"Древнее сказание" - читать интересную книгу автора (Крашевский Юзеф Игнаций)

IV

Постоянные жители и пришлые, ночевавшие в жилище Виша, очень рано утром пробудились от сна; в избах и сараях началось движение. Парни выгоняли скот, женщины отправились за водою. Смерда и его слуги тоже проснулись. Хенго отправил своего сына с лошадьми к реке; служанки разводили огонь. Виш, накинув на плечи сермягу, вышел во двор посмотреть, что обещал начинающийся день: хорошую погоду или ненастье.

Небо было покрыто серым покровом, который только на востоке краснел и разгорался; хотя ветру на земле не было, но облака высоко клубились, вспучивались и, точно желая обогнать друг друга, неслись куда-то на запад. Над болотами недвижно висел в воздухе густой туман, подобный спустившемуся облаку. Капли росы, точно прозрачные стеклянные слезинки, светились на траве и листьях. В сарае блеяли овцы, на лугу ржали лошади, река журчала, протекая по камням, а соловей все еще пел свою песню, не уставая ни на минуту. Два ворона прилетели с запада, покружились над избою Виша и лениво полетели дальше… Старик посмотрел на них и печально кивнул головою.

Служанки принесли из сарая парное кобылье молоко в большом горшке и поставили его на столе, на котором Яга также приготовила пиво и мед. Тут же был и хлеб, и лепешки для гостей, которые не должны были выехать из дома, не подкрепив сил своих на дорогу. На скамье Виш разложил медвежью кожу. Он, конечно, охотнее оставил бы ее у себя, но нельзя было отказать Смерде, который назло всегда мог нажаловаться князю на Виша и его семью.

Самбор приготовил свой узелок, натянул на ноги кожаные сапоги и крепко завязал их. Пращу и лук он заложил себе за плечи, воткнул топор за пояс и был готов отправиться в путь. Невесело было у него на душе. Он старался утешить себя надеждою, что, скитаясь по белу свету, увидит и услышит в один день более, чем дома во всю жизнь. И все-таки ему жаль было бросать своих, и он не мог отвести глаз от хижины Виша, сараев, изб сыновей старика; но кроме старой Яги, вынесшей ему калач на дорогу, Самбор больше никого не увидал из женщин. Только парни прощались с ним, вешаясь ему на шею.

Смерда со своими людьми, Хенго и старый Виш собрались около огня. Все торопились ехать, так как были уверены, что пойдет дождь. Грозные тучи действительно угрожали целыми потоками воды. Только один Виш твердо держался убеждения, что небо прояснится.

Немец нисколько не был озабочен тем, что Смерда захватил его и везет с собою в княжеский град. Он собирался спокойно, точно по доброй воле, хотя глаза княжеской челяди с жадностью осматривали его сумы, желая угадать, что в них содержится. Герда же не выговорил еще ни одного слова, на лице его был написан испуг. Все над ним смеялись, указывая на него пальцами: "Немой"!

Наевшись и напившись досыта, все отправились к лошадям. Самбор упал на колени перед стариком, но Виш не сказал ему ни слова. Лошади у Самбора не было, а потому он должен был отправиться в путь пешком.

Смерда ехал впереди, за ним его четыре спутника, рядом с ними шел новобранец с опущенною на грудь головою, а за ними Хенго с Гердою. В таком порядке, простившись с хозяином, Смерда со своим отрядом выехал за ворота и пустился в путь по берегу реки. Несколько времени спустя они исчезли в зелени придорожных кустов. Самбор оглянулся, но из всего, что было ему дорого, увидел только синий столб дыма, поднимавшийся к небу над родным селением.

Как предсказал Виш, так и случилось: мелкий дождик прошел скоро, в воздухе разлился запах березы, ясное небо выглянуло из-за туч, разбежавшихся во все стороны. Путешественники молча подвигались вперед. Лошади, несмотря на то, что не было видно никаких следов, сами прокладывали себе дорогу.

