"Хризантема" - читать интересную книгу автора (Барк Джоан Ито)

7

В тот вечер монах из Камакуры, казалось, растерял все навыки медитации. Даже когда ему удавалось освободиться от мыслей о Мисако, ее большие невинные глаза продолжали маячить где-то на краю сознания и при Малейшем ослаблении концентрации вновь вспыхивали, как две ослепительные звезды на черном небе. Тогда он тяжело вздыхал.

Над храмом висела полная осенняя луна. Старое ветхое здание не могло служить защитой от ее сияния, которое проникало сквозь окна и щели. Кэнсё поднялся с циновки и принялся вышагивать из угла в угол. Отодвинув оконную раму, он выглянул в серебристый сумрак, расчерченный тенями. Ночь, пронизанная безмолвной музыкой лунного света, будто обрела новое, таинственное измерение. От неземной красоты захватывало дух, однако священник осознавал, что вовсе не луна и скромный монастырский садик играют здесь главную роль. В его груди прочно угнездилась томительная боль, которую ему уже доводилось ощущать прежде, много лет назад.

Кэнсё снова уселся на татами, скрестив ноги, выбрав место, где серебристые лучи озаряли желтоватый пол, и поднес к глазам длинные костлявые пальцы, разглядывая их в призрачном свете. Руками можно было управлять, складывать, поворачивать так и сяк — в отличие от чувств. Вопреки его воле в глубине души стремительно прорастали семена любви и желания.

— Мисако, — прошептал монах и вздрогнул, словно от боли.

Он не мог позволить себе роскошь даже произносить ее имя. Только не сейчас, в этих волшебных серебряных лучах.

Приняв позу лотоса, он зажмурил глаза и снова попытался медитировать, собирая все силы, чтобы оставить по ту сторону сознания лунный свет и обжигающий внутренний огонь. Плотно закупорив оба окна, соединявшие его с физическим миром, священник обернул свой взор внутрь, в бездонную пустоту, и представил, как волна энергии поднимается снизу, переполняя тело и пульсируя в голове и конечностях. Потом ощущение затихло, он начал проваливаться сквозь огромное темное облако и падал медленно и долго, давая возможность безмолвному внутреннему богу залечить его душевные раны.

Кэнсё, монах из Камакуры, родился далеко на севере, на острове Хоккайдо. С самого рождения стало ясно, что он не такой, как другие дети. Отец, в ужасе от того, что ребенок может задержаться в развитии, что было бы жестоким ударом для школьного учителя, ставившего образование выше всего на свете, дал ему имя Дайгаку, что означало «высшее знание». Однако, к великому облегчению родителей, мальчик заговорил и проявил неплохие способности.

Главные неприятности доставлял Дайгаку его рост. Он был выше не только всех одноклассников, но и старших учеников. Знакомые советовали родителям раскормить сына и отдать в обучение к тренеру по борьбе сумо; отца подобные предложения лишь оскорбляли. Мать, впрочем, немало старалась, чтобы мальчик набрал вес, но сколько бы чашек риса и лапши в него ни впихивали, тело оставалось столь же костлявым. Таким он и вырос — долговязым и странно бледным. В школе к нему прилипло прозвище Мояси, что означало «соевый росток». С годами Дайгаку привык относиться к своей внешности с юмором — иначе было бы просто не выжить.

Почему же он так отличался от других детей? Этот вопрос мучил его не переставая. В конце концов, не находя своих черт ни в отце, ни в матери, мальчик решил, что он не родной сын, а приемный. Родителей его также нельзя было назвать коротышками, и излишней полнотой они не отличались, но все же не шли ни в какое сравнение с ним самим, а кроме того, ни один не обладал такими светлыми глазами и мягкими волосами каштанового оттенка.

