Глава 5. Кладбище обманов

Йернвид, Йернвид, Железный лес. Как хорошо, что для достижения цели нам не надо бродить на своих двоих по топям-лесам-полям, ночуя где попало и питаясь простым, здоровым подножным кормом. Как хорошо, что все идет не по законам жанра. И в то же время что с нами станется за поворотом – неясно. И даже неясно, какие мы герои – положительные или отрицательные, черт нас дери.

Мы вроде как спасаем мир, разве нет? С другой стороны, может, его и спасать не стоит? Может, он весь заплесневел и слежался, точно стопка старых журналов, упиханных в угол антресоли? Ты вот подошла хоть к одному из своих творений, заглянула ему в глаза, спросила, каково ему здесь живется? Ты захотела узнать, почему созданный тобой мир предал тебя? Почему он принял в свое лоно и вырастил в своем чреве Бога Разочарования, Бога Безмолвия, Бога Отмщения, как некоторые звери растят в себе собственную смерть? Звери не понимают, что детки дозреют до каннибализма, с аппетитом сожрут мамочку и разбегутся, но природа-то знает, как она все устроила. Я и есть природа. Я должна быть умнее, я должна предвидеть последствия. А я не могу. Я – плохой демиург.

Сизые метелки полыни бросают на наши лица кружевную тень. Мы с Нуддом сидим на поле, за которым начинается Утгард, Ётунхейм, страна великанов, пришедших первыми, до богов, до замыслов, до системы. Порождения хаоса и тьмы, непредсказуемые и непонятые, ждут нас там, где обрывается полоска травы и земля падает вниз, в песчаный карьер, огромный, точно провал в памяти. Я не хочу туда идти. И потому сижу, положив голову на плечо Нудду и демонстрируя вселенной самую кислую из своих гримас.

- О чем ты думаешь? – спрашиваю я сына воздуха, чтобы хоть что-то спросить.

- Думаю, зачем Мореход послал с тобой МЕНЯ, - грустно отвечает он.

- Что, разве у него были варианты?

- Один, получше меня, уж точно был. Гвиллион.

- Почему Гвиллион?

- Потому что он – дух упрямства и ярости, самый лучший помощник в битве. А я тебе не помощник. За все время, пока мы здесь, ни разу тебя не уберег, не предупредил, не защитил ни разу. Наоборот, ты защищала и вызволяла меня. Никакого толку от нас, духов радости, когда мир в беде. – Нудд вздыхает. – Мы гораздо нужнее там, где жизнь идет привычным чередом и вязнет оскоминой в зубах. Без нас обыденность убивает, как война…

- Мореход послал тебя со мной, потому что только ты, наверное, поймешь, что со мной не так, - быстро говорю я. – Гвиллиону бы показалось, что у меня и с головой, и с жизнью все в порядке, но я-то знаю, что нет!

- О чем ты? – Нудд озабочен. Он, похоже, в таких вещах не больно-то разбирается. У него дофрейдовское восприятие мира, некогда ему замечать наши кратковременные человеческие заморочки.

- Я совсем не знаю, что такое радость… - тихо говорю я. – Совсем. У меня чересчур мало свободы, чтобы испытывать ощущения, не похожие на оскомину. Я совсем не умею расслабляться. Я привыкла все контролировать и никому не делать поблажек. А чтобы побыть счастливым хотя бы несколько минут, нужно как минимум несколько часов ничего не контролировать. Однажды… - я надолго замолкаю. Нудд терпеливо ждет. – Однажды случилось со мной такое, странное…

Женщины не слишком часто испытывают (и еще реже признают, что испытывают) «одноразовое» желание. Чтобы вот сейчас, сию минуту предаться страсти - всем телом и без единой мысли в голове – и больше никогда, мамой клянусь. Нет уж, надо держать себя в руках, ситуацию тоже надо держать в руках. А если чему и предаваться, то или по любви, или в рамках законного брака, или хотя бы думая о последствиях, как разумный человек. Женщины вообще много думают о последствиях, потому что желают продолжения отношений – они этого желают даже персонажам порнофильма.

