"Атмор Холл [Женщина в зеленом]" - читать интересную книгу автора (Уитни Филлис)

I

У меня не было прошлого, у меня не было будущего, у меня было только сиюминутное настоящее.

Сегодня же я выглядывала из-за подстриженных тисовых деревьев английского сада и сегодня же увидела своего мужа впервые за два года. Сегодня я стояла перед воротами Атмора, затерявшись среди других глазеющих экскурсантов. Я карабкалась по длинной тропинке к высокой террасе, на которой стоял дом, где я когда-то жила, а теперь чувствовала себя чужой.

Передо мной камни Атмора приветливо сияли медовым цветом в лучах теплого весеннего солнца, вместо того, чтобы выглядеть серыми и холодными, как будто они сердито хмурились, глядя на непрошенную американку, как это бывало раньше. Меня отторгли раз и навсегда. Я когда-то любила Атмор, я же и ненавидела его, но теперь я пришла сюда не для того, чтобы встретиться с домом.

Было необходимо появиться тихо, не нарушая покоя лужаек, и объявить о своем присутствии прежде, чем меня могли бы поймать и окончательно выдворить. К счастью, мне удалось довольно легко выбраться из Лондона и произвести свою секретную атаку на ворота. Как только автобус из аэропорта привез меня в город, я поспешила в экскурсионное бюро и узнала, что автобус с туристами вскоре отправляется, по пути он сделает остановки у одного-двух домов и в полдень будет в Атморе. Я заняла свое место в этом автобусе, взяв с собой багаж, так как намеревалась остановиться в деревне до тех пор… до тех пор, пока то, для чего я приехала, не будет сделано.

Мне не хотелось осматривать другие дома, и я поджидала возвращения нашей группы с экскурсии, сидя на солнышке в чужих садах или в автобусе, с нетерпением ожидая момента, когда мы снова тронемся в путь.

В промежутках между остановками я, миля за милей, проделывала свой путь, сидя у окна и совершенно затерявшись в лабиринте воспоминаний.

Ох уж эти противоречивые воспоминания! Как бы то ни было, но я должна была освободиться от старых пут, так как иначе я не могла бы вернуться домой в Нью-Йорк. Единственное, что можно сделать со старой любовью, это похоронить ее. Письмо от Мэгги Грэхем пришло неделю назад, и я часами перечитывала его снова и снова, уверяя себя, что Джастин Норт больше для меня ничего не значит и что мой брак с ним был невозможной ошибкой. Но эмоции нельзя похоронить словами, хотя пробудить можно. Только встреча с ним может сделать меня свободной.

Не было необходимости ненавидеть его так яростно, как я ненавидела его, когда убежала из Атмора. Право же, я достаточно повзрослела за эти три года, чтобы понять, что ненависть никогда не помогала найти выход из трудного положения. Уверена, если бы я увидела его снова, если бы я снова почувствовала его холодный взгляд на себе, я бы поняла, насколько полностью может умереть любовь. Я бы могла избавиться от… от чего? От надежды, возможно. Что бы это ни было, но я должна избавиться от этого настолько, чтобы я могла продолжать свою жизнь так, чтобы ни малейшая мысль о Джастине и Атморе не терзала мою память и не делала меня беспомощной в самый неподходящий момент. Я была молода, и это должно быть для меня легко. Это должно быть сделано.

Я подавила в себе все тревожные предчувствия, которые возникали у меня, уволилась с работы в туристском агентстве и ринулась через Атлантику на первом же самолете. Я не написала ни слова Мэгги Грэхем, кузине Джастина, которая все еще ведет хозяйство в Атморе для него или для кого-нибудь еще. Три года тому назад, когда мне было девятнадцать, я вышла замуж за Джастина. Два года назад я убежала из Атмора. Повзрослела ли я хоть сколько-нибудь с этих пор? Иногда я сомневалась.

К тому времени, как наше долгое путешествие закончилось, а оно заняло больше времени, чем обычные четыре часа на машине, и наш автобус подъехал к изящным кованым железным воротам, которые я слишком хорошо помнила, все в нашей группе подружились и болтали друг с другом. Я пожаловалась на головную боль, приняла сочувственно предложенный аспирин и была предоставлена сама себе. Если бы я только сказала им, что меня зовут Ева Норт, какой бы это вызвало переполох!

Странно было видеть ворота Атмора закрытыми на запор, так что пришлось звать привратника, чтобы он открыл их. В прежние времена ворота большую часть времени были гостеприимно распахнуты, так что у старика, жившего в привратницкой, было мало работы. И уж точно он не носил той униформы, что была на здоровенном детине, который вышел, чтобы впустить нас. Запертые ворота были первым знаком для меня, что за ними не все благополучно, и я почувствовала тревогу.

Пока мы ждали церемонии открытия ворот, я с фотоаппаратом через плечо вертела головой во все стороны и рассматривала герб на воротах в виде затейливо выкованного железного волкодава. Это был герб Атмора, и при виде его меня пронзила боль. С незапамятных дней, задолго до того, как был построен этот дом, герб с изображением ирландского волкодава принадлежал Атморам, и его изображение можно было встретить то тут, то там — в доме и на лужайках перед ним, даже на бумаге для заметок. В Атморе сохранилась традиция — держать живых волкодавов, хотя необходимости защищаться от нежелательных посетителей, как это было в давние времена, уже не было.

Первый же щенок, родившийся вскоре после того, как Джастин привез меня домой после медового месяца, стал моей собственной собакой, несмотря на то, что формально он не был мне подарен. Мы назвали собаку Дейдри в честь ее ирландских предков. Но Джастин, со свойственными ему всплесками юмора, которые иногда удивляли меня в нем, всегда звал ее Дейдри Макинтош, частенько сокращая ее имя до Мак. За многие годы, как он говорил, в ее родословной происходили скрещивания пород, и среди ее предков были шотландские борзые, так что надо делать реверансы в обе стороны.

Дейдри была моя. Единственное, что было по-настоящему и полностью мое, это она. Даже теперь, когда я вспоминала о ней, меня охватывала печаль. Мысль о Джастине оставляла сухими мои глаза, но по Дейдри я плакала. Где она теперь, хотела бы я знать. Узнала бы она меня, если бы мы встретились? Возможно, нет, так как у годовалой собаки, наверное, короткая память.

— Ты чувствуешь все слишком чрезмерно, и в то же время не доверяешь своим чувствам, — часто говорила мне Мэгги. — Одно дело радоваться, но совсем другое — страдать.

В течение последних двух лет я пыталась не страдать в прежнем смысле слова, то есть не испытывать жалости к самой себе. Но я не испытывала также и радости.

