, — бургомистр стал задом проталкиваться в двери.

— У них есть «танарский»…

— Что это такое?

Ивар прикрыл глаза:

— Через час мы будем в Тверже. И тогда все равно, что у них есть.

На князя уставились, как на привидение. Городской голова забыл пятиться. Канцлер, словно отгоняя нечисть, постучал пальцами по столу.

— Наверняка чуть подальше в коридоре засада.

— Этот не единственный. Болард! — барон едва подавил желание вытянуться в струнку и щелкнуть каблуками. — Отберите две сотни добровольцев.

И князь потащил из-за ворота магистерскую звезду.

Люди столпились у стола так плотно, что нечем было дышать. Но дон Смарда, как и другие, не замечал неудобств. Он уже держал в руках Магистерское Кольцо, одну из святынь Консаты; он подслушал, как Кольцо действует. А сейчас воочию видел, как работает Магистерский Медальон. Диск футляра с цепочкой и откинутой аметистовой крышкой был небрежно брошен на край стола. А над свернутой в спираль тончайшей позолоченной проволокой с иглой на внутреннем конце медленно проявлялся образ — многоуровневый лабиринт под Твержей и Настангом — созданный некогда руками и воображением художника Яна, обладающий волей и чувством юмора Переход.

Ивар поворошил иглой спираль.

— Вспоминайте, доны, кому что известно об этих подземельях.

Болард стал послушно припоминать. Взбрели в голову каземат, где лежал раненый князь, уронившая кувшин с водой себе на ноги Майка и позабытый в спешке бегства мерцающий огонек…

Рошаль вспомнил поспешные тайные похороны Ивара, разлив алого шелка и траурной мелодии…

Бургомистру пришел на ум тайный оружейный склад… И пухленькая вдовушка, с которой они встречались в гроте у реки…

И с каждым таким воспоминанием туманный образ подземелий обретал плоть. Лабиринт парил над столом — кое-где прерывистый — где общих знаний не хватило, запертый в другие миры — из-за отсутствия полной луны — но все более четкий. Можно было различить даже мелкие детали — шероховатость стен, проемы, тупики, люки, потайные двери; бегущую крысу, привалившегося к стене стражника, опершегося на копье, непонятно чьи рассыпанные кости.

— "Господь, твердыня моя, прибежище мое… — мерно произносил Ивар. И губы воинов шевелились, повторяя за ним, — Бог мой — скала моя, на Него я уповаю; щит мой, рог спасения моего и убежище мое. Призову Господа и от врагов моих спасусь…"

Наконец князь провел иглой вдоль светящихся линий Перехода:

— Командиры десяток, выбирайте, где войдете в Твержу. У вас будет три минуты. Постарайтесь не застрять в стенах.

Рошаль озабоченно взглянул на Кястутиса. Магистр ответил ему пронзительной зеленью взгляда. И канцлер сказал совсем не то, что хотел:

— Нас там не ждут.

— Да. Нас там не ждут. Протяните каждый левую руку. Без перчатки.

Болард запомнил болезненный укол между большим и указательным пальцем. Капля крови с иглы упала на призрачный, висящий над столом ход — и подземелье стало приближаться. Словно он упал туда с высоты. Ступни даже через сапоги сильно ударились о каменный пол выбранного коридора. Растопыренными пальцами барон отсигналил своему десятку, чтобы прижались к стенам, и толчком ноги попытался выбить двери перед собой. Но пролетел сквозь них, как сквозь воду. Больно проехался по полу, увидел ошеломленные рожи крыжаков и, шваркнув об пол самодельной гранатой, через спину перекатился назад, в коридор. Приподнялся, ошеломленно вертя головой и отряхиваясь. По счастью, подчиненные от хиханек воздержались. За дверью, в приемной, грохнуло, сквозь щели потянулся дым. На этот раз дверь повела себя обычно, Болард толчком высадил ее и рухнул на пол, следом ворвались остальные. Убедившись, что способных к сопротивлению не осталось, они взломали вторую дверь. За нею, в спальне, было темно. Но внутри Боларда сработал сторожок. Ноздрями он втянул не похожий на гарь в приемной тонкий запах — что-то между эфиром и смолой. И чье-то безмолвное присутствие, как отголосок дыхания под сводами.

— Не стрелять, не высовываться. Прикрыть меня.

Дон пополз в темноту на коленях, ощупывая перед собой дорогу левой рукой, а правой сжимая меч. Никто не кидался на барона из темноты, ковер на полу был залит чем-то склизким, и дон Смарда постоянно ловил себя на желании вытереть руку о штаны. Добравшись до окна, он сдвинул засов и приоткрыл ставень, впуская в каземат сочащийся сквозь зелень свет. Глаза, приспособившись, разглядели перевернутый столик с инкрустацией перламутром, несколько сдвинутых кресел у погашенного очага и высокую кровать. На кровати лежал кто-то связанный и с заткнутым ртом. Больше в спальне, вроде бы, никого не было. Болард подавил в себе желание кидаться на помощь. Было в окружающем что-то неправильное. К тому же, от эфирного запаха все сильнее болела голова.

Барон распахнул ставень сильнее и забыв, что могут стрелять через окно, глубоко вдохнул воздух, пропитанный травой и сыростью.

— Имант, Александр, сюда! Осматриваем внимательно. Остальные — запереться и ждать.

Человек на кровати был жив, но не шевелился. Может, принимал их за врагов? Сквозь опутавшие его полосы ткани Болард разглядел складки зеленого бархатного платья, вышитого золотом. "Мать моя баронесса!" — пробормотал он.

Через несколько минут определилось, что подозрения дона Смарды не были беспочвенны. От пут несчастной пленницы, пропущенные под простынями и в отверстия деревянной спинки, тянулись под кровать шнуры к мине, способной разнести четверть Твержи, если не половину. "Дерни за веревочку…" Внеси в комнату зажженную свечу, взрыв случился бы тоже. Похоже, пленница об этом знала и потому не дергалась в путах. Или ее просто одурманил запах смол, входящих в состав "танарского огня".

Со всевозможными осторожностями женщину освободили и перенесли в соседнее помещение. Сняли повязку с лица. И Болард не сдержал матерного вскрика. Дона же Грета, баронесса Смарда трепыхнула черными густыми ресницами и слабым, но ядовитым голосом изрекла:

— Опоздал, братец! — и чтобы любезный барон все правильно понял, добавила: — Ингевор сбежал.

Глава 32.

1492 год, июль. Замок Кястутис

Было утро. Дон Луций Сергий, претор и князь Ингеворский, смотрел на замок Кястутис. Квадратный замок стоял на искусственном земляном острове, на каждом углу высились башни, сложенные на известковом растворе в традиционной для здешних мест «полосатой» кладке. На фундамент пошел дикий камень со старательно заполненными кусками кирпича и раствором щелями, кирпичом также облицевали круглые башни и доложили верхнюю часть стен.

К полуденной стене Кястутиса примыкал дворец — над замковой стеной торчала его колючая кровля, выложенная черепицей, с медным позеленевшим флюгером-аистом. Та же черепица покрывала шатровые крыши башен и скат над боевым ходом.

У подножия замка протянулся ров, сейчас почти сухой по случаю летней жары.

Ингевор косился на Гражину — не впадает ли в сантименты, не начнет ли просить сохранить родовое владение. Монахиня молчала.

К маленькому отряду, с которым претор уходил из Настанга, присоединилось больше пяти тысяч пехоты, двести отборных латников на лошадях. С артиллерией было хуже. Два осадных орудия, годных для устройства «королевской» батареи, три недомерка — ворон распугивать да шум создавать, и одна самодельная пушка. Стрелять из такой — себе дороже. Взорвется — дурным знаком сразу назовут. А дурных знаков сейчас нельзя было получать. Никак.

Хорошо, что Кястутис строили еще во времена оны, когда ядра метали исключительно катапультами и требюше. Замок ни разу не был взят. Не был разрушен — и не отстраивался заново. А улучшить такую махину слишком дорого, все откладывали на потом… И после наглой смерти князя Ольгерда — поссорившись с женой, скочил на конь, а тот понес и сбросил в пропасть на серпантине — княгиня Дребуле в Кястутисе не жила. И наследник Ивар бывал только наездами. Могучий земляной вал, который начали, было, насыпать в сорока саженях от замка, чтобы уберечь стены от прямого удара вражеской артиллерии, вал высотой в пять саженей и длиной в полверсты, до сих пор не был завершен. Опорную стену не достроили, и земляное укрепление оплыло и атаке не могло помешать. Даже наоборот. Вал послужил платформой для осадных орудий.

Ингевор убедился, что работы по их установке — там же гордо пристроили самоделку, с запретом использовать под страхом смерти — завершились. Фальконеты поставили на всякий случай напротив воротной стрельницы — контрбатарея, смех один. Разве сможет она подавить огонь неприятеля? Остается надеется, что огня не будет.

Претор перевел взгляд на поля за замком. Пока что было тихо — только свиристел зяблик да вздыхал ветер.

— Пора начинать, — тихо сказала Гражина. — Кястутис должен быть разрушен. Так?

— Ты же сама знаешь, — поморщился Ингевор. — Мне это тоже не нравится. Но гнездо мятежников… Отправляйте парламентеров!

Несколько человек, испуганно размахивая белым флагом, вышли на поле перед замком.

— Его милость претор Подлунья Луций Сергий Ингевор обещает вам жизнь, если вы сложите оружие! Никто из вас не будет преследоваться как мятежник! Вам обеспечат безопасный проход на север! Прекратите сопротивление законной власти!

— И ты их пощадишь?

Ингевор криво усмехнулся.

— Я хочу собрать страну назад. К милосердным идут намного охотнее, чем к кровожадным.

— И все же?

— Они не сдадутся. Ты же знаешь. Зато везде будут говорить о милости претора. Что он до последнего увещевал заклятых врагов.

— Здесь находится ваша госпожа! — надрывался парламентер. — Преклоните колена перед сюзереном!

— Сюзерена здесь нет! — рявкнули со стены. — Наш господин — князь Ивар!

— Князь Ивар мертв!

На стенах раздался дружный хохот. Человек двести, оценил претор. Считая, что смеется каждый третий. К вечеру все будет кончено. Хорошо. Такие дела надо делать быстро.

— Откройте…

— Пошли на! — вниз полетел горшок с дерьмом.

Парламентеры помчались к основным войскам, пригнувшись, прижав к груди флаги, словно это были боевые стяги, а не белые тряпки.

Ингевор поднял руку, прикрыл глаза, и резко махнул.

Два раската грома прокатились над войсками осаждающих. Стоном ответили стены. Гавкнули мортиры — больше для шума, чем для пользы.

Одна пушка в Кястутисе все же была — ядро долетело до королевской батареи, но никакого вреда не причинило — укрепляли в расчете на куда больший калибр.

Мерно гремели орудия, пробивая брешь в стене. Работа не быстрая, но по треску и взметнувшимся обломкам, верная. Ингевору принесли походный стул. Гражина опустилась просто в траву. Смолкли пичуги, теперь в промежутки между выстрелами слышен был только ветер.

Распахнулись ворота замка — и около сотни человек высыпало наружу. Двадцать всадников, почти слившись с лошадьми, галопом метнулись к батареям. Следом с диким ором бежали пехотинцы.

Две полукогорты, уперши перед собой пики в землю, быстро и ладно выстроились перед батареями. Сразу же в ряды напротив воротной стрельницы ударило ядро — раскидало мясо, сверкнули доспехи. Ингевор скрипнул зубами. Но латники немедленно сомкнули строй. За когортой споро вытянулась цепочка лучников.

Полдесятка атакующих всадников выбили стрелы — остальные споткнулись на пикинерах. Развернулись и отступили, уходя из-под удара, раздвигая собственную пехоту. И тогда Ингевор, отрезая их от ворот, двинул в бой тяжелую конницу.

Подбежал вестник в грязно-белом сагуме с «тау» на плече:

— Мы их смяли!! Вот-вот войдем в замок!!

— Потери?

С лица мальчишки стерло азарт и улыбку.

— Потери!! — повторил Ингевор.

— Всадники… все целы… Почти.

— Пехота?

Вестник опустил глаза.

— Убитых восемьдесят. Полтораста ранено. Еще около двухсот — легкие ранения, готовы драться дальше.

— Приказ Клаудию — пятую когорту на смену. Первой и четвертой — следовать за конницей. И… Пушкарей взять живыми.

— Вы хотите их переманить к нам? — приподняла брови Гражина.

— Я хочу отдать их пикинерам. Пусть сами решат, что с ними делать.

— Ингевор Справедливый, — бросил Гражина, когда мальчишка-вестовой стремглав сверзился с вала и погнал коня к воротам.

— Может быть, тебе лучше не смотреть? — вспылил Ингевор. — Не порти кровь себе и другим.

Гражина усмехнулась.

С грохотом осыпалась стена. В брешь ударили мортиры, осадные орудия неторопливо расширяли пролом. Иногда ядра пролетали внутрь, разнося спешно возводимую баррикаду.

К вечеру все было закончено.

Резня была страшная, но недолгая — в замке оставались только смертники, не больше двухсот. Нескольких человек взяли живыми — их взорвали вместе со стенами.

Одного из пушкарей захватили в плен.

Что с ним делали, Ингевор предпочел не знать. Он бы предпочел не слышать и его воплей, но кричал пушкарь слишком громко.

Дворец сожгли.

Ночью, при свете пожара похоронные команды занимались погребением павших за законную власть.

А сама власть двинулась дальше, неся Закон и Порядок мятежникам.

Глава 33.

1492 год, июль. Настанг. Монастырь Паэгли

— Ты когда-то очень любил "Искусство стратегии" Монума Ресормского, — обращаясь к Ивару, произнес Рошаль. — Доброта — достоинство полководца, приводящее к бедствиям. Как там точно, — Анри поцарапал пальцем высокий лоб, — "Если выступить против того, на защиту чего он обязательно стремится, такой любящий людей полководец непременно удвоенными переходами поспешит на выручку; а если он поспешит на выручку, он утомится и станет слабым…"

Болард подумал, что Рошаль очень вовремя взялся цитировать — когда они поступили с точностью наоборот и победили. Взяли, считай, Подлунье. А теперь вот Ивар пожинает плоды этой победы.

Законник! Добавил бы еще, что "месть — то блюдо, которое следует подавать холодным".

Князь же, барабаня пальцами по дубовой столешнице, не поднимая глаз, отозвался на древнем ресормском:

— "Тот, кто хорошо обороняется — прячется в глубинах преисподней, тот, кто хорошо нападает — действует с высоты небес". Прости, канцлер. Это мой замок.

"Я сэр Симон. Это мой замок", — пробормотал в унисон банерет. Боларду совсем не хотелось смеяться. Он чувствовал себя так, будто раскрашенная картинка, бегающая по экрану, отстраненная и нестрашная, превращается для его слегка циничного разума в реальность. И Боларду это жутко не нравится, и поделать с этим ничего нельзя.

— Я возьму с собой сто пятьдесят человек. Войско останется охранять Настанг. Ты просто реши, друг мой Рошаль, — цедил князь Кястутис чужим, неприятным голосом, — останешься ты управлять этим войском вместе с Жигимонтом или…

— Что "или"? — не утерпел Болард, жалея, что не успел прикусить язык. Пустые глаза князя повернулись к банерету.

— Или я запру его сейчас в этом покое. И прикажу выпустить не раньше завтрашнего утра. Мне бы очень не хотелось этого делать.

Взгляд Анри метнулся по решеткам на узких оконцах, арочной дверце из дубовых пригнанных плах, поверху окованных полосами железа. И дону Смарде показалось, что раз в жизни канцлер, похожий на мореный дуб человек, чувствует неуверенность.

— Это неправильно… Ивар…

— Я знаю.

Кони неслись, перескакивая через поваленные стволы и буераки, сквозь паутину в еловых недрах, чудом не ломая ноги на буреломе. Ветки секли по лицам всадников. Брызгали росой. Стеклами в калейдоскопе сменялось голубое, зеленое, коричневое, через спутанные кроны искрило солнце. Воздух казался хмельным от запахов травы, грибной прели, конского пота и железа. Иногда не хватало воздуха, лица горели, а губы пересыхали от скорости. Двух охромевших лошадей бросили по дороге. Повезет — выбредут к жилью.

Лес сменялся редкими полянами, поросшими желтушником и душицей, краснела ягодами рябина, врастали в небо сосновые стволы. Над всадниками висела тишина. Ни топота, ни крика, ни конского ржания. Только небо неожиданно разлилось сквозь сосны багрецом, расплавленным золотом, а слева синело: ночь нагоняла отряд. И вместе с ней сосны на песчаных взгорках сменило чернолесье: кривое, посеченное бурями, заплетенное хмелем и повоем, с редкими болотцами в ковре черники, с обморочно-сухим запахом багульника. Лес сникал, врастал в землю — пока не сменился болотом с лозой на кочках и колеблющимися зарослями камышей и тростника. Над болотом густел, завиваясь прядями, молочный туман. Всадники казались призраками, летящими сквозь него. Поверху мерцал синеватый звездный свет. Тянуло сыростью.

