Глава 8. Территория настоящего

- Марк, а Марк! – тяну я за рукав нашего провидца, нашего демиурга, нашего Бон Дьё. – Марк, почему Синьора… Помба Жира… В общем, ты знаешь, почему эта чертова баба от самодовольства чуть не лопается?

Синьора Уия и впрямь выглядит неподобающе счастливой. Ее, похоже, ничуть не расстроило ни поражение в поединке с Мулиартех, ни орда пришельцев, хозяйничающих на ее территории, ни карательные меры, обещанные разгневанным Легбой при поддержке глумливо хихикающего Каррефура… Если бы на мою долю выпало столько, сколько досталось этой женщине за последние несколько часов, я бы кипела жаждой мести даже не как чайник или там гейзер – я бы превратилась в вулкан! У меня бы на лице отражалось все, что я мечтаю проделать с победителями – и непременно проделаю, вот только оклемаюсь чуток… Может быть, более опытного бойца хватило бы на создание бесстрастной маски, скрывающей далеко идущие планы освобождения и мести. А виртуоз, наверное, даже сумел бы поиронизировать над собой, демонстрируя объективность бывалого геймера, – что ж, на этот раз ваша взяла, радуйтесь, я и сам за вас порадуюсь, до поры до времени, до следующего своего хода… Но чтобы ТАК – сидеть с откровенно блаженным лицом, прислонившись к стене, закрыв глаза и не двигаясь с той самой секунды, как захватчики Тентакао решили двигаться дальше, в нижние, хтонические, неведомые миры?

Несколько раз я проверяла, дышит ли Синьора. Синьора дышала – тихо и безмятежно, словно спящий ребенок, которому не снятся сны, сбивающие дыхание. Мои спутники были заняты чем-то ужасно важным, имеющим большое значение для успеха грядущего похода, а меня занимало только одно – вопрос «Почему Помба Жира ведет себя, как победитель?» Нет, не как победитель. Она вела себя, как электрический заяц после собачьих бегов: гончие и борзые, взрывая лапами мягкую землю, только что неслись за ним, не щадя гибких жилистых тел, а он маячил впереди, но в зубы не давался, ведя череду обезумевших от гонки псов к цели важнее живой добычи. А теперь он лежит, отключенный за ненадобностью, и электричество понемногу истекает из его узлов в магнитное поле земли…

- Она свое дело сделала, - пожимает плечами Марк. – Послужила блесной и леской, оторвала меня от моего города, затянула вглубь острова и оставила на пороге подземного мира, точно подкидыша.

- Тебя? – удивляюсь я. – А мы, думаешь, всего-навсего довесок? Рыбы-прилипалы, прицепившиеся к улову знатного рыбака, хозяина Синьоры Уия?

- Надеюсь, - роняет Марк. – Очень надеюсь, что так.

- Зато я на это совсем не надеюсь, - едва слышно признаюсь я. – Рыбак, не будь мы ему нужны, нашел бы способ избавиться от прилипал – если не в порту, так в пустыне, а не в пустыне, так на берегу Мертвого моря… Рыбак на нас рассчитывает. Может, надеется втянуть в игру не только богов твоего острова, Бон Дьё, но и богов бездны. Может, ему покоя не дает Мореход, который бороздит море Ид, никому не подвластный и ни с кем никакими узами не связанный – ни узами похоти, ни узами любви, ни узами смерти…

- А ты опасно дальновидна, фоморская принцесса! – сверкает глазами Марк. – Не стоит впутывать тебя в игры богов в качестве пешки. Как бы из-за твоих предположений установленные правила не полетели в тартарары.

- Скоро все там будем, в тартарарах, - примирительно говорю я. – Не пытайся узнать правила ДО игры, сам видишь, здесь этот симпатичный прием не срабатывает. Я же вижу: тебе хочется, чтобы впереди нас ждал обычный, изрядно поднадоевший поединок жизни и смерти, в ходе которого любовь бы переходила от одного к другому, словно наградной кубок. Но может же оказаться, что у мира не две стороны – жизнь и смерть – а больше…

Марк буравит меня взглядом. У провидца, у человека, которого я знала, были совсем другие глаза. То ли близорукие, то ли обращенные внутрь себя, но почти всегда – невидящие. У этого нового Марка глаза, словно хромированные скальпели. Они осторожно проникают внутрь моего сознания, распластывая придуманные мной оправдания, утешения, измышления, а я так надеялась смягчить его чувство вины и опасения за нас – вот только нет в этом незнакомце ни намека на вину и опасения. Он бодр и целеустремлен, как никогда не был бодр и целеустремлен провидец.