Засов подняли и открыли ворота. Наша группа ручейком потекла в них. Я позволила потоку нести меня с собой. Мы шли пешком, пересекли подъездную аллею и направились по тропинке, которая шла по ступенькам, прорубленным в зеленых террасах лужайки. Эту невероятно зеленую бархатную лужайку я помнила так хорошо! Утром шел дождик, но теперь только легкие пушинки белых облачков плыли по бледно-голубому небу. При солнце Атмор производил самое сильное впечатление. Я заставила себя взглянуть на дом, когда мы подходили к нему. Я даже пыталась восстановить те чувства, что я испытала, увидев его, когда мне было девятнадцать лет, и я глядела на него через открытые ворота, появившись непрошенной и без доклада. Моя бабушка, когда была ребенком, жила в соседней деревне, до того как выросла и вышла замуж за американца. Она рассказывала мне прекрасные легенды об этом доме и о тех, кто жил в нем. Итак, я приблизилась к нему, готовая к чуду, и теперь желала бы снова испытать прежние чувства. Но все эмоции молодости, казалось, навсегда погасли во мне.

Освещенные солнцем камни появились перед нами, расположенные такой знакомой буквой Н, и я остановилась, как и все туристы, чтобы сфотографировать дом. Как ни странно, но у меня не было ни одной его фотографии. На этот раз я хотела иметь какое-нибудь графическое изображение дома, чтобы потом, когда я буду далеко от него, вспоминать некоторые детали в его облике. Однако, даже когда я нажала кнопку фотоаппарата, я иронически улыбнулась своим действиям. Это был один из моих противоречивых поступков. Я хотела забыть Атмор — и вот я приехала сюда с фотоаппаратом, чтобы увезти с собой воспоминания о нем, когда покину его в последний раз.

Я изгнала все противоречивые мысли из своей головы и полностью перенесла внимание на дом. Все камни для него были добыты из заброшенного ныне карьера на земле Атморов. В трехэтажных корпусах по обеим сторонам располагались основные комнаты, в то время как в перекладине буквы Н находился вход и все огромные залы и галереи, которые пугали, а иногда подавляли меня. Атмор не был одним из огромных «высокомерных» английских домов. Действительно, он производил впечатление уютной компактности и опрятности, которые я предпочитала тем впечатлениям, которые производили на меня сооружения, подобные замкам, где ваши шаги повсюду отдаются гулким эхом. И все же это был самый большой из домов, где ступала моя нога, и в камнях, которые простояли почти двести лет, было какое-то притягательное высокомерие. Самый первый Атмор Холл был построен во времена Елизаветы неким Джоном Эдмондом Атмором, и он сгорал дотла дважды, так что настоящий Атмор считался нестарым, так как был построен в первом десятилетии девятнадцатого века. И все же, почти двести лет существования могут придать всему ощущение некой самоуверенности.

Мне же было теперь двадцать два года, и мои ощущения были неопределенны. «Поверь в себя», — нетерпеливо говорил мне Джастин, но я не могла найти в себе ничего, что могло бы поддержать эту веру. Мой отец был хорошо известным иллюстратором, а мать полностью посвятила себя ему. Она так же была предана и мне, и я была окружена любовью первые семь лет моей жизни. После смерти мамы отец был со мной чуть более трех лет прежде, чем я потеряла его для себя из-за женщины, которая стала моей мачехой. Именно тогда во мне начало развиваться чувство одиночества и неуверенности в себе, неверия в свои силы, когда все идет не так. Моя бабушка была слишком больна, чтобы взять меня к себе, хотя ее любовь и интерес ко мне никогда не угасали. В результате меня отсылали в различные школы, где я могла расти, не причиняя никаких неудобств, как я всегда делала, когда бывала дома. Как бы то ни было, я не испытывала неудобств от своей неуверенности в себе, пока Джастин так неожиданно не влюбился в меня, и я не решила, что все изменилось.

Но все опять пошло не так. Теперь я знала, что у меня не было ничего реального, чтобы предложить ему. То, что он видел во мне, на самом деле не существовало. Возможно также, что того, что, как я полагала, есть в нем, тоже никогда не существовало. И теперь я была снова в Атморе, чтобы окончательно убедиться в этом.

Наша группа поднималась по тропинке среди широких лужаек, простирающихся по обеим сторонам подъездных аллей до дремлющих берез и дубов, которые, казалось, были написаны Тернером. Терраса был как раз над нами, каменная балюстрада бежала по обеим сторонам от центра, где широкие ступени вели наверх. Когда мы поднялись на террасу, большой рыжий сеттер пересек ее, безразлично взглянув на нас своими большими печальными глазами.

Мое сердце отчаянно забилось, а во рту пересохло. Откуда мне было знать, кто может в этот момент выглянуть из больших окон боковых корпусов! Вон те комнаты на третьем этаже в левом крыле были Джастина — и мои. Но, определенно, Джастин должен быть в Лондоне, поглощенный своей работой, против которой я всегда восставала. Автомобили! Разработка и совершенствование автомобилей для такого человека, как Джастин! Я могла бы себе представить его дипломатом, членом Парламента или даже писателем. У него хватило бы интеллекта для всех этих занятий. Но он сконцентрировал весь свой ум на изгибе буфера — бампера, как его называют англичане, на рычании мотора; я помню его за рулем автомобиля, мчащегося на жуткой скорости по парку Атмора. Это пугало меня, и не один раз, потому что в нем уживались странные противоречия — он не любил водить машину. Когда он ездил таким образом, это означало, что ему необходимо снять напряжение, и я дрожала от страха.

Но даже если Джастина нет дома, кто-нибудь другой мог выглянуть и увидеть меня. Я подняла воротник своей зеленой теплой куртки, чтобы спрятать каштановые волосы, которые доходили мне до плеч, и уткнула подбородок в свой ярко-желтый шарф.

Если бы первой меня увидела Мэгги, это не имело бы значения. Она писала мне, чтобы я приехала, и, если бы она выглянула в окно и узнала меня, у нее хватило бы ума подойти ко мне спокойно, не поднимая шума. Однако она хотела, чтобы я оставалась в Лондоне, пока она сама не сможет навестить меня там, так что и она не очень обрадовалась бы тому, что я приехала по собственному почину.

Я действительно хотела встретиться с Мэгги — так я твердила себе, — хотя и без приглашения и не в Лондоне. Если бы меня увидел Марк… Одна мысль о младшем брате Джастина заставляла меня содрогаться. Я хотела бы никогда больше не встречаться с Марком! Он всегда предпочитал жить в городе, а не в деревне, к тому же Мэгги упомянула в одном из писем, что у него есть какая-то работа в какой-то картинной галерее в Лондоне, так что его, вероятно, нет.