Мать знала правду, однако поделилась ею лишь много лет спустя, лежа на смертном одре. В то лето Дайгаку исполнилось двадцать лет. Она болела долго и однажды, когда сын сидел на татами у ее постели, взяла его за руку и сказала, что хочет поговорить о чем-то важном.

— Но сначала, — произнесла она дрожащим голосом, — поклянись, что никому не скажешь.

Дайгаку сразу понял, о чем пойдет речь, и тут же выпалил, что знает о своем усыновлении.

— Что за чушь ты несешь! — возмутилась мать. Ее голос даже немного окреп от негодования. — Ты наш родной сын, зачатый и рожденный в этой самой комнате!

Устыдившись, он стал просить прощения и поклялся, что сохранит тайну. И тогда мать призналась, что вина лежит на ней самой. Она полукровка, японка лишь наполовину, а значит, он, ее ребенок, на четверть иностранец. Залившись слезами, она умоляла сына не нарушить клятву и не рассказывать о семейном позоре даже родному отцу.

В молодости ее мать, бабка Дайгаку, была гейшей в маленьком провинциальном городке и как-то во время хлопотливого новогоднего сезона была послана в портовый город Хакодате. Там ей пришлось развлекать гостей на вечеринке в честь команды прибывшего русского корабля. Один из офицеров, высокий и темноволосый, с голубыми глазами, привлек внимание молодой девушки. Принимая от нее чашечку сакэ, он застенчиво улыбнулся. Призыв его экзотических глаз кружил голову. Гейша выпила в тот вечер больше обычного, забыла о всякой осторожности и решилась на тайное приключение. До тех пор у нее был лишь один интимный партнер, да и то с ведома хозяйки заведения. Он регулярно пользовался ее услугами и аккуратно платил по счетам. Когда русский корабль отчалил, молоденькая гейша заподозрила, что беременна, и пришла в ужас, ведь младенец был зачат от иностранца!

Ее постоянный покровитель был единственным сыном владельца лучшего ресторана в родном городке девушки. Придерживаясь свободных взглядов, он не раз предлагал ей нарушить традицию и выйти за него замуж. Хитрая певичка тут же углядела свой единственный шанс. До смерти боясь неудачного аборта, она решила рискнуть и, вернувшись домой, дала согласие на брак. Молодой человек ни о чем не догадался, он тут же оплатил все долги девушки и выкупил ее из дома развлечений.

Долгие месяцы будущая мать провела в страхе, не зная, каким окажется ее дитя. Неудивительно, что роды произошли преждевременно. Однако родившаяся девочка, хорошенькая, здоровая и черноволосая, выглядела совершенно нормально. В городке никто не знал о визите русских и ничего не заподозрил. В те дни жители провинции в большинстве своем никогда не видели иностранцев, чаще всего представляя их огненно-рыжими, с огромными носами и копытами на ногах.

Рассмотрев младенца повнимательней, мать все же обнаружила некоторые черты сходства со случайным любовником, но через несколько дней успокоилась. Для непредвзятого наблюдателя девочка выглядела самой настоящей японкой — на северном Хоккайдо не так уж редка светлая кожа и почти круглые глаза. Таким образом, все обошлось. Семья зажила счастливо, бывшая гейша благополучно произвела на свет еще шестерых детей. Профессиональные навыки позволили ей стать отличной хозяйкой, и ресторан преуспевал.

И лишь когда старшая девочка подросла, вышла замуж за школьного учителя и сама родила, мать осознала, что старый грех еще не похоронен и вполне может стать достоянием гласности. Глаза новорожденного внука были необычно светлыми, а волосы на младенческой головке — каштановыми с рыжеватым оттенком. Волей-неволей пришлось покаяться перед дочерью, взять с нее клятву молчания и обещание никогда больше не иметь детей. Молодая мать была убита горем, что вполне понятно. Кто мог угадать, как повернется колесо генетической рулетки в следующий раз? Родив рыжеволосого носатого урода, она рискует навлечь немыслимый позор на всю семью. Школьный учитель, узнав, что его жена полукровка, плод запретной любви к чужеземному моряку, тут же потребует развода. А что ждет несчастного мальчика, если история попадет в чужие уши? Выбора не было. Так Дайгаку, к великому огорчению отца, остался единственным ребенком в семье.