- А ведь слабак он был, пожалуй, - негромко замечает незнакомец, поселившийся в теле Марка.

- Думаешь, ты лучше справишься? – пересохшим ртом, почти беззвучно спрашиваю я.

- Лучше, - уверенно отвечает ТОТ. – Я по крайней мере знаю, чего хочу… от своего мира и от всех прочих миров.

Да уж, такое знание дорогого стоит. Вот только кому стоит? Нам? Этой вселенной? Самому Марку – если только от Марка осталось… хоть что-то?

- Как бы то ни было, - выныривает откуда-то вездесущий Морк, - ты же не пойдешь туда ОДИН? Мы тебе еще пригодимся! – и он панибратски хлопает по спине Марка… бывшего Марка.

- Конечно, пригодитесь, - улыбается краями губ наш спутник. Наш предводитель. И уходит в темноту.

- Морк, - беспомощно говорю я, - Морк, ты…

- Не бойся, - отвечает мой мужчина, - не бойся. Я слышал.

Он слышал. Он решит проблему. Он мужчина. Или я слишком много от него хочу?

* * *

Чем дети особенно хороши в условиях экстремальных миров, так это болтливостью. Если дать ребенку возможность пересказать всю свою жизнь отзывчивому слушателю, белый сагиб узнает всё, что ему для выживания требуется – и даже больше.

Оказывается, племя слоноженщин ценой некоторых элементарных удобств воплотило наивысшую мечту наездников всех времен и народов – слилось со своими ездовыми животными. Когда-то они существовали отдельно – тролли-наездницы и их боевые слоны. Такое положение дел возмущало всех – и смертных, и бессмертных. Божества видеть не могли, как тролли, вооружившись бичами и копьями, ломают свободолюбивую слоновью природу, чтобы заменить ее жалкой угодливой тварью. А наездницы страдали от тупости зверей, приученных слепо повиноваться и вместе с тем утративших ценные животные инстинкты. И однажды, по просьбе великой-превеликой наездницы, боги воссоединили ее с ее лучшей слонихой. Жизнь немедленно стала улучшаться и полезный опыт распространился, как зараза по ветру. О великой-превеликой наезднице стали петь песни и рассказывать сказки, которых Атхай-ки-Магорх-каи-Луиар-ха-Суллетх, она же Болтушка Ати знала превеликое множество. Если судить по тем, которые она успела мне поведать, наездницы были молчаливы, воинственны и злопамятны. Чужаков ценили как источник полезных сведений об окружающих землях. Мяса не ели – ни троллиного, ни насекомого (слава богам!), добровольных информаторов не убивали, жили, как слонам и полагается, при матриархате и в ус не дули.

Единственное, чего мне так и не удалось выяснить у Болтушки Ати, так это подробностей насчет воспроизводства поголовья наездниц. Я решила не отвлекаться на пикантные фантазии, а мысленно подготовить речь, которую надлежит произнести во всеуслышанье, дабы меня сочли полезным пришельцем. Меня, правда, несколько беспокоила мысль, что меня сочтут похитительницей непоседливого ребенка. И решат наказать соответственно наездническому уложению о наказаниях. После чего я незамедлительно отдам слоновьим богам душу.

- Атхай-ки-Магорх-каи-Луиар-ха-Суллетх! – грозно произнесла первая же встреченная мною слоноженщина. – Ты шляешься! А должна готовиться!

- Я готовлюсь, - непривычно кратко ответила только что весьма болтливая Атхай-ки-Магорх-каи-Луиар-ха-Суллетх. – У Мертвой реки. Тролль. Голодный. Я привела. Вот, - Ати, изогнувшись немыслимым для человеческого торса образом, вытащила меня из-за своей слоновьей задницы и поставила пред светлы очи соплеменницы. – Говори! – последнее предназначалось мне.