Смерда дремал на лошади, дремали и его товарищи, только Хенго и Самбор не спали. По правой стороне возвышался угрюмый, черный лес, с левой протекала река, изредка только ручей выплывал из лесу и торопился соединиться с рекою. Добрую четверть дня проехали наши путешественники, но окрестность не изменялась: все тот же лес с одной, река с другой стороны… Наконец, около полудня они увидели на небольшом холмике громадный камень, окруженный множеством меньших, расставленных точно воины на часах. Некоторые из камней совсем углубились в землю, другие оделись серым мхом. Старый, сгорбленный человек с белою палкой в руках ходил около камня. Место это когда-то было священным: здесь приносили жертвы богам. Старик остановился у большого камня, протянул над ним обе руки, пробормотал что-то и бросил какие-то листья. Немного дальше, у самого берега реки, была насыпана могила, вся заросшая травою, а внизу покрытая толстым слоем сухих и зеленых еще ветвей. Каждый из всадников сорвал ветвь и бросил на могилу, Самбор сделал то же. Один Хенго, хотя с любопытством посмотрел на могилу, воздержался от принесения жертвы.

— Что это такое? — спросил Хенго.

— Это Лешкова могила, — отвечал Самбор. — Здесь старый князь, защищая нашу землю от врага, был убит стрелой. Тогда наши воины бросились на неприятеля и разбили его наголову. Затем, бросая каждый по горсти земли, насыпали своему князю вот эту могилу. Говорят, в могиле хранятся большие сокровища, но их стерегут духи. Только один раз в год, на Купалу, могила сама открывается, и каждый, кто желает, может входить в нее за сокровищами и брать их, сколько хочет; но надо торопиться, потому что, когда пропоет петух, могила закрывается. Не один смельчак уже остался в ней.

Самбор рад был чем-нибудь занять свои мысли, которые, точно громовые тучи, носились в бедной голове его, наполняя душу нестерпимою тоскою. Он рассказал Хенго, как однажды какой-то парень, из жаждущих приобрести легким трудом сокровища, отправился в Купалову ночь в могилу, какие видел он там громадные здания, избы, наполненные золотом, как он шел все дальше и дальше, не будучи в состоянии остановиться от удивления. Таким образом, жадный парень так далеко забрел, что, когда петух крикнул первый раз, и могила закрылась, он из нее не мог уже выйти. Целый год он пробыл там. На следующий год, когда могила открылась, он вышел из нее жив и здоров, но немой, потому что духи закрыли ему рот навсегда, чтобы и не рассказал всего, что видел.

Теперь наши путешественники проезжали по местности более населенной: по обеим сторонам в зеленых рощах видны были хижины, из которых выходили струи дыма и кружились под деревьями. На берегу реки во многих местах виднелись остатки костров и следы лошадиных копыт. Местами валялись белые кости. В полдень путники остановились в зеленой дубраве, где было много травы для лошадей и вода близко — отличное место для отдыха. Соскочив с лошади, Смерда объявил, что здесь он намерен отдыхать. Изнуренные всадники сели в тени на траве и каждый вынимал из сумы, чем запасся на дорогу. Самбор вынул белый калач, данный ему Ягою, осмотрел его и снова спрятал в сумку — он скорее готов был вытерпеть голод, чем лишиться этого калача: это был свой, домашний калач!

Солнце не уставало ни на минуту бросать целые снопы лучей; стояла изнуряющая жара; ни малейшего ветерка, который мог бы ослабить действие жары. Кругом — куда ни глянь — лес, болото, заросшее камышом, и снова густой, непроходимый лес. Редко, редко где попадалось маленькое озерцо, точно любопытный глаз, озирающий окружающие леса. Камыш, точно ресницы, окружал этот глаз природы, лес, точно брови, длинною лентою обхватывал его. Все птицы притихли, одни кузнечики да шмели шевелились в траве; воздух располагал ко сну. Смерда дремал; Хенго смотрел волком и, казалось, занят был какими-то расчетами; Самбор, дав полную свободу своим думам, забыл обо всем окружающем… Вдали послышался человеческий голос. Самбор начал искать глазами того, кто нарушил этот сон природы и людей. Кроме зелени, ничего не было видно вокруг. До Самбора, однако ж, долетали звуки какой-то печальной песни. С каждою минутою они становились громче.