На следующее утро у Мисако голова шла кругом от разговора с долговязым монахом. То, что произошло на храмовом кладбище, оказалось очень важно. Теперь главный секрет ее жизни уже не так отягощал душу.

Проснувшись в хорошем настроении, она оделась и вышла на кухню, чтобы приготовить завтрак для родителей. По воскресеньям доктор Итимура совершал больничный обход позже обычного. Он вышел в столовую в домашнем кимоно, сел за котацу и попросил чаю.

— Хай, хай, — весело откликнулась Мисако, подражая гейше, и с поклоном поставила перед ним поднос, на котором дымились чашки.

— Ты меня совсем разбалуешь, — добродушно усмехнулся отчим, — твоя мать так не старается, когда хозяйничает одна.

— Вот и пользуйся случаем.

Мисако положила на столик свежую утреннюю газету и вернулась на кухню, наполненную ароматом соевого супа мисо и только что сваренного риса. В родительском доме царили покой и счастье.

Около полудня старая госпожа Имаи снова позвонила, совершенно неожиданно для Мисако — на сей раз обошлось без предчувствий. Тон у свекрови был извиняющийся, высокий голос прямо-таки источал сладость. Она даже добавила ласково-уменьшительное «тян» к имени невестки:

— Пожалуйста, прости меня, Мисако-тян, я сама во всем виновата.

Смирение было совсем не в правилах госпожи Имаи, тем более в обращении с невесткой, но обстоятельства этого требовали, уж очень ей хотелось, чтобы Мисако поскорее вернулась. Накануне вечером долгожданный ужин наедине с сыном совершенно не оправдал ожиданий. Хидео пришел мрачный и наотрез отказался обсуждать свою личную жизнь, так прямо и сказал. Он молча ел, уставившись в телевизор, где показывали боксерский матч. Это еще больше усугубило раздражение матери, лишившейся на целый вечер любимых шоу. Хидео полностью завладел телевизором и смотрел одну за другой спортивные передачи, требуя то и дело еще чаю или закусок. Перед сном пришлось готовить ему еще и лапшу. С тех пор как появилась невестка, старушка совсем отвыкла от домашней работы. Теперь она требовала, чтобы молодые немедленно переговорили между собой по телефону, и почти насильно всучила трубку сыну. Жизнь должна была вернуться в нормальное русло.

— Я не вернусь домой до вторника, — сказала Мисако. — Дедушка чувствует себя хорошо, но хочет, чтобы я пришла завтра утром на заупокойную службу.

Хидео отвечал лишь равнодушным «хай», так хорошо знакомым Мисако. Она постаралась поскорее закончить разговор, однако мать, вошедшая в гостиную, успела услышать несколько последних фраз и тут же стала выспрашивать про завтрашнюю службу.

— Думаю, тебе лучше спросить у деда, — ответила Мисако. — Я плохо разбираюсь в деталях.

— Речь ведь идет о той урне с прахом, что он держит у себя, да?

Закусив губу, Мисако молча рассматривала свои ногти.

Кэйко в крайнем волнении покачала головой.

— Вот ведь история! Никогда не слышала ничего подобного.

Мисако с улыбкой взглянула на мать.

— Ты сама сказала, что дедушка ведет себя странно, и просила меня доставить ему удовольствие… Он хочет, чтобы я пришла туда утром пораньше. Кстати, я должна попросить у тебя машину, дедушка велел.

— Ну-ну, — лишь произнесла Кэйко и вышла из гостиной.

Не требовалось никаких сверхъестественных способностей, чтобы догадаться, куда она сегодня собирается пойти.