- Я не тролль, - вот, собственно, и все, что я сумела из себя выдавить.

Слономатерь оглядела меня с ног до головы, понимающе кивнула и лениво махнула хвостом точно рукой - пошли, мол.

Как выяснилось, самыми длинными фразами в речи наездниц были их ФИО. Каждое достойное похвалы деяние вписывалось в имя представительницы племени навечно. Назвав собственное имя, слоноженщина избавлялась от любых объяснений, кто она и что в своей жизни совершила. Хорошо, что краткие обращения были позволены всем, в том числе и незнакомцам. Иначе бы я провела остаток жизни, зубря прозвание Мамы. А так меня удочерили по-быстрому и велели не таясь выкладывать, что я такое и зачем явилась на берега Мертвой реки.

- Человек. Пока. Была бог. Здесь колдовать не могу. Не из Мидрагда, не из Асгарда, с другого берега моря Ид. Ищу Фенрира. Ищу своих попутчиков. Хочу еще побегов. Хочу спать. – Во время своего «информативного» доклада я старалась хранить достоинство. То есть сделать каменное лицо и удержать на месте брови, против воли так и норовившие встать жалобным домиком.

- Молодец, - одобрительно заметила Мама. – Слышу о тебе давно. Ветер говорил, с тобой враг.

- Хочу перевоспитать врага. Молод и глуп. Перевоспитаю и сведу с Фенриром, - отчеканила я как на духу.

- Молодец, - не дрогнула лицом Мама. – Убивать будет?

- Не знаю, - бубнила я, чувствуя, что врать Маме – нехорошо. – Не сказали. Пророчество устарело.

- Молодец, - не пыталась разнообразить свои замечания Мама. – Воин?

- Демиург. Глупый, - созналась я в худшем из своих грехов. – Плохо создала. Расхлебываю.

- Молодец, Мирра-ки-Ищущая-каи-Наставник-ха-Демиург!

Именно что «ха». Какой из меня, к утгардскому лешему, демиург.

Вот так мы и пришли к полному взаимопониманию. А через несколько часов под конвоем пяти наездниц с холмов спустились Нудд и Видар.

Их обнаружили на берегах все той же Мертвой реки. Без обиняков взяли в кольцо и привели к Маме. Нудд был мрачен и сосредоточен, Видар – свирепо весел и готов к схватке, и оба ни на волос не верили в добрую волю наездниц. Еще бы – им-то никто не сказал «Молодцы!»

- Я не знаю человека, который бы влипал в истории с такой же регулярностью, - вздохнул Нудд, увидев меня, с трудом доедающую очередной побег. – Ну и что ты можешь сказать в свое оправдание?

- То, что племя отведет нас в Железный лес! – хихикнула я. – Не самой краткой дорогой, но ты, похоже, того и хотел? Трудности пешего похода, скудный рацион, антисанитария, чуждая культурная среда и крайне познавательные неприятности гарантированы!

- Какие неприятности? – возрадовался Видар. С того момента, как отрубленная кисть вернулась на свое законное место, у него весь организм чесался от желания испытать исцеленную конечность в деле. Не в деле запрягания артроплевр, конечно, а в бою – и лучше в неравном. Уточняю: чтобы перевес был на стороне Видара, но чтобы противник не был задохликом. Помахаться ему хотелось, сопляку.

Я смерила бога-трикстера взглядом тяжелым, точно булава самой крупной из наездниц.

- Племя враждует со всеми подряд! – забормотал Видар, оправдываясь. – Кто их знает, с кем они на сей раз сцепились…

- А ты что, знаком со всеми обитателями Утгарда? – поинтересовался Нудд.

- Со всеми, - самодовольно заявил Бог Разочарования. – Я за землей Хаоса давно присматриваю, как бы чего… - и он осекся, понимая, что наговорил лишнего.

- Так я и думал, - вздохнул сильф. – Берег своего волчонка, свое главное оружие? От кого? От нас?

- От своих, - мрачно буркнул Видар. – Они же его на цепь посадить норовят. С начала времен куют эти цепи, одну за другой, пробуют на нем, льстят ему безбожно, обещают на свободе оставить – и ведь врут, всё врут[65]! Разве так можно?! – в глазах Видара мелькнуло отвращение.