Неожиданно кони пересекли дорогу, сбоку на повороте остался побитый ветром и временем т-образный крест. Еще одна рощица, овраг с журчащим ручьем на дне. Здесь они спешились, привязали коней и, изо всех сил стараясь не хрустеть, вслед за Иваром стали продираться сквозь переплетение бересклета, крушины и шиповника. За кустами оказалась калитка в глухой, сложенной из дикого камня стене — неприметный вход в монастырь Паэгли — место, где, по донесениям разведчиков, Ингевор расположил свой штаб.

Женский монастырь, посвященный святой Юдит, построенный прародителями Ивара, славился многими чудесами и в год принимал в своих стенах многих паломников и страждущих из мест ближних и дальних. А кроме того защищал юг княжества Кястутис от степных набегов из Торине и Хороола. На укрепления Паэгли не поскупились. И поскольку возводили его в месте низменном, то прежде всего укрепили подножие. В болотистый грунт почти вплотную друг к другу были вбиты дубовые бревна саженной длины, на которые поставили набитые камнями клети. Затем на клети уложили крупный бутовый камень, завершивший фундамент. Особенно глубок он был у башен — Соляной, Кузнецкой, Юрьевой и Рондоли.

Упряжка из двух коней могла в случае нужды затащить пушки на широкую стену, что увеличивало и без того немалую огневую мощь. Ратников защищали прямоугольные печуры с тремя бойницами: средняя для пушек, боковые для лучников и самострельщиков. Кроме отворов для подошвенного, среднего и верхнего боя стены имели навесные стрельницы для боя «косого» — держать под обстрелом ближние подступы к стене. В единственных воротах был «захаб» — изогнутый проход, защищенный решетками и брамой, осложняющий противнику взятие крепости. Изнутри к стенам пристроили кельи, а среди монастырского сада возвышалась церковь святой Юдит с колокольней, служащей еще сторожевой башней, в отдельных постройках располагались трапезная с дормиторием над ней, скрипторий, библиотека, службы и монастырский пруд.

Замечательное место и для молитвы, и для отдыха, и для обороны. Претор должен был чувствовать себя здесь неуязвимым. Дону же Смарде монастырь казался улиткой: панцирь снаружи, и теплое, беззащитное брюхо изнутри. Они пришли сюда убивать.

Сонно пискнула пичуга в мокрых кустах. Пахло сыростью и сеном. И в миг тишины хотелось вцепиться зубами — чтобы подлилась еще немного. Еще чуть-чуть.

Неслышно повернулся в скважине ключ. Не скрипнули смазанные салом петли.

Зашуршал ветками ночной ветерок, удачно заглушив всхлип часовых, которым перерезали горло.

Темные силуэты растворялись в ночи. Здесь и сейчас были только урожденные кястутисцы. Им не нужно было объяснять, что делать и куда идти. Планы монастыря были разложены на столе, все говорено и переговорено в Настанге. Каждое движение, каждый ход, варианты — если что-то пойдет не так. И еще до того любой из полутора сотен мог бы пройти Паэгли с завязанными глазами. Болард тоже прекрасно ориентировался здесь еще с детства, когда они с матерью и сестрой прятались под покровом святой Юдит от мятежа, и юный рельмин Ингеворский читал Credo будущему Великому Герольду Консаты. Выбирая Бога и судьбу. Воспоминания накатили и схлынули. Не место, не время. Болард побежал за Иваром к собору, неся перед собой обнаженный меч.

— Вот и встретились, сестра.

— Вот и встретились, брат.

Хрупкая женщина в тяжелом плаще-велеисе, накинутом поверх балахона, величаво вскинула голову. Изжелта-серые глаза с ненавистью обвели вошедших. Гражина перешагнула через тело заколотого крыжака и села на тяжелую скамью у стола, подперши ладонью острый подбородок. Было ясно, что больше она ничего не скажет. Болард зацепился за мертвеца взглядом, считая бурые пятна на грязно-белом плаще. Он думал, что мертвые всегда лежат неловко, неестественно, и оттого хочется их повернуть, уложить поудобнее. Смешно: обращаться с мертвыми, как с живыми.

Келья матери-настоятельницы в грубом чадящем свете походен казалась особенно неприглядной и голой: стол из горбылей, две деревянные скамьи, узкая кровать с сенником, в изголовье на белой стене черный трехконечный крест. Нервюры, сходящиеся в узел над головой. Распахнутые настежь полукруглые двери. Охрана встала по обе стороны.

Ивар тоже присел к столу — с другой стороны. Андре склонился, грея руки над жаровней. Криво улыбаясь. С горбоносым профилем, освещенным огнем, он был удивительно похож на постаревшего д'Артаньяна.

— Я пришел за Претором, — сказал князь.

Гражина осклабилась.

Ивар дернул плечом:

— Тебе придется ответить.

Он положил перед собой на стол тяжелые кулаки.

— Или мы будем пытать тех, кто еще жив. Кто-нибудь проговорится.

Монахиня еще выше подняла голову. Натянулась пергаментная кожа на шее. Болард отвернулся. Яркая искра под углом двери привлекла его взгляд. Но Шенье успел раньше, наклонился к золотой нитке, застрявшей в щели между плитами. Дверная створка качнулась. Прятавшийся за ней человек обрушился на Шенье, взмахнув кордом, затем проскочил между опешившими охранниками и скачками понесся вниз по винтовой лестнице. Ивар подхватил истекающего кровью Андре. Болард метнулся взглядом между ними и убегающим Ингевором и кинулся догонять, крикнув охраннику следовать за ним.

По крутым ступенькам они ссыпались в библиотеку. Там оказалось пусто и темно, только в узкую полосу между створками двери, словно дразня, светила свеча в стеклянной чашке. Из двух дверей, выводящих в соседние помещения, одна была заперта на засов, у второй маячили стражники. Следовательно, из библиотеки Ингевор выйти не мог. Шума стражники не слышали: должно быть, только сначала Луций Сергий уходил скачками, а потом крался — и сгинул. Между массивными книжными шкафами, где и кошке не спрятаться? Под одним из поставцов, на которых лежали книги для переписывания? Среди свернутых пергаментов на полках? Теперь уже четверо обыскали помещение — с тем же малозаметным результатом. Где? Где?!! Тяжелые книги на одной из полок оказались сдвинуты, в полутьме беспорядок сперва не привлек Борькиного внимания, лишь царапнул подсознательно. Но когда дон Смарда приступил к планомерному осмотру, на него снизошло озарение. Безжалостно смахнув драгоценные фолианты, Болард нашел рычаг, потянул, и часть стены вместе с полками отъехала — прямо как в старом фильме "Граф Монте-Кристо".

Ингевор лежал в низу крутой лестницы на крышке круглого люка, без сознания, левая ступня его была вывернута — должно быть, сорвался со склизких ступенек, ногу вывихнул или подвернул, потерял сознание от боли. "Все же Бог есть, — с помощью стражей втаскивая его наверх, думал Болард, — ведь не случайность — ушел бы…"

Шенье умер сразу. Они лежали на паперти рядом: мертвый Андре и претор в беспамятстве, и по обе стороны от них стояли князь и Гражина, связанная, с заткнутым ртом, но не потерявшая ни капли гордыни. Только слеза стекла с глаза, блеснув в лунном свете. От ветра, должно быть. Расходился так, что плясали деревья. Тяжелые врата собора святой Юдит ерзали, скрипя; над ними на балке раскачивался фонарь.

Болард насмелился тронуть князя за руку:

— Что делать?

— Андрея с собой.

— А этого?

Голова Ивара повернулась, как у механической куклы. Он тылом ладони попытался стереть со щеки присохшую кровь, оцарапался железной чешуей перчатки, сморщился, сплюнул.

— Добейте. И распните на этих воротах.

— Храм все-таки… — подал голос кто-то.

Князь глянул так, что никто больше не посмел перечить. Даже банерет.

Конец 2 части.

Не хадзi, коцю, па лауцы —

Будуць бiцi па лапцы,

Не хадзi, коцю, па масту —

Будуць бiцi па хвасту.

Колыбельная

Глава 34.

1492 год, август. Настанг.

Андре Шенье, члена командорского совета Консаты, отпевали в Архикафедральном соборе Твержи. Стены так до конца не успели отскоблить от копоти. Ее мерзкая вонь пробивалась сквозь ароматы ладана, воска, свежей побелки и цветов. И все же запах цветов были сильнее. Гирляндами из "золотых шаров", лохматых георгин, астр и хризантем были затянуты стены, пушистые головки лежали под ногами, обрамляли временный алтарь и деревянное грубо раскрашенное распятие. Голову кружил запах, осенний, безнадежный. Метался вместе с ветром, влетающим в разбитые готические окна, задувающим золотые лезвия свеч. Присланный Великим Герольдом из Ренкорры молоденький мессианский священник очень старался, а потому путался в молитвах и давал петуха. Боларду казалось, похожий на д'Артаньяна Шенье смеется над ним в своем свинцовом гробу. После отпевания тело забальзамируют, повезут сначала в Эйле, а оттуда на паровом фрегате «Рюбецаль» на родину, в Марлезон, чтобы похоронить в родовом склепе. Принятая Орденом каннуокская техника бальзамирования такая же, как у египтян, Боларду были известны подробности — и то ли от мысли о них, то ли от резких запахов барона тошнило, как на первых месяцах беременности. Невзирая на укоризненные взгляды, он протолкался к выходу. Спустился к мосту и стал смотреть на серую сморщенную воду. Сегодня предстоял еще прием у бургомистра. А послезавтра коронация. Господи, как Ивар это выдержит? В Настанг уже съезжались с верноподданническими чувствами и выражением почтения ближайшие князья и бароны с чадами и домочадцами. Как кровь проливать — так ни одного не было… Тянулись в столицу возы с бочонками вина и корзинами снеди. Руины укрывали коврами и стягами. Из уцелевших сундуков извлекались лучшие одежды. Живым жить.

Болард швырнул с размаху камешек, проследил, как тот "печет блинчики" на воде. И, не удовлетворившись результатом, запустил следующий. Камешки подпрыгивали, и в поднятых ими брызгах сверкнуло солнце.

Шествие медленно всползало на Золотую Горку. Заходящее солнце золотило шпили ратуши и церковные купола, стреляло зайчиками по глазам. Дон Смарда сыто жмурился. Торжественная процессия чем-то напомнила ему приезд в Москву корейского посла, видел как-то по телевизору, только вместо длинных черных машин, именуемых в народе «членовозами», здесь были кони: палевые, соловые, караковые, игреневые. Да еще в толпе по обе стороны от дороги маячили не широкополые шляпы "людей в черном", а остроконечные мисюрки городской стражи. И троекратного лобызания высоких встречающихся сторон пока не случилось. Но за этим не заржавеет. Вон бургомистр на ступеньках ратуши подпрыгивает и тянет шею в меховом воротнике…

Кортеж этот для Боларда был не первым, карма у баронов такая — в церемониях участвовать, но нельзя сказать, что дону Смарде они нравились. "История повторяется дважды, первый раз в виде трагедии…" Маркс так выразился, что ли? Болард поскреб трехдневной небритости подбородок. Ну вот. Есть и в историческом факультете своя прелесть — кроме очаровательных глаз сокурсницы Наташи. Или Даши. А, обеих!.. Хотя в Бертинорском коллегиуме — школе Ордена — было все же покруче. Чего одни школярские дуэли стоили! Швыряние огненными шариками. И дохлая мышь в сапоге у декана…

Сивый Боларда ударил копытом в выбоину мостовой, обрывая сладкие воспоминания, и смачная плюха глины украсила парадные штаны благородного дона. Дон выругался сквозь зубы. А он еще собирался в этих штанах на коронацию идти! Парадные у него были единственные — разграбили особняк. У магистра, что ли, одалживать? Или портняжную лавку измором брать? Так кто ж ему в долг поверит?..

Бледный господин бургомистр стольного града в обрамлении лавников и цеховых старшин сошел с крыльца князю навстречу. А почему бледный? Так умылся потому, подумал Борис. От бургомистра больше не воняло, как давеча, когда они неслись ко дворцу принципала, торжества по случаю коронации — чем не повод, чтобы умыться? И одет бургомистр был сегодня не в пример параднее: корморанское шитое крученой нитью сукно, бобер вокруг запястьев и мощной шеи. Свита дона Кястутиса тоже не в грязь лицом ударила: утрехтские аксамиты, алавердский бархат, варкяйские голубые песцы и москыйские соболя… Хоть географию с экономикой изучай. Задумавшись, барон пропустил и лобызания, и парадные речи. И лишь когда зазвякали посудой, облизнувшись, вернулся к реальности. А бургомистр лапищами в шелковых перчатках как раз стаскивал с предупредительно протянутого подноса древний, тяжелый, как холера, исчерна-серебряный кубок, по тележному ободу усаженный суомийскими лалами, крупными, точно ногти здоровяка. Закатное солнце вперилось в самоцветы, и те сверкнули недобрым прищуром — как глаза матушки Боларда Дигны.

И словно ледяная игла воткнулась барону в позвоночник.

Подскочить и будто случайно толкнуть Ивара под локоть? Дон Смарда узрел — точно это уже случилось — как кубок вздрагивает, и белый бархат княжьего облачения пятнаяет цепь алых капель, похожих на кровь. Предзнаменование. Дурнее не бывает. Ах ты, черт! Будто мало они пролили этой крови. Но в минуту примирения и признания… Ах ты… Болард молча, некрасиво выругался. И шагнул вперед. Лисьи глазки бургомистра уставились на барона. Со страхом и сомнением. Да почему, собственно, лисьи? Глаза как глаза, ну, морда опухшая, так и сам дон Смарда не образец добродетели, день просидел в трактире. Болард подмигнул бургомистру:

— Про-ости-ите, д-добрый г-господин! — и удивился вовсе не тому, что взгляды — от изумленных до ненавидящих — скрестились на нем. А что вдруг стал заикой. Не нарочно, чес слово.

— К-как банерет и личный кравчий дона Ивара, — голос затвердел и звучал теперь звонко и чисто, — имею право попробовать первый!!

И, пока не опомнились, пока зеленые глаза Ивара гневно чернеют, — вот вам!! — край кубка к губам — и залпом.

Небо над Золотой Горкой, налитое драконьей кровью, золотыми сполохами, темнеет резко и сразу, ноги подгибаются, и красная… черная ковровая дорожка у самых глаз. Но ты же знал, что так будет. Барон Смарда, гуляка, дурень… холера на тебя, ты же знал!..

Болард разлепил веки и тут же зажмурился, потом приоткрыл правый глаз, потом левый. Чтобы этого Борхеса удавило! Так и есть. Книжный шкаф. Самодостаточный и важный. На гнутых львиных лапах. И за мутноватыми халисскими стеклами отсвечивают золотом книжные корешки. Барон сморщил лоб, пытаясь сообразить, знакомо ему это место или так, снится. Но соображалку отключило начисто. В глаза насыпали песку, а в настроение вылили бутыль "царской водки". Похме-елье… Дон Смарда пошевелился. Кажется, ничего не болело. Отмучился, болезный… Болард тяжко вздохнул. Скосил взгляд и увидел Рошаля.

— Ты-ы… тоже умер?

Рошаль засмеялся. Задумчиво потер указательным пальцем переносицу:

— А должен был?

— Ты не виляй, точно еврей. Отвечай прямо.

— Кто?!

— Тьфу, — Болард вольготно раскинулся в подушках, почесал правой босой ногой босую же левую: — какая разница… Так ты умер?

— Еще нет, — ухмыльнулся Анри. — И ты — нет, слава Господу.

И стал наливать воду в здоровенную фаянсовую кружку, расписанную крупными, как кочаны, желтыми и малиновыми розами. Болард с отвисшей челюстью пялился на этот образец дурного вкуса и, наконец, не выдержал:

— Я столько не выпью! Воды, по крайней мере.

— Это клизма, — спокойно сообщил Рошаль.

— Нет! Ни за что!! Садюга! Инквизитор! — барон привстал и снова рухнул в перины. — Орден пытки не использует…

— То Орден, а то я, — возразил Рошаль резонно. — Давай. Поворачивайся.

— Я п-проглочу… свой язык… Ковры тебе… облюю, — отдуваясь, ругался Болард.

— Не мои, не жалко. А на тебя молчаливого погляжу с радостью, — ухмыльнулся Рошаль.

Офигевший Болард действительно молчал, пока канцлер менял ему белье и поил какой-то склизкой гадостью.

— У-уф-ф…

— Гостей пока к тебе не пускаю. А вот благодарность от магистра прими. Жест весьма благородный. Хотя и глупый…

Барону подавил в себе желание схватить канцлера за грудки.

— Не понял… Это о благодарности?

Анри, точно отгоняя слепня, помотал головой:

— Ты все еще уверен, что спас Ивару жизнь?

— Не понял.

Болард, наконец, умудрился сесть. Руки и колени дрожали, пот от напряжения тек по лицу. И тут в голове что-то щелкнуло, и давешняя картинка: кривая морда бургомистра, опрокинутый кубок, закат — заняла свое место. Князя пробовали убить, а Болард выпил отравленное вино вместо него.