Все с любопытством начали высматривать певца. Голос раздавался как будто бы из самой реки. По берегу шел слепой старик; мальчик вел его за руку. Старик пел тихо, в руках у него были гусли. Певец дрожащими пальцами играл на них и тихо пел какую-то заунывную песню. Смерда, проснувшись, увидел старика и призвал его к себе.

— Эй, старик, иди-ка к нам! — крикнул он.

Гусляр остановился, поднял голову и белыми глазами, окруженными красными каймами, старался угадать, кто его призывает.

— Приди сюда, старик, отдохнешь, — повторил Смерда. — Поедим вместе, а потом послушаем твоей песни.

Певец ударил пальцами о струны, но петь перестал. Он долго думал, наклонив голову, наконец, дал знак рукою мальчику, чтобы тот вел его на гору, и они приблизились к отдыхающим,

— Куда идешь? — спросил Смерда.

— А разве я знаю? По белу свету, все вперед, — отвечал старик, — с песнями от одной хижины к другой.

Отвечая Смерде, гусляр сел на землю. Он положил гусли на колени и замечтался. Старик молчал. Вдруг, как будто бы песня была его собственною жизнью, он тихо, едва слышно, начал петь про себя.

Все молчали. Один из парней вынул из сумки лепешку и положил ее на руки певцу. Старик начал грызть сухую лепешку. Провожавший мальчик отправился к реке за водою. Самбор сел рядом с певцом.

— Старый Слован, — обратился он к старику, — ночевать зайди в Вишеву хижину: там тебе будут рады.

— На ночь? В Вишеву хижину? Не на моих ногах, — отвечал слепой старик, — ноги мои стары и изношены. Тихо теперь хожу, как улитка, передвигаюсь. Пройду немного, а ноги требуют присесть. К Вишу, к старому, далеко, очень далеко…

— Но все-таки зайди к нему, — говорил Самбор, — а когда остановишься у ворот, передай им всем поклон того, который сегодня простился с ними.

— Ты из Вишевой хижины? — спросил старик. — А кто с тобою, сколько их? Я знаю, тут сидят люди; хотя глаза не видят, все-таки знаю.

— Княжеские слуги, — ответил Смерда, — едем в город, к княжему Столбу. Вот и он с нами. А ты был в городе?

— Прежде хаживал, — сказал старик, — а теперь незачем туда ходить. Там теперь поют мечи, играет железо. Им не до песен теперь, да и некогда им слушать старика.

Старик тяжело вдохнул.

— А зачем князю песни? — смеялся Смерда. — Это бабье дело!

— А война… война, — как бы про себя заметил Слован, — война дело диких зверей. Пока чужой дух не поселился среди полян, отцы их пахали, пели и мирно хвалили своих богов, оружия не знали, разве что на зверей…

Смерда захохотал.

— Э-э, — заметил он, — прошли уж те времена, другие настали.

— Не те святые времена, какие были прежде, — сказал Слован, — не те времена, когда гуслей было у нас больше, чем железа, а песней больше, чем слез. Нынче слепой гусляр поет лесам и лугам, никто его не слушает. Пусть знают леса, как живали те, которые лежат уж в могилах… А когда умрут последние старики, они песню возьмут с собою в могилу; сыновья не будут знать, как жили их отцы, замолкнут могилы. Старый мир погрузится во тьму. Гусляр говорил медленно и тихо, певучим голосом, он и не заметил, как начал петь. Старик бросил хлеб, и пальцы его забегали по струнам; струны жаловались и плакали.

— Я, быть может, последний певец, — продолжал Слован, — для того у меня пропали глаза, когда я был молод, чтобы душа смотрела в другой, лучший мир. Я прошел все земли и ни одной не видел, от гудящего Дуная до Белого моря, от вершин Хорватских гор до лесов на Лабе. Не глаза, ноги носили меня по дорогам; я был везде, где собиралась кучка людей, куда вела моя долюшка. Я всегда сидел на земле, а вокруг меня становились люди, женщины били в ладоши, старики плакали, слыша про своих отцов. Я ходил от одного урочища к другому, от одной могилы к другой, от одного источника к такому же другому, далеко, далеко, до тех мест, где кончается человеческая речь.