Ее письмо, которое и привело меня сюда, касалось только Джастина и меня. Совершенно естественно, что она все еще во всем, что случилось, больше винила меня. Я терялась в догадках, почему она написала мне вообще после того, как молчала более года, если не считать нескольких писем. Что побудило ее сообщить мне, что Джастин, наконец, намеревается возбудить дело о разводе и что он намерен жениться снова? Почему она так настойчиво просила меня срочно приехать в Англию? Она не называла никаких имен, но одно сразу же пришло мне на ум. Если это Алисия Дейвен та женщина, на которой он хочет жениться… Внезапно я почувствовала, как мои ногти вонзились в ладонь. Была ли я здесь из-за Алисии, потому что старая ревность не умирает? И вообще, как мне разобраться в своих истинных побуждениях?

Перед нами на террасе, поджидая нас, стояла молодая женщина, блондинка и совершенная англичанка. Я полагаю, последняя секретарша Мэгги. У Мэгги были обширные интересы и множество гражданских обязанностей. Доход от Атмора был невелик, и ее благотворительность тоже была не очень велика, но раза два или три в неделю в течение нескольких часов ей была нужна помощь девушки из города, и она всегда возлагала на этих девушек задачу показывать посетителям Атмор. Я была рада, что эта была мне незнакома.

Мы вскарабкались по крутым ступеням и стояли тесным кружком. Она сказала, что ее зовут мисс Дэвис, и поприветствовала нас в Атморе. Я, все еще не узнанная, затерялась среди других, но глаза мои были направлены вовсе не туда, куда она указывала: я взглядом очерчивала контуры двух квадратных башен, что завершали передние углы каждого крыла. Позади дома было еще две таких же башни, невидимых с того места, где я стояла, с плоскими крышами, утыканными высокими дымоходами, взмывавшими ввысь. Перекладина буквы Н соединяла четыре башни при помощи крыш с парапетами, на которых можно было стоять и обозревать почти все имение. От башен и крыш мой взгляд соскользнул вниз, туда, где полуденное солнце вспыхивало в окнах большой библиотеки, и этажом ниже — к входу с колоннами — неоклассический нюанс, который придавал этому георгианскому дому особую грацию без тени хвастовства. Термин «георгианский» подходит ко всей архитектуре, рожденной богатым воображением, но, к счастью, замечательная женщина, которая построила этот последний Атмор, сдерживала свою фантазию до весьма похвальной степени.

В камне справа от парадного входа была выдолблена ниша, а в ней барельеф с изображением атморского волкодава. Собака была изображена в своей обычной позе: ее длинная сильная шея была изогнута таким образом, что она смотрела через плечо. Я подумала о Дейдри, которая любила меня такой, какая я была, и снова почувствовала боль потери.

— Прежде, чем мы войдем в дом, леди и джентльмены, — говорила тем временем мисс Дэвис, — вы должны увидеть руины Атмор Холла. Некоторые стены оригинальной постройки еще сохранились, как вы знаете, включая знаменитую арку окна часовни. Будьте добры, пойдемте сюда, пожалуйста.

Подобно стюардессе на самолете, уверенно выполняющей свои обязанности, мисс Дэвис быстро проследовала на террасу справа от дома и зашагала по тропинке, вьющейся по лужайкам и ведущей к главной дороге. Она устремилась вперед и, преисполненная твердой уверенности в том, что за ней последуют, ни разу не бросила взгляд назад. Все последовали за ней — все, кроме меня. Последнее, что я хотела бы посетить в окружении болтливой компании, — это развалины в глубине атморского леса. Там я испытала впервые радость оттого, что нашла этот дом, и там же испытала невыносимую боль, прощаясь с ним. Я хотела снова увидеть это место, но я должна быть при этом одна. Возможно, если бы я смогла добраться туда первой…

Повинуясь внезапному импульсу, я побежала кратчайшим путем через сад Мэгги, в то время как туристы шли в обход по главной дороге. Путь через лес был короче, и я могла бы быстро сделать несколько снимков и вернуться к дому прежде, чем мисс Дэвис закончит свою лекцию.

Под покровом деревьев было тихо, разве что хрустнет ветка под моими ногами или закричат потревоженные мной птицы. Я бежала, пока на моем пути не оказалась разрушенная каменная стена, обозначавшая границу того, что некогда было Атмор Холлом. Большая арка окна часовни все еще поднималась вверх на фоне неба, и это зрелище могло снова разбить мне сердце, если бы я надолго предалась сентиментальным воспоминаниям. Но близость туристской группы не позволяла расслабиться. Я бездумно щелкала камерой в разных направлениях, делая снимки просто так, наугад. Позднее они напомнят мне все это, и я смогу быть сентиментальной сколько угодно, уединившись в своей комнате. Неважно, что я твердила себе, — я приехала сюда для того, чтобы вспомнить, а не забыть!

Я сделала несколько быстрых снимков арки под разными углами, запечатлела разрушенный каменный вход в то, что когда-то было домом, и у меня осталось время сделать еще несколько снимков. Как только у меня кончилась пленка в фотоаппарате, я услышала отдаленный шум приближающейся группы, хотя они не появятся здесь еще, по крайней мере, несколько минут.

Внезапно из-за разрушенной стены раздался голос, который позвал меня по имени:

— Мисс Ева, мисс Ева!

Я обернулась и увидела старого Даниэля, давнишнего садовника и сторожа Атмора, который наблюдал за мной из-за угла часовни, и его старческое морщинистое лицо излучало такое доброжелательство, что я остолбенела. В течение всего года, когда я жила с Джастином, старик никогда не проявлял любви ко мне. Он считал меня незванной выскочкой и определенно не подходящей для того, чтобы быть хозяйкой Атмора. Он питал гораздо более теплые чувства к Алисии Дейвен, которая, по его мнению, была настоящей английской леди, независимо от того, в каких рискованных эскападах она была замешана. Он научил меня тому, как много прощается рожденному в пурпуре и как мало — такому аутсайдеру, как я. И все же он был передо мной, ковылял мне навстречу с таким приветливым видом, как будто на свете не было никого, кого бы он хотел видеть больше, чем меня.

В смятении от того, что меня обнаружили, я подождала, пока он подойдет, чтобы поговорить. Он сразу же взял мою руку и держал в своей костлявой руке с уже навсегда запачканными землей пальцами, как будто умолял о чем-то. Его выцветшие глаза, окруженные старческими морщинами, смотрели на меня, как будто старались передать мне какое-то очень важное послание.

Но все, что он бормотал с придыханием, было:

— Вы вернулись, мисс Ева, вы вернулись!

Я с трудом высвободила руку из его сухого пожатия и чувствовала себя более чем неловко. Он не любил меня и все же приветствовал самым сентиментальным образом, как будто был не совсем в своем уме. Внезапно я осознала уединенность этих руин в тенистой зелени деревьев.

— Я здесь только для того, чтобы повидать мисс Мэгги, — сказала я ему. — Я не останусь в Атморе.

Казалось, ему все равно, приехала или уезжаю я из Атмора, если я только останусь и поговорю с ним здесь.