Да. Похоже, бог-предатель – сын своего отца и плод божественного воспитания. Воспитания властью и коварством.

- Скоро будет готова третья цепь? – тихо спросил Нудд.

Видар безмолвно кивнул. Глаза у него были, как у мальчишки, которому обещали, что Полкан с бабушкиной дачи поедет с ним на городскую квартиру – и вот, лето кончилось, а Полкан так и остался на цепи. И лает вслед отъезжающей машине, лает…

- Братец Тюр[66], - в голосе сына Одина прорезалось злорадство, - не знает еще, каково это – лишиться руки! Какая это боль, и унижение, и тоска… Все вокруг боевым искусством кичатся, один ты, словно мальчишка, вынужден переучиваться, утешаешь себя тем, что левшу победить труднее. Тюр не знает, как ноет рука, которой нет, как упрекает тебя, что ты ее не уберег, пожертвовал ею – а зачем? Все равно Глейпнир порвется, как порвались первые поводки, Фенрир освободится – и будет зол, словно сам Хаос. Когда тебя предают, хочется одного – мщения! – Видар поднялся на ноги и простер руки к хмурому, сырому, древнему небу. – Что они знают о мести, мои распрекрасные сородичи, хваленые-перехваленые асы? Что они знают о ржавом гвозде, которым твое сердце приколотили к камню в черной пещере, о тысяче тысяч дней, проведенных в жажде убивать? Что они знают о душе вольного зверя, ни за что ни про что, по слову безумной старухи, посаженного на цепь?

- Гринписовец! – высказалась я. – Зверолюб! Они же на тебя работают, на твои планы по разрушению мира. Помог бы родственникам, что ли!

- Нетушки, - по-детски обиженно отмахнулся Видар. – Я своего волка не предам. Пусть сами… - и он засопел, отвернувшись от нас с сильфом.

- А если Фенрира на цепь не сажать? – предложил Нудд. – Если мы не дадим богам заточить твоего друга в будку, точно брехливую дворняжку?

В ответ Бог Разочарования смотрит сыну Дану в лицо бешеным взором божества, уязвленного в самое эго.

- Да кто вы такие, чтобы давать или не давать асам готовить себе погибель? – рычит он. – Даже я не могу противиться планам Одина! Сколько раз я ему говорил: пусть Хаос бродит в шкуре Фенрира где ему вздумается! Что будет, если волк будет жить там, где ему и положено – в лесу? Зачем Фенриру убивать богов, которые ничего ему не сделали?

- Логично! А он что? – интересуюсь я.

- А он дурак! – ярится непочтительный сын. – Дурак, как все верховные асы! Кивает и улыбается, точно я – невесть какой глупец, в болоте с лягушкой зачатый.

- Ты родительницу-то не приплетай! – неожиданно строго заявляет Нудд. – Твоя мать была достойной и доброй женщиной. Всем бы такую мать.

- Ты так думаешь? – вылетает у Видара раньше, чем он успевает обдумать ответ.

- Мы оба так думаем, - усердно киваю я. – Она же твоего брата Тора спасла[67], разве нет?

- Боги и это умудрились матери в вину поставить, - хмурится Видар. – Фригг говорит, она предала свое племя. А я, по ее мнению, предатель и сын предательницы.

Я молчу. Ну да, Фригг и мне так сказала. А еще сказала что-то про семейные неурядицы среди богов. Кажется, сами боги и накликали на себя большую часть неурядиц. Умнее надо быть, ваши высокородия! И с детьми обращаться по-божески, а не по-свински…

- Думаете, я вас Фенриру скормить хочу? – неожиданно осведомляется Видар. – Ну да, была такая мысль. Только… - он мнется, не зная, что бы нам такого сказать… утешительного.

- Только ты не знаешь, не подавится ли нами твой любимец, - вздыхает Нудд. – Слушай, а может, ну его к черту, этот Утград? Проблема-то, похоже, не в Фенрире?

- Не в Фенрире… - со вздохом соглашается Бог Разочарования, Мщения, Манипуляции и вообще всего скверного в этом и без того неуютном мире.

- А в чем тогда? – занудствует сильф.

- А то ты не знаешь! – вырывается у меня.

- Зато ты знаешь! – подначивает Нудд. – Если знаешь, так вещай, о великая норна!