— На магистра яды не действуют.

— Та-ак…

Через некоторое время барон очнулся и осознал, что лежит навзничь, лупя кулаками по постели и матерясь на нескольких языках, в основном, все же на русском.

— Все. Успокоился, — рявкнул Рошаль. — Ты мог и не знать. Ты не входишь в капитул.

— Да. Не вхожу.

Барон натянул на голову одеяло. Смех пополам с рыданиями рвался из горла, Боларда трясло. "Борька, кретин, ну, ты попал… Циник, язва, раз в жизни сыграл в благородство… Вляпался. По уши. Подлунье сдохнет от смеха, когда узнает".

— Дон Смарда…

— Я идиот! И отойди, я за себя не отвечаю! Изыди!! — Болард неловко швырнул подушку.

— Меня ты тоже будешь прогонять?

Князь присел на край постели, сдернув с лица Боларда одеяло. Барона слегка утешила кислая мина Рошаля, с какой он, уложив подушку в кресло, покидал покой. Но при взгляде на Ивара желчь и досада вернулись.

— Ты… с-скотина… почему ты не выбил этот проклятый горшок?

Не отвечая, князь дотянулся до кувшина на прикроватном столике, плеснул в чашку густое, почти черное вино.

— Дай мне… тоже…

Ивар задумчиво подергал черный обруч, прихвативший ореховые пряди. Все же протянул чашку Боларду. Тот жадно выпил, засопел.

— Почему?! Ну, знали же, что миром не обойдется! Орден же на три метра под землю видит!

Кястутис отобрал у него чашку. Выпил сам. Посидел, щурясь. И лишь сейчас до Боларда дошло, что обруч у него на голове — это корона, черная древняя консульская корона, сделанная в виде свернутого ужа.

— Ты… это… уже? — запинаясь, спросил барон.

Ивар кивнул.

— Без меня? До-он…

Князь прикусил губу. Ниточка крови поползла к подбородку.

— Держи, читай, — он сунул банерету охапку свитков — как букет. Болард развернул первый попавшийся: буквы, будто пьяные, заплясали перед глазами.

— Князь… так скажи…

— Этот от Виктора, графа Эйле и Рушиц, формальные извинения и благословение на свадьбу. На оглашении он быть…

— Князь…

— Что?

Борька провел рукой по глазам.

— Отвернись, пожалуйста.

Глава 35.

1492 год, август. Настанг.

Сивый мотал головой, вместе с длинной гривой качались, сыпались на брусчатку васильки, ромашки и дикая гвоздика. Не в лад звякали колокольчики на сбруе. Еще не совсем здоровый, Болард держался в седле неуверенно, но гордо. Старался ехать вровень с белоснежной в золотых завитках каретой, что, подскакивая на выбоинах, и грохоча, катилась по главной перспективе. Помавали стяги, еще не снятые после коронации; горожане пялились на карету и всадников, бросали в кортеж цветы и дрались из-за пригоршни брошенных под ноги в ответ медяков. Стражники в гербовых — с крестом и молодиком — сагумах Настанга теснили жадную до зрелищ толпу, и та лезла выше: на деревья, кровли, фигурные балкончики и фонари. То ли еще будет, рассуждал Болард, барон, рельмин Кястутисский, третьего дня член капитула Консаты и глава службы безопасности Подлунья (вот так разом проливаются Господни милости). Будет свадьба. Прокатятся они под колокольный перезвон, бас дуды и роговой вой. Будут гирлянды роз на арках над улицами и аллегории счастливого брака. И сладкое вино в фонтанах и жареные на кострах быки тоже будут. И зерно, ливнем просыпанное на головы новобрачных. И дай Боже не спалить на радостях половину без того уже пострадавшего от огня стольного города. И будет широченное, крытое мехом ложе в одрине. И наутро будут носить по улицам красную от крови простыню, демонстрируя невинность новобрачной. Средневековая дикость? Ничего, пусть девчонка привыкает. Как привыкает сейчас чакать зубами в карете без рессор. Бедненькая моя, любимая…

— Приехали! — не дожидаясь лакеев, Болард опустил подножку и распахнул дверцу, подал руку невесте. Майка выпала: зеленоватая, как незрелое яблоко, не то что перебирать ногами, стоять ей было трудно. Жених хмыкнул, крякнул, подхватил суженую на руки и, раскачиваясь, пошел в гостеприимно распахнутые двери Храмины.

— Оглашенный! — шепотом рявкнула дона Дигна, отскакивая вместе с ручником, который по обычаю собиралась расстелить на пороге. — Первым помереть решил…

— Чего? А, да. Ивар тут? — Болард крутанул головой, с рыжей на руках оглядываться было неудобно, девчонка вертелась, и серебряный рог головного убора-"кораблика" то больно тыкался жениху в плечо, то норовил выбить глаз. Тяжело сопя, дон поставил рыжую на ковровую дорожку. Придержал, чтобы не сбежала. Тут как раз по навесному мосту от бастей продробила кавалькада под лилово-белой хоругвью Кястутисов, князь соскочил с коня, бросил повод стремянному. Охрана, оттеснив Боларда с Майкой и шипящую Дигну, прошлась по нефам и заняла выходы. Служка кинулся разжигать лампаду перед налоем. Шумя, переговариваясь, как в театре перед премьерой, прихожане расселись. Явился из ризницы молоденький священник в золотом облачении — тот самый, что отпевал Шенье. Стал ревностно расставлять невесту с женихом. "Молодожены, сойдите с ковра! Вас много, а ковер один", — шепнул Болард Майке на ухо. Она тихонько хихикнула.

Старым пьяницей поволоклась служба. Дрожала в воздухе золотая пыль, курился ладан перед образами. Детский голосишко тянул на хорах высокие ноты. Священник, запинаясь на трудных таалинских словесах, оглашал будущий брак. Умиленно плакала соборная старушка у паникадила. Как мышь, надувалась на крупу баронесса Дигна. Улучив момент, сын показал ей язык.

Ивар ушел из-под хоругви за колонны, в полутьму. Комкал ворот, царапая ладонь жестким золотом шитья. Глядел на Майку болезненно-пьяным взглядом. Никого больше не существовало для него сейчас, лишь это осиянное видение с тяжелым молодиком-"корабликом" на рыжих волосах, гнущим тоненькую шею. И луч, трогающий прикрытое кисеей худенькое плечо, и в ложбинке грудей серебряный крестик и желтая капелька янтаря. И стиснутые руки. И опущенные глаза за ресницами, на которых повисли слезы. Крикнуть бы: "Майка, Маюшка!" Заслонить, увести на свет, и никогда не отпускать от себя. И никогда не увидеть на тонком запястье чужой янтарный браслет.

Шаг назад, еще шаг. Боковой придел, стрельчатые двери наружу, в пыльный палисадник.

— Князь? Вина! Да шевелитесь, придурки!!

Влажный, резко пахнущий шелковый комок у лица. Ивар очнулся. Понял, что сидит на храмовом крыльце. А дама, смутно знакомая, черноволосая, похожая в черно-зеленом бархатном платье на диковинную осу, стоит перед ним на коленях, платком растирая виски. Он отстранился, сдерживаясь, чтобы ее не ударить. Спросил хрипло:

— Ты… кто?

— Дона Грета, баронесса Смарда… вельможный консул. Душно в соборе. Ну, наконец-то! — она перехватила у слуги жбан, глотнула первая: — Пейте, господин. Нужно.

Ивар опростал посудину, отшвырнул. Замотал головой, точно медведь, отгоняющий пчел, волосы сыпанули на глаза.

— Вам бы поспать сейчас, вельможный консул.

— С тобой?

— Если то будет наияснейшему угодно.

Он скривил рот:

— Князем меня зови, девка. Ты почему… в Ингеворовых цветах?

Гретхен сощурилась:

— Это мои цвета. Гляди: волосы черные, глаза зеленые.

Раскосые глаза на беленом лице и впрямь были зеленющими, с искорками солнца внутри. Вороные пряди кольчужной проволокой вились вдоль висков, в сложной прическе остро блистали самоцветы.

— И камни мои — смарагд и черный агат, — дона указала пальцем на ожерелье над полулуниями грудей, стиснутых в кружевном вырезе. — Оберегают от ядов и хранят от дурных снов.

Ивар, склонившись, поцеловал белую кожу. Вдохнул жесткий аромат дорогих духов. Грета, не отпрянула, наоборот, прижалась теснее, станом и округлым бедром, ощутимым сквозь ткань.

— Кроме того, смарагд служит символом чистоты…

— Да уж, сестренка, — неслышно подошедший Болард дернул Грету за запястье, принудив вскочить. — Дон Ивар, дозволь переговорить с сестрой.

— Закончилось?

— Да, огласили.

— А М-майка…

— Да с матерью болтает о ерунде, — дон Смарда шевельнул затянутым в белую замшу плечом, — платье подвенечном, что ли… Так можно? Ну, пошли…

Болард оттащил Гретку под пыльный куст шиповника у церковной ограды. Покрутил головой в поисках ненужных свидетелей. Неприятно сощурился:

— Ну?!.. Опять на начальство потянуло?

— Ревнуешь?

— Предупреждаю. Как глава безопасности.

Грета недобро сощурилась, сбросив братнюю руку:

— А теперь ты меня послушай. Мне между мной и Иваром гондоны не нужны. Даже горячо любимый брат. Я для Ордена не меньше твоего сделала. У Рошаля спроси. Или документы почитай, археолух хренов.

Посозерцала отвисшую Болардову челюсть. И добавила, как гвоздь вбила:

— А хочешь глубоко копать, так вначале поинтересуйся, с каким конюхом твоя нареченая в войске спала. И кто нынче к ней в горенку лазит. Бедный мой… — Гретхен мимолетным движением коснулась его волос, — рога еще не чешутся?

И убежала быстрее, чем он успел замахнуться.

Барон сплюнул под куст:

— Тварь. Змея… — но сомнение уже проедало дыру в рассудке. И когда розовая от счастья Майка появилась на крыльце и завертела головой в поисках его, Боларда, барон малодушно сиганул в заросли, протиснулся между железными прутьями и направил стопы в кабак.

Дальнейшее помнилось смутно. Вроде он пил с каким-то отребьем, с чарок переходя на кружки, с кружек на ковши, а затем на кувшины.

Бурно клялся кому-то в вечной милости.

Обносил кабак по кругу ведрами с брагой.

Отобрал у кабатчика черпало и черпалом этим съездил того по голове.

Сунув пальцы в рот, опустошил на заднем крыльце желудок, объясняя приблудной хрюшке, что так поступают все в Древнем Риме.

Немилосердно фальшиво проорал "Орла шестого легиона" и «Марсельезу», заставляя ту же хрюшку себе подпевать…

Как ни странно, дона Смарду собутыльники не обобрали и не прирезали, скинув тело в Настасью. Наоборот, около середины шестой стражи благополучно доставили домой. Как раз догорал закат, сторожа ходили с колотушками, монотонно распевая: "Огни, печи гаси-и-ить", — и от их воя у барона свербело в ушах. Шмякнувшись на крыльцо, Болард принялся искать в карманах ключи от родового гнезда. Не найдя ни ключей, ни карманов, повис на дверной колотушке и стал пинать двери ногой. Когда те растворились, облобызал привратника, одновременно изъясняя ему всю несправедливость тутошнего мироустройства, и отбыл в царство Морфея на полдороге к собственным покоям. И проснулся среди ночи злой и абсолютно трезвый. Башенные часы на ратуше, пошипев, извергли два удара. Не самое подходящее время, чтобы навестить возлюбленную невесту. Но Болард, выпив болтушку, изготовленную для него Рошалем, и убедившись, что ноги повинуются почти так же хорошо, как голова, решил неприятное дело не откладывать. Лучше сходить к дантисту прежде, чем щеку раздует флюс.

После возвращения в Настанг Майка жила у барона. Дона Дигна баронесса Смарда, попыталась, было, заикнуться об уроне девичьей чести. На что Болард резонно показал собственный меч — при талантах и репутации барона для болтунов более чем весомый аргумент. Матушка увяла и определила будущей невестке горенку под крышей, но милую и приятно обставленную. Окно горенки выходило в сад, а в саду жили соловьи. Самое время, рассуждал Болард, запахиваясь в тяжелый стеганый шлафрок и завязывая на худом животе пояс, послушать соловьев. Запинаясь за медные прутья, некогда удерживающие ковер, хватаясь за перила, он вскарабкался по скользкой мраморной лестнице, прошел длинным темным коридором и подергал дверь в Майкину комнату. Та, тихонько скрипнув, отворилась. Синеватый лунный свет заставил Боларда зажмуриться, потом глаза пробежали по скудной мебели вдоль стен, по теням в углах. Ноздри втянули сырой свежий запах из распахнутого оконца с кружевными занавесками. За оконцем действительно выдавали трели соловьи. Свистели, щелкали в залитых луной кущах старого сада, мокрых от росы. Точно весной. Барон на секунду заслушался, передохнул. Перевел взгляд на молочную от луны постель. Майка спала, вытянувшись, сбив к изножию одеяло. Рука и толстая едва начавшая отрастать коса свесились к полу.

А ближе к окну спал незнакомый парень, сплетясь с девчонкой ногами и по-хозяйски обнимая рукою грудь. Движение Боларда разбудило его, парень уселся в постели, уставившись на барона, отвесив рот. У парня было глупое, круглое, как луна, лицо, блеклые усики топорщились над губой. Посидев секунду в оцепенении, парень схватил в охапку одежду со спинки кровати, сапоги — и сиганул в окно. Внизу громко захрустело. Болард понял, что нашаривает рукой забытый в спальне меч, прикусил губу и выпал в коридор, яростно хлопнув дверью.

Беглеца он не поймал. Поднятые на ноги и допрошенные с пристрастием слуги также никого не видели. Ни этой ночью, ни прежде.

Прежде — потому что во дворец к дону Смарде охальник забрался нынче впервые. Да и, выпрыгнув в окошко на жестяную крышу пристройки, а потом наземь, не стал переть через ворота или на потеху караульным карабкаться на витую чугунную ограду. Еще подштанниками зацепишься невзначай. Нет, паренек нырнул в тень у заросшей повоем стены и прокрался к черному ходу. Там его уже ждали. Двери приоткрылись, женская рука в кружевной перчатке втянула гостя в коридор и повлекла сквозь пыльную темноту. Что-то щелкнуло, лицо опахнуло холодом и пряным запахом вин. Босые ноги ночного гостя нащупали каменные ступеньки, двери хлопнули за спиной, как капкан. Но тут же чиркнуло кресало, и трепещущее пламя озарило ряды огромных винных бочек и донца пыльных бутылей над ними, плотно уложенных на бесконечные деревянные полки. А еще лицо юной женщины под небрежно скрученным узлом вороных волос с воткнутым черепаховым гребнем. Ее зеленые глаза по-кошачьи светились, отражая огонек свечи. Коралловые губы насмешливо дрогнули:

— Тебе не холодно? Без штанов-то?..

Парень кинул охапку одежды под ноги, разобрав, без стеснения стал одеваться. Красавица — тоже без стеснения оценивая его стати — поглаживала на плече меховой воротник.

— Сладилось, похоже?

— Все, как ты велела, дона Грета, — пробурчал он, дергая запутавшийся гашник. — И пальцем рыжую не тронул.

— А хотелось?

— Так она ж дрыхла, какой интерес!

Парень, осклабившись, затягивал шнурки на льняной рубахе, обстоятельно расправлял колет. Присел на ступеньку, чтобы натянуть мягкие кожаные сапоги без каблуков.

— Рецептом зелья сонного поделись, что ли…

Гретхен вздернула нос. Протянула не к месту:

— Вот будь брат в полном здравии, тебе бы не уйти.

Парень почесал покрытую блеклым пухом щеку. Подпрыгнул, снял с полки темную бутыль, подкинул на руке. Зубами выдернул пробку, перелил в себя с треть ароматного шипучего вина. Протянул остатки Грете:

— Если бы да кабы, так во рту б росли грибы. Так был бы не рот, а целый огород.

Гретхен фыркнула:

— Трепло!

Вытянула драгоценную серьгу из уха, в качестве платы вручила усатенькому. Нащупала и надавила пружину поворотного механизма, сдвигавшего огромную бочку с москыйским. За ней открылся проход, потянуло сыростью. Этим путем, известным только ей, Грета сбегала от громящих дворец мятежников. Теперь потайным ходом предстояло воспользоваться ночному гостю. Но гость, по поручению баронессы Смарда прикинувшийся Майкиным любовником и так удачно обманувший Боларда, не спешил. Он нахально подмигнул, помянув сережку из ушка, и притянув к себе хрупкую, точно статуэтка, Грету в черно-зеленом бархатном платье, дерзко впился мокрым ртом в ее дрогнувшие губы.

Глава 36.

1492 год, август. Настанг.