— Вы помните шахматы? — спросил он так настойчиво и значительно, как будто хотел поведать мне что-то, имеющее государственное значение. — Вы помните прекрасные шахматные фигуры в Фигурном саду, мисс?

В смятении я смогла только кивнуть: сад с гигантскими шахматными фигурами из подстриженных тисовых деревьев был одной из достопримечательностей Атмора, а старый Даниэль тщательно соблюдал традицию, из года в год подстригая тис так, чтобы шахматные фигуры были безупречны.

— Конечно, я помню, — сказала я.

Его выцветшие глаза уставились на меня, не мигая, а губы тряслись, как будто он собирался что-то сказать. Вдруг до меня дошло, что он чем-то напуган.

— Следующий ход — ход туры, — сказал он заговорщицким тоном. — Ход туры! Не забудьте об этом, мисс Ева. Не забудьте о том, что старый Даниэль рассказал вам о ходе туры и что королю лучше бы поостеречься.

Я пыталась успокоить его обещанием.

— Если ты говоришь так, я буду помнить, — сказала я, стараясь ускользнуть от его дикого взгляда и от его попыток снова завладеть моей рукой.

Высокий голос мисс Дэвис доносился до нас все громче и громче по мере приближения группы. Я не хотела бы остаться и увидеть, как чужие люди топчутся на месте, которое когда-то принадлежало мне. В конце концов, у меня есть мои фотографии, и я поспешно попрощалась со стариком и побежала через лес тем путем, которым пришла. Теперь пусть мисс Девис возится с ним и выясняет, что его тревожит. Она должна знать, как с ним обращаться, если он действительно сошел с ума за последние два года.

День был холодным, и, несмотря на то, что я возвращалась к дому очень быстро, я была рада, что надела непромокаемую теплую куртку для защиты от английского холода и дождя. Я снова подняла воротник — это был единственный маскарад, который я могла себе позволить, — и бесцельно пошла вдоль боковой террасы. Из-за странной настойчивости в словах старого Даниэля мне захотелось снова увидеть Фигурный сад. Я прошла мимо высоких французских окон Красной гостиной, осмелившись взглянуть на них лишь один раз, и ступила на узкую полоску пологой лужайки позади дома.

У подножия травянистого склона начинался викторианский сад из подстриженных тисовых деревьев, о котором старый Даниэль заботился почти всю свою жизнь. Каждая геометрическая фигура была подстрижена в точном соответствии с образцом, который он сохранил с далекого прошлого. Это было любопытное произведение искусства, и, тем не менее, мне никогда не нравился этот сад. Мэгги до смешного гордилась им, но для Джастина он был некоторым чудачеством, чем-то вроде викторианской безделушки. И хотя он возражал против больших затрат рабочего времени, необходимых для поддержания его в порядке, тем не менее, терпел сад как достопримечательность Атмора и знал, что если бы все это прекратилось, то это разбило бы сердце старого Даниэля. Итак, из года в год сад возрождался благодаря фантастической способности к росту, свойственной тису. Для меня даже теперь было что-то отталкивающее в этих темных, неподвижных фигурах, застывших в своей бесконечной игре.

Шахматная доска из зелени простиралась передо мной позади дома, широкая и глубокая, с этими шахматами, воспроизведенными самым тщательным образом, от короля и королевы до последней пешки — все занятые игрой и уже втянутые в игру.

Я стояла у края сада и была рада, что светило солнце. Однажды я при свете луны играла с Джастином в этом месте в прятки, и действительно потеряла его — высокую черную фигуру среди других черных высоких фигур из тиса. Я потерялась и сама тоже среди чуждых, нечеловеческих фигур. Мне было невероятно страшно, пока он не нашел меня и не заключил в объятия и сжимал меня крепко до тех пор, пока я не превратилась из дрожащего ребенка в женщину и не забыла о шахматах.

Но я не должна думать об этом теперь.

Так как меня никто не окликнул, я ступила на землю шахмат и медленно пошла по лабиринту, который они быстро образовали вокруг меня, а их головы заслоняли от окон. Все тисовые фигуры были большого размера. Даже пешки доходили мне до плеча, а короли и королевы возвышались, как башни, в то время как ладьи и слоны смотрели сверху. Я стояла в тени колючей черно-зеленой массы слона и чувствовала себя в безопасности: меня нельзя было увидеть из дома. Ноги у меня ослабли, я позволила им подогнуться и упала на бархатную траву.

Мне было легко затеряться в гротескной тени тиса, и я наклонила голову вперед так, что мои длинные волосы упали на лицо, еще более скрывая меня. Сидя здесь, я как бы погрузилась в небытие. Мне не хотелось ни радости, ни горя. Я только хотела жить полной деловой жизнью у себя дома и забыть о счастье, которое было всего лишь иллюзией, и о любви, потерянной навсегда. Мне больше не нужен был Джастин. Здесь, в саду, в Атморе, я сказала это себе и выкинула из головы все мысли, а из сердца — эмоции.

Только мои внешние ощущения были все еще живы. Я могла чувствовать колючки тиса на своей щеке и упругость дерна под коленями. Я могла следить за полетом бабочки, желтой как солнце, и вдыхать замечательно чистый золотисто-зеленый воздух английской деревни. Мой слух не дремал тоже, и я услышала недалеко голос — и замерла.

Это был мужской голос, и я никогда бы не смогла забыть его глубокий тембр и те еле заметные резкие оттенки, которые еще более его подчеркивали, когда Джастин сердился. Теперь в нем звучала резкость.

— Все стекла разбиты, — сказал он. — Сторож не слышал ничего, да и собаки залаяли слишком поздно, чтобы можно было что-то предпринять.

— Разрушения серьезные? — спросил женский голос. — Или хуже всего, что придется все отложить?

Это был голос Мэгги Грэхем. Я бы узнала ее низкий голос везде. Я еще более спряталась за занавес своих волос и оглянулась вокруг. Оба шли прямо на меня, и я никуда не могла передвинуться. Мэгги выглядела высокой, достойной и непреклонной, как всегда, — красивая женщина в слегка старомодном коричневом твидовом костюме. Ей должно было бы быть уже сорок, на пять лет больше, чем Джастину, но она все еще была полной жизни впечатляющей женщиной. Но не на Мэгги я беспомощно сосредоточила свое внимание.

— И то, и то, — сказал Джастин в ответ на вопрос Мэгги. — И то и другое серьезно и влечет за собой отсрочку. Почти вся первая фаза разрушена. Это большой вред. Самый большой. Сегодня ночью я выставлю охрану.

Их слова мало значили для меня, хотя, возможно, в них скрывалась причина, почему ворота были на засове. Теперь, однако, я больше хотела увидеть, чем услышать. Смотреть на лицо Джастина долго-долго, так смотреть, как я желала все эти долгие одинокие ночи, когда мысленно представляла его себе, а он был от меня более чем за три тысячи миль.