- Вот-вот. Я норна Верданди. Норна настоящего. Я веду вас к будущему своим путем. Мне дела нет до брехни здешних вельв, я чую свою силу! - Не помню, как я оказалась на ногах. Волосы мои поднимаются огненным облаком и летят в воздушных струях, закручиваясь вихрем вокруг головы. Лава созидания, животворный огонь течет в моих жилах. Отблески его красят изнанку туч, испуганно припавших к земле. – Запираю время в этом краю, запираю на время отсутствия моего. Воздвигаю лунный мост через Утгард, землю Хаоса, простираю его в долину сестер моих норн, ведающих тайны прошлого и будущего!

К ногам моим падает серебряная дорожка.

- Сейчас пойдете и всё исправите, - голосом взбешенного завуча говорю я. – Сию минуту поднимете свои божественные зады и последуете за мной в Долину норн!

- Это не долина норн, - бурчит Видар. – Это МОЯ долина. Ландвиди[68]. Я отдал им свой дом, думал… думал, они предскажут, что все будет хорошо…

- Я тебе предскажу, что все будет хорошо. Я. У норн нет власти ни над прошлым, ни над будущим. А у демиурга – есть. Идем, малыш, - и я протягиваю Видару огромную, словно луна, руку.

* * *

Мы уже уходим, а Фрель все еще обнимает Синьору. То есть это не Фрель обнимает Синьору, а Легба обнимает Помба Жиру… Его рука, дочерна загоревшая под солнцем пустыни, ставшая жесткой от соли и песка, так бережно, так осторожно прикасается к женской коже светлого золота, что видно же, видно: Легба прощается. Навсегда. Насовсем. Навечно. Для духов это слово имеет конкретный смысл, не то что для людей. Лоа знает меру своих лишений, когда произносит: «Мы не увидимся никогда…»

Душа Синьоры Уия, которая берегла лоа по имени Помба Жира, словно жемчужница округлое перламутровое сокровище свое, присутствует здесь и сейчас лишь частично. Ее соблазнительное женское тело не умерло, но и живым его не назовешь. Это не сон, но и не бодрствование. Мы уверены, что при надобности Синьора сможет подняться с ложа, на которое мы водрузили ее вчера, сможет даже отправиться к своим золотым сотам, плести новые узы и латать старые – и так, одно за другим, тело вспомнит привычные движения и ощущения, и притянет к себе заплутавшую душу, и согреет ее в немоте и опустошенности… И постепенно, шаг за шагом Синьора Уия пройдет круг своих унылых божественных обязанностей, день за днем, тысячелетие за тысячелетием. Только где в это время станет блуждать Помба Жира? Где ее буйное жизнелюбие, ее бесстыдные уловки, ее безоглядная вера в себя? Не здесь. Не в Тентакао. Но Легба этого не понимает. Он все еще надеется. Надеется на чудо, которое не под силу богам.

Мы вчетвером – я, Морк, Мулиартех и Каррефур – битые сутки пытались уговорить Фреля остаться. Слишком мягким, слишком хрупким кажется человеческая плоть, чтобы волочь ее за собой в нижние миры, туда, где законы материальных миров дают непредсказуемые флуктуации[69]. Как ни странно, ни Гвиллион, ни Марк не присоединились к нашему хору. Гвиллион пожал плечами и, буркнув что-то насчет несгибаемого человеческого упрямства, с которым бесполезно тягаться даже духам огня, ушел осматривать скальные тоннели, ведущие из подвалов дворца вниз, в непроглядную тьму. Зато Марк все время был рядом. И смотрел с такой насмешкой, что мне не раз и не два хотелось с размаха отоварить его по физиономии. И только мысль о том, что синяк заработает совсем не тот, кто его заслужил, останавливала меня.