После обеда Мисако решила прокатиться на велосипеде по городу. Главная улица, ярко освещенная солнцем, кишела прохожими, которые спешили за покупками. Миновав универмаг «Каванаби», Мисако повернула направо, в сторону храма, и вскоре, хотя и не собиралась туда, въехала в сад Симидзу. У моста через речку слезла с велосипеда и покатила его рядом с собой. Впереди возвышались большие ворота, недавно отреставрированные. Мисако подошла к окошку кассы и заплатила за вход.

Сад Симидзу был великолепен. В памяти он сохранился совсем не таким. Мисако не пожалела, что пришла. Впереди виднелась стайка девочек в цветастых кимоно, длинные шелковые рукава живописно развевались на ветру. Пройдя через другие ворота, Мисако заметила еще нескольких женщин в традиционных костюмах: дальше справа, в павильоне, шла чайная церемония.

Мисако повернула налево, в обход пруда. Крошечные листья осенних кленов расцвечивали землю яркими красными пятнами. В воду вдавался небольшой мысок, заросший камышом. С другого берега доносился детский смех. Мисако задумчиво ступала по камням дорожки, окаймленным зеленым мхом. Окружающая красота успокаивала.

Среди густой зелени в конце сада открывался узкий проход между двумя большими камелиями. Он вел на небольшую поляну, где была древняя башенка-звонница. Сам колокол во время войны сняли и переплавили, но внутри сохранились живописные изображения буддийских святых в одеждах небесно-голубого цвета. В детстве Мисако любила их разглядывать, и теперь ей не терпелось узнать, как картины перенесли прошедшие годы. Шагнув за кусты, она замерла от неожиданности. Там, прислонившись к большому валуну, стоял священник из Камакуры, записывая что-то в черную книжечку. Увидев Мисако, он по-детски счастливо улыбнулся.

— Вот и вы, Мисако-сан! А я вас жду.

— Кэнсё-сэнсэй! — Она удивленно подняла руки к лицу. — Что вы здесь делаете?

— Выполняю поручение. Учитель велел отыскать подходящее место для алтаря. Вы мне поможете?

— Постараюсь, — вздохнула Мисако, неохотно следуя за монахом, который вновь направился к открытому пространству сада.

— Думаю, вон там, — ткнул он длинным костлявым пальцем. — Алтарь должен стоять поблизости от места, где нашли кости. Мне сказали, это за прудом, у каменного мостика.

Мисако растерянно поморгала, переводя взгляд с пруда на монаха.

— Да, наверное, там лучше всего, — смущенно выговорила она.

Видно, дед твердо взял дело в свои руки. Не оставалось ничего другого, как следовать карме, колесу судьбы, которое пришло в движение еще в далеком детстве.

— Рассмотрим поближе, — сказал Кэнсё и двинулся вперед.

Чайная церемония уже закончилась, люди, вышедшие из павильона, прогуливались по дорожкам с узелками в руках, с удивлением поглядывая на молодую женщину в брюках и свитере в компании необычайно рослого монаха. Странная парочка увлеченно измеряла шагами землю на берегу пруда.

Небольшая ровная площадка за каменным мостиком, возле пересохшего водопада, где берег вдавался в воду изящной дугой, выглядела самой подходящей: алтарь и три человека вполне поместятся.

Мисако показала монаху то место на берегу, где любила рисовать в детстве. Они нашли неподалеку бамбуковую скамейку и сели отдохнуть. Кэнсё достал свою книжечку и вновь принялся что-то писать, а Мисако молча любовалась красотами сада, отмечая переделки и изменения.

Но как же он узнал, что она сегодня придет? Дождавшись, когда монах спрячет ручку и книжку, Мисако спросила его об этом.

— Я сама решила зайти сюда лишь в последний момент, — объяснила она.

Длинное лицо расплылось в довольной улыбке.