Он казался старше и немного похудевшим, по сравнению с тем, каким я его помнила. Складка на его левой щеке углубилась, а рот стал прямее и жестче. Белая полоса, бегущая ото лба назад по его светло-каштановым волосам — прядь, которая будила мое романтическое воображение, — эта полоса стала шире. Его аристократический нос, казалось, еще больше, чем всегда, походил на клюв некой хищной птицы, возможно, ястреба. Его слегка выпуклые ноздри могли расширяться в стрессовые моменты, а именно такие моменты стресса я помнила больше всего, потому что их было так много. Никто из Нортов не отличался сдержанностью.

Я не могла двигаться. Я так же не могла вскочить и противостать им на их уровне, как и уползти с несчастным видом и спрятаться среди шахмат. Они продолжали двигаться ко мне, но именно Мэгги увидела меня первой. Как правило, она всегда была на высоте, неважно, какова была ситуация, так как она умела владеть собой, потому что была более матерью, чем кузиной Джастину и Марку с того самого момента, когда их мать умерла много лет назад. Но теперь она моргнула, а затем оторопела на какое-то мгновение, но этого было достаточно, чтобы Джастин обернулся. Выражение его лица не изменилось, за исключением того, что морщина на щеке стала отчетливей, а рот сжался. Он долго смотрел на меня, а затем подошел прямо ко мне.

Я никогда не думала, что это будет таким образом. Я представляла себе, как встречусь с ним холодно, стараясь понять, что я увидела особенного в этом человеке. Но я никогда не думала, что буду дрожать, я никогда не думала, что буду гореть, как в огне, а затем мерзнуть, как во льду. Я осмелилась взглянуть только на его длинные ноги в поношенных спортивных ботинках. Я не осмелилась поднять глаза выше, чем его башмаки и серые брюки.

— Встань! — приказал он мне. — Что ты делаешь, прячась в кустах? Это ты устроила погром в моей мастерской прошлой ночью, это твои проделки?

Он не изменился. Он всегда был способен сказать ужасные оскорбительные вещи, когда был сердит. Однако почему он должен был испытать приступ гнева при виде меня, я не знала.

— Не будь смешным, Джастин, — сказала Мэгги. Думаю, что она не была так спокойна, как ей хотелось показать, тем не менее, она продолжала лгать со спокойной уверенностью. — Ева здесь потому, что я пригласила ее в Атмор. Хотя я не имею ни малейшего представления, почему она пошла в сад, а не объявила о своем приезде.

Ее слова были некоторой отсрочкой приговора, которую я никак не ожидала. По крайней мере, меня не вышвырнут с позором, хотя я и не дождалась Мэгги в Лондоне. Когда она наклонилась и протянула мне руку, у нее на среднем пальце вспыхнул сапфир, раньше же она носила на нем только вдовье обручальное кольцо. Я про себя отметила это обстоятельство, но вспомнила об этом гораздо позднее. Я подала ей руку и позволила помочь мне. Встав на ноги, я обрела некоторое самообладание, засунув руки поглубже в карманы куртки и пошире расставив ноги. Мои глаза были на уровне подбородка Джастина, и опять я не осмелилась взглянуть выше. Какой он невозможный, неприятный человек, уверяла я себя.

— Конечно, она не может остановиться здесь, — сказал Джастин Мэгги. — Я не хочу, чтобы она была здесь. — А затем грубо обратился ко мне: — Как ты сюда проникла?

— Через ворота, — ответила я. — Я приехала с экскурсией.

— Тогда мы, по крайней мере, должны угостить тебя чаем, — Мэгги сделала попытку снять напряжение, не обращая внимания на Джастина. — Ты знала, что мы теперь устраиваем по четвергам чаепитие для туристов, Ева? Один из нас на нем присутствует: приманка для туристов из Лондона, а это важно для бизнеса.

Джастин выглядел так, как будто вот-вот взорвется. Его худощавое лицо потемнело, а глаза были цвета атморских камней в зимний день. Но он не мог ни ударить нас, ни встряхнуть или стукнуть нас головами друг о друга, хотя ему, должно быть, этого хотелось. Он так круто и с такой силой повернулся, что его каблуки проделали дырки в дерне Даниэля, и быстро пошел к дому. Мэгги посмотрела ему вслед и печально покачала головой.

— Только что случились вещи, которые его расстроили. И ты добавишь беспокойства. Но, возможно, так и должно быть.

— Я… я не останусь, — сказала я, запинаясь и немного сердясь, так как теперь мне не надо было смотреть в холодные глаза Джастина. Сердилась я не только на него, но и на себя — смесь этих чувств была до боли знакома мне.

Мэгги изучающе смотрела на меня. Она отпустила мою руку сразу же, как я поднялась на ноги, и не сказала ни одного теплого слова и не сделала ни одного приветного жеста в мою сторону. Для этого не было и причин. Вся ее преданность принадлежала Джастину и еще больше Марку, который всегда был ее любимцем, что я знала слишком хорошо. Я, должно быть, находилась на самой низкой ступеньке в ее сознании. Но все же она удерживала меня здесь той ложью, которую она сказала Джастину.

— Почему ты приехала сюда сама? — спросила она спокойно. — Я бы привезла тебя.

— Я… я не знаю. Я думаю, что я вообще ничего не чувствовала долгое время. Пока не пришло твое письмо. Тогда же все снова начало ужасно болеть. Так бывает, когда ты замерзаешь до такого состояния, что ничего не чувствуешь, но когда кровь вновь начинает циркулировать, испытываешь сильную боль. Поэтому я не захотела ждать. Я не могла жить с такой болью. Я бы предпочла быть разгневанной. Я бы предпочла, чтобы со мной дурно обошлись, — а я знаю, что могу расчитывать на Джастина в этом отношении. Был ли он когда-нибудь великодушным или добрым? А теперь он дал мне именно то, в чем я нуждалась. И он сделал это сразу же. Мне предостаточно. Я поеду домой сейчас же!

Мэгги взяла мою левую руку в свои и стала ее с любопытством рассматривать. Она дотронулась до безымянного пальца, на котором уже не было обручального кольца, взглянула на ладонь, как будто бы она собиралась по ней что-то прочитать.

— Ты вся дрожишь, — сказала она. — Но никто не может быть в состоянии гнева всегда. Американцы слишком легко поддаются своим эмоциям, я думаю. Я полагаю, в этом причина, почему они так хорошо ладят с итальянцами и ирландцами. Ты всегда была из тех, кто говорит о любви и ненависти на одном дыхании и на высокой ноте.

Странное чувство раздражения поднялось во мне. Как любят англичане обобщать, говоря об американцах, даже Мэгги, которая большей частью относилась к нам восторженно.