Похоже, Марка мы потеряли. Не знаю, каких драконов выпустила из клетки Синьора, применив свое самое безотказное оружие – могучую силу полного телесного раскрепощения и ни с чем не сравнимую радость обладания другим человеком…

В реальном мире ощущения от секса, способные изменить человеческий разум, цедятся скудно, по капле - но и в микродозах, бывает, действуют подобно наркотику. Среди нормальных людей тенями скользят отравленные этим ядом, мечтающие любой ценой пережить мгновение всевластия. Ценой своей жизни, чужой жизни, ценой ВСЕЙ жизни на земле. И если слабые земные люди, в которых богиня секса не вбрасывала безжалостную энергию бурным потоком, превращаются в маньяков, едва коснувшись источника, то чего ждать от Марка? От того, кто пребывал в реке по имени Помба Жира несколько часов, нанизанный на золотые оси могущества богини, словно распятая бабочка? От существа, которому окружающая реальность принадлежит ИЗНАЧАЛЬНО, потому что он ее создатель? От человека, который наконец-то вспомнил, что он – не человек?

Сейчас, похоже, душа Марка лучится самоуверенностью. Он переполнен ощущением собственного превосходства над всеми здешними обитателями, над людьми и над нелюдьми своего мира. Он чувствует себя Алисой, выросшей до своего истинного роста и небрежно бросающей в лицо королям и королевам: «Да кому вы страшны? Вы всего-навсего колода карт!» Вы всего-навсего колода карт, повелители и повелительницы хтонических царств, подзывающие создателя миров, точно безмозглого кабана на охотничий манок. Вы всего-навсего колода карт, духи насквозь просолившегося острова, в сердце которого Мертвое море бьет о скалы Корасона, сотрясает замок несбыточных грез…

И этому новому Марку нет дела до Фреля, до Легбы, до всех нас – выживем ли мы, погибнем ли, пока Добрый Боженька будет выяснять отношения с… чем? Кабы знать.

Ну вот, Легба все-таки присоединился к нам. Лоа, вселившийся в Фреля, верит: он обязан догнать жену в ее темных скитаниях и самолично проводить назад, а не поджидать у одра болезни, пока все разрешится по воле Бон Дьё. Особенно столь беспощадного и безоглядного Бон Дьё…

Гвиллион, сияющий ровным светом раскаленной лавы, служит нам вместо факела. Тело его, до недавнего времени тяжелое, словно камни у подножия замка, в пещерах под островом обрело текучесть и беззвучность, для которой и сравнения не подберешь. Не существует бесшумных тварей в подземных мирах. Малейший шорох, скрип и шелест, издаваемый ползущей или шагающей плотью, многократно отражается от стен, выплетая паутину звуков – скверный заменитель картинам, доступным глазу. Всякое тело звучит в подземных тоннелях на сотни голосов – но не дух камня, не дух огня.

Скальные пещеры Корасона невероятны. Каменные чаши, перекрытые тьмой, точно сводом, от горизонта до горизонта. Под ногами поскрипывает то влажный мох, то влажный песок, то влажный камень. Не прирученные человеком, не освещенные прожекторами всех цветов радуги, не истоптанные толпами туристов, они скрывают в непроглядной тьме известковые лезвия, свисающие с потолка и растущие из пола, точно клыки гигантской пасти. А вдруг это и есть глотка Тласолтеотль, богини, пожирающей грехи вместе с теми, кто их совершил?

Подтверждая мое кошмарное предположение, из далекого коридора, к которому Гвиллион ведет нас через бескрайнюю долину, доносится волна смрадного воздуха. Монстр дышит – слабо, точно во сне. Мы идем по его каменному языку прямо в сводчатый пищевод. Хотелось бы мне знать, где были мои мозги, когда я отправляла своих спутников на верную смерть в утробе подземного чудовища? И почему мне кажется, что пути назад нет и не было никогда, что и впереди, и позади – только она, отравленная дыханием зверя, пронизанная отзвуками тьма?

Мне хочется заговорить с Морком. Или с Гвиллионом. Или даже с Марком. Мне хочется издать хоть какой-нибудь звук, заорать, завизжать, заплакать, наконец. От моей гордости фоморской принцессы, умной и проницательной, сильной и сдержанной, хваленой-перехваленой, почти ничего не осталось. Стены и потолок, невидимые вдали, рушатся на меня всей своей невообразимой массой, давят мое тело, будто виноградину… Что со мной? Разве мало я видела пещер и гротов в своей земной и подводной жизни? Разве не я заплывала в самые ледяные и бездонные провалы океана, чтобы убедиться – там, на истончившейся земной корке, прикрывающей слой магмы, не водится ничего страшнее крохотных пучеглазых или вовсе безглазых созданий? Почему я – я, исчадие самой бездны – боюсь пещер Корасона? Клаустрофобия здесь ни при чем. Я боюсь их, потому что они ЖИВЫЕ.