— Я не был уверен, что получится… В общем, я старался позвать вас, сосредоточился и… Мысленная концентрация, понимаете?

— Вы шутите? — нахмурилась Мисако.

— Вовсе нет, — испугался он. — Я проводил эксперимент. По-моему, у вас есть способности, вот я их и проверял — ваши и свои собственные.

— Не нравится мне все это. — Она поджала губы, почувствовав себя вдруг очень неуютно.

— Извините, я опять вас расстраиваю…

— Еще бы не расстроиться, когда происходят вещи, которые невозможно понять! — воскликнула она. — Терпеть не могу такого!

Монах откинулся на спинку скамейки, распрямив плечи и устало вытянув длинные ноги. Казалось, он сейчас зевнет.

— Ваши особые способности, знаете ли, имеют отношение к энергии.

— К энергии? Что за энергия?

— Обычная энергия, — пожал он плечами, — природная. Вам приходилось, наверное, видеть фотоснимки, сделанные специальной камерой, где вокруг играющих музыкальных инструментов видны цветные пятна, и вокруг танцоров тоже?

— Да, конечно, — кивнула Мисако, еще не понимая, к чему он ведет.

— Говоря попросту, — продолжал Кэнсё, — человек, обладающий сверхчувственным восприятием, как бы имеет в мозгу приемник, только очень тонко настроенный, способный улавливать энергию особых природных волн, которые большинство людей не замечает.

— Боюсь, я вас не вполне понимаю, — покачала головой Мисако.

— Ну вот, например… Я сосредоточился и послал вам сигнал, чтобы вы пришли сюда, и ваша чувствительная антенна приняла его. Вы не знали, что вас заставляет идти, но все-таки явились.

— Мне просто пришло в голову, что неплохо бы побывать в саду перед совершением обряда.

— В какой момент вы приняли решение?

— Не знаю, — нахмурилась она.

— А я знаю! — просиял Кэнсё. — В тот самый, когда я сел на траву там, за кустами, и позвал вас. Даже не думал, что получится, а оно получилось! Антенна сработала, понимаете?

Монах приставил к голове пальцы «рожками» и смешно пошевелил ими. Мисако прыснула со смеху.

— Ну и ну! В жизни не слышала ничего подобного.

— По правде говоря, — вздохнул он, вновь складывая руки на груди, — это не моя теория, хотя, мне кажется, в ней заключен глубокий смысл.

— А почему вы этим заинтересовались?

— В Камакуре можно встретить людей со всего мира… чего только от них не услышишь. Вообще-то тут есть и минусы, особенно для монаха. Иногда я даже чувствую себя виноватым, потому что интересуюсь вещами, далекими от моей религии. Кстати, началось все со знакомства с одним буддийским священником из Америки. Он гостил у нас в храме несколько месяцев, и мы подружились. У них в Калифорнии постоянно говорят о подсознании, интуитивном мышлении и прочих подобных вещах. От него я и узнал об энергии и антеннах. Он даже учил меня, как повысить их чувствительность.

Мисако прищурилась, глядя на воду.

— Я бы с удовольствием отломала свою и выбросила, — усмехнулась она. — Зачем усложнять себе жизнь какими-то видениями? Антенна… Вот, значит, в чем дело.

— Это очень упрощенное объяснение…

— Но почему я? — воскликнула Мисако. — С какой стати мне досталась какая-то антенна, когда все люди кругом нормальные?

Кэнсё пожал плечами.

— Не знаю. Мой американский приятель говорил, что в первобытные времена все люди обладали такими способностями. Они были нужны, чтобы общаться, чтобы выжить. А потом, когда развился язык и разные другие навыки, стали не нужны… Даже теперь, говорят, каждый младенец рождается с шестым чувством.

— Тогда почему я не потеряла его, как остальные?