Но я помню, как это было, когда он сидел напротив с моей подругой, этот парень, такой красивый, что мне было неловко на него смотреть. Есть мужчины, которых все время хочется разглядывать и трогать руками, как будто ты еще маленькая, а он стоит в витрине, одетый с иголочки и совершенно идеально подходит твоей Барби для вечного женского счастья. И тогда ты начинаешь делать вид, что нет тебе дела до его красоты, стискиваешь под столом пальцы и стараешься говорить об умном, дабы не превратиться в хихикающую идиотку наподобие прочих присутствующих здесь дам.

Через стол от него ко мне текла волна жара, опаляя лицо. Я смотрела на всех, кто сидел слева от мужчины моей подруги, и на тех, кто справа, но только не… А он (я видела боковым зрением, видела, проклиная полезнейшее женское свойство - широту обзора!) пялился на меня без зазрения совести, рассеянно улыбаясь смуглыми губами.

Если бы на столе стояла просто водка, мы бы мирно перепились и мирно продрыхли ночь по полатям. Но хозяева решили выпендриться и намешали коктейлей черт знает из чего, периодически добавляя не то чили, не то иридий - «для остроты». И когда вечеринка закончилась, гости разбрелись по комнатам, то, что произошло через четыре часа, казалось попросту невозможным. А через четыре часа я проснулась, как будто меня кто-то толкнул в плечо. Проснулась и побрела в поисках чего-нибудь, что отвлекло бы меня от мысли: а ведь он все еще здесь, рядом.

Окажись я настолько наивной, чтобы решить: все, пришла моя великая любовь! божий перст указал мне на него и жизнь моя… нет, жызнь моя перевернулась отныне и навсегда! – и то было бы легче. Но я понимала: мучительное желание мое – всего лишь синдром остановленного действия. Коли в детстве тебе не разрешали носить розовое платье с юбкой колоколом, невзирая на жалобно распяленный рот и рекой текущие слезы, может так случиться, что фасон его и цвет навеки останутся в памяти образом рая. И потом, став совершенно непригодной для подобных вольностей, ты знай себе носишь розовые платья с пышными юбками, вызывая непочтительное хихиканье сопляков, годящихся тебе во внуки.

Итак, если я не рухну вместе с этим мужчиной в бездну морального падения, неуместная нравственная стойкость отольется мне стократ. Вечно станет преследовать меня ощущение, что Великая Любовь прошла мимо и жизнь вообще не состоялась.

Вот о чем думала я, шаря на кухне в поисках чистой чашки и гипнотизируя ЕГО через стену: проснись, выйди на кухню! Проснись и выйди ко мне, сюда, у нас осталось только это раннее утро, а может, и его уже не осталось! Мысль о скоротечности утра была такой пронзительной, что напрочь забивала мысли о моем собственном парне, спящем сном младенца в покинутой постели, о его девушке, моей подруге, которая… впрочем, это всё лишнее, потому что не было у меня в тот момент ни возлюбленных, ни друзей, ни знакомых. Ничего не было, даже чистой чашки.

А потом он пришел на кухню, будто услышал. Нет, не будто. Он услышал. Подошел, встал за моей спиной… Молча. И я молчала, ни «здрасьте», ни «хочешь кофе», ни «чего не спишь»… Все было ясным, абсолютно ясным, точно ничем не омраченный рассвет, превративший кухонные занавеси в нежный пожар. Он провел губами по моей шее – от мочки уха вниз, к ключице. А я… я схватила его за руку и повела между книжных шкафов к чулану, неизбежному во всякой квартире пятидесятых годов. У хозяев квартира была правильная: комнаты-пеналы церковной высоты, узкий пролив сдавленного шкафами коридора, а возле прихожей – келейка не то для уединенных молитв, не то для швабр с лыжами.