На расстоянии послышались голоса возвращавшихся туристов. Мисс Дэвис на обратном пути хорошо поставленным голосом рассказывала об удивительных местах в Атморе. Мэгги выпустила мою руку.

— Иди с остальными. Войди с ними, когда Кэрил поведет их в гостиную к чаю. За это время я подготовлю тебе комнату. У тебя есть сумка?

— Но… но Джастин? — начала я.

Я помню ее доброжелательную улыбку, в которой, тем не менее, был налет язвительности и понимания.

— Поспеши присоединиться к группе, — сказала она.

Я не торопилась. Я медленно плелась за ними, зная дорогу очень хорошо, и все еще пыталась держать себя в руках, так как чувствовала себя обманутой интенсивностью своей реакции на все, что было. Я прошла мимо тисовых фигур и вернулась на террасу как раз вовремя, чтобы с последним человеком из нашей группы проследовать между белых колонн в широкий проем двери.

— Это знаменитый холл в Атморе, — говорила, как по обязанности, мисс Дэвис, и ее голос звучал более механически, чем в начале экскурсии.

Я стояла как раз в дверях длинной гулкой комнаты, которая соединяла два крыла дома. Потолок был высокий, украшенный затейливой лепкой. Через всю ширину холла величественно и грациозно вилась вверх изумительная лестница. Я стояла так, что носки моих туфель находились на ромбе из красного мрамора, чередующегося с белым. От меня простиралось огромное пространство, выложенное красным и белым мрамором, блестевшим в лучах солнца, которые падали из высоких окон по обеим сторонам холла. Вдоль стен между окнами в дальнем конце холла находилось испанское оружие, которое с гордостью собирали Джон Эдмонд Атмор и его сыновья, причем часть вещей была так сказать из первых рук, то есть непосредственно с тел убитых ими испанцев. Многие из этих экспонатов были спасены от пожаров, неоднократно возникавших в самом первом Атмор Холле, так же, как и некоторые живописные полотна.

На почетном месте напротив двери висел знаменитый портрет Джона Эдмонда в расцвете лет, незадолго до его трагической кончины. Иногда мне казалось, что Джастин немного похож на него, вот почему я бросила только один взгляд на картину, когда мисс Дэвис упомянула о ней.

Ее низкие каблуки застучали по мрамору, и мы последовали за ней к двери, ведущей в Красную гостиную в южном крыле. Я на мгновение закрыла глаза прежде, чем переступить порог, предпринимая глупую попытку восстановить в памяти свое впечатление от комнаты, какой она мне показалась, когда я впервые вошла в нее, такая взволнованная и робкая в свои девятнадцать лет.

Джастин сказал мне, что красный с золотом дамаст на ее стенах был привезен из Италии, и я слышала эхо его слов в речах мисс Дэвис. Я дала волю воспоминаниям и мало прислушивалась к ее словам.

Роскошные, слегка поблекшие ковры привезли из Персии, стулья и диван были обиты несколько полинявшей тканью из Китая. Китайские безделушки были повсюду — там шкафчик из красного лака, тут небольшой инкрустированный столик. На полке над черным мраморным камином стояла симпатичная фигурка лошади периода Мин, я помнила. Действительно, я помнила все, начиная от высоких французских окон, которые выходили на боковую террасу и были обрамлены темно-красными портьерами, расшитыми золотом, до блестящей, в завитушках, медной подставки для дров на основании камина из белого мрамора. Портьеры не были такими же старыми, как драпировка на стенах, но они были достаточно старыми, от них шел запах пыли веков. Мне не надо было скова прятать в них лицо, чтобы почувствовать знакомое щекотание в носу, вызывающее чих. Мне не надо было подойти поближе, чтобы увидеть, что они поношены и заштопаны в такой же мере, в какой был поношен сам Атмор.

Мы все стояли близко друг к другу на одном конце большого холла, собранные в некое стадо мисс Дэвис, и я стала разглядывать туристов по отдельности, понимая, какую странную смесь мы собой представляем. Там был краснолицый мужчина, которого я окрестила мясником, хотя он в такой же мере мог быть и судьей. Тут была и маленькая, умудренная жизненным опытом англичанка лет семидесяти, которая, казалось, впитывала в себя все, что ее окружало, как будто это было для нее и пищей и питьем. Была тут и семейная группа среднего класса, состоящая из матери, отца, сына и дочери, все они изо всех сил старались выглядеть как можно лучше. Поэтому мать все время одергивала своего сыночка.

Позади меня кто-то вошел в комнату, что заставило меня прекратить анализ, и я напряженно обернулась. Джастин не мог прийти к чаю, я знала. Особенно, когда я тут — если он вообще когда-либо присутствовал при этом. И первый, кто пришел мне на ум, был Марк. Марк вполне мог рассматривать эти экскурсии как предмет для веселья, хотя он и играл бы роль гостеприимного хозяина, да так, что вряд ли кто-нибудь догадался, что он издевается. Но это была Мэгги, и я с облегчением вздохнула. Человека же, который вошел с ней, я узнала не сразу.

Она тактично подходила к каждому, кто уже сидел, так что тем не надо было неловко вставать, и я наблюдала, как Мэгги любезно переходила от одного посетителя к другому, с неподдельным интересом слушала, как они представлялись ей, говорила каждому несколько слов, задавала вопросы, приглашала всех рассаживаться, и таким образом, превращала обыкновенную платную экскурсию в непринужденную встречу, где она была скорее гостеприимная хозяйка, а мы — ее долгожданные гости. Это было, безусловно, представлением, но происходило оно доброжелательно и с искренним радушием.

Я не ожидала, что она подойдет и ко мне, но она внезапно оказалась рядом, протянула мне руку, а в ее карих глазах я прочитала вызов.

— А ваше имя, молодая леди? Я не помню, чтобы вы его мне уже сообщали.

Я пробормотала что-то нечленораздельное, она приветливо выслушала мое бормотание и попросила меня сесть рядом с престарелой англичанкой, которая так наслаждалась всем происходящим. Я чувствовала себя там вполне удобно и позволила ей рассказать мне, как много замечательных домов в Англии она уже посетила и что я, американка, должна ценить такую удачу, как эта, поскольку в моей стране такое невозможно. Когда она сделала паузу, чтобы перевести дух, я задала ей вопрос.

— Когда вы осматривали руины часовни, вы случайно не видели там старика?

Ее внимание целиком переключилось на меня.

— О да, мы видели. Странно, что вы упомянули об этом. Он был совершенно стар — немного слабоумен, я бы сказала. Мисс Дэвис сказала нам, что он садовник. Она помешала ему воспрепятствовать экскурсии. У меня, однако, сложилось впечатление, что он был чем-то расстроен, даже напуган. Но когда мы ушли, он там остался. Откуда вы узнали про него?

— Я тоже видела его, — сказала я и больше ничего не добавила. К счастью, она потеряла ко мне интерес и вступила в беседу с мужчиной справа от нее.