Дон Болард, барон Смарда, сидел перед грудой документов, заваливших огромный письменный стол, и, решительно не зная, с чего начать, рисовал чертиков на пергаменте. За спиной дона, символизируя должность, свисали три хоругви: кястутисская, смарденская и настангская. Новый герб Подлунья находился в процессе разработки. Варианты, предложенные службой Великого Герольда Консаты, местным нобилитетом были одобрены лишь частично. Так что с данным атрибутом власти приходилось ждать. А вот налаживание тайной службы требовало немедленных усилий, которые Боларду предпринимать никак не хотелось. А ведь кроме горы необходимой государству макулатуры на письменном столе хмурым укором наличествовали еще четыре сундука с бумагами, оставшиеся от предшественников. Охрана, выделенная службе безопасности, только что внесла их и, по вялому жесту Боларда, установила на ковре посередине длинного, мрачного, словно склеп, кабинета. Особенно мрачного, потому что за узкими окнами с пурпурными шторами шел дождь.

Дон Мария, расторопный офицер бывшей принципальской службы, перешедший в распоряжение барона, браво щелкнул каблуками. Дон Смарда рявкнул:

— Свободны!

Охрана растворилась.

Болард взглянул на сундуки. Их окованные железом крышки были заперты и опечатаны. Пойду к Рошалю, подумал Болард. Пусть найдет толкового писаря. А лучше семерых. И длинноногую секретаршу в приемную. При мысли о секретарше дон Смарда понял, что окончательно раздумал жениться.

Ночные эскапады Майки его не интересуют. Точка.

Как бы поделикатнее изложить ей, чтобы возвращалась к отцу?..

Широким жестом барон своротил макулатуру со столешницы. "Проще надо быть, и к тебе потянутся. Что там? Списки агентов? Кого забыть, кого привлечь снова, кого лучше пырнуть ножом в темном переулке?" Дон Смарда почесал левую бровь. И колокольчиком опять вызвал дона Марию. Шепнул ему несколько слов, сложил руки на груди, и, как пишут в романах, стал ждать.

Пригласил глава тайного сыска к себе для начала двоих: нового примаса Архикафедрального собора, по совместительству секретаря Синедриона, мессианца Инигатиса Элайю и главу городской стражи Зенона Красного. Расчет Боларда был прост: дешево — сердито. Настанг всегда делился на двадцать четыре околотка, а в каждом имелись своя караульня и свой приход. Их служителей и задумал использовать барон на пользу нации. А не захотят стражники и приходские священники «стучать» лично — так кого потолковее присоветуют, пасомых своих они отлично знают. Дворников, жаль, в столице нет, но за них и привратники сойдут. И, уж точно, нищие. А в каждой церкви (и старых, которые пока не трогали, и новых мессианских) решил Болард установить подле ящика для пожертвований ящик для… анонимок? Доносов? Как ни назови — лишь бы толк был. А поскольку три четверти народу в городе грамоте не были обучены, следовало также обязать пономарей и каноников, если нужно, доносы эти записывать с их слов, следя, чтобы были трезвые и на соседей не клеветали облыжно. Ну, и с амвона должны были священники прихожанам посулить за важную информацию половину имущества злоумышляющего на Бога и власть, а за вранье — тоже что-нибудь пообещать. Только не такое приятное. Восхищаясь собой, Болард решил, если механизм этот будет действовать исправно — распространить его на всю империю. Послав порученца в кабачок, чтобы встречать гостей не за пустым столом, барон вспомнил, что следует позвать в компанию третьего — главу местной зарождающейся прессы. Тех самых табличек, которыми так приятно швыряться в Настасью, если новости не придутся по вкусу. Репортеры любят рыться в грязном белье, так пусть делают это с пользой. Ad majorem dei gloriam, кажется, так.

Не без пользы проведя время, заручившись обещаниями всех троих подобрать для его службы расторопных и неболтливых малых, дон Смарда переоделся, нацепил фальшивую бороду и отправился в речной порт наводить мосты к проституткам, сторожам и грузчикам. Опять же, не обошлось без выпивки. Болард спохватился лишь, когда в церквях отзовнили к вечерне. Понял, что тянул время, точно кота за… хвост, только бы и сегодня с невестой не объясняться. В закоулке, скрежетнув от боли зубами, отодрал бороду. Завалился в ближайшую цирюльню постричься и побриться, учинил скандал хозяину за грязные полотенца и отсутствие дезинфекции. Цирюльник залебезил, что дамы по имени Дезинфекция не знает, но ежли вельможному дону будет угодно, то немедля за ней пошлет. Барон разразился громовым хохотом и даже всучил мастеру чаевые. Дома умылся, переоделся, почистил зубы толченым мелом, заел яблоком, чтобы убить дурной запах изо рта, и послал к Майке лакея: испросить юную графиню Эйле и Рушиц, будет ли ей угодно к нему спуститься.

Майке было угодно, но прошел почти час, пока она показалась на лестнице: в голубом, вышитом мелкими золотыми розами платье, отделанном густым кружевом по вороту, рукавам и подолу. Рыжие волосы были уложены в сложную прическу и прикрыты сеткой из крученых золотых нитей с жемчужинами в скрещениях. В розовых ушках Майки болтались длинные серьги из хороольской бирюзы. Щеки тоже нежно розовели, а глаза сердито щурились. Еще от доны пахло духами — даже сильнее, чем от самого Боларда. Он задумчиво провел ладонью по своей гладкой щеке. И отодвинул стул от круглого стола, покрытого скатертью с бахромой, предлагая невесте садиться. Сам сел напротив. Оценил идеальную расстановку сервиза из серебра, несколько высоких бутылей с пыльными следами на темном стекле, вытащил из прорезной миски большой апельсин. Миска была полна ими до краев. Болард удивленно приподнял идеальные брови.

— Ивар прислал к празднику, — Майка помахала ресницами. — А ты не пришел…

Болард взял в руку столовый нож и стал неторопливо срезать с апельсина оранжевую спираль.

— Ка-акие выкрутасы, — проворчала рыжая, не дождавшись ответа. Схватила второй апельсин, прокусила шкурку зубами и пустила в ход ногти. — Не картошка же.

Барон церемонно протянул девушке салфетку:

— На, платье прикрой.

Майка фыркнула.

— Так я спрашиваю: ты где был?

Серо-желтые глаза Боларда сощурились.

— Любезная дона, — сдерживая клокочущую ярость, произнес он, — у вас есть ровно две минуты, чтобы закатить мне семейный скандал.

Дон Смарда вытащил золотое, усыпанное самоцветами яйцо на цепочке, щелкнул крышкой, открывая циферблат. Саардамская диковина со свиной щетинкой вместо спирали то спешила, то опаздывала, зато показывала время, число, месяц, год и день недели. Он положил часы на стол перед девчонкой.

— Что же вы, начинайте.

Болард задумчиво чистил апельсин. Майка молчала. Рот у нее был приоткрыт точно так же, как у давешнего парня в ее постели. Болард вспомнил его потное лицо, хлипкие усики, и передернулся. Нож, скользнув, глубоко вскрыл кожу на левой руке, хлынула кровь. Майка пискнула, полезла к барону с салфеткой. Он подался назад со стулом, едва не опрокинувшись навзничь. Вырвал салфетку, перетянул царапину, завязал узел, помогая себе зубами.

— Вот что, дона. Я не создан для семейной жизни. Я ненавижу, когда меня спрашивают, где я был, с кем и сколько времени. Я ветрен, я могу завести любовницу, и не одну. Я буду ужасно занят по должности. И вовсе не желаю, чтобы жизнь превратилась в ад: ни ваша, ни моя. Поэтому нам лучше прямо сейчас расстаться. Так будет честно.

Майкины губы задрожали:

— Б-боренька…

— Кто-нибудь!! — теряя остатки терпения, заорал он. В гостиную, трясясь осиновым листом, влетел новый управляющий.

— Отведите дону наверх! Пусть служанки собирают ее вещи. Завтра не позже шести утра она должна уехать в Эйле к отцу. Не бойся, — не глядя на рыжую, кинул барон небрежно, — денег я тебе дам и письмо с объяснениями Виктору напишу. Пусть дуэль.

Майка медленно сползла на пол в глубоком обмороке.

Ранним утром следующего дня, не задержавшись ни на минуту против приказа, большой хорошо вооруженный отряд покинул столичный дворец барона Смарды, направляясь на север, в замок Эйле. С Майкой ехала, кроме того, надежная служанка, и на поводных конях везли сундуки с имуществом. Рыжая точно окостенела: по приказу спала и бодрствовала, спешивалась и скакала верхом, глотала похлебку и кашу из общего котелка, отвечала на вопросы и молчала. Под конец дороги даже стала улыбаться краешками губ, и у служанки, возмущенной жестокостью Боларда, отлегло от сердца.

Дона Виктора графа Эйле и Рушиц дома не было, он усмирял крыжаков-недобитков на северной границе и мог не появиться в замке до начала октября. Поворчав, командир эскорта передал девчонку, деньги и запечатанный пакет управителю. Вежливо попрощался с несостоявшейся баронессой Смарда и на следующее утро пустился в обратный путь. А Майка осталась.

Глава 37.

1492 год, август. Настанг.

Переулок был запружен толпой. Голова длинной очереди терялась в приделе переданной мессианам церкви — над треугольным козырьком портала сиял на солнце золотой восьмиконечный крест, — хвост заворачивался между тесными заборами и выползал на Кожевенный тракт. Очередь постоянно росла: за счет разносчиков, уличных мальчишек, праздношатающихся донов. Недовольные препятствием возчики, переговорив с людьми, тоже привязывали к коновязи своих лошадок и присоединялись к остальным, увеличивая вавилонское столпотворение.

"Несанкционированный митинг, блин", — подумал Болард, разглядывая румяного мужика в расхристанной цветастой рубахе. Мужик выпал из толпы с довольным выражением на лице и сапогами под мышкой и опять устроился в хвост. Вот вам хлеб, а вот вам и зрелища.

— Больше трех пар в одне руки не давать!!! — заголосила какая-то баба.

— Тю, — заорал на нее румяный, — тебе сапоги и вовсе не нужны.

Баба уперла руки в боки:

— Как это не нужны? А муж у меня? А сыночков трое? Отлынь!!!

— А чего тут происходит, господа хорошие?

Баба взглянула на красавца-дона, зарумянилась и кокетливо поправила платок:

— В новую веру крестимся, мил человек.

— А сапоги тут при чем?

— Да как при чем? — пробасил цветастый. — Кто веру менять согласен — тому сапоги дают. Я уж третий раз становлюсь, о как!

Очередь загудела: то ли завидовала счастливчику, то ли страшилась, что на всех сапог не хватит.

Дон Смарда ошалело помотал головой. Опять не обошлось без Элайи. Великий Герольд Консаты извлек этого молодого, амбициозного священника из Таргонских джунглей, где тот обращал в мессианство дикарей, и прислал служить делу веры под крылом Магистра. Инигатис Элайя был образован, усерден и ревностен. Эти не самые худшие для миссионера качества уже не раз и не два успели обеспечить главе тайной службы головную боль. Чего стоило организованное Инигатисом шествие кающихся Настангских грешниц — для сбора средств на монастырь Святой Магдалены. Поглядеть на процессию сбежалась половина города. Исходящие слюной мужики бросали лавки и мастерские, дворцы и срубы недостроенных домов. Говорили, кто-то даже выскочил голышом из бани — как на пожар. А девки из Веселой Слободы как бы ничего не замечали, плыли, будто княгини, в соблазнительно прозрачной кисее, с венками на головах и жемчугами на шеях. Впереди процессии шло несколько похожих на ангелов кудрявых детишек с газовыми крылышками за спиной и охапками белых лилий, щедро летящих в толпу. За ними следом три черных, как вакса, таргонца несли церковные хоругви с изображением креста и святых. На самой большой было знаменье покаянной Магдалены с распущенными каштановыми волосами, на которые ангелы опускали венок из роз.

За знаменами шел Элайя в сопровождении прочих мессианцев — все в простых черных рясах, грубых башмаках, с непокрытыми головами. Младший клир завершал шествие, перебирая четки и скромно опустив очи к земле. У некоторых особенно богатых домов процессия приостанавливалась, чтобы огласить воздух гимном "Veni Creator Spiritus".

Часть разгневанных лавников во главе с бургомистром и чины старой церкви ломились в кордегардию и присутствие дона Смарды, требуя прекратить безобразие и достойно наказать разврат. Оппозиция, наоборот, щедро жертвовала на монастырь.

Поскольку дон Смарда все еще был зол на бургомистра за поднесенный кубок с ядом (хотя тщательное дознание с пытками исключило вину последнего), увещевать Инигатиса барон старался не особенно. Ему просто любопытно было узнать позицию последнего по религиозным вопросам и, кстати, есть ли разница между обращением в свою веру дикарей и цивилизованных язычников. Мужчины сошлись за бутылкой недурного мансорского во дворце Боларда и славно поговорили. Заправив за пояс подол рясы, Элайя ловко попрыгал по столам, показав главе тайного сыска несколько новых фехтовальных приемов. Раскрасневшийся, отхлебнул вина из стеклянного кубка, смачно закусил печеной курицей. Смахнул со лба золотистые волосы.

— Напрасно вы, дон, ищете какие-то другие подходы. Вера всегда иррациональна. Она взывает к душе, к чувствам, а не к разуму. И пытаться постичь ее рассудком — это все равно, что… — он пошевелил пальцами, — как это говорят у вас: в ступе воду толочь. На этом спотыкается ваша, дон, логика. А я знаю: дай людям вдохнуть сладостный аромат, наполни уши прекрасной мелодией, раскинь густые, сочные краски перед глазами, сделай человека сопричастным движению ритуала… короче, утоли пять его чувств — и он примет твоего Господа.

— В общем, хлеба и зрелищ.

— О да, "придите, ядите, то есть тело мое", — выговорил священник с отчетливым ренкорским акцентом, улыбаясь в золотистую острую бородку. — Дон Болард, я удовлетворил ваше любопытство?

— Этому вас учили в Орденской школе?

Элайя порозовел.

— И еще один нескромный вопрос: отчего блудницы? Только не говори о камне и грехе. "Никогда и никому ни с того и не с сего кирпич на голову не падает".

Инигатис закопался пятерней в бородку, словно там скрывалась истина.

— Разве не стала блудницей Рут, чтобы спасти от голодной смерти себя и свою свекровь? И разве не падшая Магдалена омыла и отерла ноги странника, признав в нем Спасителя? Запомните еще: такие более других нуждаются в снисхождении.

"До печенок достал, сволочь, — подумал Болард, вздрагивая. — Что б ты запел, окажись на моем месте у Майки на чердаке?!.."

— Я люблю женщин, ибо они из нас плоть от плоти, и где Бог не справится — туда бабу пошлет.

Барон икнул. Заморгал. Отхлебнул из кубка и наполнил его вновь.

— "Где черт не справится" — надо говорить.

Элайя отрицающе покачал головой.

…В совершенно дурном настроении выпав из толпы (хорошо еще, в лицо не признали и не загнали вне очереди сапоги примерять), Болард отыскал околоточного и, махая перед ним державной печатью, приказал отрядить утроенную стражу к церкви и на Кожевенный тракт. Заворачивать возчиков, ловить карманников, предупреждать драки в толпе. Нацарапал представление для коронной гвардии и велел, ежели что, гнать туда святым духом. Вышел из караульной, взглянул на солнце и, стукнув себя по лбу, отвязал от коновязи повод первой попавшейся лошади. Стражник, должно быть, хозяин, заорав, кинулся наперерез. Болард рыкнул из седла:

— Слово и дело государево! Не понял? Ну и… — и погнал гнедую в проулок, оставив стражника задумчиво чесать затылок в железном шлеме.

Пронесясь переулками Старого Города, похожими на клубок, перепутанный кошкой, Болард сразу оказался там, где ему — как и всей административной верхушке, по крайней мере, всем из нее, кто нынче находился в Настанге — давно следовало быть. А именно на молебне по освящению новой мессианской церкви Преображения Господня.

Это только считалось, что церковь новая. Соборы строятся долго. Просто здание так изувечили во время бунта, что Синедрион был почти рад спихнуть его с рук, чтобы не тратиться на восстановление. Сейчас коробку окружали строительные леса с горками кирпича и бутового камня, и в воздухе висели запахи штукатурки и пиленого дерева. Вовсю шел ремонт. Его прервали лишь на время происходящей снаружи церкви литургии. Болард обозрел своих людей: арбалетчиков на деревьях, чердаках соседних домов, выносных балках и колокольне, переодетых сыщиков и охрану в толпе, оцепление — все на месте. Больно уж стремное происходило мероприятие: одним махом можно было уничтожить все начальство: к примеру, подложив мину под выносной аналой. Как помнил барон из земной истории, нечто похожее случилось на большевистском совещании в Москве, в Леонтьевском переулке в 1919 году. Бомба, начиненная динамитом, весила более пуда. Убитых оказалось двенадцать человек, раненых пятьдесят пять, от двухэтажного здания почти ничего не осталось. Бог с ним, с особняком графини Уваровой, а вот церкви было жаль. Кроме того, на ошибках учатся, даже на исторических. Поэтому Болард со своими людьми явился на место еще до рассвета и трижды и четырежды прочесал местность на наличие подкопов, взрывчатых веществ, снайперов и диверсантов. Население из близлежащих домов было удалено вежливо, но твердо. Подвалы заперли, возле люков канализации расставили охрану. Рошаль занимался похожей работой, применяя особые орденские методы. Все оказалось чисто. Оставив людей на постах и поручив командование дону Марии, Болард позволил себе краткую передышку, которая закончилась опозданием. Ладно, пусть князь хоть голову снимет, лишь бы о Майке не спрашивал.