В чулане стоял единственный стул, хромой инвалид с подвязанной больной ножкой. Я усадила объект развратных действий на колченогую мебель и, шипя от нетерпения, принялась стаскивать с себя трусы. Эти несколько минут возни с одеждой в тесном, темном пространстве, пропахшем пылью и близостью катастрофы, остались у меня в памяти во всех подробностях. Не то, что сами… развратные действия.

Помню, как я сидела у него на коленях, ритмично двигаясь вверх-вниз, вверх-вниз, как его небритая щека задевала мой сосок, а рука поддерживала мою спину. На кухне кофеварка билась мелкой дрожью, словно в ознобе, постукивая кофейником о подставку, в ванне клепсидрой капал кран. Я закрыла глаза, чтобы не смотреть ему в лицо, чтобы не отвлекаться на размышления об уходящем времени и вечном раскаянии, а только слушать собственное тело и не сбиваться с ритма, с тамтамов, рокочущих у меня в крови, вверх-вниз, вверх-вниз. И чтобы навсегда запомнить руку на своей спине, щеку на груди, узкие бедра между моими коленями. Больше ничего такого со мной не будет. Никогда. Уж я постараюсь, чтобы не было. Уж я проконтролирую.

Мне кажется, прошло не больше пятнадцати минут между тем, как его губы коснулись моей шеи, и нашей первой (и последней) чашкой кофе. Кофеварка сразу успокоилась, едва мы вернулись в кухню, точно боялась, что нас застукают. А так – мы вернулись непойманными, все хорошо, молодцы детки, вот вам ваш утренний кофе. Мы сидели и чинно таращились – каждый в свою чашку. Обоим было ясно, что продолжения не будет.

Впрочем, у таких историй никогда не бывает продолжения. И если завести роман по следам бурного чуланного секса, все равно not to be continued. Это пятнадцатиминутная история без начала и конца – словно порноролик, только с чувствами. Чувство – это остановленное действие, говорит психология. Остановка создает напряжение, которое слабеет, когда мы действуем. Мы ищем продолжения, усердно действуем, а напряжение слабеет, чувства ветшают и искра давно перестала проскакивать между нашими сомкнутыми пальцами.

Но воспоминание о счастье остается, вечно тая на языке горечью сожаления.

Нудд слушает мою историю и улыбается. Не снисходительно, а скорее рассеянно. Тоже, кажется, что-то вспомнил. Наверняка у бессмертных – свои причины сожалеть о несбывшемся.

Все, хватит воспоминаний. Идем в Утгард.

* * *

Она лежит рядом и смотрит на меня, словно кошка, пришедшая к хозяину в постель, только что не мурлычет. У Синьоры Уия высокий, гладкий, оттенка липового меда лоб, обрамленный, будто шапкой черной кофейной пены, ворохом невозможно густых и непослушных волос. Такими же глазами смотрела на мужа-маньяка Шехерезада: карие, в форме лука тетивой вверх, с легким гранатовым огоньком в самой сердцевине, в опахалах ресниц, тенью накрывающих «плывущее в зрачке, как в роднике»[46]. Рот, великоватый для небольшого круглого лица с высокими скулами, приоткрыт и зубы влажно мерцают в глубине. Все ее тело, от маленькой пышноволосой головы, посаженной на круглую крепкую шейку, до изящных ступней с пальцами овальными, словно виноградины, словно состоит из желтоватых плодов, только что сорванных и не до конца созревших, чуть кисловатых и крепких – персиков, абрикосов, маленьких круглых дынь. Все оттенки янтаря и меда струят свет по ее коже.

