"Хризантема" - читать интересную книгу автора (Барк Джоан Ито)

23

В ночь на четвертое января старая крыса, грызшая картофелину в углу, услышала странный шум и насторожилась. Вытянув шею и поводя носом, она перебежала кухню и исчезла в щели между досками.

Звуком, испугавшим крысу, был болезненный кашель, который доносился из кельи Тэйсина. Монах весь горел, в горле скрипел песок, голова раскалывалась от боли. Попытавшись приподняться на локте, он почувствовал резкую боль в груди и упал без сил. Его помощник, спавший в комнате напротив, проснулся и поспешил узнать, в чем дело. Тэйсин метался в постели, отбросив одеяло, и просил пить. Младший священник кинулся на кухню и принес стакан воды, но Тэйсин осилил лишь несколько глотков и снова откинулся на подушку. Потрогав его сухой горячий лоб, Конэн сбегал в ванную за влажным полотенцем и обтер лицо и руки больного. Это вроде бы помогло: Тэйсин кивнул и слабо улыбнулся. Конэн снова пошел, чтобы намочить полотенце, но когда вернулся, больной уже спал. Из груди вырывались хрипы. Помощник еще раз увлажнил его лоб и уселся рядом на татами, скрестив ноги.

Он не заметил, как и сам задремал, но скоро очнулся: стуча зубами, Тэйсин жаловался, что у него мерзнут ноги. Конэн поплотнее закутал его и опять побежал на кухню, на этот раз за горячей водой для грелки. Сидя на расшатанном стуле возле плиты, где закипал чайник, он поочередно бросал взгляд то на часы, мерно тикавшие на стене, то на телефон. На часах было всего лишь полчетвертого, будить Кэйко не хотелось, но страх оказался слишком силен. Монах встал на колени на стуле, снял со стены трубку и набрал номер. Гудки продолжались целую вечность. Чайник давно закипел, из спальни Тэйсина слышался его слабый зов, а на звонок по-прежнему никто не отвечал.

Через несколько минут столб пара, вырывавшийся из носика чайника, принял угрожающие размеры. Конэн попытался дотянуться через спинку стула до плиты, чтобы выключить газ. Ножка стула, и без того плохо державшаяся, подломилась, и монах с грохотом опрокинулся на пол, сильно ударившись лбом. Телефонная трубка осталась болтаться в воздухе. В ней что-то глухо захрипело, потом послышался голос: «Алло! Алло!» Конэн дернулся, пытаясь вскочить, но в этот момент старая крыса, совсем сбитая с толку непривычной суетой, решила на всякий случай покинуть опасное место. Выскочив из подпола, она побежала в коридор, почти задев ногу монаха. Конэн инстинктивно попытался пнуть ее ногой, но промахнулся и снова растянулся на полу. Когда он наконец добрался до телефона и смог говорить, по щекам его текли слезы.

Кэйко с мужем прибыли в храм уже через двадцать минут. Доктор простучал грудь Тэйсина, приложил стетоскоп и долго внимательно слушал. Потом проверил градусник — температура оказалась больше сорока.

— Двусторонняя пневмония, — объявил доктор, — его надо срочно в больницу.

Кэйко пришла в замешательство. Как быть? Отправить Тэйсина в городскую больницу? В японских больницах штат медсестер, как правило, невелик, поэтому обычно один из членов семьи, захватив футон и чайник, переселяется в палату вместе с пациентом. Отправить с Тэйсином некого, храм не должен остаться без присмотра. Единственный выход — принять в женскую клинику доктора Итимуры первого в ее истории пациента мужского пола.

Вечером из Токио приехала Мисако и узнала от матери неприятную новость.

— Он очень болен, — сказала Кэйко. — Антибиотики могут подействовать только через сутки. У него трудности с дыханием, состояние тяжелое, Температура пока держится, отец присматривает за ним. Так что готовься к худшему, сегодняшняя ночь будет критической.