Старик умолк. Смерда, слушая и дремля наполовину, когда старик перестал петь, сказал:

— Ну, пой дальше, певец.

— О чем же вам петь? — как бы про себя говорил Слован. — Вам не моя нужна, а другая песнь, старой песни вам не понять. О чем же петь? О прадедах, что на Дунае жили, о тех ли, которые с востока пришли, о братьях, живущих по Лабе и Днепру? Вы их не знаете; о белых и черных богах, о Вишну и Самовиле?

Старик пел все тише, голова его опускалась все ниже.

— Прежде иначе бывало, иначе люди жили! Певца встречали все, и млад, и стар, старшие вели его под тень священного дуба, или на берег священного ручья, на вечевое городище, да на могилы предков. Старики и молодые окружали его большим кругом, слушали; мед и пиво ставили перед слепым, венки клали на его голову. В городе князь сажал его на покрытой скамье, на почетном месте; а ныне поешь пастухам в поле, голод да вода в награду!

— Пой, старик, пой еще, — говорил Смерда.

— Пой еще! — повторяли за ним другие.

Слован ударил по струнам.

— Эй, эй! Послушайте старой песни из страны, где Дунай течет!

Кругом воцарилась тишина, и старик запел слабым дрожащим голосом:

— Из-за семи рек, из-за семи гор летит к вам эта песнь; родилась она на берегах Дуная. Дунайский король дрожит, боится; с тысячным народом Читай идет. Дома земли ему мало; пашни деревне не хватает, скотине корму, и молится он богу Вишну: народ гибнет, дай мне земли, больше земли. Бог сжалился над народом и сказал: иди туда за Дунай с народом, там есть пустыни, пустыни широкие. А ты, король на Дунае, не смей ему сопротивляться. И король ломает руки в отчаянии. Читай займет мою землю, Читай землю мою завоюет! Миром или войною встретить его? Дать ли ему сильный отпор? Призывает он молодую девку: девка, девка, дай мне совет… Камяна и советует: король, поставь войско на Дунае. Он не сможет покорить твоего народа. Идет Читай, толпа за ним; а где пройдет — в плену народ; он велит ему идти вперед, ведет его, с собой ведет. Девки плачут и охают, а он им говорит: "Оботрите свои слезы, веду вас в зеленые страны, где живут дикие люди, пахать пашни не умеют. Будем их учить и княжить над ними". Девки осушили слезы; идут за Читаем… Белый Дунай стоит на пути… вода в нем, точно стена, вспучилась, горою стоит… Льдины на нем растаяли… Король Дуная стоит на берегу… войско сторожит берега. Войско большое — как же тут быть? Как перейти белые воды, как побороть силу войска? Думал Читай, долго думал… Вдруг закричал он народу: "На колени! Молитесь! Молитесь богу Коляде, Самовиле, что ветрами управляет. Пусть подуют всею силой, пусть лед станет на Дунае. Тогда пройдем сухой стопою". Пали ниц перед Колядой и молятся Самовиле. Пришли ветры, льдом покрыли Дунай, широкую реку, идут войска по Дунаю. Король послушался совета, совета девки Камяны. Собрал войско, стоит в поле и обозом у Дуная. Самовила дует ветром, морозом несет на Дунай, а жаром бросает на войско. Прошли через Дунай; а то место, где стояло войско, от костей все побелело… Камяна глядит и плачет… Читай занимает поле, идут плуги по всей земле, скот ревет, дома строят, людей учат сеять зерна. О, Камяна, ничтожен твой совет! Быть воле богов, не твоей! И Камяна, вся бледная, бросилась в белый Дунай! Об этом людям песня поется. Да даст вам бог здоровья, а песня при мне останется.

Певец кончил… Все молчали.

— Еще другую, спой нам еще, — просил Смерда, — не жалей своих песен, старик!

Слепец снова ударил по струнам.