А я, бестелесный и беспомощный, смотрю на нее и думаю: как быстро привыкаешь к тому, что открывается при взгляде на человеческое лицо! Сколько раз я читал, что мелкие зубы, тонкие губы или круглые глаза рассказывают о натуре человека, но никогда в это не верил. Разве части лица или тела ДЕЙСТВИТЕЛЬНО могут служить свидетельством мелочности, ханжества или наивности? Каким образом? Отчего обладатель узкого рта непременно должен быть холодным и расчетливым человеком? Что, холодность и расчетливость помещаются во рту – и нигде больше? Но сейчас, глядя на Синьору Уия, понимаешь: она именно такая, какой кажется. Изнеженная, жестокая, сластолюбивая и властолюбивая.

Хорошо, что божественной проницательности в ней ни на грош. Слишком уж занята собой.

- Как ты себя чувствуешь, красавчик? – томно интересуется она.

- Парализованным я себя чувствую. – Голос мой звучит так, словно у меня уши заложены. Я не слышу, как произнес эту фразу, громко или тихо, угрожающе или обиженно. Я не слышу себя, не вижу и не ощущаю. Так вот, значит, каково это – быть духом. Крайне неудобно, надо сказать. Неудивительно, что духи постоянно ищут, в кого бы вселиться.

- Это ненадолго. Вот придут твои друзья, принесут с собой твое тело, вы соединитесь – и все наладится! – посмеивается Синьора.

- А зачем вообще надо было меня от тела отделять? – пытаюсь выведать я.

- Так тебе все и расскажи! Впрочем… - она ненадолго задумывается. – Вреда не будет. Если твоя душа побудет у меня, твои спутники будут покладистыми и милыми. Знаешь, это очень трудно – заставить человека быть милым за самое скромное вознаграждение! Обычно люди стараются не быть милыми, пока не получат того, о чем просят. Кстати, просят они того, что, по большей части, им совершенно не требуются.

- То есть люди сами не знают, чего хотят? – уточняю я.

- Конечно, не знают! – убежденно кивает Синьора Уия. – Поэтому вас нужно деликатно направлять, чтоб вы не заблудились в дебрях собственных желаний.

- Например, отнять что-нибудь важное, а потом вернуть на условиях, что ты получишь назад свое драгоценное имущество, если будешь милым…

- Правильно, правильно, - горлицей воркует Синьора.

- А чего нужно ТЕБЕ, Синьора? – напрямик спрашиваю я.

- Как что? – распахивает глаза она. – Мне нужны интервенты!

- Интервенты? Ты задумала интервенцию?

- Задумала! – хвастается Синьора. – Это очень трудно – задумать что-то такое, чего от тебя никак не ждали. Ужасная штука – сомнение в себе! И как вы, люди, с ней живете? Когда я поймала себя на том, что мне хочется обратиться за советом – хоть к кому-нибудь, хоть к самому Легбе…

- Послушай, Помба Жира, - сбрасываю маски я, - зачем тебе вся эта канитель? Ты ведь одна из самых свободных женщин на земле… была. У тебя такая власть, какой ни одна королева, ни одна богиня не обладает – власть без ответственности. И ты хочешь ее променять на глупые политические игры? Чтобы что? Сидеть на троне, принимать послов, подписывать указы, проверять надои и поступления налогов?

Синьора Уия – точнее, лоа по имени Помба Жира – надменно молчит. Не царское это дело – обсуждать издержки своей профессии с простым людом. Но простой люд имеет дурную привычку обсуждать всех и вся. А уж правителей – в первую очередь. Придется и Синьоре, и вселившемуся в нее лоа потерпеть мои домыслы.

- Я так понимаю, ты зачем-то влезла в геополитику самого дурного толка. Пытаешься присвоить себе власть над миром… Ну зачем тебе власть над миром, если ты и так ее имеешь? Над каждым из нас ты властвуешь всю жизнь.