Я потягивала крепкий английский чай и думала о старом Даниэле. Если он был напуган, то в чем причина? И почему он шатался возле этих руин? Но не было никого, у кого я могла бы спросить, поэтому я целиком посвятила себя поеданию тонюсенького печенья, малюсеньких сэндвичей и крошечных глазурованных пирожных, которые принесли на старинном серебряном чайном подносе. Я помнила этот поднос так же, как помнила аромат меда, исходящий от пирожных, без сомнения выпеченных тем же поваром, который заправлял кухней, когда я жила в Атморе. На мгновение я забыла о старом Даниэле.

Только один раз моя тайна чуть было не раскрылась. Это произошло, когда служанка, которую звали Нелли, обнося гостей пирожными — само совершенство в своей черной униформе с белым пятном фартука из органди, — взглянула мне в лицо и чуть было не уронила поднос мне на колени. Я торопливо поблагодарила ее, умудрившись одновременно слегка покачать головой. Она пришла в себя через секунду и вышла из комнаты. Когда-то Нелли была моим другом в чужом для меня месте.

Человек, который вошел с Мэгги, не принимал участия в чайной церемонии. Он вежливо отвесил всем общий поклон, но не сопровождал Мэгги во время знакомства с гостями. Он стоял, держа в руке чашку с чаем, и смотрел через дальнее французское окно на освещенную солнцем террасу. Я увидела блеск драгоценных камней в его запонках и вдруг поняла, кто это.

Найджел Бэрроу приезжал с визитом в Атмор со своих Багамских островов, когда я познакомилась с ним. Тогда он был более загорелым, чем теперь, и не носил усов. В его волосах тоже прибавилось седины, хотя он был всего на год или около того старше Джастина. Надетые напоказ запонки помогли мне сразу же узнать его. Они меня всегда озадачивали, так как их носил такой тихий и непритязательный человек. Его бизнес, насколько я помнила, был связан со строительством и его поместьем на Багамах, и я полагала, что он зарабатывал достаточно денег, чтобы позволить себе щеголять в драгоценных запонках, если ему было угодно. Он не был женат, и Джастин, и Марк, и Мэгги долгое время считали его одним из членов своей семьи, потому что Джастин подцепил его, когда они мальчиками вместе ходили в одну школу. Джастин попал в эту школу благодаря своему рождению, в то время как Найджел Бэрроу попал туда, пройдя трудный путь, выиграв себе стипендию в сложном конкурсе. Однажды Джастин привез его с собой домой на каникулы, и семья более или менее приняла его. Я вспомнила его еще и благодаря довольно-таки натянутой беседе, которая однажды произошла между нами.

Он увидел, что я смотрю в его направлении и слегка улыбнулся, подняв свою чашку в приветственном жесте. Мэгги, должно быть, предупредила его о моем присутствии.

Он был тихим человеком с хорошими манерами, довольно деликатного сложения, но гибкий и деятельный. Я помнила, что на охоте он обгонял всех сквайров, занимался верховой ездой, когда только это было возможно. Я помнила это очень хорошо, потому что все, что я могла делать с лошадью, так это свалиться с нее. Однажды, когда Джастин в ярости проскакал мимо меня, Найджел Бэрроу помог мне подняться и отряхнуть пыль. Джастин никогда не мог понять, почему кто-то не может научиться держаться в седле. Он думал, что я упрямлюсь и падаю только для того, чтобы вызвать у него раздражение. В конце концов, как он неоднократно говорил, не было ли моей главной миссией в жизни пытаться все время мучить и раздражать его? Джастин никогда ничего во мне не понимал — никогда! И мне не следовало бы начинать эти мучения снова.

Мэгги переходила от гостей к чайному столу и обратно, но однажды она отошла в сторону к окну поговорить с Найджелом. Я видела, как она положила левую руку ему на плечо, и снова поймала блеск сапфировой звезды на ее безымянном пальце. В запонках Найджела тоже были сапфировые звезды! Сердце мое слегка екнуло. Как он мог быть ровней Мэгги Грэхем? Он был аутсайдером. Несмотря на то, что Атмор был когда-то ему почти родным домом, он не был рожден для него, он не был рожден для всего, что связано с ним.

Я откусила кусочек бисквита, пытаясь прийти в себя. Неужели я была таким снобом? Я, которая была гораздо больше аутсайдером, чем Найджел когда-либо мог быть! Я, которая никогда не чувствовала себя уютно в Атморе и никогда бы не смогла, живи я тут хоть сто лет. Не только Джастин, но весь дом отверг меня. Но что же тогда делала я здесь в Красной гостиной, попивая английский чай и критически размышляя о человеке, который был по природе добр, хотя и не имел врожденных манер?

Чаепитие закончилось, наконец, и мисс Дэвис показала это нам незаметным жестом, что заставило нас всех встать со стульев. Я вознамерилась уйти со всеми. Я хотела основательно затесаться среди остальных, но Мэгги тихо и уверенно отделила меня от них. Они пошли через холл, а Мэгги подвела меня к лестнице.

— Твоя комната готова, — сказала она. — Я приказала принести твою сумку из автобуса, а водителю было сказано, что ты остановишься у нас. Иди наверх и устраивайся. Позвони Нелли, когда ты будешь готова, и дай мне знать, когда мы сможем поговорить. Нелли опять у тебя в услужении, пока ты здесь, это ей дополнительная нагрузка.

Невозможно было противостоять ей. Я была снова той девятнадцатилетней девчонкой, какой я когда-то была — глиной для любого, кто хотел из меня что-нибудь вылепить, причем рада была этому. Я отчаянно пыталась выяснить, кем же я была в эти дни, так как во мне было слишком развито желание быть для дорогих мне людей именно такой, какой они хотели меня видеть. И трудность была в том, что я никак не могла угадать полностью их желание и полностью соответствовать их представлениям обо мне. Но огонь Атмора не мог меня греть постоянно. В конце концов, я всегда снова приобретала свой определенный американский облик, и Атмор был определенно разочарован во мне.

Нелли поджидала меня у подножия лестницы, готовая мне услужить. В старые времена служанка из верхних комнат никогда не должна была работать в гостиной, но эти времена прошли навсегда. Нелли работала везде, где было нужно, то есть по всему дому.

За исключением моей подозрительной встречи со старым Даниэлем, ее приветствие было первым дружеским приветствием в Атморе.

— Как хорошо, что вы вернулись, мисс Ева, — сказала она, и у меня не хватило духу сказать ей, что я далеко не «вернулась».