В небольшом деревянном здании клиники почти вся жизнь протекала на первом этаже, где располагалась операционная, в которой также принимали роды. Кроме конторы и подсобных помещений там же находились две большие палаты по шесть коек и одна двухместная. Поскольку большинство женщин рожали без хирургического вмешательства, отдельной послеоперационной палаты не было, а если требовалось дополнительное место, в частности для тех, кто перенес кесарево сечение или удаление матки, то специальной ширмой отгораживался уголок по соседству с операционной.

В клинике работали два постоянных врача, сам доктор Итимура и доктор Гото. Последнему недавно стукнуло шестьдесят три, и он подумывал об уходе на пенсию, но согласился подождать, пока старший сын Итимуры не вернется с обучения в Америке. Анестезиолога вызывали в случае необходимости или из городской больницы, или из Ниигаты.

Второй этаж клиники, где умещались всего лишь три одноместные палаты, использовался редко. В основном туда клали особо тяжелых больных, помещали тела умерших, а также временно селили врачей, приглашенных со стороны. Лифта в здании не было, и если возникала необходимость перевести кого-то наверх, то его несли на носилках по лестнице. Трудно было придумать лучшее место для того, чтобы изолировать нового пациента от женского населения клиники.

Тэйсин лежал на узкой койке в маленькой палате в самом конце коридора. К его рукам тянулись трубки от капельниц, лицо наполовину скрывала кислородная маска. Мисако вошла в тот момент, когда медсестра обтирала тело пациента мокрой губкой.

Священник лежал, не замечая ничего вокруг себя, покачиваясь на поверхности таинственного моря собственных иллюзий. Волны то ласкали его нежными теплыми прикосновениями, то тянули вниз, в холодную вязкую глубину, и он, задыхаясь и корчась в судорогах, пытался всплыть на поверхность, навстречу животворным поцелуям ветра, шепот которого напоминал ласковый голос матери, напевавший колыбельную.

Медсестра показала Мисако, как обращаться с губкой, и вышла из палаты. Время от времени она заходила снова, чтобы проверить капельницу и измерить больному температуру, записывая все данные в историю болезни. Тэйсин не приходил в себя, лишь иногда ворочался и бормотал что-то неразборчиво. Даже открывая глаза, он никого не узнавал.

Доктор Итимура появился в палате уже ближе к часу ночи. Он только что удачно принял роды и хотел посмотреть больного, прежде чем идти домой спать.

— Температура немного понизилась, — с удовлетворением отметил он, проглядев записи, и посмотрел на Мисако. — Тебе не обязательно сидеть здесь всю ночь, иди, мама ждет.

Мисако упрямо покачала головой.

— Я хочу помогать.

— Ну как хочешь, — вздохнул доктор. — Это хорошо, что он будет не один. У ночных сестер сегодня много работы.

— Папа, он выздоровеет? — с надеждой спросила она.

Доктор Итимура снова взглянул на историю болезни и задумчиво выпятил губы.

— Ему почти сорок, до сих пор почти не болел, так что все не так уж плохо. Тем не менее в последнее время он совсем не следил за своим здоровьем, и сопротивляемость организма могла сильно снизиться. Сейчас состояние очень тяжелое, и исход зависит от того, как скоро подействуют антибиотики. В общем, завтра будет ясно.

— Значит, прогноз не слишком обнадеживающий, — мрачно кивнула Мисако.

Доктор ласково погладил ее по плечу.

— Не стоит слишком тревожиться. Я думаю, он выкарабкается, но чтобы восстановить силы, потребуется много времени и усилий.

Мисако встала, повесила на спинку стула белый фартук, который надевала поверх свитера и джинсов, и, устало потягиваясь, подошла к окну. Над заснеженными крышами ярко горел месяц.

— Знаешь, папа, я даже не подозревала, что буду настолько переживать за него. Он всегда так хорошо относился к нам. Я хочу, чтобы Тэйсин-сан выздоровел, и сделаю для него все, что смогу.

— Ты и делаешь все, что можешь, — кивнул доктор. — Очень хорошо, что за ним есть кому присмотреть, — повторил он и зевнул. — Извини, у меня был тяжелый день… Если не будешь справляться, зови сестру.