— Опять-таки не знаю. По словам Учителя, у вас было очень необычное детство. Война, печальный храм с его заупокойными молитвами, частое одиночество… Возможно, ваш талант не пропал, а развился именно благодаря такому окружению. Я слышал, что чувствительность обостряется, когда человеку плохо.

— А у вас тоже выросла антенна?

Он рассмеялся.

— Признаюсь, я старался, хотя результаты пока не слишком обнадеживают.

— Не огорчайтесь, — вздохнула Мисако. — Видения — это не очень приятно.

— Наверное… — В глазах монаха заблестели огоньки. — Зато интересно. Считается, что они дают власть над людьми.

Мисако бросила на него изумленный взгляд. Она привыкла к тому, что видения не приносят ничего, кроме боли.

— Ну и как же можно повысить чувствительность?

Кэнсё задумчиво смотрел вдаль. Возле чайного павильона виднелось лишь несколько движущихся фигур. Сад почти опустел.

— Прежде всего, — начал монах, — вы должны ощутить свою собственную энергию. Потом следует научиться освобождать разум от всего лишнего, чтобы он стал способен воспринимать.

— Но каким образом?

— Мой друг учил меня, что надо сжать ладони вместе, как для молитвы, и стараться сконцентрировать внимание до тех пор, пока не почувствуешь, как жизненная энергия перетекает из одной руки в другую.

Мисако сжала руки и закрыла глаза.

Кэнсё продолжал:

— Энергия исходит из центра вашего тела, в области пупка. Вы чувствуете?

Она молча кивнула.

— Хорошо, — довольно произнес он. — В следующий раз попробуйте снова, когда останетесь одна. Старайтесь почувствовать поток энергии и не допускайте в свой разум никаких других мыслей.

— Должно быть, это очень трудно, — сказала Мисако, открывая глаза.

— Постепенно научитесь и тогда сможете управлять собой. Здесь нет никакой магии.

— А если ничего не выйдет?

Кэнсё вздохнул, потирая выбритую макушку.

— Тогда можно попробовать другой способ. Сядьте поудобнее, закройте глаза и представьте, что кругом полная темнота. Когда поле зрения полностью очистится, постарайтесь что-нибудь представить. Решите точно, что вы хотите увидеть перед собой, и сконцентрируйтесь. Продолжайте, пока не увидите каждую деталь, вплоть до мельчайших оттенков цвета.

— То есть если я захочу увидеть птицу или, скажем, цветок, то надо закрыть глаза и думать о них, пока они не появятся?

— Ну, пожалуй, для начала так… На самом деле все немного сложнее, боюсь, я не очень толково объяснил…

Он хотел продолжить, но Мисако уже закрыла глаза.

— Я хочу увидеть розу, красную розу!

Она сложила руки на коленях и изо всех сил пыталась сосредоточиться, думая о последних розах, которыми любовалась утром у матери в саду.

Кэнсё улыбнулся, наблюдая за стараниями молодой женщины, однако ничего не сказал, чтобы не портить ей удовольствия. Он молча разглядывал ее лицо, густые черные подрагивавшие ресницы. В груди снова заныло.

— Не получается, — сказала она, не открывая глаз.

Монах засмеялся.

— Не спешите. Попробуйте нарисовать розу воображаемой кистью.

Он понимал, что говорит ерунду, но ничего не мог с собой поделать, уж очень хотелось еще полюбоваться на прекрасное лицо.

Мимо прошли две девочки в школьной форме. Оглянувшись на бамбуковую скамейку, они захихикали. Вытянутые ноги монаха почти полностью перекрывали дорожку.

Потревоженная, Мисако открыла глаза.

— Ну что? — спросил Кэнсё, провожая школьниц недовольным взглядом. — Видели розу?

— Целых три, но не таких, как мне хотелось. Они стояли в вазе.

— Отлично, — усмехнулся он. — Когда придете домой, поищите вазу с тремя красными розами и, если найдете, обязательно дайте мне знать.