И тут остров Корасон сделал вдох.

* * *

- Здравствуй, Ландвиди! – орет Видар, вертолетом раскручивая над головой узловатую дубинку, оружие тролля, вытесанное там, в оставшемся позади Утгарде. – Привет, лес! Привет, пророчицы! – в адрес двух статуй на крылечке. Двух моих зачарованных коллег, низших божеств, по воле аса застывших изваяниями на грани жизни и смерти.

Смешная готка Скульд в черных шелках и степенная Урд в средневековой котте*[70] пронизывают отчаянными взглядами пространство зеленой долины, названной людьми Долиной Неверно Понятых – то ли в честь норн, то ли в честь путаника Видара… Пора положить конец этим непоняткам.

- Оживляй! – безапелляционно требую я. – Оживляй, чего ждешь?

Бог Разочарования мнется. Если он разочарует меня в третий раз, я его стукну! Нуддом стукну! Со всей силы!

- Они наговорят тебе… разного, - бубнит он, точно провинившийся школьник. – Ты поверишь и будущее воплотится.

- Здесь Я решаю, чему воплощаться! – рычу я. – Ты вообще понимаешь, зачем мы здесь? Чтобы ТЫ мог сказать Фенриру правду. Не утешительную выдумку, а правду.

- Какую? Что его все-таки посадят на цепь? Что я должен его убить? Вот этой самой рукой загнать ему, живому, в горло распорку, а потом воткнуть меч в нёбо, до самого мозга?

- Это – неправда, - веско заявляю я. - Сейчас мы сделаем так, что этот сценарий сдохнет. И ты не будешь убивать своего друга. Ни ради мщения, ни ради выхода из мирового кризиса, ни ради нового мира. Вот увидишь – будущее растет из настоящего, а не из откровений сумасшедших ведьм. Давай, оживляй их!

Видар вялой рукой рисует в воздухе знак. Воздух визжит под его пальцами, будто стекло под ножом. Знак расплывается в воздухе, словно кровь в прозрачной воде – алое перетекает в розовое, розовое выцветает до невидимости. И Скульд отверзает уста:

- Ты не уходила, Верданди?

- Уходила! – мрачно ответствую я. – Уходила, возвращалась, снова уходила и снова возвращалась. Поговорить надо.

- О чем? – хриплым от долгого молчания голосом осведомляется Урд.

- Об устройстве мира.

Многое из того, что поведали мне сестры-прорицательницы, давно известно – и не только мне. Имена норн говорят сами за себя. Имя Скульд значит «долг». Имя Урд – «судьба». Верданди, Верд – «становление». Все, что случилось, вольется в настоящее, как в реку. И повлияет на судьбу реки, на ее путь и на ее воды. Но меня им не обойти. Русло в будущее пролагаю я. На что и был расчет.

- Видар и Фенрир соединяются в прошлом – страх, ярость и обида кует цепь прочнее той, которой еще нет… - журчит голос Урд. Она методично обходит вазы с сухими цветами, легко касается скрученных, точно от жара, листьев и лепестков. Вазы, в которых стоят букеты Урд, видно сразу. В букетах, составленных Скульд, цветов нет – одни бутоны и ветки, покрытые почками. – Когда неразрывная цепь Глейпнир возникает, она проходит не только через тело Фенрира, она пронизывает и душу его. А еще - душу Видара, Бога Мщения. Глейпнир нельзя разорвать никому, только Фенрир сможет избавиться от нее, да и то лишь в день Последней битвы, не раньше. Цепь эта сделана из корней сущего и несуществующего и великая сила заключена в ней.

- Будущее родилось не из воли живых и мертвых, а из этой цепи, - поддакивает Скульд. – Она тянула богов и чудовищ за собой, она заставляла Фенрира искать Одина, чтобы убить и отомстить за обман, за унижения: вольный волк – и вдруг на цепи, в смрадной тьме!