— Эта песня будет длиннее, она родилась у Хорватских гор, — сказал он, — она моложе той, да и понравится вам больше.

Струны забренчали на другой лад; более веселый, и слова песни лились резвее, а глаза старика блестели, как молния.

— Висла, матушка белая, отчего воды твои помутилися? А как же им не мутиться, если в них все падают слезы? Народ на берегу горюет, плачет и зовет на помощь, а помощи все нет, как нет… Дракон засел под горою в пещере; что завидит, все пожирает, что словит, все глотает. Когда он с голода бесится и ревет — гора дрожит от этого рева. Когда он сыт и отдыхает, воздух гнилью заражает… И день, и ночь не дает покоя, поля опустели, народ убегает, звери прячутся по лесам. Скотину он истребил, сколько людей проглотил, а все ему еще мало, все ревет он, все трясет горою… А чем его уничтожить, чем убить змея-дракона? Меч не пробьет его кожи, палка не расколотит черепа, руки не задушат его; гром его не убивает, в воде он не тонет, а земля не накроет лютого зверя. Крак во граде сидит печально, думает, бороду щиплет, опустил головушку на руки и смотрит в землю. Что мне делать с этим зверем, как уничтожить это чудовище? Семь раз месяц уж вырастал, семь раз уж он растаивал; Крак велит призвать Скубу. Скуба, сказал он, сделай, что я тебе прикажу: убей вола, овцу убей, а внутренности брось в воду, возьми смолы горячей, серы возьми горючей, да углей возьми красненьких. Наполни вола и овцу смолою, серой и углем, подбрось их под змеиную пещеру, когда дракон заревет с голоду. Пусть он пожрет этот огонь, пусть огонь зажжет в нем нутро, пусть лопнет дикий зверь. Скуба ушел и сделал так, как велел ему умный Крак. Убил вола, убил овцу, наполнил их углем, смолой, много серы положил и подбросил под пещеру. Когда дракон начал реветь и пасть свою, пасть голодную, открыл, тогда Скуба бросил ему вола и овцу… Вот тебе корм, змей-дракон. Страшная пасть проглотила, заревела. Дрожит гора, дрожит город… и все столбы задрожали… В драконе горит внутренность… огонь пожирает змея. Выходит змей из пещеры, бежит к Висле, пьет воду… Пьет, пьет ее, живот его растет, растет… Змей ревел, ревел ужасно и, ревя, лопнул и сдохнул… Крак идет с мечом из града, змею голову отрубил, кладет ее на палку и поднимает высоко. Смотри же, народ мой милый, твои муки кончились. Птицы разносят веселую весть, ветры бегут с нею по полям… Пусть пахарь с плугом выходит, пусть пастух выгоняет скот, пусть играют дети в поле — нет уже змея, нет его. Над змеиного пещерой вырастает град каменный, в нем Крак царствует спокойно; на все четыре стороны он завоевал народы. А борода у него растет, борода седая, и грудь ему закрывает и до колен доходит. А когда она дойдет до земли, Крак знает, что наступит пора ему умереть. Ни печаль, ни веселье Краку от этого знания; у него есть уже два сына и дочь, есть дочка Ванда. Борода доросла до самой земли. "Вот настал урочный мой час; делите царство надвое. Сестре дайте царское вено и живите мирно, дружно. Плачь, народ, о своем царе". Народ плакал, горько плакал и понес тело царя на гору, на Лясоту; посадил его на костер, тризну справляет. Собрали остатки Крака, каждый взял часть земли, шли они и сыпали землю до тех пор, пока выросла высокая могила.