Но если неприятность должна случиться — она случается. Отведя Боларда к церковной стене, дон Кястутис спросил именно об этом. Солнце, отряжаясь от золотого шитья его тяжелого парадного облачения, метало в лицо Боларду солнечные зайчики, но глаза отводить было нельзя. И барон разглядывал друга: широкие плечи, гордая посадка взятой в древнюю корону головы — и тени под хмурыми глазами, и глубокие складки, прорезавшиеся от носа к углам рта. Это ж железные нужны здоровье и сила воли — управлять огромной страной, насаждать новые порядки, вводить новую веру. Да еще обязанности Ордена!.. Правду Ивару говорить было нельзя, и Болард солгал легко:

— Маленькая она еще. Свадьбу отложили — к отцу уехала. А теперь я спрошу, дон. Только не хватайся сразу за меч.

Ивар улыбнулся. Лицо просияло — точно внутри зажгли маленькое солнышко. Вот же, подивился банерет, свадьба отложена — и он счастлив.

— Послушай, мы тут с твоим Элайей, священником, спорили о непознаваемости веры и ритуалах. И я вот что подумал. Не кажется тебе, что все наши поклоны и реверансы — вот хоть сегодняшние — напоминают ужимки обезьян, прыгающих под деревом: а вдруг ветром банан сбросит? Хотя дерево может оказаться вовсе смоквой, да еще бесплодной.

"А ведь мне хочется, чтобы он ударил, — подумал Болард. — Чтобы лицо в кровь и осколки зубов захрустели на языке".

— Я говорил с ним.

— Что?

— Я говорил с Богом. Давным-давно у меня был друг, сын рыбака. Отцу это не нравилось. И мальчишку повесили на осине, — Кястутиса пятерней царапнул штукатурку на стене. Посмотрел на белый след на перчатке. — Я зарубил палача, но долго совсем не мог говорить. Меня Рошаль подобрал в Велеисе.

Дон Смарда тихо свистнул сквозь зубы.

— Я долго болел, — продолжал Ивар отстраненно, — и во сне увидел Спасителя. Он заговорил со мной, и я сумел ответить. Хотя даже Анри не верил, что я выживу. И в крипте, когда Он послал мне Майку.

— Девица Орлеанская! Слышишь голоса? Все это распаленное воображение, болезнь, бред…

Кулак Ивара помчался к его лицу. "А мы не гордые, мы вторую щеку подставим!.." Падая под князя в весьма интимной позе, терзаемый смехом: "А что бы сказали сокурсники!" — Болард услышал деревянный хруст, и кирпичный град вместе с обломками треснувшей доски посыпался на место, где мужчины только что были.

Глава 38.

1492 год, август. Настанг.

Столько грязи, сколько вылили друг на друга на допросе строители, Болард не мог припомнить за всю предыдущую жизнь. Они сдавали коллег, как стеклотару, поминая грехи до седьмого колена и бабушку главного подрядчика, переспавшую со всем Ренкорским королевством. Болард морщился, слушая. Кирпичная крошка хрустела у барона на зубах. Хотелось выплюнуть ее на мрачных тонов ковер. Сбылась мечта идиота. Да еще Ивар сидел в соседнем кресле, как каменный. Кольчуга, предусмотрительно надетая под одежду, избавила его от серьезных повреждений, но не от синяков, и князь старался не двигаться. В конце концов Болард прервал допрос. Его вытошнило на заднем дворе кислым вином, которого барон немало выпил за последние часы. Болард вытер кружевным платочком рот, зашвырнул платочек в сорняки и вернулся в кабинет, все больше и больше убеждаясь, что никакого преступного замысла не было, халатность — и только. Но кого-то нужно сделать жертвенным агнцем (или козлом отпущения), чтобы успокоить город, растревоженный, как муравейник. Выбрать попротивнее… Раскрытые заговоры укрепляют власть.

Похоже, строители тоже успели об этом подумать. Потому как с продолжением допроса их пушистость в глазах друг у друга резко повысилась, а души стали белее горного снега. И виноватым мог быть в террористическом акте только приблуда-нищий. Они его жить в притворе пустили, и хлеба давали — когда мешок с цемянкой или кирпичи поднесет. Иной раз и так давали, по доброте души — божий все же человек. А этот гад крамолу ковал и по ночам доску перепиливал. Никто не видел, конечно, но кому бы еще пилить? Им на власть покушаться и такой подряд терять не с руки. По миру пойдут, и с женами, и с детьми, включая любезную ренкорцам бабушку.

Болард с их доводами согласился, попенял, велел строителей высечь и отпустить. А они шапки мяли да кланялись. Отпусти просто так — пожалуй, обиделись бы еще. Барон же с конной стражей поехал брать нищего. Тот и не пробовал бежать, сидел у позолоченной солнцем церковной стены, поджав под себя обмотанные тряпками ноги, не спеша ел хлеб, крошил голубям. Они цветной грудой копошились у колен, ворковали, перебегали с места на место, даже клевали хлеб с руки. «Террорист» улыбался в русую круглую бородку, и ничего, кроме солнца и голубей, не замечал.

Дон Смарда наехал конем, нарушив идиллию. Голуби недовольно поднялись на крыло.

— Вставай. Поедешь с нами.

Нищий поднял глаза: темные, опушенные ресницами, на грязном загорелом лице они смотрелись странно, как и улыбка, что медленно становилась кривой. Он стряхнул остатки хлеба с ладони.

Стражники вздернули хромца под локти. Болард отшатнулся от липкой вони, брезгливо ткнул пальцем в лохмотья, на которых нищий прежде сидел:

— Обыскать!

Подчиненные набросились на тряпки и скоро с торжеством протягивали главе тайного сыска пачку мелко исписанной ноздреватой бумаги. Болард протянул за ней руку в латной перчатке, в то же время внимательно следя за арестованным. Тот, было, дернулся, и поник. Дон Смарда пробежал листы глазами, скривил губы:

— Ты что, святой Матвей?

Пленник молчал.

Он молчал на первом допросе и так же молча спустился в камеру, когда Болард сказал, что должен ознакомиться с его бумагами прежде, чем продолжить дознание и вынести приговор. Если б не многочисленные показания мастеровых, дон Смарда счел бы узника немым.

Солнце играло на золотых книжных корешках, облизывало бронзу массивного чернильного прибора и оковку письменного стола. Чадил очаг. В кабинете пахло воском и горьковатым ясеневым дымом. Ветерок, залетая в приотворенное окно, шевелил на столе желтоватые допросные листы. Примерно таким же желтым было лицо казначея и секретаря капитула Аллояра Вариса с навечно застывшим на нем выражением брезгливости, точно во всякой чернильнице, куда Варис обмакивал перо, непременно находилась муха. При этом писал Аллояр быстро и грамотно, почерк имел каллиграфический, и хорошо знал языки, включая древние.

— Недоконченный пасквиль, именуемый "благовестием", — ноготь Вариса перевернул страницу, — начало поэмы на счете из зеленной лавки… продолжение отсутствует… И тому подобное. Личность преступника нами установлена. Огласить?

Ивар кивнул. Секретарь развернул широкий ноздреватый лист и с кривым выражением на лице принялся зачитывать:

— Кара-д-Анхель, без определенных занятий; происхождения, предположительно, ренкорского; лет с виду 30–35 или около того, волосы темно-русые, стриженые, бородка круглая, глаза карие, телосложение обыкновенное ближе к тщедушному…

— Кара-д-Анхель, — Болард с кислым видом приподнял брови, — "Лик ангела". Вот уж повезло!

Консул предупредительно поднял руку.

— …кроме того известный как Варкяйский Лебедь…

— Как?

— Они что, сбесились? — Болард, определяя интеллект следователей, покрутил пальцем у лба. Потянул к себе бумагу. Аллояр держал крепко. — Где Варкяй, а где Ренкорра?!

— На юго-западе.

— Дайте сюда, — Ивар властно протянул руку. Пробежал лист глазами.

— Приведите его ко мне.

Аллояр с Болардом переглянулись. Секретарь обиженно пожал плечами: этого я и боялся. Кястутис, глядя на их ужимки, хмыкнул.

Дождался, пока узника доставят. Твердым жестом отправил прочь и Боларда, и возмущенного секретаря, и стражу. Вздохнул и стал пристально рассматривать Варкяйского Лебедя. А тот, ничуть не смущаясь, глядел на князя.

Были они примерно одногодки — и все же различались, как земля и небо. Князь — против тщедушного бродяги в вонючих лохмотьях. Руки Кара-д-Анхеля были скованы короткой цепью, которая непрерывно звякала — так как он безудержно чесался: или от напряжения, или от голодных клопов, сбежавшихся на него в камере.

Ивар тряхнул звоночек, велел влетевшему охраннику:

— Раскуйте и вымойте. Я подожду.

Примерно через полчаса поэт опять появился в кабинете: опрятный, немного неловкий, то и дело приглаживающий на темени влажные волосы. Князь положил на стол перед ним заляпанный бурым томик в синей с серебром обложке:

— Это — твое?

В глазах Кара-д-Анхеля мелькнуло непонятное выражение. Губы искривились кощунственно и нежно. Пальцы с обкусанными ногтями легли на переплет. С шелестом голубиных перьев перевернулись страницы.

Спутаны сосен янтарных стволы,

Мечутся белок рыжие стрелы

И на песках — ослепительно белых —

Серые спят валуны.

— Перевод лучше, чем оригинал.

Поводил корявым пальцем по присохшим пятнам на обложке:

— Это кровь владельца? Ты решил меня напугать?

— Это кровь моего друга. Когда… его убили, книжка выпала. Я ее поднял — не заметив, что рука в крови.

Какое-то время Лебедь смотрел на Ивара, приподняв округлые брови. Пухлые губы кривились.

— Руки лучше обагрять кровью врагов, верно? Слушая тебя, взрыдать хочется от умиления. Но я не буду.

— Почему?

— Заставить человека признать свои грехи — все равно что с ветряными мельницами воевать.

— И много их у тебя? — краем губ улыбнулся Ивар.

— Мельниц или грехов?

Князь откинулся к спинке кресла и от души рассмеялся.

— Ты тоже садись.

Кара-д-Анхель расправил ладонь:

— Как можно! Я тебе мебель испорчу!..

— Садись!!

— Ты так же упорен в проповеди слова Божьего?

Ивар положил локти на стол, подпер скулы руками:

— Это для тебя важно? Пусть судят люди.

Варкяйский Лебедь обнажил гнилые зубы:

— Люди? Люди спят. И зрят в тебе воина Господа в сиянии брони. Но однажды они проснутся и подойдут ближе — и что они увидят тогда?

Он потянулся через стол, погладив бархат консульского рукава, заскорузлыми пальцами поворошил на запястье кружево.

— Есть ли море за пеной?

— А как думаешь ты?

Варкяйский Лебедь покрутил головой.

— Разве мы о том говорим? Твои люди спрашивали меня, перепилил ли я доску лесов, чтобы камни упали.

— А ты перепилил?

Поэт фыркнул. Ивар сгреб со стола допросные листы, взвесил на руке и, подойдя к очагу, бросил на угли. Жар нарисовал на листах коричневую кайму, помедлил, выел середину и взвился ярким пламенем.

— Нет!!

Князь оттолкнул Кара-д-Анхеля, тянущего руки в огонь. Силой заставил сесть. Подумал, не выплеснуть ли на него воды из кувшина. Поэт мелко трясся, точно в припадке.

— Однажды… однажды скажут — я продался тирану. Вера должна идти из души, а навязанная извне — это уже от лукавого. Проповедуй ты слово Господне босиком и в рубище — я бы тебе поверил.

Кястутис отвернулся, поворошил угли кочергой. И ответил задумчиво:

— Я не Бог, чтобы мне верили.

Глава 39.

1492 год, август. Настанг и окрестности.

Расставленные в церквях ящики для анонимок начали приносить свои плоды, и порой плоды эти главу тайного сыска весьма озадачивали. Вот и в это сухое августовское утро, дыша кабинетной пылью, дон Болард барон Смарда пытался сообразить, о чем идет речь в доносе. Донос был грамотен и каллиграфически безупречен, поскольку писался приятелем Элайей лично под диктовку доносителя. Уж чей-чей, а почерк приятеля барон знал.

Подпись священника также удостоверяла, что "со слов почтенного такого-то записано верно, что этот почтенный приложением пальца подтверждает". А вот содержание… Не то чтобы Болард был кровожаден, но этот конкретный документ вызывал в нем неосознанное желание палец доносчику отрубить. Равно и все остальные. Чтобы не прикладывался и занятым людям не морочил головы. Что означает, например, "плясала на столе в голом виде, а как снизу поглядеть, под юбкой ничего и не было"??

Болард затряс звонком, призывая дона Марию, чтобы отправить его за Элайей и за ревностным прихожанином, умудрившимся столь запутать дело. Пусть отвечают. Время ожидания барон потратил, вертя бумажку так и этак. Речь в доносе шла о некоем трактире в столичных окрестностях, вертепе непотребства и разврата, каковой выражался в ежедневных плясках голой девки на столе, отовсюду собиравших народ. А под юбкой у девицы ничего не было: ни ног, короче, ничего. Просто японская лиса-оборотень. В задумчивости дон Смарда взглянул на двери и понял, что пора подвязывать челюсть. Как покойнику. Доносчик был не просто почтенный. Он донельзя напомнил Боларду медсестру из детства: та могла левой рукой «выжать» тумбочку, а в двери пролезала только боком. Двери в присутствии оказались шире, чем в больнице, и мужик вошел передом, неся перед собой перепоясанное шелковым шарфом упитанное брюхо и мелко кланяясь головой. За мужиком виднелась встрепанная шевелюра Элайи.

— Ну!! — Болард вознесся над столом, потрясая доносом. — Что вы имеете сказать по поводу этого?!

Доносчик отер потный лоб и начал нудно объяснять то, что Болард и без него уже знал. Барон слушал, подпирая ладонью острый подбородок, стараясь не расхохотаться от лихих подмигиваний священника. Затем грянул кулаком по столу. Мужик икнул и заткнулся.

— Но юбка все-таки была? Вот вы пишете: "Под юбкой"…

— Не знаю, добрый господин!

— Но тут с ваших слов написано…

— Так люди говорят, — доносчик покрутил бычьей шеей в чересчур тесном вороте. — Потому счел обязанностью доложить. А сам не видел. Стыд и грех на такое смотреть, и глаза повылезут!! Я — человек почтенный и поборы на церковь исправно плачу.

— Что?! — переспросил Болард, у которого от такой речи у самого глаза карабкались на лоб.

— Жертвует он на церковь, — перевел, ухмыляясь, Элайя. Кому работа, а кому развлечение, понимаешь ли…

— А-а… — дон Смарда неаристократично почесал затылок. Подумал, что совсем засиделся на бумажной работе. А потому лучше лично съездить в трактир и на месте разобраться, была на плясунье одежда или все-таки нет. И насчет отсутствия ног под одеждой.

До трактира от городских ворот скакать было всего полверсты. Болард узнал фахверковый дом с каменным цоколем и выстроенные покоем кирпичные службы, и сердце пропустило такт. Именно здесь в подвале Майка не хотела пускать дона в парламентеры, солнце светило в продухи и пахло чесночной колбасой…

— Ты что, дон? — подхватил его под локоть Элайя. — Выглядишь так, будто призрак увидел.

А то. Увидел.

Барон сплюнул в дорожную пыль.

Похоже, сегодня дурные воспоминания мучили не его одного. Ох, не рад был трактирщик вновь видеть дона Смарду. Совсем не рад. Едва-едва двойной платой за постой убытки от консульского легиона возместил — и нате вам. Пришла беда, откуда не ждали…

Но — совладал с собой, склонился с кривой, как прокисший борщ, улыбкой:

— Пожалте, доны…

Пожаловали. Элайя тихо присел в уголке, Болард оперся локтем о стойку, доверительно наклонился к мужику. Мельком пожалел, что тот не девица: из подобной позиции удобно было заглядывать за корсаж. Должно быть, хозяин то же самое подумал: щеки сделались кирпичными. Он стал передвигать по стойке деревянные кружки, воняющие пивом.

— А нацеди-ка ты мне, милейший, торинейского урожая 1470 года. Имеется такое? И к вину рыбки, скажем, карасиков… День сегодня постный.

— Карасиков? Или окуня? Крупный окунь есть.

— Карасиков или окуня? — переспросил Болард у Элайи через пустой зал.

Тот закивал, мол, любое сойдет.

— Карасиков, и к ним редьки маринованной.