- Они надеются отсрочить Рагнарёк на века, но не понимают, что злоба Фенрира так огромна, что ее боится даже время. Его ненависть гонит время, как стадо овец, времена бегут все быстрей, чувствуя свой конец. И Последняя битва приходит так скоро, что никто не готов к ней, - подхватывает Урд.

И обе они говорят в МОЕМ времени. Это будущее растет на почве, которая у меня под ногами, на МОЕМ настоящем. Ведь я тоже шла уничтожать Фенрира. Я поверила Фригг, я смирилась с неотвратимым.

Да нет, зачем я вру себе? Я вообразила себя спасительницей мира. Спасительницей, которая действует как положено: есть монстр, есть оружие, есть враждебная терра инкогнита, есть грядущий апокалипсис. А также есть я и моя роль – до донышка прозрачная и очень, очень выигрышная… Эх, Мирка, Мирка, как же ты любишь покрасоваться, попозировать, одной ногой стоя на поверженном враге! Притом, что реальность многократно доказывала: лучшие победы – те, в которых никого не приходится повергать во прах. Победы ума, а не оружия. Оружие, бездушное или одушевленное, так легко выкрасть, отбить, перехватить, обратить против владельца…

Признайся хотя бы себе: ты ничуть не умнее мальчишки Видара, тебе тоже хочется драки, мщения, самоутверждения. Как же ты мечтаешь предстать в силе и славе перед теми, кто не верил в тебя – да и сейчас не верит. Ткнуть их носом в свои достижения: глядите, придурки, кого вы недооценили, недолюбили! Вот она я, неотразимая во всех смыслах, вся в белом и благоухаю, как роза! А вы… вы… с вашими жалкими нотациями, с вашими убогими амбициями… Тьфу на вас на всех!

Детство голопузое. Вечно обиженное на тех, кто сильнее.

Из-за него, из-за детства, полного обид, моя реальная жизнь превратилась в сплошную Последнюю битву. Из-за него я много лет не задаюсь вопросом: стоит ли ввязываться в драку? Ответ один: стоит! Чтобы еще раз доказать себе: это я в белом, на белом коне, осыпанная цветами и похвалами, стою, попирая изрубленный труп. Я, Видар, бог, выросший в лесной глуши, бастард и полукровка, взявший от отца больше, чем смогла бы дать его божественная неразбавленная кровь, унаследовавший его силу, его власть, его вселенную. Пусть все погибнут, пусть всё погибнет, лишь бы мне подняться над развалинами мира полновластным повелителем руин…

- Ты всё понял? – обращаюсь я к Богу Разочарования. – Тебе ли не знать, что твоя победа – пиррова? Ты хочешь истинной победы?

Видар кивает. В его глазах – тоска ребенка, впервые сознательно отказавшегося от любимой игры.

Нудд кладет ему руку на плечо. Он – опытный воин, за его плечами множество битв, изменявших лицо вселенной. Среди них наверняка найдутся такие, которых племя Дану хотело, но не сумело избежать. И лишь по прошествии тысяч лет стало ясно: ни за что, ни про что полегли полки на поле при Маг Туиред…

- Дурные времена,

Сын обманет отца,

Дочь обманет мать, - произносит сильф одними губами.

Зачем воплощать ТАКОЕ? Нетушки. Я лучше посижу и подумаю, как избегнуть битвы, в которой нам, обиженным детям, предсказана полная и безоговорочная победа.

- Будущее изменилось! – всплескивает руками Скульд. – Изменилось и помутилось!

- Это хорошо, - бесстрастно отвечает Видар. – Если норна Скульд не видит будущего – значит, боги передумали обманывать Фенрира и сковывать его цепью Глейпнир.

- Наверняка не передумали, - безжалостно разрушаю я его мечты. И тут мне в голову приходит мысль. – А где сейчас Глейпнир?

- У черных альвов, у демонов мрака, - без колебаний отвечает Бог Разочарования. – Они куют ее в подземной кузне. Скоро неразрывная цепь будет готова.

- Не бу-у-удет, ой не бу-у-удет! – хором отвечаем мы с Нуддом. И принимаемся хохотать. Тоже хором. Сестры мои норны и бог-полукровка Видар смотрят на нас, как на чокнутых. А нам смешно. Решение, как всегда, оказалось таким простым…