- Это, по-твоему, власть? – вскипает Уия. – Десять минут в день! Пять минут в неделю! Три минуты в месяц! Полторы в год! А потом десятилетиями – вообще пустота! Ваши тела только и ждут, чтоб от меня отказаться, вытеснить из списка насущного в раздел «Когда-нибудь потом, если обломится»! И ведь ничего не помогает, - неожиданно успокоившись, продолжает она. – Я делаю все, чтобы присутствовать хотя бы в мыслях человека. Чтобы он поверял мной свои успехи, чтобы он думал обо мне почаще, чтобы он верил: лучшие мгновения в жизни дарю ему я, дух секса. Я делаю так, что сама вселенная всеми своими иерихонскими трубами орет человечеству в уши: секс – высшее достижение любой жизни! Чем больше, тем лучше, чем лучше, тем круче, чем круче, тем естественней… Но вы, люди, такие недоверчивые существа! Вам мало мнения вселенной, вам мало мнения большинства, вам подавай объяснения, почему каким-то чудикам меня мало. А за все лучшие моменты вашей жизни, сотворенные МНОЙ, вы возносите хвалу богам плодородия, богам любви или богам здоровья.

Понятно. Божество, которое обидели. Отняли законные кубометры фимиама, а также недодали лавровых венков и упитанных тельцов. Бог мужского пола ругался бы и ныл в кулуарах, а женщина божественного происхождения решила пойти и взять то, что ей причитается.

- Послушай… - у меня небольшой опыт в деле увещевания богинь, но разве в таком деле бывает достаточно опыта? – Люди пытаются измениться, пытаются, но не могут же они переделать себя так быстро, как тебе хочется. Это даже странно - благодарить за удачный секс нечто извне, а не пыжиться от гордости: ай да я!

- Ну хоть мне-то ты не ври, а! – ехидничает Синьора. – Если ПЕРЕД соитием можно молиться чему-то извне, то и ПОСЛЕ можно поблагодарить его же. Я ведь постоянно слышу мольбы: хоть бы показать себя обалденным сексуальным партнером, хоть бы все прошло хорошо, хоть бы не опозориться, если уж большего не дано… А ваши идиотские попытки привязать себя за член к морали? Чем дольше спишь с одной женщиной, тем лучше у тебя с ней получается, тем больше вы раскрываете ее и свое тело, тем тоньше чувствуете друг друга, ля-ля-ля! От лени это, я так скажу, от лени! Вам всегда было лень исполнять мои требования. То погода плохая, никуда идти неохота, то еще прошлую телку не забыл, то все они корыстолюбивые суки, то о душе пора подумать. И вот вы десятилетиями вылеживаетесь возле давно надоевших тел, думая больше о своих жалких долгах, чем обо мне, которая наполняет огнем ваши чресла и смыслом - вашу жизнь, потому что ни другой жизни, ни другого смысла вы, люди, не дождетесь.

- Дождемся! – рассвирепел я. – Тем более, что ты, похоже, решила сменить профессию. Стать владычицей морскою… тьфу, земною! А как станешь, так и забудешь про свою, гм, первую должность. Потому как для владыки секс – еще одна работа. Или еще одна засада, что, впрочем, одно и то же! Начнут тебя донимать заботы и фавориты – и разлетятся твои идеи насчет сексуализации вселенной белыми голубями! А человечество в полном составе перейдет на партеногенез[47]. Мы, мужики, скоро вымрем – и адью! Ты будешь слишком занята, чтобы это заметить. Полный мир счастливых амбициозных баб – вот к чему ты идешь. Счастливого пути!

- А ты, - удивленно произнесла Синьора, оглядывая меня с ног до головы, - не так примитивен, как кажешься. Будь я человеком, так бы все и вышло. Да вот только я – не человек. Я могу быть повсюду и следить за всем, оставаясь собой. Я – богиня. А мы, боги, когда завоевываем мир, меняем его, а не себя. Вот так-то! – и она насмешливо щелкает пальцами у меня перед носом.

Да. Похоже, этот мир влип.

* * *

Легба открыл нам путь – и сразу стало ясно, что задумала Синьора.

Чтобы попасть в ее город-дворец Тентакао[48], нам придется пройти сквозь воды Мертвого моря. Женщина по имени Уия живет на острове Корасон[49], другого пути к ней нет.