Как хорошо я помнила белую лестницу, ее изящные железные перила по обеим сторонам, тоже покрашенные белым. Красный бархатный ковер плавно стекал по ее ступенькам, а ее блестящие перила уводили взгляд все выше и выше, с этажа на этаж. Эта лестница мне всегда казалась одним из шедевров в доме. Огромное пространство на глухой без окон стене наверху было занято хорошими семейными портретами, причем самое выгодное место над нижним пролетом было занято портретом в полный рост миссис Лэнгли, которая построила этот дом и украсила его в соответствии со своим богатым воображением. Кончила она тем, что жила в нем вдовой с пятью дочерьми на выданье. Как, вероятно, они оживляли дом своими веселыми вечерами прежде, чем старшая из них нашла себе мужа и ввела его в дом, чтобы поддержать традиции Атмора, добавив новое имя к списку его владельцев. Фамилия Данкоум продолжала время от времени появляться в Атморе несколько своеобразным путем, хотя наследников этого имени не было. Портрет несчастного мистера Данкоума был сослан на верхний этаж. Настоящая семья некоторым образом гордилась им, хотя он вызывал и известное чувство неловкости. Миссис Лэнгли, вероятно, никогда не одобряла женитьбы своего зятя на ее дорогой Синтии, но милое лицо ее старшей дочери на портрете говорило об истории своенравного упрямства и извращения.

Нелли же не обращала никакого внимания на живопись, поднимаясь по лестнице. Ее любопытные взгляды, которые она искоса бросала, были целиком сосредоточены на мне. Она была моей любимицей из всех служанок в Атморе, когда я приехала сюда три года назад, и, хотя я так и не смогла поставить себя должным образом, как полагалось настоящей леди, Нелли и я хорошо ладили друг с другом. Я знала, что у нее есть глухой дедушка и мама, больная ревматизмом. Я также знала о молодом человеке из деревни, который ухаживал за ней, и сейчас я заметила у нее на руке обручальное кольцо.

Она охотно мне все рассказала, пока мы поднимались. Она вышла замуж за своего Джейми, но недавно он упал с крыши соседского дома, которую помогал чинить. Его спина была в таком состоянии, что он не мог работать помощником фармацевта в деревенской аптеке. Поэтому Нелли вернулась в Атмор, где всегда не хватало слуг, и была рада таким образом помочь своему мужу. Ему уже стало лучше, но еще надо было некоторое время отдохнуть.

— Мисс Мэгги поместила вас в Голубой комнате для леди, мисс Ева, — сказала она. — На втором этаже. Оттуда открывается вид на Фигурный сад и лужайки.

«На втором этаже», — мысленно повторила я про себя, переведя это на американский язык. Английские дома начинаются с нулевого этажа, над ним идет первый этаж и так далее. Это меня постоянно путало.

— О, это так хорошо, что вы вернулись, мисс Ева! — продолжала она болтать. — Мы по-настоящему боялись за мистера Джастина, скажу я вам. Будет очень жаль, если он женится на этой…

— Тише! — прервала я ее. — Я не приехала жить здесь, Нелли. Просто есть кое-что… кое-что, что надо мне сделать до того…

Я запуталась, но она не пыталась помочь мне. Она просто посмотрела на меня с выражением укоризны на пухлом личике и не сказала больше ни слова, пока мы поднимались по лестнице. Все пять дочерей миссис Лэнгли смотрели на нас и, вероятно, подсмеивались надо мной каждая про себя, зная очень хорошо, что на этот раз я пробуду здесь гораздо меньше, чем в первый.

Нелли провела меня по длинной галерее на верхнем этаже в коридор в северном крыле, который вел в Голубую комнату для леди. Когда она вышла, я остановилась в центре комнаты и огляделась вокруг: в комнате стояла голубая кровать с балдахином, на стене был голубой ковер, на окнах — голубые портьеры, всюду голубая обивка, все очень дорогое, но выгоревшее и поношенное. Какая-то глупость пришла мне на ум. Это была Голубая комната леди? Или это была комната голубой леди? Скорее всего последнее, подумала я. Конечно же, это была комната очень голубой леди!

Внезапно у меня хлынули слезы. Это была милая комната, но не моя. Комната, которую я разделяла вместе с Джа-стином, такая радостная, а иногда такая грустная, была гораздо больше, а рядом с ней располагалась очень хорошенькая гардеробная, которую Джастин позволил мне украсить по моему вкусу.

Нелли уже распаковала мои вещи, и халат лежал поперек кровати, тапочки — на полу возле нее. Я отбросила их ногой и упала на кровать поверх покрывала. Два года тому назад, когда я уезжала, я была не в состоянии плакать, только тогда я заплакала, когда прощалась с Дейдри. Но теперь я рыдала и колотила кулаками подушку. Застывшая кровь с болью снова пульсировала в моем занемевшем теле, и боль была гораздо сильнее, чем я могла перенести.

Почти. Но не совсем. Каждый может перенести то, что должно перенести, я начинала понимать. Или же надо что-то с этим делать. Вот почему я была здесь — что-то сделать. Сделать полную ампутацию. Утерянная часть тела может болеть без конца, неважно каким образом она была утеряна, болеть до тех пор, пока тело и разум не смирятся с суровой действительностью и не скажут: «то, что ушло — ушло», и не научатся обходиться без нее. Слезы были пустой тратой времени. Возможно, они могли быть терапией, но мне надо было многое сделать. Я должна была увидеться с Мэгги, уладить все раз и навсегда и убраться отсюда завтра же. Я могла бы дать слово, что не буду чинить препятствия желанию Джастина. Я буду вести себя достойно и твердо. Моя встреча с ним окончательно все прояснила, так что теперь я могу действовать.

Я решительно встала, помылась, причесала волосы и повязала ленту вокруг головы так, чтобы волосы не падали мне на лицо. Это был стиль, который всегда нравился Джастину, — «молодость, свобода и ни малейшей искусственности», — так он это называл. Похожа на Алису в Стране Чудес, подумала я, глядя в зеркало. А кем еще я могла бы быть? В этом и была загвоздка, и я чувствовала себя очень неуверенно, как и Алиса, неважно, что я твердила себе о том, что надо действовать решительно и с достоинством. Во мне не было ни капли уверенности в себе. Вот что тревожило. Однако теперь, так или иначе, но я должна приобрести эти качества. Я не могла всю жизнь играть роль Алисы.

Я нашла колокольчик и позвонила Нелли, которая пришла так быстро, как будто бы она ждала этою звонка в холле. Я попросила ее пойти и узнать, может ли миссис Грэхем поговорить со мной сейчас. Затем я подошла к одному из двух окон моей угловой комнаты. Мне кажется, в английских домах окна всегда открыты. Я только собиралась опустить раму и закрыть окно, чтобы защититься от вечернего холода, как услышала пение, доносящееся из другой комнаты на бывшем моем этаже. Я узнала этот голос из американского радио и телевидения: певица была довольно популярна.

— И кто бы это в Атморе мог проигрывать пластинку Питулы Кларк? — Мне стало любопытно, и я высунулась из окна.