Доктор ушел. Мисако снова села у кровати, вглядываясь в лицо больного. Теперь Тэйсин-сан совсем не походил на жизнерадостного толстощекого монаха, который поступил в храм к отцу, когда она еще ходила в школу. Казалось, он всегда был частью их семьи. Мисако привалилась к спинке кровати и закрыла глаза…

Утром в палату вошла сестра с новой капельницей и кружкой чая для Мисако.

— Ну, как он?

— Ночью мне показалось, что он хочет помочиться… — стала рассказывать Мисако. — Я не могла найти никого из сестер, но потом справилась сама. Количество мочи и время я записала. Температуру мерила только что и тоже записала… Еще он сильно потел.

Подняв брови, сестра прочитала записи, потом стала менять капельницу.

— Ну что ж, будем надеяться, что завтра он немного взбодрится и сможет что-нибудь проглотить. Тогда дела сразу пойдут веселее. — Она взглянула на Мисако, которая, закатав рукава, выжимала губку. — А из вас получилась бы хорошая медсестра…

— Спасибо, — улыбнулась Мисако, снимая белый больничный передник и садясь с кружкой за стол.

— Повезло вам, можете хоть навещать родителей, — заметила сестра, — а вот меня муж даже на день никуда не отпускает. Вы надолго приехали?

— Еще не знаю. — Мисако пожала плечами. — Сначала думала, дней на пять, на шесть, а теперь останусь, пока Тэйсин-сан не выздоровеет.

— Боюсь, тогда надолго… Неужели муж разрешит?

— Ему все равно.

— Вот ведь повезло! — завистливо хмыкнула сестра, выходя из палаты.

Мисако задумалась, закусив губу. Интересно, что сказала бы эта женщина, узнав правду?

— Оба мы несчастные, — сказала она, посмотрев на больного монаха, щеки и голова которого уже покрылись черной щетиной. — Бедный, бедный Тэйсин-сан, как я его понимаю. Иногда так трудно найти в себе силы… — Она села у кровати, положив сцепленные руки на колени. Из глаз закапали слезы. — Вы должны скорее выздороветь, дедушка не хотел бы видеть вас здесь.

Внезапно Мисако почувствовала странный прилив тепла в ладонях. Вспомнив уроки Кэнсё, она еще крепче сжала руки и закрыла глаза, представляя, как тепло поднимается от живота вверх, вверх, проникая через плечи в руки и дальше в ладони, перетекая из одной в другую, и возвращается назад в бесконечном круговороте… Усталость отступала, сменяясь мерцающим ощущением силы. Даже печаль, владевшая ею всего несколько минут назад, растворилась и бесследно исчезла в мощном потоке энергии.

Мисако подняла безвольную руку Тэйсина и зажала между ладонями, стремясь передать ему хотя бы часть целительной силы.

— Вы выздоровеете, Тэйсин-сан, обязательно выздоровеете, — прошептала она. — Все будет хорошо. Нам обоим будет хорошо.

Бюро путешествий не обмануло. Остров цветов Куаи, казалось, весь состоял из голубого неба, пальм, искрящейся воды и белых песчаных пляжей.

— Доброе утро! — с трудом выговорила тетушка Тегути между приступами утреннего кашля.

Она стояла, опершись на балконную ограду, в красном шелковом халате и с сигаретой в руке.

— Доброе утро! — Сатико приветливо помахала рукой.

— Знаешь, Сати, если ты будешь столько валяться на солнце, то скоро превратишься в африканку.

Глянув на тетушку поверх огромных темных очков, Сатико усмехнулась.

— Именно этого я и добиваюсь. Что-то рано вы сегодня.

Тетушка выпустила в сторону океана огромный клуб дыма.

— Не спится мне здесь, — пожаловалась она. — Слишком тихо.

— Вот и хорошо, — улыбнулась Сатико. — Идите умывайтесь, а я сейчас приду и помогу вам одеться.