Мертвое море разделит нас. Мы ступим на берег Корасона в разное время. Каменная громада Гвиллиона медленно пройдет по дну. Я и Морк постараемся как можно быстрее пересечь этот крепкий рассол вплавь. Мулиартех, приняв обличье могучего морского змея, медленно и осторожно перевезет на себе Фреля и Марка. Но как бы то ни было, воды Мертвого моря заберут нашу силу, отфильтруют ее из наших тел и унесут вдаль, к скалам Корасона, перерастающим в башни Тентакао. И мы окажемся во власти врага, разобщенные и ослабевшие.

Умна Синьора Уия, она играет наверняка! Потому что на мили и мили вокруг - ни единого деревца, чтобы построить плот. А зачем нам плот?

- Мореход! – кричу я, подняв лицо к небу. – Мореход! Почему тебя никогда нет, когда ты нужен?

- Почему нет? Вот он я! – довольно ухмыляется наш спаситель и поводырь во всех здешних водах. Он стоит на палубе, держась за леер, расставив ноги в сапогах с отворотами, в пижонских таких сапогах, потому что по жаре лучше всего ходить по палубе босиком. – Прошу на борт!

И мы цепочкой скучающих пляжных мажоров всходим на борт. Последним поднимается Гвиллион, неся на могучих руках тело Марка, безжизненное и бледное, точно снятое с креста.

Ожидание пахнет адом. Нет, это море пахнет серой. Воображение тщится нарисовать то, что нас ждет. Викторианский бордель, разноцветные женские тела в зашнурованных корсетах и длинных панталончиках с оборочками? БДСМ-клуб с плетьми, ошейниками, зажимами, в маслянистом блеске черного латекса? Версальские сады с хихикающими нимфами в растрепанных куафюрах? Жалобно причитающие японские школьницы с жадными глазами? Нет во мне горячего детского азарта, чтобы предвкушать посещение этих садов. Сексуальные фантазии, оставшись без хозяина, сулят не наслаждение, а смерть. Унизительную, мучительную, грязную смерть. Ею пахло море за бортом, ею пах надвигающийся берег, окружающий мир вонял ею до самого неба.

И у причала нас встретила она. Смерть. Это не мы нашли Синьору, это Синьора нашла нас.

Черное платье, обнимавшее медовые телеса, подчеркивало и недоступность, и доступность ее – все разом. Синьора была свободна и в вечном поиске, как вдова, и, как вдова, неприкосновенна и ограждена от вольностей. А вокруг расстилалось кладбище. Огромное, с одной стороны древнее камня, все в растрескавшихся саркофагах со стертыми надписями, с другой – модерновое, с новомодными памятниками и блистающими свежей позолотой «Любимому…», «Любимой…». Плиты покрывали все обозримое пространство острова. Может, обещанный Легбой город-дворец соблазнов Тентакао и находился где-то поблизости, но не так, чтобы очень близко.

- Смотри, девочка, - таинственно шепчет мне Синьора, - вот они все, наши возлюбленные, лежат тесными рядами, словно погибшее воинство. Это мы их убили. Убили тем, что не захотели их. Убили и уложили здесь, чтобы легче было плакать по ним и гордиться собой…

Мы вдвоем. Моих спутников с нами нет. Синьора Уия с каждым разговаривает наедине. Говорит им об убитых отказом возлюбленных, о мертвых любовях, которые так хороши, когда мертвы, когда можно больше не замечать, что вы не подходите друг другу – телом, умом, всей жизнью своей не подходите. Когда можно сесть на нагретый камень с четным числом роз в руке, обнять себя за колени, закрыть глаза и вспоминать преображенные фантазиями часы, дни, годы. Когда можно вылепить из уже не существующего человека образ, который впишется в твой мир, как влитой, подарит все, чего недодал, принесет все жертвы, о которых и слышать не хотел, пока был телесным, неудобным, живым.