Братья делят землю отца, и царствуют оба: Крак и Лех. Крак имеет половину и половина у Леха. Лех с боязнью смотрит на брата — "старший уничтожит меня". "Едем, брат, вместе в лес на охоту, на дикого зверя поедем вместе… там олени и медведи". На лошадь сели братья: сестра на стене городской стоит и умоляет: "Не ходите в лес сегодня, вороны зловещие каркали, и я видела во сне страшные дела… Возьмите челядь с собою, звери дики, а лес черный". А Крак смеялся ей в ответ: "Зверь и лес не страшны нам". Въехали они в темный лес; младший старшему сказал: "Здесь тебе, брат, умирать, я один хочу царем быть!" Лех сказал это и бросил тяжелый молот в голову Крака; кровь красная потекла, и Крак упал наземь. "Что мне делать с телом брата? Из земли волки выроют, а труп распознают люди"… Мечом рубит Лех брата, рубит на мелкие части и кладет их у дороги… Насыпал белый песок, ногами притоптал землю. Месяц и звезды глядели, только темный лес их видел; месяц и звезды молчали, а лесных голосов никто не слышал.

Возвратился Лех в свой город; и плачет он, и рыдает, разорвал свою одежду и руки ломает. "Ах, беда, беда большая: дикий зверь загрыз брата, убил брата в темном лесу. А вот кровь на моей одежде, защищал я его, но не мог спасти". Лех овладел всей землею и княжит теперь один нераздельно. У дороги, где тело белым песком засыпано, выросли белые лилии, цветут и ветрам рассказывают: "Здесь могила Крака, рука брата его убила". Люди, идущие дорогою, слышат страшный голос в лесу: ветер вырыл тело Крака. Несут тело люди во град. Старшие идут к Леху: "Пускай тот, кто убил брата, идет, куда глаза глядят, на край света". Ванда осталась одна, она обещала богам служить им всю жизнь свою. Пусть она будет царицею. "Как же мне быть вам царицей, когда я богам пожертвовала собою, я богам обещала, что мужа у меня не будет?…" — "Ванда царица моря, Ванда царица земли, Ванда царица воздуха", — поет народ и говорит: "Дочь Крака наша царица!"

На границе, на рубеже сидит немец, как лисица в яме. Весть прибежала к нему: девка царит в ляшском граде; венец у нее не корона, не меч у нее в руке, а пряжа, мужа не хочет, властелина знать не знает! Ритгар собирает воинов; стоит он на краю земли, где царит девица. Войною идет на безоружных. Ритгар выслал своих послов: "Хочу быть твоим мужем, Ванда, или пройду твои земли огнем и мечом; все сгорит, все погибнет". По полям уж идет войско, блестит лес мечей, светят щиты. Пришли послы, Ванда и говорит им: "Я отдалась в жертву богам, не будет у меня мужа. Хотите сражаться? Я выставлю войско, пусть кровавый бой решит нас". Ушли послы, идут войска: все горы, поля заняли. Ванда с мечом в руке, с венком на голове, едет во главе, светит лицом. Смотри же, немец, считай свои силы. Ритгар смотрит: войско его разбежалось в лес, в горы, один Ритгар остался. Клянет он судьбу и богов, вынимает меч из ножен и пронзил свою грудь. "Царствуй, Ванда, будь счастлива". Возвращается царица и во град свой народ созывает. Вышла с венком на голове, в белой чистенькой одежде, белый цветок держит в руке. "Здоровья вам и всех благ вам, народ мой, честные отцы. Пришел мой час, я жизнь свою сразу богам хочу отдать, лучше, чем из-за меня должны гибнуть те, которые землю хотят взять у вас, чтобы царить в ней. Ведите меня к берегу Вислы, к самой глуби". И бросилась Ванда в Вислу… Народ плачет; нет царицы; собирается он у тела и носит землю на могилу и о ней песни поет. Да даст вам бог здоровье, а песня при мне остается.

Хенго слушал внимательно. Когда старик пел о Ритгаре, Хенго начал так сильно дышать и сопеть, что Слован это заметил. Едва окончив песню, он привстал.

— Что же, старик, уходишь? — спросил Смерда.

— Здесь чужой, — отвечал Слован дрожащим голосом, — я пел чужому… я мед лил в грязную лужу!

Он молча поднялся и, палкою указывая дорогу своему провожатому, не прощаясь ни с кем, ушел от того места, где сидел немец. Никто не посмел задерживать певца. Он несколько раз обернулся в сторону Хенго и спешно удалился, прижимая рукою струны, чтоб они не издали звука, и крепко стиснув губы, чтобы уста его не издали голоса.