Трактирщик ускакал за занавеску. Болард же присел за стол подле священника, разглядывая заведение. Смотреть особенно было не на что. Дубовые корявые столы, опрокинутые на них табуреты, в углу двое странствующих мастеровых над чарками, рядом на скамьях ящики для инструментов с широкими ремнями. Пятница.

Подоспели жареные в сметане карасики. Умопомрачительный аромат отодвинул дурные воспоминания. Вино тоже оказалось превосходным. Доны выпили и дружно захрустели обжаренной корочкой. Трактирщик слушал, молитвенно закатив глаза.

— Еще чего-нибудь желаете? — обнимая бутыль полотенцем, он следил, чтобы чарки опасных гостей не пустовали. Дон Смарда глядел, как почти черная жидкость плещет на дно, поднимается, затопляя изнутри глиняные стенки, подходит под золотой ободок и замирает. Вот он, профессионализм.

— Говорят, служанка у тебя славно пляшет. Хотелось бы поглядеть.

Рука хозяина дрогнула. Торинейское плеснуло через край. Потекло по столешнице.

— Завтра, господин, приезжайте. Сегодня пятница, грех.

Болард оглянулся на Элайю:

— А мне святый отче грех простит. Опять же. Негоже доброго человека, что мне о вас поведал, до завтра в холодной держать.

— Уверуйте, да простится, сыне, — подтвердил Элайя глубоким тенором. Барон сглотнул: «сыне» был едва ли не вдвое старше. А священнику ничего, привык.

Трактирщик полыхнул глазами. Должно быть, обдумывал, что сделает с болтуном, если отыщет. Потом поклонился, сломавшись в поясе. И ушел за стойку. Не было его долго. Наконец дрогнула кожаная занавеска, отделяющая зал от внутренних помещений, и один за другим потянулись косорылые музыканты: скрипка, бубен, дуда. Расселись на скамьях. Хозяин расставил по периметру большого стола толстые свечки — аналог будущей цветомузыки, зажег. Без того темные углы трактира исчезли, отсеченные колыханием огня. Потянула ноту скрипка — три струны на корявой деревяшке. Толстомясая нечесаная девка горстью стукнула в бубен, рассыпала горох звуков. Увертюра, как на вкус Боларда, была слишком долгой и негармоничной. Но тут занавеска еще раз хлопнула: и вторая девушка очутилась на столе. Одетая. У дона Смарды возникло желание потрясти трактирщика: на предмет соответствия товара рекламе. Но Элайя поймал друга за локоть. Указывая на оживившихся мастеровых, горячо зашептал Боларду на ухо:

— Они ее плясы раньше видели. Ни разу не раздевалась.

— А не врут?

Спросил разве для порядка. Что одетая, что раздетая — эстетическому вкусу барона девица не отвечала. А для голытьбы — сойдет. Лицо, размалеванное белилами, на щеках два карминных круга, такие же яркие пухлые губы, насурьмленные брови — точно печной сажей мазаны. Из одежды поверх сорочки и дюжины нижних юбок — черный сарафан с широкими лямками, скрепленными кругляшами запон, а поверх навешано оберегов килограмма на три. Все больше деревянные, медные да глиняные. Волосы недлинные, черные, одна прядь скреплена на темени гребнем, другие пуделиными ушками болтаются вдоль висков. Болард вспомянул своего Семена, взгрустнул. От нечего делать стал смотреть, как девка танцует. Сморгнул, узнав в плясе «Тинтернель». Тяжеловесный придворный танец с простейшими фигурами: три приставных шага вперед, три назад, переход, и так сорок раз… Но когда-то… неловкие звуки, извлекаемые из гитары соседом Симочкой: шарманочная мелодия — монотонное "ум-па-па, ум-па-па". Считай, что вальс. И тонкая ладошка Майки в его, Боларда, руке…

Из ослепшей квартиры есть выход один:

В тополиную злую метель.

Я неслышно явилась к Вам сон, господин.

Потанцуйте со мной тинтернель.

Вспоминайте, как были беззвучны шаги,

Как устало играл менестрель:

Звуки флейты, как ветер, легки и туги.

Это — танец теней — тинтернель.

А потом во дворце Вы остались один,

В витражах разгорался апрель.

Я вернулась сквозь вечность к Вам в сон, господин.

…Потанцуйте со мной тинтернель…

Выть хотелось. Биться головой о стену. Хватит!!! Девица легко спрыгнула со стола. Думала убежать за занавеску, но Болард ухватил ее за горячее запястье. Музыканты сбились с такта — как давеча сердце, замолчали.

— Если вам не понравилось, я ее накажу.

Болард ужом сыкнул на хозяина: заткнись!

— Как тебя звать?

Толстомясая погладила бубен на колене, объяснила за танцовщицу:

— Грета. Немая она.

Напоминание о сестре царапнуло. Неясная мысль забрезжила, но еще прежде, чем обдумать до конца, барон швырнул трактирщику кошель:

— Ключ от лучшей комнаты. И пусть вот она вина мне поднесет, — толкнул танцовщицу к хозяину. — Только не хуже, чем было.

Тот кланялся и разводил руками: как можно, мы со всем желанием… Элайя смерил приятеля взглядом: пытался догадаться, что тот задумал.

— Поезжай в город. Счас напишу, пусть того идиота выпустят. Бумагу! Перо, чернила!

На столе перед Болардом немедленно появилось и то, и другое. Он писал, а священник крутил головой.

— Поезжайте, отче. Через час буду.

И с этим зашагал по резной деревянной лестнице наверх. Не оглядываясь.

Глава 40.

1492 год, сентябрь. Настанг.

— Сабинка, Сабиночка, помоги!

Корзина сорвалась с руки и хлопнулась оземь. Громко чавкнули, разбиваясь, яйца. Кусок вырезки плоско разлегся на брусчатке. Раскатились капустные кочаны.

— Ивар!!.. Что с ним?

— Я не знаю.

Сабина заметила, что руки мелко дрожат, и сунула их под накрахмаленный передник. Равнодушно посмотрела на то, как приблудный пес, урча, волочит вырезку за угол. Перевела взгляд на Майку. И поняла: не подай та голос — не узнала бы. Ни за что не узнала бы ее в обрюзгшей девке с землистым лицом, на которое свисали из-под коричневого плата сальные темные волосы. И одета была Майка по-бабьи: в неопрятную кацавею и черную юбку до земли. Будто ведьма-нищенка и графская дочка вдруг махнулись местами. Сабина невольно разгладила полосатое зелено-желтое платье из добротного сукна, поправила на пружинистых косах обшитый кружевом крахмальный чепец. Юбку яйцами не забрызгало, слава те, Господи…

— Сабиночка… — подружка схватила ее за руку. Пальцы были липкие, холодные — как лягушка. — Еле тебя отыскала. Плохо мне…

Ведьма оглянулась: негоже, если экономку примаса Архикафедрального собора и секретаря Синедриона заметят рядом с какой-то нищенкой. Быстро зашептала:

— Отстань слегка и за мной ступай. В дом войдешь с черного хода, открою.

По счастью, идти было недолго. Сабина выскочила на робкий стук, еще раз оглянулась и втащила легонькую Майку в дом. На засов заперла двери и привалилась к ним спиной, тяжело дыша.

— Ну, что с тобой?

— Сабинка, родненькая, помоги. Крутит меня всю, тошнит, есть не могу.

Ведьма схватилась за дверную ручку, чтобы не упасть. Сама заразу в дом позвала! Почему? Откуда?

В пережившей мятеж столице обошлось без мора.

Для Консаты это было правилом: постройку военного лагеря всегда начинать с нужников. Мыться. Подвязывать коням под хвосты мешки — чтобы после не тонуть в навозе.

И потому зараза, непременно следующая за войском и уничтожающая его сильнее сражений, легион дона Кястутиса обошла.

В городе Орден действовал столь же решительно. Похоронные команды быстро собрали убитых и глубоко закопали там, где их не могло вымыть ливнями и талой водой. Из реки и колодцев мертвецов выловили тоже, колодцы такие засыпали. Устроили войну на ворон и на крыс — за каждую убитую была назначена награда, трупы тут же сжигались. А еще легионеры ходили по дворам и под угрозой батогов и узилища приказывали сырой воды не пить. Причем проверить, как блюдут указ, могли в любое время. Показательные порки и церковные проповеди основательно вправили мозги. Бургомистр, виноватый в том, что поднес будущему консулу кубок с отравой (хотя сам ее туда не наливал), на собственные деньги с рвением взялся за постройку общественных бань. Элайя объяснил Сабине, что это сперва только дело непривычное, а проживут с банями два поколения — и будут воспринимать их как само собой разумеющееся. Сам Инигатис приспособил пустующие общинные амбары под госпиталь Милосердных сестер медвединок (которые прибыли вместе с ним из Ренкорры) и собирал средства на постройку нового роскошного здания. Он же рассказал ведьме, откуда медвединки получили свое имя. Согласно легенде, между богодевой, убегающей с маленьким Спасителем, и преследующими их легионерами Ерода выскочила на дорогу рассвирепевшая медведица и тем спасла и младенца, и мать. С тех пор на хоругвях Милосердных сестер рисуют медведицу с лилией в лапе.

Элайя был удивительным. Кроме того, он был первым священником и вторым после князя человеком, который смотрел на Сабину без испуга, брезгливости и откровенного желания завалить в постель, чтобы позже распять с большой церемонией. Инигатиса ничуть не пугала ее репутация ведьмы, наоборот, он шутил, что обязан разобраться, отличаются ли сарбинурские ведьмы от таргонских, которых он немало познал. И священник упросил Ивара отдать ему Сабину в экономки. А князь согласился. Правда, на прощание сделал Сабине княжеский подарок: темный, точно выползок, после смерти друга Шенье, не слезая с коня, бросил в руки узелок с прядью волос — ее собственных, тех, что когда-то срезала Гражина… Элайя так Элайя, какая разница?

— Иди за мной!

Сабина привела Майку в мыльню под домом, устроенную по каннуокскому образцу, стала растапливать каменку сложенными в под березовыми дровами. Взгромоздила на каменку чан, налила водой. Вспомнив, как Майка ратовала за чистоту, сполоснула руки в бочке и даже с мылом.

— Ложись на скамейку.

— Зачем?

— За надом, — словами рыжей огрызнулась Сабина. — Давно это с тобой? Жар есть? А сыпь? Сколько раз проносило?

— Две недели, — Майка зачем-то стала разматывать платок на голове, потом взялась теребить бахрому. — Нету жара. И не проносило, наоборот. А пятна — так это клопы поели…

Она тихо заплакала.

— Ничего у меня не болит! Только есть не могу. И живот тянет…

Сабина вздрогнула.

— Живот? А… месячные давно были?

— Рано еще.

— А… кто-нибудь… с мужчиной ты была?

— Ну, была!! — Майка резко отвернулась к стене, саданула по ней кулачком и облизала ссаженные костяшки. — С Болардом была! Только он не знает.

Ведьма уронила полотенце:

— Как это?

— А вот так! — зашипела Майка. — Выгнал он меня. Как тряпку, выбросил. Сразу после оглашения.

— Он же… говорил, что ты маленькая еще. Что к отцу тебя пока отправил.

Майка зарыдала взрослыми злыми слезами:

— Маленькая! Да отец просто не знал ничего. Дома его нет. Я и сбежала. До Настанга добралась и в трактире у ворот плясуньей стала. Все ждала, что встретимся. Я-то его узнала сразу, как вошел. Все боялась, что и он… глаза прятала. А он…

— А он?

— Не признал, — Майка легла на скамью, вытянулась, облегченно вздохнула. — Потом все деньги совал в руку. Успокаивал, что с первого раза ничего, ну, детей не бывает. Злился, что не сказалась. Будто я на грудь плакат должна вешать: «девушка».

"Плакат" Сабина пропустила мимо ушей. У графских дочек всегда причуды. Майка целый мир выдумала, совсем не такой, как здесь. И будто всегда там жила, а сюда попала через крипт под Твержей. А теперь любовь эта вот…

Руки же привычно делали дело.

— Ой!..

— Терпи. С доном была — не плакала.

— Плакала, — шепотом призналась Майка. — Ой, Сабинка, больше ни с кем никогда…

— Погоди, еще понравится.

— Нет!

— Все, закончила… в тягости ты.

Майка зажала рот ладонями. Глаза у нее стали круглыми.

— Вставай.

— Мамочка…

Ведьма взяла подружку за плечо:

— Вытравлю плод. Посидишь в кипятке с горчицей. Травок попьешь. Грех отмолится. Ты молодая — потом еще нарожаешь.

— Н-нет.

Сабина пожала плечами:

— А что будешь делать?

— Рожу!

— Вот дуреха! — ведьма схватила подружку за руки. — Ты хоть отцу скажись. Своему или этого, — положила ладонь на девчонкин живот.

— Нет! Они друг друга убьют, и он все равно на мне не женится!!

— Дуры мы, — ведьма покачала головой. — Отдаемся — и думаем: узнает про ребятенка — помягчеет, тут же под венец поведет.

— Я так не думала. Я люблю его. Понимаешь?!..

— Ага, любишь. Так любишь, что готова дитя родное в рабство отдать.

— Я не…

— Не знаешь? Что, по закону, если не в святом браке родится — сразу раб?

Майка схватилась за левую руку повыше локтя. Губы ее дрожали.

— Раб?

— Ну да, — хмуро сощурилась Сабина. — На чьей земле родился, тот и хозяин. Элайя мой… хозяин этому возмущался, но сразу все не переделаешь.

— А это… чья земля?

— Городская вроде. А княжество — Кястутисское.

Сабина поджала губы:

— Прости, у нас тебя оставить не могу. И так соседки косятся, что у священника живу молодая, незамужняя. А если еще и ты…

Майка натянула на голову свой старушечий платок:

— Да, Сабинка… пойду.

— Дура набитая! — ведьма подхватила полотенце, замахнулась. — Ивару в ноги пади.

— Нет! Все равно Борька не женится.

— Ты дослушаешь меня? — переспросила ведьма холодно. — Или мне самой князю сказать? Он тебя под землей найдет, с того твоего света достанет.

Майка отвернулась к стене, закрывая лицо руками, проговорила глухо:

— Сабинка… пожалей… и так я… Повеситься пробовала — веревка оборвалась. Из окна кинулась — за слив зацепилась, повисла. Все из-за Кольца проклятущего. И не снимешь! Я бы палец секанула, да крови страшно!..

Лицо ведьмы залил сливовый неровный румянец.

— Ты не о Боларде — о сыне думай. Ты в ноги князю пади да скажи, что любишь. Он с тобой повенчается, и сын родится не рабом — княжичем. Один раз кровать перетерпишь, небось, не развалишься. Я тебе пузырек с кровью дам — под себя выльешь. Ну, соглашайся!!

— Н-нет…

Глава 41.

1492 год, сентябрь. Настанг, Южный тракт.

Сабина испытывала ликование. Она вернулась к Ивару. Пусть Майкиной служанкой, тенью, пусть нянькой их будущих детей. Пусть! А там сложится. Ей, Сабинке, терпения не занимать… Да она и прямо сейчас могла бы вместо Майки взойти на брачное ложе — девчонка бы только рада была. Но Ивар любит. Он даже в полной темноте: по запаху, по прикосновению волос и кожи почует подмену. Нельзя… Ведьма горестно прикусила губу, проходя по внутренним дворам Твержи, впечатывая в замковые булыжники квадратные каблуки. По-хозяйски. Следом летел, завиваясь вокруг ног, отставая и догоняя, синий шелковый подол. Больших высот достигла девка, чтобы шелка носить.

— Сабина-а!!

Голос шел из-под земли. Ведьма споткнулась. Она узнала его — голос Гражины, и ей стало страшно.

— Сабина! Наклонись. Незаметно. Сделай вид, что башмак поправляешь.

Повинуясь хриплому повелительному шепоту, идущему из окошка у самой земли, ведьма наклонилась, делая вид, что подтягивает на туфле пряжку. Скосила глаза. Увидела Гражину — постаревшую, страшную, в кожаном ошейнике, от которого в глубину каземата тянулась цепь. Монахиня же, не теряя времени зря, сквозь решетку костлявыми пальцами вцепилась Сабине в запястье.

— Отпусти!..

— Помоги… мне…

И ведьма поняла, что возвращенные волосы ничего не значат. Что она боится Гражину по-прежнему. И даже сильнее. Так и застыла в полусогбенном неудобном положении, боясь дышать.

— Посмотри: стражи нет?

Сабина повертела головой:

— Нет.

— Верно, — оскалилась монахиня, — чего им меня бояться? Что это все бегают, как коты угорелые? Даже мне кусок лишний поднесли…

— Свадьба.

— Чья? Молчи! Не иначе, братец полоумный женится. А на ком?

Ведьма дернулась, но рука так и осталась в плену; ноги подкосились, и Сабина, не жалея юбки, села на пыльные "кошачьи лбы".

— На графине Эйле.

Гражина хихикнула:

— Викторова выб… графиня!.. Та, что брата из могилы вытащила? Ну, следовало ожидать. И к лучшему. Вытащи меня отсюда.

— Нет.