— Скорее всего, вы увидите их первым, — засмеялась Мисако. — Они в храме, у дедушки, я ясно их видела. Наверное, мама сегодня принесла.

Кэнсё нахмурился.

— Вы знали, что она собирается это сделать?

— Понятия не имела. Я думала о тех розах, что видела утром в саду, а они оказались в вазе у дедушки в комнате.

— Вы просто чудо! Я совершенно уверен, что их увижу.

— Чудо? — улыбнулась она. — Так меня еще никто не называл.

— Значит, все люди вокруг вас слепые, — с жаром произнес монах, поднимаясь со скамейки.

Щеки Мисако вспыхнули. Она пошла за монахом по направлению к воротам. Чайный павильон был уже пуст. Последние посетители — две школьницы, что недавно прошли мимо скамейки, — снова захихикали, оглянувшись на монаха, и убежали.

Как странно, подумала Мисако. И в самом деле, никто прежде не называл ее чудом, никому способность к видениям не казалась чудесной.

— Вы уверены, что хотите присутствовать на завтрашней службе? — спросил Кэнсё уже в воротах. Он снова шел ссутулившись, наклонив голову.

— Думаете, мне есть чего бояться? — ответила она вопросом.

Голос Мисако теперь звучал робко и доверчиво, словно у ученицы, обращающейся к учителю. Он задумался.

— По-моему, все должно пройти хорошо, но если вы в самом деле видели тогда девочкой что-то ужасное, видение может повториться и вам будет неприятно.

Мисако закусила губу.

— Конечно, но что я могу поделать? Раз уж вы пришли выбирать место для алтаря, пути назад нет. Я не могу обидеть дедушку. Кроме того, теперь я знаю вас, сэнсэй, и ничего не боюсь, если вы будете рядом.

Священнику показалось, будто на него пролился дождь из ароматных цветочных лепестков. Ему пришлось выпрямиться, чтобы совладать с приливом нежности.

— Благодарю вас за доверие, — произнес он с поклоном. — Завтра мы будем лишь молиться, а молитва — это голос сердца, и ничего плохого от нее произойти не может. — Снова сгорбившись, он смущенно спросил: — Вам не трудно было бы прийти, не позавтракав, ограничившись чаем?

Мисако рассмеялась. Никогда не знаешь, чего ожидать от этого человека.

— Конечно, только зачем?

— Так лучше, — пожал он плечами, — энергия не тратится на усвоение пищи, и свежее себя чувствуешь.

— Как скажете, — улыбнулась она, подходя к велосипеду. Потом подняла на священника взгляд, полный восхищения. — Благодарю вас, сэнсэй. Я так много узнала сегодня.

У Кэнсё едва не подкосились ноги, к щекам прилила кровь.

— Тогда сайонара, увидимся завтра утром, — с трудом выговорил он.

— Я приду пораньше, — кивнула Мисако, забираясь на велосипед. — Сайонара!

Монах быстрыми шагами пересек мост и пошел в сторону храма. Мисако, перегоняя его, весело крикнула:

— Не забудьте посмотреть на розы в храме!

— Обязательно! — широко улыбнулся он.

Она игриво развернулась и сделала круг, объезжая его. Кэнсё попытался дотянуться до велосипеда, но Мисако ловко увернулась и умчалась. Заворачивая за угол, она обернулась и исчезла, оставив за собой лишь обрывок смеха. Он поспешил вперед, надеясь встретиться с ней взглядом еще раз, но не успел.

Что за очаровательное создание, думал Кэнсё, пересекая улицу журавлиной походкой. Переполненный невыразимым ощущением счастья, он пошел медленнее. Здесь, на людной улице, хотелось задержаться подольше, наслаждаясь угасающим солнечным светом чудесного дня. Вернувшись в храм, он вновь станет монахом, но пока можно побыть просто мужчиной и хоть немного продлить нежное, удивительное и почти недоступное для него чувство — любовь к женщине.