Любовь моя, ты наконец-то понял меня! Ты наконец-то согласился со мной! С моей кошкой, мамой, работой, с моим прошлым, настоящим и будущим, с моими грехами, со всей моей странной душой, которая не давала нам обоим покоя, пока ты не завладел ею безраздельно… Теперь тебя нет – и нам так легко вместе.

А ведь могло быть иначе, если бы я не убила тебя. Если бы между нашими судьбами я построила мост из своего тела. И по этому мосту вела бы тебя в свой мир, вела, через анатомический жар, через синхронные движения тел, через сбитое дыхание, через сумятицу бессмысленных вскриков и острых вспышек гнева и жалости, вплетенных в шелковую сеть желания. Я отдам все, что угодно, лишь бы иметь возможность выстроить этот мост, отдам все, что у меня есть на душе и за душой…

- Не путай меня, Помба Жира, – пересохшими губами произношу я. – Мой возлюбленный не умер, и мосты мы еще наведем - по эту сторону надгробья. Ты ошиблась, хитрый слепой суккуб. Если не умеешь смотреть, принюхайся. Я не человек и я не умру. Мы не умеем умирать. Поэтому самая верная приманка для человека – вечная любовь после смерти – для меня ничего не значит.

Звучит шипение и хлопок (с таким, наверное, шаровая молния втягивается в электропроводку, отсрочивая твою неминуемую гибель) – и я уже стою у причала рядом с Морком, Мулиартех, Фрелем и Гвиллионом, обремененным телом Марка. У всех ошарашенный вид – кроме Мулиартех. Она насмешливо улыбается, а сквозь ее человеческое лицо еще просматриваются, тускнея, лицевые кости змеиной морды.

Видимо, то была проверка. Проверка на человечность. Перед лицом вечной любви бессмертные (или практически бессмертные) существа холоднее камня и равнодушней моря. Они-то знают, каков путь вечной любви – от рождения до заката, от сотворения в сердце человеческом и до гробовой доски, если претворяется в плоть небывалая любовь, для которой земная жизнь не слишком длинна. Знают, что такое похоронить – и пережить, и перемолчать, и вернуться для новой любви. Бессмертные существа как никто понимают смысл выражения «круги своя». Им не дано стоять на коленях, уперевшись лбом в раскаленный бок саркофага, на крышке которого истощенным манекеном почивает мраморное подобие их любви и нетерпеливо повторять «Ну когда же, когда?» Никогда – и значит, придется жить дальше. Жизнь – все, что у нас есть.

Помба Жира озирает нашу компанию без прежней самодовольной улыбки. Теперь на лице ее недоумение. Гости ее – ужасные пришельцы из враждебных стихий, и даже единственное смертное тело содержит опасных насельников-лоа. Выходит, что в руках у нее – только Марк. И тот не вполне человек, если приглядеться.

- Веди, веди к себе, красотка! – ухмыляется Мулиартех. – Коли пригласила – развлекай гостей!

Синьора Уия резко разворачивается, край траурного платья взметается, закрывая полнеба, а когда опадает – нет больше кладбища, нет каменных знаков нашей вины, нет жажды вернуть несостоявшееся и невоплощенное. А есть лишь Тентакао – простой, как горка серых каменных кубиков, замок, усилиями хозяйки превращенный в парадор[50]. И мы неотвратимо, как гроза, надвигаемся на него, потому что теперь – наша очередь делать ход.

Помба Жира легко, словно тень, скользит впереди нас, не оставляя следов в горячей пыли. Хозяйка, провожающая гостей. А кажется, что она убегает. Ничего. От нас не убежит.

Я оглядываю своих спутников. У всех такие лица, что становится ясно: мы не гости – мы войско. Пришедшее не для мирных переговоров. У Помба Жира одна надежда – на то, что изысканные блюда, тонкие вина и шепчущие фонтаны в зеленом патио смягчат наши сердца. Зряшный расчет на человеческие слабости, которых у нас нет.