— Нет? — Гражина приподняла брови. — Тогда я тебя прокляну. Умирать стану — прокляну.

Сабину заколотило. Предсмертное проклятие имело особенный вес, она это знала, и Гражина знала, что она знает. Монахиня мелко рассмеялась:

— Думаешь, волосы вернула — и свободна? Не-ет… Никогда ты не будешь свободна… Да и я. Мы одной крови.

— Что?

Гражина смеялась уже вслух, точно безумная. Хорошо, в этом закуте, где сквозь булыжник прорастала желтая осенняя трава, некому было ее услышать.

— Ты ведьма — и я. Мы одной, вайделотской, крови.

— Как это?

— А так, — Гражина устала висеть на левой руке и сменила ее на правую. — Вайделоты служили бесам, что были до Единственного: Верпее-пряхе, Зничу-громовнику, Сваргу-кузнецу… Все равно как священники. За то нашей крови особая власть дадена. Бесовская власть. Разве может простой человек с ужами запанибрата разговаривать? Яды чуять? В воде дышать?

Сабина замотала головой. Гражина оскалилась:

— То-то же! Все мы такие: и ты, и я, и мой братец. Без этого он бы разве консулом стал?.. Отмолить этот грех хотела, а теперь помру — не дано. И тебе не дам.

— К-как… п-помочь?..

— Слушай, — почти в ухо зашептала монахиня, — ты ведьма, так зелье свари. Первое — чтоб за мертвую меня приняли. Я перед кончиной проситься буду — чтобы в Паэгли, в родовой склеп свезли. Ты перейми по дороге, обмани стражу, твое дело, как. И противоядием напои. Поняла?!..

— Д-да. Да!

— Жизнью брата моего клянись, что исполнишь, дура! И чтоб не позже полуночи с зельем была!

Взыграли ли в богомазе верноподданнические чувства или вышло случайно, но сходство Спаса с Иваром было необычайным. А еще великого дара оказался богомаз, нарушивший все каноны, по каким рисуют крестовоздвиженье. Выполненное темными тонами знаменье по сырой штукатурке занимало арочный проем над боковым приделом. Косой крест парил на фоне закатных облаков. Висел по одну его сторону ветошок, по другую пробивалось солнце и скорбели ангелы с опущенными цветными крыльями.

Леса еще не сняли. Ветер, залетающий сквозь расколоченные оконца под куполом, мотал хрустальный хорос, горстью швыряя тени. И казалось, от сквозняка шевелятся темные волосы распятого и бегут по знаменью нарисованные облака. Майка застыла с приоткрытым ртом, глаза следили за тенью от качающейся цепи хороса. А сзади цепным сторожем замерла Сабина, не позволяя убежать.

Не по-осеннему жаркий день завершался грозой. Сверкнула в проемы молния, озарив собор синеватым светом, и почти сразу ликующе шандарахнул гром. Так, что немногочисленные люди в нефе пригнули головы.

Дернулись, лязгнули двери. Опрокинулась, покатилась по мозаикам цветочная ваза. Вздрогнули цветочные гирлянды, протянутые между колоннами. Золотые головки свечей в паникадилах заколебались, поникли под порывом ветра, многие погасли. Иконы потемнели в своих золотых окладах, приобрели недовольное выражение. Майка передернула нагими плечами. Опустила голову. Ивар стоял напротив нее — под знаменьем — в темной одежде, над которой призрачным пятном плыло лицо. Ветер шевелил прижатые короной волосы. Резкие сполохи освещали перекрестье рамы за спиной. Майка сдавленно охнула. Но тут мужчина шагнул вперед, и наважденье пропало.

Князь с девчонкой пошли к алтарю. Каждый сам по себе и рядом. За ними шли Элайя с Сабиной. Осыпали новобрачных зерном, лепестками лилий и хмелем. И больше почти никого, гроза, пустой вечерний собор. Венчание почти тайное. Все так, как Майка хотела.

Сегодня служил не Элайя, ставший свидетелем, другой священник в золотом облачении с крестом и раскрытой Книгой ждал у алтаря. Он вручил Ивару с Майкой по белой витой свече-громнице и стал читать, изредка заглушаемый ворчанием грома. Но Майка не слушала. Сжимая свечу, она молилась, чтобы не вернулась усыпленная зельями Сабины тошнота да чтобы не выпал из-за корсажа пузырек с куриной кровью.

Гроза продолжалась и после полуночи. Ненадолго утихнув с закатом, она словно собирала силы, чтобы разразиться ливнем, вспенившим воду в Настасье и заставляющим вибрировать водостоки. Улицы обратились в ручьи, капли колотили в них, разбегаясь кругами, вскипали пузыри. Золотые и синие молнии умножались в воде, ветер ломал ветки и гнул деревья. Гром раскатисто икал в беременном тучами небе. Среди серой мути вспыхивали золотом кресты над колокольнями.

В Тверже сменялась стража. Мокрые, точно курицы, вместе с грязными ручейками, протекшими под дверью, отряхая воду с кожаных панцирей, тюремные сменщики вломились в каземат. Сложили в горку пики, стеснились к огню. Старший смотритель передал ключи.

— Эту, из нижней, проверял? — вскользь бросил напарник. — Не утопла как бы.

Смотрителю очень не хотелось на дождь. И он сказал:

— Идем вместе.

Зажег от очага прислоненную в углу походню и пошел по сводчатым коридорам, задерживаясь и светя, пока товарищ отпирал двери и решетки и закрывал их за собой. Следом топали, сменяясь, караульные. Последний остался на верху кривой лестницы из двух десятков ступенек, а старшие спустились, и под конец даже слетели стремглав, услышав крик, пронзивший даже толстые доски обитой железом двери.

Вода, налившаяся сквозь окошко, собралась лужею на полу. Но дело было не в ней. Узницу била падучая. Узница каталась по соломе, настеленной поперек березовых слег, изгибалась, скрежетала зубами и то кричала, то глухо выла, почти удушенная ошейником. Вместе с узницей крутилась, лязгала цепь.

Кости Гражины, казалось, готовы были вывернуться из суставов. Седеющие волосы растрепались, лицо блестело от пота.

— Сбесилась… Кончай!..

Расплескав сапогами воду, тюремщик подскочил, придавил пленницу собой, сунул деревянную рукоять ножа ей между зубами.

— У-уф-ф… Держи! Помогай!

На некоторое время Гражине, казалось, сделалось полегче. Она открыла глаза, знаком попросила убрать нож и слабым голосом призвала священника. Тюремщики переглянулись. Сменщик ушел, замкнув дверь за собой, как положено по уставу; смотритель остался. Но когда сменщик вернулся с тюремным батюшкой, все уже было кончено. Тюремщик, снимая ошейник, со злобою поворачивал худое тело:

— Сдохла.

Священник сердито раздул щеки:

— "Преставилась" надо говорить.

Брезгливо, аки кот, переступил в углубляющейся луже на полу, возвел очи горе — к низкому грязному своду, стал наспех читать отходную молитву. Спросил, пыхтя:

— Желания у покойной последние были?

— В Паэгли просила похоронить.

— Следует исполнить.

Смотритель выбранился.

— Воля усопшей! — назидательно поднял палец.

Тюремщик сплюнул под ноги:

— Будь моя воля… Сколько там людей поубивала, а теперь в родовой склеп… Да все Кястутисы в гробу перевернутся. Консулу стоит говорить?

Напарник постучал согнутым пальцем по лбу:

— Свадьба у человека, а ты с этим?! Не горит уже.

Смотритель выдохнул толстым брюхом:

— Верно. Уже не горит. Ладно, давай в Паэгли. Вы молитесь, святой отец, а я насчет гроба распоряжусь.

К утру гроза закончилась, но дождь не стихал, только по-летнему звонкий ливень перешел в затяжной осенний дождик, глухо шепчущий в поредевшей, но все еще зеленой листве. Под таким грибы идут в рост. Тяжелое серое одеяло облаков слегка разошлось, показывая желтоватый просвет. Но мир был мокрым насквозь, отсыревшим, текучим, и обломанные ветки сыро блестели коричневым среди жирной зелени.

Кони скользили на глине, тележные колеса, проворачиваясь, тянули за собой вязкую грязь. Уныло повесили носы всадники. Гроб везти в неблизкий свет и в хорошую погоду еще то удовольствие. День прошел без происшествий. Пообедали, не слезая с седел, чтобы не промочить их кожу. И на ночлег остановились в мокром лесу. Кругом капало. Костер шипел и норовил потухнуть, тянул горьким дымом, ел глаза. Коней расседлали, спутали. Завернули в попоны седла и сбрую, засунули под телегу. Срядили шалаш из мокрых лапчатых веток лещины и сидели под крышей, завернувшись в отсырелые плащи. Не устали. Но говорить не хотелось. Пошла по кругу баклажка с медом. И жить вроде стало веселее. Хотя и не сильно.

— Эх, бабу бы… под бочок… для тепла…

— Так чем тебе та нехороша? — один из стражников, хмыкнув, кивнул на неструганый сосновый гроб.

— Тю, — второй завертел шеей в железном ожерелье, тревожно перекрестился. — Не говори так. Грех.

— А чего? И жила не славно, и померла нехорошо. А! Шучу я, — первый подмигнул. — Ты что, не понял? Да не боись, покойники не встают.

Самый старший из стражников, сидящий на отшибе, как корову за вымя, подергал себя за седые длинные усы. Протянул рассудительно:

— Всяко бывает…

— Так дон Ивар святой, — возразил веселый, — а это — ведьма.

— То-то и оно… Как с сестрой не повезет — всю жизнь мучиться.

Веселый хмыкнул:

— А когда с женой?

За костром в кустах под легкой стопою хрустнула веточка. Пугливый перекатился через спину, наставляя рожон. Седовласый потянул меч из ножен. Веселый выхватил головню из огня, замахал перед собою:

— Выходь! Выходь, а то ударю!!

— Не надо, дяденька…

Из кустов выпала девушка — вроде даже знакомая — в белом чепце на пружинистых косах, в полосатой юбке, черном лифе на шнуровке и сорочке с вышивкой. За спиной болтался плащ. На локте девушка несла плетеную кошелку, из которой торчали мокрые пучки травы.

— Ох, слава те, Боже, — вздохнула она глубоко и огляделась. Веселый подстелил ей попону поверх бревна, на котором коротал стражу. Девушка подобрала юбки и села. — И куда это меня занесло, люди добрые?

— А куда шла?

— У, нашла кого дядькой честить!..

— А мы разве добрые?

Девчонка покивала пальцем, указала на настангские гербы с молодиком на подмокших сагумах:

— А разве нет? За молоком для князевны пошла и заблудилась.

Старший сощурился:

— Вроде верно. Видел я тебя в замке. Только ж разве в Настанге коров своих нет? Или там коз?

Девушка захохотала:

— Особое молоко надобно — чтобы лицо белить, — выразительно разворошила траву в кошелке. — Да, меня Сабиной кличут.

Стражники тоже засмеялись, назвались. Всем словно стало легче дышать.

— Сабина, верно, — старший завил ус вокруг мезеного пальца. — Я тя еще по войску помню, лекарка. Нарыв ты мне резала, и ладно! Теперь нога — как новенькая, — молодецки притопнул он.

— Ага, — кудреватая улыбнулась.

— Что ж одна бродишь? Не страшно?

— Днем — нет. Звери сытые по осени.

— А люди?

Сабинка пожала плечами:

— А я счастливая. На вас вот выбрела. Не прогоните?

Веселый ухмыльнулся, подбираясь по бревну:

— Еще и согреем…

Пугливый помрачнел:

— Не слушай его. Ложись в шалаше. Ночуй. Только…

Сабина повертела головой, увидала телегу с задранным дышлом и груз на ней:

— Везете что? В Настанг? Тогда нам по дороге.

Пугливый закрестился:

— Везем. Да не туда. Покойницу хоронить.

— Ты голодная? — спросил старик. — Поешь с нами — да спать. Поутру дорогу укажем. Напрямки до столицы версты четыре. Да башни видны, не заблудишься.

Сабина деловито достала из кошелки узелок с салом и хлебом и тыквенную бутыль. Поднесла к общему столу. И о грузе больше не спрашивала.

Все солидно закусывали, бутыль пустили по кругу. Минут через десять стражники начали клевать носами, вздергивались, упираясь в перекладины копий, но сон завладевал ими все сильнее. И к концу получаса полянку огласил дружный храп. Тогда Сабина легко поднялась с места, прихватила воткнутый в бревно топорик и подошла к гробу. С немалым усилием поддела и сдвинула крышку. Глядя на «покойницу», закусила губу. Ни малейшего желания не было Гражину оживлять. Еще тогда, когда подавала в оконце сонное зелье, думала: забыть, не явиться. Всем лучше будет: и ей, и князю. Не будет ужас висеть над душой. Но едва развиднело, нагрузила кошелку необходимым и метнулась в лес, кралась за телегой и всадниками, дожидаясь удобного случая. Господи, надоумь, просвети… Верпея-пряха, мне ли быть ножом, рассекающим твою нить, отпускающим падать черную Гражинину звезду?

Словно отвечая, сжались в кулаки тучи над головой, припустили ливнем. Сабина пожалела, что сбросила плащ. Одеться, что ли? Стражники долго будут спать… Холодная, как мрамор, Гражина лежала в гробу. Небось, набила синяков… очнется — заболят. Резко, чтоб не передумать, ведьма зубами выдернула пробку из пузырька и, ножом разжав «покойнице» зубы, стала капать едкую влагу в провал рта. Какое-то время ничего не происходило, потом Гражина дернулась, закашлялась и, чтобы не заорать, до крови вцепилась зубами себе в ладонь. Сабина сунула пузырек за пазуху и придержала монахиню, чтобы не разбилась. Когда колотун прошел, помогла спустить ноги из гроба. Гражина смотрела на ведьму со странным выражением, молчала. Посидев, сползла с телеги, стала на шатающихся ногах.

— Придумай… что внутрь положить — чтобы гроб легче не стал? — прошептала Сабина. — Мешок, булыжник какой?

Вроде было дуновение у затылка, но ведьма просто не успела оглянуться, и рухнула в гроб лицом вперед, когда Гражина обухом топорика тюкнула ее по темени.

— Чего тут думать? Тело… на тело…

Монахиня, хихикая, переждала прилив слабости, стащила с ведьмы одежду, оделась в нее сама, а после, по-старушечьи кряхтя, перевалила Сабину в гроб целиком и приколотила крышку.

Глава 41.

1492 год, сентябрь — gt; 1493, май. Настанг и окрестности.

Майка собиралась лежать на спине, крепко зажмурившись, стискивая зубы, представляя Боларда. И прокачавшись всю ночь на бешеных качелях, царапаясь и крича от счастья, сосками упираясь в зенит, села среди скомканных простыней и зарыдала, уязвленная предательством собственного тела. Короткая пушистая коса гладила выступающие позвонки на согбенной спине, словно стараясь девчонку утешить. Стучался в стекла и крышу дождик. В опочивальню сквозь сплюснутые окошки точился седенький рассвет. В нем проступала резная мебель, медвежьи и волчьи шкуры на полу, пузатые цветочные вазы. Горько, как дым от сжигаемых листьев, пахли круглые хризантемы. Напомнили об осени, о школе, об одноклассницах… которые и думать не думают, что той — обычной — жизни для Майки больше нет. И Боларда нет. Она навсегда чужая жена, венчанная! Девчонка заколотилась, уткнувшись лицом в колени.

Ивар силой развел ладошки: мокрые пальцы с обкусанными ногтями, на безымянном правом тяжелое кольцо. Углом смоченной в тазу у кровати простыни вытер зареванную мордочку:

— Майка, что?

— О-осень… цветы мертвые…

— Заюшка…

Она закрылась скрещенными руками от его объятий.

— А какие цветы ты любишь?

— Ла… ландыши…

Рыдать вроде уже было глупо, но рыжая ничего не могла поделать с собой.

— Одевайся! — приказал Ивар. — Будут тебе ландыши.

Сам он справился куда быстрее и, пока Майка, стыдливо отводя глаза, натягивала сорочку и путалась в шнуровках свадебного платья, стоял, нетерпеливо притоптывая ногой в мягком сапоге, сунув большие пальцы рук за поддерживающий меч кольчатый пояс. На запястье правой руки играл лиловыми искрами широкий обручальный браслет.

— Поешь.

Девчонка, не присаживаясь к столу, покорно откусила вываренной в меду лепешки, запила разбавленным вином.

— Н-не могу…

Князь почти насильно взял ее треугольное личико со стиснутыми губами в ладони:

— Маюшка, не бойся. Верь мне. Закрой глаза.

Рыжая слегка слукавила и до того, как темнота накрыла мягкою лапою, успела увидеть откинутую аметистовую крышку магистерского медальона и золотую проволоку-змею, ползущую из клубка наружу… острая боль иглы, воткнутой в мякоть ладони. Темнота.

Раскрученной радугой.

Нехваткой воздуха.

Шумом крови.

Раскаленным стеклом.

Руками, толкнувшими из темноты.

На свет.

В запахи весны.