— Вот спасибо, — тетушка захихикала. — А массаж будет?

— Ну, это уж слишком, — шутливо возмутилась бывшая ученица.

Они давно уже общались запросто, как члены одной семьи. В память Сатико навсегда врезался тот счастливый день, когда она, не имея еще ни малейшего понятия о волчьих законах шоу-бизнеса, явилась к могущественной госпоже Тегути просить работу. Какой-нибудь другой хозяин клуба проглотил бы наивную девчонку из провинции, не оставив даже косточек, и ей крупно повезло, что она попала, во-первых, к женщине, а во-вторых, к женщине пожилой и уже очень богатой, которая прошла огонь и воду и теперь больше всего заботилась о репутации своего заведения. Движимая материнским инстинктом, она с первой встречи почувствовала симпатию к юной искательнице счастья, а со временем их отношения стали практически родственными.

— Как поживает твоя протеже? — поинтересовалась тетушка Тегути за завтраком, состоявшим из чашки гавайского маи-маи и большого бокала вина. — Собирается остаться в Токио?

— Не знаю, — пожала плечами Сатико. — Работает она превосходно, но в личной жизни все никак не устроится… Как я ни стараюсь, бывший муж вертит ею как хочет.

— А ну, интересно. — Тетушка отставила бокал, ожидая продолжения.

— Он заставил ее подписать соглашение о разводе.

— Маа, вот это скорость! Стало быть, все закончилось, тогда в чем проблема?

Сатико вздохнула.

— Мать не хочет, чтобы она жила в Токио, а саму Мисако как вожжой тянет к буддийским монахам.

Тетушка изумленно вздернула брови.

— К монахам? Ничего себе! Давай рассказывай.

— Когда-нибудь обязательно, — рассмеялась Сатико, — но сейчас я хотела посоветоваться насчет интервью на телевидении. Они просят, чтобы я рассказала о костюмах, которые сделала для новогодней программы, а мне хочется еще впихнуть туда клипы с самого шоу. Как бы получше все распределить, ведь всего пять минут…

Тетушка Тегути потянулась за сигаретами.

— А ты уверена, что оно вообще нужно, это интервью? Ты работаешь в основном на людей из шоу-бизнеса, и твое имя им и так прекрасно известно. Прогремишь на всю страну, тут же всякие уроды начнут копаться в твоем грязном белье… Зачем?

Сатико повторила любимый французский жест.

— Ну и пускай копаются, — фыркнула она. — Клиенты идут ко мне, потому что им нравятся мои модели, а своего прошлого я никогда не скрывала.

Тетушка нахмурилась, глубоко затягиваясь сигаретой. На долгом пути к успеху она всегда строго ограничивала общение лишь узким кругом деловых партнеров. Широкая публика практически ничего не знала, и никто не имел возможности нажиться на подробностях личной жизни госпожи Тегути. Излишнее внимание к человеку столь близкому, как Сатико, грозило изменить ситуацию. Охотники за жареными фактами могли раскопать, чем когда-то занималась бывшая покровительница и лучшая подруга известной госпожи Кимуры в портовом баре в Осаке, не говоря уже о том, сколько недвижимости она тайком скупила в деловом центре Токио за последние десять лет.

Выпятив острый подбородок, она задумчиво выпустила струйку дыма.

— Мне все-таки кажется, Сати, что телевизионное интервью будет ошибкой. К чему делать свое имя известным каждой домохозяйке?

— Не вижу, какой от этого может быть вред, — улыбнулась Сатико. — Почему бы мне не побаловать немного свое тщеславие?

Тетушка Тегути доверительно наклонилась к молодой женщине, которая стала ей почти дочерью.

— Сати, дорогая, я не против, чтобы ты наслаждалась жизнью, но за удовольствия иногда приходится слишком много платить.

— Мне все-таки хочется рискнуть, — улыбнулась Сатико.

— Ладно, — вздохнула тетушка, промокая густо накрашенные губы белоснежной льняной салфеткой, — только не жалуйся потом, что я тебя не предупреждала.