Кони — серый в яблоках Ветер и вороной Сокол Ивара — перебирали точеными ногами, копыта взбивали на тракте теплую пыль. Звякали цепи гремячие. Тяжелые башни Настанга отсюда смотрелись кремовыми игрушками на фоне ярко-синего неба. Роса блестела на траве обочин. Воздух был холодным и сладким. Майка поежилась, в кулачок собрала платье на груди.

Лесная сень приняла всадников: опахнула юной зеленью, окропила брызгами. Сквозь прель прошлогодней листвы лезла трава, изумрудно зеленели моховые кочки. Звуки увязали в лесной тишине, только заливался над головою зяблик — настойчиво и бесстрашно. В глухой корявой чаще, где хмель заплетал тонкие молодые дубки и грабы, бересклет прорастал сквозь гнилые бревна, и распускала веера лещина, они привязали коней. Соскочили на бурую подушку под ногами, пробитую стреловидными листьями, из которых торчали зеленовато-белые колокольчики. Майка опустилась на колени и… лицом — в запахи, в сырую нежность лепестков. Платье промокло — плевать! Ландыши доверчиво тыкались в раскрытые ладони.

Девчонка держала цветочки в горсти перед собой, протягивая Ивару:

— Как ты… это смог?..

Цветы бежали между пальцами. Подвенечное платье на груди и коленях было насквозь мокрое.

Князь потянул жену на солнце, ее короткая, рыжая, как солнышко, коса прыгала за спиной, норовила запутаться в ветках. Майка была немножко похожа на ведьму, только этому почему-то никто не смеялся.

…Когда супруги выехали из рощи, солнце уже поднялось высоко, припекало. Платье на Майке высохло, но на ткани остались огорчительные буро-зеленые пятна. И ландыши засохли. Девчонка проголодалась и хотела домой, но кони, не спрашивая ее, выбирали дорогу и свернули вовсе не к Настангу — в светлый березовый край, разбавленный рябинками и лещиной — любимым прибежищем белок. В траве под березами цвел ярушник. Над ним звенели пчелы. И звон этот стал сильнее, когда роща расступилась перед холмом — дерзко синим от синюхи, похожей на наконечники копий в сине-розовых мохнатых соцветиях. Ивар привязал коней к березе, подхватил Майку на руки и понес наверх. Она сперва пищала и пыталась бить мужа по спине кулаками, но вскоре повисла, будто одеяло, у него на плече, созерцая темно-синюю полосу раздвинутой травы и мелкие цветочки, осыпающие пыльцой ноговицы Ивара.

На вершине холма, рядом с сосенкой — девочкой-подростком, — чьи лапки украшали сухие веночки и выцветшие ленточки, князь поставил Майку на землю. Повел рукой:

— Все это твое. Наше. Смотри!

Перед ними распахивался простор. Многоцветная зелень лесов, поля в сизой дымке, голубоватые дали; крохотные, словно игрушечные домики в обрамлении высоких тополей; зеркала воды, далеко-далеко светлые стены и черепичные крыши столицы, и над всем этим просторное чистое небо с золотым колесом солнца в зените. Голова у Майки закружилась, и она схватилась за руку Ивара. Поймала зелень его глаз — мягкую, как отблеск изумрудной княжеской гривны в распахнутом вороте.

Внизу хрупали травой, звякали уздечками ленивые кони. Фыркали нежными ноздрями. Майка чуть не кубарем скатилась к ним. Ивар подсадил княгиню в седло. Она зажмурилась от слепящего солнца, подставляя лицо лучам. И удивилась странной тишине. Птицы замолкли.

Майка пригнулась, до боли в руках сжимая поводья. Вздох вырвался из приоткрытого рта. Наставив копья, на девчонку пялились из седел крыжаки: грязно-белые сагумы со знаком «тау» поверх кольчуг; округлые хауберки до бровей; латные рукавицы; железные пластины на юфтевых сапогах… Лещина качнулась, пропуская еще одного всадника — сутулого мальчика в монашеском балахоне. Мальчик отбросил капюшон за плечи:

— Бра-ат… Какая у тебя княгиня… Не ждал? Думал, что я умерла, верно?

Князь повернул голову к Майке, чуть заметно кивнул. Дать коням шенкелей — славные, перепрыгнут… Не удержится девчонка, нет.

Озарило мгновенно. Ивар поднес ладони ко рту. Волчий вой огласил поляну. Такой, что мороз по хребту.

Кони шарахались, вставали дыбом, путались стременами, выбрасывая всадников. Кольцо врагов распалось. Серый в яблоках Ветер понес сквозь хлещущие кусты. Майка судорожно вцепилась в гриву. Вороной Сокол дал свечку, Ивар окоротил его коленями — недаром лучшие наездники Кястутиса ходили у него в учителях. Вырвал пистолеты из-за пояса, саданул в спутанный клубок крыжаков и коней, и со свистом выдернул из ножен меч.

Клинки стучали среди зеленого орешника.

Князю прострелили плечо, пикой пробили грудь жеребцу. Тот завалился на бок. Ивар успел вскочить и отправил к Адаму на пиво еще двоих, когда ременная петля натуго затянулась на шее.

Сестра, ступив на чью-то подобострастную спину, сошла с коня.

— Зря… Дуру твою… переймут!

Не догнали. Привели взмыленную хромающую лошадь. Майка исчезла.

…Девчонка судорожно вцепилась в жесткий волос, приникла к вытянутой конской шее, зажмурилась. Ветки хлестали в лицо, цепляли платье, рвали волосы; земля хрустела и гремела под конскими подковами. Наконец Майку повело, пальцы разжались, и упругие объятия ежевичника и малины приняли обмякшее тело. Дух выбило напрочь. А серый в яблоках Ветер проломился между стволами и исчез.

Майка пролежала в кустах достаточно долго, тело ныло от скачки и лесной сырости. Небо над деревьями затянули тучи, брызгал холодный мелкий дождь. И внизу, у корней, было почти темно. Хватаясь за колючие ветки, глотая слезы, девчонка поднялась на ноги. Хромая, побрела наугад, надеясь вернуться к холму. Болели синяки и царапины. И слезы против желания Майки безостановочно бежали по щекам.

Девушку занесло в болото, ноги вязли в тине, каблуки парадных туфелек подворачивались на кочках и в переплетениях белоуса и осоки. Майка разулась, но так стало только хуже. Пришлось остановиться и обмотать ступни оборванным куском подола, а еще одним замотать волосы, спасая их от цепляющихся веток. Но самую сильную боль причиняло Кольцо, раскаленным углем прижигая руку. Майка в который раз пробовала содрать его пальцами и даже зубами, но лишь раскровянила губы о колючие витки серебра.

Кое-как девчонка выбралась на сухое и присела передохнуть, но Кольцо укололо палец, понуждая двигаться. Майка, спотыкаясь, побрела дальше, в разорванных обмотках, оставляя за собой кровавый след, не в силах понять, что реликвия Консаты брутально и просто указывает дорогу. Инстинктивно избегая боли, девушка все же дошла до знакомого орешника, раздвинула ветки — медленно, как сонная — и дальше не сделала ни шагу… Фреска из Архикафедрального собора застыла перед глазами.

— Зря…

Гражина склонилась, интимно мазнув брата губами по щеке.

— Иуда…

— Да-а?..

Лицо монахини исказилось — как лужа, в которую бросили камень.

— Уж не считаешь ли ты себя Спасом? Ну! Молись своему площадному богу или себе самому! Помощь будет кстати!

Ивар шевельнул руками, и крыжак натянул ремень. Гражина же указала рукой на поросший синюхой холм:

— Красота! Ну, чем не Воздыхальница? Проповедуй с креста и воскресни через сорок дней… или сколько там положено. Если сумеешь.

Монахиня вскинула голову. Губы ее смеялись.

— Но я не Ингевор. Я позабочусь, чтобы ты не воскрес. Тем более, тут нет ни этого… придурковатого банерета… дона Боларда. Ни Рошаля. Ни твоей княгини.

Гражина по-птичьи склонила голову к плечу, словно сочувствовала или оценивала обстоятельства, в каких консул оказался.

— Зато у меня, брат… у меня есть для тебя подарок.

Она сходила к седельной суме и вернулась с тремя восьмидюймовыми гвоздями, покатала на ладони ржавые острия.

— От твоих щедрот, брат…

Улыбка сделалась мечтательной и циничной.

— Гвозди из моего гроба. У нас с тобой есть скверная привычка воскресать. Этим мы и похожи. Верно? А я хорошо буду смотреться в трауре. Ты же по мне траур не носил?

Ивар молчал.

— Зазорно говорить с простой монахиней? — Гражина пожала острыми плечами. — Ну, я не обижаюсь. Ты всегда поступал по-своему.

И дала спутникам знак начинать.

Девочке-сосенке отсекли лапки, обрубили верхушку и, притащив из леса неструганое бревно, привязали с коней поперек. Сизые лапки валялись под крестом, трущились под копытами. Древесные раны плыли смолой. Запах смолы, цветов, крови, наползающего дождя…

Гражина сорвала с шеи Ивара княжескую гривну, оскалившись, стиснула в ладони, поднесла к глазам, наблюдая сияние смарагдов. Его самого подтянули на веревках к перекладине, прикрутили лодыжки и запястья и гвоздями из сестрина гроба приколотили к кресту. Князь закричал. Сапоги сразу наполнились кровью, кровь тяжело поползла по ладоням. Гражина, щурясь, снизу вверх глядела на Ивара:

— Ну, давай, проповедуй, боже…

На горизонте клубились тучи, но незамутненное солнце над головою жгло. На раны слетелись мухи и оводы, кружили с настойчивым жужжанием, копошились, облепив тело. Кожа лопалась, шла пузырями, сочилась кровью. Ивар все чаще терял сознание, и потому крыжаки, мешая ему забыться, то выплескивали в лицо воду, то лениво тыкали тупой стороной копья. День вяло тянулся к вечеру. Брызнул «слепой» дождик. И тогда князь, казалось, умерший уже, дернулся, подставляя острым каплям распухшее лицо.

— Костер под ним разожгите, — устало бросила Гражина.

Крыжаки сгребли сосновые лапки, нарубили на дрова березок под холмом, но сколько искр ни срывалось с кресала, напитанная влагой дресва не желала вспыхивать. Между сучьями тянулся едкий дым. Пластовался по земле. Потом костер, наконец, занялся с резким порывом ветра. Огонь облизал распятому ноги, побежал по траве.

Тот же ветер разогнал за спиной Ивара облака, открыв запекшийся закат, растекшуюся на половину неба багряную с золотом драконью кровь. А потом тучи, ползущие с востока, прорезала ветвистая молния, и гром раскатисто приветствовал начало яростного ночного ливня.

Приложения*

1. Перечисление княжеств, входящих в страну Подлунье на 1492 год (по ренкорскому календарю):

Варкяйское — столица в Стекольне, князь — Жигимонт Варкяец.

Кястутисское — столица в Велеисе, княжит дон Ивар; кроме того, на территории княжества расположен Настанг — общая столица Подлунья с принципалом Юзефом Симненским во главе.

Обринское — столица в Ангельске, княжит дон Йорген.

Ингеворское — столица в Эскеле, правит дон Луций Сергий, он же и претор войск Синедриона.

Торинейское — столица в Кобурге, княжит дон Хорас.

Хороольское — столица в Дувре, княжит дон Франсиск.

Сарбинурское — столица в Полеси, князь — дон Лучиан.

Тергинское (Колымьское) — столица в Питере-на-Колыми, князь — дон Питер.

Хорийское — столица в Москы, княжит дон Артемий.

Кобленцъ — столица Двинабург, правит дон Бернхард.

2. а) Консата — светило в системе двойной звезды Консата — Леа, одно из солнц планеты Русалочка. В связи с вытянутостью орбиты встреча Русалочки с Консатой случается в среднем раз в пятьсот лет, и с нею связаны в общественном сознании различные природные катаклизмы и чудеса.

б) Консата (Орден, Братство Звезды) — внегосударственный военно-религиозный рыцарский союз, учрежденный в Альби в году 746 от Спасова рождества с целью защиты добра и справедливости и позже распространивший свое влияние на все обжитые земли Русалочки.

3. Структура Ордена Консаты

Капитул? Казначей

? Секретарь

? Великий герольд

???

Командорский совет? Магистр? герольды

?

Канцлер

?

Флаг-командор? кнехты

??

Комтуры

?

Братья Ордена

??

Вольнонаемные Оруженосцы

Структура Консаты практически не отличается от структуры других таких же образований. Глава Ордена — магистр — избирается капитулом, капитул же (собрание комтуров) принимает Устав и определяет стратегию Ордена. Магистру подчиняется канцлер, которому подотчетны казначей и секретарь; флаг-командор — военачальник Ордена на время войны; Великий Герольд, руководящий герольдами; комтуры — главы отдельных округов (прецепторий) и стоящий слегка особняком командорский совет — служба внутренней безопасности Ордена.

Комтуры на местах управляют полноправными братьями, оруженосцами и вольнонаемными, работающими на Орден добровольно либо за деньги.

4. Некоторые стихи из собрания Варкяйского Лебедя.

Не просите песен — я их допел,

не просите стихов — они сожжены

ветер чертит море — берегов предел

лохматой веткой

старой сосны

Не услышьте слов — и я промолчу

не увидьте снов — они солгут

только даже если

задуют свечу —

я в янтарный терем

приду.

Я войду так тихо — не скрипнет дверь

я войду так звучно — сорвется гром!

под подушкой забыта

связка ключей

и шиповник спит

за прудом

Магдалине.

Мы сидим с тобой за одним столом

(лишь бы мне потом не лежать на нем).

Ешь же тело мое, претворенное в хлеб,

выпей кровь мою, что пьянит, как вино,

я тебе почитаю Книгу Судеб:

все, что будет в мире, свершилось давно.

Пусть забудут все про вечер сей,

но текут с наших пальцев миро и елей,

и душа твоя почиет в моей.

Закатное солнце брызжет

на плечи мне.

Тучи язык бьет в золотой набат.

Блики сползают, сползают,

сползут по стене,

кровью своей питая закат.

Речка-сабля вере пробьет живот.

Повитуха-надежда смехом затушит боль,

кровь омоет, в небесный лоскут завернет

и на руки примет девчонку-любовь.

Кричащая девочка, глазки твои темны.

Не знают они; умереть тебе или жить.

Закатные блики сползают, сползают

вдоль серой стены.

Мы в ложе одном,

и меч между нами

лежит.

Имя — четыре вздоха, четыре всхлипа,

четыре ветра, четыре вскрика;

нежнее пуха, яснее снега.

В нем боль и радость, мука и нега!..

Но Тавинат между нами

лежит в заоблачном тумане

как меч на ложе

как шрам на коже

как полуспущенное знамя.

Имя — четыре дороги, четыре поля,

четыре луга, четыре моря.

И день проходит, и дарит вечер,

и солнце ляжет на ваши плечи.

Но Тавинат между нами

лежит в заоблачном тумане

как меч на ложе

как шрам на коже

как полуспущенное знамя.

Губ мадонны горек сок вишневый.

У тебя намокшие ресницы.

Я держу твое лицо в ладонях,

и оно трепещет, будто птица.

На рассвете простучат подковы,

заорут испуганные чайки.

Но — среди молитв и пустословья —

вам, незрячий, посвящу молчанье.

Все стою коленопреклоненный.

Безнадежно свечи оплывают…

Я держу твое лицо в ладонях,

слезы мне ладони обжигают.

Не плачьте, маленький герольд,

не надо плакать.

Еще оливкова луна

и пахнет медом,

и мы пока бессмертны и,

не зная страха,

мы возлагаем жизни

на алтарь свободы.

И возжигая свечи

среди книг нетленных,

пока мечтаем мы

о жизни настоящей.

Над бухтой чайки,

как седые клочья пены,

и паруса-цветы

не расцвели на мачтах.

А пьяный ветер ворошит костры сирени.

Не капли крови, а роса венчает листья.

И соловей дрожит в черемуховой сени…

И так легко твоей

распорядиться

жизнью.

Рельмин — от рельм (феод).

Замятня — то же, что заговор, мятеж.

Индигаты — то же, что их шпионы и наши разведчики.

Аушрас Вартай — Заревые (иначе Острые) Ворота.

"Тау" — крест, «глаголь» — виселица.

Жуковинье, жуковина — старинное название камня в кольце или перстня вообще.

Верпея — языческая богиня, прядущая на небе нити, к которым привязаны звезды людских судеб.

Намитка — головной убор замужней женщины, узкий, сложно закрученный кусок полотна.

Табар — вид плаща.

Когорта — здесь: 5 часть легиона.

Кобургское — здесь: то же, что и Магдебургское — право города на самоопределение.

Кокпит — самая нижняя каюта на корме.

Козлить — вскидывать задние ноги.

Машикули — навесные бойницы.

Цитируется Сунь Цзы "Искусство стратегии".

Дормиторий — общая монастырская спальня.

Мисюрка — остроконечный шлем.

Лавник — должностное лицо городского магистрата.

Песня «Тинтернель» написана Духом Ночных Крыш.

Воздыхальница — аналог Голгофы.